Гирш захихикал, сузив подкрашенные глаза.

– Она не дама, а содержанка. А была бы и дамой, что с того? Мы ведь друзья. Неужто мы позволим, чтобы между нами стояла женщина? Я тебе ее дарю. В честь праздника.

– Сколь ты великодушен, Гирш. – Алые губы Гана растянулись в хищном оскале, длинноносое умное лицо стало жестоким.

– Вперед! Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Пока я не протрезвел и не передумал, а ты не протрезвел и не испугался. Лээлин! Поди-ка сюда.

Она поднялась и приблизилась к ним. Тут же в дверях, пошатнувшись, появилась Беатрикс – из-под стершихся румян пятнами проступал настоящий румянец, полураскрытые губы звали к поцелую Гирш увидел ее и заторопился.

– Лээлин, ты знаешь, что Абель Ган мой лучший друг? – вопросительно заглянул он ей в лицо и, не дождавшись кивка, продолжал:

– Да, он – мой лучший друг. И я ни в чем не могу ему отказать. Потому что отказать другу – предательство. Так пишут в рыцарских романах. Сегодня он пожелал тебя познать, и я с радостью ему это разрешаю. Слышала? Ты останешься с ним здесь, в этой комнате, и выполнишь все, что он прикажет. А если, не дай Бог, ты его не ублажишь, я на тебе места живого не оставлю и продам в блудилище. И не видать тебе твоего братца как своих ушей, поняла? – И со сладенькой улыбкой он повернулся к Абелю.

– Гирш! – крикнула от дверей Беатрикс пьяным требовательным голосом, подбоченясь, как девка у дверей борделя.

– А теперь, господин казначей-фактор, я вас покину. Желаю тысячу удовольствий и спокойной ночи.

Он поклонился и вышел, заметив не без удовольствия ужас и омерзение в глазах Лээлин, к которой уже приближался, шелестя раззолоченными полами упланда, Абель Ган.

Увидев, что Ниссагль выходит, королева скользнула в глубь коридора. Тень ее косо прыгнула следом. Беатрикс прихрамывала. Ниссагль поймал ее за руку выше кисти и обнял за талию.

– Пошли поглядим, как у ворона с курвой сладится. Тут есть дырочки в стене. Старинные!

Дырочки были низко, и Беатрикс пришлось сесть на ковер. Ниссагль тут же дал волю рукам и залез к ней за корсаж, а она, напряженно дыша, приникала то одним, то другим глазом к узкому отверстию. Но очень скоро это ей надоело.

– Черта ли в этом? Они все равно пока еще только разговаривают.

– Ну я покажу ей разговоры…

– Что мы, сами не можем, что ли? – Беатрикс потянулась к Ниссаглю, он с готовностью раскрыл ей навстречу объятия. Он только того и ждал от нее.

– … Вы очень красивы, Лээлин, вы сами не ведаете, как вы красивы. При виде вас я теряю рассудок. Гирш предложил мне вас, и он действительно поступил как лучший друг. Если бы я взял вас силой, я, быть может, остался бы его лучшим другом, но был бы не в ладах с собственной совестью. – Глаза Гана горели мрачным огнем, щеки испятнал темный румянец. – Я люблю власть, люблю внушать страх, но быть кому бы то ни было отвратительным не доставляет мне удовольствия. Шлюха продается равнодушно, любовница любит и желает… Вы мне слишком нравитесь, чтобы я пренебрег вашим отвращением… Может, вам лучше отправиться домой, Лээлин? От пьяных вельмож вы не дождетесь добра.

– Эскорт Ниссагля не подчинится мне… Я невольница. Мне не выбраться отсюда до рассвета… И… и он может избить меня, если вы не… не… Она беспомощно опустила глаза. – Я слышала, они хотели подсматривать за нами…

– Не сравнивал, но думаю – побои не так противны, как совокупление с тем, кто отвратителен.

– Я устала. Делайте со мной что хотите. Ган грустно улыбнулся.

