– Не обижайтесь, господин ученик… Вы, очевидно, еще не знаете: четыре леи – это во втором классе…
      – А здесь первый?
      – Конечно! Второй класс – это прицеп. Если бы вы вошли туда, вы бы заплатили только четыре. – И она указала на болтающийся сзади вагон.
      – Какая разница?
      – Никакой. Там старые вагоны…
      – Разве это имеет значение?
      – Смотря для кого… Вагон сейчас остановится, и вы можете пройти туда. Одна лея – небольшие деньги… но и одна лея на улице не валяется…
      Она сказала это таким добродушным тоном, что я решил перейти. Она права: в этом городе одна лея тоже может пригодиться, и на улице ее не найдешь…
      Когда трамвай остановился, я перешел во второй вагон.
      «Никакой разницы», – сказала она. О нет! Я увидел ее сразу. Разница была не только в самом вагоне, хотя прицеп, в котором я очутился, был сам по себе достаточно плох: узкий, тесный, с двумя простыми деревянными скамейками по бокам, к тому же битком набитый пассажирами. И вот здесь-то и начиналась разница. Еще на остановке я успел заметить странное предпочтение, которое отдавалось прицепам: первый вагон подходил к стоянке полупустой, прицеп переполненный, но большинство пассажиров бросалось именно туда, хотя в нем уже не было ни одного свободного места.
      Разница – одна лея! Но она не валяется на улице… И оказалось, что она обладает свойством волшебной палочки, разделяющей людей на две категории. Здесь, в тесном прицепе, сидели, держались за кожаные ремни и висели на подножках все те, кто были в помятой, поношенной или грязной одежде, изможденные, бледные, низкорослые, скрюченные, сгорбленные; здесь господствовали темные и унылые тона, здесь чувствовалось тяжелое дыхание десятков ртов и запах пота разгоряченных тел. А в это время вагон первого класса представлял собой совсем иную картину: кроме двух дам и молодого человека в ярком костюме, там стоял теперь господин в отлично выутюженных брюках, мальчик в красивой куртке, молодая девушка в белых перчатках и светлой кокетливой шляпке. Другие лица. Другие цвета. Наверно, и другие запахи.
      Странная, потрясающая картина! И у нас в городе и в моем родном селе я видел с детства бедных и богатых, хорошо и плохо одетых людей, видел пышно наряженных барышень в парке и босых, нищих мужиков на базаре. Но это было совсем
      не то. Здесь, на бухарестских трамвайных остановках, в течение нескольких секунд происходило моментальное и безошибочно грубое и зримое разделение уличной толпы на две категории, два класса, быть может на две расы. Впоследствии я видел в том же городе другие контрасты. Но ничто не поразило меня так, как молчаливый и непрерывный, всем известный, но никого не удивляющий отбор, происходивший на трамвайных остановках. Он произвел на меня такое впечатление, что в ту первую поездку по бухарестским улицам я ничего другого не запомнил. Не увидел я тогда ни шумных улиц, ни огромных домов, ни каменных набережных и рыжевато-грязной воды реки Дымбовицы, ни пестрых рекламных плакатов, развешанных всюду. Я смотрел все время только на людей, дожидающихся трамвая на остановках, и гадал, кто из них войдет в первый и кто во второй класс.
      Разница? Одна лея… но она на улице не валяется!
      Я становлюсь шпалтистом Студенческое общежитие, куда я поехал с вокзала, носило имя Шиллера. Не поэта, а фабриканта трикотажа, завещавшего один из своих домов студенческому обществу взаимопомощи. Эту подробность я узнал от Леонида, который меня сюда направил. Он же рассказал мне, как выглядит дом: двухэтажный, толстостенный, с большим двором, окруженный высоким каменным забором. Я его сразу узнал, когда сошел с трамвая и свернул в
      первый переулок направо. На полураскрытых железных воротах висела медная дощечка, подтверждавшая, что я не ошибся: «Фундация Шиллер». Первое слово, которое я услышал, очутившись за воротами, звучало странно и непонятно:
      – Мэй, шпалтист! – кричал со двора какой-то длинный юноша в очках другому, сидевшему на подоконнике открытого окна второго этажа. – Где мой шпалтист?
