Она слегка наклонила голову, прощаясь, и медленно пошла вдоль стены.

Ее рыцарь с глубоким вздохом вскинул лицо к небу. Тень его, наведенная светом с башен, заплясала возле самых камышей.

А из-за холмов на другом берегу медленно поднимался вверх узкий красный месяц, и между рогами его слабо переливался небесный туман.

Камыши резко зашуршали, раздвигаясь, – перед рыцарем предстал высокий светлоголовый незнакомец.

– Что вы делали тут в камышах?

– Догадайтесь с трех раз, благородный Эринто! – прозвучал насмешливый ответ.

Сонно плескали черные волны, усмехался злой красноватый месяц.

– Вы следили и подслушивали!

– Поразительная прозорливость! Было бы недурно, если бы вы оказались столь же проницательны относительно имени вашей несравненной подружки!

– Во имя Неба, вы ответите! – Бросок Эринто был красив и размашист. Светлоголовый парировал умело и коротко. В воздухе злобно лязгнула сталь. Следующий удар Эринто нанес, сделав предварительно ложный выпад, но противник моментально разгадал его уловку, и клинки снова со звоном скрестились.

Тени метались вокруг свирепо схватившихся врагов. Хрустел песок. Железо яростно свистело, рассекая воздух. Хрипло дыша и бормоча ругательства, они прыгали, меняли позиции, бешено крутили мечами, не уступая один другому в изобретательности и ловкости, мгновенно раскрывая уловки друг друга.

Пора кончать!

В одновременном выпаде мечи оказались скрещенными у самых рукоятей. У Эринто был эфес в виде креста, у светлоголового – снабжен шипами. Не отрывая взгляд от гневных глаз Эринто, – «До чего же она падка на синие глаза!» – светлоголовый неуловимым движением повернул меч, наощупь зацепив шипом перекладину крестообразного эфеса противника, и резко отскочил. Меч Эринто сверкнул, взмыв по высокой дуге, и с шумом упал в камыши. Эринто, отшатнувшись, ахнул. Враг надвигался, целя острием меча ему в грудь.

– По законам рыцарского поведения вы мой пленник, Эринто, не так ли? – Враг белозубо и нагло улыбался. – Что же вы молчите? Отвечайте!

– Вы победили нечестно. У вас крючки на рукояти. Поэтому вы не рыцарь.

– И слава Богу. – Победитель прищурил дерзкие глаза. – Об этом можно было догадаться, когда я спросил вас о законах рыцарского поведения. Там, откуда я явился, в ходу другие законы. Выходит, я переоценил вашу прозорливость. Ну что же, придется мне кое-что вам объяснить. Все-таки, Эринто, вы мой пленник, если не по законам рыцарства, то по праву сильного, потому что у меня есть меч, а у вас его нет. Как у победителя, у меня будут условия.

– Какие же? – Даже здесь, под стеной, куда не падал свет факелов, было видно, как сильно побледнело лицо Эринто.

– Два. Во-первых, вы не полезете в кусты за вашим мечом, чтобы продолжать дурацкую драку, потому что тогда мне придется усмирить вас кровопусканием. Во-вторых, вы меня выслушаете, потому что я хоть и не рыцарь, но рыцарские романы почитываю, насколько служба позволяет, и не люблю, если они плохо кончаются. А ваш может кончиться очень даже скверно.

– Мой?

– Ваш с принцессой. – Лезвие придвинулось к подбородку Эринто. Итак, вы принимаете мои условия?

– Я вынужден, – Эринто вскинул подбородок, чтобы его не касалось оружие противника, – но смею вам обещать, что, кем бы вы ни были, ваше подлое нападение не останется безнаказанным.

– Останется. Уверяю вас. – Противник рассмеялся:

– А теперь не будем медлить. Дайте, я возьму вас под руку. – Он сжал локоть Эринто, и тот окончательно почувствовал себя пленником, несмотря на то что меч уже был убран в ножны.

Их окружала холодная влажная ночь. Было что-то недоброе в восходящей луне и туманном красном свечении со стен. Песок хрустел под сапогами.

