И тут мы увидели, что вдоль пруда бежит Анаис в развевающихся юбках маркизы, а за ней гонится русский генерал, не выпуская из сильных рук руля велосипеда.
      – Я вас люблю! – сдавленным голосом кричал он. И упорно втолковывал беглянке, что полюбил ее с первого взгляда. За генералом, тоже с велосипедом, трусил адъютант, полнотелый офицер, бледным своим лицом напоминающий Наполеона.
      Анаис кинулась на просеку. Преследователи – за ней. Какая-то нежно обнявшаяся парочка направлялась к террасе, но, заметив нас, резко повернула и скрылась в кустах форзиции.
      Из-за дворца донесся надрывный голос аукциониста:
      – Лот номер пять. Бюстгальтер полковника Эмилии Плятер.
      Мы сконфуженно переглянулись.
      – Это ничего, – сказал я. – Славяне стремятся к великой цели.
      – Завтра я уезжаю и Литву, – тихо сказала девушка.
      – Не удалось похитить ляха.
      – Не беда. Я еще вернусь. Берегитесь.
      В этот момент громко, пронзительно запела какая-то птичка. И весь лес смолк, слушая ее.
      – Это соловей? – спросил я.
      – Возможно, первый соловей. К нам они прилетают позже, зато гостят дольше.
      Желаю вам счастья в жизни.
      – Взаимно. Вы хорошенькая, привлекательная девушка, найдете у себя дома какого-нибудь Будрыса. И лях не понадобится.
      – Не увиливайте. Я сюда вернусь.
      В сгущающемся сумраке ее черты расплывались, и в какие-то минуты мне казалось, что рядом со мной, опершись на балюстраду, стоит она, эта зараженная смертью молодая женщина. На небе появились новые звезды. С лесной просеки поднимался туман.
      Литовка молча пошла к аллейке, я подумал, что надоел ей, но через минуту она неторопливо вернулась, вертя что-то в пальцах:
      – Это вам. От меня. На память.
      И протянула хрупкий цветок.
      – Что это? – изумленно спросил я. – Перелеска? Уже зацвели перелески?
      – Может, еще не зацвели. Но одну я для вас наколдовала. Перелеску из Литвы.
      Я увидел, что по крутому откосу, цепляясь за редкие кустики, карабкается человек. Со свистом дыша, он тащил на спине что-то громоздкое и тяжелое.
      Это был Бронислав Цыпак, мой сосед. Из-за его плеча щерил зубы советский ручной пулемет Дегтярева.
      – Матерь Божья, что вы здесь делаете?
      – Я начальник охраны. Подрабатываю к пенсии. Хоть и не нуждаюсь – а руки чешутся. Из этого не промахнешься. – Он скинул пулемет со спины и поставил на землю дулом вверх. – Незаменим при расстрелах, – и добродушно рассмеялся.– Это я просто так говорю, чтобы вас попугать. Вы всю жизнь, как страус, прячете голову в песок. К славянам записались?
      – Нет. Я здесь случайно.
      – Правильно, почему бы не урвать у жизни лишний кусок. У них денег куры не клюют. Только откуда они их берут? Положим, я-то, возможно, и узнал бы.
      Ну, пойду в обход. Может, вместе вернемся домой? У меня тут пикап для оружия.
      – Нет, спасибо. Я не знаю, как у меня все сложится.
      – Только остерегайтесь женщин.
      И ушел со своим венчиком поредевших кудрявых волос вокруг большой головы.
      Мы уже реализуем идею Мицкевича, подумал я. Присоединяемся к Крестовому Походу Прощения. Я поднял глаза. На нас, усердно моргая, смотрели любопытные звезды.
      Литовки уже не было. Я не спеша вернулся на поляну. Официанты с бутылками и руках наблюдали за ходом аукциона. Корсак как раз высоко поднял маленький продолговатый предмет, похожий на печное перо:
      – Лот номер семнадцать. Зубная щетка ксендза Скорупки, героя битвы за Варшаву.