– Я хотел бы, чтобы вы уехали домой и, если это возможно, не думали обо мне плохо, Лээлин. Когда-то, – он осторожно положил руку ей на плечо, – когда-то я носил ушастый чепец и был унижен больше вас. Я и думать не думал, что смогу одеваться в парчу и отказываться от прекрасной женщины, которую мне предлагает счастливый любовник королевы. Я был так унижен тогда, что не имел права даже ненавидеть. Да и какой смысл в ненависти, если не имеешь возможности отомстить! Я мог только терпеть. И я терпел. Я копил деньги. Я ссужал их знакомым, чтобы они во мне нуждались. Я сам удивлялся собственному везению. Потом я покупал себе лучших женщин, потому что по собственной воле они не могли меня полюбить. И вот мне кажется, теперь я мог бы отыграться. Но я не вижу, за что отыгрываться и на ком. Прошлое ушло, а будущее – безоблачно. Уезжайте домой, Лээлин. Вы мне нравитесь, я бы даже хотел сделать вас своей женой, мне бы это позволили, и уж тогда никому бы вас не отдал, даже лучшему другу. Лээлин, милая, ну не надо плакать… Я больше чем уверен, что Гирш занят с королевой и думать о вас забыл. Дайте мне руку, я отвезу вас в моих носилках…

Она всхлипнула и покачала головой.

– Нет…

– Почему?

– Вы, – тихо начала охрипшим от волнения голосом, и Ган затаил дыхание, – вы очень добры ко мне… И я хотела бы… Я хотела бы. – Она покосилась на кровать и умолкла. Гана пронизала дрожь. Он вскинул и уронил руки.

– Напрасно. Ах, как это напрасно! Ведь я не удержусь. Вы мне слишком нравитесь, Лээлин. А я вам все-таки слишком противен…

– Нет, – одними губами ответила она.

– Лээлин, Лээлин. – Он с благоговейной бережностью поцеловал ее, словно все еще надеясь устоять. Она даже не закрыла заплаканных глаз. Он поцеловал ее снова, и еще, и еще, – наконец, оторвавшись на миг от ее губ, он заглянул ей в глаза и не увидел в них прежнего отвращения.

– Прекрати реветь! – Ниссагль повернулся на другой бок, оперся локтем о подушку и закатил Лээлин звонкую пощечину. – Дай мне спать! Не сомкнуть глаз в собственном доме – то музыка, то рев! Твои наряды стоят по секвестированному поместью каждый, в тебя наконец-то перестали кидать камнями, а ты все недовольна! Хватит, надоело, шлюха, хватит! – Он еще раз ее ударил, потянул мышцу на шее и с ругательством повалился на перину.

– Зачем было меня брать, – прошептала Лээлин, глядя на сходящиеся шатром грани резного потолка, – зачем, если нисколько не любите, если отдаете меня каждому встречному-поперечному, а сами смотрите через щелки с королевой? И все время, все время обманываете… Я ведь исполняю все, что вы требуете: я покоряюсь каждой вашей прихоти, я ни разу не сказала ни полслова поперек, я смотрю в глаза своим друзьям и родичам так, словно их не узнаю… А вы уезжаете каждую ночь в Сервайр, чтобы мучить Эласа, а потом приходите и бьете меня по лицу…

– Я, может, нарочно выжидаю, пока народ привыкнет, что ты моя любовница и я тебе потакаю! – соврал Гирш так лихо, что сам на секунду в этом уверился. – Может, мне самому все это надоело, – продолжал он, воодушевляясь, – а тут ты еще ноешь, не даешь спать! Я вообще сделал тебе большое одолжение, согласившись на ту единственную плату, которая была тебе по карману, а ты еще и смеешь требовать любви! Да кому ты нужна, глупая, бесчувственная кукла! Даже прикинуться толком не можешь! Молчишь как пень, а потом скулишь свои песенки! Любая шлюха понимает в любви больше тебя!

– Так, может, вы хотите, чтобы я шла поучиться на улице Куок? – севшим от отчаяния голосом спросила Лээлин.

– А почему бы нет, моя сладость? Ты бы там встретила множество знакомых, когда-то почтенных дам, и кое-что у них переняла. Например, научилась бы не валяться на постели как бревно и не воротить от меня морду!