      – Нет его…
      – Кого ты ищешь, Гица? – спросил проходящий мимо толстяк, тоже в очках.
      – Моего шпалтиста, Иордана. Исчез куда-то с утра…
      «Странное слово», – подумал я, но не придал ему особого значения. Однако меньше чем через минуту я снова его услышал.
      – Не знаете ли вы, где живет Подоляну? – спросил я парня с портфелем, стоявшего у входа в дом. Подоляну было имя студента, к которому направил меня Леонид.
      – Какой Подоляну – с юридического?
      – Да, кажется…
      – Кого он спрашивает, Мишу? – заинтересовался другой студент.
      – Подоляну…
      – Знаю. Это шпалтист Липана. Живет в шестой комнате.
      – У Липана нет шпалтиста!
      – А я говорю – есть. Иди в шестую комнату, парень. Направо по коридору.
      Я так и сделал. Но слово «шпалтист» уже крепко засело у меня в голове. Что это может означать, если Подоляну тоже шпалтист?
      Шестая комната помещалась в конце коридора. Я постучал, и никто не ответил. Но из-за двери слышны были голоса. Тогда я осторожно приоткрыл дверь и увидел такую картину: в просторной комнате с белыми и совершенно голыми стенами стояло с десяток железных коек; они были расставлены в беспорядке, некоторые сдвинуты по две вместе, другие стояли в одиночку, по стенам, посреди комнаты и даже у самых дверей, оставляя неудобный узкий проход. Рядом с каждой койкой была деревянная тумбочка; у окна стоял небольшой стол со стулом. Другой мебели в комнате не было.
      Хотя на мой стук никто не откликнулся, здесь было людно. На двух кроватях еще спали, но головы спящих были накрыты одеялами, у одного еще и подушкой: в дальнем углу комнаты сидели трое и о чем-то шептались; за столиком у окна кто-то брился, а у самых дверей расхаживал по узкому проходу малый жалкого вида с заросшим щетиной лицом и синими кругами под глазами, держа перед собой на некотором расстоянии толстую книгу.
      – «Capitis diminutio имело три степени: maxima, media et minima…» – сказал он, зажмурив глаза, когда я приоткрыл дверь, но, споткнувшись на слове «minim?», снова начал нараспев ту же фразу: – «Capitis diminmio имело три степени…»
      – Здравствуйте! – сказал я.
      Никто не ответил. Спящие продолжали спать, те трое, что шептались в углу, продолжали шептаться, а парень с латинским учебником продолжал свою зубрежку.
      – Здравствуйте! – повторил я погромче. – Здесь живет Подоляну?
      – Зачем он вам? – спросил один из тех, кто сидел в углу.
      – У меня есть к нему поручение.
      – Какое?
      – Ну, это уж я ему скажу…
      Тот, кто заинтересовался мною первый, встал, прошел к двери и, как бы проверяя, плотно ли она закрыта, выглянул в коридор. Потом он обернулся:
      – Я Подоляну…
      И протянул мне руку, улыбаясь и открывая необыкновенно белые зубы.
      Нет, он был совсем не таким, каким я себе его представил по рассказам Леонида.
      Вместо серьезного и замкнутого человека, каким должен был быть по моим представлениям уже неоднократно арестовывавшийся и известный полиции всех университетских центров студент, я увидел красивого, рослого парня с продолговатым смуглым лицом, крупным ртом и темно-карими глазами, в которых то и дело загорались веселые искорки. Он был простым и спокойным, веселым и сильным, и мне понадобилось не больше двух минут, чтобы я почувствовал себя с ним так, будто мы давно знакомы. Он помнил Леонида и понял с полуслова все то, что я собирался рассказать ему подробнейшим образом. Дружески обняв меня за плечи, он повел меня к тем двум, что ждали его в углу, и усадил на кровать.
