Алебардщики вытеснили из ворот кинувшуюся было целовать королеве ноги толпу, и мост стал подыматься.

– Мерзавцы! Сволочи! Недоумки! Выродки! Скоты! Мразь вонючая! Безмозглые шакалы! Дерьмо протухшее!..

– И даже «протухшее»! – чуть не с одобрением отметил тюремщик в черном сукне, прислушиваясь к несущимся из-за двери лязгу и брани.

– Разве дерьмо тухнет? – Один из стражников держался за плечо, по которому попало концом кандальной цепи. Внутренней страже не полагалось доспехов: носить их тут, торча то в пекле пыточной камеры, то в ледяных подвалах, было бы тяжко.

– Господин старшина, пустите нас посчитать ему ребра! Тут по ночам и без него шумно. Дадим ему пару раз, он похнычет и заснет, а?

– Вечным сном, да? – осклабился и захихикал тюремщик. – Ладно, молодчики, уломали. Только не больше двух тычков, а то шут их знает, этих вельмож – то из князей в грязь, то потом из грязи обратно в князи, а нам отдувайся. – Он пошуровал в замке ключом, с усмешкой слушая, как ругаются стражники. Кулачищи у них чесались.

Алли гремел цепями, словно взбесившийся волкодав. Он даже не заметил, как в узилище скользнули гости. Опомнился, только когда его пнули сапогом под ребра. Перекатившись на другой бок, крикнул в довольные морды стражников:

– А-а, вас проняло наконец, бараны безрогие! Ну, ничего, я вас запомню. Я вас – запом…

Раззадорившись, второй стражник промазал – попал не по ребрам, а в живот. Узник с истошным криком скорчился, уткнувшись лбом в пол и скребя ногтями по мокрым камням.

– Эй, легче! – прошипел тюремщик. В его руке затрясся тусклый решетчатый фонарь. – Этак вы ему из кишок болтушку сделаете. Ну-ка, пошли отсюда!

Стражники рысью выбежали, не насытившиеся, но веселые.

– Пусти козла в огород, а хоря в курятник. – Тюремщик передал свой фонарь одному из них и стал запирать узилище.

Кровь обволакивала язык. На темя сверху сорвалась капля. Алли знобило. Он стиснул зубы. Его клонило в тяжкое, безразличное забытье. А надо было думать. Думать!

Сверху падали и падали капли. Красная полоска из-под двери отражалась в лужах на полу. Это же камера Этери. Или соседняя. Зло шутит судьба. Он не заметил, как уснул.

Под утро бургомистра вместе с дочерью вызвали в Цитадель.

Беатрикс сидела за столом, щуря красные глаза, – недоспала. Великоватые ей перстни чуть побрякивали, когда она постукивала длинными, по южному обычаю, ногтями о подлокотник. Порой она быстро сгибала пальцы, подбирая эти спадающие перстни.

От нагоревших свечей настоялась пресная духота.

Беатрикс глядела на беленькую Эльсу, которая тряслась и оглядывалась, словно боялась, что Алли выскочит из расписанного химерами угла.

Ей было жалко, если Алли умрет. Глаза, как синяя эмаль, раздвоенный ямочкой подбородок, холеные рыжие кудри… Возле камина отодвинулась панель, и оттуда появился Ниссагль.

– Почтеннейший бургомистр, мне надо задать вам несколько вопросов. Я принимаю это дело близко к сердцу и отчасти считаю себя виновной в случившемся.

У Ниссагля насмешливо дрогнули губы.

– Вы помните, что закон снисходителен к преступнику лишь в том случае, когда пострадавшая девушка решится взять его в мужья. Я хотела бы на всякий случай знать, нет ли у вашей дочери такого намерения.

Эльса была потрясена случившимся с ней, но бургомистр ошибался – его дочь пребывала в здравом уме. Она вполне сознательно мотнула опущенной головой. Бургомистр, вытянувшись, насколько позволяло тучное сложение, ждал, что королева будет уговаривать его и Эльсу. Он уже приготовился торговаться с Беатрикс, рассчитывая, что ей дорога жизнь ее канцлера.

