Интересно, кто приедет сегодня? Судя по тому, что они на поезде, а не на своих машинах, наверняка пенсионеры. Что ж, даже неплохо, с ними меньше хлопот. Они не привыкли к разным услугам за свою жизнь, и им нужно только три «р». Фу, эта Зинаида Сергеевна заразила ее своей считалкой. А что поделаешь, если правда? Ружье, речка, рюмка. Все это они получат. Вот когда приезжают «новые», то им подавай, как они выражаются, всю инфраструктуру. Это тоже есть, но, как она им объясняет с дежурной сладкой улыбочкой, в которую ее губы сами собой складываются из-за слишком частых ответов, «в пределах разумной достаточности». Надо сказать, редко кто рисковал докопаться до пределов этой разумной достаточности, поскольку ее улыбка сменялась таким неприступным выражением лица., что задавать лишние вопросы равноценно желанию кинуться под поезд, который вылетает из-за поворота к их станции.

Ульяна придавила носком сапога педаль газа, машина взрыкнула и понеслась, подпрыгивая на стыках плит. Подвеска жесткая, как и у старой модели «уазика», отметила она, в очередной раз подпрыгнув и ощутив это на собственном теле. «Ничего, не пешком идешь», — говорил ей отец, когда усаживал ее в детстве на заднее сиденье мотоцикла с коляской. Как давно это было! Так давно как будто и не с ней.

Они жили в селе, мимо которого она только что проехала. Именно мимо, потому что бетонка не заходила в само село. Село это называлось Ужма, оно-то и поделилось своим именем с заказником, и даже с ее собственным предприятием. Смешно, но на самом деле у нее свое предприятие. Кто бы мог подумать об этом, когда она ходила в школу, дралась с мальчишками, когда на нее жаловались соседи… Она была ужасной девчонкой, конечно, но что поделаешь?

Отец, ругая ее в очередной раз для порядка, потому что просила об этом мать, заканчивал:

— Ну вот, проработка закончена. — Он разглаживал лоб, разводил по местам свои густые светлые брови и говорил ей тихо: — Не бери в голову. Из хороших девочек получаются только… — Он прикладывал палец к губам и уже совсем тихо, чтобы мать точно не услышала, добавлял: — О.с.т. — А потом, натешившись ее мучительными усилиями догадаться, что это такое за шифр, он объяснял: — Очень скучные тетки.

Ульяна понимающе улыбалась отцу в ответ. И они вместе смеялись. Мать не знала, над чем именно они смеются, но была уверена, что веселятся они подозрительно рано после суровой «проборки».

А потом настал день, когда отец ей сказал:

— Улька, садись в люльку. — Он подмигнул ей, подчеркивая, что каламбурит совершенно сознательно. А это всегда означало, что он скажет ей что-то важное.

— А зачем?

— Поедем, красотка, кататься! — пропел он строчку из старинного романса.

Она насторожилась: ей было уже четырнадцать, и она с необыкновенной остротой начинала чувствовать людей. Выскочила из-за стола, за которым делала уроки, быстро натянула джинсы и куртку, сбросив тренировочные штаны, в которых ходила дома, сунула ноги в кроссовки, а на голову насадила кепку-бейсболку красного цвета козырьком назад. Длинная коса соломенного цвета змеилась до пояса, она схватила ее и спрятала под куртку — деревенские люди давно ее напугали, что если волосы не убирать в лесу, не прятать, то «лесные ребята» — так на всякий случай прилично величали чертей — будут к ней цепляться, прикидываясь ветками деревьев.

— Запряга-ай! — крикнул отец и резко дернул педаль газа ногой, вставив ключ в замок зажигания.

Больше всего Ульяна любила этот миг — мгновение старта. Она всегда думала, что даже если знаешь, куда едешь, то все равно не знаешь, куда приедешь.

На этот раз она как в воду глядела. Но не в буквальном смысле — они с отцом приехали в охотничью избушку в заказнике, где она бывала бессчетное число раз.

— Ну что, дочь моя, — он потирал руки, а это означало, что отец волнуется, и очень сильно, — я хочу спросить тебя, можешь ли ты меня отпустить, но… не забыть?

Дочь удивленно смотрела на отца.

