Можно нанести удар в душу, в то средоточие жизненной силы, без которого тело мертвеет и начинает гнить. Для этого надо выйти из собственного тела, покинуть его оболочку, достигнуть врага, позвать его по имени и ударить, когда он обернется, сгустком разящих молний. Тогда враг упадет без звука, дыхание его пресечется, и жизнь больше не вернется к нему. А прежде чем он, Аргаред, ударит, Лээлин произнесет Великое Проклятие… Пусть думают, что оно убило Беатрикс… Начнется смятение. Все бросятся бежать…»

… Сила все-таки с ними. Все-таки с ними. Иначе он не услышал бы Лээлин. Иначе бы не услышал. Это знак великой надежды. Это знамение. Все получится. Должно получиться.

Медлить было нельзя. Затаив дыхание, стал он сплетать мысли в витиеватое заклятие.

Начали чтение приговора.

Над горизонтом нависли свинцовые тучи – там шла гроза. Вдали, точно упавшие звезды, горели позолоченные кровли Цитадели. Здесь, на холмах, ослепительно сияло солнце, и небеса были даже не синие, а черно-лиловые, – до рези в глазах. Нестерпимо блистало золотое, победоносно пылало красное, остальные цвета померкли.

Беатрикс купалась в отвесных лучах солнца. Она была облачена в огненный шелк, осыпанный частыми светлыми рубинами и густо протканный крученой золотой нитью. Лиф туго стянул и без того тонкое тело. Рукава были изрезаны длинными и острыми фестонами. Ее голову вместо короны венчали валики высокой шляпы, полуобвитые сзади и с боков фестончатым шелковым покрывалом.

Покачивая бедрами, она прохаживалась по помосту взад-вперед, близоруко всматривалась в лица приговоренных. Потом, стукнув каблуком мимо ковра, шагнула к перилам. Вельможи встали в отдалении у нее за спиной.

Элас не держался на ногах. Он сидел, привалившись к коленям Лээлин. Лээлин сильно ссутулилась. Под высоким солнцем ее исхудавшее и угрюмое лицо казалось изрытым серыми ямами. Живот у нее был странно выпуклый. Волосы были связаны на горле в лохматый узел, как у ведьмы. Она стояла, опустив голову. В мыслях у нее слагалось Великое Проклятие от имени Силы и Света. При упоминании своего имени она медленно подняла голову, словно страшась расплескать наполнявшее глаза сияние. Обступившие их четыре стражника в черном одинаково вздрогнули.

– Гирш! – отрывисто бросила королева. Ниссагль, подобрав на локоть трен упланда, шагнул к ней и с готовностью вытянул шею, подставив ухо. – Гирш, надо вырвать им перед костром языки.

Такого решения не ожидал даже Ниссагль.

– Но… приговор? – шепнул он сипло. – В приговоре об этом не говорится…

– Иди скажи на ухо легисту. Пусть по ходу вставит. Иди, пока он не дошел до половины. Ты успеешь. Быстро!

Ниссагль подбежал к эшафоту и зашептал на ухо легисту. Тот выслушал, ни разу не запнувшись в чтении, и показал глазами, мол, сделает. Ниссагль вернулся к королеве как раз тогда, когда над множеством голов прозвучало: «… лишить языков, сеявших скверну, раздор и наводивших порчу…» Беатрикс следила за осужденными – так и есть, думают каждый о своем, не услышали, что их ожидает помимо уже обещанного… А вот палачи всполошились.

– Зачем это понадобилось? – Ниссагль задыхался, сквозь его белила и румяна проступил пот. – Это же сколько крови будет! У палачей может не оказаться инструментов… Не ножами же резать эти их проклятые языки? Ой, я им хотел повторить на всякий случай и забыл…

– Пошли своего лучника, если хочешь. Сам-то не бегай. И потом, они не глухие тетерева. Ежели что, им напомнят.

– Но зачем?

Беатрикс помедлила, словно подбирая слова.

