Нет. Никому из них нельзя было рассказывать о моем открытии. Вскоре я сделал еще одно открытие, и снова предусмотрительно умолчал о нем в своем будничном кругу.
      Я случайно узнал, что среди толстых пачек столичных газет и журналов, привозимых в город вечерним пароходом, среди иллюстрированных еженедельников, выпусков «Графа Монте-Кристо»,
      «Приключений Винету» и «Галантного журнала», печатающего «Мемуары Казановы» с соответствующими картинками, есть одна незаметная, тоненькая бандероль, содержащая три экземпляра бухарестской газеты «Социализм». Узнав об этом, я в тот же день договорился с Филькой, веселым малым, в картузе без козырька, разносившим газеты по городу в суконной сумке, надетой на плечо, что он принесет мне один номер «Социализма» и получит две леи сверх стоимости газеты, при условии, что никто об этом не узнает. Такая, инстинктивная с моей стороны, конспирация спасла меня от многих неприятностей. Но сама газету, орган социал-демократической партии Румынии, меня разочаровала. Она оказалась куда менее интересной, чем речи Жореса против Клемансо, роялистов и клерикалов. Вместо гордого утверждения бессмертной силы труда и призыва освободить его от оков и порабощения, в ней напечатаны скучные рассуждения о тарифной сетке зарплаты на швейных фабриках; вместо угрожающего «трепещите, тираны!» в ней сообщалось, что «председатель парламентской фракции социал-демократов товарищ Флуераш был принят вчера Его Величеством королем в Синайском дворце». Ниже печаталась речь, которую произнес Флуераш после аудиенции у короля в социалистическом клубе, в которой говорилось, что он, Флуераш, облечен теперь не только полномочиями рабочих, но и доверием Его Величества, редко дающимся людям его, Флуераша, положения и мировоззрения, что, несомненно, является результатом проявляемой им, Флуерашем, принципиальности и умения сочетать интересы пролетариата с интересами и процветанием промышленности, без чего невозможен прогресс и движение к социализму, как это ясно показали те, кого он, Флуераш, считает своими духовными отцами: Маркс и Энгельс, и заветам которых он, Флуераш, будет верен до последнего вздоха, о чем знают теперь не только рабочие, но и Его Величество, заявивший, что он считает его, Флуераша, одним из самых умных, дальновидных и принципиальных политических деятелей Румынии, Европы и всего цивилизованного мира.
      Такие рассуждения приводили меня в замешательство. Но газета называлась «Социализм», над заголовком красовалась эмблема: два скрещенных молота, и над ними – гордая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Значит, там в Бухаресте, все же есть люди, открыто называющие себя социалистами и товарищами. Значит, то, о чем говорили Маркс, Энгельс, Жорес, существует и поныне, существует даже в стране, в которой я живу.
      Чтение бухарестского «Социализма» и первые сведения о существовании Румынской социалистической партии и товарища Флуераша, добивающегося доверия Его Величества, мало способствовали тому, чтобы я связал волновавшую меня идею социализма с окружающей меня будничной жизнью. И так продолжалось до того дня, когда мне самому пришлось начать зарабатывать на жизнь.
      «Черная банда»
      Первый заработок! Счастливая усталость первого труда! Первое ощущение гордости от того, что ты уже взрослый и можешь располагать заработанными деньгами. И первое горестное открытие: вознаграждается не только труд в поте лица, но покорность, хитрость, лесть и послушание примерного галерного раба!