— Ульяна, я говорю с тобой первой. — Он вздохнул. — Я не стану тебе морочить голову туфтой, мол, такое случается в жизни, когда… Со мной это случилось, Ульяна. Мне сейчас тридцать семь лет. Я влюбился, дочка. — Он шумно вздохнул, а Ульяне показалось, что на нее подуло холодным ветром. — Я хочу, чтобы ты знала правду. Мы с мамой больше не любим друг друга. Понимаешь… — он запустил пятерню в волосы, — ей неинтересно со мной. А мне с ней. Когда мы влюбились друг в друга… и когда родилась ты, мы были другими. Очень, очень молодыми. А сейчас я чувствую себя старым, и мне скучно жить вот так. Я влюбился. Она… — Он втянул воздух. — Она оперная певица. — Он умолк, словно его самого поразило, как звучит это здесь, в глуши, в тайге: «оперная певица». — Она живет в Москве. Я уеду туда. Но, дочь моя, я хочу не просто взять и уехать, а чтобы ты меня отпустила. Если можешь — с легким сердцем. Я твой отец и всегда им останусь. Понимаешь? До самой смерти. — Он опустил глаза на руки, которые лежали на столе, хлопал одной рукой по другой, не зная, что еще можно делать сейчас этими руками. — Конечно, можно было бы продолжать жить под одной крышей, объясняя себе, что я это делаю ради тебя. Но ты скоро, очень скоро, всего через несколько лет, станешь совсем взрослой. Ты уйдешь от меня. Я не буду тебе больше нужен. Это естественно. Но я хочу, чтобы ты чувствовала себя моей дочерью. Я сделаю для тебя все. Ты будешь приезжать ко мне в Москву?

— А… твоя…

— Моя жена? Она замечательная. Она талантливая. Она капризная и противная. Но я люблю ее. И тебя я люблю.

— Но… ты маму… совсем не любишь? Потому что она… старая?

— Старая? Да что ты. Она моложе меня на два года. Она молодая, она красивая. Но я ей не нужен. — Он вздохнул. — Ты пока не можешь этого понять…

— Могу. — Она пожала плечами. — Ты не хочешь с ней спать. — Ульяна многозначительно усмехнулась какой-то горькой, недетской усмешкой.

— Я, конечно, понимаю, что ты знаешь, откуда берутся дети…

— Я знаю и о том, что надо делать, чтобы они не брались, — гордо бросила Ульяна.

Сначала отец оторопел, а потом его лицо вдруг стало серьезным.

— А вот это хорошо. Я хвалю за это.

— А… вы с мамой не знали об этом, когда рожали меня? — Ее голос зазвенел в комнатке с печкой, на которой уже фыркал, собираясь закипеть, чайник, закопченный до черноты.

— Знали, Ульяна. Но мы хотели, чтобы у нас была ты.

— Значит, ты тогда любил маму?

— И она тогда любила меня. — Он покачал головой и сказал: — Ты знаешь, что ты красивая девочка?

— Знаю, — не задумываясь ответила Ульяна.

— А ты слышала, что красивые дети рождаются только от любви?

— Н-нет.

— Так вот знай. И когда сама захочешь родить красивого ребенка, то делай это только по любви.

Ульяна молчала.

— Мама уже знает?

— Догадывается.

— Ты мне сказал первой?

— Второй.

— А кому первому? — запальчиво спросила Ульяна, словно кто-то покусился на ее собственность.

— Николаю Сомову, моему другу.

— П-почему?

— Потому что мы познакомились у него… Ульяна кивнула.

— Ты все поняла, дочка?

— А если бы я сказала, что не отпущу тебя?

— Я бы все равно ушел.

— Тогда зачем ты меня спрашивал?

— Я хотел, чтобы ты сама приняла решение. Всегда лучше, когда человек сам принимает решение. Что бы он ни делал и какое бы решение ни принимал.

… Бетонка поворачивала к болоту, на котором местные собирали осенью, после первых заморозков, клюкву. Здесь ее было видимо-невидимо, и они с матерью и отцом ездили сюда за ягодой. Многие из села выносили ведрами клюкву к поезду, единственному, который останавливался в Ужме на три минуты. Казалось бы, столь малый срок, но за эти минуты совершались десятки сделок. Проводники делали на клюкве свой маленький бизнес, покупая здесь и перепродавая в областном центре.

А потом настал ее звездный час. Вспоминая о той осени, через год после отъезда отца, осени, когда она почувствовала себя взрослой и стала ею, Ульяна всегда заново удивлялась. Вероятно, в каждом человеке дремлют неведомые таланты, способные раскрыться только в свой час и только при определенных обстоятельствах.

Ее мать после ухода отца чувствовала себя преданной. Все деньги, которые отец присылал, она клала на книжку на имя Ульяны, не желая брать из них на жизнь ни копейки. Зарплата сельского библиотекаря — не для двух человек. И вот, когда наступил сезон клюквы, Ульяна, как на работу, ходила за ней каждый день.