– А я вспомнила печальный опыт Аддрика Железного. Когда он своих Ангелов Возмездия на Иорандали жег, тоже при огромнейшей толпе, то многие из них успели послать ему с костра проклятие. Веришь не веришь, но с тех пор правится ему несладко. Вероятно, потому что в проклятие верит весь Элеранс. Я не хочу повторения подобного, тем более что сама признала Лээлин ведьмой. К сожалению, вспомнила я об этом только сейчас, поэтому и приходится быстро исправлять промах. Они должны быть лишены возможности говорить перед казнью, зато, к вящему удовольствию моих подданных, кричать и вопить будут еще громче.

Ниссагль потрясенно покачал головой – даже ему ничего подобного в голову не приходило.

Легист уже заканчивал читать…

… Получилось! Мир смазался и подернулся густой серой хмарью. Трава стала туманом, холмы отливали глубокой чернотой, это уже были не холмы, но мясо безмерного тела Нуат. Люди виделись скопищами вроде мошкары, дальний лес – клубками сизой дымки, солнце пропало, каменные стены Замка обратились во что-то полупрозрачное. Он перемещался, или это мир у него медленно поворачивался, вращался, приближая место, где стоял враг.

Где-то в дальнем углу сознания разноцветной перекошенной картинкой застыла в его глазах окружающая действительность. Он сосредоточился, и размытое пространство снова начало поворачиваться, покорное его воле, и наконец он увидел вблизи эшафот, доски которого напоминали плоские хрупкие кости, а темные фигуры людей колыхались вокруг подобно зарослям сухих, мертвых растений, и он проскальзывал меж ними холодным дуновением, придвигаясь ближе и ближе, вращая на себя послушную вселенную… Вот, вот, вот… Он уже стоял за спиной королевы, чувствуя, как ползет через него время. И надо замедлить его, чтобы оно почти совсем не двигалось… Вот так. Время остановилось.

Незримым толчком он исторг из себя ее имя – «Беатрикс». И еще раз – «Беатрикс». Сразить можно только в лицо. Иначе удар бессилен, куда ни наноси. Но сейчас он еще не ударит. Он подождет, пока Лээлин произнесет Проклятие. Почему она молчит? А, время… Медленное сонное время, которое он укротил. Сколько же сил и стихий помогает ему? «Беатрикс»… Почему она не оборачивается? Она должна обернуться, затрепетав от беспричинного страха… а вместо этого стоит как стояла и куда-то пристально смотрит… Лээлин, почему я тебя не слышу?

– … Слышали, вы, олухи? Говорил – берите все снасти! Вон языки рвать надо, а чем? Щипцов-то нет.

Каждое слово легиста пугало палачей все сильнее. Глаза в алых прорезях оторопело блуждали, ткань вздувалась над бормочущими ртами.

– Не было этого в приговоре раньше-то! Это они прямо сейчас добавили. То-то Ниссагль туда-сюда шмыгал.

– Было – не было… Теперь без разницы. Соображайте быстрее, что делать будем. Нам срамиться не к лицу.

– Может, ножами?

– Так у нас тесаки только. Они же широкие. Да и за пальцы нас эти бедолаги кусить могут. И потом, их двое, а нас пятеро всего. А в таких случаях вчетвером надо держать каждого. Пятый зубы разжимает, шестой режет…

– Есть щипцы, которыми поправляют хворост…

– Эва! Эти огромные – да они в рот-то не пролезут!

– Ну, зубы вышибем, чего жалеть-то. Зато, по крайности, язык сразу ухватишь.

– Не скажи, они завсегда язык поджимают.

– Так что же делать-то?

– Что-что? Он читать кончает уже. Некуда дальше думать. Где там эти щипцы? Спроворим как-нибудь. Людей бы побольше. А то в очередь рвать – хлопот не оберешься. А вторых-то щипцов нет?

– Есть? Есть!

– Тогда попросим стражников, чтобы подержали этих, и обоим сразу, чтобы крику меньше. Я с девчонкой – она поживее будет, а вы с парнишкой. Он меньше будет рыпаться.

– А стражники согласятся?

– Согласятся. Подойди и скажи им, Зих. Их четверо как раз.