      Свой первый заработок я получил в отделении фирмы, наблюдавшей за погрузкой зерна. Помещалось оно там же, где и все остальные частные конторы и отделения крупных торговых домов, занимавшихся экспортом хлеба, – на центральной улице, недалеко от порта. Внешний вид контора имела такой же, как и все конторы: была и дощечка на дверях с обозначением полного наименования фирмы, но никто его не знал, потому что известно было другое, неофициальное, но всеми признанное название этой организации: «Банда нягра» – «Черная банда». Известно оно было и мне, но подлинный его смысл и неожиданная связь между «Черной бандой» и открытием, сделанным мною после чтения старых книг Снитовского, обнаружились гораздо поздней, когда я сам переступил порог этого учреждения. Впрочем, на самом деле никто не переступал порога конторы «Черной банды»: все операции по найму и расчету, все взаимоотношения фирмы с ее работниками, которых брали здесь на работу каждый день, только на один день, а то и на полдня, осуществлялись на улице, перед открытым окном конторы. Путь к этому окну был непростым. Право стать под окном «Черной банды» и получить работу давалось далеко не каждому. Вот как это случилось со мной.
      Как-то жарким июньским утром я заметил, что отец, закончив длинную утреннюю молитву, надевает белую манишку, запонки, галстук и черный люстриновый пиджак, служившие явным признаком того, что предстоит важное событие. Вскоре мне было сказано, чтобы я разыскал «малокровного».
      Это был извозчик – не менее известная в городе фигура, чем первый богач или доктор, владелец единственного в городе мотоцикла, ездивший к больным в спецовке, пропахшей бензином, с черными, перепачканными машинным маслом руками. Сколько я помню город и в школьные годы и много лет поздней, когда я приезжал сюда на каникулы из университета, помню я и черную развалившуюся пролетку, тощую, сгорбленную, подпоясанную широким ремнем фигуру на козлах и усталый, дребезжащий, как и несмазанные колеса его старинного экипажа, голос:
      – Вье… малокровные!.. Ноо… малокровные!..
      Итак, в одно прекрасное знойное июньское утро я привел к дому «малокровного».
      Отец уселся на провалившееся рыжее сиденье, положил рядом с собой палку и стал ждать, пока лошади примут какое-нибудь решение по поводу повторного, но очень робкого и неуверенного приказания своего хозяина:
      – Ноо… малокровные!..
      Никогда не известно было заранее, какое это будет решение, и каждый раз, когда «малокровные» после двух-трех минут раздумья все же решались двинуться с места, они делали это с таким неохотным фырканьем, словно говорили хозяину: так и быть, поедем, но – смотри! – чтобы это было в последний раз!
      Менее чем через час около дома снова раздался знакомый голос: «Тпру… малокровные!» – и отец с сияющим лицом вошел в дом и, сразу же садясь, объявил мне благую весть: мне разрешено приходить к окну конторы «Черной банды» и получать работу, если мне ее дадут. За эту милость я должен благодарить бога и господина Вуроса-старшего – того самого, кому принадлежат в городе десятки домов, лавок, амбаров, а ест он по вечерам селедку с хлебом, ибо только так и делаются миллионы, когда экономят каждую копейку; и еще я должен быть благодарен покойному дедушке, который был уважаемым лицом в городе, господин Вурос-старший тоже его уважал и согласился поговорить обо мне с Цанисом из «Черной банды», так что я могу хоть завтра отправиться в контору и получать по 200 лей в день, – посчитай, сколько это выходит за все лето, при двадцати шести рабочих днях в месяц!..
      Я, не став терять времени на подсчеты, отправился к нашему дальнему родственнику Красовскому, уже не первый год работавшему в «Черной банде». Он обещал обучить меня ремеслу «приемщика». Дело оказалось до того пустяковым, что я даже расстроился. Надо было знать таблицу умножения. «Приемщик» стоит в амбаре, откуда грузят зерно, и ведет счет: 10 мешков на каждой подводе, по 80 кило – составляет 800, помножить на четыре подводы на рейс – 3200; выписывается квитанция и заносится в рапортичку. Примерно двадцать рейсов в день составляют 64 тысячи кило. Из каждого амбара берется определенное количество тонн, указанных на квитанционной книжке. Знай себе умножай, записывай и следи за тем, чтобы не было взято ни одного лишнего килограмма. А вечером получал свои 200 лей, что при тринадцати рабочих днях в месяц, если считать только половину того, на что надеялся отец, тоже получается кругленькая сумма в 2600 лей. При таких заработках можно будет, пожалуй, за лето не только собрать деньги на право учения в гимназии, но еще позволить себе выписать из Бухареста учебник эсперанто; давно пора этим заняться, – эсперанто принадлежит будущее. Подсчитывая в уме свои предполагаемые доходы, я вспомнил смутно сохранившийся в памяти образ старика с белой бородой и черными блестящими сапогами. Все-таки приятно иметь дедушку, которого все уважали.