– Есть ли у Эльсы возлюбленный? Бургомистр не был готов к такому повороту событий, у него от неожиданности отвисла челюсть.

– Лорель… Метельщик Лорель… – Эльса заговорила очень медленным шепотом, и от того казалось, что бледные губы ее шелестят.

– Хорошо, Эльса. Вы станете мужем и женой по слову королевы. И если он простой метельщик, то я дарую ему что-нибудь более подобающее его достоинствам. А вашим приданым станет конфискованное имущество казненного преступника. Единственное условие: свадьба состоится в день казни – так сказать, с назидательной целью. – Королева улыбнулась.

Бургомистру оставалось только кивнуть. Королева опять подобрала падающие с пальцев перстни. Ее прекрасные тонкие руки даже в этом тягостном тепле сохраняли сухую прохладу – кольца с них легко падали. Потом, что-то припомнив, она в упор взглянула на Эльсу:

– Надеюсь, Эльса, вы будете верны своему решению и не перемените его.

Бургомистр с дочкой, пятясь, вышли. Беатрикс вздохнула – невольно вздох вышел тяжелый.

– Ваше величество… Имею вам сообщить, что у Алли после вчерашнего открылась горячка, – сказал из-за спины Ниссагль. Она еще раз досадливо вздохнула.

– Ну что ты меня мучаешь? Разве я могу что-то сделать? Ведь нет же.

«Девушка? Ах, да. Кажется, он дал ей что-то. Кажется, золотую монету. Монету величиной с ладонь. И один алмаз с куриное яйцо. Она что-то смела бормотать о дружбе. Дура.

Как хорошо дома. День меркнет за окнами. Темнеет роспись на стенах. Подрагивают огоньки на свечах. Золото угасает. Серебро мутнеет. Завтра будет день, и улицы не покажутся тесными. А еще будет казнь. Чья, чья, чья? Ах, Этери. Бедняжка Этери. Ему отрубят руки. Весь помост зальют кровью. И вздернут. Зачем, зачем, зачем? Сколько голов уже отрублено. Совсем не нужна смерть маленького Этери, которого он предал. Но королева так жестока. Она так жестока.

Показалось, что кто-то стоит за спиной. Он резко обернулся и, почти уже догадавшись, увидел Этери.

– Как ты… Ты убежал? Сумел убежать? Этери? Этери со всхлипывающим вздохом свалился ему в объятия.

– Этери, бедняжка… Господи!

Одежда на мальчике была краденая. Краденая с крысолова. Запах. Тюремный крысиный запах.

Глотая слова, сбивчиво, то и дело захлебываясь слезами, Этери говорил. Но расслышать удавалось только: «Как крыса, да, как крыса, как мерзкая животина…» Алли мучился, не в силах вставить полслова о себе.

Тут застучали в двери, и с языка совершенно легко сорвалось:

– Это Ниссагль. Тебя нарочно выпустили, Этери, посмотреть, куда ты пойдешь.

– Я во второй раз… Прости! – Они лежали на полу, обнявшись, и каждый шептал о своем предательстве, хотя Этери все равно, кажется, ничего не понимал, призывая Бога посеревшими губами. Потом явственно стало слышно, как вылетела дверь, и в наставшей на миг тишине Этери вдруг осмысленно на него взглянул и шепнул:

– Ничего… – Стало понятно, что это ответ и прощение.

– Ничего. – Он слегка тряхнул головой, У него были длинные слипшиеся ресницы и покорный голос. – Ничего, ничего. – Он еще успел улыбнуться, шепча это слово в надвигающейся отовсюду тишине…

… И тут же их обоих, именно обоих – охватил ужас.

«Беги!» – пронеслось в немеющем сознании. И он, кажется, куда-то побежал…

… И выбежал на какую-то дорогу, где был почему-то день. Такой дождливый, тусклый…

Под дождем, увязая в желтой чавкающей глине, тащились куда-то серые понурые люди, неся мешки или впрягшись в двухколесные расхлябанные телеги, узкие, как гробы.