Зих принялся что-то шепотом объяснять стоявшему рядом стражнику, потом другому, третьему, дождался одному ему видимых знаков согласия и поспел ровно к окончанию чтения. Договорившись, он метнулся к остальным четверым палачам:

– Они просят плату.

– Заплатим, черт! – процедил Канц сквозь зубы, берясь за длинные железные щипцы с ребристыми нашлепками на изогнутых концах.

Ниссагль махнул рукой с помоста.

Сразу под ноги Канцу швырнули белолицую растрепанную девушку.

– Откройте ей рот!

Двое стражников заломили девушке руки. Подручный ловко закрыл ладонью ее глаза, зажал ей ноздри, чтобы она вынужденно глотнула в рот воздуха. В голове ее еще звучали Слова… Жесткие толстые пальцы влезли в рот… нет… нет!.. НЕТ!!!

Аргаред вдруг услышал дикий вопль… Оглушенный, он перевернулся на спину, схватился за голову. Задыхаясь и дрожа, он как зачарованный продолжал слушать этот низкий звериный вопль, не в силах понять, что же там произошло…

Беатрикс судорожно вцепилась в перила в ожидании крика Лээлин. До жути явственным было чье-то присутствие где-то у нее за спиной. Она усилием воли заставляла себя думать, что там никого нет.

Канц наткнулся взглядом на возникшие из-под черной перчатки помощника обезумевшие глаза жертвы, сунул щипцы в красный, брызгающий слюной рот, нащупал скользкий бугорок, сжал что было сил и кратким рывком дернул. Потом отступил и поднял над головой щипцы с зажатым в них языком. Секундой позже в двух шагах от него то же самое сделал его подручный.

– Кончено, – обмякла на перила Беатрикс и уронила сверкающую хрусталину. – Кончено. Конец. – Лоб ее покрывал холодный пот. Резким толчком обеих рук она отбросила тело назад, выпрямилась и опустила веки, уже не желая глядеть, как двух окровавленных мычащих бедняг втаскивают по приставной лестнице на верхушку костра и приковывают цепями к чугунному столбу.

Ниссагль взмахнул длинным рукавом. Полупрозрачное на солнце пламя занялось сразу и начало споро взбираться вверх. Рев толпы перекрыл невыносимое для слуха мычание жертв. Потом послышался звучный треск разгорающегося хвороста.

Задымилось и на другой стороне реки, алые поджигатели отступали цепью, огонь стлался по опушке, окутывая дымом вытянувшихся висельников.

Дымно стало и над подожженным Замком. Дым поднимался отовсюду, он густел, вспухая красноватыми клубами, застилая полнеба. Под, его колеблющимся куполом быстрее и быстрее разрастался огонь. Он захватывал просохший за двухнедельное вёдро лес, гудя, занимал покои Замка, где на полах лоснилась разлитая нарочно в помощь ему нефть. Он с яростным ревом объял костер, заглушая последние пронзительные крики Эласа и Лээлин.

Огромные тени клубов дыма то и дело накрывали толпу, налетая одна за другой. Воздух стал густ и душен, хотя запах гари еще как-то можно было выносить. Солнце меркло. Пламя било из всех окон Замка, оно взвивалось над лесом, кренясь то туда, то сюда, по воздуху несло пепел и искры. Становилось все жарче, через реку задувало совсем уж горячим, горьким ветром, так что стоявшие у воды люди отступили назад. Пепел густо падал на мертво зыблющуюся воду, и в потемневшем воздухе видно было, как рдеет чугунный столб в костре, а стальные цепи еще остаются черными.

Никто доселе не видал ничего подобного. То замирая от восторженного ужаса, то заходясь в нечленораздельном крике, бессмысленно бросаясь из стороны в сторону, люди алчно впивали воздух этого Дня.

Аргаред брел, не разбирая дороги, слепли от слез его опустевшие глаза, и слезы эти выжигали морщины в посеревших щеках.

Он пришел в Хаар поздним вечером, когда солнце повисло в мареве распухшей вишней, а воздух стал матовым от поднятой за день пыли.