      Славный, наверное, был старик!
      Получайте работу, если вам ее дадут На другой день я вскочил чуть свет, готовый к немедленным трудовым подвигам, и, наспех проглотив завтрак, ринулся по Большой Дунайской улице туда, где стояли у причала белые пароходы с черными трубами, и черные пароходы с белыми трубами, и рыжие шлепы и зеленые танкеры, прибывшие из отдаленных, неведомых стран; туда, где сильные загорелые грузчики, возчики и весовщики уже собирались у своих контор, где приказчики уже открывали каменные амбары, бухгалтеры выписывали наряды, хозяева уже подсчитывали барыши; туда, где гудели лесопилки и начинался длинный, потный, но веселый трудовой день, в котором я тоже должен был принять участие на равных правах со взрослыми, а вечером прийти домой, съесть подряд две порции сладкого – он голодный, он работал, – потом выйти на улицу и на вопрос товарищей, где я пропадал целый день, небрежно ответить: «Работал!» – и посмотреть на их удивленные, почтительные лица.
      С такими, а может быть и не совсем такими, мыслями мчался я галопом по Большой Дунайской, потом перешел на рысь, потом снова на галоп, уверенный, что буду на месте первым, но оказалось, что у дома, где помещалась контора «Черной банды», уже собралось человек пятнадцать, а то и больше, а каждую минуту подходили все новые и новые претенденты на предназначенную для меня работу.
      Все выше и выше поднималось еще не жаркое солнце, на улице пахло утренней свежестью, как-то особенно нежно ворковали голуби и с какой-то особенной бойкостью прыгали по тротуару воробьи, но люди, собравшиеся перед закрытой дверью конторы, стояли почему-то грустные, молчаливые. Я заметил, что они не здоровались, когда подходили к конторе, никто ни с кем не разговаривал, и на всех лицах застыло такое выжидательно-тоскливое выражение, что и мне стало не по себе. Многих из этих людей я знал в лицо и по имени, но никогда не задумывался над их жизнью. Теперь, когда я рассеянно вспоминал то, что я знал и мельком слышал о каждом, все эти как будто знакомые и все же незнакомые люди предстали вдруг передо мной в новом свете.
      Нетрудно было заметить, что здесь собрались, как на подбор, слабые, потерпевшие крушение, выброшенные за борт. Вот этот согнутый старик с опухшим землистым лицом недавно потерял последнего сына после того, как уже пережил жену, дочь, и теперь остался один, совсем один, без постоянного заработка, без надежд; а стоящий рядом бледный долговязый молодой человек обречен на раннюю смерть: он болен неизлечимой болезнью, все это знают, и он сам знает, но работать все же нужно, хоть впереди ничего нет; толстяк с сумрачно презрительным лицом – разорившийся коммерсант, в недалеком прошлом один из богатейших людей в городе; тот, что стоит у акации в изодранном пиджаке, – запойный пьяница, а зеленый, узловатый и скрюченный с рыжими лохмами – эпилептик.
      Боже, сколько несчастных людей живет в городе!
      Раздался треск внезапно распахнувшегося в конторе окна, все бесшумно и молча продвинулись поближе и стали вокруг него, как на групповой фотографии: каждый занял такое место, чтобы его не заслонил сосед. Я взглянул в окно и увидел Цаниса, управляющего «Черной бандой».
