Аргаред коротко втянул ноздрями воздух, чтобы заглушить внезапную тревожную грусть, и вышел.

Он позвал слугу, приказал заложить сани, хотел уйти в дом, чтобы подождать в тепле, но бестолково махнул рукой и остался во дворе под редким падающим снегом. Пахло влагой. Казалось, это запах безрадостного серого неба. Привычно вздорили, дергая сбрую, вместо того чтобы ее распутать, наемные конюхи. По гребню крыши переступал лапами большущий отъевшийся ворон. Аргаред с неожиданным мальчишеским остервенением швырнул в него ледышкой. Ледышка, не долетев, стукнула по крыше. Ворон бранчливо каркнул, сдвинулся на два шажка и замер, с выжидательным нахальством склонив голову. Надо бы согнать его, да уже крикнули от конюшен, что сани готовы. Нет, чтобы подойти с поклоном, – крикнули так, будто он им ровня. Людишки.

Санки были открытые, маленькие, на гнутых широких полозьях, с высокой откинутой спинкой, застеленные изнутри шкурами. Концы этих шкур свешивались и в дороге чиркали по снегу.

Аргаред сел в них, укутался в меха, укрыл лицо концом шаперона, чтобы не застыло в дороге. Путь в Азор хорошей рысью занимал полдня.

Она проснулась и некоторое время бездумно нежилась в постельном тепле – живот отпустило, страх позабылся; казалось, что наступает обычный скучный зимний день: ходи полуодетой по комнатам, слушай ленивые побасенки прислуги да жуй целый день куски с кухни – от безделья вечно есть охота, и не обязательно за столом в трапезной, а именно вот так, глядя в пустое окно или читая через строчку какую-нибудь занятную книжку про старинные дела. Вышивать она хотя и умела, но не любила, да и глаза были слабые, близорукие, лекарь велел беречь зрение, а лекарь был добрый, выписанный из дому, из Марена, дело свое знал.

Тут вспомнилось о страхе в ночи, стало опять до невозможности скверно на душе. Она тихо выругалась и ткнула локтем под ребра прикорнувшего рядом Алли, крикнув ему по-эмандски:

– Ну, встал, быстро!

Он ошалело вскинулся – лицо опухло, подглазья лиловые, сонные глаза растерянно моргали. Ища чего-то взглядом, беспомощно поморщился:

– Вьярэ, разве можно так пугать? И потом, больно.

Она усовестилась и быстро погладила Алли по ушибленному месту, заменив этим извинения. Он молчал, глядя на нее с боязливой грустью.

Женщина выскользнула из-под этого взгляда, дотянулась до квадратного колокольчика и потрясла его.

Вошла Хена, камеристка, особа небольшого роста, не красавица, но хорошенькая и до чрезвычайности соблазнительная. Алли вспомнил, как не раз и не два вкушал от ее пышных прелестей в кладовке на сундуке. Сегодня на ней было коричневое платье с плеча госпожи, отороченное по низкому вороту беличьим мехом и несколько стеснительное для ее груди, где в сладкой ложбинке поблескивала подвеска. Широкие рукава, чтоб не мешались, были во многих местах перехвачены дешевыми оловянными зажимами, такие на рынке продают горстями. Темнокудрую головку увенчивал черный, обвитый потускневшей золотой цепочкой валик. На спину с него спускалось белое покрывало. С пояса на шелковой косице с вплетенными серебряными кольцами свешивалась серебряная же звезда величиной в ладонь, украшенная перламутром.

Хена присела в фамильярном реверансе.

– Чего угодно моей госпоже?

– Вымыться, моя прелесть, прежде всего вымыться. Я надеюсь, ванна готова?

– Все давно готово. Истопник подогревает с утра.

– А что, сейчас не утро?

– Уже близок полдень.

– Ага. Да, еще, моя прелесть, смените на постели белье. То, на чем я лежу, больше напоминает помойку, по крайней мере по запаху. А пока я моюсь, тут все проветрить и обкурить благовониями.