      – Товарищ приехал из Бессарабии,- сказал он. – Привез интересные новости…
      Никаких новостей я, собственно, не привозил и не без смущения посмотрел на выжидательные лица студентов. Эти двое были помоложе Подоляну – один худой, тихий, с бесцветными добрыми глазами; другой в очках, с вьющимися светлыми волосами.
      – Откуда вы, товарищ? – спросил по-русски тот, что в очках.
      Это было замечательно! Смущение, неловкость, настороженность – все немедленно испарилось. И уже не только веселый гигант Подоляну, но и те двое, которых я еще не знал по имени, тоже показались мне старыми друзьями. И я понял, что все-таки привез им новости. Я приехал из далекого провинциального города и был живым свидетельством того, что и там, на Дунае, есть комсомольцы и организация МОПР. А это было для них важной и интересной новостью.
      Каковы настроения среди учеников? Много ли человек арестовано? Есть ли сочувствующие среди учителей? Как реагировали в городе на аресты? Доходят ли до нас газеты Рабоче-крестьянского блока?
      Я отвечал, как умел, отвечал шепотом, под аккомпанемент громкой зубрежки небритого парня, все еще расхаживавшего между койками с учебником римского права в руках. Я заметил, что он повторял одну и ту же фразу: «Capitis diminutio имело три степени…» Доходя до заколдованной третьей степени – «минима», он запинался, открывал глаза, заглядывал в учебник и начинал все сначала.
      – Послушай! – сказал вдруг, положив мне руку на колено, очкастый парень с вьющимися волосами, которого звали Милуца. – Ты сможешь все это написать для нашей газеты?
      – Что?
      – Про настроения учеников, про порядки в гимназии…
      – Попробую…
      – Чего там пробовать – сядешь и напишешь! Я проведу тебя в читалку – там удобнее…
      – Погоди, погоди… – сказал Подоляну. – Парень с дороги. Его надо устроить… У тебя есть шпалтист, Милуца?
      «Ну вот, сейчас все наконец выяснится», – подумал я, услыхав таинственное слово.
      Но ничего не выяснилось, а только еще больше запуталось.
      – У меня есть шпалтист, – сказал Милуца.- Даже не один, а два: иногда является Михалаке без предупреждения. Просто не знаю, что с ним делать!
      – Ладно, тогда он будет на сегодня моим шпалтистом, а завтра посмотрим, – сказал Подоляну.
      – А я могу взять его шпалтистом на обед и ужин, – сказал худой с печальными глазами.
      – Замечательно! Договорились! Помоется, пообедает, а потом пусть займется статьей…
      Я слушал этот разговор и мучился: спросить, не спросить? И решил все-таки не спрашивать. Очень уж не хотелось показать себя в невыгодном свете и здесь. Печальная История с 12-м номером трамвая еще была свежа в памяти.
      – Располагайся! – сказал Подоляну и указал на кровать, на которой мы сидели. – Умывальня в коридоре. Там в ящике есть мыло и полотенце…
      Через четверть часа мы все втроем вышли во двор общежития и присоединились к толпе студентов, ожидавших открытия столовой.
      – Открывают ровно в двенадцать… – сказал Подоляну, – осталось три минуты.
      Я с любопытством разглядывал толпу. Студенты были разные, но чем-то и походили друг на друга. Мне показалось, что на всех лежала печать какой-то веселой небрежности, беззаботности. Разговаривали они во всяком случае все громко, перекидываясь шутками, хохотали по любому поводу и без повода. И я снова услышал таинственное слово «шпалтист». Его склоняли на все лады.
      – Кому нужен шпалтист? – кричал лысый парень с глянцевитым лицом.
      – Пойдет! Но только на второе… – откликнулся другой.
      – Не пойдет! Мэй, Гуцэ, у тебя есть шпалтист?