      Мне показалось, что я довольно хорошо знаю этого человека – я встречал его на Большой Дунайской почти каждый день. Но здесь он был другим, совсем другим. Эта черная, с коротко остриженными волосами голова, эти сумрачно-презрительные глаза были неузнаваемы; человек этот казался теперь выше, чернее, злее и, главное, значительным, почти величественным. Даже не взглянув на ожидающую толпу, предводитель «Черной банды» сел на стул, кем-то услужливо придвинутый к окну, положил на белый, горящий от солнца подоконник пачку квитанционных книжек и приступил к еще никогда не виданному мною простому, но страшному делу.
      Не поднимая глаз, Цанис уверенно называл фамилии, и каждый, кого он называл, торопливо подходил к окну и получал квитанционную книжку- работу на день. А так как книжек на подоконнике было явно меньше, чем собравшихся под окном, то стало ясно, что по крайней мере одна треть уйдет отсюда ни с чем. Кто будут счастливцы, получившие работу, и кому придется уйти с пустыми руками, всецело зависело от черноволосого сумрачного человека с блестящим взглядом, быстрым и холодным.
      Такова была обычная, принятая в «Черной банде» ежедневная процедура распределения работы. Распределения работы? Да, и работы. Но вместе с тем казалось, что здесь происходит и распределение воздуха, жизни, надежды, солнечного тепла. Стоящие перед окном люди смотрели на Цаниса с такой мольбой, страхом, молитвенной надеждой, отчаянием и снова с надеждой, точно перед ними был сам господь бог.
      Раздав первые десять – пятнадцать книжек, Цанис вдруг сделал паузу и впервые поднял глаза. Толпа замерла. Только глаза ожидающих на тротуаре продолжали жить и внимательно смотрев на Цаниса. И в каждом взгляде можно было прочесть на языке, понятном всем: «Посмотрите на меня, уважаемый, дорогой, любимый господин, главный бандит из «Черной банды»! Посмотрите на меня: я ваш верный, примерный, усердный раб, я самый послушный, самый старательный, самый внимательный! Дайте книжку мне, прежде всего мне, только мне, а не этим, стоящим рядом! Они лицемеры, они вас, наверное, за глаза ругают, они даже не нуждаются в работе. Нуждаюсь я, больше всех я, только я, если бы вы знали, как я нуждаюсь! Посмотрите на меня, произнесите мое имя, только мое, раньше всех мое!»
      Но с каждой произнесенной Цанисом фамилией уменьшалась надежда, с каждой отданной книжкой таяла их горка на подоконнике, и вот наконец остались только три, две, одна, кончилось! И эта отдана. Все пропало, почему же он не встает?
      Может быть, есть еще, а вдруг это не все, а вдруг у него есть еще пара книжек в кармане, боже, еще не кончилось, нет кончилось, все пропало, он встал, он ушел, даже не посмотрев на тех, кто остался под окном, все, все, все, можно расходиться, можно идти домой, работы не будет, и сегодня не будет, и уже никогда не будет…
      Я был настолько ошеломлен этой молчаливой,страшной, ни с чем не сравнимой процедурой, что только в самом конце спохватился, что все это касается и меня самого: я тоже остался ни с чем… …Шесть раз ходил я к окну конторы «Черной банды». Шесть раз наблюдал я оскорбительную процедуру, шесть раз замирал вместе со всеми, когда раздавался сухой треск распахнувшегося окна, и вздрагивал потом каждые тридцать – сорок секунд, когда Цанис называл очередного счастливца, а я ждал и надеялся, волновался, возмущался, снова надеялся и снова возмущался. И все шесть раз я возвращался домой ни с чем и снова уходил из дому на весь день, чтобы не видеть молчаливого, печально-покорного взгляда отца, чтобы не мучиться его тоской, пронизывающей меня до самого сердца.
      Я никогда не забуду церемониала распределения работы под окном конторы «Черной банды», разъяснившего мне, что значит зависеть от власти и прихоти другого человека и не сметь возмутиться, потому что руки связаны, не сметь возражать, потому что рот заткнут нищетой.