      Что я здесь делаю. Просто убегаю. Но от чего убегаю. Надо собраться с мыслями. Меланхолия. Всех поторапливают, подгоняют, подстегивают железы.
      Жизненные импульсы. Не смешно. Совсем не смешно. Так оно есть. Где меня носит. Лучи прожекторов шарят по прикорнувшим на краю поляны автомобилям, независимо от того, шикарные это лимузины или жестянки. Свет толкает в спину нарядных женщин в туфельках на низких или высоких каблуках, утирает вспотевшие лысины, вспыхивает на затейливых или небрежных прическах; какая-то сила приводит все это в движение, тормошит, подхлестывает и останавливает, щекочет, ласкает, причиняет боль, на мгновение наполняет страхом; страх, алчность, жалость к себе, рвущаяся наружу ненависть, слезы, гогот, ночь подступает со всех сторон, а у меня нет дома, такого дома, какие были когда-то, чужеземцы, и я чужеземец, всё, лишь бы избавиться от этого шума в голове. Холодно. Ночь будет холодной. Не исключено, что даже с заморозками.
      А тут на перевернутом стульчике сидит Анаис и плачет. Возможно, ей больше всех нас досталось. Ей, легкомысленной, жадной к жизни женщине. А может, в нее угодила какая-то частица, миллиардная доля атома, которая случайно залетела в нашу галактику и никак из нее не вырвется.
      – Помочь вам добраться до дома? – спрашиваю я охрипшим голосом и слышу в ответ бессвязные обрывки слов.
      – Спасибо. У меня нет дома. – Она пытается говорить с той приторной слащавостью, которая стала признаком окончательной утраты нашего шаткого равновесия. Но получается просто шепот.
      – Ни у кого, по сути, нет дома. Мы перепрыгиваем из могилы в могилу.
      – Спасибо, что заговорили со мной. Я ведь на самом деле мужчина. Даже в армии служил. Мы знакомы, правда?
      – Все друг с другом знакомы и похожи, как кошки. Где-то здесь была моя знакомая литовка.
      – Спасибо, и благослови вас Бог.
      – Я потерял след. А, не важно.
      Я хотел погладить ее-его по голове, но только слегка коснулся жалких локонов. Мы вступаем в весеннюю пору. Мне говорили, что у меня хороший гороскоп. У пятидесяти миллионов моих ближних хорошие гороскопы. Ученые предупреждают, что пролетят каких-нибудь несколько лет, и груз людской плоти станет для земли непосильным. Земной шар не сможет без передышки таскать нас по космосу.
      Пойду-ка я в парк, освежусь немного, но ведь и без того холодно. Я вижу бывшего замкомиссара Корсака и президента. Они размеренно хлещут друг друга по щекам, и это похоже на детскую игру в ладушки. А может, они и вправду играют.
      Передо мной ограда из толстых железных прутьев, мокрых и шершавых.
      Вечерняя роса. Я помню с детства – своего или чужого – вечернюю росу, то есть множество светящихся точек на черной траве. Иду вдоль ограды, но выхода нигде нет. У нас же всегда есть выход. По крайней мере один, сказала она; какая у нее трогательно пухлая рука и волнующе тяжеловатые бедра. Есть выход, кто-то отогнул один прут.
      Я протискиваюсь наружу и с удивлением убеждаюсь, что ничего не слышу. И пот я уже на незнакомой скоростной автостраде. Взад-вперед молчком проносятся автомобили. Таинственное движение, сотканное из миллионов слабеньких импульсов. Из полета птицы. Из судьбы птицы, подстреленной невидимой пулей.
      Поищу автобусную остановку.
      Слава тебе, небытие, ничто, вечная пустота. Я преклоняюсь перед тобой, тоскую по тебе и боюсь тебя. Я, стоящий одной ногой на этой Земле, которая меня удивляет, огорчает и изредка потрясает мимолетной красотой, ничего не предвещающей и ничего не сулящей. Я, которого бездумные вихри, срывающиеся с искореженной, сморщенной поверхности земного шара, уносят в небо, я, который с таким трудом возвращаюсь на землю, всякий раз протирая от изумления глаза, я хотел бы оставить после себя сгусток вечной энергии, клубок устойчивых волн, неистребимый след на мерзлоте бесконечности.