Он шел следом за ними по обочине. Дождь заливал глаза, дышать было трудно, и все ясней казалось, что дорога эта никуда не ведет. И тут он увидел Господа. Господь был тоже какой-то замызганный, понурый, но все же – Господь, тепло и свет исходили от его серого плаща, а лица было не различить, словно моросью занавешено.

Алли спросил:

– Как жить-то, Господи?

Дождь припустил чаще, в желтых лужах лопались пузыри.

«А ничего, живи как-нибудь так…» – услышал он внутри себя ответ. Господь повернулся и пошел по дороге вместе с толпой, и Алли тоже долго шел под дождем, чувствуя, что идет следом за Господом, пока не забылся, а очнувшись, понял, что идет просто за каким-то серым, промокшим до нитки странником.

Когда он на самом деле очнулся, то увидел, что на краю внесенной в камеру кровати сидит сокрушенный Ниссагль, грея руки о кружку с чем-то горячим.

– Я, право, ужасно сожалею, Алли, – он протянул кружку, – выпейте лекарство, у вас лихорадка.

Питье было горячее и горькое. Алли сдавленно вздохнул.

– Меня избили ваши стражники, Гирш, – нехотя признался он. – На мне были оковы, и они накинулись на меня вдвоем.

– О Господи, прошу простить. – Ниссагль примирительно дотронулся до его руки, лежащей поверх одеяла. – Вы попались под горячую руку. Они, видите ли, имеют обычно дело с Этарет, и не слишком с ними церемонятся. Но ради вас я прикажу их выдрать.

– Лучше велите Концу дать им по два пинка.

Ниссагль вежливо рассмеялся:

– Ладно, учту.

– Скажите, Гирш, честно – как мои дела?

– Если честно, то очень скверно, хотя ваша подруга Зарэ, великолепная, к слову сказать, женщина, вы ее недооценивали, обила все пороги, валялась, представьте, в ногах у Эльсы, чтобы та согласилась взять вас в мужья по тому дурацкому закону пятисотлетней давности.

– Я бы сам сделал то же самое! Господи, что со мной случилось, я же ведь никогда раньше?..

– Эльса отказалась наотрез. А ее величество закрылась в покоях с Райном и никого к себе не пускает. Поэтому туда Зарэ было не добраться, хотя она полдня металась по залам и падала всем в ноги. Она поймала меня по пути сюда, умоляла позволить свидание с вами, даже норовила подкупить, так что если бы это была не она, а кто-нибудь менее мною уважаемый, сидеть бы ей с вами по соседству. Но я сказал: «Только с разрешения королевы». Я еще не обладаю достаточным влиянием, чтобы позволить себе вольничать. Город похож на растревоженный улей. Во всех тавернах клянут вас на чем свет стоит и сочиняют кары земные и небесные. Боюсь, все может закончиться очень печально. Тем более что есть решение поженить в день вашей казни Эльсу и ее возлюбленного, метельщика Лореля. Вы понимаете, раз так говорят…

– Я не хочу… – Это было сказано таким жалобным шепотом, что Ниссаглю в первый миг показалось, что он ослышался.

– Мне грустно, что судьба к вам столь жестока, Алли, – ответил он чуть погодя. – Я со своей стороны готов все для вас сделать, что только позволительно в моем положении. Я с удовольствием посодействую, хотя, боюсь, усилия мои будут тщетны…

– Господи, я не хочу, я не хочу, неужто это нельзя понять…

К вечеру приговор вынесли и огласили.

Чем ближе было утро, тем сильнее его охватывал ужас. Ужас проникал под своды узилища вместе со светом. Когда в окне зарозовело, Алли заставил себя стиснуть зубы и подняться. Прежде, чем начать одеваться, надолго замер, спустив ноги с кровати и втянув голову в плечи. Хотелось застонать, зайтись в плаче, но, словно стыдясь чего-то, он сдерживался, и от этого было еще тяжелее.

Он с трудом натянул чулки, руки едва повиновались. Потом снова долго сидел, сгорбившись и устремив померкшие глаза в страшно приблизившуюся пустоту.