      Я никогда этого не забуду, как не забуду и многое другое, заставившее меня ненавидеть порядок, при котором один человек становится молотом, другой – наковальней, один – рабом, другой – хозяином.
      Шесть раз я приходил к окну конторы «Черной банды» напрасно, а в седьмой, когда уже ничего не ждал и не надеялся, Цанис вдруг вызвал и меня и вручил квитанционную книжку.
      Как описать этот первый рабочий день в моей жизни?! Как рассказать о длинных часах стояния в амбаре, где шла погрузка и где все было именно так, как описывал мой наставник Красовский,- все так, но совсем не так! С какой завистью наблюдал я за быстрой, ловкой, слаженной работой человеческого конвейера из двух подавальщиков, весовщика и грузчиков: подавальщики загребали деревянными ведрами зерно и заполняли бадью, подвешенную под треножник, весовщик, ловко орудуя маленьким совочком, выгребал из нее столько, сколько нужно было, чтобы стрелка весов достигла центра и замерла. Потом он одним легким движением высыпал содержимое бадьи в подставленный грузчиком пустой мешок, и, пока тот завязывал его, взваливал на плечи и выносил к поджидавшей у дверей амбара подводе, бадья уже снова заполнялась, совочек уже снова выгребал лишнее, и другой грузчик уже стоял наготове с открытым мешком. Все эти быстрые, точно рассчитанные движения производились в едином ритме: живей загребай, насыпай, взвешивай, подставляй мешок, высыпай, завязывай, давай новый мешок, быстрей, живей, и так без конца в туче пыли, заполнявшей весь амбар, особенно густой и едкой в том месте, где стояла кадка весовщика. Пыль лезла в глаза, в нос, в уши, за ворот рубашки; смешивалась с потом и превращала лица работающих в страшные серо-грязные маски; пыль мешала видеть, разговаривать, дышать. Вот о чем умолчал Красовский – очевидно, он считал пыль обстоятельством, не относящимся к работе. Но как раз это-то и оказалось самым главным, самым трудным и непереносимым. Подавальщики, весовщик, грузчики работали со слезящимися глазами, но с какой-то зловещей веселостью, в которой не было ничего веселого. Я же стал задыхаться, и мне казалось, что пыль забирается не только в рот, нос и легкие, но и в мозги: я перестал соображать, перепутал простейший счет, выписал неправильную накладную, после чего получил из порта ругательную записку, нацарапанную карандашом маленькими, расползающимися каракулями. «От самого», – сумрачно сказал передавший мне записку возчик, подразумевая шефа «Черной банды», но мне уже было все равно, только бы выйти наконец из этого амбара, только бы выхаркаться, выплюнуть из себя проглоченную грязь, только бы попасть наконец домой, где меня ждет теплая вода, чистая рубашка и горячий обед. Но домой я пришел в таком состоянии, что, успев помыться и проглотить чашку чая, упал на постель одетый, со слезящимися глазами, с пылающим лицом, звоном в ушах и ощущением пустоты в сердце.
      Четыре дня я пролежал в лихорадке, с высокой температурой, видя перед собой тучи пыли, блестящий совочек, бадью с зерном и черную голову Цаниса. А еще через три дня я уже снова как ни в чем не бывало стоял утром на тротуаре перед конторой «Черной банды» и ждал вместе со всеми, когда откроется ненавистное, но уже знакомое, привычное и ничем не удивляющее страшное окно.
      После двух недель работы в амбарах Цанис стал посылать меня в порт. Работа здесь была другая: стоять на палубе парохода у открытого трюма по восемь-девять часов и контролировать вес непрерывно высыпаемых туда мешков с зерном. И за это платили уже не какие-нибудь 200 лей в день, а целых 250.