Кричал скот. Смеялись и плакали дети, манящие запахи поднимались из кухонь и поварен к остывающему небу, обдавало из открытых дверей жаром пылающих очагов. Лихорадочно сновали разносчики мелкого товара, голося, стуча, улещивая усталых хозяек и всучивая им оловянные зажимы для рукавов, деревянные гребни с выжженными и раскаленным гвоздем узорами, ожерелья из политых глазурью под ляпис и малахит глиняных бус.

А перед глазами Окера Аргареда сыпался и сыпался с небес пепел. Пепел его детей…

Лээлин! Элас! Лээлин!

Меркнет зов, улетая в небо.

Он прошел мимо своего дома, затихшего, запертого, с накрепко запахнутыми ставнями. Молчали накладные чугунные лапы на дверях, молчали крутые свинцовые крыши и причудливые дымники высоких труб. Все это было покрыто сугробами пепла, и пепел, наверное, носило и внутри дома по безлюдным, темным хоромам.

Шатаясь, он двинулся дальше, без толку кружа по одним, и тем же улицам. Мимо него с гоготом валили в таверну ландскнехты – было воскресенье, чревоугодный день. Простучала красными башмаками проститутка – и за ней потянулся вязкий, отвратительный запах передержанной настойки из лепестков лилии. Тяжело проскакал, звеня амуницией, сторожевой разъезд. Он проводил их ненавидящим взглядом…. Прижаться бы к чьей-нибудь груди, вцепиться в чьи-нибудь плечи, закричать, завыть от звериной бессловесной тоски, ткнувшись лбом в чьи-нибудь колени! Превратиться в помойного пса со слезящимися глазами!.. Но только вырвать, вырвать из памяти отчаянное мычание и истошные вопли, что неслись из пламени.

Надвигалось время первой стражи. Розовели свинцовые крыши и уродцы на верхушках дымников. В первых сумерках Окер Аргаред увидел перед собой две серые башни над домом Родери Раина.

Он вскинул голову и взошел по трем нестертым еще ступеням к боковому крыльцу. Ударил в дверь блестящим бронзовым молотком. Ясный и твердый стук раскатился по дому.

Родери дома не было. Если придет, то ночью. И будет пахнуть так, как сегодня вдруг запахло на обезлюдевших улицах, – дымом. Дымом будут пахнуть и златотканые наряды Беатрикс, дымом будут пахнуть ее покои, дымом будут пахнуть игривые рыцари и дамы на зеленоватых шелковых гобеленах.

Рута посмотрела на свои руки, с самого утра лежавшие на коленях, не поднявшиеся даже поправить локон. Мир жесток. Так было и так будет. Значит, надо покориться и научиться забывать тех, кого не уберечь. Но как же все это печально!..

В дверь постучали.

Рута подождала, когда протопает по лестнице челядинец, чтобы впустить пришедшего, и не дождалась. Видимо, уснул. Или бросает с другими кости во дворе. На что, любопытно, играет? На щелчки? Или на «поцелуй в зад белую кобылу», подкованную по-маренски шипами, чтобы ног не подворачивала? Дурачок. Хорошо, что Родери нет дома, а то влетело бы ему. А что, если это Родери идет, устав от зрелища казни? Рута вздохнула и пошла отпирать сама.

На пороге стоял высокий мужчина в светлом, длинном, почти до пят, плаще, с надвинутым на глаза капюшоном.

– Что вам угодно? – попятилась Рута, от испуга забыв сказать приветствие. Неуверенным движением пришелец попытался откинуть капюшон, но вдруг, покачнувшись и закрыв ладонью лицо, повалился на бок. Рута едва успела его подхватить. Почему-то испугавшись еще больше, она втащила обеспамятевшего гостя в темные сени и свалила мешком на рундук. Потом от огнива на поясе зажгла стоящую наготове медную лампу и заглянула ему в лицо.

Лампа в ее руке задрожала мелкой дрожью. Из гортани вырвался какой-то странный звук. Она узнала этого человека. Втайне она всегда ждала его, ждала все эти долгие годы. «Мой король» – сказала память, но губы сказать не смогли.

За окнами в гулких дворах собачились ландскнехты. Ночь была звездная.