Бордовый бархатный камзол сидел на нем как-то неловко, коробом. Сапоги он с бесконечной злой беспомощностью дергал и дергал за голенища, уже и не надеясь натянуть. А когда натянул, почувствовал, что совершенно обессилел.

Едва дотащившись до окна, увидел, что город плавает в тумане и только вдали резко впечатывается в серое марево иссиня-белая городская стена на площади Огайль.

Лязгнув ключом, в камеру вошел Ниссагль.

– Уже? – всполошился Алли, непроизвольно схватившись за решетку. Уже? Нет, нет, пожалуйста, я не готов…

– Я хочу спросить вас о последнем желании, пока есть время его исполнить.

– Да… Да, да. Я хочу видеть королеву. Я хочу видеть королеву! Можно? Можно? – Алли кинулся перед Ниссаглем на колени.

– Я… попробую. – Ниссагль смягчил голос, но в глазах у него мелькнула издевка:

– Прошу, встаньте. Немедленно встаньте. Ничего не могу обещать, но попробую.

– Ваше величество, ваше величество, ваше величество, – ее настойчиво звали вынырнуть из мягкого, теплого сна, из ленивых любовных грез, затмевающих дремлющее сознание. Она чувствовала на своих плечах горячее кольцо рук Родери, его растрепанные лохмы щекотали ей грудь, но кто-то над ухом повторял быстро и глухо:

– Ваше величество, ваше величество, – пока она не подняла голову, усиленно моргая, чтобы прогнать сон. Спросонья все расплывалось в слезящемся тумане. В темной фигуре, склонившейся над ней, она признала Ниссагля.

– Что тебе? – Она выскользнула из рук спящего любовника, вылезла по плечи из устилающих кровать мехов и неловко прижала к груди полураспустившийся ворот сорочки.

– Ваше величество, прошу меня простить. Дело идет о таких вещах, которыми обычно не пренебрегают. Я был у осужденного. Он хочет вас видеть.

– Ну, это уже хамство! – взвилась Беатрикс. – Я, знаешь ли, не обязана! И право входить ко мне в любое время суток без доклада тебе дано не для того, чтобы ты вытаскивал меня из кровати по просьбе всяких мерзавцев. Передай ему, что он сподобится этой чести на площади Огайль.

– Что за крик? – Проснувшийся Раин отбросил в сторону душное одеяло, обдав Ниссагля волной горячих запахов. Пахло потом, жарким бельем, и Ниссагль с удовольствием и завистью втянул ноздрями этот крепкий, возбуждающий душок.

– Вообрази, мой ласковый, Алли в виде последнего желания востребовал меня к себе. Хорош гусь, правда?

– Почему нет, сходи, – фыркнул Раин, с наслаждением протирая глаза, будет что рассказать за ужином. Неужто тебе не интересно, как выглядит приговоренный к смерти? Вспомни о милосердии и сходи.

– А как он там? Не слишком бесится? – Беатрикс все еще не решалась покинуть нагретое ложе, где так сладко было возиться с любовником.

– Он боится. Очень боится и не в силах этого скрыть. Впрочем, кто бы не боялся, ваше величество. Он на коленях просил меня позвать вас.

Солнце ворвалось в окно, его лучи безжалостно ослепили узника. Чувствуя, что ноги его не держат, Алли прилег. В мышцах ощущалась слабость, в горле першило, взгляд блуждал, не в силах ни за что зацепиться, а в черепе разрасталась сухо звенящая пустота.

«Нет… нет… нет… нет!..»

Ниссагль почтительно поддерживал Беатрикс под локоть, стремительно ведя ее по лабиринтам Сервайра. Губы ее подрагивали. Она хотела и не осмеливалась спросить его, догадался ли Алли…

– Ты словно меня в тюрьму ведешь, – пробормотала она, зябко поеживаясь. Ниссагль мысленно усмехнулся. Они остановились возле двери с чугунной заслонкой над волчком.

– Здесь.

– Я боюсь.

Беатрикс колебалась. Ее зубы меж полуразжатых губ были стиснуты, глаза стали злыми.