Она спустила на пол ноги, вытянула из-под одеяла мятый хвост сорочки, разрезанной с боков до верха бедра, и надела меховые туфли.

– Хена, захвати из рундука малиновое платье и рубашку. Энвикко, ты со мной, а то мне не с кем болтать.

– А я? – заикнулась Хена.

– А ты способна только пересказывать чужую похабщину. Это не Бог весть как интересно. Вот благородный Алли обещал мне поведать про поножовщину в публичном доме… Так, Алли?

От колыхающейся в круглом вместилище воды шел густой пар. Воду подогревал дым, пущенный через трубы в стенках вместилища. Пол вокруг покрывали медвежьи шкуры. Гладкие стены опоясывал узкий длинный ковер, испещренный непристойной вышивкой. Под этим ковром притулились низкие стульчики, на каждом пестрая подушечка с кистями и бахромой. Алли переставил один из них к самой воде и стал наблюдать, как его любовница, сбросив сорочку, сошла по скользкой лесенке в воду, легла и блаженно замерла, откинув голову на подложенный кожаный валик.

– Ну, расскажи мне, мы не поговорили вчера, – попросила она.

Алли с трудом отвел глаза от нечетких в воде контуров ее тела и без особой охоты принялся, пытаясь не столько для женщины, сколько для себя самого выставить вчерашнее преступление молодецкой безделицей.

– Ну, сначала все шло как по писаному. Он слипся с девчонкой, она ему приглянулась. После этого самого спустился с ней в залу передохнуть. Тогда-то я Иорта на них и науськал. Тот потребовал девчонку себе. Наш короленок ни в какую. Взвился под потолок и залепил ему пощечину. Тут они и сцепились. Вся толпа, понятно, кинулась разнимать. Я туда же. Как он короля за какой-то миг истыкал своим ножом – это не передать. Можно было даже ядом не мазать. Только он собрался вылезти из свалки и улепетнуть, я и подоспел. Развалил миленку глотку от уха до уха, даже не ожидал от себя такой ловкости. Все сцепились, орут, хоть бы кто чего заметил. Под шумок я и девчонку пришпилил к креслу – могла ведь ляпнуть, что это я ее с королем свел, да и мало ли о чем они рассуждали в постели? А знаешь, чем Иорт допек твоего благоверного? Сказал, что он маленький щенок и для такой девицы у него нет подходящего клыка. А про себя сказал, что его собственный клык в ожидании так вырос, что, того и гляди, прорвет штаны.

Женщина деланно хохотнула:

– Надо же, какие остроумные у тебя приятели.

Посвященная во все тайны королевы камеристка хихикала в кулак. Даже сознание причастности к убийству не могло подавить ее природной смешливости, проявлявшейся особенно при произнесении непристойностей.

За «черной» дверью, ведущей во внешние покои (другая вела в опочивальню), послышались шаги. Хена подавила смех и встала наготове с простыней. В дверь заглянул очень маленький паж, которого по молодости в преступление не посвятили, но зато он знал (и молчал) про некоторые особенности поведения своей госпожи королевы, в частности про ее манеру мыться при близких друзьях.

Молчание его объяснялось тем, что он был вилланским сыном, взятым в пажи королевы за сиротство и хорошенькое личико. Ему было семь лет. Отца его в свое время повесил за строптивость дворянин-землевладелец. Мать однажды пошла в подлесок собирать заячью капусту для похлебки и столкнулась с рыцарской охотой. А поскольку охотникам в тот день не посчастливилось загнать кабана, они утолили досаду на свой лад – труп изнасилованной женщины нашли насаженным на кол с вырезанной на спине надписью «Твой последний дружок». Однажды сиротка рассказал эту историю всаднице в мужском костюме, которая попросила его вынести кусок хлеба, а он принес ей тарелку ягод. Потом спросила, где его родители, и он, перестав бояться и заметив, что она сутулится от усталости, пригласил ее в белый домик под желтой соломенной крышей, на которой синели шары молодила, и предложил к ягодам воды, а потом, видя, что она все-таки еще голодна, вытащил из погреба полгоршочка козьего молока, оставленного для старшей сестры и ее грудного младенца. Взгляд незнакомки был невеселым и мягким, ему хотелось ее утешить.