– Идемте в тепло. То, о чем я намерен говорить, слишком мрачно, чтобы еще и стоять на холодном берегу.

Они по боковой лесенке поднялись на площадку перед воротами. Герса была не до конца спущена, нарочно для тех, кто имел обыкновение совершать поздние прогулки по окрестностям. Эринто, как самому именитому, которого почитали даже превыше принцев крови, были отведены покои целой башни, очень древней, судя по узким окнам и тяжелым сводам. В нижней комнате еще стояло на столе вино и горела свеча в широкой чаше, чтобы воск не капал на стол. Углы и стены тонули во мраке. Гость наконец отпустил локоть Эринто и сел за стол.

– Ладно, шутки в сторону. Эринто, скажите откровенно, ибо у нас разговор будет прямой: вы действительно ее любите? Или это лишь куртуазная игра?

У него был цепкий, неотвязный взгляд. Смотреть ему в глаза поверх свечи было тяжело, но Эринто не посмел отвернуться.

– Да, люблю. Мне трудно говорить об этом обычными словами, да еще по принуждению, я привык иначе, но я ее люблю. Вот ответ на ваш вопрос. Это не игра. Мне нужно ее присутствие, ее голос… Мы думаем с ней одинаково… Правда, она выражает свои мысли простыми словами, а у меня так не получается. Я привык слова изукрашивать. И еще – она Последняя Легенда. Это для меня свято. – Оказалось, что под испытующим взглядом незнакомца говорить не так уж трудно, только слова выходили какие-то другие, непривычные. Незнакомец молча вбирал их в себя, и по выражению его лица было видно, что он понимает, о чем идет речь. Потом он спросил:

– Вам известно ее подлинное имя и положение? И что вы знаете о ее прошлом? Я имею виду отнюдь не то прошлое, которое вы столь блистательно описали в «Последней легенде».

– Избавьте меня от ваших похвал. При данных обстоятельствах они неуместны. Кем бы ни была моя избранница по своему положению в обществе, для меня она принцесса, прекрасное зеркало, смотрясь в которое, я и сам буду становиться лучше… – Эринто осекся. На губах гостя появилась нехорошая улыбка.

– Что вас насмешило? Неужели мои слова? Но я говорю чистую правду!

– Вот поэтому мне и смешно. Я младше вас, Эринто, по годам, но пережил гораздо больше, и поэтому… поэтому можно сказать, что я старше вас, и намного. Поэтому мне и смешно. Я знаю, кто она, а вы нет. До сих пор я спрашивал. Теперь я буду рассказывать. Итак, ваша дама – совсем не та, за кого себя выдает.

У Эринто защемило сердце от смутной тревоги.

– Что же вы хотите сказать? Она не принцесса?

– Да, она не принцесса. Она уже королева.

– Королева?

– Конечно, а кроме того – шлюха. Что до имен, то их у нее много. Любовники с Юга зовут ее Вьярэ или Вичи, любовники с Севера кличут Бэйтш. Вы все еще не догадываетесь? – Эринто отрицательно покачал головой. – Ну, что ж. Мне вас жаль. Вы в любом случае проиграли. Ваша дама – Беатрикс Эмандская, Эринто. Кровавая Беатрикс. Помните, вы хотели ее публично ославить и отказать ей в чести зваться дамой, и…

Эринто тупо глядел на край шестиугольной столешницы. Серебряные звездочки инкрустации отражались в его пустых зрачках.

– Эринто, очнитесь! – Голос достигал его сознания через какой-то гул.

– Не может быть… – прошептал он ошеломленно, – не мог я быть таким слепцом, не может быть…

– Эринто, придите в себя, Эринто! Эринто! – взывал враг, тряся его за плечи. Наконец гул исчез. Эринто дотянулся до бокала и отпил вина. На место полуобморочного оцепенения пришла горячечная дрожь.

– Что же теперь будет? Значит, это Беатрикс? Боже, какой я был глупец. Как ей удалось меня провести?