– Вы не боялись разговаривать с толпой разъяренных бюргеров, а ведь это было не менее опасно. Любое ваше слово могло им не понравиться, заметил Ниссагль, – а тут всего лишь насмерть перепуганный шалопай. Ну же, госпожа моя. Не обременяйте вашу совесть такими пустяками. Сделайте доброе дело – и с плеч долой!

– Иди к дьяволу!

– Ваше величество, – Ниссагль склонил голову, – это надо пережить. И как ваш раб, готовый за вас умереть, я бы очень вам советовал не отступать. Он все равно сегодня умрет и больше никогда не будет вам докучать. Никогда. Но так он умрет спокойнее. Мне очень не хотелось бы вырывать ему язык, если он вздумает порочить вас с эшафота.

Беатрикс тут же сникла.

– Да-да. Ладно, открывай. Ах, как все это…

Она вошла.

В холодную, залитую солнечным светом камеру она внесла свое хрупкое тепло, тающее облако приторных ароматов. Солнце искрилось на сбившихся в прядки волосах, синие тени проступали в широченных рукавах измятой ночной сорочки. Только что из спальни. Только что от любовника.

– Вичи, – он схватился рукой за горло, – моя Вичи… Ты пришла, пришла ко мне…

– Пришла. – Лицо ее было грустным, но во взгляде читалось равнодушие, и все приготовленные деловитые вопросы о ходе судебного разбирательства и якобы шутливые, а на самом деле преисполненные отчаяния мольбы остались невысказанными.

– Вичи, почему ты молчишь? Почему ты так смотришь? – Алли медленно приподнялся, взял ее, подошедшую, за плечи, тщась поймать ее взгляд и теряясь в холодных пустых зрачках. Лицо его исказилось:

– Да что ж ты молчишь?! – тряхнул он ее. – Пришла сюда молчать, да? Молчать? О, неужели ты сердишься из-за той девчонки? Вичи! – Алли разрыдался и ткнулся лицом в ее колени.

Потом он ползал за ней по камере, хватался за ее рубашку, прижимался лицом к ее сафьяновым туфлям, распластывался у ее ног, целуя щербатый пол, и молил, Молил, молил:

– Не отнимай у меня жизнь, Вичи, не отнимай у меня жизнь, умоляю тебя, не убивай меня, не убивай, не убивай, только не убивай, Вичи, Вичи, если бы ты только знала, как я хочу жить, если бы ты только знала!

Беатрикс забилась в угол, обуреваемая смешанными чувствами жалости и омерзения. Все же омерзение перевешивало.

– Перестань, – рот ее кривился, – перестань! Нет! Я сказала «нет», губы ее против воли растягивались в косую ухмылку, – нет же, нет, нет, нет!!!

– Сука! – выкрикнул он неожиданно, и она отшатнулась, как от удара. Вичи, ты сука! – В лице его не было ни кровинки, глаза полыхнули сухо и яростно. – Вичи! – Он протянул правую руку, словно удерживая королеву на невидимом тяже. – Однажды с тобой будет то же самое! Слушай меня, Вичи! Однажды утром, солнечным прекрасным утром, когда все вокруг так красиво, тебе тоже скрутят руки за спиной. Тебя схватят за волосы и отрежут их кинжалом! Тебя пригнут к земле… А потом – ох, что будет потом! Я тебе этого желаю, Вичи. Я этого тебе желаю. Это мое последнее желание, и оно должно исполниться!

На скулах Беатрикс пятнами проступала краска. Потом она вдруг резко наклонилась, поцеловала его и бросилась вон.

– Вичи! – услышала она за спиной рыдание. Лязгнули дверные засовы. Алли бился о дверь, хрипя, задыхаясь, стеная без слез.

Беатрикс двумя пальцами крепко сжала переносицу. Лицо ее медленно наливалось багрянцем, губы дрожали, руки тоже.

– Чертово утро. Чертово утро. Чертово утро. Распрекрасно начался денек, ничего не могу сказать. Ничего не могу сказать. Прорва вас всех сожри! – Ниссагль потерянно молчал, вертя в руках ключ от узилища.