      Не подумайте, что мною руководит эгоизм или тщеславие. Я хотел бы когда-нибудь проникнуть в целое и понять хоть частицу его. Пусть моя мука на протяжении краткого мига существования даст мне право познания, хотя какого познания, я не знаю сам.
      Я ничему больше не желаю подчиняться, бреду, собрав последние силы, против течения, изо дня в день терзаемый одной нудной, навязчивой, унизительной, лишенной смысла мыслью: что это значит? И что значу я?
      Слава тебе. Но кому? Но почему?
      Я почувствовал, что надо мной кто-то наклоняется. Легонько, точно охапка трав, восточных трав. Повеяло нежным теплом дыхания. Я осторожно разомкнул веки.
      – Это я, – шепнула она.
      – Как ты сюда попала? Я не запер дверь?
      – Я прохожу сквозь стены и сквозь решетки. Ни горы, ни моря мне не помеха.
      Я видел затененное мраком и оттого немного чужое лицо. Видел глаза с неяркими искорками улыбки. Она поцеловала меня в губы, а потом выпрямилась и встала надо мной на колени. Лениво подняла руки, откинула волосы. Я снова увидел ее после многочасового блуждания по Варшаве. Протянул руки, чтобы до нее дотронуться. Но темнота искажала расстояние.
      – Что, любимый? – тихо спросила она.
      – Я хотел тебя обнять.
      – Видишь, я сдалась. Пришла к тебе.
      – Ты целый день от меня убегала. Я на тебя натыкался, но через мгновенье ты опять исчезала навсегда.
      – Я никогда больше не уйду.
      Округлость бедер твоих, как янтарное ожерелье, подумал я. Живот твой – точеная чаша. Чрево твое – ворох пшеницы, окруженный лилиями. Сосцы твои, как двойня серны.
      – Иди. Иди ко мне.
      Ее окутывало тусклое мерцание моего уличного фонаря. И оттого казалось, что она выплывает из угасающей вечерней зари. Она очень долго ко мне склонялась, пока я не почувствовал на груди ее легкую и горячую тяжесть.
      Мы, как во сне, перекатились набок, сплетясь в объятии. Теперь я уже ее не видел. Только слышал шум се или моей крови. По жестяному подоконнику забарабанил мимолетный град или дождь.
      – О, как хорошо,– шепнула она.– Как хорошо.
      Мы долго летели в багровой тьме на самое дно ада. Если существует такой ад для безгрешных людей. Очнулись, утомленные, соединенные потом трудов своих и свободные.
      – Я бы сейчас закурила.
      – Ты ведь не куришь. И я не курю.
      – Значит, не закурим. Это тоже приятно.
      – Мне иногда кажется, что ты говоришь моими словами.
      – Твоими мыслями. А ты моими. Может, потому я тебя и выбрала.
      – Нет. Это я тебя выстрадал. Ты должна была ко мне прийти с другого конца света.
      – Токио не устроит?
      – Нет, слишком близко.
      – А Новая Гвинея?
      – Это уже лучше. Что ты там делала?
      – Год преподавала в художественной школе.
      Поверх стола я видел в другой комнате себя, сгорбившегося над доской секретера. Подглядываешь, мерзавец, мысленно сказал себе. Но я там сидел неподвижно. Просто мрак весенней ночи размазывал контуры и создавал навязчивую иллюзию движения.
      – И все же мне бы хотелось знать правду.
      – Ох, правда банальна и неинтересна. Вымысел куда краше.
      – Сколько у нас еще впереди жизни?
      – Не знаю, и никто не знает. Может быть, много, чересчур много, а может быть, совсем мало.
      – Одежды его белы как снег, волосы мягкие, как чистая шерсть.
      – Что это?
      – Не знаю. Я начинаю обретать память. Я все вспомню. Но стоит ли вспоминать? Немалый путь пройден с дырявой памятью.
      – Не ты обретаешь память, а она начинает трудиться, пожирая оцепеневшие пространства.
