– Ей нельзя было соединиться с мужчиной.
– Ну-у, дорогая! – Он закинул голову и закатил глаза. Потом снова сел прямо и посмотрел на нее с нарочитым осуждением. – В своей Англии ты, похоже, утратила всякий стыд. – Он ворчал, приподняв кончики усов.
– Но такова правда, – настаивала Шурочка. – У меня нет других слов, чтобы обозначить истину. Если вы можете назвать это иначе, я готова перенять и научиться. – Ее глаза светились, и этот свет можно было назвать светом торжества – мужчина, в данном случае дядя, смущен, а значит, повержен.
– Перенять… Научиться… – ворчал он.
– Но если не можете, – продолжала она, – тогда я скажу, как знаю, а вы послушайте. Только однажды в году амазонка могла прикоснуться к мужчине и родить от него дочь.
– М-м-м… – Михаил Александрович схватился за щеку. – Как заломило зубы. – Его глаза остановились на раскрасневшемся лице племянницы. Казалось, дядя силился возбудить в ней жалость и чувство сострадания. – Не принесешь ли ты мне мятного чаю? А я пройду в кабинет.
– Вы еще хотите? Неужели не напились? Фу-у. – Она прошлась рукой по своему животу. – Ну конечно, дядюшка. Ведь это я виновата – довела вас до зубной боли. – Смеясь, Шурочка вспорхнула с пуфика и подошла к самовару.
– Ох, настоящая амазонка, – простонал он.
Ничуть не бывало, усмехнулась она и едва удержалась, чтобы тотчас не объяснить, почему она не настоящая амазонка. И рада этому обстоятельству. Да потому что настоящим прижигали сосок на правой груди. Как только девочке исполнялось пятнадцать, проделывали эту ужасную операцию раскаленным бронзовым колпачком. Брр… Шурочка поежилась. Зачем? Чтобы не мешал стрелять из лука.
Однако дядя трепетно печется о ее нравственности. Что ж, таков удел всех стариков.
Самовар пыхтел, бурлил, мятная заварка испускала аромат летнего луга. Надо же, дядюшка, заказав мятный чай, как будто раньше знал, что у него… что она доведет его до ломоты зубов? Значит ли это, что он собирался поговорить с ней о чем-то… трудном?
Шурочка поставила на поднос чашку с чаем для него, поколебалась, налила вторую, для себя.
Дядюшка уже пересел за письменный стол, когда она вошла в кабинет. Эта поза всегда придает особую значительность любому мужчине, а значит, требует уважительного отношения к нему и его занятиям. Она дает понять, что непозволительно занимать его внимание всякими глупостями.
Что ж, подумала Шурочка, опуская поднос с чаем на сервировочный столик и подкатывая его к дядиному столу, она не станет ему досаждать. Пойдет в свою детскую, допишет письмо, которое она начала еще в Москве. Письмо Алеше.
Шурочка внезапно покраснела и тотчас почувствовала, как где-то глубоко внутри что-то вспыхнуло и задрожало. Так бывало часто, когда она вспоминала Алешино лицо в последний раз. Оно было такое бледное, когда она поцеловала его… Он как будто хотел чего-то еще… Того, что делали амазонки с мужчинами?
Но Шурочка остановила себя, быстро повернулась к дяде и спросила:
– Дядюшка, я думаю, вы хотите поработать? А после? У вас есть планы на вечер? – Она знала, что есть, но интересно, он признается?
– Есть кое-какие. – Ответ прозвучал уклончиво. Потом, словно рассердившись на себя, он добавил четко и ясно: – Еду в клуб.
– Понимаю, – кивнула Шурочка, отступая на шаг от стола. В ее тоне он уловил сухость. Понятно, отметил он, слово «клуб» у нее соединяется с игрой. А игра – с бедой. Он засмеялся, потянулся к ней и взял за руку.
– А вот и не понимаешь. Ты думаешь, я еду играть? Ничуть не бывало. Я еду в концерт. Приехал тенор из Италии, каких здесь не слыхивали. Конечно, я мог бы пригласить тебя тоже, но…
– Нет-нет, я больше люблю бас. Я слышу его, едва переступив порог этого прекрасного дома. – Шурочка развела руками, словно пытаясь обнять весь дом.