– Не удивляйтесь, Эринто. Она весьма искусна в обмане. Ей доставляло невероятное удовольствие над вами тешиться, именно ради этого она оставила свое государство на советников. Она ведь прослышала о вашем обещании и опозорила бы вас в один из последних дней турнира. Опозорила бы так, что вам оставалось бы только заколоться. И в глазах Господа это был бы меньший грех, чем поклоняться такой, как она. Поэтому я решился положить этому предел.

– О Боже мой! Но я любил ее! Я же никого так не любил!.. Никого и никогда!

– Я тоже ее когда-то любил. Кстати, позвольте представиться камергер ее величества королевы Эмандской Родери Раин. Хотел бы познакомиться с вами при более приятных обстоятельствах, нежели ночная драка и козни дурной женщины.

– … Козни… Это хуже! Господи, она меня убила! Я дарил ей перлы перлов того, что имею. То, что дороже бриллиантов. Я звал ее за собой в вечность…

– Думаю, что туда она превосходно проберется и без вашей помощи. Только другой дорогой. И надеюсь, ваши пути более не пересекутся.

– Послушайте… послушайте, я не понимаю. Не могу понять. Неужели же ни одно мое слово ее не тронуло? Как это может быть?

– Почему же – тронуло. Она очень весело смеялась. Так заливисто, что слышно было на улице, и все предместье решило, что она шлюха, а я сводник и живу на ее деньги. Сам разговоры слышал не далее как сегодня. Впрочем, так оно и есть: она действительно шлюха, и я действительно живу на ее деньги. То есть на деньги убитых ею…

– Значит, все, о чем говорится в «Письмах Цитадели», – правда?

– Истинная правда. Энвикко Алли, канцлера, я знал лично. А он был хорошо осведомлен о всех ее делах. Она и ее лучший слуга Ниссагль опоили Энвикко до беспамятства, подсунули ему невинную девушку, он, не помня себя, учинил над ней насилие… За что и был повешен согласно закону пятисотлетней давности. Теперь вот Ниссагль вошел в большую милость и стал ее любовником.

– Это что-то невыразимое… у нее какой-то дьявольский ум!

– О, да. В чем, в чем, а в уме ей не откажешь.

– Послушайте… Мне сейчас пришло в голову. Ужасно глупо, но на этом свете и вообще все так глупо… Что мне делать с этими балладами? У меня такое чувство, что я вымарал их в крови. И свое имя тоже.

– Поверьте, ничего не случилось ни с балладами, ни с вашим именем. Просто принцесса исчезла, откуда появилась, ее призвали, ну, скажем, государственные дела… а вы остались в скорби и меланхолии. И это даже хорошо, что в ваших стихах живет благородная принцесса именно в маске. Пусть Беатрикс завидует самой себе. Я только не знаю, что вам сейчас делать. Как-то не подумал об этом…

– Что делать? Сказать ей, что ее тайна раскрыта. Другого пути у меня нет. Я не подставлю вас под удар, не бойтесь. Если она спросит, я скажу, что ее узнал кто-то другой. Я скажу ей все. Пусть это произойдет не так, как я представлял, ну и пусть. Я не в силах притворяться. Мне хочется знать только одно – почему вы все это мне сказали?

– Потому что мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в гряэь. Мне уже не раз доводилось быть свидетелем подобного – не хочу, чтобы это случилось с вами, Эринто.

– Вы меня пожалели?

– На этот раз угадали. Я представил, как ваша голова клонится все ниже и ниже, а она торжествует, в самом красивом платье, которое у нее на этот случай заготовлено… Очень красивое платье. – Раин не договорил, вскочил и исчез за полуоткрытой треугольной дверцей. Желтый круг света запрыгал по столешнице.

«Мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в грязь».

Туман выползал из лощин. Холмы серебрились. Лишь изредка в темно-зеленой листве что-то шуршало.

Сейчас она придет, неслышно приминая узкими туфельками сырую траву, склонив голову так выразительно, что можно будет угадать на невидимом лице под маской выжидательное лукавство. Сейчас она придет, искусно разыгрывая волнение, а может быть, и в самом деле волнуясь, ведь хорошие лицедеи действительно испытывают те чувства, которые им приходится изображать на подмостках. Она будет зябко поеживаться от вечерней прохлады, потому что оденется слишком легко – пускай потерявший голову дурак подумает, что это трепет страсти, и заботливо накроет ее плечи плащом…

«Я младше вас, Эринто, по годам, но пережил гораздо больше… Поэтому мне смешно».