Она сдавленно всхлипнула.

– Ну вот, опять за свое! Сейчас врежу тебе так, что глаза лопнут! Заткнись!

– Я молчу, молчу, я уже молчу… Я все сделаю, все, все… Я всех научу быть покорными, я всех научу молчать, только отдайте мне Эласа. Лээлин припала лицом к его груди.

– Ну? Это еще что значит? – Ниссагль обнял ее за плечи. – Что это такое? А ну перестань. Перестань. Мне спать не даешь, так хоть себя пожалей, вон, под глазами-то круги. Стыдно людям показаться. – Он видел, что она ждет от него обещания, и нарочно медлил. – Ну что ты как струна натянутая? Жизнь всегда была дерьмом, для меня по крайней мере.

– Вы хотите сделать ее такой для всех.

– Не хочу, само так получается. Ну все, поговорили и хватит. Спать…

Наступил день, Лээлин снова осталась одна под присмотром вкрадчивого камердинера Язоша, который, пестро разодевшись, целыми днями сидел на ступеньках лестницы или бродил по нижним покоям, томно поводя сливовыми глазами. Его все время снедало какое-то болезненное сладострастие, весь мир виделся ему в розовой дымке, повсюду ему мерещились соблазнительные округлости, которые он норовил погладить. От присутствия Лээлин и ее недоступности все это еще больше усугубилось, вот он и водил пальцами повсюду, где была какая-нибудь округлость, трепетно и жадно прощупывая полированные ложбинки и выпуклости резьбы и литья.

На минуту он замер возле витого столбообразного канделябра, поверхность гладкого костяного ствола дала восхитительную пищу его воображению – он представил себе извивающееся в порыве страсти тело той, вожделенной, из верхних покоев…

Наверху что-то стукнуло, и он чутко прислушался. Стучать там ничего не могло, Лээлин обычно вела себя очень тихо, с утра до вечера сидела в кресле, изредка принималась петь, еле касаясь струн и произнося слова почти шепотом. Но снова раздался отчетливый стук, и, стараясь ступать беззвучно, Язош поднялся по лестнице наверх и заглянул в черно-золотой будуар. Увиденное заставило его замереть, а потом попятиться – Лээлин была в комнате не одна.

Спиной к двери, загораживая ее, стоял некто рослый, широкоплечий и светловолосый, в длинном жухло-зеленом плаще, из-под которого косо высовывались роговые с серебряными накладками ножны. Пришелец говорил с девушкой на Этарон, отрывисто и резко бросая слова.

– … Твоя жертва велика, но бесполезна, так сказал Аргаред. Не бойся, в этом нет позора, ибо Зло было слишком сильно, а ты была одна, тебе волей-неволей пришлось поддаться ему. В этом нет ничего постыдного, говорю снова. Стыдно было бы, если бы ты сошлась с извергом по плотскому влечению. Поэтому не терзайся напрасно. Лучше скажи, когда Ниссагль бывает дома?

– Только по утрам. Все остальное время он проводит в Сервайре и Цитадели. Ты можешь спокойно оставаться здесь до ночи.

– Хорошо, значит, успею все тебе рассказать. Кто-нибудь в доме есть?

– Только камердинер, но обычно он внизу, ему сюда не очень-то позволено… – Тут пришелец вдруг быстро обернулся, одним прыжком настиг замешкавшегося Язоша, и тот успел увидеть только его взбешенные серые глаза. Незнакомец ребром ладони ударил его по горлу. Камердинер осел на порог, бессмысленно вытаращив глаза.

– Его надо убить. – Гость вытащил темный с зазубринами кинжал и одной рукой оторвал Язоша от порога. Тот тяжело дышал и не мог произнести ни полслова. В глазах у него застыл ужас.

– Один удар под сердце, ты даже ничего не почувствуешь, – с полуулыбкой пообещал неизвестный, примериваясь для удара.