– Твоя сестра умеет читать? – спросила она, доставая из черного ягдташа белый листок и обделанный в тростинку грифель.

– Учили.

И он уехал, сидя позади всадницы, а на столе осталась прижатая нетронутым горшочком с козьим молоком записка:

«Милая девушка, я не оставляю вам сейчас денег, потому что не хочу, чтоб вы думали, будто я купила вашего братца. Он сам со мной поехал, и верьте, я о нем позабочусь, а он – о вас, как это пристало мужчине и брату.

Беапгрикс, королева Эманда».

Теперь этот паж заглядывал в приоткрытую дверь и говорил:

– Ваше величество, там к вам магнат Окер Аргаред… Ой, он уже здесь…

– Ваше величество, я прошу прощения, – перекрыл лепет мальчика властный голос Аргареда. Он стоял за дверью, чтобы не смущать королеву.

– Ай! – смятенно взвизгнула Беатрикс, захваченная врасплох его вторжением и совершенно неготовая к тому, что, как она догадывалась, может ей сказать магнат. – Хена, быстренько простыню! Энвикко, да убирайся же вон! – перешла она на сиплый шепот, и фаворит улизнул в дверь спальни. Хена кротко отступила к косяку и сложила руки на животе.

Аргаред вошел стремительно, пряча неприязненное смущение. Взору его предстала величаво плавающая в зеленоватой курящейся воде королева. Голова ее была откинута на красный кожаный валик с узорами, на лице застыла маска изумленного негодования. Простыня белесым коконом окутывала ее тонкое тело от подбородка до пят.

«И этой, здесь, я должен говорить?!» На миг в его памяти выступила темная спальня, низко спущенное в изножье пыльное брюхо балдахина с поредевшей бахромой – и глаза короля, исстрадавшиеся, сухие, молящие. Потом обездвиженное горем лицо дочери.

– Что вам угодно, господин Аргаред?

Вздрогнув, он посмотрел в ее раздраженное, румяное от тепла, небрежно обвитое лохматыми косами лицо сытой человеческой сучки. Опустился на одно колено и, глядя исподлобья, сказал своему отражению в близкой воде:

– Ваше величество, я вам принес чрезвычайно печальную новость. Король, супруг ваш, этой ночью был ранен и ныне находится в плачевном состоянии. Я бы настоятельно просил вас немедля отбыть к нему в Хаар.

По отражению угрюмого лица прошли волны, и он понял, что королева вздрогнула.

Глаза Беатрикс медленно расширились, лицо побелело. Секунду она немо открывала рот, потом низким медленным голосом спросила:

– К-как ранен?

– Кинжалом в грудь.

– Кто?..

– Неизвестно, ваше величество.

Наступила пауза. Бледная от испуга женщина и коленопреклоненный вельможа вглядывались друг в друга – он хмуро, почти презрительно, она пристально, стараясь понять, что же там произошло в действительности. Но по сумрачному взору Аргареда она ничего не могла угадать.

Лицо ее напряглось, оставаясь все таким же бледным. Снова тупо заныло в животе. Нужна была передышка.

– Отвернитесь, я пойду одеваться, – сказала она упавшим голосом, неуверенно поднимаясь из ванны. Кожаный валик с тихим плеском соскользнул и закачался на опустевшей воде.

Беатрикс взбежала по лесенке в холодную душистую спальню. Алли возлежал на полу с умильно воркующей Хеной и едва успел встать при появлении королевы…

Подскочившая Беатрикс со сдавленным нечленораздельным воплем ярости врезала ему такую пощечину, что он едва устоял на ногах.

– Сукино отродье! Вонючий недоносок! Трепло поганое! – Она брызгала слюной ему в лицо, шипя со свистом эти ругательства. Он не успел вставить и полслова, как получил пощечину по другой щеке. – Я с тебя шкуру сниму! Я раздавлю твою паршивую башку, и выпущу все дерьмо из твоих прокисших яиц! Я… Вот тебе! – Третий удар был направлен в причинное место, и фаворит, вскрикнув, скорчился у ее ног. Она раза два остервенело пнула его, норовя попасть побольнее, и, избывая остатки ярости, топнула мокрой пяткой по ковру. Потом стала поспешно снимать остывающую простыню.