– Эй! Ты что, сдурел? А ну, вставай! Сегодня канцлера вешаем, а ты храпишь, как барсук!

Канц подпрыгнул на постели:

– Ох ты, Господи! – Прямо в глаза ему светило утреннее солнце. По горнице сновал Мох, подручный.

– А где Зих?

– Уже лошадь запрягает.

– Дак что же – и пожрать не успеем?

– Какое жрать! Одевайся живей, пока нас Ниссагль за шкирку не выволок отсюда. На! – В Канца полетел черно-красный фестончатый ворох.

Через минуту мастер и подмастерье скатились вниз, Канц – наматывая на локоть прихваченную на ходу веревку, которую еще предстояло закрепить на огайльской иве.

Они успели вовремя. Преступника еще не привезли. Вельт, видимо только что прискакавший с Огайли, пил из запрокинутого кувшина воду – светлые капли бежали по многочисленным затейливым экривиссам его одеяния, – он был головой городской стражи. Допив, он не глядя бросил кувшин поджидавшему денщику и подмигнул мастерам:

– Ну, почтенные, не оплошайте. У вас сегодня большой выход. Народу набежало – страшное дело! У всех баб в подолах тухлятина, мужичье булыжников наковыряло из улицы – так что моя кобыла наступила в яму и чуть не грохнулась. Песни горланят! Гогочут! Орут! Уж вы ублаготворите народ. А то такого шума со времен коронации ее величества не было.

– Эльсе перед порогом белых цветов насыпали – это значит, что девушка она, – осклабился один из слоняющихся вокруг сервайрских лучников, – и, говорят, белое платье повесили на окно. Белое. Как будто она дворянка.

– Может статься, она и будет дворянкой. А ее драгоценного недоноска Лореля сделают подтиральщиком дворцовых нужников. Чем не счастье. Подъедать говно из-под королевы куда лучше, чем выгребать его с улиц, едко вступил еще чей-то голос.

– Ты не любишь королеву, Глонни? – поинтересовался Вельт.

Конюх в бесформенном вонючем балахоне, взмахнув конским скребком, фыркнул, изображая смех, и проговорил раздельно:

– Я никогда никого не люблю с похмелья.

– Напрасно ты рассчитываешь на похмелье. Помнишь формулировку: «Да не отговорится опьянением и безумием…»

– Я не дворянин, чтоб до меня это касалось. И вообще, лошади лучше, чем люди. Не терплю людскую породу. Это ведь люди подсылают друг другу маленькие пакетики, из-за которых рубят руки и вешают. А еще они любят красивые звания, особенно бабская порода сильна по этой части. Иная готова сама себе разодрать между ног пальцем чего надо, лишь бы ее пожалели да наградили. Была в моей жизни одна нормальная баба, да и ту имел я только раз в темной клетушке и даже лица не видел. Она не хвасталась, что подтирает королеве задницу. Уж вот ей бы я все рассказал про пакетики и отрубленные руки. А так никто не знает, чего я думаю и чего видел. – Судя по блуждающему взгляду и беспорядочной речи, конюх был слегка тронутый, и Вельт, поняв, что разговор затрагивает опасную тему, поторопился его прогнать:

– Иди, иди к своим лошадям, Глонни. Господин Ниссагль развесил уши на каждом углу, смотри, оторвет тебе язык за эту околесицу.

– Да, лошади лучше людей. Я буду молчать. Я на канцлера просто хочу поглядеть. Не буду рассказывать, не потому, что боюсь, а потому, что вы мне тогда весь двор заблюете. Я просто хочу поглядеть, как ему воздается за один малюсенький пакетик, который он велел кое-кому передать.

– О чем это он? – поинтересовался Канц, обминая в руках алый суконный кагуль, который он не любил и надевал обычно в самый последний момент перед выходом.