Но как ее продать, эту ягоду? Конкуренция невероятная. Она возила в соседний поселок, где в выходные часами стояла у грубо сколоченного прилавка и ждала, ждала, ждала…

Но покупали мало — у всех полно этой ягоды.

И вот однажды ей пришла в голову мысль… Замечательная, нестандартная мысль. Она самодовольно улыбнулась, проезжая мимо болота, на котором сейчас, весной, торчали желто-серые космы кочек, вмерзшие в талый снег. В голове уже вертелись детали прошлого, той невероятной победы, которую она не вымолила у судьбы, не вырвала, а скорее выманила у нее, как раздался звонок мобильника. Она засунула руку в карман и приложила аппарат к уху.

Она читала о новых правилах, но здесь никто никогда не видел гаишников, да и скорость, с которой она могла ехать по колдобинам на бетонке, располагала не только к разговору по мобильнику, но и игре на виолончели. Между прочим, она училась играть на этом недеревенском инструменте целый год, когда неизвестно как и почему в их Ужму занесло учительницу из города. Она была не единственной ее ученицей.

— Ульяна, — пророкотал голос Сомова, — команда опаздывает. На два часа. Так что у тебя есть время. Поэтому, прошу тебя, продернись от станции на строительный рынок. Они согласны поработать с углем. Город берет на пробу. А если пойдет дело, то твоя идея нас озолотит.

— Отлично, Сом Сомыч! — Ульяна чуть не завизжала от радости и назвала Николая Степановича не укороченным прозвищем, а полным, как в детстве называла его. Он тогда носил очень длинные усы и был на самом деле похож на гладкого сома. А потом его новая жена Надюша потребовала укоротить их, и потому Ульяна тоже укоротила его имя до Сомыча.

— Ладно, Улей, — он тоже назвал ее так, как в детстве, — потом будешь благодарить, когда дело пойдет. А то, не дай Бог, еще какой-нибудь дождь выпадет и на наш уголек.

— О, не надо, не произносите, Сомыч. Отбой.

— Погоди, погоди, не спеши.

— Да вы меня разорите на мобиле!

— Наоборот, я хочу тебя обогатить. Откликнулся один тип на объявление. Заинтересовал его твой «скотт-премьер» двенадцатого калибра. Так что в цену включи и наш с тобой разговорчик. — Сомов захихикал и отключился.

Ульяна закрыла крышку телефона и положила в карман куртки.

Как хорошо у нее устроена голова! — похвалила она себя. Продавать уголь для пикника — это ведь на поверхности лежит! Если правильно продавать, то его с руками оторвут. Сейчас начнется дачный сезон, шашлыки, барбекю и прочее! Вот надо было с чего начать, а потом уже браться за карпов.

Она поддала газу, и бетонка побежала между колесами гораздо резвее. А что, подумала она, у нее голова всегда работала как надо. Вот тогда, с клюквой. Да она, что называется, вышла в дамки, если пользоваться терминологией игры в шашки.

Отец на день рождения подарил ей бытовой дозиметр, а после Чернобыля все опасались радиации. Газеты писали, что много «грязных» мест и в северных лесах, где прежде стояли ракетные воинские части. Вот она и ходила с этим бытовым приборчиком по лесу, фон везде был нормальный, но однажды ее осенило: она-то об этом знает, а больше никто! Стало быть, она должна продавать экологически чистую клюкву. А для этого нужно что? Клюква и сертификат. Клюква уже есть, а сертификат… Конечно, она могла бы напечатать его на машинке, у матери в библиотеке. Но лучше всего и убедительнее всего он выглядел бы, сделанный на компьютере.

Машина взревела, потому что Ульяна со второй передачи сразу махнула на четвертую. «Волнуешься, дорогая», — сказала она себе мысленно.

Что ж, было из-за чего. Точнее — из-за кого.

Его звали Дима. Он был на год старше ее. Он приехал в Ужму к бабушке, потому что мать вышла замуж за югослава и укатила в Белград. Не то чтобы ее муж не хотел брать с собой мальчишку, просто мать сама решила, что так будет лучше. Дима согласился с ней. Он учился в их школе второй год, упакованный с головы до ног во все, что только может пожелать душа подростка. У него были джинсы, куртки, кепки, у него была магнитола, но самый шик был ноутбук, неведомый предмет в этих краях. Югославский муж, не имеющий никакого представления об оснащенности северной глубинки, сделал царский подарок парню, почему-то свято веря, что он может подключиться к Интернету и по электронной почте сообщать матери о своих успехах.

— Интернату? Да зачем же они тебя туда собираются засунуть? — волновалась не на шутку баба Аня Полякова, бабушка Димы.