Резко поворачиваясь и дергаясь под руками обтирающей ее Хены, она в двух словах объяснила суть дела и не переставала браниться, пока камеристка одевала ее во что почернее и потеплее. Алли медленно поднялся, опираясь о стену. Уже одетая Беатрикс посмотрела на него потемневшим взором, источавшим злобу и страх, и хрипло сказала:

– Если что, я тебя первого продам. А так получишь пятьдесят плетей, чтоб думал в другой раз, скотина!

Выйдя во двор и увидев санки Аргареда, она решительно остановилась и приказала заложить свой собственный крытый возок, да еще снарядиться двум верховым эскорта. Аргаред с досадой смотрел, как метались верткие конюхи, выводя лошадей и распутывая упряжь. Они это делали без болтовни и ругани, не как те, у него в доме.

Посвистывали полозья – толстые, широко расставленные, выгнутые впереди и сзади брусья. Покачивался подвешенный на жильных тяжах кузов, поскрипывая обивкой. Пахло отсыревшей, настывшей кожей.

В полутьме лицо королевы виделось неясным восковым пятном. Ей было зябко. Она молчала, утонув подбородком в распушенном чернобуром меху. Аргаред надменно выпрямился, глядя в мутное окошко. У него уже ныла спина, но было делом чести не откинуться назад. Еще его томила мысль, что Беатрикс может спросить о подробностях. Он все знал, но желал бы охранить беспомощного короля от позора в глазах Беатрикс, слишком уж зорких, несмотря на близорукий мягкий прищур.

Сейчас ее полускрытое мехом лицо дышало печалью. Он помнил его другим.

… В тот день было празднество, чадное, суматошное и пышное, с невпопад рассаженными гостями и обилием пития. Король и королева обменивались краткими одинаковыми улыбками. Танцы сменялись, не давая роздыха. Королева плясала то с одним, то с другим. Наверное, выпила лишний кубок – вязко скользила по черному блестящему полу, слушаясь не музыки, а кавалера, да еще беззастенчиво тянулась порозовевшим ушком к его шепчущим губам, готовая слушать любую лесть. Что ей там еще могут наговорить про ее разгоревшиеся глаза, большой рот и почти голую грудь. В этой тусклой раззолоченной толпе он не увидел детей – так и не отвык звать детьми короля и свою дочь. Пошел их искать – и нашел в широкой старинной галерее, отделанной белым резным камнем и серебристым, высушенным на воздухе деревом.

Лээлин пела «Сухие листья». Тихо-тихо позванивал под ее пальцами маленький посеребренный оллаир – соединение арфы и флейты, – тонкие струны розовато мерцали в отблесках света. Закончив куплет, она склоняла голову, чтобы подуть в изогнутый рог оллаира, и тогда волосы ее взблескивали в темноте, как струны. Мэарик, его величество, слушал ее в тоске. Лицо его наполовину скрывала тень, взгляд застыл, упираясь в близкую пустоту. Закончив песню долго затихающей нотой, она так и осталась склоненной над инструментом.

– Лээлин, я так несчастен. Я так несчастен. Я теряю себя, я больше не я. Я ничего не могу понять, я ничего не могу сделать. Она мучает меня, Лээлин, она меня терзает, я не понимаю за что… Никто не любит ее больше меня. Я готов отдать всю мою кровь по капле, мои глаза, мой разум, мою душу – если б знал, что она от этого заплачет или хотя бы загрустит… Я бы хотел ее не знать, никогда не знать, никогда не видеть, так я измучился. У меня разрывается сердце, когда я знаю, что надо быть с ней, говорить с ней, держать ее за руку, смотреть ей в глаза, ласкать ее, но отказаться от этого я бы ни за что не смог. Я так устал от этого, боги мои. Я уже ничего не понимаю. Лээлин, помоги мне, я не знаю, что это со мной? Что бы я для нее ни делал, что бы я ей ни говорил, все кажется глупым! Я ведь так ее люблю. И мне так с ней тяжело. Почему?