– Из Сервайра зарево видать… – Ниссагль заканчивал ужин – доедал цыпленка. Королева почти с отвращением глотала вино, и медленно пустеющий стеклянный бокал придерживала на животе, плоском, словно девический. Ниссагль посмотрел на этот живот и вспомнил…

… За несколько дней до казни его позвала Лээлин. Он пришел к ней в камеру. Она лежала, совсем ослабев, прижавшись исхудалой щекой к тощей мешковине тюфяка.

При появлении Ниссагля она вскочила, суетливо поправляя сбившееся белое покрывало. Чистое. Видимо, упросила караульного, кто посердобольнее, отдать прополоскать на портомойню.

Гирш приблизился к ней, волоча опушенный куницей золототканый трен упланда по грязи и крысиному помету, поднял накрашенное лицо – теперь всегда красился. Черно подведенные глаза казались особенно острыми, а ярко очерченный кармином рот – воспаленным и жестоким. На вздутых от подложенного конского волоса рукавах топорщилась обшитая золотыми бусинами чешуя. Из-за каблуков он казался почти среднего роста.

– Ну, что ты хотела мне сказать? – Он заложил руки за широкий тканый пояс, высоко перехвативший талию и спадающий до полу бахромой из галунов.

– Господин мой… – Она вдруг встала на колени и запричитала: – Господин мой, пощадите меня, сохраните мне жизнь… Что я вам сделала? Ничего я не сделала, ничего! Не бросайте меня в костер, не жгите, я не хочу умирать так страшно, господин мой, я… – она судорожно вздохнула, – я от вас беременна… Во мне ваше дитя… Ваш ребенок. Не убивайте меня.

Он крепко сжал ее запястья, оттолкнул ее от себя.

– Да? – чувствуя, как в нем закипает бешенство, но все еще сдерживаясь, спросил он. – Ты беременна? А знаешь, у нее тоже мог быть ребенок. У нее. Мы могли быть с ней счастливы. Очень счастливы. Знаешь, она сказала мне о ребенке в тот самый вечер, когда ее отравили… Ее ребенка убил твой отец. Как и всех других, которых она могла бы зачать от меня. Теперь она бесплодна. И я вместе с ней. А ты… – он с силой схватил ее за руки, понуждая встать, – я еще не знаю, от кого ты понесла и понесла ли вообще, – он презрительно посмотрел на ее живот, – и потом, милая, не с твоими чреслами рожать. У тебя получится выродок со сдавленной головой. Так что ни от нее, ни от меня пощады тебе не ждать, – он безжалостно вглядывался в ее остановившиеся глаза, а потом медленно разжал свои затянутые в замшу цепкие руки, молча глядя сверху вниз, как Лээлин грузно осела на пол и спрятала лицо в колени…

– Знаешь, я забыл тебе сказать. Лээлин… Словом, она была брюхата.

– Да? Ты, ей-Богу, зря не сказал мне раньше, Гиршли.

– Ты пощадила бы ее?

– Да. И в другой раз говори мне такие вещи. Не путай свои счеты с моими, пожалуйста.

– Другого раза, надеюсь, не будет. Остался только их родитель, у нас к нему, во-первых, счеты одинаковые, во-вторых, он не забеременеет.

– Как и я.

Они снова помолчали, слушая, как затихает во дворе брань усталых ландскнехтов. Воистину достойное звуковое сопровождение королевской трапезе. «Надо бы перенести казармы на Дворянский Берег. Там много места», – подумал Ниссагль и почему-то спросил:

– Тебя это печалит?

– Да, Гиршли! – Она в тоске зашвырнула бокал в угол. – Да, меня это печалит! Кто я? Я ущербное существо!

– Я тоже.

Беатрикс помолчала, потом надтреснутым голосом спросила:

– Да? Ну и что же в том радостного?