Эринто выпрямился, подавив вздох. Плащ внизу намок и оттягивал плечи. Руки были влажны. Снова подымалась красная луна, висела так низко, что хотелось пальцем попробовать ее чуть выщербленные острия. И синел печальный закат, и мерцала первая, зеленоватая, тяжелая звезда.

Зашуршали шаги, и невдалеке он увидел Беатрикс. Она спускалась с холма, как серебристый призрак. Она приближалась, и лицо ее в маске было подобно луне с вечной улыбкой на серебряной личине. Над маской виднелась шапочка из зернистого жемчуга, на ней сверкали три алмазные дуги, и от них вниз опускалась длинная двойная вуаль.

Ее белое платье было усыпано хрустальными бусинами и перлами. Прекрасные руки покоились на груди, скрещенные. Принцесса.

От восхищения и душевной боли, от мысли, что миг этот мог бы стать мигом небывалого счастья, у Эринто перехватило дыхание. Шелестели ее шелка…

Он мучительно сглотнул и вдруг понял, что не может сказать ни единого слова. Ни единого слова среди спящих в тумане холмов, уже облитых лунным серебром. Ни единого…

Сделав шаг вперед, он протянул руку, двумя пальцами брезгливо взялся за край маски и потянул вниз. Тесемка лопнула, маска осталась у него в руке. На миг у него возникло ощущение, будто вместо маски он сорвал с нее платье, столь неожиданно, неожиданнее внезапной наготы было это лицо: юное, темнобровое, большеглазое, с приоткрытым от волнения ртом… Это… Это не Беатрикс! Это не ее лицо!.. Кто угодно, только не она. Беатрикс какая-то другая. Последняя Легенда? Но он не разглядел тогда ее как следует… Он стоял слишком далеко.

– Ну? Что это значит? – Она улыбнулась и опустила ресницы.

– Я… – начал он неожиданно дрогнувшим голосом, – думаю, что корона все-таки вам больше к лицу, принцесса. Да-да… – Щеки у него горели, колени дрожали, он все никак не мог поверить, что перед ним стоит королева Эманда.

– И какая?

– Золотая. Золотая, кованая, тяжкая, как земля. – Эринто вдруг ощутил весомость собственных слов и успокоился:

– Без единого камня на зубцах и вся залитая кровью. Вся покрытая запекшейся кровью до того, что кажется ржавой. С рогами, острыми, как секиры – вот какая тебе к лицу корона, Кровавая Беатрикс!

Она затрепетала всем телом, уголки ее губ опустились…

Некоторое время они молчали – он, держа в руках сорванную лунную маску, она – уронив руки на белый атлас платья. Алмазы переливались на ее голове.

– Что еще скажешь? – спокойно спросила Кровавая Беатрикс.

Он рассмеялся сухо и горько:

– Что можно сказать? Что бы я ни сказал, тебя вряд ли это тронет, как не тронули мои баллады. И все-таки я хочу сказать тебе вот что: ты не дама и вообще не женщина. Ты ущербное существо. Ты не живешь – ты только играешь масками, прячешься за ними, потому что лицо твое давным-давно изъедено страстью, и страсть эта – низменнейшая из возможных, это жажда власти, хворь пострашнее оспы и львиной болезни. Нежить, мне противны твои гноящиеся глазницы, и не алые губы я вижу, а зловонную пасть ехидны! Но ты хочешь не только власти, ты хочешь еще и всемирной славы, не так ли? Ради этого ты готова умчаться из своей страны, оставив ее на разграбление алчным и бездарным советникам. Только еще при твоей жизни слава эта превратится в позор. Ты нечиста от младых ногтей, ты ненавидишь все чистое, потому и тщишься все осквернить и уничтожить.