– Пес его знает. Он же тронутый, этот Скаглон. Все бормочет что-то насчет маленького пакетика и отрубленных рук. Между прочим, раньше состоял в личной страже канцлера. По просьбе Алли его сюда и пристроили, когда он заговариваться стал. Он так-то вполне тихий, вот только про пакетик все поминает, да про отрубленные руки. Интересно, как иногда у человека портятся мозги – заскочит в них вот так что-нибудь, и все. Хотел бы я знать, что это за пакетик, да он, паршивец, не говорит.

От удара в лицо Алли пошатнулся. Стражники крепко держали его за руки. Он перестал рыдать.

– На, пей, глупец, тебе же лучше будет! – Ниссагль поднес к его рту кружку с какой-то бурдой. Ниссагль был злой, красный, чешуйчатая цепь съехала с мехового оплечья на бок.

– Пей, пей, – он почти силком влил в рот осужденного жидкость, – пей и благодари свою Зарэ, которая уломала меня влить в тебя это зелье и была права.

Действие питья, которое у шарэлитов предназначалось для одурманивания жертв на жертвоприношениях, было почти мгновенным. Равнодушие ко всему на свете овладело Алли, он тяжело мотнул головой и прикрыл глаза.

Видимо, бургомистр и его присные успели-таки взбаламутить народ – все прилегающие к набережным улицы были забиты чернью. Толпа была настроена воинственно, большую ее часть составляли старшие подмастерья в крепких кожаных безрукавках. Без устали злословили женщины. Крыши обсели мальчишки с полными рукавами и кошелками всякой дряни, которую удобно с неистовым гиканьем швырять вниз на головы стражникам и прохожим. От этого начиналась ругань и суматоха, чего, собственно, сорванцы и добивались.

При первом грохоте герс над пристанями поплыл глухой недобрый гул. Он равномерно возрастал, и вступившие на мост первые стражи подняли висящие на локтях щиты с головой пса.

Едва телега с преступником выехала из ворот, толпа подалась вперед. Перед стражниками замелькали кулаки, страшно было видеть все эти выпученные глаза и раскрытые в ярости рты. Стражники отступили назад, но потом, упершись подошвами в землю и сдвинув вперед щиты, начали пробивать телеге дорогу к эшафоту.

Телега продвигалась ужасающе медленно. Вдоль ее бортов билась, оглушая сама себя криками, торжествующая чернь. По доскам дробно стучали гнилые яблоки, камни, осколки черепиц. Старухи, расталкивая стражников, хватались за борта телеги, подпрыгивая, повисали на руках и смачно плевали в осужденного – плевки испакостили весь шевровый запон Канца, которым он прикрыл скованного канцлера с колен до подбородка. Впереди извивалась меж нависшими темными фасадами улица Возмездия. Сбоку уже тянулись мастерские, высовывались из окон мастерицы. Бледное лицо Алли издали казалось отрешенно-гордым, лишь приглядевшись, можно было различить неестественное безразличие в его глазах. Одна мастерица запела. Может, она была новенькая и краем уха прослышала о старинном обычае. Большой булыжник, взлетев по крутой дуге, ударил в окно, сшиб ее в темноту.

– Он был моим лучшим слугой. Лучшим из слуг. – Носилки, качнувшись, разворачивались возле самого эшафота. Беатрикс сминала пальцами конец шафранного покрывала, ниспадавшего с ее шляпы на подушки носилок. На воротнике у нее мерцала жесткая вышивка. Платье было выбрано неудачно роскошь его казалась похоронной, и от этого рядом с королевой было неуютно. Делившая с ней большие носилки Рута, сменившая белое покрывало швейки на разлатый чепец, подобающий даме Руфине, чувствовала себя не на своем месте. А может, от того было неуютно, что Беатрикс сидела напрягшись, расправив острые плечи, на которых слегка отставал жесткий край лифа.

Руте было очень трудно свыкаться с беспокойной близостью к этой женщине, которая вроде бы принадлежала ее сыну… Или Родери, сам того не замечая, принадлежал ей?

– Почему бы вам не проявить милосердие и не помиловать его?

Королева ответила надменным смешком.

– Он был моим слугой, – а пальцы быстро-быстро теребили край покрывала, с остервенением его комкая, – и совершил преступление, которое я не могу простить ни как королева, ни как женщина.