      – Есть… сейчас появится…
      Но вот наконец открылась дверь столовой, и все ринулись по каменным ступенькам вниз в просторное полуподвальное помещение с тяжелыми сводами и колоннами, напоминавшее старинный храм. Как только мы уселись за столик, появился официант в белой куртке, высокий, темноликий, с модными усиками а ля Адольф Менжу.
      – Три обеда и тарелки на двух шпалтистов! – сказал Милуца, протягивая официанту обеденные талоны.
      – Есть, три обеда – два шпалтиста! – сказал официант и помчался к другому столику.
      Теперь я догадывался, в чем дело: быть шпалтистом – значит попросту разделить с кем-нибудь обед. Но что это за слово? И почему там, наверху в комнате, тоже есть шпалтисты? Я продолжал мучиться догадками, и это, по-видимому, отражалось на моем лице. Подоляну догадался, о чем я думаю, и с веселой улыбкой открыл мне великую тайну шпалтизма.
      «Шпалтист» взялось от немецкого слова «шпалте», что означает «трещина»; есть и глагол «шпалтен» – разделять. Никто не знает, кто первый применил это слово, но в общежитии «Шиллер» всегда было больше студентов, чем коек, поэтому здесь с давних времен появились шпалтисты, то есть те, что спали в «шпалте» – в «трещине» между двумя койками. Проще говоря – делили койку с товарищем. По аналогии появились шпалтисты и в столовой: те, кто покупали один обед на двоих. Все оказалось просто и буднично. Среди богатых студентов не было шпалтистов.
      Корпорация эта состояла исключительно из бедняков. Шпалтизм был их своеобразным средством борьбы за существование. Символом братства и взаимопомощи. Великим гербом студенческого товарищества и солидарности…
      После обеда, по-братски поделенного пополам и тем не менее показавшегося мне необыкновенно сытным и вкусным, я не пошел писать статью. Проницательный Подоляну и здесь догадался, что больше всего на свете мне теперь хотелось спать, – я ведь почти не спал ночь в пути. И он повел меня снова наверх в шестую комнату. Здесь уже многое изменилось за время нашего отсутствия. Койки, на которых спали двое, были теперь аккуратно заправлены. Но появился новый спящий, тоже накрытый с головой одеялом на крайней койке слева у стены. И за столиком брился теперь другой вихрастый парень в зеленой рубашке. Но тот, кто зубрил латинское право, по-прежнему занимался своим делом. Устав от хождения по комнате, он сидел теперь на своей койке и, раскачиваясь в такт своему бормотанию, повторял непонятные латинские слова. Я мог бы поклясться, что это была все та же злополучная фраза: «Capitis diminutio имело три степени: maxima, media et minima…»
      – Это мой шпалтист! – кратко представил меня Подоляну всем присутствующим. – А ты ложись…- сказал он мне. – Спи и не беспокойся – Милуца тебя разбудит!
      И вот я уже лежу на продавленной койке Подоляну, накрывшись по местному обычаю с головой одеялом. Слышен неясный шум и латинские слова, которые скоро превращаются в какое-то ритмическое гудение. Мне тепло, уютно, покойно. И я думаю о том, как всего лишь несколько часов тому назад я сошел с поезда, никому не известный и никого не знающий гимназист, один в этом огромном городе, а вот теперь у меня уже есть верные друзья; один из них поделился со мной обедом, другой отдал мне свою постель. Я еще не хожу в университет, но уже живу в университетском общежитии; хоть я еще не студент, но уже стал шпалтистом. И я чувствую себя пронизанным каким-то необыкновенным ощущением радости и блаженства… Это не было дремотное блаженство уставшего человека, а великая радость товарищества, теплота и счастье единомыслия.
      Сколько раз привелось мне испытать это волнующее чувство! Сколько раз встречал я людей, с которыми, на первый взгляд, у меня не могло быть ничего общего, и я даже не мог с ними объясниться как следует, потому что все у нас было разное: и родной язык, и воспитание, и страны, в которых мы родились и выросли, но едва лишь заходила речь о главном, лишь только выяснялось, что мы идейные товарищи, как исчезали все различия, не было больше ни румына, ни русского, ни болгарина, ни француза, ни разницы в возрасте и положении, а только оставались близость идеи, цели и одинаковое восприятие мира.