      Здесь была та же едкая, густая пыль, что и в амбарах, но я увидел, что «лопатарам», залезающим в трюм с маленькими деревянными лопатками для разгребания зерна и мокрыми тряпками для защиты глаз, рта и носа, хуже, чем мне. Здесь были еще и ветер, и солнце, и дождь, надо было выстаивать весь день на открытой палубе, но я увидел, что грузчикам, поднимающимся с тяжелыми мешками на плечах по шатким и скользким мосткам, повисшим над водой, приходится еще трудней.
      Корабли, на которых я работал, прибывали из далеких стран; в другое время я был бы счастлив сюда попасть. Но теперь, выстаивая долгие часы на закрепленной болтами кровле этих стальных домов, я не чувствовал любопытства. В свободные минуты я прохаживался иногда по палубам, взбирался по стальной лесенке на мостик, заглядывал в машинное отделение, похожее на гигантский зал, уставленный сложными механизмами, вызывающими удивление; да и весь корабль, сооружение, собранное из десятков тысяч деталей, аккуратно и точно пригнанных, прикованных друг к другу болтами, винтами, цепями, – это чудо кропотливого труда и точного расчета, которое в другое время вызвало бы во мне восторг и поток самых разнообразных мыслей и ощущений, – теперь меня не волновал. Усталый, озябший, с отекшими пальцами и тяжелым комом в горле, я смотрел с полным безразличием на иностранные флаги – разноцветные лоскуты материи с нашитыми или нарисованными на них линиями, звездами, кружками; не удивляясь, медленно перечитывал названия далеких и неизвестных мне портов. Все корабли были теперь для меня одинаковыми и отличались друг от друга только количеством часов, проведенных мною около их зияющих трюмов, откуда беспрестанно, как из огромной трубы, валила пыль, не менее едкая, не менее горькая, густая и черная, чем фабричный дым.
      Иногда я рассеянно наблюдал за работающей на палубе командой – это были люди с загорелыми лицами; среди них попадались и курчавые, кряжистые негры с блестящими маслинами добрых, детских глаз, и маленькие китайцы, и удивительно ловкие малайцы, и представители других, никогда не виданных мною рас и наций. Они работали, смеялись, курили в нескольких метрах от меня. Надо было только подойти поближе, внимательнее посмотреть на их темные лица, на вылинявшие, просоленные спецовки, чтобы почувствовать запахи морей и океанов всех частей света: от них веяло и жарким экватором, и холодом Ледовитого океана, и волшебным бризом коралловых островов, но для меня существовал только запах пыли и пота, только шершаво-холодные, тяжелые гири, только повторяющиеся однообразные подсчеты в уме: пять мешков по 80-400, а здесь 380 – надо послать предупреждение, еще раз проверить, сообщить Цанису.
      Однажды я заглянул в приоткрытую дверь капитанской каюты и какое-то мгновение ощутил запах рома, крепких сигар и далеких странствий. Но в следующую секунду раздался длинный, протяжный гудок лесопилки, возвещающий об окончании рабочего дня. Шабаш! Конец! Можно спрятать карандаш, согреть озябшие пальцы, отхаркаться и бежать домой. Так я и сделал. Жажда отдыха оказалась сильней любопытства.
      Корабли приходили, забирали пшеницу и уходили. Приходили и уходили дни. Менялась погода. После жарких безветренных дней, когда солнце раскаляло железную палубу и жарко горели блестящие, чисто надраенные стальные лесенки, ручки и медные поручни корабля, начались дожди и ветры. Дунай потемнел, покрылся свинцово-серыми космами и беспрестанно перемещающимися холмами, среди которых плясали, подпрыгивали и проваливались черные точки, тире, запятые – одинокие рыбачьи лодки, каюки, маленькие плоты. Сизая муть стояла за бортом, путался и свистел ветер в вантах и якорных цепях и тихо покачивалась под ногами крепкая стальная кровля. В такие дни тоже приходилось выстаивать по девять часов на открытой палубе, переругиваться с грузчиками, не желающими делать остановки у весов, поднимать обледенелые, впивающиеся острыми иглами в ладони гири, писать озябшими, мокрыми пальцами предупреждения приемщикам. В такие дни я еще меньше обращал внимания на корабли, на карабкающихся на высокую мачту или подвешенных за бортом в качающейся люльке матросов, вечно что-то перекрашиваюших, моющих, надраивающих в этих и без того вычищенных и выскобленных плавучих домах.