Михаил Александрович засмеялся еще громче.
– Ты льстишь мне, дорогу-у-ша, – пропел он.
– Ничуть. Желаю вам хорошо провести время.
– Уверен. Но, должен заметить, я еду туда с некоторым поручением для самого себя, – неопределенно проговорил он.
– Разве? А я думала, вы едете в концерт с Елизаветой Степановной, – заметила Шурочка.
– С ней.
– Почему же тогда называете вашу встречу с ней поручением? – Она наклонила голову набок и посмотрела на него так, как смотрит мать на бестолковое дитя.
Он заметил это.
– Ты невыносимо фамильярна, Александра. Никакого уважения к моим сединам. – Он нарочито вздохнул и провел рукой по волосам. Они были такого же цвета, как и ее волосы, и лежали крупными светлыми волнами.
– Седины? Но у вас нет их. Если даже кто-то нашел бы… но только тот, точнее та, кому вы позволили бы перебирать по одной волосинке пальцами каждую прядь, – тихо проговорила она, наблюдая за его лицом.
Он легонько шлепнул ее по руке кожаной закладкой для книги.
– Ты невыносимая девчонка! Но я любуюсь тобой, – признался он. – Особенно в этот приезд.
Шурочка улыбнулась:
– Да неужели?
– Да, дорогая. Должен сказать, в прошлом веке ты была бы эталоном красоты.
– Бросьте, дядюшка. – Племянница засмеялась. – Что во мне такого необычного?
– В прошлом веке ценились такие женщины, как ты.
– Расскажите, – потребовала она.
– Охотно. Ты не большая и не маленькая. Не полная и не худая. У тебя крошечная ножка, маленькие ручки. Про фигуру говорить не стану, а то смутишься. – Он махнул рукой. – Но, спрятавшись за спину своего возраста, пожалуй, рискну. Знаешь ли ты о модном приветствии в прошлом веке? – Он сощурился, не желая упустить ни единого движения чувства на ее лице.
– Как же?
– Мужчина целовал женщину в грудь. Вот как.
– Какой ужас! – Она вспыхнула. – Я бы не позволила.
Ага, глаза округлились – не нарочито ли? Щеки зарделись – это неподдельно. А вот губы… Гм, сомнительно, что ей бы это не понравилось.
– А тебя никто не стал бы спрашивать. Ты светская особа, ты должна подчиняться норме, которая существует в обществе.
– Тогда бы я… тогда бы здоровалась только с теми, с кем…
– С кем приятно целоваться. – Он засмеялся, закончив за нее фразу.
– Вы тоже так бы поступили? – спросила она.
Он на секунду замялся.
– Но ведь я тот, кто выбирает, с кем здороваться. Я мужчина.
– М-м-да, – наконец согласилась она. – Я не подумала.
– А какие были в ту пору декольте! Ох! – Он повел плечами, словно желая обнажить свои мужские плечи.
Шурочка захихикала.
– Вам холодно, дядюшка?
– Мне жарко. Особенно когда я представлю себе мушки и места, к которым они приклеены.
– Мушки? – переспросила Шурочка.
– Да. Знаешь, как они назывались? Пластыри любви.
– Почему? – удивилась Шурочка.
– Тогда в моде были лица бледные, как после ночи любви. – Он закатил глаза. А она порозовела. – Ты пока не знаешь, что такое ночь любви. – Он вскинул брови и насмешливо посмотрел на нее. – Когда узнаешь, вспомнишь меня.
– Дядюшка, а почему вас вдруг заинтересовала эта тема?
– Скажу, если хочешь знать. – Он улыбнулся. – У Елизаветы Степановны я увидел туалетный столик прошлого века. Он сделан в моем любимом стиле…
– Маркетри, – подсказала Шурочка.
– Да. Но для меня нет мебели без времени и тех людей, с которыми она жила. Я пытался представить себе даму, которой подошел бы этот столик. Ты могла бы стать ею…
– А Елизавета Степановна? – быстро спросила Шурочка.