      Первый гонорар В тот же день я написал свою первую статью и получил первый гонорар.
      Статья занимала два листика школьной тетради, а когда ее перепечатали на машинке, она оказалась совсем крохотной – одна колонка. Зато заголовок был двойной и внушительный: «Вести из провинции… Учащиеся гимназии включаются в борьбу…»
      Заголовок придумал Милуца на моих глазах, и я с восторгом его одобрил. На моих же глазах происходили перепечатка статьи и рождение газеты, в которой она должна была появиться: «Трибуна бедного студента!» «Это не простая стенгазета,- объяснил мне Милуца,- а орган массовой организации левых студентов «Шиллера».
      Газета наклеивалась в одной из комнат второго этажа, где стояли только три кровати, и все три жильца вместе с двумя шпалтистами как раз и составляли ее негласную редколлегию. Все пятеро хлопотали теперь вокруг большого белого картона, на котором наклеивались статьи. Милуца придумывал заголовки, а один из его помощников, ловко орудуя кистью, украшал газету рисунками. Внешность этого парня вполне соответствовала его занятию: длинные волосы, черный бант вместо галстука и перепачканный красками пиджак. Вскоре выяснилось, однако, что он всего-навсего студент Коммерческой академии. Но сердце его принадлежало кисти и палитре.
      – Поскорей…- торопил Милуца художника. – Мы должны успеть, пока не откроют столовую к ужину, – осталось сорок минут…
      Но художник не торопился. Ему все казалось, что газета не готова. Когда были написаны все заголовки, разрисованы все лозунги, он, ни с кем не советуясь, начал рисовать.
      – Это еше что такое? – изумился Милуца.
      – Так просто…
      – Да ты спятил!
      – Он выпил керосину…
      Милуца решительно оттолкнул художника от картона.
      – Пора! Я договорился с дежурным по столовой, что он откроет нам на полчаса раньше. Пошли!
      «Трибуна» была тут же завернута в обыкновенную газетную бумагу, снесена в столовую и повешена на стенку около входа. Художник остался ее караулить.
      – Когда откроют к ужину – тебя сменят! – сказал ему Милуца.
      Я не понимал, зачем нужны эти предосторожности. Через полчаса я все понял.
      С той самой минуты, когда Подоляну усадил меня на своей койке и трое незнакомых мне парней стали с живейшим участием интересоваться моей жизнью, точно они были моими старыми друзьями, студенты «Шиллера» показались мне самым симпатичным народом на свете. Я, конечно, понимал – не все они коммунисты, как Подоляну и его товарищи, но несомненно, что все веселые, милые, компанейские парни. Свою статью я писал в читальном зале на втором этаже, огромном, просторном, с четырьмя рядами удобных ореховых пюпитров. Здесь было людно и непривычно тихо.
      Почти за каждым столиком кто-то сидел, уткнувшись в книги, и хотя в зале не было дежурного, все соблюдали тишину и порядок: никто не курил, не разговаривал громко, входили и выходили все на цыпочках, стараясь не мешать другим. И лица были какие-то строгие, задумчивые. Тем сильнее поразило меня то, что произошло вскоре внизу, в столовой, когда ее открыли на ужин.
      Вначале я ничего особенного не заметил. Как только появились первые пришедшие ужинать студенты, стенгазету окружила толпа любопытных. Кто-то прочел вслух фельетон, и вокруг раздались смешки. Кто-то неожиданно выругался, но на него накричали, и он отошел от стены. Не успел я поужинать, как ко мне подскочил Милуца, сильно чем-то взволнованный, и спросил, не видел ли я Подоляну.
      – Нет…
      – Беги наверх в шестую комнату, если его там нет, иди в читальню – пусть придет немедленно!
      – Что случилось?
      – Беги! Потом узнаешь!