– Подожди, Эмарк, – дотронулась до его локтя Лээлин, – не все так просто. Ниссагль его любит и может заподозрить неладное, если Язош исчезнет. Он не просто раб, он что-то вроде доверенного лица. Начнутся расспросы…

– Хорошо, но что прикажешь делать, если он нас подслушивал? Ведь расскажет, стервец. Не клятву же молчания с него брать? Может, заставить его руки на себя наложить? Другого-то ничего не придумаешь.

– Знаешь, Эмарк… Можно вот как сделать. Только придется тебе взять то оружие, которое есть в доме. Я могу сказать, что он пытался меня изнасиловать, что я защищалась… Мне, конечно, очень за это достанется…

– За эту-то мразь… Впрочем, ты это славно придумала.

– Он все время очень недвусмысленно посматривал на меня, только без позволения хозяина не решался. Думаю, Ниссагль это замечал.

– Хорошо. Неси нож.

– Только не всаживай слишком глубоко. Ниссагль поймет, что ударила не женщина.

– Тогда лучше сразу тебе…

– Нет, я не смогу.

Лээлин ушла, вернулась с тонким шарэлитским стилетом. Ее лицо было совершенно бесстрастным.

– Вот. – Она равнодушно поглядела на бледного, с всклокоченными волосами Язоша.

– Прощай, зверюшка!

Язош даже не вскрикнул. Глаза его потухли, тело, грузнея, изогнулось и осело, челюсть отвисла, кровь струйкой сбежала по острому подбородку. Эмарк подхватил тело за плечи и бросил к ложу, так что затылок Язоша стукнулся о позолоченную ножку.

– Платье на себе разорви немножко. Выйдем. Нет у меня желания во время беседы глядеть на мертвеца. Да еще на такую мразь.

Они ушли в темную непроветренную спальню с оплывшими свечами в серебряных тяжелых шандалах. Там было неприбрано, на ступени ложа ниспадали одеяла, скроенные из дорогих мехов, а кисти полога мерцали золотом…

– … Вот так я твоего отца встретил. И сошлись мы оба с вестями, хуже которых не бывает.

– Значит, в лесу Этар ничего нет?

– Ничего и никого на мили и мили. Только ели, волки и тишина.

– А звезды меж ветвями?

– Ах, Лээлин… – Эмарк вздохнул. – Окер проехал по всем древним тропам, видел путевые камни, на которых руны серебряным мхом заросли. На месте древних городов он не нашел ничего. Мир перекошен еще больше, чем мы думали. Надежда только на нас, ибо лес пуст и безразличен.

– Неужели вообще никого? Не могу поверить.

– Ни Этарет, ни человека, ни чудовищ. Только волки.

– И все равно он решил бороться?

– Да. Бороться безжалостно и жестоко, так, как они научили нас.

– Где он сейчас?

– Сам не знаю точно. Ему приходится от всех прятаться, меняя облик.

– С какими глазами я перед ним предстану? Я не уберегла ни себя, ни Эласа!

– Лээлин, я уже говорил: с ясными и чистыми глазами ты его встретишь. Он ни минуты не гневался на тебя, поверь. Скорее он бы заплакал, если бы мог. И потом, твое положение может пойти нам на пользу. Я привез тебе от него оружие.

– Какое?

– Яд. Только не пугайся. Это яд, против которого нет противоядия. Тебе предстоит обезглавить гадину и дать начало войне. И тогда они никуда не скроются от нашей кары. Они будут метаться, как затравленные хорьки, от страха и злости грызя друг друга. А мы будем бить их по одному, расчетливо и беспощадно, и, когда они издохнут, мы снова обретем власть, выправим крен мира, вернем людей на то место, которое они всегда занимали, и, если это свершится, потомки нас не забудут.

– Кого я должна отравить?

– Твоя цель – Ниссагль. Ну а если сумеешь добраться до королевы, что ж, тем лучше… Постарайся войти к ней в доверие.

– Я попытаюсь. Я, кажется, даже знаю, что для этого нужно. Да, знаю.