– Нет, – так же быстро и коротко ответил он.
Шурочке вдруг стало печально, но она решила дослушать до конца размышления дяди.
– Да, так что за мушки? – Она прошлась пальцами по щеке и нащупала прыщик.
– Вот-вот. Что-то похожее они и заклеивали ими. – Он довольно рассмеялся. – У них были такие бархатные штучки с клейкой стороной. Мужчины не догадывались, что под ними скрывается. – Он захихикал. – Обманщицы. Всегда обманщицы. А они были милые, эти мушки. Между прочим, у каждой имелось свое место, чтобы можно было прочитать послание…
– Но в таком случае их клеили не на прыщи, – не удержалась и заспорила Шурочка. – Они не возникают по заказу. Хотя… – Она вздохнула и про себя добавила: каждый месяц, как по расписанию.
– Конечно.
– Дядюшка, я вижу, вы были бы в прошлом веке ветреником.
– Не-ет, я был бы просто светским юношей. В некотором роде похожим на денди. – Он усмехнулся. – По крайней мере мне так кажется. – Теперь он откровенно смеялся над собой. – Не я один играю в денди, пока не встретят настоящих. – Он нарочито шумно вздохнул, волоски усов шевельнулись, угрожая втянуться в ноздри. – Такая же ошибка, как, например, – он задумался на миг, – как, например… Скажем, ты любуешься розовыми щечками и невинными глазками своей невесты. Ты заходишься от нежности – ах, перед тобой ангел, сошедший с небес. Но на деле все просто. – Он поморщился, а Шурочка заметила, как забравшиеся было в ноздри волосинки улеглись на место. Она испытала облегчение – у дяди всегда во всем порядок. – До крайности просто, моя дорогая. Ее отправляют в постель в девять, и ни минутой позже.
Шурочка вскинула брови.
– Однако. Значит, если меня уложить в постель в девять, то я тоже стану смотреть ангелом?
– Нет, не станешь. – Дядюшка позволил себе потрясти головой так энергично, что его шея, потершись о крахмальный воротник рубашки, покраснела.
– Значит, этого мало – просто лечь в девять? – озадаченно спросила Шурочка.
– Много. Чересчур много. – Он сделал паузу, не сводя глаз с племянницы. – Для тебя, – добавил он. – Тебя можно уложить в девять, если привязать к кровати.
Теперь они смеялись оба.
6
– Час веселый, настоящий, этот час один лишь твой, – пропел дядюшка свою любимую фразу из какого-то романса. Он словно подбадривал себя перед тем, как занести над своим лицом острую бритву. – Шурочка, я готов к утренней беседе.
Он брился возле мраморного умывальника с краном холодной и горячей воды, накинув на плечи длинное мохнатое полотенце, белоснежное, как яхта. Синие полоски по краям, три с каждого, подтверждали – все правильно. Такую белизну позволительно сравнить только с белоснежным парусом дорогой яхты.
Видения цеплялись одно за другое – и уже казалось, что этот мраморный умывальник и бронзовые, не начищенные, а надраенные до солнечного блеска краны не в московском доме. Он вместе с дубовыми бортами покачивается на игривых волнах теплого моря. Ах…
Дядюшка жил в Москве с таким же комфортом, как и за границей. Правда, здесь он не держал ни камердинера, ни мальчика. Зачем они ему? Если бы он осел здесь, то тогда… Правда, на эту зиму он задержался на Остоженке почти на всю. Обстоятельства, точнее, личные дела, вынудили.
Шурочка всякий раз с пристрастием оглядывала дом и видела, что дядюшка не просто так прогуливался по Лувру, по Дрезденской галерее, а также по другим сокровищницам мира. Дом он отделал по-европейски. Ковры, гобелены отменного качества и вкуса. Но особенно ей нравилась гармония, с которой устроен его кабинет. В нем есть все, что имеет отношение к его пристрастиям, – бронзовая головка сеттера, чучело совы, бивень кабана. А также мебель в технике маркетри, коробки с визитными карточками на полке. Каждая вещь дышала удовольствием от жизни.