      Подоляну не оказалось ни в шестой комнате, ни в читальне. Я вернулся в столовую, чтобы сообщить Милуце, но это уже не так просто было сделать. У стенгазеты собралась толпа. Сразу было видно, что она состоит из двух враждебных партий.
      Они стояли обособленно: Милуца и еще несколько человек у самой стены, охраняя газету; остальные обложили их тесным кольцом, закрывая дорогу к выходу. В этой группе выделялись двое: один небольшого роста, но важный, с глянцевитым лицом и черными, гладко прилизанными волосами, словно он надел на голову лакированную крышку; другой – огромный, толстый, с продавленным носом и маленькими выпуклыми глазами. Сначала мне показалось, что происходит диспут. Студент с черной лакированной головой ораторствовал, как заправский адвокат, держась одной рукой за лацкан пиджака и угрожающе протягивая вторую руку к противникам.
      – Господа! – кричал он. – Это возмутительная наглость! У них нет ничего святого: они смеют оскорблять тех, кому мы должны быть благодарны… Я спрашиваю вас, кто мы, господа, студенты или… -…агенты сигуранцы! – вставил Милуца.
      – Ты молчи! Ты большевик! – закричал парень с продавленным носом и угрожающе выдвинулся вперед. – На жалованье Москвы!
      – Как вам не стыдно! И это вы говорите о жалованье? Где пятьдесят тысяч, которые примария дала на дрова?
      – Молчать! Не то плохо будет!
      – Донесете на нас полиции?
      – Господа! – снова закричал студент с черной блестящей головой. – Речь идет сейчас не о том, как распорядился комитет «Фундации» деньгами примарии.
      Предположим даже, что он совершил ошибку. Но разве прошлые ошибки дают вам право забрасывать нас грязью…
      – Браво, защитник! – закричал чей-то веселый голос, и многие рассмеялись.
      – Господа! – снова начал первый оратор.
      – Погоди! – перебил его верзила с продавленным носом. – У меня с ними другой разговор! Мэй, вы… бога, архангела и всех святых из календаря… Если вы сейчас же не снимете эту пакость…
      – Не смей! Позор! Попробуй только!
      Теперь кричали все, и уже ничего нельзя было понять, только одно мне было ясно: газета в опасности. Я стоял около стенки и, когда началась свалка, увидел вдруг длинную руку, тянущуюся как раз
      к тому углу стенгазеты, где красовалась моя статья. «Он ее сорвет!» – промелькнуло в голове, и я не раздумывая вцепился в протянутую к газете руку. В следующее мгновение кто-то ударил меня по лицу, потом, очевидно, та же рука вцепилась в расстегнутый воротничок моей косоворотки, и я услышал треск разорванной материи. Больше я уже ничего не соображал, потому что снова получил оплеуху…
      Вокруг меня кипела драка. Кто-то забаррикадировал столом дверь, но стол был немедленно опрокинут, и дерущиеся начали выскакивать во двор общежития, где было значительно удобнее продолжать потасовку. Когда я тоже выбрался во двор, я услышал свист и увидел, как парень с продавленным носом, держа в руках пожарный шланг, поливает всех выходящих. Чуть задетый холодной противной струей, я отскочил в сторону, но успел заметить, как кто-то ударил сзади портфелем по голове парня со шлангом и он выпустил его из рук.
      Когда драка заглохла, в четырнадцатой комнате началось небольшое совещание.
      Здесь собралась уже знакомая мне редколлегия и еще несколько человек в разорванных рубашках, с всклокоченными волосами и другими признаками активного участия в недавней потасовке. Пришел и Подоляну с внушительным синяком на лбу – хоть он и опоздал, но все же успел принять участие в «деле». Однако вид у него был, как всегда, веселый, сияющая улыбка открывала ослепительно белые зубы.
      – А ты зачем полез? – спросил он меня укоризненно, но глаза его лукаво блестели.
      – Статья… – сказал я. – Они хотели сорвать мою статью…
      – А это что? – обратил он внимание на мою разорванную косоворотку. – Это ты получил гонорар за статью?
