Батальон богов (№3) - Колесо Сансары

Элизабет была относительно спокойна. Скорее всего, основная буря эмоций, связанная с заламыванием рук и потоками слёз, уже миновала. Что же касается супруги мсье Рану, то её взволновал не столько сам факт заокеанской трагедии, сколько то невероятное, что произошло в этой связи с её дочерью. Человек остаётся человеком, и глобальные катастрофы зачастую беспокоят его в гораздо меньшей степени, нежели мелкие житейские неурядицы, касающиеся лично его. Тем более что объектом небывалой по масштабам акции оказалась именно Америка – сытая, богатая, неуязвимая, кичащаяся своим превосходством и присвоившая себе право решать за других, диктующая другим свою волю и навязывающая этим самым другим свои ценности и свой образ жизни. Зависть есть зависть, от этого чувства освободиться очень трудно. Тем более трудно, если вызывающий эту зависть субъект своим поведением раздражает завидующих.

Конечно, французы более других европейцев (ещё со времён войны в Алжире) ощущали нарастающий конфликт между цивилизацией белых людей и тоскующим по величию халифата исламским миром. И конфликт этот основывался отнюдь не только на разнице в благосостоянии, нет – нефтяные шейхи одни из богатейших людей мира. Причина, по мнению профессора Рану, крылась в неприемлемости для потомков бедуинов (и не только для них) западного жизненного стандарта с его массовой культурой и приоритетом непрерывного потребления. Противостояние усиливалось хранящимися в памяти поколений многовековыми обидами и претензиями былых угнетённых к бывшим угнетателям.

Жерар не любил бывать в Париже по многим причинам, и одной из этих причин было значительное увеличение процента темнокожих парижан. Историк и учёный не исповедовал идеи расизма, но неадекватное поведение многих из негалльских жителей столицы, болезненно реагирующих на любое (по большей части мнимое) ущемление их прав, не добавляло шарма облику древней Лютеции. Не зря правительство Франции вынужденно пошло на определённые меры, связанные с ужесточением правил получения французского гражданства для иммигрантов и их потомков.

Да, опасность – и очень реальная опасность, как показали события в США, – существовала. Никто не мог гарантировать, что завтра что-то подобное не стрясётся и по эту сторону океана. И всё-таки большинство людей живёт сегодняшним днём, и сиюминутная проблема (тем более связанная с близкими людьми) всегда будет для них куда более важной.

Ужин прошёл почти так же, как всегда, по многолетней устоявшейся схеме, хотя разговор, естественно, шёл вокруг того, что случилось.

– Так что, папа, это действительно можно считать началом третьей мировой войны? Президент Буш сказал…

– Эта война, Элизабет, началась давным-давно, когда крестоносцы впервые ступили на землю Палестины – или даже раньше, когда копыта боевых верблюдов воинства Аль-Тарика[13] подняли пыль над южным побережьем Иберии. Именно тогда столкнулись два мира, точнее, два миропонимания. А сейчас – сейчас это просто продолжение. «Природа не терпит пустоты» – надеюсь, ты помнишь ещё со школы этот постулат?

– Дорогой, ты не на кафедре и не выступаешь с докладом, – заметила Анн-Мари.

– Извини, я просто хотел выразиться попроще. Противовес необходим: если его нет, то любая структура – и государственно-нравственная в первую очередь – обречена на быстрый распад. Могущественнейшие империи – Римская, например, – рушились тогда, когда внешнего врага больше не было. После окончания холодной войны благополучно испустила дух «Империя Зла», красная угроза приказала долго жить, и противостояние Восток – Запад завершилось. И что прикажете делать дальше? Впрочем, и приказывать-то не надо: закон противовеса суть объективный закон, как и прочие законы природы – или, если угодно, Всевышнего. Так что если бы Аль-Кайды и Бен Ладена не существовало, их срочно потребовалось бы создать искусственно. Колумбийская наркомафия или транснациональная организованная преступность на роль Врага не тянут – идейная начинка не та, вернее, она вовсе отсутствует. А в данном случае всё на месте… Будет теперь какая-нибудь «Ось Зла», государства-изгои, угроза с Юга или что-нибудь в этом духе – ярлыки значения не имеют.