Ульяна не удержалась и улыбнулась, когда снова увидела эту сцену, как будто не прошло полутора десятка лет.

Баба Аня была крутая, она и выпороть могла внучонка, хотя он был вдвое длиннее ее. Но он, такой нежный мальчик, садился на корточки и говорил ей, подставляя голову:

— На, бабуля, оттянись как следует. От сердца отляжет, давление упадет.

А уж когда она жалела его, то не слезами обливала — что в них толку, говорила она, одна вода, — она пекла полведра пирогов с грибами, капустой и картошкой и кормила внучка.

Прослышав про «интернат», она быстро поставила квашню, тесто вздулось, как подушка из утиных перьев, и баба Аня напекла ведро пирогов.

Дима молчал, оставляя ее в полной уверенности, что мать и ее новый муж хотят замучить ребенка и забрать его у нее.

— Отдать в интернат! — то и дело восклицала она, награждая тесто крутыми кулаками, от чего оно становилось тугим и упругим, как ей и надо было.

Когда Дима и Ульяна пришли домой после школы, а они дружили с самого появления парнишки в селе, и навалились на пироги, бабушка сидела и любовалась молодым аппетитом, подперев щеку рукой.

— Да разве в интернате-то… — Она махнула рукой, не договорив. — Там одни бандюки. Не отдам я тебя туда.

Дима поднял глаза от пирогов, отъехал от стола на стуле и, раскачиваясь на двух ножках, задумчиво произнес:

— Вот если бы на самом деле в Ужме был Интернет…

— Да не надо нам сюда бандюков-то! — запротестовала бабуля. — Не надо нам интернатов никаких.

— Что такого, баба Нюра? Я ослышался? Я ведь говорю про Всемирную паутину, Интернет…

— Да еще с паутиной! — Она совсем рассердилась. — Ее сорвать надо поганой метлой…

Неизвестно, чем бы закончилась беседа бабушки и внука, не вмешайся Ульяна. Она все расставила по местам.

— Баба Аня, весь этот интернат-Интернет он затеял из-за ваших волшебных пирожков. Спасибо вам большое, а я его забираю с собой. Чтобы вы отдохнули от этого парнишки.

Она подмигнула ему и повела за дверь.

— Знаешь, мне нужна твоя помощь, — сказала она, когда они вышли во двор.

— Пошли в мастерскую, там и поговорим, — произнес он, довольно поглаживая себя по животу.

Ульяна, вспоминая сейчас тот день, ощутила волнение, пожалуй, такое же, как тогда. Он нравился ей, ужасно, но она не хотела признаваться в этом себе самой. Девчонки гонялись за ним толпами, он был всеобщий любимец, хотя обычно деревенские не любят городских.

— Ласковое дитя двух маток сосет, — приговаривала обычно баба Аня, но на лице ее светилось одобрение.

Он сделал ей на компьютере сертификат, она ничего не сказала матери об этом, потому что та начала бы говорить о правилах, о законах, а Ульяна хотела результата. Причем немедленного.

Подумать только, ее клюкву расхватали в полчаса!

Почему ее не побили торговки? Наверное, просто из жалости — девочку бросил отец.

Но когда она догадалась об этом, она решила поступить по-другому — обошла всех продавщиц, которые выносят к поезду ведра, и всем раздала бумажки с показателями дозиметра.

Ужма стала единственным местом в тайге, где растет экологически чистая клюква!

Мать пришла в ужас, когда к ним домой начали нести сметану, молоко, куски соленого сала, а когда начался забой скота, то печенку, грудинку и много чего еще.

— Как тебе не стыдно, — ворчала мать, — мы не побирушки.

— Мам, но они же от всего сердца. Я ведь помогла им продать все до клюковки. А потом, ты разве не помнишь, когда отец привозил с охоты уток, ты сама посылала меня раздавать всем соседям?

— Но то раздавали мы. А это — нам дают.

— Да чем же они хуже нас? Они такие же люди, как все в Ужме.

— Мы не такие, как все… — говорила мать, не уточняя разницу.

Когда Ульяна расписала в письме обо всем этом отцу, он разразился похвальным письмом и своим любимым пожеланием: «Только вперед и только в таком духе!»

Ульяна не написала отцу о другом — о том, как она сама расплатилась за этот сертификат. А она за него расплатилась с Димой. Хотя и по своей воле.

Это было перед ее отъездом из Ужмы, как она думала, навсегда. Отец настоял, чтобы они с матерью переехали в город, в областной центр, где он по своим каналам раздобыл им двухкомнатную квартиру в центре. Он настаивал на том, что Ульяна должна окончить городскую школу и поступить в институт.