Ты решила сыграть со мной жестокую шутку. Ты меня едва не убила… Ты так хорошо все сыграла, как будто и впрямь была Последней Легендой… Уж не у тех ли, кого ты погубила, ты украла эти слова и чувства, Беатрикс? Только знай, что в моих балладах принцесса останется чистой. Я буду любить принцессу – ту, что в моей памяти, ту, которая столь же добродетельна, сколь ты порочна. Слова не подвластны огню и топору, если я поселю их в человеческих сердцах. Можешь умереть от ревности к самой себе, но ты никогда и никому не докажешь, что мои баллады посвящены тебе. Я счастлив, расставаясь с тобой. Более мы не встретимся. Даже в вечности. Думаю, что провожатый туда тебе не нужен. Ты сразу нашла ту широкую дорогу, по которой идут подлецы и тираны. Счастливого пути.

Беатрикс молчала.

Ему вдруг стало страшно – почудилось, что из ее неподвижных глаз ударят сейчас в его сердце черные молнии. Но молнии не ударили, только мелькнула мысль, что лицо это все-таки напоминает то, на площади в Кордораффе Айдерской…

Наконец она заговорила:

– Ну что ж… Ты высказался. Не знаю и знать не хочу, кто подсказал тебе, что я – это я. Наверное, судьба так решила. Оставайся при своем, чтобы совести было спокойнее. А я утешителей всегда найду. – Она снова улыбнулась уголком рта. – У меня есть оправдание… И не одно. Но ты меня не поймешь, потому что не веришь мне. Бог с тобой. – Она медленно повернулась и пошла прочь, не подбирая платья, оставляя в серебряной росе темный широкий след. Непонятная, она уходила все дальше, дальше, подымалась на холм. И вдруг, обернувшись и сверкнув алмазным налобником, с едкой издевкой крикнула:

– Прости-прощай, Эринто, я люблю тебя! – подхватила юбки и скрылась за холмом.

Эринто вздрогнул, разгневанный и почему-то до слабости в ногах напуганный этим криком. Он всматривался в темноту. Смутное предчувствие какой-то беды шевелилось в его сознании… Ему стало жутко. Тяжело дыша полуоткрытым ртом, он поднес пальцы к губам. «Прости-прощай, я люблю тебя…» Белое платье, голова гордо вскинута, насмешливый и бесслезный зов…

Вершина холма чернела под звездами. Так, неужели она – героиня его баллады? Нет, нет… Разве та девушка могла бы превратиться в Кровавую Беатрикс! Может быть, Беатрикс тоже была тогда на площади в Кордораффе, и видела этот поцелуй на эшафоте, и слышала крик: «Прости-прощай, я люблю тебя!» – и теперь морочит ему голову? А может… может, Беатрикс встретила эту девушку уже потом… через несколько лет?.. Может, Беатрикс выпытала у нее подробности… Может, этой девушки уже и в живых нет?..

Терзаемый сомнениями, он кинулся в погоню. Ноги скользили по мокрой траве. За холмом раскинулась застланная туманом ширь без единого белого пятна… Догнать, удержать, схватить, узнать правду, какая бы ни была, чтобы прекратить эту пытку неизвестностью. Слева отсвечивала Иорандаль. Королева не могла далеко убежать!

– Беатрикс! – Ноги не слушались, дыхания не хватало, перед глазами плыли алые круги, но он все-таки бежал и звал ее истошным, срывающимся голосом, иногда останавливаясь и дико озираясь, а потом снова бежал, выкрикивая в ночь ее имя. Но она не отзывалась.

– Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс! Уже были близки стены Авена.

– Беатрикс! – Он, шатаясь, замер на вершине уже неизвестно какого по счету холма. Конец…

Ноги у него подкосились, он, рыдая, уткнулся лбом в жесткую серую траву. В голове вихрем вращались тысячи ласковых, умных, добрых слов, которые он мог бы ей сказать, которыми мог бы хотя бы утешить себя, облегчить свою совесть… И он шептал их до самого рассвета, надеясь, что она придет к нему, дрожа от холода, присядет рядом, сложив на груди озябшие руки, и скажет что-то такое сокровенное и вечное, что сразу прекратит его мучения. Но никто не пришел.

– Ярри, который Конский Срам!

– Не угадал!