      Все рассмеялись. Мне тоже стало весело. Пожалуй, он прав! Я получил свой первый гонорар – две пощечины и разорванная рубашка. И первый урок: в студенческом мире царят не только беззаботность и веселое товарищество шпалтизма…
      Министр – хороший парень!
      Министр, которому я привез письмо от его партийного единомышленника, доброго уездного аптекаря, жил «на шоссе». Так назывался аристократический район Бухареста, примыкающий к «шоссе Киселева» – широкой асфальтированной ленте, протянутой среди сплошного массива зелени и деревьев. Улочки этого района поразили меня разнообразием особняков, построенных во всех мыслимых архитектурных стилях, жарким блеском цветов, высаженных на тротуарах, отсутствием пешеходов и обилием постовых в парадной форме, томящихся от безделья на всех перекрестках. Здесь был особый мир, тихий, пристойный, – даже уличным торговцам воспрещалось здесь рекламировать свои товары, – и очень чистый, с аккуратно подметенным асфальтом и влажным пахучим воздухом от маслянистой зелени и свежеполитых цветочных клумб. Кое-где у ворот стояли уютные застекленные будки – в них сидели полицейские, еще более важные и скучающие, чем постовые на перекрестках. Часть будок пустовала, но по всему было видно, что хозяева содержат их в полной готовности и отнюдь не потеряли надежды вновь получить высокую должность, дающую право иметь своего полицейского у ворот.
      Когда я наконец разыскал дом моего министра, полицейского там не оказалось. Не было даже будки: очевидно, Константин Рогожану только «субсекретар де стат» – товарищ министра. Я вспомнил, как Литвин беспокоился, сумею ли я достаточно учтиво ему улыбаться, и подумал, что у министров, очевидно, такие же нравы, как у провинциальных полицейских подкомиссаров, обожающих, когда их называют «господин комиссар». Но я ошибался.
      Все произошло совсем не так, как я ожидал. Хорошенькая горничная с черными смеющимися глазами, узнав, откуда я приехал, немедленно провела меня из пышной прихожей, украшенной оленьими рогами, в кабинет, отделанный в строгом, деловом стиле. Я знал, что Рогожану по профессии адвокат. Но только здесь, в его кабинете, я получил некоторое представление о том, насколько сложны и запутаны пути правосудия. В дубовых шкафах поблескивали кожей и золотым тиснением огромные фолианты – собрания румынской юриспруденции; на отдельных полках красовались элегантные тома французской коллекции знаменитых процессов.
      Между книжными шкафами – на подставках – стояли гипсовые и бронзовые бюсты знаменитых юристов, а на стенах висели картины, наглядно показывающие всю сложность и значение адвокатского ремесла: богиня Фемида с завязанными глазами держит в руках колеблющиеся весы правосудия и литографии, изображающие суды различных эпох. Все это внушало невольное уважение к хозяину кабинета, и я живо представил себе человека с бледным лицом ученого и задумчивыми глазами. Но я снова ошибся.
      Господин министр Рогожану оказался молодым высоким красавцем с золотисто-ореховой шевелюрой и большими серыми глазами, одетым в великолепный красный халат, статно облегающий его большое сытое тело. Господин министр весь засиял, увидев меня, точно он давно меня ждал и был счастлив, что я наконец пожаловал. Я попытался было извиниться за то, что явился к нему с утра, но он не дал мне и слова сказать.
      – Глупости! Чепуха! Вы не знаете моих убеждений! Обожаю, когда ко мне приезжают из Бессарабии… Ну-ка, садитесь. Нет, нет, вот сюда – здесь будет уютнее…
      Ленуца! Меня дома нет. Ни для кого на свете. Пока я не закончу дело с господином гимназистом!
      Но Ленуца, очевидно, его не услышала. Я еще не успел извлечь из кармана письмо Литвина, как она показалась на пороге, ведя за собой другого посетителя, в очках, робкого и неуверенного, который спотыкался о ковер и не знал, куда девать руки.