      Знаешь, мне хочется заглянуть в таинственный бумажник, который лежит на столе.
      – Откуда он у тебя?
      – Дали по ошибке в полиции.
      Я выскочил из постели. За голым окном спал город. Черная тень Дворца лежала на крышах домов. А справа от него зеленовато светилась та самая звезда, за восходом которой я наблюдал в дремучем лесу посреди столицы.
      Звезда или нечто, пожаловавшее из неизвестного измерения, видимое на земле только мне одному.
      Закрываясь руками, я вприпрыжку вернулся в кровать.
      – Ты меня стесняешься? – спросила она.
      – Я стесняюсь всех и всего.
      – Нехорошо. Значит, мы еще немножко чужие.
      Я порылся в бумажнике.
      – Ничего нет, – сказал разочарованно.
      – Потому тебе его и дали. На память.
      – Стоп, что-то есть. Я зажгу свет.
      – Нет, не надо. Тогда что-то нарушится. Я боюсь.
      – А видишь в той комнате тень сгорбившегося человека?
      – Погоди. Да. Там что, кто-то сидит?
      – Это я.
      – Ты?
      – Да. Но тот я замер, чем-то озабоченный или подавленный каким-то предчувствием, а может быть, кается в грехах. Он уже десять лет меня караулит.
      – Оставим его здесь. А сами убежим на край света.
      – Или на тот свет.
      – Или на тот незнакомый свет, заселенный несчастливыми возлюбленными.
      Я подошел к окну, поближе к рыжеватому отблеску уличного фонаря.
      – Ну и что это?
      – Старый билет парижского метро.
      – Еще одна реликвия?
      – На обороте что-то написано: 
      С А Т О Р 
      А Р Е П О 
      Т Е Н Е Т 
      О П Е Р А 
      Р О Т А С 
      Анаис
      В глубине города мчался запоздалый ночной трамвай, скрежеща и кряхтя на поворотах.
      – Что это значит? – спросила она.
      – Не знаю. Не понимаю. Мне только имя знакомо – Анаис. Бродит по городу такой человек, который не может перешагнуть границу нашей действительности. Он-она по другую сторону, но не знает этого, и мы не знаем.
      – Покажи билет.
      Я послушно вернулся, присел на край кровати. Что-то промелькнуло в моем взбаламученном мозгу – то ли смутное ощущение, будто когда-то я уже сидел на краю этой кровати, то ли мимолетное удивление.
      – Странно, – сказала она. – Но что-то наверняка означает. Мы будем ломать над этим голову всю оставшуюся жизнь.
      Она лежала на моей кровати, которая теперь, на исходе ночи, была уже не кроватью, а островком серебристого мха, лежала, прикрытая редким сумраком, как вуалью. А я за нашу короткую совместную жизнь все не мог на нее наглядеться.
      – Попытаемся заснуть?
      – А ты б не хотел вместе заснуть навсегда? Предпочитаешь рискнуть и еще много раз встречать утро?
      – Я предпочитаю и то и другое.
      – Это невозможно, – шепнула она. Что-то тихонько потрескивало в стене над нашими головами, и я подумал: наверное, она принесла сверчка, чтобы согреть этот неживой дом.
      Я лег рядом с ней, обнял ее правой рукой, и мы оба смотрели в пустой потолок. Ко мне начинает возвращаться память, думал я, но я забываю о том, что происходит сейчас, в эту минуту. Повседневность превратилась в страшное нагромождение непонятных событий, двусмысленных происшествий, загадочных сюрпризов. Бог мой, чем все это кончится.
      – Ты на меня обижен? – шепнула она.
      – А она?
      – Ты себе внушил. Случаются такие предвосхищения. Просто ты меня ждал, а я была уже близко.
      И мы снова соединились.
      – Видишь зеленую звезду? Она описывает круг по небу и наблюдает за нами.
      Это наша звезда.
      – Спи, любимый. Я с тобой, – сдавленным голосом шепнула она.
      – И я с тобой.