– Сиваль по прозвищу Три Курвы!

– Мимо!

– Лотер Святой Кобель!

Грянул нетрезвый хохот. Во дворе резвились, играя в «мясо», отужинавшие черные ландскнехты. Пристыдить их было некому, да и незачем – в Оссарге не было женщин, которых можно было бы стыдиться, а белокаменные статуи возле высоких окон беспомощно вперили в пустоту слепые глаза. Они ничего не видели больше, кроме набитых солдатней дворов. Прежним обитателям замка эти глаза казались мудрыми. Впрочем, изваяниям вообще повезло – слишком близко были они установлены от окон кабинета Ниссагля, так что ландскнехты не стали метать в них из пращей негодные для боя ядра и тухлятину с окрестных огородов.

Нижние окна уже светились – близилась ночь.

Ниссагль, стоя на надвратной башне, безучастно следил за игрой – он был зорок и отчетливо различал внизу веселую ватагу и, главное, толстый белый зад «жертвы», по которому приходились удары. Делать ему сейчас было нечего – дневные заботы отступили, ночные не начались; он наслаждался покоем, ведя бесконечную беседу с Комесом Таббетом.

Взгляд примаса отдыхал на меркнущей равнине. До горизонта желтели ровные поля, кое-где размеченные купами ив с круглыми седыми кронами. Левее было большое приземистое село, целиком построенное из серого дикого камня. Рыхлые пласты белого дыма залегли над крышами. Земля вчера еще мятежного, а теперь покоренного Оссарга была богата и тучна, но природную красоту давно утратила.

Оба сановника ждали королеву. Ждали не первый день.

Изгнанный священник и мирянин, должность которого была ненамного почетней палаческой, относились друг к другу со взаимной прохладцей, но уважительно. Они были настолько разные, что вряд ли могли бы стать врагами.

При осаде Оссарга, когда стремительно были брошены под его стены отряды из столицы, Ниссагль уступил первенство сначала Таббету, который безуспешно пытался договориться с мятежниками и, разведя руки, оставил эти попытки, а потом Раэннарту, который с неожиданным умением спланировал штурм. Драка за Оссарг обещала быть нешуточной. Ниссагль в тот день бездельничал, ходил меж палаток, косил глазами на высокие неподвижные облака. Потом приказал скучающим солдатам разложить по окрестным холмам жуткие дымные костры. Притихшая крепость оказалась обнесенной высоченными черными дымами, которые уходили прямо в небеса, и там, в неразличимой выси, сливались в пелену.

Лагерем овладела тупая немота, словно все чего-то ждали, а дымы неспешно поднимались к сереющим тучам. Никто не понимал, зачем это Ниссаглю понадобилось.

Но к вечеру с безветренных небес, как бы прогнувшихся от тяжести облаков, обрушился тяжелый теплый ливень, и в водяной клокочущей тьме отряды свирепо ринулись на стены.

Оказалось, что сил в Оссарге, откуда мятежники звали Чистых к восстанию, не так уж много. Пленных загнали в глубокие подвалы – никто не спасся из мокрой смоляной ночи. И Ниссагль рьяно взялся распутывать клубок заговора – он был перевозбужден и не знал, за какую нить ему хвататься. В Оссарге, далеко от Покоя Правды и умелых рук мастера Канца, ему было неудобно. Он хотел, чтобы приехала невесть куда отлучившаяся Беатрикс и внесла ясность, ибо в оссаргском деле принимал участие принц Эзель, а он, как ни крути, королевский деверь, да и многие другие из Высоких замарались, из тех, кто покуда с показным смирением прятал глаза и отсиживался по вотчинам.

Вечерело, на земли опускались сумерки, и светла была лишь новая мощеная дорога, подходившая не прямо к Оссаргу, а несколько его огибавшая. Она вела из Хаара на северо-восток, к приморским крепостям, построенным для защиты от какой-то древней напасти. Ныне они пустовали. Тот край, близкий к Этару, обезлюдел и стал страной хуторов и лесных аббатств.