Даже вот этот пуфик, обтянутый зеленоватой кожей, на который она так любит усаживаться с разбегу. Он сейчас пфыкнул, но не злобно. Он рад служить этому дому еще много лет. Его дядя привез из поездки по Индии, которую полюбил не меньше англичанина.
– Так что же, дядюшка? – подала она голос. Понятно, чтобы отвлечься от опасного дела, он позвал ее к себе.
За разговорами бритье наверняка проходит не так утомительно.
Если что и примиряло Шурочку с тем, что природа захотела видеть мужчиной брата Платошу, то именно эта процедура. Все остальное в мужской жизни, считала она до недавнего времени, ей подходило. Правда, некоторое время назад Шурочка по-иному взглянула на свою принадлежность к женской породе, как дядя говорил в шутку. Если бы она родилась мужчиной, то Алеше Старцеву пришлось бы родиться женщиной. Поэтому она больше не отягощала себя размышлениями на эту тему. Как вышло, так и будет. Другое дело – правильно распорядиться тем, что получила.
К тому же дядюшка утверждал, что нынче быть женщиной – это не значит ограничить себя тремя умениями: говорить на чужом языке, играть на рояле и танцевать.
– Не-ет, дорогая, – он крутил головой, продолжая начатый вчера разговор, держа на отлете руку с опасной бритвой, – ты пришла в этот мир познать его во всем многообразии.
Всякий раз по приезде в Москву он устраивал ей экзамен. Дядя был строг в математике, искусен в вопросах по физике. Он настаивал, чтобы Шурочка проявила особенный интерес к биологии и медицине. Ее не надо было подталкивать – она была само любопытство. На этот раз оно простиралось дальше, гораздо дальше, чем полагал он.
– Я жду, – промычал он.
Шурочка заправила длинную рубаху мужского кроя в клетчатые брюки, в которых ходила дома на английский манер, улыбнулась. Мычит – значит, слишком пышная пена взбилась на лице, он боится проглотить облачко. Оно по вкусу вряд ли похоже на сладкую вату. Если пена мыльная, то, значит, в ней то же, что и в мыле, а оно составлено из жира, трав и… В общем, на вкус она точно не английский вишневый джем, который ей нравится больше всего.
Шурочка повернулась на пуфике, движение вышло резким, дядя охнул.
– Какая ты поры-ы-вистая, Алекса-а-ндра, – простонал он.
Шурочка подняла глаза и увидела, как белоснежная пузырящаяся пена под нижней губой розовеет.
– Ох, сэр Майкл, да вы порезались. – Она поморщилась.
– Квасцы! – скомандовал он, как хирург на поле боя.
Шурочка метнулась к шкафу, она знала, где дядя держит аптечку. Вернулась и хотела прижечь ранку. Но он перехватил ее руку.
– Нет уж, я сам.
– Но позвольте, я осторожно… – В ее голосе он услышал виноватую мольбу.
– Ну хорошо… – Он потянулся к ней.
– Ах, – она втянула воздух, – как нежно пахнет ваше мыло, – похвалила Шурочка.
– Нравится? Мне тоже. У нас совпадают вкусы, – заметил он.
Во всем ли, хотела спросить Шурочка. Ей казалось, что нет. Но она проглотила свой вопрос, не желая разрушать настроение дяди. Кажется, он к чему-то готовился.
– Гм, – услышала она из-под сомкнутых губ. Она ждала. Бритва сделала по щеке длинный проход, как дворник снеговой лопатой по свежему снегу. Потом еще проход. Наконец он повернул к ней лицо. – Сегодня наконец я не стану откладывать разговор. Я хочу серьезно обсудить с тобой кое-что…
– Я готова, сэр Майкл. – Шурочка выпрямила спину и подняла голову. – Говорите.
Дядя молча промокал лицо полотенцем, казалось, оно все спряталось под мягкой махровой тканью. Но Шурочка видела – он наблюдает за ней одним глазом.
Наконец он бросил полотенце на спинку стула. Однако, отметила Шурочка, если он, аккуратный до педантизма, ведет себя так, то, видимо, что-то сильно его волнует.