Но любовь нагрянула не весной, как водится в природе, а в начале осени, когда были уже собраны чемоданы, завязаны узлы, упакованы в коробки книги. Поезд будет под утро, ложиться спать бессмысленно. Мать ходила из угла в угол, осматривала сарай, баню, двор — все ли в порядке. Этот дом принадлежал сельсовету, ему он и отходил. Скорее всего в нем поселят новую учительницу, опытного математика, которая с семьей переезжала сюда из соседнего района.

А Ульяна попросила Диму сходить с ней напоследок в ее любимое место, в лесную избушку, в которой отец раскрыл ей свою сердечную тайну.

Собиралась ли раскрыть она в той же избушке для себя еще одну тайну жизни? Она не призналась бы, что да, она хотела, надеялась и боялась.

Как это бывает, она знала.

Потому что в деревне об этом знают все — кругом живая природа, и любовь во всех ее проявлениях не секрет. Но как это будет у нее, она не знала. Не знала она и о том, было ли это у Димы, которому шестнадцать.

В домике горьковато пахло рябиной, кто-то развесил гроздья на веревочке на окне вместо занавесок-задергушек.

Ульяна посмотрела и чуть не расплакалась от волнения — словно знак, словно разрешение: мол, если хочешь — люби, никто не увидит, только он.

А он тоже посмотрел на эту уже волглую рябину, слегка сморщенную, и просто обнял Ульяну.

От него пахло цветочным мылом, потому что баба Нюра не переваривала порошки, а стирала белье мылом.

— Как ты хорошо пахнешь… — вдыхала она.

— А ты как хорошо…

Его губы оказались умелыми и быстро нашли ее губы. Они были теплые и мягкие, как у теленка. Ульяне понравились его губы.

Ей понравилось и то, как работали его руки, ловко справляясь с пуговицами на рубашке.

— Ты такая классная девчонка.

Она улыбнулась и положила ему руку на грудь, подергала редкие волосинки.

— Слушай, у тебя… уже это было?

— Ага.

— Здесь? — От внезапной ревности она отстранилась от него, и он чмокнул губами в воздухе.

— Не-ет, дома. Это долго рассказывать. А у тебя не было? — спросил он, и девушка почувствовала, как Дима улыбнулся.

— Не-а. Но я хочу, чтобы было. Это ведь все равно будет.

— Не боишься?

— Нет, — сказала она и потащила его за собой на лавку. Спине сначала было жестко, он навалился на нее, спина уже ничего не чувствовала, потому что новые ощущения перекрыли все — и внезапное ликование, и боль…

Ульяна, глядя на тот свой поступок отсюда, из взрослой жизни, не осуждала себя. Она просто взрослела так, как могла взрослеть только она: она научилась зарабатывать деньги, и она захотела получить «сертификат» взрослости. Дима был самым подходящим человеком для этого.

Она уехала из Ужмы и больше никогда его не видела…

За поворотом показался высоченный старый тополь, он стоял возле станции. Стоило его заметить, и Ульяна всегда чувствовала, как замирает сердце в обещании перемен. Будто залезешь на него — и увидишь другой мир. Так они с мальчишками делали много раз, залезали на самую вершину, но это было раньше, гораздо раньше. Каждый из них видел далеко за горизонтом свое.

Знала ли мать о том, что произошло с ней в канун отъезда?

Ульяна до сих пор не уверена, но думала, что нет. В то время мать была уж слишком занята собой, в ее жизни появился мужчина, который при ней до сих пор, но о котором Ульяна не догадывалась много лет.

Отец признался ей как-то, что он догадался сразу, и, надо сказать, узнав, кто этот мужчина, не потерял дар речи только по одной причине: обрадовался. Он сам никогда бы не смог додуматься, кто именно нужен его бывшей жене. Потому что никогда не имел дела с такими людьми. Это был преподаватель Духовной академии.

— Все многообразие мира, дочь моя, — потом уверял ее отец, — укладывается в весьма ограниченное число понятий: рождение, любовь, смерть. Все остальное — производные от этих.

— Нет, — однажды возразила она, — развивая твою теорию, следует оставить вообще одно понятие — рождение.

— Вот тут ты выдаешь свою незрелость, — ухмыльнулся отец. — Чтобы было рождение, должна быть любовь.

— Тогда оставить нужно только любовь.

— И тут ты не права. Если бы не было смерти, не было бы пыла любви. Любовь — это когда ты боишься потерять кого-то безвозвратно… Но… никогда не оплакивай тех, кто не будет оплакивать тебя.

Последняя мысль озадачила Ульяну, в ответ на нее она не смогла ничего сказать. Впрочем, и сейчас сказала бы тоже немногим больше.