      Увидев его, господин министр снова просиял и заворковал:
      – А, господин профессор! Очень рад. Прошу садиться… Нет, нет, вот сюда – здесь вам будет покойнее… Ленуца! Меня дома нет! Ни для кого на свете, пока я не закончу дело с господином профессором…
      Профессор, так же как и я, начал с извинений, но министр не слушал:
      – Чепуха! Вы не знаете моих убеждений. Обожаю, когда ко мне обращаются профессора! Кстати, мне звонили из канцелярии премьер-министра – вы давно знаете шефа? Со школьной скамьи? Что вы говорите! Великолепно! У вас прошение с собой?
      Все будет сделано… Никаких благодарностей, это мой долг. Ленуца! Где ты там пролала, Ленуца?..
      Ленуца не пропала. Она вводила в кабинет… нового посетителя: маленького человека, сухого, гладко выбритого, с темными колючими глазками. И все началось сначала:
      – А, господин Датку! Очень рад. Прошу садиться… Нет, нет, вот сюда – здесь вам будет уютнее…
      Из глубокого кожаного кресла, в котором я тонул целиком вместе со своим портфелем, я с изумлением наблюдал, как министр рассаживает других посетителей, обворожительно всем улыбаясь и обещая немедленно устроить их дела.
      – Видите, сколько у меня дел… – сказал министр, вспомнив наконец и обо мне, после того как проводил к двери очередного посетителя. – Ну-ка, показывайте, что у вас там…
      Я подал ему письмо Литвина.
      – Что такое? – вдруг насторожившись, спросил он. – Вы коммунист?
      При слове «коммунист» лицо его сделалось строгим и пухлые пальцы с большим перстнем нервно забарабанили по столику. Но это длилось недолго. Он дочитал письмо и снова весь засветился доброжелательством и благодушием. В это время его позвали к телефону. Он взял трубку и заворковал:
      – Как тебе не стыдно? Какой я тебе «господин министр»? Ты не знаешь моих убеждений. Я Костел! Для своих друзей я всегда был и останусь Костелом! Что ты сказал? Я хороший парень? То-то! Вот это уже другой разговор… Привет! Целую ручки мадам Элеоноры. Па!..
      После этого министр – хороший парень – вернулся ко мне и сказал, что все будет сделано: нужды моего уезда для него превыше всего, просьбы господина Литвина – закон. В гимназии, наверно, перегнули палку. Завтра же он поручит своему секретарю справиться об этом деле в министерстве просвещения. Послезавтра я могу позвонить узнать результат…
      И он проводил меня до дверей, где меня приняла Ленуца и, сверкая блестящей чернотой глаз, провела в уже знакомую прихожую с оленьими рогами.
      – Министр Рогожану? – переспросил Подоляну, когда я рассказал ему, где был. – Его обещания ровно ничего не значат. Это простейший прием: всем обещать. Но мы сейчас узнаем, что он за фрукт…
      Разговор наш происходил во дворе общежития в тот час, когда уже пообедавшие или только собиравшиеся обедать студенты слонялись по двору, стояли группами у ворот, но Подоляну быстро разыскал среди них того, кто ему был нужен.
      – Мэй, Джика! Подойди-ка сюда.
      На его зов откликнулся студент ростом не выше двенадцатилетнего мальчика, с детской стриженой головой, но в очках с толстой оправой.
      – Послушай, Джика, ты знаешь Рогожану?
      – Знаю, – сказал Джика.
      – Откуда ты его знаешь?
      – Я их всех знаю, – сказал Джика.
      – Что это за тип? – спросил Подоляну.
      – Он из Влашки. Учился в Бухаресте. Женат на сестре помощника префекта полиции Миксимаде…
      – Это нас не интересует, – сказал Подоляну. – Может быть, ты знаешь, какие у него убеждения?
      – У него нет убеждений. У царанистов он слывет за хорошего оратора. Дом, в котором он живет, куплен после процесса Решица…
      – Откуда ты все это знаешь? – изумился Подоляну.