– Кто-то едет. – Ниссагль уже пресытился зрелищем игры в «мясо» и устремил взгляд на дорогу. Его маленькие руки легли странно тяжко на щербатый каменный парапет. По белой дороге неслось темное пятно – кто-то галопом летел со стороны Хаара.

– На лошади сидят двое.

«Как, интересно, он видит в темноте?» Комеса что-то взволновало. Огромная чужая страна куталась в туманы под его ногами. Он стоял на башне покоренного замка, еще вчера принадлежавшего тем, что издревле считали себя тут хозяевами.

– Сойдем во двор. – Ниссагль оторвался от парапета. Спуск вниз темнел квадратом на светлой площадке.

– Надо бы придумать сюда корзину вроде подъемника. За веревку дернул – и вниз. А вверх холопы тянут. У меня голова кружится от этих винтовых лестничек. – Ниссагль ходко припустил вниз.

Ворота меж двумя сходящимися кверху гранеными контрфорсами были закрыты спущенной герсой, но мост, похожий на отпавшую челюсть, не подняли – вряд ли в свете последних событий кто-то стал бы отбивать крепость. На выступающих из стен привратной площадки консолях зажгли смоляные бочки.

Конник свернул с тракта и приближался – он был закутан до самых глаз, сзади к спине его, словно горб, прилепился кто-то маленький, скорченный.

– Кто едет? Назовись, – угрожающе раскатились под аркой слова стражника.

– Королева Беатрикс! – Она быстро, точно со злобой, обнажила светлую неприбранную голову.

– Здравия желаем, ваше величество! Па-ды-май гер-су! Салютуй!

Воздух задрожал от грохота и лязга. Пригнувшись, королева въехала в Оссарг, и Ниссагль первый кинулся подставить ей под пропыленный сапог сцепленные ладони. Она ступила на его руки всем весом, не щадя, и затем спрыгнула наземь. За ней безмолвно скатился с седла скорченный человечек.

– Чем мы обязаны столь нежданной радости вашего визита, владычица?

Глаза Беатрикс были угрюмы.

– Соскучилась, может, – сказала она сварливо, пряча губы в спущенный на шею кагуль, – свиту я в Хааре оставила. – Она повернулась и направилась в крепость.

– Ну, где вы тут устроились? – и позвала привезенного уродца:

– Ансо, за мной.

Гйрш шел с ней рука об руку, что-то объясняя, а Таббет отстал, внезапно поняв, что сказать ему особо нечего и что, видимо, случилось нечто, после чего еще долго нельзя будет говорить с ней по-человечески.

Верхние покои были полны вещами – к привычным обиходным прибавилась военная амуниция, по всем углам мерцало оружие, сваленные в кучу доспехи, пахло кожей, свечами, было холодно, потому что никто не следил за топкой каминов. Ворвавшаяся беда уничтожила неспешно протекавшую в этих стенах жизнь, но остатки ее таились по углам в виде резных низких лавок, треножников для свечей, подставки которых были инкрустированы перламутром. Со стен свисали серебристо-зеленые гобелены с изображениями рыцарских подвигов.

– Тут есть какое-нибудь женское платье?

– Сожалею, только этаретское.

– Не белое и не зеленое.

Королева склонилась над столом, близоруко вчитываясь в бумаги. Десятки имен, узкие столбцы спешно снятых показаний. У дверей грохнуло, и она, вскинувшись, схватилась за тесак возле пояса – но это сервайрские лучники приволокли по приказу Ниссагля громадные узлы с одеждой.

Одежда пахла болотом. В, основном – тонкая, льняная, с выпуклым причудливым шитьем, в которое были вплетены оберегающие руны. Попадались и тяжелые, как бы чешуйчатые платья с длинными однобокими подолами, которые полагалось драпировать. На лифах мутно отсвечивал жемчуг.

Беатрикс нашла бледно-шафранную тогу, украшенную тонко искрящимся золотым узором. Ее и надела, стоя босиком на шкуре медведя. Сверху набросила взятое у Гирша распашное одеяние на меху.

– Можно теперь войти? – Ниссагль с трудом удерживался в рамках дозволенного.

– Войди. Войди и расскажи мне, как дела.