С тихим звоном соскользнул с колен оллаир. Их вдруг потянуло друг к другу в этих серых ласковых сумерках. Они даже не целовались по-настоящему, нет, они просто вслепую искали друг друга губами, оба готовые расплакаться в приступе щемящей нежности и жалости. Аргаред в смятении притих за колонной…

И тут в одной из многочисленных дверей бесшумно возникла Беатрикс. Темное золото искрилось на ней, словно напитавшись огнем душной залы. Она остановилась, привстала на цыпочки, близоруко сощурилась, вглядываясь в серебристые потемки, – запыхавшаяся, ослепленная рыжим коптящим пламенем бальных светилен. Разглядела.

Глаза ее расширились. Нарумяненное лицо застыло. Потом зловещая кривая улыбка возникла на ее намазанных кармином губах.

Лээлин и Мэарик, словно почуяв недоброе, одновременно обернулись и вскрикнули.

А она стояла и смотрела на них – молча. И похолодевший Аргаред даже на расстоянии ощутил, какой лютой ненавистью переполнен ее взгляд. Потом она развернулась, пo-рыбьи тускло блеснув парчой, и удалилась. Скрипнули где-то в отдалении половицы. Вот тут и причудилось Аргареду, как в незнаемой сумеречной дали, куда с земли нет дороги, приотворились черные бревенчатые ворота и выскользнула оттуда быстрая туманная тень – Горе.

В тот день королева Беатрикс умчалась прямо в Азор и больше не появлялась в столице. Теперь она ехала туда впервые после того злосчастного бала, последствия которого были столь тягостны.

Когда снег уже начал предвечерне синеть, въехали в город. Полозья зашуршали по улочке, зажатой меж чернеющих домов. Впрочем, за мутными пузырями двух окон ничего не было видно. Аргаред и Беатрикс с начала пути не сказали друг другу ни слова. Она боялась, что ее может выдать фальшь в голосе, ему говорить было не о чем – в душе его плескалась тревога за короля, своего бывшего воспитанника и несостоявшегося зятя. Лээлин была нареченной короля с младенчества. Но он привез из чужой земли эту вот, заносчивую, балованную, скрытную, с недобрым жаром в глазах. А за плечами у нее – Горе. Нет-нет да и оглянется она на него.

Приехали. Над головами в сизом небе лепилось углами несуразное строение. Топорщились над обомшелыми карнизами деревца.

Улочку запрудили сани. Фыркали, обдавая теплом, лошади. Позвякивала сбруя. Переговаривалась челядь.

Аргаред открыл перед королевой низкую забухшую дверь. Запахло дурной пищей, какой-то гнилью, волглой холстиной. В мрачных сенях в свете косых сальных свечей тускло поблескивало шитье на одеяниях магнатов.

Ряды угрюмых глаз обратились на вошедшую королеву. Она смутно различила в углу потерянное лицо своего любовника, Эккегарда Варграна, поспешила отвести глаза, чтоб не смущать его и не смущаться самой.

Тут были все. Шептались, ежились, стараясь не коснуться обросших пылью стен. Скрипел под ногами щелястый, ничем не покрытый пол. Во всем этом шепчущемся столпотворении была какая-то тоскливая растерянность.

– Где он? – спросила Беатрикс шепотом, поддавшись общему настроению. Ей указали на прилепившуюся к стене почти отвесную лестничку. Подняв юбки выше приличного, она ступила на первую ступеньку, и лестница отозвалась глубоким стонущим треском.