      – Спокойной ночи тебе здесь и спокойной ночи тебе там, бодрствующему над доской секретера, – прерывисто дыша, говорила она.
      – И ничего не прояснилось.
      – Но что-то у нас есть. Несколько наших ночей.
      – Если они были, если это не бред. Она положила мою руку себе на грудь.
      – Сердце бьется.
      – Ну видишь. Спи, стук близкого сердца успокаивает.
      – Спокойной ночи, милая.
      – Спокойной ночи, любимый, – почти крикнула она.
      – Спокойной ночи, колдунья.
      – Спокойной ночи, мой возлюбленный, страдающий атрофией чувств.
      – Я нес тебе цветок перелески, но потерял по дороге.
      – Ах.
      Я очнулся от какого-то звука, внутреннего толчка или предчувствия. Был уже день, и я лежал один. В соседнем доме долбили стену. Я посмотрел на небо за окном. Но небо у нас весной и осенью одинаковое. Попытался вспомнить все, что было в последние дни или, быть может, недели. Постель пахла экзотическими травами. Ветер шнырял по балкону. На козырьке уличного фонаря сидели полные достоинства голубки и заглядывали к нам в окна. В капле времени все вспышки моей, нашей судьбы. Опять афоризм или, скорее, громкая фраза К оконному стеклу прилип прошлогодний мокрый лист. Моя тревога тоже проснулась. Сосет под ложечкой не хуже голода. Моя тревога вместе со мной поздно засыпает и вместе со мной утром встает, свежая и бодрая. Я просто слишком многого требую от Господа Бога.
      Но ведь у меня есть жизненный импульс, возможно, последний. Что с ней случилось. Может быть, исчезла так, как пришла. Я вижу стол с раскрытым бумажником президента, бросаю взгляд на себя, много лет сутулящегося в соседней комнате у стены, бьющегося над решением какой-то загадки или вглядывающегося в магический шар в надежде узнать свое, его предназначение. Потом замечаю кушетку, и у меня останавливается сердце. Не могу вздохнуть, воздуха не хватает. Вскакиваю с постели и не могу вскочить.
      Там, на кушетке, лежит она, до колен прикрытая свесившимся на пол пледом.
      Лежит, обнаженная, на спине, и капризный солнечный зайчик притулился к ее бедру. Лежит не шевелясь. Я напрягаю зрение, хочу понять, дышит ли она. Ее изумительная белая грудь клонится в мою сторону, мертвым грузом тяготеет к земле. Может быть, она встала на рассвете и пошла искать место поудобнее.
      В детстве она ходила, как лунатик, по всему дому. Ведь она жива. Почему бы ей не жить. Мы будем жить до самой смерти. У меня начинают стучать зубы. Я пытаюсь откинуть одеяло и не могу. Хочу встать и
 
      Тадеуша Конвицкого называли «польским национальным сокровищем» – и с полным на то основанием. Его книгами зачитывались миллионы в Польше и за рубежом, по ним снимались фильмы (так, «Хронику любовных происшествий» экранизировал сам Анджей Вайда).
      Вашему вниманию предлагается роман, написанный Конвицким уже в новых исторических и экономических условиях, лирическая трагикомедия о том, как трудно найти свое место в жизни, особенно если находишь утром в своей кровати труп обнаженной незнакомки...
      Тадеуш Конвицкий (р. 1926) – известный польский писатель. Родился в Литве, во время войны воевал в партизанском отряде Армии крайовой. Его книги не раз экранизировались, по «Хронике любовных происшествий» снял фильм Анджей Вайда.
      Роман «Чтиво» (написан в 1992 году) начинается как триллер. В духе Чейза. И остроумно, и плавно перетекает в забавную, трогательную лирическую историю. Плюс гротеск, политический фарс и фантасмагория. Немного похоже на Великую Петушкинскую революцию из бессмертной поэмы Ерофеева. «– А вас за что взяли, пан президент?» – «Мы устраивали акции протеста на аэродромах. Знаешь, небось, что все главы правительств летят в Москву. Встреча на высшем уровне. Глобальный заговор против Европы. Гигантский пир людоедов всех мастей...»