– Если бы ты знал, – Анн-Мари тяжело вздохнула, – как меня иногда раздражает твоя высоконаучная привычка рассуждать обобщёнными категориями! А чисто по-человечески? Ведь в любом из этих самолётов могла бы оказаться Лизетта! Или Жан-Пьер с приятелями гулял бы по Елисейским полям, а в это время в урне сработало бы взрывное устройство, засунутое туда арабом-мусорщиком! Тогда как?

– Не надо чересчур драматизировать, равно как и не стоит делать из меня эдакое бесчувственное чудовище, академического монстра не от мира сего, не замечающего ничего вокруг.

– Ну почему же «ничего»? Смазливые физиономии девиц и стройные ножки под короткими юбками ты очень даже замечаешь – я же не слепая! Но я…

– Анни, – миролюбиво ответил Жерар, – не вали в одну кучу креветки и сливовый джем: получится невкусно. Я человек и отец, а не просто житель этой планеты и гражданин одной из стран на её поверхности. И именно поэтому меня гораздо больше во всей этой сегодняшней истории волнует утренняя её часть – видение Элизабет и странный фокус с телевизором. Как ты думаешь, почему я попросил тебя не болтать – прости за резкость – об этом?

– Наверно, ты… Ты не хотел, что бы нас считали ненормальными?

– И это тоже, но главное в другом: все мировые спецслужбы сейчас стоят на ушах. Как ты думаешь, какие вопросы будут задавать в префектуре девушке, которая узнала за несколько часов до трагедии о том, что произойдёт – в деталях? В нашем прагматичном мире не так много места для ирреального, так что прямолинейные полицейские мозги сработают вполне определённым образом: а откуда ей всё это стало известно? А расскажите-ка нам поподробнее обо всех ваших друзьях-приятелях, мадемуазель Рану, – особенно о смуглокожих! И очень нужна вам обеим вся эта нервотрёпка, а?

– Жерар, дорогой… Я об этом даже и не подумала… Ужас…

– Ну всё, всё, успокойся. Ничего не случилось – так что нет и причин для волнения. Пусть это будет нашей тайной, а что за этой тайной стоит, я постараюсь разобраться – по мере моих сил и возможностей. И как только…

– Ты знаешь, отец, – голос Элизабет звучал сухо и непривычно; и никогда раньше не слышал профессор Рану таких интонаций в голосе своей взбалмошной дочери, – я, кажется, поняла. И мне не по себе от этого понимания… Я всегда посмеивалась, ты помнишь, стоило кому-нибудь хотя бы заикнуться о потустороннем или сверхъестественном. И точно так же я иронизировала по поводу любых твоих высказываний на эту тему, – если они, конечно, не были шуточными. Но ты, папа, никогда не шутил над этим… Так вот… Подожди, не перебивай меня, я сама собьюсь, – девушка хрустнула пальцами. – На самом-то деле ощущение присутствия чего-то непонятного, живущего везде, никогда меня не покидало – с тех пор, как я только-только начала осознавать себя… – Элизабет прерывисто вздохнула, словно сбрасывая с плеч тяжёлый, много лет носимый груз, и продолжила:

– Первый раз я увидела в детстве. Тогда я не придала этому особого значения: мало ли что может присниться романтической девочке, начитавшейся волшебных сказок и рыцарских романов! Точнее, я восприняла всё как должное, как подтверждение моих представлений об окружающем меня мире, в котором непременно должно найтись место чудесному. С детьми часто так случается… Это потом уже, позже, по мере взросления, попадая под страшное по своей силе воздействие общества с его стереотипами, мы перестаём летать во сне, а тогда… Но со мной мои детские сны осталось навсегда. Шли годы, а чуда всё не было и не было… Я много читала на эту тему, тщательно скрывая от других – и от тебя, папа, – своё тайное. Ты помнишь моё отношение ко всему этакому – я всегда посмеивалась… Так вот, я всего лишь защищалась от возможного скептически-иронического отношения, и маска здравомыслящей особы приросла к моему лицу и сделалась моей второй – или первой? – кожей. И все эти годы я ждала, ждала неизвестно чего…

– И что же ты… видела? – Вопрос получился естественным, без малейшей примеси наигранности или фальши, – впрочем, Жерар и был искренен.

– Что видела? О, об этом можно рассказывать бесконечно долго… Нечто прекрасное, невероятно далёкое, мир, населённый богами. Богами в одеждах цвета неба… И я среди них – такая же, как они… Сладко до боли, и просыпаться не хочется…

С годами я стала серьёзнее – жизнь заставила, – но своё я продолжала хранить в тайниках души. У меня был один… знакомый, фанатик восточных философских воззрений. Он научил меня чтению ленты реинкарнаций. Не скажу, что я вызнала столь уж многое из своего прошлого – большинство картин расплывчаты и неоднозначны, как изображение на экране плохо настроенного телевизора с плохой антенной. Хороший психиатр вообще списал бы всё это на игру больного воображения, посоветовал бы принимать транквилизаторы и поскорее выйти замуж, дабы стать добропорядочной матерью семейства. А я…

Несколько картин запомнились: лесная хижина, старик в тёмном плаще с капюшоном (у Жерара почему-то сжалось сердце от непонятной боли), и маленький ребёнок на звериной шкуре, и я – мать этого ребёнка, а старик говорит мне что-то очень важное – и страшное… А ребёнок смотрит на нас так, как будто он старше нас обоих на тысячи лет…

Огромный пышный зал, заполненный разодетыми в тяжеловесные наряды людьми… На возвышении – я, причём неясно, мужчина или женщина. Я вижу насквозь эти людей, наблюдаю копошение их мыслишек, сосредоточенных вокруг золота, интриг и низменных потребностей. И я не сомневаюсь в своём праве карать и миловать…

Какой-то средневековый город – европейский. Цветы в моих руках, запах моря, солнце над головой… А потом – толстый монах с поросячьими глазками, и ощущение мерзости того, что он хочет со мной сделать… Боль – я всаживаю нож в своё собственное горло и давлюсь-захлёбываюсь кровью…

Звёзды, звёзды, звёзды… Мириады звёзд, полыхающих ослепительным голубым блеском, – словно рука исполина высыпала на чёрный бархат бездонный ларец с драгоценностями… Фигура прекрасной в своём совершенстве женщины, летящая среди этих звёзд. И это существо – тоже я… – с этими словами Лизетта медленно поднесла ладони к лицу и провела ими по лбу и щекам, будто омывая пылающую кожу невидимой живительной влагой, и замолчала, подбирая фразу.

Жерар Рану смотрел на дочь, не отрываясь и боясь моргнуть, чтобы не упустить что-то чрезвычайно важное. Лицо Элизабет заострилось, приобрело хищные черты. В глубине глаз, глядящих внутрь себя, мерцал огонь; слова приобрели весомость и значимость, и тяжесть металла. Такой профессор не видел её никогда.

– Так вот, отец, когда я взяла в руки твой подарок, я вдруг поняла: вот оно! Мне непросто передать словами, что я почувствовала: то, что амулет живой, я осознала сразу, только говорить об этом я не намеревалась. Я разговаривала с ним, пока шла к себе, и потом, роясь в книгах… И камень слышал и слушал меня! – Элизабет взглянула отцу прямо в глаза, и Жерару стало не по себе от этого взгляда.