Она поднялась по этой лестнице на второй этаж. Длинная тень поволоклась за ней по извилистому коридору. Из-за растрескавшихся низких колонн немо глядели ей вслед оробевшие хозяева. Дверь в спальню не притворили. Внутри было зелено от множества охранительных свечей. Только узкий проход вел к кровати. Прижав локти к бокам, стиснув ладони на животе, напряженно поводя голыми плечами – Хена не нашла другого платья, – Беатрикс приближалась сквозь мутный воздух и волны зеленого свечения к приподнятому на подушках королю. У изножья кто-то склонился в отчаянии… Лээлин! Беатрикс крепче стиснула локтями бока. Сурово сведя брови, выждала, пока ее заметят, а потом, отразившись в помертвевших зеленоватых глазах Лээлин, твердо вошла в неверный круг мерцания свечей возле изголовья, слегка задев девушку пушистым рукавом.

Краем уха Беатрикс уловила шепот и шум какой-то возни – Лээлин безмолвно сопротивлялась попыткам себя уговорить, и увести, она боролась за право остаться со своим королем. Беатрикс повернулась, уводя лицо в тень, и молча смотрела, как уводят Лээлин. Дверь за девушкой закрылась. Теперь перед ней одной умирал белолицый остроносый мальчик. А она… Живая, с голыми, как и в день их первой встречи, плечами, рослая и тонкая, сочный рот тесно сжат, шея стройна, а изгиб век так томно тяжел – вот она! Она смотрела на короля и чувствовала себя тенью среди теней, среди безликих полчищ, населяющих этот грешный мир… И что же надо сделать, чтобы из тени стать плотью?

Она очнулась на краю постели умирающего короля, которого покорила, разлюбила и убила, до сих пор ясно не понимая за что. Может быть, за то, чтобы в этом мире теней обрести собственное лицо…

Распахнутые глаза короля были уже слепы.

Она говорила какие-то покаянные и ласковые слова, чувствовала пожатие его пальцев, угасающе слабое, и не заметила, как истаяло дыхание, как остыли руки, и, только увидев неживой серый отлив его лица, услышала внутри себя: «Он мертв».

Вошли Аргаред, Варгран, Крон, кто-то еще. Чужая королева, уткнувшись лбом в край перины, хрипло рыдала, бормоча невнятицу. Иногда она поднимала голову, и окружающим было видно, что ни одна слеза не блестит на ее щеках. И все опускали взоры перед злым и одновременно жалобным оскалом ее рта, перед черным заломом бровей, перед неистовством горя, такого, что выжгло слезы. Все, пятясь, потупились и боком вышли, ошеломленные, взбаламученные, потерянные, и не было сил слушать клокочущие хрипы ее рыданий.

«Ну вот, поплакала, – она села на ступеньки ложа и привалилась к его краю, – удачно поплакала – самой полегчало и другим понравилось… Странные штуки иногда сердце выкидывает… Да что, ведь понравился он мне тогда…» Тогда он был ребячливым и смешливым маленьким рыцарем. И мог бы стать беспечным и чтимым королем. Была бы у него благонравная и мудрая жена, его вечно прекрасная дама, и ласковые дети. Тогда он спешил из Марена к Лээлин и выехал с другом своим Эккегардом, не дожидаясь конца сборов, легкий, радостный. Белые стены города тонули в высоком закате, лиловая тень залила следы на дороге, а впереди поднималась грозовая ночь, мигая дальними красноватыми зарницами. В лицо всадникам вдруг задул теплый и мглистый ветер, разом зашумели черные деревья. Кони мотнули вздыбленными гривами и понеслись по белеющей дороге. А потом мир заполнила белесая шумная пелена дождя, и вспыхивали молнии, и тогда жестяными зубцами врезались в ослепительно белые кипарисовые леса на холмах, силуэты разрушенных башен, дальний замок. Не разбирая дороги, всадники бросились к нему. Гроза не ослабевала. Скорее, скорее, скорее! Их впустили, словно ждали. В благовонном сиянии, в сиреневом дыму шло пиршество, и первой от стола навстречу ошалевшим и оглушенным путникам поднялась, поводя голыми плечами и чуть наклонив увенчанную золотым венцом голову, тонкая и улыбчивая красотка. Встала и оперлась на локоть ревниво подоспевшего белолицего и медновласого вельможи с глазами столь синими, что даже от изобилия золота они не меркли.

