Пани профессор озябла — видно, на улице холодно — и энергично потирает свои большие, похожие на мужские, руки с редкими коричневатыми пятнышками. Но на самом деле руки она потирает, чтобы чем-нибудь себя занять, чтобы не смотреть на меня. Деловым тоном, будто совершенно равнодушно, расспрашивает помощников и украдкой поглядывает на листок с сумасшедшей температурной кривой, которая меня больше всего пугает. Я еще ни разу не посмотрел на этот график в ногах кровати. И тем не менее знаю, что эта жуткая трещина, этот трупный волос или, скорее, черный обугленный провод каждый день ломается, то падая вниз, то взлетая до самого верха гадкого листа. Пани профессор как бы случайно бросает взгляд на результаты анализов. Белых кровяных телец уже только сто тысяч. И она небрежно — мол, ничего страшного — откладывает разграфленный листок.

— Жуть какая погода, — говорит она. — Хороший хозяин собаку не выгонит.

— Кажется, наступает зима столетия, — подхватывает один из ассистентов, протирая очки.

— Батареи горячие, — говорит пани профессор. — Не позавидуешь тем, кому надо выходить из дома.

— Я никому не завидую.

— Ну да, — торопливо говорит пани профессор. — Что ж, заглянем в третью?

Ассистенты с готовностью соглашаются. Все они хотят поскорее уйти, но вовсе не потому, что меня не любят или их ждут неотложные дела. Просто им нечего сказать. Тема давно исчерпана. Были уже и шутки, и смех, и дружеские перепалки. Были и серьезные призывы запастись терпением и не терять мужества. Мол, встречаются сложные случаи, когда медицина почти бессильна, но не надо отчаиваться. Медицинская наука идет вперед семимильными шагами, каждый новый день приносит потрясающие открытия, мы живем в замечательное время стремительного развития человеческой мысли.

— Я бы немного полежал на левом боку, — говорю я робко, потому что мне не хочется их задерживать.

Все, уже с порога, бросаются обратно к моей кровати. Пани профессор сама поворачивает меня так, чтобы я видел окно, голые ветки деревьев и низко стелющийся над крышами дым. Другие быстро поправляют одеяло и подушку. Потом уходят.

И опять я остаюсь один. И мне некуда деваться, потому что я не хочу больше возвращаться в воображении на улочку с памятником заслуженному педагогу — улочку, которой, скорее всего, вообще нет, а даже если и есть, то живут на ней совсем другие люди; я не хочу возвращаться домой к маме-художнице, к раздражительному отцу и пани Зофье, борющейся за сохранение линии, потому что если б они были, то не кинули бы меня одного в этой страшной больнице. Я не хочу возвращаться к Себастьяну, псу-изобретателю, потому что таких собак никто никогда не видел.

Не сердитесь, что я рассказал вам историю, в которой нет ни слова правды. Но мне, честное слово, хотелось бы влюбиться в такую девочку, как Майка или хотя бы Эва, хотелось бы иногда прогуливать уроки, сняться в фильме о межпланетном путешествии, драться с ровесниками, тайком читать дневник старшей сестры, выслушивать несусветные выдумки и оскорбления какой-то Цецилии, кошмарного чудовища в юбке, отчаянно скучать и терять интерес к жизни.

Я рассказал эту вымышленную от начала до конца историю, собственно, самому себе. Чтобы хоть ненадолго избавиться от боли, страха и тягостных мыслей. Приятно освобождаться и чувствовать себя свободным.

Поэтому вы не очень-то горюйте. Может быть, я еще поправлюсь, кто знает, а если и не поправлюсь, тоже мир не перевернется. Комета снова устремится к Земле, деревья будут медленно расти, сбрасывая листву и рождая новую, цветы будут цвести и пахнуть, молодежь — влюбляться без памяти, а старики — бояться смерти.

Ведь это просто замечательно, что я немного погулял на свободе. Желаю вам того же. Лишь бы только мы были здоровы. Лишь бы только были свободны…

Примечания