– Я не всё рассказала вам… Амулет не только услышал, он ещё и ответил мне. Да, да, ответил! Я услыхала, нет, восприняла где-то тут, – девушка коснулась ладонью своего лба, – голос… И в голосе этом присутствовали приязнь и искренняя радость: «Это ты, сестра, здравствуй! Как хорошо, что ты сумела ответить, и что мы нашли тебя! Подожди совсем немного, и мы придём за тобой. Тебе не место в этом Мире, он не твой. Он, этот Мир, слишком юн и слишком жесток – посмотри…». А потом включился телевизор, и… мне показали ближайшее будущее. Интересно, если бы я взяла и позвонила в Нью-Йорк, смогла бы я предотвратить? Но самое интересное, что я и не собиралась предотвращать – пусть всё идёт своим чередом. Жестоко? Но это закон, Закон Познаваемой Вселенной!

Анн-Мари то ли ойкнула, то ли всхлипнула, и тут же Лизетта стала прежней – только глаза блестели, да лицо было куда бледнее обычного.

Хрупкое и зыбкое Нечто, материализовавшееся в гостиной уютного загородного европейского дома начала двадцать первого столетия, таяло и распадалось. Профессор истории и археологии мсье Жерар Рану даже не удивился, когда он услышал звук, с которым оно рассыпалось. И только через несколько секунд он понял, что звук этот – мелодичная трель телефонного звонка.

– Жерар? – голос Марселя Прево подрагивал, и это означало, что произошло что-то совершенно непредставимое: например, сразу и вдруг растопилось ледяное покрывало Антарктиды или атмосфера Земли внезапно счистилась сама собой с планеты, как шкурка с перезревшего банана. – С подобным я ещё не сталкивался, да и вы, я полагаю, тоже. Впервые мой любимый девиз «На любой вопрос можно найти ответ!» оказался неверен – на вашу Загадку ответа нет. Эта ваша штучка вообще никак не реагирует ни на какие внешние воздействия – она просто игнорирует любые наши попытки распознать, что же оно такое есть. Вы слышите меня, дорогой мой профессор? Нам с вами надо встретиться, и чем скорее, тем лучше! Я приеду через час.

– Да, да, конечно, я жду вас, – не ответил, а скорее выдавил из себя Рану и добавил, уже повесив трубку и обращаясь к Элизабет. – Это Прево. Он скоро будет. Ты знаешь, Лизет, не надо ему говорить то, что ты мне только что рассказала. Не надо – во всяком случае, пока не надо.

* * *

Морис Бувэ откинулся на высокую спинку стула и потёр указательным пальцем кончик длинного хрящеватого носа.

– Марсель, ты даже не представляешь себе, что всё это значит, и какой ты мне сделал подарок – одним лишь фактом твоего приезда ко мне с этим! Я всегда знал, что это произойдёт, знал! Выражаясь привычным для тебя языком былых лет, можно сказать примерно так: ты заключил самую удачную сделку в своей жизни, старина, – сделку с Вечностью! Пусть даже это звучит несколько высокопарно.

Профессор Рану никогда не мог однозначно определить профессию и род занятий сидевшего напротив них сухощавого человека неопределённых лет: где-то между пятидесятью и восьмидесятью годами. Мсье Бувэ был старинным приятелем Марселя Прево – если такие люди, как Прево, вообще могут иметь приятелей. В молодости они даже работали вместе, резвясь на пару в мутной водичке биржевых спекуляций. Потом их пути разошлись, но только лишь для того, чтобы вновь сойтись, сойтись с неумолимостью рока.

Господина Бувэ называли и экстрасенсом, и магом, и практикующим астрологом, и ясновидящим, и знахарем, и (естественно!) просто шарлатаном. И все эти определения были неверны, точнее, каждое из них (за исключением шарлатана) было верным только лишь отчасти. Морис избегал чересчур тесного общения с экзальтированными домохозяйками и психически неуравновешенными типами, хотя мог бы без особого труда жировать на тучной ниве всёвозрастающего общественного интереса к паранормальным явлениям. Нет, он помогал по мере сил, принося облегчение страждущим; но ориентировался исключительно на своё желание помочь нестандартным способом в нетипичной ситуации, совершенно не стремясь сделать из своих знаний и способностей нескудеющую кормушку и источник безбедного существования.