А свободную руку она подала королю, гибко потянувшись ему навстречу, и он увидел ее лицо с глазами яркими, как пламя, и темными, как вино, с блестящими губами, на которых играла любезная и одновременно бесстыдная улыбка, со светлыми сияющими локонами вдоль золотистых щек… И он поцеловал ее сладкие от грушевого сока пальцы, а потом засмеялся – и смеялся над дождем, над своей насквозь промокшей одеждой, и она отозвалась тихим воркующим смехом…

Мертвого короля покрыли белым полотном – тем, что нашлось в доме. Беатрикс сидела на приступке-кровати, по-мужичьи свесив руки меж раскинутых под юбкой колен. Ей было невыносимо скучно. Кто-то вошел, потянуло холодом и нечистотами, видимо, рядом была отхожая улочка. Она бросила осоловевший взгляд на вошедшего. Вначале ей показалось, что это подросток или паж – маленькое, укутанное в мех существо. Нет, это был взрослый, правда, ростом немногим выше ее, сидящей на низкой приступке. Лицо у него было костистое, чахлое, подбородок узкий, лоб кверху сжимался. Взгляд его припирал к стене, словно каленая рогатина. Он встал на одно колено, склонил голову и, глядя в пол, сказал:

– Я имею чрезвычайное тайное доношение вашему величеству.

Беатрикс подняла брови:

– Ты бы хоть назвался для начала.

– Прошу прощения… Я Гирш Ниссагль, хозяин этого дома.

– Ну и что же ты хочешь мне сообщить? И почему прямо мне, почему не начальнику стражи, почему не Аргареду? – Тут Беатрикс подумала, что нечего было вообще ввязываться в разговор. Следует просто выгнать недомерка, потому что ей положено сейчас убиваться от горя, а не слушать доносы.

– Каюсь, я услышал ваш разговор с высоким магнатом Аргаредом. И мое маленькое сердце возмутилось, ваше величество. Оно возмутилось тем, что от вас утаили правду.

– Вот как, – протянула королева, невольно поморщившись от досады, которую вызывала в ней необходимость притворяться опечаленной, но уже не испытывая желания оборвать доносчика, – что же… Садись, выкладывай свою правду. Я тебя слушаю.

Глаза недомерка блеснули, мстительно сузились. «Да он же их ненавидит!» – догадалась королева, и тут же между их сердцами протянулась ниточка немого доверия, которое соединяет помимо пола, богатства и статуса, сцепляя двоих навсегда.

Он, видимо, почувствовал то же самое – угловатое, испещренное глубокими тенями лицо его стало чуть светлее.

– Прошу вас только не серчать на мою правду, ваше величество, она нехороша, – предупредил Ниссагль, вежливо и умело изобразив смущение, и Беатрикс разгадала эту близкую ей игру, едва не улыбнулась, ниточка меж ними стала крепче, сердца их сблизились, и, словно подчиняясь этому движению, она чуть подалась вперед.

Ниссагль поведал ей обо всем ровно с того момента, на котором закончил рассказ Энвикко Алли. Его манера изложения отличалась как от напыщенной речи Этарет, так и от бахвальства Алли, он говорил толково и вкрадчиво, и это не раздражало ни чувств, ни мыслей.

– Судя по тому, каков ты и как говоришь, – начала Беатрикс, выдержав надлежащую паузу после окончания рассказа, – я не думаю, что тебя сподвигла явиться ко мне исключительно верность престолу. И я бы хотела знать о твоих личных соображениях, чтобы тебя вознаградить.

Если бы Ниссагль был обычным выскочкой, он бы затряс сейчас головой, замычал, залопотал бы уверения в своем бескорыстии. Но он хорошо чувствовал людей, умело читая под их личинами. Потому он сейчас улыбнулся с лукавой искренностью.

– Правду сказать, ваше величество, у меня было полно личных соображений. Во-первых, мне пришло в голову, что донос разом избавит меня от долгов, я ведь задолжал Эрсон кучу денег. Потом я подумал, что могу еще и получить за это приличную награду. И кроме всего прочего, я, не прибегая к душегубству, совершенно открыто и законно отомстил дому Эрсон за одно дело двухвековой давности, когда на моего предка донесла тогдашняя хозяйка дома Эрсон.