– Я рад, что ты полна решимости. Нам брошен вызов, и во имя великой Силы и грядущего Света мы должны его принять. Ни в чем не сомневайся и не взваливай на себя чужие вины. Вот твое оружие. – Эмарк вытащил из рукава белый кисетик с черной одинокой руной. – Это дала Лорна, посвященная Нуат. Лучше распустить порошок в вине, тогда он быстрее попадет в кровь. Смерть от этого яда столь неприглядна и безобразна, что не вызывает сострадания, и столь стремительна, что спасти жертву невозможно. Не успеют они опомниться, как падет следующий. Наша ненависть выкосит их, как чума.

– Как я желаю этого, Эмарк!..

– Стой, – Эмарк вдруг изменился в лице, – стой, я слышал шорох. Там, – он кивнул на дверь, – наверное, я не до конца добил эту падаль.

– Ты ударил в сердце.

– Да, но кто их знает, людишек, они такие живучие. Подожди, я взгляну.

Из будуара раздался его досадливый возглас:

– Так и знал! Эта сволочь уползла на лестницу. Тут все в крови, а его нет.

Лээлин вышла. Гнетущая тишина царила в доме. За окном темнело. Меха возле ложа и край бахромчатого парчового покрывала были в крови. Широкий алый след тянулся к полуоткрытой двери.

– Придется выйти и добить. Если он сам не подох от усердия. Ты зря просила меня ударить недостаточно глубоко. Надо было засадить по самый эфес. Не пальцами бы стал Ниссагль мерить глубину! – Эмарк, держа наготове кинжал, отправился к двери. – Где там этот…

– Не там ищешь, дружок, – раздался ужасающе знакомый спокойный голос. Под раскрытым окном, в котором шевелились чахлые верхушки тополей, стоял, скрестив руки на груди, непонятно откуда взявшийся Гирш Ниссагль. На нем блестели вороненые чешуйчатые латы, шею облегал наподобие воротника черный меховой капюшон. Черный плащ с нашитым на плечо гербом Тайной Канцелярии спускался с его плеч, касаясь тусклых стальных шпор.

– Не там ищешь, – повторил Ниссагль. Его лицо было мертвенно-бледным.

В дверях с угрюмой готовностью уже переминались солдаты в шлемах, наполовину закрывающих лица. В руках у них блестели короткие мечи.

– Я все слышал, – заговорил Ниссагль, и от его голоса заговорщики задрожали, непроизвольно прижавшись друг к другу, – и про яд, и про заговор, и про убийства. Жаль, что я не слышал, где сейчас Аргаред, но думаю, что я это узнаю в очень недалеком будущем. – Он медленно опустил руки, на груди у него сверкнул отлитый из золота медальон в виде песьей головы. Руки у него оказались в крови. – Язоша я вам не прощу, оба ответите лично мне. Сами отдадите оружие или мне у вас силой его отбирать?

Кинжал Эмарка беззвучно упал на покрытый мехом пол. Вслед за ним полетели к ногам солдат роговые ножны длинного меча, напугавшего немало лихих людишек на вечерних дорогах Эманца.

– Руки вперед оба – скомандовал десятник с сивыми волосами до плеч. Его лицо, плоское и конопатое, было непроницаемо, черный подшлемник облегал бугристые скулы. Двое солдат поднесли тусклую цепь, замкнули.

– На ноги тоже от греха подальше. Но при взгляде на Лээлин его лицо утратило хмурую уверенность.

– Девице тоже, ваша милость?

– Да! – отрезал Ниссагль, глядя в упор на Лээлин и запахнув окровавленными руками плащ.

Оковы были тяжелы, и Лээлин уронила руки под их тяжестью. Цепь ударила ее по коленям. Опустившийся на корточки солдат приподнял ее меховой подол и замкнул на щиколотках грубые кованые кольца.

– Готово, ваша милость.

– Отправляйте в Сервайр. Пешком по городу с факелами, подгоняя плетьми. Я задержусь. Оставьте мне пару молодцов.

Вслед за мрачной процессией он сошел вниз. В маленькой привратной каморке, куда прятались от дождя преданные Гиршу стражники, горела лучина. На обтянутой холстом лавке лежал Язош. Его пестрый шелковый камзол на груди побурел, на губах запеклась кровь, глаза были закрыты. Под головой у него был свернутый плащ.