Отношение мсье Бувэ к материальным благам окружающего мира вообще было своеобразным, очень даже неординарным для той социальной среды, в которой он жил. Морис признавал, конечно, реалии товарно-денежных отношений, но избегал фетишизации благосостояния, в плену которой пребывало подавляющее большинство населения так называемых цивилизованных стран планеты по имени Земля в начале двадцать первого века от Рождества Христова. Он хорошо знал, что необходимое и достаточное количество денежных знаков, потребное для поддержания существования на приемлемом по общественным меркам уровне у него так или иначе появится (причём отнюдь не криминальным путём!), возможность размышлять сохранится, так зачем тогда тратить время и жизненную энергию на погоню за преходящим?

Его отношения с Марселем Прево вряд ли можно было назвать просто дружескими: люди, подобные господину директору Фонда, практически свободны от нефункциональных эмоций, не относящихся к сфере практической целесообразности. Сохранение и поддержание этих отношений всецело могло быть объяснено тем самым невероятным чутьём, коим наделён был г-н Прево: чутьём на нужных и полезных для его дела личностей. Мориса тоже вполне устраивал подобный статус кво: ведь он получал финансовую подпитку именно за ту деятельность, которой отдавался со всей своей сохранившейся с молодых лет кипучей энергией.

Три человека сидели за столом в небольшой своеобразно обставленной комнате. За окном летели низкие серые тучи – вестники не столь далёкой уже зимы, – и пламя камина отбрасывало причудливые тени на стены с развешенными на них деревянными масками языческих тотемных идолов. Огонь высвечивал потемневшие от времени корешки толстенных фолиантов, укрывшихся на книжных полках, и превращал в живой рубин налитое в высокие бокалы вино. А на середине стола расположилась чёрно-белая Загадка, расстелив блестящей змейкой тонкую цепочку из неведомого металла.

Морис Бувэ быстрым движением ещё раз перелистал лежавшую перед ним тонкую пачку листов бумаги, испещрённых отпечатанными на лазерном принтере цифрами и буквами, и отодвинул её в сторону. Профессор Рану хорошо – почти наизусть! – знал уже содержание этого документа: в строчках убористого текста в сжатой форме излагались результаты попыток понять, что же представляет собой амулет. И все выводы объединяло одно общее – присутствие в них отрицательной частицы «не».

Спектральный анализ… Радиоуглеродный… Химическое взаимодействие… Термическая обработка… Предполагаемый состав вещества… Ультразвуковое и лазерное сканирование… Прочностные характеристики… Реакция на рентгеновское и гамма-излучение… Не отмечено… Не выявлено… Не присутствует… Не фиксируется… Не… Не… Не… Этьен и его сотрудники проявили дьявольскую работоспособность, буквально облизав Загадку всеми мыслимыми методами со всех сторон всего за каких-то несколько часов – но только лишь для того, чтобы получить во всех графах это самое пресловутое «не»! Жерар хорошо понимал овладевший исследователями азарт: ну не может такого быть, чтобы изучаемый образчик хранил бы полное, абсолютное и презрительное молчание, напрочь игнорируя все изощрённейшие потуги познать его! И тем не менее, это было именно так.