Беатрикс отвернулась.

Руте стало совсем холодно от этого вранья. Она с тоской пожалела о своем подавленном желании сходить к Алли в темницу, чтобы его утешить. Королева безжалостна. Ее сын безжалостен. «Меня бы пустили. Почему я не пошла? Меня бы непременно пустили!»

Совсем рядом ярко белела грудь королевы, целованная многими. И Родери тоже припадал к ней губами в сладкой душной темноте и сжимал в объятиях этот стан.

На носилках сзади, нелепо держась за руки, полупровалившись в подушки, сидели прямые, словно церковные деревянные фигуры, убранные в белое, Эльса и Лорель. Осчастливленные ягнята.

За резными бортами носилок, за оцеплением стражников, бурлила готовая разразиться воплями толпа. Все были напряжены, иногда с краев Огайли, от стен харчевен доносились крики, но тотчас затихали.

Беатрикс было неуютно, она отчего-то чувствовала себя голой на пухлых подушках, устлавших широкое дно носилок.

Дикий нестройный крик толпы возвестил о появлении осужденного. Беатрикс медленно повернула голову и поднесла к правому глазу хрусталику.

Толпа билась о щиты стражников, летели брошенные в телегу яблоки, камни, вой вздымался волнами, хотелось зажмуриться и заткнуть уши, уползти, как улитка, внутрь себя, исчезнуть.

Над толпой плыло белое, странно спокойное лицо Алли.

«Дожила! Я-то, дура, думала, что останусь спокойной, даже веселой. Не получится. Нет, не получится».

Стражники осаживали рвущихся вперед подмастерьев. Беатрикс не отрывала глаз от лица Алли, белого и узкого, точно у восковой куклы.

Ближе, ближе, ближе был эшафот. «Он был моим лучшим слугой».

Боже! Черт!

Если бы можно было вскочить! Криком перекричать этих взбесившихся недоумков. Королевское правосудие? А больше ничего не хотите?! Что хочу, то и делаю. Алли! Бедняжка Алли! Как бы ты разрыдался благодарно на этих подушках за задернутыми завесами, пока стража выдавливала бы с площади и разгоняла в тесные улочки толпы зевак. Как бы ты стал целовать эти руки с побрякивающими на них кольцами…

Встать, встать, встать… И, прикипев занемевшей спиной к подушкам, она поняла, что не сможет, не встанет, не крикнет – и Алли умрет. Смерть его станет самым тусклым камнем в ее короне, а совесть не оставит ее в покое до конца жизни.

Ритуал казни уже шел своим порядком. Оседлавший виселицу подручный крепил петлю. Судейский в широкоплечей суконной мантии и ушастом колпаке зычно оглашал приговор. Неподвижно и величаво возлежала на просторных носилках обряженная в негнущийся тусклый бархат королева Беатрикс никто не видел, что она держалась за сердце и, уронив повисшую на цепочке хрусталику, прикрыла глаза.

Скорей, скорей, скорей, скорей…

Ухнула колотушка, глухо загудела кожа, толпа притихла. Со стены грохотом отозвались щиты. Тяжелые, гулкие удары, грозно шевелящееся перед глазами людское скопище, растекшийся по латам серый свет утра, тусклый блеск позолоты на придворных носилках…

Равнодушные крепкие руки набросили на локти осужденного веревку и стянули их, заставив выгнуться от боли. Вдруг он увидел женское лицо с полузакрытыми глазами.

Вьярэ, Вьярэ, Вьярэ Лирра, отроковица, грациозно раскачивающая бедрами под золотой пылающей юбкой, вызывающе и дразняще поднимающая кончики обведенных киноварью губ… это ты ли?..»

Сзади грубым рывком набросили на голову шершавую колючую дерюгу.

Он ступил на лестницу так уверенно, как будто видел ступени.

Грохот оборвался.

Тупо стукнуло деревом о дерево.

Тело в спущенном ниже плеч мешке, сразу вытянувшееся, повисло над эшафотом.