– Ах, Язош, Язош, бедолажка ты мой… – Гирш нагнулся над ним, скрежеща чешуйчатой сталью доспехов, провел рукой по его черным волосам. – Сейчас я прикажу перенести тебя наверх и вызову из Цитадели лекаря. Язош едва слышно застонал, и Ниссагль пригнулся ниже. – Не бойся, и не такие раны заживают. Хоть и близко, да не в сердце. Я не дам тебя в обиду. – Он с трудом распрямился, задумчиво посмотрел на свои окровавленные руки – кровь была Язоша, он к нему зашел, перед тем как подняться в дом, и, увидев, что тот с трудом дышит, расстегнул на нем одежду.

Сзади ждали приказов солдаты.

– Отнесите его в мою опочивальню. Да несите, как святой образ носят. Он мне жизнь спас. А потом рысью в Цитадель за лекарем. Не мешкая.

Солдаты одновременно взяли скамью с раненым, подняли и вынесли из каморки.

Зима в тот год случилась ранняя, поначалу бесснежная, а потом метельная и тревожная. Время скорых приговоров минуло, и едва ли не добром стали его поминать, время это. Теперь если увозили кого, то на долгие муки, и ночами такие жалостные крики слышались над замерзшей Вагерналью, что начинали выть по дворам собаки и плакать в зыбках дети. Ниссагль, в надежде поймать Аргареда, пытался выманить его себе на глаза то дурными, то хорошими вестями о его детях, но Аргаред на приманки не шел, берегся, заметал следы, петляя по мызам и урочищам. Ниссагль терпеливо, неспешно и уверенно прочесывал Эманд из конца в конец. Налетали на притаившиеся замки конные разъезды, шныряли по дорогам шпионы. Казалось, Ниссагль вот-вот возьмет верх. В душах Этарет давно уже воцарились недоверие и страх, а когда все друг друга боятся, охота бывает легка.

– Ну, как твой камердинер?

– Оправляется потихоньку, слава Богу.

– Работает?

– Нет еще… Все больше полеживает. Рана ведь скверная была. Сейчас-то ничего, повеселел немного. А когда не вставал, мне его так жалко было. Лицо белое, лежит, мучается, терпит. Он еще почему-то виноватым передо мной начал себя считать. Я теперь стражников под окнами расставил. А то залезет опять кто-нибудь. Мне только кинжала в спину недоставало.

– Об Аргареде что слышно?

– Все по гнездам бродит, родичей мутит. Они нынче неразговорчивы стали, – все больше шепотом да при запертых дверях. Мало что слыхать. Да ничего, выслежу. Я сейчас утихомирил своих людей. Может, он и клюнет на это. Устанет же когда-нибудь прятаться. А я тут как тут, начеку!

– Ну-ну…

Ниссагль взглянул на оплавленную свечку вдоль часовой линейки.

– Гляди-ка, Беатрикс, совет уж скоро. Вот и день прошел. Есть хочешь?

Беатрикс с хрустом потянулась на кровати:

– Не-а, – и, сев, уставилась в сереющее окно. Сумерки были предновогодние, ранние. – Гирше, – вдруг позвала она странным голосом, Гирше, оторвись от бумаг, поди сюда. Я тебе кое-что сказать хочу.

– Иду. Что такое? – Он запахнул меховые полы пелиссона, подошел и сел на покатый от наваленных перин край кровати. – В чем дело?

– Я хочу тебе сказать… Знаешь, у меня ребенок будет.

– Беатрикс!.. Э… Это от кого же? – только и сумел вымолвить Ниссагль, не смея верить услышанному.

– Твой. Я же последние месяцы с тобой только… – Она смутилась, такое в его глазах было обожание.

– Что думаешь делать? – быстро спросил Гирш.

– Как это «что»? Рожать, конечно, буду. Королева я или нет? Какая же я буду королева, если не могу себе позволить дитя родить, подумай сам…

– Верно! – Его лицо вдруг смягчилось, морщины разгладились, таким оно не бывало даже в минуты нежности. – Верно ведь говоришь! Интересно, сын или дочка будет?

– Кто же знает? Рано еще. Потом повитух позовем, они скажут.