Осень прошла спокойно. Все нахлебались вдосталь страха и затаились по своим вотчинам. Кто совсем смирился, кто только начал о том подумывать, потому что ничего другого больше не оставалось. После казни детей Аргареда власть королевы утвердилась окончательно. Дороги мостили камнями разрушенных замков. По этим дорогам с удалыми песнями разъезжали сервайрские конники. Вилланы спешно, чтобы управиться к зиме, возводили себе новые амбары и хлевы, благо строительного материала было теперь много – куда ни глянь, повсюду на холмах опустевшие замки. От этого запустения тоскливо сосало под ложечкой, щемило сердце. Страшный черный пал на месте Леса Аргаред с одинокой полуобвалившейся от жара колонной башни Силы и закопченные руины Замка на другом берегу не мог скрыть даже обильный снегопад. Головешки упорно проступали на белизне черными пятнами. Место это старались даже вслух не поминать, объезжая за десять верст. Не все, конечно, были столь впечатлительны, потому что башни осыпались явно не от ветра – с них тащили серые камни. Тащили шарэлитские подрядчики – мостить большую дорогу, тащили окрестные крестьяне – для строительства крепких просторных амбаров в наследство многим и многим потомкам. Они даже не сбивали с камней таинственные охранные знаки, просто высекали сверху первую букву имени своего голубоглазого Бога, столь щедро воздавшего им за долготерпение. И строили. И жирели, заботливо копя монету в упрятанные под пол горшки.

А хаарскую Цитадель распирало от роскоши. Золото глядело из каждого угла, из него отливали карнизы в приемных, ковали накладные лапы для дубовых дверей, делали оконные переплеты. Золотые листочки подложили под ореховые резные панели в Чертоге Совета, и теперь, освещенный многими свечами и огнем ониксового камина, чертог наполнился медовым сиянием.

Сейчас в нем было душно и шумно – голоса звучали резко, руки взметывались вверх, – обсуждалась тревожная весть. Откуда ни возьмись, появился Аргаред и вел на Эманд большое наемное рингенское войско. Шел он очень быстро, заснеженные равнины не были для него препятствием. Следовало спешить с ответными мерами, чтобы в один прекрасный день не проснуться, обнаружив, что город осажден неприятелем. Раэннарт предложил несколько имеющихся под рукой в постоянной готовности сильных отрядов выслать навстречу врагу, в Навригр. Это можно сделать быстро. Разбить они Аргареда, может, и не разобьют, но задержат и вымотают. А тем временем можно набрать большое войско и разделаться с ним окончательно.

Беатрикс смотрела на него искоса, думая о своем. Новомодный воротник его епанчи, если бы не квадратные углы, очень походил на этаретское оплечье. Она молча соглашалась с Раэннартом – да, это разумно. Из Навригра легче следить за врагом и легче его настигнуть.

Рядом что-то металлически брякало – это Ниссагль крутил на пальцах перстни, откинувшись на высокую прямую спинку кресла, увенчанную узловатой золоченой пикой. Богатство его, непомерно выросшее, било в глаза – длинный упланд был покрыт очень крупным жемчугом. На парчовых отворотах рукавов сверкали частые алмазы.

Грудь крест-накрест пересекали целых пять цепей – две чешуйчатые и три плетеные, одна другой дороже, с вправленными в звенья камнями размером не меньше мужского ногтя. На туго затянутом поясе висели тройные маренские ножны с разноцветными яшмовыми рукоятками трех стилетов – черной, белой и красной – и большая расписная маска из просушенной кожи. Волосы его лоснились, обильно политые благовониями и завитые. Накрашенное лицо было бесстрастно.

Беатрикс видела, что он зол и его раздражает этот разговор об Аргареде. Ей стало его жалко, особенно когда она вспомнила намеки Комеса и Абеля Гана насчет излишней медлительности мудрейшего господина Ниссагля. Да, он умен. Он очень умен. Но иногда у самого умного случается полоса неудач и он ничего поделать не может. И ум не помогает, и богатство не впрок. Сидит злится. Хотя черт его знает. Может, и от зависти на него наговаривают, а может… Может, и вправду совесть у Гирша нечиста?.. Надо бы проверить. И она даже знает как. Риск, конечно, немалый, но зато сразу все станет ясно.