Словно прочитав мысли Рану, мсье Прево произнёс, не обращаясь конкретно ни к кому из присутствующих:

– Эти бумаги, – мизинец господина директора слегка шевельнулся, указывая на отчёт лаборатории Фонда, – не передают эмоций. Я разговаривал с Этьеном: во время нашей беседы глаза у бедняги так и норовили эмигрировать куда-то в область макушки. Больше всего его почему-то потрясло, что после пребывания в нагретой смеси концентрированных кислот на поверхности Загадки не осталось ни малейшего следа, хотя мне показалось куда более занятным, что она поглощает весь спектр электромагнитных волн, именно поглощает, словно всасывает их. Ведь в этом случае летит к чёрту знаменитый закон сохранения энергии и вещества! Кстати, Рану, я всё-таки пренебрёг вашим предупреждением – в данном случае я счёл риск оправданным. Но любые попытки частичного разрушения – давлением, механически или как-то ещё – провалились. Я сильно подозреваю, что наша с вами Загадка уцелеет и останется невредимой, окажись она даже в эпицентре ядерного взрыва или в недрах звезды, то есть амулет неуничтожим – по крайней мере, известными человечеству способами. А такое, насколько я понимаю, возможно только в том случае, если Загадка имеет свой собственный внутренний или посторонний практически неисчерпаемый источник энергии, позволяющий ей противодействовать. И что же из этого следует, уважаемые мои господа Рану и Бувэ?

– А из этого следует, уважаемый господин Прево, весьма простой и очевидный вывод: штука эта не из нашего мира, да, да, не из нашего! – глаза Мориса сияли, и голос звенел. – Никакая современная технология не способна создать такое! А вот как она здесь оказалась, это уже другой вопрос…

Трое мужчин очень хорошо понимали друг друга и не боялись в своём кругу называть вещи своими именами. То, что произнёс вслух Морис Бувэ, человек с несколько непривычной для прагматичного общества репутацией чернокнижника, давно вертелось на языке и у профессора, и у самого Марселя Прево. Тем не менее, Рану счёл необходимым внести толику здорового скептицизма:

– Это как прикажете понимать, мсье Бувэ? Некий рассеянный зеленокожий водитель летающей тарелки потерял брелок от ключей зажигания, когда менял в нашем захолустье на космической обочине лопнувшее колесо своего межзвёздного джипа?

– Ну зачем же так примитивно, Жерар? – Бувэ улыбнулся. – Вы скажите ещё селенит или марсианин! Вы же не хуже меня знаете, что я имею в виду под понятием «другой мир» – мы же все здесь единомышленники.

– Иномерность? – полуутвердительно-полувопросительно вставил Прево.

– Конечно, Марсель. В математике давным-давно разработан аппарат, описывающий n-мерные пространства, а математика не та наука, которая имеет склонность оперировать сугубо отвлечёнными понятиями: рано или поздно все они облекались физическим смыслом. А что до техногенности – любые творения рук человеческих можно с полным правом назвать творением человеческого же разума, только лишь с использованием соответствующего посредника-инструмента. Но кто сказал, что наш путь развития и совершенствования единственный, и что этот самый посредник между мыслью и действием так уж необходим и всегда таковым и останется? К вершине можно подняться разными тропами, и совсем не обязательно с помощью верёвок и стальных крючьев. Например…

С этими слова Морис Бувэ слегка прикрыл глаза, и его собеседникам показалось, что само пространство комнаты обрело плоть и осязаемость, а языки огня в камине ожили и откликнулись на зов призывающего.

Стопка белых бумажных листов приподнялась над столом, переместилась и мягко опустилась снова, но уже на расстоянии двух ладоней от своего первоначального места.

– Вот так. Обычный телекинез… Я не люблю демонстрировать этот фокус, для меня вполне достаточно знать, что я могу это сделать. И это всего лишь жалкие крохи того, на что способно в действительности наше сознание – напрямую.

Морис вытер проступившие на лбу бисеринки пота и пригубил бокал.

– Мы с вами, уважаемые господа, хорошо знаем друг друга и знакомы достаточно давно. Мы серьёзные и солидные люди, ценимые нашим социумом – пусть даже за разные заслуги. И объединяет нас одно – мы принимаем факт возможности существования того непознанного, которое бессильна нащупать вся наша техника, совершенством которой мы так гордимся. Заметьте, пока бессильна! Охотно поясню свою мысль: мне доводилось бывать в Индии – да и вам, насколько мне известно, тоже.