– Все равно интересно – какой он будет, на кого похож, – Ниссагль бережно приложил руку к ее плоскому еще животу, – интересно ведь, а?

Королева боком привалилась к нему:

– Герцогом будет. Или князем.

– Только бы не на меня был похож.

– Вряд ли. На нас обоих скорее. Мы его неплохо зачали. Такие дети бывают удачливы. Вообще все бастарды удачливее законных.

– Дай Бог.

В сумерках снега серели и, казалось, распухали, укутывая покинутый на пристанях человечий скарб. Ветер выдувал из опустевших амбаров и складов остывшие запахи сена, мездры, запахи гнилых яблок и смолы. Слегка пуржило, и в сыпучей дымке волшебно вздымался над рекой огромный многобашенный замок с тусклыми золотыми крышами и множеством освещенных, узких, как бойницы, окон. Дрожащими пятнами расплывались пылающие на стенах плошки. К алой пещере еще не замкнутых ворот вел низкий, убеленный инеем мост с пиками на перилах.

Прохожий запахнул поплотнее широкую волчью шубу, крытую толстым пепельно-серым сукном, и раздраженным движением заправил сбившиеся волосы под капюшон. Ему надо было попасть в Цитадель, но ни за что он не заставил бы себя миновать строй вымерзших и иссохших до черноты голов со сбитыми набекрень венцами, поэтому он сошел на лед под мостом, где снегу было наметено только по колено. Крупные хлопья осыпались с бревенчатых краев моста.

Он выбрался наверх слева от моста, хоронясь пока от злой озябшей стражи, и прильнул к стене, вслушиваясь. Кристаллики инея холодили щеку. В подворотне заворчала собака. Ага. Они стерегут теперь ворота с собаками. Это хуже. Жаль, что он не имел возможности все хорошо разузнать. Ладно, здесь его не выследят, он готов поклясться, что ничем, кроме снега и ветра, от него сейчас не пахнет. Его увидят, только когда это понадобится ему самому. Медленно, серый на сером, он крался по стене к высоким воротам, озаренным забранными в решетку факелами. Ловко изогнувшись, он выглянул из-за контрфорса – под аркой было пусто. Снег комьями рассыпался по вымостке, сверху нависали темные, массивные острия полуопущенной герсы. Стража грелась в кордегардиях, следя за воротами сквозь открытые двери, к порогам которых были привязаны мэйлари. Возникла надежда проскочить незамеченным – это было бы очень хорошо. Впрочем, он придумал, что сказать в случае, если заметят и остановят. До закрытия ворот оставался час, и за этот час дело надо было сделать. Он поправил капюшон, чтобы была видна только нижняя часть лица (подбородок его тонул в остистом волчьем меху), и направился в ворота, ожидая предупредительного рычания мэйлари и грома их цепей.

Но они не были привязаны! Бросились, не издав ни звука, рванули зубами за рукава, сшибли на истоптанный снег и лишь тогда зарычали.

– Проклятые псы! – дрожа, он откидывал с лица волосы. Капюшон упал, открыв большеглазое разгневанное лицо. По лестнице, ведущей в кордегардию, спустился офицер в круглом блестящем шлеме. На плечах у него топорщились рядами лиловые и желтые фестоны/

– Эй, что ты тут шляешься, господин хороший? Тут дворец, а не проходной двор. Если тебе на ту сторону надо, так Большая Галерея только днем открыта. А то собаки у нас несытые, порвать ни за что ни про что могут. – Голос его гулко громыхал под сводами арки, лицо терялось в клубах пара. – Фьють, собачки! Вставайте, господин. Чего вы тут потеряли? Шли бы вы подобру-поздорову, времечко нынче лихое, не ровен час, примут вас за злодея.

– Я пришел по делу. У меня племянник пажом у ее величества… Мне… – начал он, отряхивая и расправляя помятые псами рукава шубы, и осекся.

Они узнали друг друга – капитан Эгмундт и магнат Окер Аргаред. Опомнившись, рингенец сгреб его лапой в рукавице за плечо и оттащил к стене, чтобы стражники из кордегардии их не видели.