Комес на дальнем конце стола (так до сих пор и не завели обычая рассаживаться по чину, каждый занимал то место, на которое успевал, и только сесть в кресло Ниссагля никто не осмеливался) сказал, что готов ехать вместе с войсками в Навригр и попытаться кончить дело миром. Он всегда всех порывался мирить, полагая, что торгом и мелкими уступками можно свести на нет распри и усобицы. Беатрикс представила на миг невозможную картину своего примирения с Аргаредом, почему-то на каких-то ослепительно белых, залитых солнечным светом ступенях – его опущенные серебристо-зеленые плечи и склонившееся к ее руке темное, куда темнее пепельных волос, отрешенное лицо – крепко сжатые губы, трепет морщинок в уголках полуприкрытых глаз. А, черт! Этого не может быть. Аргаред никогда и ни за что не пойдет на такое унижение. Он бы может, сделал это ради своих детей, если бы оказался на месте казни. Он бы приблизился, бесстрашно растолкав вытянувших шеи зевак, опустился перед нею на оба колена, поникнув головой и хрипло прошептав: «Отдай мне моих детей, королева, отдай мне их… На что они тебе? Отдай…» И она бы отдала. Отдала бы детей, отдала бы свои роскошные просторные носилки, улыбаясь печально и смущенно, не зная, куда девать унизанные кольцами руки. Вернула бы Аргареду его дом, прислала бы врачей, приехала бы сама, как приезжала к Эзелю…

Раин, чувственно чмокая губами, тянул вино – он всегда так делал у нее на виду. Но в ней ничего не шевельнулось, словно бесплодие со временем глушило все чувства. Ей не терпелось поговорить с Ниссаглем. Не дождавшись окончания совета, она ушла в холодную боковую галерею, знаком уведя за собой Ниссагля.

– Гирш, – они шли бок о бок, – мне надо с тобой кое о чем побеседовать.

Он, как всегда, услужливо повернул голову.

– Видишь ли, Гирш, я думаю, что тут не место моим детям. Я знаю, что город прекрасно укреплен, что в нем полно войск и все меня любят, но моим детям тут не место. Начнется война, и я не желаю, чтобы они путались под ногами. Словом, мне будет спокойнее, если они исчезнут так, чтобы до конца всех этих дел с Аргаредом о них знали бы только я, ты и Хена. Больше никто. – Она обернулась на плотно замкнутые двери и понизила голос: – Придумай место, куда их можно отправить. Повезешь их ты. Ну и, конечно, Хена, которая с ними там останется. Еще будут несколько солдат, которые тоже останутся там как охрана. Потребуешь от моего имени эскорт у тамошнего магистрата и возвратишься сразу, как отвезешь их.

– Хорошо. Я предложил бы отправить их в Сардан. Это большой город, в нем очень много суеты и очень мало Этарет. Шарэлитская часть Сардана – самое подходящее место. Я имел дело с тамошними менялами. Думаю, они не откажут.

– Они не продадут?

– Они служат тому, кто богаче. А у меня сейчас добра куда больше, чем у Аргареда.

– Это по твоей одежде видно. Аж в глазах рябит. – Беатрикс легонько притянула его к себе пальчиком за пояс и принялась играть его цепочками. – Жаль, что твои белила не краснеют от удовольствия. По твоим глазам вижу, что ты прямо-таки таешь. Итак, – говоря, она встряхивала на пальцах цепочки, – ты отправишься в Сардан сегодня же, как стемнеет, с Хеной, моими детьми и эскортом. И чтоб ни одна собака не пронюхала. Сколько дней займет путь туда и обратно, если не останавливаться?

– До Сардана? По меньшей мере неделя потребуется. Это если пургу обгонять и с коня на коня на станциях прыгать.

– Хорошо. Жду тебя здесь по истечении недели, чтобы вместе отправиться в Навригр.

– Кто остается с тобой?

– Раин. И еще примас Эйнвар – этого на войну ничем не заманишь.

– Ну, в войске будет Комес – тоже примас. Оставила бы еще кого, а?

– Ну кого? Ах да, Ган еще будет. Ему в армии вовсе делать нечего. Людишки там темные, будут над ним потешаться, а он обидчивый.

– Никого из настоящих мужчин.