– Александра, – заявил он, – я знаю о вашей с Алешей детской клятве. Я с уважением и, может быть, некоторой завистью отношусь к твоей дружбе с ним. К детской дружбе и детской клятве. Но ты взрослая девушка. – Он вздохнул. – То, чего ты ждешь, не случится. Алеша не найдет золото, а значит, его ждет монастырь. Какой – ему укажет отец. Тебя ожидает другая партия, дорогая.
Если бы дядюшка предложил ей сейчас прыгнуть в ледяную прорубь на Москве-реке, она бы удивилась меньше. Но то, что он сказал ей, и тон, каким он это сказал, потрясли ее.
Да это невозможно, то, что он говорит! Партия! Какая еще партия?
Она побледнела, потом покраснела. Слова, которые рвались с языка, должны были убедить его. Или нет, скорее больно уколоть. Она готовилась крикнуть ему, что не собирается следовать его примеру. Она знает о его намерении жениться на старухе. Потому что она богата, как никто.
Но, взглянув на дядю, лицо которого казалось ей еще более несчастным, чем ее собственная душа, она продолжала молчать. Самообладание – вот чему она усердно и упорно училась в последние годы, его-то Шурочка и призвала на помощь.
– Вы считаете, он… достойный вариант? – тихо спросила она.
Дядюшкино лицо просияло. Похоже, он ожидал бури, примерно такой, которая пронеслась внутри Шурочки. Но она в ней зародилась и там пронеслась. Она не вырвалась наружу.
– Сказать честно, я недостаточно знаю его. Но доверяю его сестре.
– Понимаю, – кивнула Шурочка. – Ей вы готовы доверить… даже себя? – Она распахнула глаза. Сейчас они были бледно-серые, оттенка талой воды. В таких глазах можно утонуть по пояс, однажды сказал дядюшка. А она запомнила. Она смотрела на него не отрываясь, словно собиралась утопить его с головой.
Так вот почему он такой… немного неловкий с ней в этот приезд. Значит, ее дядюшка, который считался принципиальным холостяком, все же решился переменить свою жизнь. А заодно и ее тоже?
– Я готов познакомить тебя с ними. – Шурочка молчала. – Мы поедем в концерт сегодня вечером. Все вместе. Я полагаю, что музыка расслабляет сердца, а это важно для нашего случая.
Шурочка кивнула.
– Почему ты не споришь со мной? – наконец не выдержал Михаил Александрович. – Он сдернул полотенце со спинки стула, скомкал его, но не бросил. Он прижал его к животу и смотрел на Шурочку, ожидая ответа.
– Но почему я должна? – спросила она тихо и улыбнулась. – Я верю вам, как самой себе.
– Я вознагражден! – воскликнул он, стискивая полотенце в руках и теперь прижимая его к груди. Он походил на оперного певца, нелепого в своей страсти. На самом деле он думает не о той, которую прижимает к груди, а о жене, наказавшей ему прихватить по дороге пирожков с повидлом. – Я не напрасно отправил тебя в Англию. Я хотел, чтобы ты выросла трезвой, без предрассудков. Если бы сейчас ты вышла из Смольного, то наверняка даже в этом невинном разговоре жеманничала бы, краснела, лепетала всякую чушь. А на меня бы свалилась вселенская тяжесть – подыскивать слова, которые заменяют простые и точные, которые я произношу сейчас. И мы понимаем друг друга.
– Я лишилась глупых предрассудков, дядюшка.
– Я имею в виду иные предрассудки. Сословные. Понимаешь?
– Вы о том, что нашли мне в мужья купца?
– Да, дорогая, – тихо сказал дядя. – Он наконец бросил полотенце в раковину. – Время праздных бар прошло, оно не вернется. Главными стали купцы.
Она кивала. Она сама видела, что сегодня они покупают то, что прежде принадлежало таким, как ее дед, отец. Шурочке не надо было объяснять, что у нее почти нет денег. Понятно, что дядя, беспокоясь о ее будущем, нашел ей богатого мужа.