– Ты стал служить королеве, Эгмундт? – тихо спросил Окер. – Не ждал я этого от тебя.

– Не в мои лета искать господина за тридевять земель. Вы зачем пришли? – засипел рингенец, выпуская в лицо Аргареду мокрый пивной пар. – За своих попросить, что ли?

Сколь ни был ошарашен Аргаред неожиданной встречей, он все же уловил в глазах Эгмундта угрюмое соболезнование и, не успев осознать, что делает, быстро кивнул.

– Да, да.

Эгмундт собрался было что-то сказать, но лишь молча насупил широкие брови, кивнул и, продолжая держать Окера за плечо, потащил его в глубь арки.

– Идемте. Я вас проведу. Чтобы псы не трогали. Нам их теперь спускать приказали, как темно станет.

– Позволь, я надену капюшон, – Окер осторожно высвободился из крепкой хватки рингенца, – меня могут узнать гораздо менее приятные люди, чем ты.

– Наденьте.

– Не подскажешь ли, где сейчас сидят пажи? Если помнишь, раньше…

– Помню. Как не помнить. Там и сидят, высокий магнат, в малой приемной. Только их теперь не учат. Это вы правильно решили – к ним. Вам прошение передать надо, так я понимаю? – Аргаред неопределенно кивнул. Ну, там сейчас много детей дворянских, у кого отцов-то порешили. Помогут.

Они миновали несколько полутемных дворов – Эгмундта везде узнавала стража и пропускала без разговоров, лишь посмеивалась над его спутником в светлой шубе – Аргареда приняли за проститутку, переодетую в мужское платье, и это получилось удачно.

– Вот тут заходите, с черного хода. Сейчас всякая шушера на поварне из котлов куски тягает, вас никто и не заметит. Помните, там, дальше, внутри-то как? Ничего не изменилось, только парчой все обили и шпалер с портретами понавесили. Да таких, что срам да и только.

Недослушав, Аргаред бесшумно, как призрак, проскользнул в полуоткрытую дверь. Разведя руки в стороны, он коснулся стен неосвещенного коридора и на секунду замешкался, восстанавливая в памяти все переходы и покои, ведущие в Малую Приемную, и прикидывая, где в этот час меньше бывает придворных бездельников. Столкнуться со слугами он не боялся.

К счастью, Цитадель была пронизана подсобными коридорами, как старая коряга – ходами, и он быстро вспомнил, что через двадцать шагов будет тройная вилка и надо взять самый левый проход, который всегда освещен редкие свечки мерцали в нишах между сдвоенными колоннами. Стало теплее, и, откинув капюшон, он неслышно двинулся вперед. Эгмундт сказал ему верно – слуг в этих скудно освещенных сводчатых коридорах не попадалось. Воздух здесь был застоявшимся, с неопределенным запахом, какой иногда бывает в больших палатах.

Кое-где в стенах виднелись низенькие, неизвестно для чего предназначенные дверцы, за ними слышались невнятные обрывки бесед, воркотня, звяканье или звон струнных инструментов – вероятно, там располагались какие-то покои.

Аргареду уже не требовалось напрягать память, он четко представлял себе план Цитадели и помнил, что коридор обходит вкруг всех покоев. Возле Малой, или Пажеской, приемной коридор становился выше и шире. Старая, лоснящаяся двустворчатая дверь вела в небольшой, облицованный резными камнями переход. Аргаред толкнул створки и в первый момент решил, что попал не туда – его обступила вишневая нагретая мгла. Потом он разглядел, что резной орнамент на стенах прикрыт шпалерами. В толстом розовом стекле шарэлитской светильни мигало копотное сонное пламя. Оглянувшись, он сбросил шубу за дверью, она здесь мешала, и остался в длинном облегающем платье с разрезами по бокам. Прислушался – за высокими резными дверями в пажескую было тихо.

Он слегка приоткрыл стрельчатую створку – в щель заскользил желтый свет. Ему теперь была видна приемная – новые ковры, сползшая со стола пестротканая скатерть, неудобные островерхие кресла без подушек и в них – клюющие носами маленькие светловолосые дети.