– Дела недурны, ваше величество. Беатрикс уныло кружила по комнате.

– Что же у тебя здесь и прилечь негде? Я устала. Ты где ночуешь?

– Я вообще не сплю. Сейчас прикажу принести ложе.

– Они Бог весть сколько провозятся. Не надо. Устала от грохота. Рассказывай дальше.

– Итак, я считаю, что все идет хорошо. Мы взяли Оссарг быстро и без кровопролития. Захватили всех и ждем вашей воли.

– Так… А что это я слышала насчет туч и наколдованного дождя? Вы ведь ночью под дождем брали стены, хотя всякая порядочная война должна происходить днем и в хорошую погоду, как гласят рыцарские правила.

– Я счел возможным отступить от рыцарских правил, тем более что несколькими параграфами ниже в них предусматривается неисчислимое количество убитых и раненых воинов, а это никому не нужно. А дождь? Ну мало ли о чем болтают вилланы в корчмах. Это не колдовство. Дым утяжеляет тучи, вот они и проливаются. Для этого подбирают дрова самых обыкновенных деревьев, только в особом соотношении. Это какая-то природная закономерность, и мы используем ее, не совсем понимая действие. Когда-нибудь ученые это выяснят, если меньше будут ломать головы над тем, как из дерьма сделать золото.

– Ладно, мы отклонились.

– Да я, собственно, все рассказал. – Он упорно избегал ее титуловать, говоря почтительно, хотя и вольно.

– А что Комес Таббет, как он тебе?

– Вообще-то не совсем в моем вкусе, но к делу это не относится. Он выказал государственный ум. Ведь общепринято, что мир лучше, чем война. Так вот, он пытался кончить дело миром. Как он их увещевал! Говорил, что мир изменился и благородство ныне измеряется верностью государыне, что государство должно быть сильным, ибо соседи все в силе, и им нужно противопоставлять такую же силу, если не большую. Богом их стыдил, говорил, что, мол, если хотите сохранить ваши обычаи, государыня не будет вам помехой. Все разъяснил, как есть, и про войско, и почему вилланов освободили, и почему налоги такие. Очень умно говорил, очень понятно. Я даже пожалел, что они не сдались и его слова пропали втуне. Потому что сам дьявол его заслушался бы. Но они оказались упрямее дьявола, причем – никого из Высоких, Чистые только. Эти, впрочем, еще хуже. У них, кроме происхождения, вообще ничего за душой.

– Это хорошо, что они не сдались. – В этаретской одежде Беатрикс выглядела непривычно, в ней проявилось что-то хищное, какая-то непреклонная внутренняя жестокость, для которой не находилось больше никаких государственных пояснений. Губы ее подрагивали:

– Если бы они сдались, мне было бы сложнее предать их смерти, как я намереваюсь поступить.

– Всех казнить? Но это… сотни! – Ниссагль, словно в поддержку своих слов, скользнул глазами по бумагам.

– Не хочешь ли ты сказать, что подобрел? – Издевка, но с каким-то горестным смешком, прозвучала в ее голосе, и Гирш с ужасом понял, что издевается она не над ним, а над собой:

– Знаешь, как меня зовут в Святых землях? Кровавая Беатрикс. Так-то.

– Кто? Кто посмел? – Он оказался перед ней, вращая расширенными от негодования глазами.

– Кто? Эринто, конечно. Ты был прав тогда в постели. Не ему рассказывать мою историю. Нет. А еще говорил, что любит. Дурак.

– Боги-вседержители! Неужели на этой земле мы не можем прикончить полтысячи недоумков! – Ниссагль оскалился, тряся головой.

– Ты про кого это сказал «мы»? – спросила королева, а улыбка, недобрая улыбка уже змеилась в углах ее губ. – Мы… Хотя пусть будет так. Но какой дурак, какой он дурак… У меня даже нет на него зла… Так, докука какая-то. Наговорил мне глупостей, а потом по холмам бегал, меня искал. А я в кустах сидела. И смеялась. – По тому, как она произнесла «смеялась», он понял, что она, скорее, там плакала или исходила бессильной бранью, но только не смеялась, не улыбалась даже.