– Да, он из купцов. – Дядя помолчал. Шурочка ждала продолжения, и оно последовало: – Николай Кардаков – родной брат, самый младший, Елизаветы Степановны. Я говорил тебе о ней.
– Вы все-таки решили на ней жениться? – быстро спросила Шурочка.
– Она очень интересная… во всех отношениях интересная женщина, – уклончиво ответил он. Шурочка нахмурилась. – Но почему бы тебе не спросить о нем? Кое-что я могу рассказать. Он… – Дядя набрал воздуха, собираясь изложить Шурочке все, что он знает о нем с чужих слов.
– О нем? Но ведь дело в ней, не так ли, дядюшка? – Она сощурилась.
– А ты умна, еще умнее прежнего, – сказал он. – Хорошо, не стану финтить. – Он хохотнул. Нервно, словно готовился сказать то, что смущало самого. – Мы с ней знакомы не первый день… – Шурочка кивнула. – А что ты киваешь? Хочешь сказать, что знала о том, что у меня есть дама сердца?
– Но разве не ее вы собирались принять в Лондоне?
– А тебе откуда известно? – запальчиво спросил дядя и порозовел. Но внезапный румянец не затушевал свежий порез. Шурочка поморщилась – видимо, глубокая рана. Значит, и волнение дядино не менее глубоко. Выходит, он сомневается, что вариант, который он предлагает, она примет?
Шурочка испытала некоторое облегчение. Вдвоем сомневаться легче, даже если у этих двоих разные позиции.
– Я заметила, в последнее время вы слишком озабочены цветом дамских платьев. Чрезмерно хвалили мое зеленое, как будто видели меня в этом цвете впервые. Заметили, что фасон может быть один и тот же, а цвет выдает происхождение. Теперь мне ясно – при вас она носила не тот цвет. Не мышастый ли? – Она прикусила губу, чтобы не рассмеяться.
– Тебе бы в сыщики, Александра.
– Хорошая мысль, – подхватила Шурочка. – Вы правда так думаете? Я…
– Но я сейчас думаю о другом, – перебил ее дядя.
– Неужели что-то еще? – с насмешливым изумлением спросила она. – Вы, дядюшка, одарили меня такой новостью…
– Ты должна знать правду. Зачем таиться? Я всегда был честен с тобой.
– Это правда. – Шурочка не лукавила.
– Есть условие. Поскольку… моя избранница не способна к деторождению, она хочет, чтобы ты вышла замуж за ее брата.
Шурочкины глаза округлились.
– Вот как?
– Ваше с Николаем потомство соединит в себе кровь ее рода и нашего. Купеческую и барскую.
Шурочка почувствовала, как сердце дернулось. К Алеше.
Она внимательно смотрела на дядю. Слов не было – о чем говорить, о чем спорить? Она давно заметила – если ты чего-то не хочешь, не протестуй, не кричи. Заставь не захотеть этого твоего партнера, и все уладится.
– Я готова познакомиться с ним, – твердо заявила Шурочка.
– Я рад! – Дядя выдохнул так шумно, что Шурочка, будь не столь серьезным разговор, удивилась бы вслух, как он не лопнул от переизбытка воздуха. – Я благодарю тебя, Александра. – Он снова выдохнул. Теперь он походил на купца, который при ней сбросил с себя мешок с солью. Наконец-то.
Такое сравнение пришло из вчерашнего дня. Шурочка гуляла по Ильинке, которая стала удивительно похожа на Варварку с ее лотками и лавчонками. Купцы втекли в улицу на телегах, повозках. Экономно смазанные скипидаром колеса скрипели, кучера кричали на разные голоса. Она уловила запах материи, сапожной ваксы, жареного лука, рыбы… Надо же, другой город, ничего похожего на Остоженку.
Одна телега остановилась прямо перед ней, мужичок слез с нее, взвалил на спину мешок с солью и понес в лавку. Она заглянула в открытую дверь – чего там только не было в этой норе!
Он сбросил мешок на лавку, она увидела его лицо. Такое же было сейчас у дяди. Облегченным назвала бы она его.