И там, в Индии, я имел весьма интересную беседу с одним достаточно рационально мыслящим обитателем этой загадочной страны, всегда окутанной для европейцев флёром таинственности. Речь зашла о реинкарнациях, душе, корнях древних верований и прочем в том же духе. Мой визави вполне здраво – с общепринятой точки зрения – ответствовал, что ни в какую душу он не верит, поскольку просто-напросто не может пощупать её руками.

Тогда я спросил его, а верит ли он в радиоволны – ведь их тоже не попробуешь на зуб! Он нашёлся, сказав, что для него свидетельством существования радиоволн является факт фиксации их соответствующими техническими устройствами. Хорошо, настаивал я, но приборы-то эти появились всего лишь чуть более ста лет назад! Означает ли это, что радиоволн не существовало до изобретения самого примитивного детекторного радиоприёмника?

– И что же он вам ответил? – спросил Рану.

– К сожалению, ответа на этот вопрос я не получил, но по крайне мере, я заставил этого индивидуума призадуматься, – Бувэ усмехнулся и вновь глотнул вина, – а это уже само по себе немало. Резюмируя: если в своё время русский учёный Лебедев доказал материальность природы светового луча и измерил оказываемое им давление, то почему бы не допустить материальность человеческой мысли? Понятие «ментальное поле» ничуть не более фантасмагорично, нежели понятия «поле электромагнитное» или «гравитационное». Оно, это поле, может быть описано схожими уравнениями, и место в рамках создаваемой единой теории поля для него отыщется.

Мы до сих пор так и не разобрались, что же такое электрический ток, а уже берёмся представить себе процесс творческого мышления как набор слабых электрических импульсов. И все попытки создания пресловутого искусственного интеллекта проваливались по сию пору только лишь потому, что у нас нет чёткого и ясного ответа на вопрос – что же такое Разум? Механистический подход к этому предмету по меньшей мере наивен: современные микропроцессоры малогабаритны, что мешает собрать где-нибудь в огромном здании из несметного их количества электронный «супермозг», по количественным характеристикам далеко превосходящий мозг человеческий? Ан нет, не получается, не всё так просто…

– Морис, – прервал его мсье Прево, – я с искренним удовольствием слушал тебя и обязательно послушаю ещё, но сейчас, извини, меня гораздо больше волнует следующее: что же нам всё-таки делать с этим? Точнее, можем ли мы вообще что-либо сделать с Загадкой?

– Знаешь, Марсель, я полагаю, что её лучше всего просто оставить в покое – а то ещё обидится, и кто знает, что тогда произойдёт. – Бувэ произнёс это с полной серьёзностью, никого, впрочем, не удивившей. – Скорее всего, она сама себя проявит тем или иным способом. Если, – Морис Бувэ внимательно посмотрел на профессора, – …уже не проявила. А находиться сей предмет должен у того, кто его нашёл, точнее, кого амулет соизволил выбрать. Я думаю, – и не боюсь сказать вам об этом, – что мы имеем дело с магией, с истинной магией, не имеющей ни малейшего отношения к выкрутасам прохиндеев, которых расплодилось нынче больше, чем блох у бродячей собаки.

Я считаю, – нет, я уверен в этом, – что Загадка представляет собой материальное свидетельство существования невероятно могущественных Носителей Разума, обладающих непредставимыми для нас способностями и возможностями воздействия на Вселенную. И поэтому я попросил бы вас, господин директор, принять все меры для сохранения тайны. Я знаю, вы умеете обращаться с людьми, так пусть эти ваши исследователи держат язык за зубами – для их же собственного блага и спокойствия. Наши земные неприятности могут оказаться сущими пустяками по сравнению с тем, что может случиться, если это… – Бувэ посмотрел на амулет, – …сочтёт, что нам, детям, стало известно слишком многое раньше времени. Бумаги заберите – мне они без надобности, я узнал достаточно и немного поработаю своими методами. А вы, мсье профессор, – но тут адепт высшей магии Морис Бувэ запнулся и умолк, потому что…

…Загадка проснулась. Все трое смотрели на лежащий на столе амулет, не совсем доверяя собственным глазам. Вокруг чёрно-белого «камешка» разлилось мягкое свечение, оттеснившее отблеск пламени камина. Мерцающий ореол менял свой цвет с голубого на алый, затем на фиолетовый, и чередование оттенков повторялось снова и снова. От Загадки ощутимо веяло теплом, однако угрозы это тепло не несло – пока не несло.

* * *

Прошло несколько недель. За все эти дни не случилось ничего из ряда вон выходящего – во всяком случае, Рану этого не ощутил. Ну не считать же серьёзным событием размолвку с Сюзан – они столкнулись в маленьком укромном кафе на выезде из города, куда профессор зашёл выпить чашечку кофе с ликёром, урвав минутку для небольшого удовольствия. Тут-то он и увидел Сюзан, сидевшую за угловым столиком в обнимку с длинноволосым молодым парнем в кожано-металлическом одеянии рокера и страстно целовавшуюся с этим парнем. Заметив Жерара, секретарша вспыхнула и одёрнула несколько сдвинувшуюся под рукой раскованного молодого человека и без того короткую юбку, но не подала виду, что знакома с господином профессором. Правда, с тех пор они не разговаривали, встречаясь в кулуарах Фонда Прево.

Эту мелочь Жерар воспринял с должным стоицизмом: а чего он, собственно, хотел? Что темпераментная девица двадцати шести лет от роду будет терпеливо ждать, пока он, мсье Рану, в очередной раз выкроит для неё время и одарит её украденной из семьи, но, несомненно, неземной любовью? Правда, укол уязвлённого мужского самолюбия Жерар всё-таки ощутил: ведь не далее как вчера они провели с Сюзан блаженные пару часов у неё дома, в маленькой квартирке на третьем этаже типового многоквартирного жилого здания. Ну и что? А где гарантия того, что ночью в постели Сюзан Жерара не заменил этот самый байкер или кто-нибудь ещё? Или что предшествующую их свиданию ночь она коротала в гордом одиночестве, орошая подушку горькими слезами? Женщины ничуть не меньше мужчин стремятся разнообразить свою сексуальную жизнь, и порицать их за это нельзя. Что же касается верности, то далеко не от всякой законной супруги её можно требовать и ожидать, так чего же тогда спрашивать с полулюбовницы, не предъявляющей к партнёру ровным счётом никаких требований, за исключением качественного секса? Верность вообще продукт редкий и скоропортящийся, и даже применение чадры не даёт должной гарантии – если верить арабским сказкам.

Куда больше места в мыслях профессора Жерара Рану занимало происходящее с дочерью. Элизабет менялась на глазах, менялась не только внутренне, но даже внешне; и Жерар как-то поймал себя на том, что он начинает её бояться. И ещё Рану пришло в голову, что причиной перемен запросто может быть Загадка – амулет хранился в неизменной замшевой коробочке в шкафчике в гостиной, куда профессор положил его по возвращении от Мориса Бувэ. Конечно, с точки зрения здравого смысла все эти страхи и предположения не стоили выеденного яйца и выглядели абсолютно беспочвенными, но как раз пресловутый «здравый смысл» пасовал, коль скоро речь заходила об амулете-Загадке.

А Лизетта менялась – Жерар, видевший дочь на протяжении десятилетий, от несмышлёныша до взрослой женщины, не мог ошибиться. Менялся её голос, выражение глаз, походка, манера держать себя, настроение, даже черты лица – в них мало-помалу проступал властный холод. И когда профессор Рану впервые припомнил колючее слово «трансмутация»[14], он вдруг почувствовал, как по его позвоночнику прошёл озноб…