– Ты только себя считаешь настоящим мужчиной? Впрочем, может быть, так оно и есть. Но Раин, по-моему, вовсе не такой уж придворный размазня. Конечно, изнежился. Но ты раньше тоже так не одевался. Все владения Аргареда можно купите на твое платье.

– Это и есть владение Аргареда.

– А, так вот где твоя десятая часть от каждой конфискации! Ты оставишь в наследство потомкам одни наряды.

– У меня нет наследников, Беатрикс.

– Позволь, я только недавно посетила наречение твоей сестренки. Надо признать, твоя матушка меня удивляет – то производит на свет такого умного сына, что потом две дюжины лет отдыхает, то вдруг разрождается прехорошенькой дочкой. Лонга, кстати, и тебе в дочки вполне годится. А ты говоришь…

– Ты знаешь, каких наследников я имел в виду.

– Ладно, давай о деле. Согласуй со мной, кто поедет с тобой в Сардан. Речь идет о моих детях, ты понимаешь? Тут нельзя доверяться случайным людям.

– Мы можем подумать над этим прямо сейчас. Вообще говоря, я хотел бы взять Алуна. Не люблю эту рожу с тех еще пор, при том что пожаловаться на него нельзя. Ясно, что он не хотел тогда мне навредить, просто хотел выбиться в люди. Вот пусть и выслуживается при наследниках – почетно и от меня далеко. А Хене скажу, чтобы держала его в узде. Он мужчина видный, как раз для нее.

– Ничего не имею против… А еще кто?

Алун неуклюже вошел вслед за маленьким наглым пажом и отвесил поклон. Королева с усмешкой протянула ему руку для целования.

– Добрый вечер, слуга верный… Ну как, в дорогу готов?

Он пылко облобызал поданную руку.

– Хорошо. Твою верность я знаю… Вот что, Алун. Злые языки мне наговаривают на Ниссагля. Может, клевещут, а может, и нет. Поэтому по дороге ты за ним так… посматривай. В Сардане особенно. А сейчас зайдешь на голубятню и возьмешь там голубя. Из Сардана пошлешь мне голубиную депешу, где все кратко и недвусмысленно изложишь. От Ниссагля все это держи в тайне. Сослужишь мне эту службу – возвысишься.

Алун еще раз поцеловал ей руку, взял записку и откланялся. Паж закрыл за ним дверь.

Ниссагль исчез, и никто этому не удивился – он частенько куда-то пропадал на несколько дней. Удивились тому, что вместо расторопной и кокетливой Хены королеве стала прислуживать другая женщина, белокурая Ярвин, выученная нарочно для роли горничной и подаренная королеве на свадьбу кем-то из магнатов. Ярвин до этого была не в чести, заведуя то королевским бельем, насколько им вообще было возможно заведовать, так как челядь постоянно его растаскивала, то надзирала за младшими горничными, более склонными искать на свою задницу любовные приключения с ландскнехтами, нежели прибирать покои. Так уж повелось в Цитадели, что к ночи, особенно в теплое время, все переходы наполнялись жаждущими любви девицами в накидках, отовсюду слышался их легкий топоток, разносился запах лилийной настойки, который распалял мужчин одинаково, будь то во дворце или на площади Барг. Даже королева без всякого стеснения обрызгивала себя этой настойкой с головы до пят.

Как и полагается покорной крепостной служанке, Ярвин казалась довольной любой участью. Теперь наконец она обрела то место, для которого предназначалась, и на все вопросы о Хене отвечала, что та отослана от двора по велению королевы. Услышав такое, почти все переставали удивляться, потому что Хена, не зная меры в шашнях с мужчинами, вполне могла перейти дорогу Беатрикс и поплатиться за это местом.

Цитадель быстро пустела. Через столицу каждый день проходили новые войска. Война обещала быть короткой и веселой и придворные отъезжали в Навригр, надеясь сыскать дешевой воинской славы.

По улицам топотала и звенела железом о железо окутанная паром пехота, качая пиками, ехали конники, скрипя, катились крытые бурым войлоком обозные фуры и другие увитые пестрыми лентами повозки, набитые шлюхами и узлами с их платьем. Это был вернейший признак того, что война будет недолгой и завершится победой.