Может быть, это и был… Николай? – вдруг пришло ей в голову. Это он хочет навсегда сбросить с себя мешок с солью своей жизни?
– Я думаю, тебе пора одеваться, – услышала она голос дяди.
– Хорошо, – сказала Шурочка. – Я не задержу вас.
Она поднялась в мансарду, открыла створку шкафа. Перебрала платья, висевшие в ряд. Она оглядела бледно-голубое платье с кружевами. Оно.
Шурочка принялась одеваться. Она привыкла все делать сама, без мамок и нянек, быстро управляясь с пуговицами и кружевами.
Значит, он или его сестра полагают, что, соединившись с их родом, они навсегда перестанут быть людьми с Варварки и Ильинки, а станут людьми с Остоженки.
Она усмехнулась. Конечно, они уже не носят на своей спине соль, это шутка. Дядя говорил ей, что Кардакова живет в доме на Знаменке. Это их предки тяжело трудились, а они уже пользуются нажитым.
Ну и как она выглядит? Шурочка повернулась, чтобы осмотреть, хорошо ли завязан бант сзади, на талии.
Замечательно. Сегодня она надела новое белье, которое принесла ей Арина Власьевна, дядина домоправительница, экономка и бог знает кто еще. Она сказала, что этот подарок от дяди, но он не смеет вручить его сам.
Шурочка сначала удивилась – столь интимный подарок. Но тут же простила его – он у нее и мать, и отец. Она внимательно осмотрела панталоны и рубашку. Они оказались тончайшей английской работы. Очень, очень дорогие.
Интересно, а он дарит такое своей пассии? Возможно, только наверняка другого размера. Купчиха в такое не войдет.
Сегодня Шурочка хотела выглядеть как можно лучше. Она не собиралась надеть на себя отталкивающую маску или нарядиться так, чтобы возможный жених удирал от нее, перепрыгивая через две ступеньки. Она готовилась к встрече по-другому.
Итак, думала она, если он так молод и хорош, как говорит дядюшка, и так богат, что тоже не скрывает, возможно ли, что у него нет никого на примете? Какая-то дама сердца наверняка есть. Но если он не сын, а брат, вполне возможно, что и ему сестра поставила условие. От которого он хотел бы, но не может отказаться? Вот что нужно выяснить в первую очередь.
А если она не ошибается, то лучше для обоих соединить усилия и придумать, как помочь друг другу. Кстати, и дяде тоже. В конце концов, он печется о ней столько лет, так почему ей не позаботиться о нем?
7
– Вы не похожи на фиалку, – сказал молодой человек, оглядывая Шурочку. На нее смотрели голубые глаза, полные розовые губы улыбались. Но мягко, не так, как улыбаются, отрицая что-то. «Не» – это всегда отказ кому-то. – Хотя на вас платье идеального фиалкового цвета, – добавил он.
– Я думала, что оно голубое, – возразила Шурочка.
– Нет, поверьте, в нем есть оттенок, который видят только избранные.
– Неужели? – Шурочка подняла бровь.
– Не обижайтесь. Избранные – это не совсем точно. Скорее – избравшие. Я тот, кто избрал фиалку цветком своей жизни.
Шурочку озадачило такое заявление. Ей не хотелось забираться в ботанические дебри, она желала выяснить главное. У нее мало времени – дядя с Елизаветой Степановной оставили их ненадолго, они отошли поздороваться со знакомыми.
– Вы считаете, мне этот цвет не к лицу? – Она вздернула подбородок и без смущения посмотрела в голубые – или фиалковые? – глаза нового знакомого.
– Чудо как идет. Но ваша суть – иная…
– Вы так хорошо распознаете женскую суть? – не отрывая от него глаз, спросила Шурочка.
Николай Кардаков засмеялся, сложил руки на груди и покачал головой.
– Я распознаю безошибочно только суть женщин-фиалок, – с некоторой бравадой заявил он.
– Гм, – пробормотала Шурочка. – Вы, стало быть, разводитель… распознаватель… цветов? Фу, простите, я знаю это слово лучше по-английски, чем по-русски. Вы цветовод – вот что я хотела спросить. Это так на самом деле?