– Что за дело? – поинтересовалась Беатрикс, чувствуя, что сказанная при мертвом короле правда все теснее притягивает к ней этого ночного доносчика.

– Дело в том, что двести лет назад Дом Ниссагль был одним из самых многочисленных и славных.

– Вы были Высокими Этарет? – искренне удивилась Беатрикс.

– Чистыми. Но одним из старейших родов, и нашим гербом была сова. Только мы были больно падки до удовольствий. Мой предок Одль задолжал в публичном доме. Хозяйка возьми и донеси на него из природной зловредности. Нас лишили дворянства, согнали со всех земель в эту крысиную хоромину, которая зовется уже, конечно, не Дом Ниссагль, а просто домом Ниссаглей, словно мы какие-то аптекари. Правда, мой предок мечтал, что нам вернут отнятое, и завещал беречь кровь. То есть мы пробавлялись родственными браками. Только стала не кровь, а сыворотка, и я – последний мужчина в семье, если, конечно, такого урода можно назвать мужчиной! Где лучистые глаза, где стройный стан, где мягкие кудри цвета дубовой коры? Матушка моя долго скребла по сусекам, прежде чем слепить меня, но наскребла лишь кучку дерьма! И больше никого не осталось. Наш круг настолько тесен, что уже больше нельзя вступать в брак – и Бог, и природа противятся этому.

Он замолк. В полутьме пронзительно и безнадежно проступил запах нищеты. Беатрикс передернуло. Она ощутила себя на дне колодца, из которого ей мучительно захотелось воспарить, чтобы за спиной строгими складками бугрилась мантия, а над головой раздвигалось просторное синее небо…

– Я думаю, что за свои услуги ты вполне достоин восстановления дворянства. – Она улыбнулась сжатыми губами. Он вспыхнул, но тут же выражение удовольствия на его лице сменила мрачная улыбка.

– Ваше величество, в Эманде дворянами не становятся, только рождаются.

– Что? Я не знала. – Неожиданная промашка заставила ее покраснеть. Она действительно не знала, ей этого никто не говорил. Это странное правило целиком и полностью соответствовало ненавистному ей характеру Этарет.

– Ладно, о награде мы еще поговорим. Думаю, никто не будет скупиться, и я первая. – Ей вдруг захотелось с насмешливой злостью описать молчаливому коротышке свое место при дворе этих высокоумных чародеев Этарет, свою ничтожную власть, которой хватало лишь на то, чтобы ее не отгоняли от трупа… Впрочем, в смерти короля – зародыш ее будущего, ибо скорбная вдовица милее гордого магната. Даже мелькнула безумная мысль сказать коротышке всю правду. Нет, она королева, она должна говорить совсем другое.

– Гирш Ниссагль, за свою службу мне ты станешь моим дворянином, дворянином ее величества. Верь, я о тебе не забуду. – Она стянула с пальца нелюбимое изумрудное кольцо в мутной от старости белой оправе какой-то знаменитый талисман, подарок мертвого мужа. Властно взяла холодную сухую руку Ниссагля, положила ее на свою ладонь, надела кольцо на короткий узловатый палец с морщинистыми суставами. И, чуть превысив созданный ею в эту минуту этикет, коснулась слабым, словно бы сомневающимся поцелуем его лба. Даже растрогалась от своей выдумки, так что глаза ее налились теплом.

Онемев от восторга, Ниссагль прижался к ее руке не только губами всем лицом и потом, тихо отступив, вышел.

Голова у него кружилась. Он пытался и не мог понять, что произошло. Знал только одно, что верит, верит безоговорочно этой чужой, совершенно безвластной женщине, мужиковато расставившей колени под бархатной юбкой. Сердце, душу, разум захлестнула злорадная надежда, и невнятные грезы, словно тени, проносились перед его внутренним взором. Ему чудилось, что какой-то темный мощный поток возносит его выше всех.