      Но медленно, незаметно зрело во мне новое понимание жизни. Появилась новая способность видеть, судить, оценивать вещи и людей. И когда один из грузчиков – невысокий, сильный, с широкими скулами и смелым взглядом – заспорил однажды на моих глазах с Цанисом из «Черной банды» и победил его, эта сцена вызвала во мне целую бурю. Грузчика звали Цуркан, и я давно заметил, что его товарищи прислушиваются к нему с особым вниманием, хотя он никогда не повышал голоса, не ругался, ни с кем не ссорился. Было что-то решительное, бесстрашное в этой невзрачной фигуре со скуластым липом и утиным носом, но я не понимал, в чем источник его силы. В тот день Цанис явился в порт незадолго до окончания рабочего дня и заявил, что погрузка будет продолжаться и после гудка: пароход должен уйти ночью, иначе «Дрейфус и К0» потерпят убытки. «Черная банда» не платила за сверхурочную работу, и никто не смел ослушаться распоряжения начальника. Но в этот раз случилось иначе: Цуркан подошел к Цанису и, глядя ему прямо в глаза, сказал, что грузчики отказываются от работы. Разговор происходил около весов, и я увидел, как Цанис даже побледнел от неожиданности. Губы его затряслись, и он разразился потоком ругательств. Цуркан начал медленно, очень медленно подходить к беснующемуся Цанису. Стоящая вокруг толпа замерла. Сразу стало тихо и на палубе, и на мостике, и даже внизу, на набережной. Я взглянул на Цаниса, – на нем не было лица.
      – Душегубы! – тихо и раздельно сказал Цуркан. – Сами грузите, если терпите убытки. Мы бесплатно работать не согласны!
      Я думал, что сейчас раздастся крик и произойдет что-то ужасное. Но дело кончилось иначе. Цанис растерянно оглянулся: на него смотрели хмурые, непроницаемые лица грузчиков. И вдруг я увидел, как начальник «Черной банды» потупил глаза и молча направился к сходням. Через несколько минут раздался гудок, грузчики бросили работу и ушли вниз, окружив тесным кольцом невзрачную, приземистую фигуру Цуркана.
      До этого дня я почти не связывал смелые и очень нравившиеся мне идеи, о которых я читал в книжках первых социалистов, с окружающей меня будничной жизнью. Я знал, конечно, что грузчиков эксплуатируют и что я и сам нахожусь в таком же положении, но мне не приходило в голову, что с этим положением можно бороться уже сегодня, здесь, в нашем городе. Цуркан это делал. Кто он такой? Чем отличается он от других рабочих? Знает ли он о социалистических идеях? Все эти вопросы так и остались без ответа, потому что вскоре после этого я перестал работать и занялся устройством своих гимназических дел. Я заработал за лето около трех тысяч лей. С этими деньгами и чемоданом книг, приобретенных у Снитовского, я уехал осенью из дому в уездный город, чтобы поступить в пятый класс гимназии.