– Да, по своей сути. Но… – он вздохнул, – как редко мы позволяем нашей сути проявиться в обыденной жизни. Мы как будто играем в игру с самими собой – делаем не то, что хотим, живем не той жизнью, для которой предназначены.
– Вот как? – Это признание не столько заинтересовало ее, сколько насторожило. – Неужели вы не можете себе позволить заниматься фиалками, если вам интересно?
– А разве вы можете? – Он испытующе смотрел на ее разгоряченное лицо. – Делать то, что хотите на самом деле?
Чего Шурочка так и не смогла с собой поделать ни в России, ни в Англии, так это не краснеть лицом. Слишком близко к поверхности кожи расположены кровеносные сосуды, заключила она, изучая медицину, потому перестала с собой бороться. Многие находят это неприятное для нее свойство очаровательным, видят особенную прелесть, а то и подтверждение невинности натуры.
Похоже, новый знакомый тоже расценил алость ее щек похожим образом. Он покровительственно улыбнулся и сказал:
– Не смущайтесь, прошу вас.
– Вы не правы. Я делаю только то, что сама хочу, – заявила Шурочка, не обращая внимания на его призыв.
– Вот как? Вам хочется выйти за меня замуж? – Он сощурился.
– Нет, – ответила Шурочка. – Не хочется.
– Но вам придется…
– Вы так хотите на мне жениться? – прервала она его. – Вам больше не на ком? – Она наклонила голову набок.
– Как и многим на этом свете, милая Шурочка, приходится выбирать… чем жертвовать…
– Ага-а… – протянула она, – вы готовы жениться на мне, потому что вам что-то обещано за это, да? Например… например… – Она впилась в него взглядом, в голове проносились варианты – чего именно мог жаждать этот человек? Ну конечно, если первое, что он сказал… – Вам будет позволено завести оранжерею с фиалками!
Он грациозно поднял руки и беззвучно зааплодировал.
– Браво, браво. Я верно понял – вы не фиалка.
– А поняли, кто я? – спросила Шурочка с любопытством.
– Разумеется. Вы роскошный цветок. Темно-кровавого цвета. Он высокий, очень колючий. Но у него тонкий нежный аромат. Пчелы, осы, шмели радостно устремляются к нему…
Шурочка вскинула брови.
– Не значит ли это, что вы пытаетесь меня… обидеть?
– Вас? Разве я кажусь сумасшедшим? – Он вытянул перед собой руки ладонями вверх. – Я бы уколол себе руки в кровь, если бы посмел…
– Но вы нарисовали цветок, который называется в обыденной жизни чертополохом.
Он засмеялся весело. Его глаза смотрели на нее с обожанием.
– Это вульгарное название, народное. На самом деле он называется… – Николай произнес латинское название цветка, которое Шурочка в ту же минуту забыла. – Знаете ли вы, что это был любимый цветок амазонок? Я уверен, они – ваши истинные предшественницы…
– Похоже, вы успели поговорить обо мне с дядей, – фыркнула Шурочка.
– Нет, с сестрой, – признался он. – Она нарисовала ваш портрет…
– Но она никогда не видела меня.
– Со слов вашего дяди.
– А для чего им было говорить обо мне? – запальчиво спросила Шурочка.
– Но о чем-то надо разговаривать во время свиданий, – с досадой бросил он.
– Свиданий! Так вы про это знаете!
– Можно подумать, что вы нет.
– Клянусь, нет. До недавнего времени, – Шурочка так искренне трясла головой, что он поморщился.
– Ну да, и не догадывались…
– Догадывалась, но не более чем о том, что вы не в моем вкусе, а я не в вашем.
– Должен признаться, вы, Александра, производите на меня двойственное впечатление. – Он поправил букетик в петлице. Конечно, он составлен из крошечных фиалок. Он вообще походил на лондонского денди, но исполненного в московском варианте, определила Шурочка.
Денди никогда ей не нравились своей экстравагантностью и цинизмом. Они казались ей ненатуральными и напыщенными.