      Там я вскоре узнал новых людей и убедился, что
      за чтением книг, изданных в прошлом столетии, проморгал самое главное. Оказалось, что все то, о чем я думал и мечтал, уже давно было не только красивой думой и далекой мечтой. Революцию надо было искать не в книгах с запыленными корешками и не на страницах бухарестского «Социализма», а там, где я меньше всего ожидал ее встретить. Революция была рядом, в каких-нибудь двадцати километрах от села моего детства, там, где на моей школьной карте простиралось огромное таинственное красное пятно, в близкой, но неведомой стране, о которой бухарестские газеты печатали сообщения под жирной пугающей надписью, с каждой буквы стекали крупные капли – не то слез, не то крови: «Там, где была Россия!» „Там, где была Россия!” Я ничего толком не знал о тогдашней России и ничего о ней не слышал, кроме случайных неодобрительных отзывов за столиками кафе, вынесенными на тротуар у конторы фирмы «Дрейфус и К0». Я к ним не прислушивался – мало ли чего не одобряет лысый грек, представитель «Дрейфуса», любивший потолковать о политике со своими клиентами- старыми маклерами с аккуратно расчесанными бородами! Они пили здесь кофе по-турецки, жевали свои бороды и всегда во всем соглашались с греком, кроме цены на имеющуюся у них пшеницу. Дома я и этих разговоров не слышал, потому что в нашем доме разговаривали только с богом или о боге.
      И вот после первых же недель, проведенных в уездном городе на приятном положении независимого, снимающего за свои деньги комнату ученика пятого класса, после того, как я уже освоился с гимназией и новыми товарищами, новыми улицами и новыми библиотеками – их было здесь три, все старые, запущенные и на редкость богатые, – однажды вечером, в полутемном зале благотворительного общества «Свет», где учащимся выдавались книги на дом бесплатно, уже знакомый мне библиотекарь Макс, парень с нежным цветом лица, вздернутым носом, непокорными светлыми вихрами и неспокойными руками, все время ищущими себе работу, вдруг впился в меня своими светло-зелеными, близорукими, слегка прищуренными глазами и, понизив голос до шепота, хотя мы были в комнате одни, спросил:
      – Дать вам что-нибудь о России?
      Я не понял. Я спрашивал сочинения Жореса или «Ложь предсоциалистической культуры»
      Макса Нордау. При чем тут Россия?
      – Если интересуетесь социализмом, надо вам почитать о большевиках!
      Это было странно и не внушало доверия. О «большевиках» рассуждал Даниелопуло в кофейне, «большевиками» звали иногда и нас, мальчиков, когда мы забрасывали мяч в окно чьей-нибудь лавки. Почему я должен этим интересоваться?
      Парень с непокорными вихрами тоже удивился:
      – Неужели вы не понимаете таких простых вещей? Главное в социализме – Россия!
      Большевики! А кто же еще? Каждый ребенок это знает.
      Но я не знал того, что знает каждый ребенок, и я ничего не понял даже после разъяснений Макса, потому что он слишком горячился, проглатывал слова, сердился и махал на меня руками.
      Видя, что я все еще смотрю на него растерянно и недоверчиво, и, очевидно, считая меня неспособным понять моим слабым гимназическим умом логическую истину, он испробовал другой метод:
      – Ты знаешь песню «Под частым разрывом гремучих гранат»?
      – Нет, не знаю.
      – Ну так послушай! Я тебе спою. Подвинься поближе!
      Перегнувшись через деревянный барьер, отделявший его стол от зала, и не сводя глаз с двери, он запел тихо, протяжно, самозабвенно:
      Под частым разрывом гремучих гранат
      Отряд коммунаров сражался.
      Под натиском белых, наемных солдат
      В расправу жестоку попался…
      Песня звучала твердо и гордо, несмотря на печально-страшные слова:
      Навстречу им вышел седой генерал,
      Он суд объявил беспощадный,
      И всех коммунаров он сам предавал
      Смертельной, мучительной казни…
      Я слышал и видел, как горят близорукие глаза Макса, как дрожит его рука, положенная на барьер.
      – А теперь – «Смело мы в бой пойдем»! – сказал Макс после того, как закончил песню о коммунарах, и, лихо забарабанив пальцами по барьеру, затянул удалым, но тихим голосом:
      Смело мы в бой пойдем
      За власть Советов!
      И как один умрем
      В борьбе за это!
      Потом он неожиданно, без перехода, запел особенно радостным голосом: