OCR: Александр Белоусенко; вычитка: Давид Титиевский; октябрь 2008.
 

____________________

 
      Илья Константиновский
 

 

Повесть

 
      Те весенние горькие дни моих первых испытаний были последними днями выбора моего жизненного пути.
      Было это на берегу Дуная, медленно ползущего среди зеленых островов и заросших вербами и акацией берегов, в маленьком уездном городе, тоже заросшем белой цветущей акацией, в городе с «длинным» и «круглым» бульваром, «центральным парком» и каменными зданиями собора, казино и гимназии, где я тогда учился, веснушчатый подросток в помятой, обносившейся форме из зеленого солдатского сукна, в голубой фуражке с золотым кантом и поломанным козырьком – обыкновенный гимназист шестого класса. Нет, чем-то и особенный: под форменной тужуркой я демонстративно носил косоворотку, а в часы, когда мои сверстники разгуливали по аллеям парка, я сидел в читальне городской библиотеки и, не слушая веселых криков и музыки, упорно перелистывал толстые книги с таинственными названиями: «Мир как воля и представление», «О четвертом корне достаточного основания».
 
      Случилось это в начале лета, в последние школьные дни, яркие, веселые, с грозами, ливнями и свежим благоуханием тополей и акаций. В ту весну я решил, что самый краткий и разумный путь «узнать все» – это читать Большую энциклопедию. И вот именно тогда, в одно утро, за несколько тревожных и тяжелых часов я узнал о жизни, людях и о самом себе гораздо больше, чем за все свое долгое единоборство с энциклопедией и увесистыми томами в толстых переплетах, сладко пахнувших книжной пылью, плесенью и неразгаданной мудростью.
      Татович Это произошло на уроке румынского языка и литературы. Преподавал в старших классах Татович – худощавый, бледнолицый, с большим выпуклым лбом и маленькими проницательными глазками, человек умный и беспокойный, много знающий и странный.
      Каждый его урок сулил ученикам неожиданные развлечения и столь же неожиданные неприятности. Ему ничего не стоило поставить вдруг всему классу по единице или же, наоборот, наградить всех, даже признанных лентяев, отличнейшими баллами.
      Когда Татович, всегда небритый, всегда изможденный, как будто невыспавшийся, раскрывая классный журнал и зажмурив глаза, погружался в длительное раздумье, словно ожидая, что кто-то сидящий в нем самом подскажет ему, как быть, ни один человек на свете, и, вероятно, меньше всего он сам, не мог бы предсказать, что сейчас произойдет. Класс замирал; даже второгодники Гарин и Дебеняк, сидевшие на последней парте, оба рослые и тупые, наглые и прыщавые, которым было все нипочем, боязливо втягивали головы в плечи.
      – Озун Василе, – медленно и нараспев произносил Татович первую попавшуюся ему на глаза фамилию и, снова зажмурившись, вдруг спрашивал: – Какую тебе поставить отметку в этом семестре, Озун Василе?
      Маленький, нежно-круглоликий и упитанный, как младенец, Озун медленно вставал, громко глотал слюну, беспомощно глядел на товарищей, потом в окно, не зная, как отнестись к столь неожиданному вопросу, таившему в себе явный подвох.
      – Какую же ты хочешь отметку, Озун? – повторял тем временем Татович своим хорошо поставленным голосом на самых ласковых модуляциях.
      – Э-э… пя… – начинал было мямлить Озун.
      – Восемь!.. Десять!.. Десятку! Проси, дурак, десятку! – гудели кругом.
      – Э-э… шесть… шестерку… – решался наконец трусливый и осторожный Озун.
      – Ладно, ставлю тебе шестерку!
      И все видели, как Татович рисовал в журнале цифру шесть.
      – Следующий, Оника Анатолий. А тебе какую хочется отметку?
      Оника Анатолий, полная противоположность Озуну – высокий, худой, неуклюжий, с загорелым лицом и давно не стриженными лохмами, – вставал и без тени смущения твердо заявлял:
 
      – Десять, господин Татович!..
      И, к изумлению всего класса, получал высший балл.
      Но иногда эта игра принимала совсем другой оборот.
      Иногда Татович врывался в класс за пять минут до окончания урока в пальто и огромной барашковой шапке и, не снимая ни того, ни другого, даже не садясь за кафедру, раскрывал журнал и начинал вызывать всех по очереди, по алфавиту, задавая всем один и тот же малопонятный вопрос, не имеющий никакого отношения ни к заданному уроку, ни к предмету, который он преподавал, ни к гимназическим наукам вообще, и требуя от всех уверенного ответа, главное достоинство которого должно было состоять в четком произношении, без запинок, что было практически недостижимо для большинства учеников, не умевших не запинаться и не заикаться, иначе ведь не было времени ни подумать, ни услышать подсказку.
      – Аронов Борис! – гремел Татович, нахлобучив свою тяжелую шапку на глаза. – Что такое метемпсихоз?
      Не успевал Аронов раскрыть рта:
      – Э-э… мете… – как его уже обрывали:
      – Садись! Кол!.. Амза Никулае!
      – Метемпсихоз – это… э-э…
      – Кол! Садись! Следующий: Богдану Петре!
      В классе воцарялась гнетущая тишина. Только те, кто был в конце алфавита, тихонько радовались, зная, что до них он не успеет добраться. Но первые страницы журнала за пять минут покрывались четкими колами и двойками, в то время как стены сотрясались от едких обличительных речей неистового Татовича.
      – Думаете, что, если вы гимназисты, носите синие фуражки и дурацкий номер на рукаве, значит, вы уже важные особы? Кто твой отец, Амза? Субпрефект? Значит, тебе все позволено? Ни одной фразы не умеете произнести по-человечески! А чем занимается твой отец, Коган? Торгует мылом? Керосином? Прошлогодним снегом! Кол!
      Садись! Кол! Можете жаловаться! Директору, субдиректору! Никого я не боюсь: ни господина директора, ни господина инспектора, ни господина субпрефекта, ни префекта, ни господина министра, ни господина премьер-министра, ни короля.
      Городового я тоже не боюсь. Можете жаловаться на меня городовому!
      Таков был Татович, преподаватель языка и литературы, а если нужно было – и философии, и латыни, и греческого; единственный учитель нашей гимназии, имевший ученую степень и все требуемые аттестации, к тому же еще и известный в уезде адвокат и не менее известный картежник, проигрывавший в одну ночь полугодовой заработок, но соглашавшийся на другой же день вести бесплатно процессы разорившихся крестьян и обиженных бедняков; неистовый, неспокойный и неудобный для многих Татович, которого недолюбливали учителя, но уважали и любили ученики, любили, несмотря на его странные капризы; любили именно за них, за необычные уроки, походившие на цирковые представления, за ум и бесшабашность,
      за честность, за доброе сердце человека, желавшего во что бы то ни стало прослыть самодуром и чудаком…
      И вот однажды на его уроке, когда Татович, как всегда, опоздал, но явился в класс в хорошем настроении и без журнала, так что все двадцать мальчиков в зеленых тужурках мгновенно почувствовали себя ужасно храбрыми и, громко переговариваясь, ждали начала какой-нибудь необычной, но вполне безопасной проповеди, вдруг тихонько открылась дверь, и в ней показалась голова директора гимназии. В классе немедленно воцарилась елейная тишина. Все повернулись к двери, собираясь встать, но директор не вошел в класс. Он только просунул в дверь свою черноволосую воронью голову с длинными усами и, покрутив ими во все стороны, уставился вдруг своими блестящими вороньими глазами на меня, сидевшего справа на третьей парте, и поманил меня пальцем. Я не шевельнулся, думая, что это мне только показалось. Но директор повторил свой жест, глядя мне прямо в глаза. Не было никакого сомнения: он звал именно меня. Я встал и вышел из-за парты, но ворон в дверях снова начал делать какие-то знаки. Я понял: взять с собой книги.
      Я их собрал и пошел к двери. Сорок мальчишеских глаз провожали меня такими испуганными и недоумевающими взглядами, точно они видели не меня, хорошо им знакомого ученика шестого класса, а какое-то необыкновенное чудище.
      Я вышел в коридор и остановился, не зная, что же делать дальше. Директор все еще молчал.
      И здесь, когда он предстал передо мной во весь рост, невысокий, немного сутулый, большеголовый, в черном костюме, черных носках, черном галстуке, он был уже совсем похож на ворона. По-прежнему молча, он указал мне на вешалку, и я понял, что нужно взять фуражку и идти за ним.
      В коридоре было тихо и пусто; пройдя его до конца, мы стали спускаться на первый этаж по лестнице, ведущей в учительскую.
      Шел он все время молча, слегка раскачиваясь на своих длинных искривленных ногах.
      Я шагал рядом, страшно удивленный всем происходящим, но спокойный. Хотя я и недолюбливал этого холодного, молчаливого, медлительного, никогда не улыбающегося человека, – я его не боялся. Он преподавал математику, и я был одним из лучших его учеников.
      Все еще гадая, что все это может означать, я вошел вслед за директором в учительскую. Сначала мне показалось, что она тоже пуста. Но я ошибся: около больших стенных часов стоял незнакомый человек, пожилой, тщедушный, в потрепанном коричневом костюме, чем-то похожий на облезлую дворняжку. Как только я его увидел, я почувствовал странную слабость в коленях. Я уже знал, в чем дело: этот человек был из полиции. До сих пор не могу понять, как я об этом догадался, – у меня ведь еще не было тогда никакого опыта. Но всем своим существом я почувствовал, что это так. И не ошибся.
      Дальше все произошло, как в иллюзионе, но вместо меланхолических аккордов тапера в открытое окно доносилось простодушно-беззаботное чириканье воробьев. Черный угрюмый ворон молча передал меня облезлой дворняжке, та взяла меня за руку и повела к выходу. Все молчали. Молчал директор с застывшим темным лицом – он даже не повернул головы, когда меня выводили из учительской; молчал человек в засаленном, обносившемся костюме, молчал и худенький гимназист, который еще несколько минут назад сидел улыбающийся за изрезанной и залитой чернилами школьной партой и доверчиво смотрел в раскрытое окно на распустившуюся белую акацию. Я отлично понимал, в чем дело, но все еще был спокоен. Я как-то не мог себе представить, что меня ждет.
      Очутившись на улице, я сделал попытку заговорить со своим провожатым.
      – Куда мы идем?
      – В полицию.
      – Зачем?
      – Там узнаешь…
      – Не понимаю: почему это вы вдруг ведете меня в полицию?
      – Там узнаешь.
      – А почему вы пришли в гимназию? Вы не знаете, где я живу?
      – Мы все знаем.
      – Так почему же вы пришли в гимназию?
      – Я тебя еще вчера искал.
      – В гимназии?
      – Нет. В библиотеке.
      – Когда?
      – В пять часов.
      – В пять часов меня уже не было.
      – Знаю. Мы все знаем.
      Вряд ли… Он знал, что я бываю в библиотеке с пяти, но вчера был четверг, а по четвергам я как раз бываю до пяти. Этого он не знал.
      – Но почему вы не зашли ко мне домой? Вы не знаете адреса?
      – Мы все знаем.
      – Да?
      – Абсолютно все. Мы знаем даже, что ты видишь во сне.
      – Интересно… Что же я видел сегодня во сне?
      – Заткнись!
      – Напрасно вы пришли в гимназию. Или вы все-таки не знаете, где я живу?
      – Мы все знаем.
      Черта с два! Кто-то им сказал, когда я бываю в библиотеке, да и то не совсем точно, но не сказал, где я живу. Этого никто и не знал: два дня тому назад я переехал на новую квартиру. Ясно: они знают то, что им говорят! Мне понравилась такая мысль: они знают то, что им говорят. Это было мое первое открытие, сделанное при первом общении с полицией. В дальнейшем у меня было немало случаев проверить его, и каждый раз выяснялось, что оно абсолютно верно. Чванное всезнайство полиции – всегда блеф: они знают то, что им говорят. То, чего им не говорят, они не знают.
      Теперь мы шли молча. Миновали парк, где было пустынно и прохладно, и вступили на освещенную солнцем соборную площадь. Я лихорадочно перебирал в уме всевозможные варианты. О чем меня будут спрашивать в полиции? Я все еще не чувствовал страха. Но росло возбуждение, и, самое главное, росло тяжелое, щемящее, непонятное чувство скованности, словно у меня перевязаны суставы.
      Торопливо идущий нам навстречу старичок бросил на меня быстрый, подозрительный взгляд, и я вдруг понял, в чем дело: меня ведут! В этом все. Я не могу свернуть ни влево, ни вправо, не могу остановиться, не могу сесть вот на эту старую, потемневшую, всю изрезанную ножом скамейку: меня ведут! Это новое, никогда прежде не испытанное чувство было нестерпимо. Весь мир мгновенно изменился: и серые камни мостовой, и белые стены собора, и его блестящие купола, заслоняющие полнеба, и синяя дымка там, над спуском главной улицы, где начинаются невидимые отсюда просторы реки с ее зелеными островами и блестящей паутиной каналов, – все это, столь знакомое и будничное, уже было для меня бесконечно далеким и недостижимым; и все встречные были счастливцами. Все, все, даже вон та жалкая лохматая фигура на углу, около извозчичьей стоянки, – городской сумасшедший Димка. Он стоял посреди мостовой, сосредоточенно смотрел на свои грязные, босые ноги и громко вопрошал:
      – Где бог? Почему он ботинок не дает?
      Извозчики хохотали и что-то кричали ему, но Димка их не слушал. Всецело поглощенный своей мыслью, он продолжал сосредоточенно рассматривать свои израненные, натруженные ноги, столь явно нуждающиеся в ботинках, потом поднял голову к высокому куполу собора и, вопросительно глядя на сияющие позолотой кресты, снова задал свой вопрос:
      – Где бог? Разве это бог – почему он не дает ботинок?
      Ответа сверху не последовало. Зато внизу, на земле, раздался новый взрыв смеха, сопровождаемый смачной руганью. В последний раз взглянув на собор и увидав, что на самый высокий крест уселась ворона, Димка разочарованно сплюнул и поплелся прочь, опустив свои грустные глаза, все уже видевшие в жизни, но не понимавшие ее печальной загадочности: «Где бог? Почему он ботинок не дает?»
      Я посмотрел ему вслед: он шел, куда хотел, он был свободен! Свободными были и извозчики, переминавшиеся с ноги на ногу и терпеливо дожидавшиеся двенадцати часов, когда они помчатся на пристань встречать пароход из Галаца, и парень с красным лицом, который шел вразвалку по тротуару, видимо, уже успел выпить на скорую руку, и дама в теплом пальто, прогуливавшая свою собачку. Издали все выглядело наоборот: шустрая, веселая, еще не раскормленная собачонка тащила за собой на поводу отяжелевшую, серьезную даму; вот они сейчас обе исчезнут за зеленой оградой «круглого» бульвара и будут там разгуливать по пыльным, осыпанным мелкой галькой аллеям, а может быть, уйдут дальше, на «длинный» бульвар. Я все видел, все слышал, но для меня вся эта будничная, знакомая жизнь уже не существовала. Меня ведут… И это было самое страшное, самое дикое, самое нестерпимое чувство, которое я испытал в тот весенний день моего первого ареста, последний день моего отрочества. И оно заслонило все остальное, спутало все мои мысли так, что я и не заметил, как очутился в полиции – длинном кирпичном здании с фальшивыми колоннами и зарешеченными окнами, пропахшем внутри тем особенным острым казенным запахом, смесью карболки, мышиного помета и плесени, от которого першит в горле и тоскливо сжимается сердце. Не помнил я и как очутился в большой, свежепобеленной комнате, где стоял только один канцелярский стол, а на стенах висело с десяток портретов: тут были и король Михай, и его дед Фердинанд, и Карл I, и Михай Витязь, и многие другие. За столом сидел молодой человек в штатском, элегантный, красивый, с матово-смуглым лицом и неподвижными черными глазами, ничего не выражающими, кроме внимательной наглости.
      Рядом, в почтительной позе, стоял полицейский, в черной форме субкомиссара, пожилой, с оплывшим лицом и обвислой, дряблой кожей цвета соленого огурца.
      – Посмотри-ка на него, Лунжеску! Смотри и учись… – сказал штатский, и тот, кого звали Лунжеску, подобострастно вытянулся, всем своим видом показывая, что он готов смотреть и учиться, но даже не взглянул в мою сторону и продолжал смотреть в глаза начальнику. – Видишь? У него еще молоко на губах не обсохло, а уже коммунист. Когда ты стал коммунистом?
      Это адресовалось мне, но я сделал вид, что не понял, и смолчал.
      – Слыхал, Лунжеску?
      – Так точно, господин шеф, слыхал! Прикажите…
      – Не торопись. Сколько раз я тебе говорил, что на работе нельзя торопиться! Ну-ка, подойди поближе, малыш! Ты разве не понял? Это с тобой разговаривают. Чему вас там учат, в гимназии, если даже не научили отвечать как следует старшим? Фамилия?
      – Вилковский Александр.
      – Так. Это ты снимал комнату у Макса?
      – Я снимал комнату у родителей Макса.
      – А где ты теперь живешь?
      Все-таки они не знают, где я живу! Они знают то, что им говорят.
      – На улице Штефана чел Маре, двадцать шесть.
      – А до этого ты жил у Макса?
      – Я снимал комнату у родителей Макса.
      – И он тебя сагитировал?
      – Он меня не агитировал.
      – Нет? Вот это новость! Слыхал, Лунжеску? Он его не агитировал! Он занимался агитацией среди рыбаков в плавнях, шлялся по всем окраинам, а ты жил с ним в одной квартире и он тебя не агитировал?
      – Он меня не агитировал.
      – Слыхал, Лунжеску?
      – Так точно, господин шеф. Прикажите?
      – Погоди! Я же тебе сказал, что нельзя торопиться. Ну-ка, подойди поближе, молокосос! Покажи зубы…
      – Зачем вам мои зубы?
      – Чтобы посмотреть на них, пересчитать в последний раз – через пять минут у тебя их не будет! Понял? Теперь будешь отвечать? Быстро, как на уроке! Какие задания давал тебе Макс? Выкладывай! Смотри, ничего не забудь. Макс все рассказал.
      Макс им ничего не сказал. Они арестовали Макса три недели назад, он давно в тюрьме, – значит, следствие у них закончено, а про меня они вспомнили только вчера. Ничего им Макс не сказал.
      – Макс меня не агитировал…
      – Так…
      Он спокойно встал, потер ладони одну о другую, как будто хотел их согреть, и молниеносно, не сгибаясь, закатил мне две звонкие пощечины. Я покачнулся, уронил свои учебники и в ту же секунду, ни о чем не думая, с помутившимися глазами и пылающими щеками ринулся вперед, ухватился обеими руками за стол и опрокинул его.
      Все произошло так быстро и неожиданно, что оба полицейских растерялись.
      Воцарилась гнетущая тишина.
      – Видал, Лунжеску? – почти спокойно сказал штатский. – Видал? Понял? Кто говорил, что это дети, невинные школьники, с которыми не стоит связываться? Видал, Лунжеску, какие это дети? Не будь меня, ты бы их прозевал. Что бы ты делал без меня, Лунжеску? Кто бы тебя учил ремеслу? Стой! Не торопись. Не нервничай.
      Сколько раз я тебя учил, что на работе нельзя нервничать!
      Я стоял посреди комнаты и смотрел на пол, на котором валялись мои учебники, тетради, отрывной календарь, чернильница и какие-то бумаги, упавшие со стола. Чернильница разбилась, тонкая черная змейка потекла по полу и лизнула мой учебник философии.
      Он лежал раскрытый, с залитыми чернилами страницами, этот учебник, содержащий столько мудрых и бесполезных для меня теперь слов и сентенций. Вся философия мира, все системы мышления и познания, все так волновавшие меня споры и теории больше не существовали: истина стояла теперь передо мною в зримом, грубом облике этих двух взрослых, здоровенных и озлобленных людей, готовящихся обрушиться на меня, загнанного в это каменное здание с железными решетками на окнах, охраняемое вооруженными стражниками с каменными лицами и резиновыми дубинками.
      Я смутно помню, что было дальше. Запомнилась только соленая горечь во рту, тупая боль в затылке, какие-то странные путаные картины и отдельные слова. Выбей ему зубы – тогда он заговорит. Я бы ему руку выкрутил для примера. Ты идиот! Выбей ему зубы, пусть собирает их на полу. Так. Кто идет в крепость, пусть захватит с собой удочки. Держи его за шиворот! Озуна не возьмем – еще утонет, – придется за него отвечать. Слыхал, дурак? Еще придется за него отвечать. Не оставляй следов.
      Сколько раз я тебя учил! Пароход придет в пять часов: можете еще погулять – идите на дамбу, там есть лодка, можно переехать на остров. Выбей ему зубы.
      Хватит. Теперь он будет шелковый. Дай ему стул. Так. Принеси стакан воды.
      Надеюсь, мы его вразумили. Больше он не будет бры каться. Теперь можно возобновить беседу. Хочешь закурить? Не бойся: у нас можно – здесь не гимназия. Еще не куришь? Ладно. Теперь соберись с мыслями и отвечай.
      Кому ты передавал «Красный юг»?
      Все та же пустая белая комната, все то же матовое смуглое лицо и внимательно-наглые глаза, только все это теперь не стоит на месте, а слегка кружится. И я уже другой. Пылает лицо, в голове звон и слегка тошнит, но я другой. Слезятся глаза, я вытираю их ладонью: нет, это не слезы, – это острое, жгучее чувство злости, ненависти, протеста упрямства и снова ненависти, густой, затвердевшей, свинцово-тяжелой, с ней им уже не справиться, нет, от меня им уже не добиться ни слова, ни звука, ничего, ничего, они ведь ничего и не знают, только догадываются и хотят меня запугать, но я уже другой, мне не больно, уже не больно, вот я даже подставляю лицо, чтобы им не пришлось нагибаться, можете бить, ругаться, бесноваться, – нет, нет…
      – Кому ты передавал подпольную литературу?
      – Нет, не передавал…
      – Кому ты давал «Красный юг»?
      – Нет, не давал…
      – Кто приходил за ним в библиотеку?
      – Нет, не приходил…
      И вдруг – новый удар, неожиданный, ошеломляющий, нет, не по голове и не в лицо, а в сердце, в самое сердце. Открывается дверь, и я вижу «рыбака». Да, это он, высокий парень в ситцевой косоворотке и мешковатых штанах, парень, которому я
      передавал пачки подпольной газеты. Макс называл его «рыбак». Что? И здесь его так называют? Они знают! Откуда они знают его партийную кличку?
      – Подойди поближе, «рыбак»! А ты подожди за дверью.
      Это было сказано стражнику, худому, похожему на мертвеца. «Рыбак» тоже похож на мертвеца: глаза у него мутно-зеленые, щеки с прозеленью, губы потрескались, волосы посерели, и весь он какой-то оцепеневший, одеревенелый. Что с ним? Боже, что с ним случилось? Что они с ним сделали?
      – Посмотри-ка на этого гимназистика, «рыбак». Ты его знаешь?
      – Да.
      – Откуда ты его знаешь?
      – Он передавал мне «Красный юг».
      – Где?
      – В библиотеке.
      – Нет. Неправда! Нет! Нет!
      – Неправда, «рыбак»?
      Пауза. Длинная, как последний урок в школе, потом тихий, еле слышный ответ:
      – Правда…
      – Уведите его!
      Снова появляется мертвец в черной униформе, и они уходят оба – «рыбак» идет к двери не оглядываясь, медленно, мелкими шагами, словно его тянут за веревочку.
      Что теперь делать? Нет, еще не все пропало. Надо отрицать. Я ничего не знал. Это было в библиотеке общества «Свет», где я работал зимой три раза в неделю, по вечерам: отпускал книги, получал деньги за абонемент, следил за подшивками. Я ничего не знал. Макс оставил какой-то пакет для приятеля, пришел этот, а может быть, и другой, – я уже не помню, это было давно, – и забрал пакет. Я ничего не знал. Откуда я мог знать, что в пакете? Я не знал. Я не знаю, что такое «Красный юг». Газета? Я никогда ее не видел. Нет. Нет.
      Я продолжаю отрицать, а внутри слабость и пустота. Значит, «рыбак» сказал, все-таки сказал, сказал даже то, что вполне можно было не говорить: он видел меня всего лишь два-три раза, и мы почти не разговаривали. Зачем же он сказал? Его били? Но он такой здоровый, сильный. Но его били. Наверное, страшно били. Как Урнова. Но Урнов ничего не сказал, – он даже не сказал своей фамилии. А «рыбак» сказал.
      Значит, ему нельзя было верить? Макс ему верил. Почему? А Цуркану можно верить?
      Если его приведут сюда, он тоже все скажет? А если меня будут бить, как Урнова, я выдержу? Кому же можно верить? Как узнать, кому можно и кому нельзя верить?
      Слабость, тошнота и какое-то новое, странное ощущение пустоты. Тогда я еще не понимал, что это, но я это ощутил, это уже было во мне. И я уже всегда буду об этом помнить. И уже на долгие годы исчезнет безмятежное ощущение радости при виде улыбки нового товарища и тепло рукопожатия. Кому можно и кому нельзя верить?
      Как узнать, что это за человек – каким он будет здесь? Это не зависит от внешности, возраста, здоровья, ума, умения держать себя, производить хорошее впечатление. От чего же это зависит? «Рыбак» – молодой и
      сильный, и он сказал. Каменщика Урнова я тоже видел однажды: худой, с лицом цвета серой плесени – явно больной, но он молчал. От чего же это зависит?
      Пройдут годы, и я пойму. И это можно понять. Но тогда я еще не понимал. Я только почувствовал пустоту. И мне стало нестерпимо грустно. Я впервые увидел то, что нельзя прочесть в глазах, что не написано на лице, о чем нельзя догадаться: трусость, бесчестие, предательство. И это оказалось больнее, чем кулаки полицейских. Допрос продолжался. Теперь он велся спокойно, медленно, даже вяло.
      Они выпили по большой чашке черного кофе. Они устали, и я им уже надоел.
      – Так. Значит, ты не коммунист. И Макс тебя не агитировал. Хорошо. Верю. Никто тебе не поверит, но, предположим, что я поверил. Ну, а что ты делал каждый день в читальне?
      – Читал…
      – Что?
      – Книги…
      – Какие?
      – Разные. Уже не помню.
      – Не помнишь? Слыхал, Лунжеску? Он читал книги, и он не помнит какие. Ну что ж, придется напомнить.
      И он показывает мне лист бумаги, белый, разграфленный линейками и исписанный аккуратным мелким почерком.
      – Ты не помнишь, а мы помним. Вот что ты читал: Большая энциклопедия… Джованни Папини. «Конченый человек». Все вы конченые… Нордау.
      «Конвенциональная ложь нашей цивилизации». Гм. Чепуха какая!.. Еще раз энциклопедия – малая. Так. И вот то самое: «Лярусс». Ага! Что ты теперь скажешь?
      – Лярусс – тоже энциклопедия.
      – Что? Лярусс – тоже энциклопедия? Но какая? «Лярусс» – русские. На что тебе понадобились русские, если ты не большевик?
      – Это не русские. «Лярусс» – французская энциклопедия. Так она называется.
      Полицейский, кажется, смущен и впервые опускает свои внимательно-наглые глаза.
      Он попал в смешное положение: принял всемирно известный словарь за некое «русское» крамольное чтение. Но мне не смешно. Я всецело поглощен списком, который он держит в руках. Кто? Кто мог дать им этот список? В читальне городской библиотеки не велась регистрация выдаваемых книг.
      Теософ Сейчас я видел перед собой читальный зал городской библиотеки, я сижу за длинным столом перед раскрытым томом энциклопедии, рядом – тощий юноша в изношенном пиджаке как-то затаенно перелистывает страницы все одной и той же затрепанной книжки, а сзади, там, где конторка и деревянная перегородка, все время журчит тихий, ласковый голос библиотекаря Штирбу; лицо у него тоже ласковое, холодное, молочное… Я вспоминал о том, что Штирбу, выдавая книги на дом, имел обыкновение подолгу обсуждать их с абонентами, облокотившись на барьер и лаская собеседника, чаще всего это была собеседница, масленым взглядом своих серых глаз… О том, как я оборачивался иногда, бросая рассеянный взгляд на стоящую у перегородки даму с большими ногами, большими бедрами и большим карминовым ртом; мне казалось, что это одна и та же дама, но вскоре я с удивлением заметил, что они разные, но чем-то одинаковые, как и нежный шепот библиотекаря, как и стихи, которые он им читал: «…о горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет, где нет любви, томлений и грез о счастье нет…»
      Какая любовь? Та, о которой толковали семиклассники, хваставшие, что они бывают у «тети Дуни» (за базаром последний переулок налево, рядом с лабазом Рахмута, домик с камышовой крышей, вход со двора, собак нет, такса сорок лей)? Это меня не интересовало, и я никогда не выслушивал до конца то, что говорил библиотекарь своим дамам. Не заинтересовал меня ласковый шепот Штирбу и тогда, когда я услышал его однажды поздним вечером, в темной аллее парка, и по огромному белому пятну, колыхавшемуся на фоне густо-черной листвы, определил, что он привел сюда читательницу с самыми большими ногами и самыми крупными бедрами.
      – Не станет нас, а миру хоть бы что… – грустно шептал Штирбу, и я чуть было не расхохотался, настолько смешными и нелепыми показались мне эти причитания в густой, теплой, наполненной острыми бодрящими запахами летней ночи, когда так весело трещали в кустах сверчки и так звонко то подымалась, то замирала песня, которую пели где-то в другом конце парка. Мне даже стало жаль благообразного библиотекаря, чем-то томящегося в такую волшебную ночь. Позднее, когда я с ним познакомился ближе, он показался мне странным, но все же любопытным человеком.
      Началось наше знакомство с того, что он заговорил со мной однажды вечером, когда я сдавал книгу его помощнице – бессловесному существу в застиранном ситцевом платьице с чернильными пятнами на рукавах, воротничке и даже на тоненькой восковой шее. Штирбу стоял неподалеку от конторки и, как обычно, шептался с толстой читательницей. Увидев меня, он вдруг повысил голос и, словно продолжая старый спор, сказал:
      – А вот господин Вилковский считает, что бога нет!
      Я сконфузился и удивился: откуда он знает? На другой день, когда я подошел к перегородке брать книги, он снова со мной заговорил:
      – Вы читали Кришнамурти?
      – Не читал.
      – А последнюю книгу Анни Безант?
      Я и этой книжки не знал. И так как Большую энциклопедию я изучал строго по алфавиту и, успев добраться до буквы «в», только лишь начинал усваивать разницу между «вулканами» и «вулканистами», «волохами» и «волхвами», то не будь Штирбу, мне не так скоро пришлось бы узнать о теософии и откровениях Елены Блаватской.
      Как сделаться красивым и счастливым, как побороть боль, старость, болезни, что такое личный магнетизм, почему индусский йог может три месяца не есть, не пить и спать на гвоздях – все это было мне неизвестно.
      – И вы хотите стать философом?! – воскликнул Штирбу, хотя, собственно, я никогда не высказывал ему подобного желания. – Человек, который не умеет пользоваться законами личного магнетизма, не сможет стать мыслителем. О чем вы думали до сих пор? Что вы знаете?
      Я не знал, как бороться со старостью, но мне казалось, что я знал, как переделать мир, чтобы не было в нем бедности, несправедливости, войны. Я ничего не слыхал об индусских йогах, но уже знал, что Индию угнетает английский империализм. И поспешил рассказать об этом Штирбу.
      Выслушав меня, он перегнулся через барьер, отделявший стеллажи с книгами от библиотечного зала, и, понизив голос до таинственного шепота, произнес врастяжку:
      – Я вас понял… мы еще поговорим…
      Так начались наши прекраснодушные споры, которым я был очень рад. Спорили мы с Штирбу в библиотеке, иногда и за обедом в чайной общества трезвости – вино приносили из соседнего трактира в большом эмалированном чайнике, – но библиотекарь, занимавшийся самоусовершенствованием, был трезвенником и вегетарианцем. Прихлебывая постные щи, он толковал о тайнах мистического откровения; когда подавали второе – рагу из овощей или рисовые котлеты, завернутые в виноградные листья, он разъяснял мне законы тауматургии – науки свершения чудес, а за десертом, нарезая тонкие ломтики арбуза или дыни, рассказывал о деятельности Кришнамурти, приступившего к усовершенствованию человеческого рода путем организации колоний, где собирались вместе красивые, умные, лишенные предрассудков юноши и девушки, убежденные сторонники теософии и нюдизма.
      – Усовершенствование человеческого рода, – возражал я, прислушиваясь к громкому чавканью обедающих за соседними столиками, – бог ты мой, как вы будете его усовершенствовать, если он голодный? Нюдизм? – переспрашивал я, глядя на босые, грязные ноги, кирпичные лица и немытые шеи постоянных посетителей чайной, – им скорее нужны штаны и чистые рубашки.
      Но Штирбу не смотрел на окружающих, кроме тех случаев, когда замечал в парной тесноте чайной крепкие загорелые ноги какой-нибудь дородной торговки; тогда он приглаживал волосы, закрывавшие его лысину, и, слегка запинаясь, рассеянно продолжал свои рассуждения о теософии, духоведении и тайнах личного магнетизма.
      И вот неожиданный результат этих философских бесед: аккуратный списочек книг, прочитанных мною в городской читальне, явно составленный самим библиотекарем, вегетарианцем и сторонником усовершенствования человеческого рода путем поклонения красоте, лежал на столе полицейского комиссара, а я нетвердо сидел на краешке стула и мучился от боли и обиды, от непонимания и отвращения. Почему?
      Почему оказался шпиком этот благообразный, просвещенный человек, знавший наизусть стихи Бодлера, сентенции Будды и Кришнамурти? Разве Будда призывал обслуживать сигуранцу? И почему, почему я был таким простачком, что разговаривал откровенно с этим рано полысевшим знатоком науки борьбы со старостью?
      – Будешь ты наконец отвечать? – спросил полицейский комиссар. Он успел выпить еще одну чашку кофе, а его помощник куда-то вышел из комнаты.
      – Я отвечаю.
      – Признаешь, что ты читал коммунистическую литературу?
      – Нет. Не читал.
      – Хочешь опять в зубы? – спросил полицейский.
      Я молчал. Я чувствовал ноющую боль в руках и в ногах, чувствовал, как болит голова и больно горят уши. Как побеждают йоги физическую боль? Кажется, нужно сосредоточиться на какой-нибудь отвлеченной мысли. Вот выберусь отсюда, пойду в читальню и ударю Штирбу изо всех сил по холеному молочному лицу, – посмотрим, поможет ли ему техника йогов…
      Мысли о «рыбаке» и Штирбу, физическая боль, ненависть, отчаяние – все это привело меня в такое подавленное состояние, что я уже не понимал вопросов, которые все еще продолжал задавать комиссар с наглыми глазами, и, потеряв ощущение реальности, почти не помнил, как очутился взаперти, в темной клетушке с земляным полом и крохотным оконцем с железной решеткой. Сначала вокруг меня было темно и тихо: очевидно, я находился в таком состоянии, что ничего не видел и не слышал, потом мало-помалу я стал различать окружающие меня предметы и услышал доносящиеся извне звуки. В коридоре все время топали тяжелыми бутцами, а со двора кто-то громко кричал: «Мэй! Где Роберт?
      Роберта срочно к господину шефу!» Потом в коридоре началась возня, и пьяный испуганный голос жалостно канючил: «Ой, за что? Меня господин Урсу знает!»
      В моей клетушке вскоре стало совсем темно, но я знал, что вечер только начинается, потому что в парке заиграла музыка и до меня доходили то нарастающие, то замирающие переливы вальса «Голубой Дунай». Я живо представил себе деревянную, увитую плющом беседку, где играл оркестр, и гуляющую в парке публику, и моих товарищей, веселящихся теперь на запущенном длинном бульваре, куда не заглядывала даже «крыса» – учитель французского языка, которому доставляло удовольствие рыскать вечерами по городу в поисках учеников; тщедушный, остроносый, в черной шляпе, черной пелерине, черных перчатках, он был очень похож на крысу, у которой сзади торчал хвост – черный зонтик; представил я себе и голубой Дунай, всегда мутный от ила, свинцово-грязный и величественный, и мне стало еще грустнее и захотелось плакать, но надо было сдерживать себя, – как бы в коридоре не услышали.
      Прощание с детством Я почти не спал в ту первую ночь своего ареста и не потому, что мне было неудобно на рогоже, застилавшей половину земляного пола моей камеры, но главным образом из-за того, что все смешалось в моем расстроенном воображении: сны, воспоминания, мечты, страх перед ожидавшей меня неизвестностью.
      Это была лихорадочно беспокойная ночь, когда на поверхность сознания, как после землетрясения, поднялись вдруг забытые глубинные пласты пережитого. То были мои первые воспоминания, тяжелые и нежные, печальные и веселые, первая попытка взглянуть на себя со стороны, понять свой характер, свою истину.
      Была ли какая-нибудь связующая нить в моих воспоминаниях? Тогда я этого не знал, но много лет спустя, оглядываясь на прошлое, я понял, что такая нить существовала. Из длинного ряда картин пережитого в душе отложились и первыми вставали в памяти одни и те же эпизоды.
      Вот они, эти разрозненные картинки, эти беспорядочно разбросанные, ярко освещенные островки в моей памяти, так, как я видел их тогда в полицейской камере, как вижу и сегодня, оглядываясь на пройденный путь. …Я лежал с закрытыми глазами на холодном полу камеры и видел воду: стальной простор Дуная – реку моего детства, и зеленые ерики – улицы-каналы родного села, где среди домов, верб и акаций плавали рыбы, лодки, облака; я снова вдыхал запахи смолы, тины, айвы и слышал тихий всплеск за бортом рыбачьей лодки, в которой сидишь, как в люльке, убаюкиваемый теплом, покоем, солнцем. Вот выскочила из воды рыбешка и, как солнечный блик, блеснула и исчезла прежде, чем я успел ее рассмотреть; вот глянули на меня неподвижно студенистые страшноватые глаза лягушки, настолько слившейся с отражением вербы, что, кажется, никакой лягушки нет, а есть только эти блестящие выпуклые глаза, выскочившие, как пузыри, на зеленой воде; вот пролетела низко над водой, позванивая стеклянными крылышками, ярко-желтая стрекоза. Там был сумрачный, затянутый ряской и кувшинками ерик, омывающий наш двор. Была и улица, на которую выходил фасад нашего дома: вся песчаная, без намека на тротуар или мостовую, но все же настоящая улица, с белыми и красными стенами домов, с заборами и висящими на оторванных петлях воротами, с деревьями и высоким, гладко обтесанным столбом, на котором шипел по вечерам, разбрасывая длинные желтые тени, керосиновый фонарь «Петромакс». Таких улиц было немного, – ериков гораздо больше. Весь поселок был изрыт паутиной каналов, иногда таких узких, что две лодки с трудом могли в них разъехаться, иногда пошире, с быстрым течением и водоворотами, бурлившими, совсем как в настоящей реке, с извилистыми, сплошь заросшими вербами, айвой и акацией берегами, с горбатыми домишками, крохотными двориками и совсем уж крохотными палисадниками, где стояли рядом, покачиваясь на ветру, высокие золотистые подсолнухи и огненно-красные георгины; все это отражалось в прозрачной воде и текло вместе с ней, так что порой казалось, будто весь ерик уплывает вместе с домиками, облаками, лодками, плавно рассекающими его гладкую, светящуюся зеленую и лазурную поверхность.
 
      На каждом ерике были и мостики для пешеходов – узенькие, кое-как сбитые, во многих местах прогнившие или провалившиеся «кладки»; ходить по ним было трудно и небезопасно. На лодке проще всего было проехать весь поселок от края до края. С каждого двора можно было прыгнуть в лодку и, осторожно лавируя между заросшими берегами, сворачивая с канала в канал, выехать на вольный простор Дуная, а оттуда узким гирлом, почти закупоренным илом, можно было проехать в море, в океан, хоть на край света.
      Был в поселке и Главный канал, прямой, широкий, гладкий, а на нем – дощатые лабазы, в которых засаливали рыбу, и крытый темными, похилившимися от времени досками «причал». Сюда подъезжали лодки, прибывшие с моря с уловом; здесь на мокрых досках лежали распластанные серебристые осетры с распоротыми животами и бледно-сиреневые белуги с фиолетовыми полосами на спинах и острыми, отливающими сталью плавниками. Если среди них попадалась «икряная», ее обступала толпа перекупщиков, маклеров, агентов, и все молча и благоговейно следили за тем, как темные, просоленные и прорезанные глубокими шрамами руки торжественно выгребали прямо на мокрые доски причала черную зернистую икру, от которой шел легкий пар, как от переливающейся на солнце кипящей смолы. Здесь же неподалеку сидели монахи ближайшего монастыря. Сидели молча, неподвижно, как наседки, прикрывая своими темно-лиловыми рясами плетеные корзинки для рыбы, терпеливо дожидаясь, пока хозяин лодки, собравшись домой, вспомнит о подаянии и кинет им пару жирных селедок, пятнистую камбалу или рыжего, еще трепещущего карпа. Монахи и сами были когда-то рыбаками, теперь же это были древние старики с высохшими деревянными лицами, на которых живыми остались только глаза, внимательные, зоркие глаза, – не видно в них смирения, но светится грусть и тоска по утраченной молодости и вольному морю, по мокрым снастям и свежепойманной белуге, крепко бьющей хвостом по дну просмоленного каюка…
      Там, в рыбачьем селе, все дни проходили на воде. Когда я еще не знал, что делается на улице дальше угла, где стоял фонарь «Петромакс», я уже изъездил на лодке свой и соседские ерики, отлично знал, что такое Дунай, снасти, «икряная».
      Когда пришла пора ходить в школу, я тоже не расставался с водой. В школу следовало ходить улицей, но все мальчики предпочитали идти там, где можно было в жаркий день искупаться по пути, прыгнуть с высокого мостика «свечкой», столкнуть с «кладки» какого-нибудь мальчика с «не нашего ерика» или самому очутиться в воде вместе с ранцем и явиться потом в класс промокшим, с тетрадками, в которых все заданные на дом упражнения сливались в одно красочное фиолетовое пятно. А зимой было еще интереснее: все ерики превращались в один сплошной каток, поблескивающий на солнце стальными, синими, оранжевыми искрами, и можно было со своего двора пуститься в путь на коньках с гиканьем, свистом, обгоняя снег, ветер, собак… Это ничего, что коньки самодельные, деревянные,укрепленные веревками вместо стальных винтиков, – на них можно кататься зигзагами и ехать задом, можно выписывать вензеля, петли, восьмерки не хуже, чем на стальных, настоящих; даже на одном коньке можно долететь до ворот школы быстрее ветра, а после уроков пуститься наугад по ерикам, куда глаза глядят, все дальше и дальше, пока они сами не вынесут тебя на слепящую тысячами игл, огромную, заваленную сугробами и вставшими на дыбы льдинами равнину замерзшего Дуная.
      В детстве все было хорошо, ясно и просто. Нет, не все. Я вдруг вспомнил старый, покрытый лишайником сарай, в котором прятался, когда убегал из дому. Пугающий сумрак, сухой колючий камыш, наваленный связками в углу сарая. Я лежу в камыше, боясь пошевелиться. Меня ищут, меня хотят наказать, я даже не понимаю, за какую провинность; меня ищут по двору с плеткой из прутьев, и мне дурно от одной мысли, что она может упасть на мои плечи, руки, шею. Я не боюсь боли и могу драться с мальчишками мокрыми веревками подсыхающих снастей, черпаками, даже бабайками, но невыносимо сознание беспомощности перед взрослыми и чувство унижения, а я не предполагал у них другой цели наказания, кроме желания меня унизить. Нет, я не позволю, не дамся, я слаб, а они сильны, но я не покорюсь, лучше убегу в «кучегуры», спрячусь в каюке, отправляющемся на море… А может быть, я все-таки виноват, я плохой, гадкий, непослушный и меня нужно наказать? Но только не бить, все, что угодно, только не это;буду сидеть здесь день, ночь, месяц… И я действительно просидел сутки в сарае и очнулся в постели, завернутый в теплое одеяло, почувствовав ласковое прикосновение материнских рук к горячему лбу; по лицам домашних, собравшихся у постели, можно было понять, что все озабочены и никто не собирается меня трогать…
      Но я все-таки не миновал розг из гибкой вербовой лозы, – они обрушились на меня тогда, когда я совсем этого не ожидал: в первый торжественно веселый день моей школьной жизни, когда учитель-великан, с круглой, седой бородкой, казавшийся таким красивым, таким величественным и добрым, вдруг после первой же перемены собрал прутья, сорванные мальчиками, весело гонявшимися друг за другом по двору, сделал из них два пучка и, вызвав наугад десять учеников, среди них оказался и я, выстроил у стены и приказал вытянуть руки. Я стал дрожать мелкой ледяной дрожью, хотя еще не совсем ясно представлял себе, что он собирается сделать. Нет, я не протяну руки! Но старик был такой высокий, такой величественный и грозный, что нельзя было его ослушаться. Я вытянул руки вместе со всеми, и он начал больно хлестать по ним пучками тонкой, гибкой лозы:
      – Вот вам! Вот вам! Будете ломать кусты? Будете? Не прячь руки! Вот тебе! Еще будешь? Будешь?
      Я задыхался от слез, обиды, возмущения: я ведь не ломал кусты, а всю перемену мастерил дудку из камыша. Почему же он бьет меня? Почему? В классе стоял крик, плач: плакали и те, кого били,
      и те, которые сидели на своих местах, ошеломленные, испуганные, ничего не понимающие. Я уже не чувствовал боли, а только странный звонкий гул в сердце, и мне казалось, что я умру сейчас же, на месте, и тогда исчезнет навсегда этот ужасный бородач со своими страшными трясущимися руками и ненавистным хриплым голосом: «Еще будете? Будете?»
      И все это действительно исчезло: на другой день я не пришел в школу и никогда больше не видел класса, в котором буйствовал учитель с внешностью доброго дедушки и душой мрачного идиота. Пряча в карман еще красные, в волдырях руки, я отправился на другой конец поселка, где была другая школа. Уже не помню, что я там сказал, как объяснил свой приход, но я еще и сейчас вижу светящиеся карие глаза новой учительницы, слышу ее тихий голос, так успокоительно действовавший на расстроенные нервы после хриплого грубого: «Вот вам! Вот вам! Еще будете?
      Будете?»
      Почему он нас избил? Какую досаду, какую страшную обиду вымещал он на семилетних мальчиках, пришедших впервые в новый, такой важный и торжественный для них школьный мир?
      «Еще будете? Еще будете? Не прячь руки! Вот вам! Выбей ему зубы,- тогда он заговорит! Не оставляй следов! Вот вам! Вот вам! Еще будете? Выбей ему зубы – пусть собирает их на полу. Будешь? Будешь? Выбей ему зубы!»
      Страшным усилием стряхиваю с себя что-то бесформенное, тяжелое, вскакиваю и, не раздумывая, бросаюсь к дверям, страстно желая только одного – выйти отсюда! Закричать на весь дом, на всю улицу: «Откройте! Выпустите меня! Откройте!» – и бить по двери головой, кулаками, ногами, пока она не подастся, не откроется… Вдруг я останавливаюсь, пораженный новой мыслью,- это уже было, я уже колотил однажды по стене и кричал: «Откройте! Выпустите меня!
      Откройте!» …Теперь я стоял весь в поту, прижавшись к шершавой холодной двери камеры, и видел небольшую свежепобеленную комнату с тремя кроватями, две аккуратно накрыты белыми простынями, а на третьей – мальчик, босой, в одной ночной рубашонке, стоит и колотит по стенке маленькими, уже побелевшими от извести кулачками и, захлебываясь от слез, кричит: «Откройте! Выпустите меня! Откройте!» С потрясающей ясностью я видел и чувствовал все то, что видел и чувствовал в десятилетнем возрасте, когда заболел скарлатиной и попал в больницу: домик на две комнаты, крытый камышом и окруженный вербами, – фасад его выходил на узкую песчаную улочку, а двор омывал темно-зеленый, стоячий ерик. Я был единственным больным, и, кроме докторши, полной дамы в пенсне, в большой шляпе с пером и высоких зашнурованных ботинках, которая приходила сюда по утрам, весь персонал состоял из одной сиделки – маленькой, тщедушной, с красными, пахнувшими скипидаром руками, всегда чем-то озабоченной и рассеянной. После визита докторши она немедленно давала волю своему беспокойству и убегала на рыбачью пристань высматривать, не привез ли ее муж «икряную»: «Не дай господь, привезет и спустит за грош, за водочку, за трубочку, за косынку той подлюге, кошке драной, мокрохвостке, хоть бы она в ерик провалилась, белужьей костью подавилась!» Она убегала «на одну минуточку» и оставляла меня почти на весь день наедине с двумя пустующими кроватями, маленьким шкафчиком, полочкой с пузырьками, образком с потушенной лампадкой в углу и пятном, большим, странным и страшным пятном на крашеном полу, около самой постели. Уже в первый день пребывания в больнице мне почему-то пришла мысль, что пятно – след мертвого тела: кто-то умер здесь, может быть, на той же кровати, где лежу я, и тогда его, мертвого, положили на пол для обмывания, и от этого остался след – пятно. Если я умру, я тоже буду лежать вот здесь, на полу. И это была такая ужасная, такая нестерпимая мысль, что хотелось немедленно вскочить с постели и бежать. Но я ведь не умру, докторша сказала, что болезнь «развивается нормально», я скоро буду здоров. Почему же меня все еще держат здесь взаперти, в одиночестве, даже маму сюда не пускают, – она должна стоять на улице, под окном и смотреть на меня сквозь мутное стекло; если прищурить глаза, лицо ее раздваивается, и я вижу два лица, обе мамы смотрят на меня одинаково ласково и одинаково грустно… Я решительно вскакиваю с постели, иду босиком в другую комнату; там стоят три кровати, все три аккуратно прибранные, белые, холодные, и большой шкаф, в котором спрятана, наверно, моя одежда; только бы ее разыскать, и можно будет уйти отсюда. Я обыскиваю шкаф, но ничего не нахожу, Заглядываю под кровати – одежды нет. В рубашке отсюда не убежишь, на дворе холодно, идет дождь, тоскливо журчит и плещет под окном вода, стекающая в бочку, подставленную под желоб; быстро темнеет, образок в углу уже не виден, но пятно все еще ясно видно, оно даже растет, растет вместе с ужасом и страхом перед надвигающейся ночью, вместе с мучительно-сладким представлением о том, как хорошо и уютно теперь дома: мама уже истопила печь, но оставила открытой дверцу – «чтобы не было чада», а там, в черной круглой дыре, тлеет огненно-красный, пышущий жаром шар из догорающего камыша, а на столе уже горит керосиновая лампа с зеленым абажуром, и от нее по всей комнате темнеют длинные таинственные тени…
      Я снова вскакиваю с постели и, не помня себя, начинаю в отчаянии колотить в стенку: «Откройте! Выпустите меня отсюда! Откройте!» Там, за стеной, кто-то живет, кажется, там бакалейная лавочка, и они могут услышать. Но они не слышат: стена толстая, глухая, слабые детские кулаки не производят никакого звука, только немеют от боли. «Выпустите меня! Откройте!»
      Я открыл глаза и увидел черные полоски оконной решетки. Который теперь час?
      Кажется, пробило два на соборных часах. До рассвета еще далеко. Холодно. Все уже спят. Даже здесь, в полиции, тоже все спят. Теперь я думал о том, что тогда, в больнице, конечно, можно было стучать и кричать – уже на другое утро пришла мама, долго стояла под окном, черноволосая, добрая, нежная, и, выслушав мои жалобы, в тот же день принесла мне книжку, удивительную русскую книжку, которую я помню до сих пор. Она не была первой.
      Конечно, нет. До нее была другая, та, по которой я и научился читать по-русски.
      Ее я тоже помню. Я читал ее, когда заболел скарлатиной. Как странно началась тогда моя болезнь.
      Два дня шел дождь и дул мокрый тяжелый ветер. Дождь шумел повсюду – и на крыше, и вокруг дома, и в ерике. За окном качались мокрые ветки айвы, низвергая на вспотевшие стекла целый ливень брызг. Но я не обращал на это внимания, хоть и сидел у самого окна. В то утро я ни на что не обращал внимания. Мама не пустила меня в школу, второй день у меня болела голова, и, чтобы спастись от скуки, я забрался на стул коленями и, подпирая животом стол, занялся перелистыванием любимой книги.
      Книга была старая и давно знакомая. Я нашел ее еще в те времена, когда исследовал ползком таинственный сумрачный мир родительской спальни: она лежала на этажерке, стоявшей рядом с блестящей громадой платяного шкафа. На этажерке были и другие книги, все скучные, похожие на кирпичи, с одинаковыми серыми страницами. А эта книга была особенная, с картинками, изображающими новый, заманчивый и непонятный мир. Я исследовал страницу за страницей – изображенным на картинках женщинам я добросовестно дорисовывал усы, мужчинам раскрашивал бороды в синий и красный цвет. И придумывал объяснение для каждой занятной картинки: все изображенные в книге разрушенные города и дома были сметены в моем представлении страшным животным с хвостом, похожим на бревно, нарисованным на одной из первых страниц, а поднявшееся в воздух чудовище я принимал за обыкновенного жука, выросшего до необыкновенных размеров.
      – Где водятся такие жуки? – опрашивал я взрослых.
      – Во-первых, это не жук, а биплан; а во-вторых, тебе давно пора спать…
      Вот так всегда: взрослым доставляют удовольствие непонятные слова – скажут «биплан» и успокоятся. Лучше их ни о чем не спрашивать. И я пытался представить себе, что было бы, если бы такой жук залетел к нам в село. Мальчишки с «хохлацкого» ерика, наверно, разбегутся, – они храбрые только под защитой своих мамок и тятек, а с «нашего» ерика никто не побежит – мы никого не боимся… А что будет, если на Дунае появится вот этот трехтрубный пароход с пушками и откроет стрельбу? А что будет, если… Но дальше мне не давали мечтать:
      – Ты пойдешь спать или будешь сидеть до утра?
      Я шел спать, и во сне картинки оживали: страшный жук-«биплан» в самом деле прилетал из-за колокольни, и от него прятались не только ребята с «хохлацкого», но и с «нашего» ерика; трехтрубный пароход открывал стрельбу, и у меня бегали мурашки по телу…
      Все это было давно. Со временем я узнал, что книга с картинками называется «Нива» и написана она по-русски. Это еще не была беда: я понимал и говорил по-русски, верней на том смешанном косолапом говоре, на котором изъяснялись в нашем поселке «липоване», украинцы, молдаване. Но в школе меня учили только румынской азбуке. И я долго не мог прочесть в «Ниве» ни одного слова.
      В скучные зимние вечера, когда за окнами, на замерзшем ерике посвистывал и завывал ветер, а над столом уютно горела лампа под зеленым абажуром, я продолжал разглядывать картинки «Нивы» и, осторожно расспрашивая взрослых, научился в конце концов понимать русские буквы. Я тыкал в них замусоленными пальцами, раскрашивал их цветными карандашами, рисовал на полях, пока они наконец не начали складываться в слова.
      Я изумился: слова оказались простые и понятные, почти такие же, как те, что я слышал на улице. Изредка только встречались загадочные вещи: «Государственная дума», «пятна на солнце», «бал-маскарад».
      Я слонялся с «Нивой» по двору, приходил с ней на ерик и всякого, кто хотел меня выслушать, спрашивал: откуда появились пятна на солнце? Что такое «Государственная дума»?
      Старшие от меня отмахивались. Только густоволосый, лохматый дед Липат встречал меня приветливо:
      – Чаво? Сичас посмотрим!
      Он откладывал штопанье сетей, чем занимался на моих глазах с тех самых пор, как я его помнил, и принимался рассматривать картинки из «Нивы». Он любил это занятие не меньше моего. Но он совсем не умел читать. Откуда появились пятна на солнце и что такое «бал-маскарад», он тоже не знал. Перелистывая «Ниву», дед почему-то вздыхал и говорил:
      – Расея… Я так полагаю, еще придет Расея!
      Смысл этих слов стал мне понятен лишь много лет спустя. …Дождь. За окнами пронзительно сыро, темно от туч. На крыше соседнего дома появился аист: весь облитый, почерневший, с обвисшим мокрым хвостом. Он изредка подпрыгивал, хлопал крыльями и всячески выражал свое недовольство дождем. Но я не обращал на него внимания. Я был всецело поглощен «Нивой». Меня давно заинтересовала в ней страница со страшной картинкой: бородатый гигант в белом халате ковыряет ножницами в животе человека, прикрепленного ремнями к столу.
      Наверху было написано: «Модная операция – аппендицит». Я уже довольно бегло читал объяснения к картинкам – теперь решил прочесть целую статью. Времени у меня было достаточно, и я прочел ее от первого до последнего слова.
      Я узнал, что у каждого человека есть «аппендицит», который может легко загноиться – тогда его приходится удалять операцией. На картинке было изображено, как это делается. Я узнал также, что аппендицит – очень модная болезнь: в Европе каждый третий человек заболевает ею и вынужден лечь на операционный стол…
      Прочтя статью, я немедленно представил себе «аппендицит», который имеется у меня самого, и, ощупав живот, почувствовал боль: может быть, он уже загноился? Меня охватила тревога. Все окружающее: и хорошо знакомая комната, и столик с красной промокашкой, и любимая «Нива» – больше меня не интересовали.
      Я уже не мог ни читать, ни разглядывать картинки и почувствовал странную слабость в коленях. Мне теперь казалось, что я слышу шум и плеск не только за окнами, где продолжал лить дождь, но и в самой комнате. Все в ней стало текучим: вот исчезла, утекла куда-то стена… вот за шкафом что-то нестерпимо журчит, словно туда проник ерик… вот уже не видно двери… ведущей в столовую, – она закрыта густой пеленой дождя… прохладно-нежные губы матери прикоснулись к моему горячему лбу, и я услышал ее голос откуда-то издалека:
      – Да у тебя жар!..
      «У меня аппендицит!» – хотел я сказать, но не мог, потому что вокруг меня все закачалось. Бородатый гигант из «Нивы» гнался за мной, раскрывая на ходу огромные ножницы. Я открыл глаза, надо мной, расплываясь, склонилось знакомое лицо нашей докторши.
      – У него типичная скарлатина! – оглушительно сказала она.
      – Нет, у меня аппендицит! – возразил я.
      – Глупости, у тебя скарлатина!
      – Значит, не будет операции? – спросил я.
      – Вот еще новости! При скарлатине не оперируют…
      – Вы это наверное знаете?
      – «Наверное»! – рассердилась докторша. -
      Говорят тебе – типичная скарлатина! Скоро выздоровеешь!
      Я с облегчением зарылся лицом в подушку, и все исчезло, потонуло во мраке.
      Бородатый доктор из «Нивы» больше не появлялся. …В тот же день меня перевезли в больницу.
      Открытие родины Да. Странно началась моя болезнь. И какое сильное впечатление оказывала на меня уже тогда каждая прочитанная строка. Но та, вторая русская книжка, которую мама принесла мне в больницу, когда я рассказал ей, что хотел оттуда бежать, произвела еще более сильное воздействие. Книжка эта была старая, изорванная и называлась «Хрестоматия русской литературы». Я раскрыл ее и, перелистав несколько страниц, прочел громко:
      Погода пуще свирепела,
      Нева вздувалась и ревела,
      Котлом клокоча и клубясь,
      И вдруг, как зверь остервенясь,
      На город кинулась. Пред нею
      Все побежало; все вокруг
      Вдруг опустело – воды вдруг
      Втекли в подземные подвалы,
      К решеткам хлынули каналы…
      Я остановился, изумленный: в первый раз я слышал ритм русской поэзии, впервые открывал силу русской речи. И самое удивительное было то, что под музыку слов выступали знакомые картины. Ведь все это я видел совсем недавно, весной, когда Дунай вышел из берегов, когда бурлили ерики, трещали и ломались «кладки», когда вода подмывала и рушила дома. Но теперь я видел это вновь, с новой, удивительной ясностью:
      Осада! приступ! злые волны,
      Как воры, лезут в окна. Челны
      С разбега стекла бьют кормой
      Лотки под мокрой пеленой,
      Обломки хижин, бревна, кровли…
      Чем дальше я читал «Медного всадника», тем больше я волновался. Так вот как могут слагаться простые, хорошо мне известные слова! Я не все понимал: я не знал, кто это «уздой железной Россию поднял на дыбы», но вот я дошел до сцены погони за бедным Евгением:
      И он по площади пустой
      Бежит и слышит за собой -
      Как будто грома грохотанье -
      Тяжело-звонкое скаканье
      По потрясенной мостовой.
      И, озарен луною бледной,
      Простерши руку в вышине,
      За ним несется Всадник Медный
      На звонко-скачущем коне…
      Эти слова тоже воскресили в моей памяти картину того, что было. И за мной кто-то гнался по темным лабиринтам бреда в первые дни моей болезни. Я читал дальше и видел невскую пристань и плещущийся «мрачный вал» и «пустынный остров», куда иногда причалит с неводом «рыбак, на ловле запоздалый…»
      …С того дня жизнь в больнице приобрела для меня новый смысл. Я уже не рвался домой, и меня больше не тяготило одиночество. Я даже просыпался по утрам с ощущением предстоящей мне радости. И я сразу же принимался за чтение.
      Мне виделись знакомые картины, пейзажи, люди.
      Цыганы шумною толпой
      По Бессарабии кочуют.
      Они сегодня над рекой
      В шатрах изодранных ночуют…
      И это я видел много раз за селом, в «кучегурах», где мы часто играли после уроков. Но вот я прочел последние слова отца Земфиры, обращенные к Алеко, и за обликом старого цыгана мне почудился наш сосед, дед Липат, такой же добрый и тихий, как несчастный отец убитой девушки. Как и старый цыган, он большую часть своей жизни провел на море, в плаваньях, на «дикой воле»,
      «Оставь нас, гордый человек.
      Мы дики; нет у нас законов.
      Мы не терзаем, не казним,
      Не нужно крови нам и стонов,
      Но жить с убийцей не хотим…»
      Эти стихи я выучил наизусть.
      Вслед за Пушкиным я читал Некрасова, Лермонтова. Потом я повернул страницу и прочел:
      «Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать…»
      Ваньку Жукова я тоже знал. Его звали не Ванька, а Петря, и работал он подмастерьем не у сапожника, а у столяра. Я чувствовал, что это написано про него. Он ведь получал «выволочки» не менее грубые и обидные, чем мальчик из чеховского рассказа.
      Не только знакомое и печальное открыл я на страницах хрестоматии. Там были и сказки, и былины, и комедии. Особенно насмешили меня «недоросль» Митрофанушка и его матушка, госпожа Простакова, выговаривающая Тришке за неудачно сшитый кафтан:
      «Разве необходимо быть портным, чтобы уметь сшить кафтан хорошенько? Экое скотское рассуждение!»
      Я читал и перечитывал страницы хрестоматии, а по утрам, когда приходила мама, принимался читать ей вслух или на память то, что взволновало меня накануне.
      Мама стояла за окном, в палисаднике – ей не разрешалось входить, и я должен был повышать голос до крика, для того чтобы мои слова слышны были сквозь оконное стекло. Мама стояла по ту сторону окна покорно, молча, в глазах ее светилась добрая, чуть грустная улыбка, мимо головы, повязанной темной косынкой, пролетали желтые окостеневшие листья, а я стоял на кровати, придвинутой к окну, и, держа в руках толстую книгу, читал громко, с пафосом стихи Пушкина, медленно, запинаясь – Чехова, путаясь и смеясь – сцены из комедии Фонвизина. Я долго не отпускал маму от окна: мне необходимо было с кем-нибудь поделиться тем ощущением радости, которое я испытывал при чтении хрестоматии. Когда мама вырывалась
      наконец из моего плена, я брал с нее слово, что она придет завтра пораньше, чтоб я успел прочесть ей «Полтаву» или «Недоросля» до конца. И она приходила пораньше, и я читал ей стихи и комедию до конца, но все же оставался недовольным. Мне казалось, что она равнодушна к моим открытиям. Следя за ее лицом, я недоумевал: как можно слушать это спокойно, не смеяться, не волноваться до слез, как смеялся и волновался я сам?
      Так я впервые открыл свою подлинную родину еще задолго до того, как понял смысл слова Россия. Так, вопреки школе и воспитанию, моей родиной стала прежде всего русская литература.
      Прошли годы, и новые впечатления затмили это открытие. Я не читал больше русских книг и не интересовался художественной литературой. Другие мысли заняли мой ум, время и воображение. Теперь я знаю, что это было одним из самых больших несчастий в моей жизни – многолетняя оторванность от языка и литературы, так счастливо открытой в раннем детстве. Теперь я понимаю, что в десятилетнем возрасте, в слабых детских руках я уже держал истину, которую пришлось потом открывать заново в сложных и тяжелых обстоятельствах.
      Кто-то прошел по коридору, остановился, потрогал замок на дверях моей камеры, и тогда я понял, что ночь все еще продолжается. Я открыл глаза и прислушался. Нет, прошли мимо. Очевидно, это была проверка. Я снова закрыл глаза.
      Впереди – море Я вспомнил день, когда я впервые увидал море. Это было в начале лета, вся наша школа вышла в тот день на прогулку в «кучегуры» – песчаные дюны, начинавшиеся сразу же за селом, там, где в стоячей воде последнего ерика виднелась давно затонувшая лодка, а на камышовой шапке последней хаты стоял аист на одной ноге, неподвижный, важный, как последний часовой, несущий дозор на окраине села.
      Белыми, окаменевшими под солнцем волнами казались отсюда песчаные дюны, незаметно переходящие на горизонте в неподвижное облако, витое из белоснежных клубов. Один из мальчиков, загорелый, с изрытым оспой лицом, пристально посмотрел в кулак, как в бинокль, на это далекое облако и сказал, что он видит море. К нему со всех сторон бросились с криками:
      – Где море? Покажи! Смотрите! Смотрите! Море!
      Все мальчики поднесли к глазам кулаки и принялись разглядывать горизонт. Они ничего не видели, кроме песка и белого облака, но волшебное слово «море» взволновало всех: мы знали, что оно действительно лежит где-то там, за дюнами. И сразу забыли лопатки, тряпичные мячи, рогатки, коробочки с звенящими внутри стрекозами и все то, что еще минуту назад так занимало, смешило, радовало…
      Море!.. Оно всегда было где-то рядом в дни моего детства. Я каждый день слышал, как говорят о нем, порой с ожесточением, как о враге, но чаще всего с любовью, как о волшебном существе, дарящем большие милости. Я каждый день вдыхал его крепкие запахи: все лодки на нашем ерике приходили и уходили в море; все рыбы, которых вытаскивали или выбрасывали из лодок, – и многопудовые «икряные», с серебристыми животами, фиолетовыми спинами и мощными, похожими на стальные серпы хвостами, и маленькие, отливающие синей чешуей сельди, и распластанные, как листья лопуха, рыжие камбалы, – все это было выловлено в море, таинственном царстве, лежавшем где-то за ериками, Дунаем и песчаными «кучегурами». Оно было рядом, но я его никогда не видел. И не было у меня в то время более страстного желания, чем побывать на море. Много раз мне это обещали родители, но все время почему-то откладывали, а тут вдруг мальчик с изрытым оспой лицом, о котором я знал только, что его зовут Яшка, предложил:
      – Пошли, ребята, к морю!..
      Он предложил это просто, как самую естественную вещь на свете, скосив глаза в сторону сидящей неподалеку учительницы.
      – Пошли! – немедленно согласился я.
      – А если заблудимся? А если утонем? – сказал толстый крепыш с маленькими испуганными глазками.
      – Не заблудимся и не утонем… Вот увидишь! – спокойно заверил нас Яшка. – Пошли, ребята! …И мы пошли. Не раздумывая и не тревожась о последствиях, стараясь только удаляться так, чтобы учительница ничего не заметила.
      Я плохо помню дорогу – она меня не интересовала. Оглядываясь назад и видя, как плывут в синеве и постепенно исчезают купола белой церкви, крыши, деревья, а потом и песчаные волны «кучегур», перешедшие в ровную солончаковую степь, я не испытывал ни страха, ни тревоги. Впереди развертывался простор – невидимый и заманчивый. Впереди было море…
      Скрипели проезжие телеги, ковыляли странники – босые старики с котомками на плечах, какие-то бабы с мешками – у одной мешок трепетал, барахтался на спине, и в нем что-то хрюкало и визжало. Но все это нас не интересовало: настоящее было впереди. Впереди было море…
      – Ой, мальчики, ноги не несут!
      – Скоро ли?
      – Скоро! Скоро! Вон за теми березами, – отвечал Яшка и уверенно шагал дальше, босой, черный, вывалянный в пыли; глаза его были устремлены вперед, рубашка пузырилась, словно хотела улететь и опередить его. Глядя на сосредоточенное лицо и на всю тонкую, устремленную вперед фигуру нашего вожака, я тоже прибавлял шагу и смотрел только вперед, а то, что осталось позади: село, школа, дом – сам не знаю почему, казалось мне теперь постылым. Интересное было впереди. Впереди было море…
      Когда мы его наконец увидели, выйдя на опушку березовой рощи, я почувствовал легкое разочарование. Мне показалось, что впереди нет ничего удивительного: вода, много воды, до самого горизонта. Но чем ближе мы подходили, чем больше всматривались в нее, тем сильнее росло удивление, восторг и какое-то новое, никогда прежде не испытанное чувство благоговения.
      – Ура! Море! – самозабвенно кричал молчавший почти всю дорогу Яшка, и глаза его, цветом похожие на море, засветились бурной радостью.
      – Ура! Вперед! – подхватили мы все, сразу забыв усталость, жару, и я увидел, как по ослепительно белой отмели замелькали босые черные пятки моих товарищей, устремившихся напрямик к нежно-голубой, чуть-чуть колыхавшейся воде, мягко набегающей на белый песок.
      Как рассказать про этот совершенно новый, волшебный мир воды, такой светлой и голубой у берега, такой темной, почти фиолетовой вдали, и гладкой, играющей блестками, как будто в ней плавает бесчисленное множество мыльных пузырей, и дышащей свежестью, смешанной с солнечным зноем, и бескрайней, затопившей всю землю, вплоть до самого горизонта, где она упирается в неподвижные, высокие, как горная гряда, серо-голубые облака? Как описать ощущение мальчика, впервые окунувшегося в эту теплую, пахнущую водорослями и солью воду, впервые увидевшего, как плавает в ней странный пузырь, похожий издали на белый цветок, поблескивающий на солнце?..
      – Ой, мальчики! Сюда, скорей! Что это?
      – Медуза! – кричит всезнающий Яшка.
      – Моя! Не троньте, моя!
      – Чур, моя!
      Из рук в руки переходит студенистый, скользкий пузырь, его кладут на песок, все мальчики смотрят на него с изумлением: неужели и это тоже живет, дышит, перемещается? Все трогают руками медузу, и она начинает почему-то уменьшаться, пока от нее ничего не остается, как будто она растаяла на солнце, ушла в песок. А может быть, его совсем и не было, этого странного существа, похожего на затвердевший комочек морской воды?
      После купания мы зарылись в горячий песок, как-то сразу загоревшие, окропленные веснушками, похожие на больших желтых ящериц. Все устали от ходьбы и солнца, от парной, плохо освежающей морской воды и почувствовали страшный голод. Кое у кого нашлись бутерброды, мы разделили их поровну и быстро съели, но тотчас всем захотелось пить.
      – Воды нет! – сказал Яшка с серьезным лицом. – Придется потерпеть!
      Помню, как я удивился, хоть и слышал от взрослых, что морскую воду не пьют, и во время купания уже успел почувствовать ее противный соленый вкус. Все же это как-то не уметалось в сознании: столько воды кругом – и нет воды?
      Солнце перевалило за середину неба, в воздухе заходили волны жара, и так нестерпимо хотелось пить, что я решил все же попробовать морскую воду. Пусть она и соленая, но все-таки это вода, не может быть, чтобы она хоть немножко не утолила жажду!
      Когда я направился к морю, мои товарищи следили за мной с серьезными, озабоченными лицами, никто не смеялся, не шутил, всем страшно хотелось пить, и все с настороженным вниманием ждали, чем закончится мой эксперимент.
      Я вернулся на берег, налитый соленой водой, с пересохшими губами и слезами разочарования и обиды на глазах: я еще сильнее чувствовал жажду, и мне казалось, что море сознательно поступает со мной хитро и жестоко.
      – Хочу домой… – неожиданно сказал кто-то из мальчиков.
      – Домой! Домой! – подхватили остальные, тревожно оглядываясь на окружающую нас пустоту. …Он казался нескончаемым, наш обратный путь с моря. Мы шли и шли, а впереди был все тот же бесконечный, свободный степной простор, прочерченный белой стрелкой дороги. Высоко над нами повисло спокойное облако, и, глядя на его неподвижные снежные края, казалось, что мы топчемся на месте и уже никогда никуда не дойдем. Только солнце двигалось по выцветшему небосклону, неумолимо приближаясь к закату. Оно слабело и наливалось розовой краской, освещая в розовые тона небо, степь, пыль на дороге и нас самих.
      Путь становился все тяжелее, тени росли и как будто прилипали к земле. Вместе с сумерками на окружающий мир спускалась торжественная вечерняя тишина. Уже не слышно было тихого шелеста неспелой ржи, треска кузнечиков, пения жаворонков и всего того, что шуршало в придорожном бурьяне, когда мы шли по этой же дороге несколько часов назад. Только запахи становились резче, теперь пахло все: земля, воздух, трава… Мы все еще не видели впереди села, но там, где оно должно было показаться по нашим расчетам, над потемневшим краем степи зажглась вечерняя звезда, и мы шли теперь прямо на нее, а она переливалась зеленоватым холодным огнем, неподвижная, бесконечно далекая и совершенно равнодушная к нашим страхам и переживаниям. Вскоре ночь окончательно окутала небо и землю, и вот уже ничего не видно, кроме одинокой звезды, и мы идем уже не по дороге, а полем, увязая в высокой колючей траве, одинокие, потерянные в огромном, как будто залитом чернилами, мире.
      Где-то совсем близко заквакала лягушка и зашелестели ветви какого-то дерева.
      – Ребята, забор! – услышали мы из темноты звонкий голос Яшки, обрадованного, что мы наткнулись наконец на человеческое жилье,- значит, село уже где-то совсем близко. – А ну-ка, залазьте сюда!..
      Держась друг за друга, мы пролезли в узкую щель забора с болтающейся в ней, не совсем оторванной доской.
      В саду было темно, таинственно. Как только мы отошли от забора, перед нами неожиданно выросла огромная фигура старика, одетого во что-то белое.
      – Кто это?
      Мы остановились, затаив дыхание и вытаращив глаза на эту жуткую, непонятную фигуру, которая стояла неподвижно, держа руки по швам и, казалось, поджидала нас.
      – Не бойтесь!.. Это же камень…- сказал вдруг Яшка. – Вон там еще один…
      Теперь все увидели, что за первой фигурой в глубине белела еще одна, поменьше.
      – Что это?
      – Кладбище!.. – услышал я чей-то испуганный шепот.
      – Еврейское кладбище! – добавил всезнающий Яшка, и в его голосе мне тоже послышался страх.
      Несколько мгновений длилось остолбенение моих товарищей.
      – А если они сейчас выйдут? – спросил кто-то тихим горячим шепотом.
      – Кто они?
      – Будто ты и сам не знаешь…
      – Мальчики, мне страшно!
      – Не канючь! – грубо оборвал Яшка. – Держитесь за руки!.. Пошли!
      Но и сам он был, очевидно, сильно напуган, так как, вместо того чтобы идти назад к забору, повел нас через кладбище.
      Взошел медно-красный серп луны и осветил обточенные кладбищенские камни с высеченными на них письменами и грубыми изображениями рыб, зверей и человеческих голов в меховых шапках.
      Несколько минут мы шли тихо, держась за руки и беспокойно косясь на странные, печальные, словно чего-то ожидающие надгробья. Потом мы свернули в другую аллею, и перед нами открылся вид на все кладбище, отлого спускающееся к глубокой балке.
      Это был совершенно новый, фантастический, призрачный мир. Среди беспорядочно разбросанных камней и склепов искрились, трепетали странные огоньки, словно кто-то расхаживал между могилами и мигал огромными холодными зрачками. Тревожно, просительно ныли невидимые комары, в темных кустах слышались тихие, печальные вздохи, и раздавшийся вблизи неожиданный крик лягушки прозвучал как призыв оттуда – из таинственного «того света», о котором мы знали из рассказов взрослых, что он почему-то всегда враждебен нашему, живому миру.
      – Ой, что там светит? – повторил все тот же испуганный голос.
      – Тай ничoго – кости светятся! – бодро ответил Яшка.
      Это жуткое объяснение сразу вывело нас из оцепенения: мы бросились бежать.
      – Стой! – крикнул Яшка и, опередив всех одним прыжком, побежал впереди колонны.
      Мы бежали по кладбищу, не чувствуя ни усталости, ни холодной мокрой травы под ногами, бежали, боясь оглядываться и смотреть по сторонам, и нам казалось, что кто-то гонится за нами; мне все мерещилось что-то белое, растущее и несущееся по кругу в лучистой тьме, и слышалось, будто что-то шуршит, тяжело дышит и топает по заросшим аллеям, залитым медным светом раскаленного осколка луны. …На другое утро ярко светило солнце. В его жарких лучах растаяли ночные страхи и привидения, но сразу же начались другие муки. Целую неделю длилось в школе расследование дела о нашем походе к морю. От нас требовали выдачи зачинщиков, но мы отказались, и были наказаны все: и те, кто участвовал в экспедиции, и те, кто только знал о ней, но не сообщил учительнице о нашем намерении. От всех этих допросов, увещаний,угроз воспоминание о нашем смелом походе казалось еще прекраснее, и само море с его вольным простором, тихим рокотом волн и белыми, поблескивающими на солнце отмелями казалось еще заманчивее. Именно в дни горькой и унизительной расплаты за это открытие я почувствовал, что полюбил его крепко и навсегда.
      Переезд Родной дом, в котором я жил всегда, старая одинокая айва под окнами, ерики, лодки, вербы и весь незыблемый мир на воде, окружавший меня с тех пор, как я себя помнил, – все это исчезло однажды навсегда: мы переехали в город.
      Помню, как я шел в последний раз по улицам родного села в необычный час – в середине ночи; пароход, на котором мы уезжали, уходил на рассвете. Я шел вялый и недовольный: страшно хотелось спать. Я шел и думал, что все кругом спит: и деревья, и дома с потушенными окнами, и черные ерики, как будто укрытые одеялами; спят люди, собаки, даже комары, – не слышно их обычного тревожного нытья; не спят только лягушки, они кричат, охают и заливаются с таким отчаянием, как будто на спящем ерике случилась беда.
      Беда случилась со мной, но я этого еще не понимал.
      Я шел, засыпая на ходу, и мама тянула меня за руку. Ее теплая рука и крик лягушек не дали мне заснуть. Я начал всматриваться в темноту: вот мостик, с которого я прыгал совсем недавно, кажется
      позавчера; вон за тем поворотом растет огромная, чуть ли не до неба, верба.
      Однажды, удрав из школы на ерик, мы налетели на нее шестом, торчавшим из лодки, пробили дно, и лодка начала тонуть. Мы бросились в ерик и вдруг увидели на мостике нового учителя, того самого, с урока которого мы сбежали. Хитрый он был человек: все пронюхал и нарочно пришел именно на то место, где мы потопили лодку.
      Я вспомнил, как мы барахтались в воде, а он стоял на мостике и что-то кричал страшным голосом. Что было дальше, мне не хотелось вспоминать…
      Я посмотрел на небо – тусклый свет звезд тоже нагонял сон. Куда мы идем? На пристань – мы переезжаем в город. Значит, я вижу все это в последний раз? Я почувствовал тревогу, но ненадолго. Я не подумал, что в городе не будет этого милого, радостного раздолья, в котором я жил всегда. Я думал только о том, что моей правой руке, которую держит мама, – хорошо, а левой – холодно: ее некуда деть. Скоро ли мы дойдем? На пароходе по обеим сторонам палубы есть цепь – она все время двигается взад и вперед, – может быть, она-то и поворачивает руль? Я подумал, что надо будет проследить за руками рулевого и цепью: совпадают ли их движения. Больше я ни о чем не думал в ту ночь, когда так круто менялась моя жизнь и счастливое детство уходило от меня навсегда. …В первый день в новом городе я проснулся еще таким, каким был раньше – веселым и свободным. Я вспомнил сонный ночной переезд на пароходе, потом на извозчике, быстро оделся, выскочил из
      дому и увидел непривычную, унылую картину: скучную, длинную улицу с разбитым тротуаром и развороченной булыжной мостовой; только у одного забора росли какие-то чахлые кусты и стояла маленькая желтая акация. По мостовой громыхали телеги, по тротуарам спешили люди; сухой, неприятный ветер гнал им в лицо пыль, обрывки бумаг и солому.
      Я дошел до перекрестка, посмотрел вправо и влево – всюду была та же картина: серый булыжник, пыль, клочки сена; ни одной вербы, ни намека на песок или воду.
      Но я знал, что город стоит на Дунае, как и наше село, – мы приехали сюда пароходом. Где же Дунай? Где его каналы? Где вода?
      Я снова дошел до перекрестка и увидел странную телегу на двух колесах. Она не имела кузова, вместо него на колеса была насажена бочка, а на ней, как на козлах, примостился дед, заросший от самых глаз грязно-серой бородой с еле заметной сизой шишкой носа и тусклыми мутно-зелеными глазками. Дед был весь мокрый, словно его нарочно облили, борода, похожая на мокрую мочалку, слиплась; кляча с линявшей шерстью и раздутым животом тоже была мокрой; мокрой была и бочка с ржавыми обручами – она оставляла после себя на булыжнике след в виде тонкого ручейка.
      – Мэй, водовоз!- крикнула женщина в черной косынке, высовываясь из открытого окна.
      Дед услышал крик и остановился. Я подошел поближе. Дед не спеша достал два цинковых ведра, потом так же не спеша вытащил длинную затычку,
      обернутую в тряпку, – из бочки ударила струя, она чуть не задела бороду деда, но он успел отвернуться и подставить ведра. Когда они наполнились, он снова заткнул бочку и, тяжело ступая мокрыми, рваными сапогами, понес ведра с водой в дом.
      Я стоял у забора и молча смотрел на эту сцену. Я стоял долго, и не ушел, пока дед не выцедил всю бочку. Мне было ужасно тоскливо: вместо радостного водного раздолья, вместо ериков и Дуная – бочка с ржавыми обручами и мутной водой; вместо веселых сильных рыбаков, пропахших морем, – лохматый дед с грязно-серой мокрой бородой.
      Так начался первый день новой жизни в городе. Закончился он еще хуже. К вечеру я разбил голову конопатому мальчику, надоевшему мне своими криками, чтобы я убирался «с нашей улицы». Когда я пригрозил ему камнем, он нахально рассмеялся:
      – Сейчас испугаюсь! Да ты ни в жисть не попадешь – уже темно!
      Но я попал в него с первого раза. Сказалась сноровка, приобретенная на ерике, где камни были редкостью, зато мы и научились пользоваться ими без промаха. Удар оказался даже чересчур метким; мальчик заревел, а я спокойно пошел домой – я еще не знал городских нравов. Через десять минут он ввалился к нам в дом вместе с отцом и матерью – оба такие же конопатые и худые, как и сам пострадавший.
      Начался крик, плач, угрозы.
      Я смотрел на мальчика с забинтованной головой с чувством неловкости. Только теперь я его
      разглядел хорошенько. Он совсем не был похож на моих товарищей с ерика: худенький, остроносый, с длинной тоненькой шеей и испуганными заплаканными глазками, он напоминал общипанного цыпленка. Мне стало обидно и стыдно: зачем я с ним связался? Неужели все городские мальчики такие? У нас никто и не подумал бы жаловаться. Неужели в городе даже не с кем подраться?
      В тот вечер я услышал о себе много нового. Я, оказывается, дикарь и деревенский разбойник. Таким, как я, в порядочном городе нет места. Вскоре я убедился, что это действительно так.
      На этот раз я ни с кем не подрался и не совершил никакого проступка. Произошло нечто похуже. Мне дали деньги на кино, и я с радостью помчался на другой конец города, где был летний сад-иллюзион. Такой роскоши я еще никогда не видел: сидишь себе на скамейке на свежем воздухе, а перед тобой на огромном белом полотне скачут индейцы, убранные перьями, прыгают через водопады горячие мустанги, и храбрый, весь обвешанный оружием охотник спасает красивую девушку, похищенную разбойниками. Я всей душой желал ему удачи, и, когда он попал в лес с гигантскими деревьями и начал высматривать следы в невиданно высокой траве, я громко объяснил окружающим:
      – Он ее искает!
      Раздался смех. Какой-то мальчик с бантом на груди, как у девчонки, обернулся и переспросил нарочно громко:
      – Он ее искает?
      – Искает, искает!.. – насмешливо сказала девица, сидевшая рядом со мной, и прыснула в кулак. Все снова загоготали.
      Мне сразу стало жарко от стыда. В первое мгновение я почувствовал отвращение к самому себе, но потом меня начала разбирать злость. Почему они смеются? Допустим, я плохо говорю по-русски – у нас на ерике они бы еще не такое услышали! – но разве это дает им право надо мной смеяться? Волшебные тени на экране сразу потускнели, уже неинтересно было следить, удастся ли храброму охотнику спасти девушку. Я понимал, что выгляжу смешным среди городских мальчиков. У них есть банты и гимназические фуражки с лакированными козырьками; они все знают и умеют правильно выговаривать все слова. Я понимал также, что я уже не маленький, мне исполнилось десять лет, и нельзя думать только о лодках и удочках – осенью я и сам поступлю в гимназию. Но все же было грустно и больно при воспоминании о том спокойном, чудесном мире, который я покинул навсегда.
      Город В городе все было иначе, – даже солнце вставало позднее и пряталось раньше за зелеными крышами и высокой белой колокольней. В городе все было размеренно и заранее известно: торговые сделки, свадьбы, ссоры, количество засоленных огурцов и даже намерения. Самое удивительное для меня было то, что город стоял на Дунае и река казалась такой же, как у нас в деревне. Но к ней добраться было нелегко: надо было долго шагать по мощеным, окутанным пылью улицам, по которым с утра до вечера громыхали телеги, свозившие в порт ячмень, овес, кукурузу. Над рекой, в порту тоже висело густое пыльное облако; в нем, как в тумане, двигалась нескончаемая вереница грузчиков с мешками на плечах; они снимали их с непрерывно подъезжающих подвод, взваливали на плечи и, тяжело ступая босыми ногами, по скрипящим и гнущимся мосткам поднимались на палубы пароходов, подтянутых вплотную к берегу, и здесь высыпали зерно в зияющие корабельные трюмы, на дне которых ползали «лопатары» – разгребатели зерна с мокрыми повязками, закрывающими рот, нос, уши, люди с вечно слезящимися глазами и черной зловонной мокротой, выплевывающие вместе с пылью почерневшие куски легких.
      Эти пыльные тучи над рекой, грохот подвод по разбитой мостовой, тяжелый топот босых ног по сгибающимся деревянным мосткам и выплюнутые куски легких были главным источником городских доходов. На этой основе существовали в городе конторы, парикмахерские, кабаки, отделение банка, иллюзион, две кофейни, три профессиональные проститутки, полиция, погребальное братство с собственным духовым оркестром и лавки – бакалейные, мануфактурные, писчебумажные, скобяные, табачные… Каждая дверь на Большой Дунайской улице была лавкой, и на каждом пороге стоял хозяин, расчесывая себе грудь и беспокойно следя за тем, что выносят из лавки соседа-конкурента. На пороге шапочной мастерской стоял уже не только хозяин, с подогнанной под свое дело фамилией «Шапкарь», но его сыновья, все рослые, горластые, с рыжими вихрами и огненной россыпью веснушек на широких, скуластых лицах. Завидя издали, на другом конце улицы, какого-нибудь приезжего мужика, осторожно шагающего по тротуару с торбой, перекинутой через плечо, семейство Шапкарей поднимало такой крик, что разбегались куры, мирно клевавшие зерно на мостовой, начинали лаять собаки, а из окон ближайших домов выглядывали недоумевающие сонные лица обывателей: «Где горит?»
      – Эй, человек! – кричали Шапкари, отчаянно размахивая руками и потрясая рыжими лохмами.- Мэй, диду!.. Иди-ка сюда! На твой интерес!.. Если заинтригованный мужик имел неосторожность откликнуться на зов и подойти поближе, его хватали за руки, втаскивали в лавку, откуда он уже не выходил без совершенно ненужной ему шапки, качулы или парусинового картуза, отданного ему «задаром», «на его интерес», ибо новая шапка – верная примета, что у него будет «веселый год – ядреный год и сто тысяч на мелкие расходы»…
      Я приглядывался к этим сценам, привыкал к базарной суете и глотанию уличной пыли, но к одному я привыкнуть не мог: не видеть реки. Мне было запрещено ходить босиком, бросать камни любым способом – рукой, рогаткой или пращой, запрещено было ловить и приносить домой голубей и многое другое. Но самый нестерпимый запрет был не ходить на Дунай. Я томился тоской по реке,танцевал под каждым дождем, измерял все лужи, появлявшиеся на нашей улице, но это не приносило облегчения. Только по ночам было хорошо: мне снились ерики, рыбы, Дунай. Во сне я снова вдыхал запах смолы, снова сжимал в руках тяжелые бабайки и видел, как лодка оставляет за собой светлый, пенящийся след.
      Просыпаясь по утрам, я даже осматривал руки: не появились ли на них мозоли после гребли во сне. Руки были такие, какими они стали в городе – противно белыми, без мозолей и без царапин.
      Возвращение на Дунай Снова настало лето, сухое, знойное, с выцветшим небом и потускневшими, свернутыми от жары листьями. Я не выдержал и нарушил запрет. Мое возвращение на Дунай было кратковременным и горьким. Я заплатил за него дорогой ценой.
      Узнав, что я собираюсь идти купаться, за мной увязался мой двоюродный брат и ровесник – серьезный мальчик с веснушчатым лицом и большими внимательными глазами. Мы жили в одном доме, даже имена у нас были одинаковые. И хотя наши родители ссорились и не разговаривали друг с другом, мы не обращали на это внимания: учились вместе, готовили вместе уроки и тайком от взрослых вместе отправились на Дунай.
      День был жаркий, воздух знойный, неподвижный. На Большой Дунайской царила сонная тишина. За прилавками пустых магазинов дремали разморенные жарой хозяева и, не просыпаясь, давили мух на носу. На маленьком базарчике вокруг церкви стояло несколько возов с поднятыми оглоблями, и здесь же, неподалеку, за трактирными столиками, вынесенными на улицу, сидели возчики с лоснящимися от пота лицами и, прихлебывая горячий чай из блюдечек, приговаривали: «Прохладно, харашо»…
      Дунай встретил нас каким-то особенным ослепительным блеском, отражающим белый свет солнца. Найдя подходящее место, мы быстро разделись и побежали к воде. Я сразу же стал нырять, кувыркаться и пробовал, не разучился ли я плавать.
      Оказалось, что вода держит меня, только когда я плыву по-лягушиному, – умение плыть саженками, боком и на спине утеряно. Поплескавшись и наглотавшись мутной воды, я поискал глазами брата: мы договорились, что он не будет отходить далеко от берега и подождет, пока я начну учить его плавать. Я посмотрел на берег, но его там не оказалось. Над водой появилась пчела. Глядя ей вслед, я увидел Сашу.
      Но не там, где ожидал, а значительно дальше от берега, чем я сам, почти по горло в воде. Я увидел его перекошенное гримасой лицо, мокрые вихры, закрытые глаза и услышал совсем рядом громкий, испуганный крик:
      – Саша!
      Впоследствии я понял, что это крикнул я сам, устремляясь всем телом вперед, туда, где над водой дергалось красное, искаженное страхом лицо. Я почти задел его рукой, но он, очевидно, совершенно растерялся или потерял сознание и не видел меня.
      – Руку!.. Дай руку!- крикнул я ему и вдруг почувствовал, что и со мной происходит что-то неладное, как будто меня кто-то тянет за ноги под пузырящуюся, кипящую воду. «Водоворот!» – мелькнула в голове страшная догадка, и я сразу отяжелел. Не знаю, испугался ли я от мысли, что и меня засасывает, помню только, что в то решающее мгновение я снова ощутил знакомое чувство, уже несколько раз испытанное, когда я тонул, чувство, инстинктивно подсказывающее, как действовать: я нырнул и, став значительно легче, несколькими сильными движениями «колесом» под водой выбрался из омута, выскочил на берег и начал звать на помощь.
      Место было пустынное. Только справа, над рыжим обрывом, виднелись серо-грязные стены городской бойни. Мои крики туда не доходили. Вскоре около меня все же собралась небольшая толпа: какой-то старик, обутый, несмотря на жару, в валенки, круглая и толстая, как бочка, женщина, несколько мальчишек моего возраста и оборванный, измазанный глиной парень с тусклыми испуганными глазами. Все они бесцельно толкались на берегу.
      – Тут глыбко, отсюда и лошадь не выберется,- говорил измазанный глиной парень.
      А старик в валенках говорил другое:
      – Тут веревка нужна… Кабы веревка была, зараз бы и вытащили!..
      Тем временем голова брата удалялась от берега. Он так и не раскрыл глаз и ни разу не закричал. Течение уносило его все дальше и дальше, и он медленно погружался в воду все глубже и глубже. Вот уже не видно рта, вот исчезли глаза, и вода, играючи, переплеснулась через голову. Вот он скрылся совсем под белой, слегка пенящейся речной гладью.
      Я стоял на берегу под жаркими лучами полуденного солнца и дрожал от холода, бессилия, отчаяния. Я понимал, что случилось нечто страшное, бессмысленное, непоправимое. А радостное солнце продолжало лить ослепительные потоки света и тепла, Дунай продолжал течь плавно, неудержимо, и небо продолжало синеть, как всегда, красивой и бездонной лазурью.
      Кое-как одевшись, я бросился бежать в город и сразу же за бойней встретил знакомою мальчика, приехавшего сюда покататься на велосипеде.
      – Саша утонул! – крикнул я ему на ходу.
      Он повернул велосипед и, ни о чем не расспрашивая, посадил меня на раму и повез в город.
      У раскрытой двери нашего дома сидел отец и читал газету. Увидев, как я соскакиваю с велосипеда, он добродушно замахнулся на меня палкой:
      – Где ты пропадал?
      Я ничего не ответил, вбежал в дом, ткнулся головой в колени матери и зарыдал:
      – Саша утонул!
      Что было дальше, я помню смутно. Окна нашей спальни выходили в коридор Сашиной квартиры. Я увидел в окно грузную фигуру его матери – полной женщины с нездоровым цветом лица и большими водянистыми глазами. Отец Саши умчался
      на Дунай, ничего ей не объясняя, но она, очевидно, догадывалась о том, что случилось. Она шла по коридору переваливаясь – одна нога у нее была короче другой, шла медленно, протягивая вперед руки, как слепая. Зацепившись за стол, она вдруг упала на пол и поползла по коридору со страшным, леденящим криком. Мне показалось, что она меня ищет, и я забился под кровать. Сквозь тяжелый испуг я долго еще слышал ее крики и, боясь шевельнуться, все время видел перед собой искаженное лицо тонущего брата. …Три дня его не могли найти. Все это время я прожил в маленьком домике с садом, на окраине городка, в квартире другого дяди, у которого были четыре дочери; две из них – мои ровесницы; одна высокая, угловатая, с длинными руками и ногами, другая – полная, румяная, черноглазая. Они пытались меня успокоить, увлечь какой-нибудь игрой, вывести из молчаливого оцепенения. Я сидел на кушетке, смотрел на своих двоюродных сестер, на их одинаковые клетчатые платьица, на белые банты в их волосах, но видел перед собой перекошенное, несчастное лицо Саши. Я знал, что его ищут и, вероятно, найдут, но его все-таки нет, и он уже никогда не придет и не будет сидеть здесь вместе с нами на мягкой кушетке. Это было страшно и непостижимо. За раскрытым окном шумели деревья, заливались разными голосами птицы, а я слышал назойливый голос старика: «Кабы веревка была, зараз бы и вытащили!» Я подумал о том, что, если бы мы пришли купаться на полчаса раньше или позже, вполне могло бы случиться, что у кого-нибудь на берегу оказалась бы веревка, мимо проезжала бы лодка или проходил бы человек, умеющий хорошо плавать, и тогда все закончилось бы иначе; по дороге на Дунай мы зашли к одному товарищу и не застали его дома; если бы мы его застали и задержались там на полчаса, Саша бы не утонул. Это было непостижимо.
      Ночью, когда все в доме спали, я стоял у раскрытого окна в сад и слушал, как поет в кустах соловей. Весь сад слушал молча торжествующее соловьиное пение о том, что в мире все идет, как всегда, ночь такая же прекрасная, как была вчера, она пройдет, и снова будет день. Но я знал, что для Саши уже ничего не будет, а я сам хоть и остался таким, как прежде, и завтрашний день будет для меня такой же, как вчера, но я буду видеть перед собой искаженное, страшное лицо тонущего брата и завтра и послезавтра – всегда!
      Прошли годы. Впоследствии, всякий раз, когда я смотрел на запавшее и сразу постаревшее на тысячу лет лицо умершего человека, я думал, что этого забыть нельзя. Но проходило время, и я забывал. В памяти сохранялся живой образ, а черты, тронутые смертью, стирались и выступали в тумане, как будто увиденные во сне. Но Сашу я помню именно таким, каким он был в последний раз, Я вижу его искаженное судорогой лицо над свинцовой поверхностью равнодушной реки, я слышу деловитый голос старика, рассуждающего о веревке, и отчаянный голос матери…
      Чем больше проходит времени, тем отчетливее помню я все то страшное и непостижимое, что поразило меня, когда я впервые столкнулся с жестокостью и несправедливостью насильственной смерти.
      Как это началось Утро все еще не наступило и, казалось, уже не наступит никогда. Я лежал на холодной рогоже и думал теперь о том, как все началось… Что привело меня в эту темную душную камеру с железной решеткой на окне и наглухо запертой снаружи дверью? Почему из двадцати учеников шестого класса, из доброй сотни гимназистов старших классов очутился здесь только я и Силя, который был арестован еще две недели тому назад? Почему все наши товарищи по гимназии спокойно спят теперь в своих постелях, даже не подозревая о существовании этой камеры, полицейского комиссара с наглыми глазами и его помощника с жалким оплывшим лицом? Что привело меня сюда? Я когда-нибудь думал, что буду арестован? …Здание гимназии в маленьком пыльном городке, куда мы переехали после жизни в рыбачьем селе, было каменным, просторным и тщательно выкрашенным в белую краску.
      За домом был двор, в котором росли каштаны и тополя, большой двор, битком набитый на переменах дикими, воюющими между собой племенами; каждый класс – другое племя, со своими законами, вождями и даже своим тайным языком. Мне было весело на переменах.
      Но и на уроках я не чувствовал себя плохо. Учился я тогда хорошо, уже первый класс я закончил первым учеником и получил премию: скучную книжку по истории румынских диалектов и роль в любительском спектакле, подготовленном к закрытию школьного года. Все роли в этом спектакле были распределены в соответствии с полученными отметками. Результат оказался неожиданным: красавицу принцессу играла девочка с жидкими косичками и веснушчатым, никогда не улыбающимся лицом; в роли богатыря-воеводы выступал первый ученик четвертого класса: изогнутый, рахитичный мальчик с тонкими ножками, раскинутыми врозь, и тонким пискливым голоском. Мне, как самому младшему среди лучших учеников, досталась самая маленькая роль. Я должен был выходить на сцену в длинной белой рубахе и высокой барашковой шапке, символизирующей звание стражника, и произносить одну и ту же фразу: «Бояре прибыли!» Я сделал все как полагалось, и даже немножко больше: в третьем действии я не ушел со сцены, намереваясь принять участие в потасовке между боярами и воеводой. Кто-то вовремя разгадал мое намерение и уволок за кулисы, поймав меня за полу длинной рубахи.
      В следующем году я снова получил премию – ту же самую книжку, что и в первом классе: их присылали в принудительном порядке из министерства – автором был министр просвещения. На этот раз учебный год закончился без любительского спектакля, и мои успехи уже не произвели дома никакого впечатления. Все привыкли к тому, что я учусь хорошо; я и сам привык и не придавал этому особого значения. Я не верил в везение, козни судьбы и коварство учителей. В то, что учебник, положенный на ночь под подушку, помогает усвоить заданные уроки, я тоже не верил. Зато я твердо знал, что, если посидишь за книжками час-другой после обеда, все будет хорошо. И все действительно было хорошо, и школьный мир был для меня ясен и прост, пока не появился однажды новый учитель – Фриц.
      Никто не знал, откуда он к нам свалился: одни утверждали, что из Германии; другие, ссылаясь на его фамилию – Везецкий, уверяли, что он из Чехии и уже не первый год скитается по захолустным городам Бессарабии, преподавая латынь, французский и немецкий. Если понадобилось бы, он мог бы преподавать и древнегреческий. И даже санскрит. Только с румынским языком, на котором велось преподавание, он никак не мог справиться. Он говорил по-румынски, путая местоимения и окончания, как последний из учеников.
      Когда Фриц впервые вошел в класс, мы даже растерялись – такого мы еще никогда не видели. Он был пожилой, низенький, круглый, с лысой головой и толстым сизым носом, на котором прыгало золотое пенсне. Какие-то бесцветные стоптанные башмаки, помятая рубашка, мешковатый пиджак и широченные, словно шитые на слона, штаны – все старое, потертое, кое-как застегнутое булавками. Войдя в класс, он промчался вперед, не заметив кафедры, и, только когда перед ним выросла стена, озадаченно остановился, бормоча себе под нос аккуратные немецкие ругательства: «Доннер-веттер-параплю!» Взгромоздившись наконец на кафедру, он снял пенсне и задумался. Класс притих, не зная, как отнестись к столь странной личности. Вопрос разрешил длинноногий, вечно перемазанный чернилами второгодник Цуркан: он выстрелил под партой из хлопушки. Фриц страшно перепугался, сорвался с кафедры и забегал по классу, отчаянно вопя:
      – И что вы делайте? Я приехала учить немецки, латински грамматика, а вы стреляйте! Доннер-веттер-нохейнмаль! Черт побери, эта дикая страна! Зулуси!
      Патагонии! Питекантропи! Я старая человека! Пожалейт бедная старика!
      Но класс его не пожалел. Все поняли, что это прыгающее, взвизгивающее и жестикулирующее существо опасности не представляет. На следующем уроке первый выстрел раздался, как только Фриц вошел в класс. Он побледнел и заткнул уши. «Бац!» – раздался новый выстрел, и Фриц метнулся за доску. «Тррах!» – выстрелило в печке. Фриц заметался по классу, как муха, попавшая в мухоловку, – от испуга он не мог найти дверь. А в это время класс взвизгивал, сползал со скамеек под парты от хохота. Мы настолько увлеклись, что не заметили, как неожиданно растворилась дверь и на пороге показался директор, привлеченный пальбой и хохотом.
      – Что здесь происходит?
      Мы опомнились, но было уже поздно: директор отлично видел, что происходит, и весь класс был оставлен без обеда. На следующем уроке стрельба уже не возобновлялась. Но ученики нашли другие способы потешаться над новым учителем.
      Фриц преподавал нам языки по тяжелой схеме. Только мертвая латынь приводила его в живое, бодрое состояние, а на уроках французского и немецкого он вел себя как автомат. Все сводилось к неправильным глаголам и спряжениям. Никто из учеников так и не постиг всех этих «аксант эгю», «аксан грав» и «аксан сирконфлекс». Зато почти все быстро научились передразнивать Фрица, кривляться, гримасничать и разговаривать на том же немыслимом наречии, на котором изъяснялся он сам. Но Фриц ничего не замечал. Ему важно было, чтобы не путали «латински прилагательны».
      Когда обе стороны привыкли друг к другу, сквозь оболочку смешного чудака начало прорываться нечто другое. Старик любил пофилософствовать. Стоило задать ему наводящий вопрос, как он откидывал журнал, щелочки глаз загорались, и он начинал рассуждать вслух. Его не очень-то интересовали слушатели: ученики могли заниматься чем угодно: кто зубрил следующий урок, кто играл в перья, кто разговаривал. А в это время Фриц шагал по классу и говорил о том, что цивилизация усложняет и губит жизнь, в древней Элладе и древнем Риме люди были намного умнее нас, древние создали поэзию, философию, латынь…
      – А теперь создан аэроплан, – подал я однажды реплику.
      – Кто сказал «аэроплан»? – спросил Фриц.- Вилковский сказал «аэроплан»?
      Доннерветтер-нохейнмаль! Аэроплан бросает бомба. Когда будет война, аэроплан будет убивайт людей, много людей!..
      – А если войны не будет? – спросил я.
      – Не будет? Кто сказал «не будет»? Опять Вилковский? Глупая детка! Всегда есть армия, генерал, зольдат…
      – А надо, чтобы не было! – сказал я.
      – Хе-хе! – рассмеялся Фриц. – Надо, чтобы не было! Надо, чтобы японца пил чай с китайца. А они стреляйт.
      – Они не понимают, – сказал я. – Когда все поймут…
      Фриц снова расхохотался и даже схватился за живот, делая вид, что он помирает со смеху.
      – Они не понимайт! Вы слышали, детка, что сказал Вилковский? Они не понимайт!
      Я смотрел на Фрица и недоумевал: что он тут находит смешного? А он продолжал бегать по классу, кривляться и делать вид, что ему очень смешно. Потом он останавливался, протирал пенсне и начинал яростно доказывать, что от человеческого понимания ничего не зависит. Человек, собственно, ничего не понимает. Человек ничего не знает. Наука есть история человеческих заблуждений.
      Каждая новая страница констатирует заблуждения предыдущей. Эти рассуждения всегда заканчивались одинаково: восхвалением латыни. На свете существует только одна наука: латынь. Только правила латинской грамматики остались незыблемыми в веках. Человек ничего не может. Но каждый может изучать латынь.
      Фриц носился по классу. Пенсне сверкало. Плохо прикрепленные булавками брюки начинали тихонько сползать с живота. Но он ничего не замечал. Зажмурив глаза, Фриц рассказывал, как он сам встает ночью, чтобы изучать латынь.
      – Да, да, детка, – я вставайт ночью, в два часа, в три часа… вставайт, зажигайт лампа и учит латынь… И так каждая ночь. А ви что делайт? Вилковский, ты вставайт ночью и учит латынь?
      Нет, я не вставал по ночам, чтобы учить латынь. И Фриц начинал надо мной подтрунивать:
      – Наука!.. Вилковский думайт, что он все знайт, все понимайт. А он не знайт латынь!..
      Эти выпады повторялись все чаше. Фриц меня недолюбливал, но я все еще не мог понять почему. Потом я попросил у него книжку о теории относительности: в качестве классного наставника он выдавал нам книги на дом по субботам. После этого случая Фриц принялся высмеивать меня чуть ли не на каждом уроке:
      – Вилковский читайт Эйнштейн! Я не понимаю Эйнштейн. Я старая человека и не понимаю. Эйнштейн говорит: пространство кривое. Как так кривое? Как может пространство быть кривое? Я этого не понимайт, а Вилковский понимайт. Он хочет читать Эйнштейн!
      Для того чтобы окончательно разоблачить меня, Фриц тревожил не только Эйнштейна, но и тени Сократа, Платона, Цицерона и многих других. Длинные латинские изречения вместе со слюной летели с кафедры в учеников, сидевших на первых партах. «Я знаю, что я ничего не знаю», – говорил Сократ. «Мы знаем вещи в сновидении, в действительности мы нинего не знаем», – говорил Платон. «Колебаться, ни в чем не быть уверенным и во всем сомневаться», – говорил Пиррон. Предполагаемое знание вещей порождает страх, жадность, зависть, необузданные желания, честолюбие, надменность, суеверие, страсть к новизне, возмущение, неповиновение, упрямство и большинство физических зол. Не лучше ли вовсе воздержаться от суждения, чем выбирать среди множества заблуждений, порожденных человеческим воображением? Что мне выбрать? Что угодно. А еще лучше – ничего не выбирать…
      Я внимательно слушал эти речи и очень плохо понимал, в чем дело. И совсем не понимал, какое отношение имеет ко мне Пиррон и почему Фриц меня не любит. От чего это он предостерегает моих товарищей:
      – Детка, остерегайся Вилковский! Не слушай его. Я, старая человека, ничего не знаю, а он все знайт, все понимайт. Не надо его слушать!
      Философская борьба, которую вел Фриц против тринадцатилетнего мальчика, не очень-то разбиравшегося в ее смысле, имела и практические последствия. На этот раз вполне понятные и ощутимые. Как-то на уроке французского языка я попросил разрешения выйти на минуту из класса. Фриц обрадовался.
      – Пожалуйста, детка! И можешь совсем не возвращаться. Можешь не писать диктант.
      Я Дам тебе хорошая отметка – перейдешь поскорей в четвертый класс, скорей избавляйся от тебя!
      И я не вернулся на урок, а отправился на задний двор гимназии играть в футбол. Я не писал диктант по-французски, но получил хорошую отметку в семестре. Так впервые был нарушен стройный гимназический порядок. Фриц разрубил мою веру в справедливость школьного журнала, и я стал прохладно относиться к своим обязанностям. За этим неизбежно последовало и другое открытие: если получить вместо высшего балла скромную шестерку, мир от этого не рушится.
      Вскоре я перестал даже заглядывать в учебники французского и немецкого. И совсем не учил латыни. Но мне очень хотелось посмотреть, как это делает сам Фриц. В нашем классе нашлось еще несколько любопытных, один из них узнал его домашний адрес. И вот однажды, поздним вечером, мы отправились посмотреть, как наш старик встает по ночам и зубрит латынь.
      Мы шли довольно долго по темным, уже спящим улочкам. Дул сырой мартовский ветер.
      На крышах еще поблескивали остатки снега, но внизу, на тротуарах, были разлиты огромные лужи. За темными заборами шумели мокрые деревья. В желобах шумела и журчала вода, лившаяся с крыш в лужи.
      Домик, в котором жил Фриц, оказался бревенчатым, с низкой еще засыпанной крупитчатым снегом кровлей. Мы подкрались к окну, осторожно прильнули лбами к мокрому стеклу и увидели такую картину.
      Под потолком висела керосиновая лампа с подвернутым фитилем, слабо освещая убогую комнату, заставленную сундуками и разделенную на две части веревкой с бельем. В сумрачном полусвете белели распятые рубашки, до самого пола свисали кальсоны, простыни, пеленки. Еще никого не видя, мы услышали детский плач. Мы знали, что Фриц совершенно одинок и снимает комнату «на всем готовом» у какой-то женщины, – очевидно, это плакал ее ребенок. Делал он это таким хриплым и нудным голосом, что даже нам стало неприятно. А как же Фриц?
      Неужели он может терпеть такое нытье? Не успели мы об этом подумать, как из-за веревки с бельем вынырнул он сам, без пиджака, в белом колпаке, похожем на вязаный чулок, в расстегнутых и, как всегда, спадающих брюках. Когда он подошел поближе, мы увидели, что он держит в руках странный предмет, завернутый в одеяло.
      Предмет этот вдруг зашевелился, издавая уже знакомый нам хриплый и нудный писк.
      Фриц зашагал быстрее, что-то бормоча себе под нос. Сначала мы услышали характерное «доннер-веттер-параплю!», но ребенок не унимался, и тогда Фриц начал декламировать свои любимые, хорошо знакомые нам латинские стихи:
      Omnes eoden cogimur, omnium
      Veraatur urna, serius ocius1.
      Мы раскрыли рты и даже позабыли спрятаться, когда он подошел вплотную к окну. Но он нас не заметил. Он шагал вдоль веревки с бельем нервной торопливой походкой и тщательно пытался убаюкать плачущего ребенка одами Горация.
      В жалком облике нашего латиниста, прижимающего к груди грязное одеяло с плачущим младенцем, как и в оде Горация и во всей обстановке этой захламленной, завешенной бельем комнате, слабо освещенной вонючим огоньком лампы, было столько грусти, безысходности, что нам всем стало не по себе. Мы отпрянули от окна, молча переглянулись и отправились домой.
      Кто был этот одинокий, несчастный старик? Почему покинул он свою родину? Какие несчастья сломили его и превратили в чудака, посмешище для своих учеников? Не знаю. Что случилось с ним в дальнейшем, я тоже не знаю. Но чем дальше отдалялась от меня во времени эта странная фигура, тем яснее я понимал, что, собственно, произошло в те далекие годы и почему так невзлюбил меня этот поклонник и раб латинского языка. Сломленный жизнью и тяжелыми, неведомыми мне бедами, он покорился судьбе и возвел покорность в идеал. Вот почему он раздражался каждый раз, когда встречал среди своих учеников характер и склад ума, противоположные его собственному. Повышенная любознательность, страсть к новизне, дух протеста, все, чего Фриц не любил, – все это, ему казалось, он увидел во мне.
      Я никогда не забывал Фрица. Всякий раз, когда длительные, тяжелые неудачи выдвигали и передо мной соблазн покорности, всякий раз, когда одолевала усталость, я вспоминал старика в колпаке и сползающих с живота брюках, пытающегося убаюкать младенца латинскими стихами:
      Sors exitura et nos in acternum
      Exitiura irapositura cymble…1
      Покориться? Что это меняет? Сама жизнь есть непокорность стихии, островок сопротивления беспорядку и разрушению. Покорность? Нет, все что угодно, только не это!
      Снитовский Это произошло в четвертом классе гимназии. Фриц уже не был нашим классным наставником, и я мог спокойно брать на дом любую книгу из школьной библиотеки.
      Но их было не так уж много. Тогда я начал искать книги вне гимназии.
      Однажды я получил за две пачки папирос доступ к библиотеке бывшего нотариуса Снитовского, приемного отца одного из моих соучеников по четвертому классу гимназии, Витольда, длинноногого подростка с птичьим лицом, которого интересовали в жизни только две вещи: папиросы и игра в шахматы. Домик, куда привел меня Витольд, был запущен и обшарпан не меньше, чем его обитатели: старик Снитовский, его журавлеобразный приемыш и какая-то еще не старая женщина в чем-то облинявшем, застиранном, с худыми, бледными руками и испуганным лицом – не то жена, не то прислуга бывшего нотариуса. Комната, где хранились книги, была самой унылой в доме: голые стены с рваными обоями, немытые окна, грязный земляной пол; книжные шкафы – запыленные, с разбитыми стеклами – стояли раскрытые, опутанные паутиной, от них пахло сыростью, куриным пометом, мышами.
      Но когда я увидел длинные ряды книг с потемневшими надписями на желтых, серых и чернух корешках, когда раскрыл наугад первые тома суворинских и марксовых изданий, когда прочел первые заголовки, – это запущенное, уже много лет сохнувшее и желтевшее в шкафах, редкое, никогда прежде не виданное мною книжное богатство привело меня в такое волнение, что я тут же обещал Витольду еще две пачки папирос и десяток шоколадных конфет в придачу, если он позволит мне забрать с собой столько книг, сколько влезет в мой потрепанный школьный ранец.
      Хотя я просил книги «не насовсем», ясно было, что в этом доме они никому не нужны, меньше всего тому, кто когда-то их собирал, маленькому старичку с козлиной бородкой. Одна нога и рука его были парализованы, и это делало его похожим на птицу, волочащую перебитые крылья. Когда я уходил в первый раз, крепко зажав в руках ранец, набитый книгами, я столкнулся с ним в голых сенцах и замер от страха и неожиданности: вот он сейчас заметит мой разбухший ранец, остановит и все заберет. Но, встретив пустой, равнодушный взгляд жидких темно-зеленых глаз застарелого пьяницы, я понял, что мне нечего опасаться. По молчаливому уговору Витольд никогда не спрашивал о взятых томах, и я повадился ходить к нему по два-три раза в неделю, принося с собой папиросы, табак, конфеты и перетаскивая домой каждый раз полный ранец книг, – я даже специально его распорол с одного края, чтобы он вмещал побольше.
      Чего только не было в этой странной энциклопедической библиотеке спившегося нотариуса! Сочинения Шопенгауэра и «История цивилизации в Англии», Герберт Спенсер и Макс Нордау, Монтескье и Шахразада, Вольтер и «Путешествия Ливингстона»…
      И какое это было волнующее и сулящее счастье занятие!
      Принеся домой очередную пачку книг, я мчался в аптеку, покупал бутылочку карболки и, разложив на стульях во дворе свои сокровища, подвергал их «дезинфекции»: тщательно выветривал запах мышей и пропитывал книги карболкой и скипидаром.
      Я никогда не забуду чувства ожидания чего-то неизъяснимо прекрасного, охватывавшего меня каждый раз, когда я смотрел, как ветер тихо шевелит и перелистывает пожелтевшие страницы только что приобретенных томов. Чем ученее и непонятнее для меня был предмет, о котором они трактовали, чем загадочнее заголовки и наспех просмотренное оглавление, тем радостнее билось сердце, тем быстрее росла надежда узнать то, чего я еще не знал, понять то, чего не понимал, найти наконец ответ на мучительно беспорядочные вопросы, шевелившиеся во мне.
      После каждой вновь приобретенной и принесенной домой книги меня охватывало такое нетерпение, что хотелось как можно скорей, уже сегодня, сейчас, еще до обеда, который давно стыл на столе, – пусть их там сердятся и бранятся! – засесть за чтение и разобраться в этих новых словах, понятиях, мыслях.
      Где она, эта счастливая уверенность? Неужели и сладость познания, и страсти любопытства, и радости уяснения нового тоже подвержены старению?
      Благая, счастливая вера в бесконечные возможности разума и непобедимость разумного, столько раз поддерживавшая меня в тяжелые минуты, когда жизнь грубо опрокидывала все мои представления и стройные теории, блаженная, счастливая вера, неужели я и тебя могу потерять когда-нибудь?
      Одна из взятых мною у Снитовского книг называлась: «Проблемы социализма и задачи социал-демократии». Она была объемистая, тяжелая, в черном блестящем переплете, и я положил ее в ранец именно потому, что меня поразили непонятные слова: «социализм»,
      «марксизм», «социал-демократия» и странные названия глав: «Гегелианский диалектический метод», «Движение доходности», «Марксизм и теория кризисов».
      Что такое «марксизм» и «диалектика»? Что означает «примитивное накопление» и «кризис перепроизводства»? Кто был Маркс и почему «не каждая эпоха рождает Марксов»?
      Немедленное прочтение сборника статей немецких профессоров политэкономии не принесло ответа на эти вопросы, а только увеличило путаницу в моей голове. Но таинственные и почему-то волнующие слова «марксизм», «диалектика», «социалистическая революция» запали мне в душу, и я начал искать в пыльных шкафах Снитовского литературу, в которой упоминались бы эти новые, пока еще туманные для меня понятия. Вскоре я нашел книгу статей Жореса и брошюру с речами, произнесенными на 5-м конгрессе I Интернационала в 1872 году в Гааге.
      Я сидел при свете керосинки за некрашеным столиком, вынесенным из коридора в наш маленький, немощеный дворик. Была теплая, тихая летняя ночь. Надо мной был Млечный Путь с его широкими рукавами, заполненными звездной пылью, с бесконечно загадочными крупными звездами, известными мне по именам, но в то лето мое первое увлечение астрономией уже шло к концу, и я все реже смотрел на звезды. Вокруг меня был дворик с деревянным сараем, колодцем, двумя акациями и дощатым забором; а за ним – еще не спавший, возбужденный парной теплотой июльской ночи городок с гуляющими, смеющимися и лузгающими семечки прохожими, – я слышал их голоса и смех. А за городом, в самом конце длинной улицы, на которой стоял наш дом, был Дунай. А там, за Дунаем, на юг, запад и север, страна – лоскутная, отсталая Румыния, с ее нищими крестьянами и откормленными жандармами, иностранными займами, политическими интригами и скандальными аферами вокруг купли и распродажи отечественной нефти, хлеба, золота, чести. А там, дальше, Европа с ее политическими кризисами, спорными вопросами, пограничными конфликтами, Антантами, выборами, заявлениями Пуанкаре, Чемберлена, Муссолини. Дальше океан и Америка с новыми небоскребами, забастовками, нефтяными скандалами и новым, говорящим кино… А на востоке – Советская Россия с ее первыми колхозами, первыми планами и новостройками…
      Но всего этого я не знал и даже не подозревал. Я еще не читал газет и не думал, что они могут иметь какое-либо отношение к интересующим меня вопросам. Я не ведал не только того, что творилось в далеких просторах и скоплениях мира, но даже того, что происходило совсем близко, в каких-нибудь тридцати километрах от нашего городка, в пыльном известковом местечке Татар-Бунар, где в то лето еще только зарастала клевером и ромашкой аккуратно срытая и сровненная с окружающей степью братская могила ста двадцати повстанцев, убитых здесь всего лишь четыре года назад. Подлинная история, смысл и значение этого восстания, о котором знал весь мир, тоже были мне неизвестны.
      Так, почти ничего не зная о том, что творилось в реальном мире, и ничего не видя вокруг, кроме будничной, еще не совсем понятной жизни, я начал читать речи, произнесенные полвека тому назад на конгрессе I Интернационала и четверть века назад на заседаниях французской Палаты депутатов.
      Не в лад заигравшая гармонь и смех за забором отвлекли меня на несколько секунд от чтения. Я поднял голову и увидел яркий, огнистый след падающей звезды. Там, в темно-синих глубинах неба, по-прежнему белел Млечный Путь. Но я был всецело поглощен другой тайной. «Но что бы стал делать бедный человек – рудокоп, если бы в глубокой, темной шахте ему не светил свет его лампы? Свет социализма не блещет, как мистическое солнце, но без него был бы сплошной мрак на земле». Я снова перечитал эти слова Жореса и подумал, что все окружающие меня люди, да и я сам, похожи на этого бедного рудокопа.
      Как хочется даже самому неспокойному и склонному к отвлеченным спорам уму из утомительно-возвышенных, но беспросветно запутанных поисков – в спокойную ясность и геометрическую простоту учения, предлагающего стройное и окончательное решение извечных вопросов устройства человеческой жизни! Какая это была радость, когда после бесплодного и утомительного умствования я вдруг натолкнулся на всеобъемлющую, не сразу понятную, но уже с первого мгновения поразившую своей смелостью и благородством идею, сулящую, наконец, твердую почву слабому, уже уставшему от беспокойства уму!
      Как хотелось мне на другой день поделиться с кем-нибудь своим открытием! Как хотелось рассказать о Великой французской революции и стойкости парижских коммунаров, о светлом уме Мирабо, Кондорсе, о смелости Робеспьера, о не совсем еще ясных, но неотвратимых законах первоначального накопления и перепроизводства, о лозунге экспроприации экспроприаторов, о великом братстве пролетариев всех стран, которым нечего терять, кроме цепей, а обретут они целый мир, и о священном семени всемирной социалистической республики!
      Но кому? Больному, прикованному к дому отцу, вечно занятому подсчетом заработков, которым никогда не суждено было осуществиться, или долгими молитвами и беседами с богом о смерти, загробной жизни и опротестованных векселях? Соседу-портному, тихому, бессловесному существу, отмеченному чахоточным крестом на щеках? Соседу-богачу, приходившему потолковать с отцом о боге и том, что бог награждает всех по справедливости, каждому свое: ему – загребать цепкой рукой барыши, «а вам, уважаемый, дорогой сосед, нельзя терять надежды, ждите и надейтесь на бога, ибо у всех нас один великий бог, который все видит и всех знает, как вы знаете меня, а я вас…» Местному интеллигенту, сутулому, в очках, всегда с книгой в руках, но который служил бухгалтером у того же богача, служил верой и правдой, выколачивая лишние леи, а иногда и сотни и тысячи со всех, кто только имел дело с его хозяином – экспортером зерна и барышником, домовладельцем и ростовщиком,- богу угодны все дела, лишь бы человек не забывал о его величии, милосердии и справедливости? Или моим сверстникам, интересовавшимся игрой в крокет, футболом и ботинками «со скрипом»? Или отчаянному сынишке портного, не имевшему ботинок и гонявшему тряпичный мяч босиком, но зато умевшему нырять под плоты, ходить на руках и скручивать цигарки из школьных тетрадей.
      Нет. Никому из них нельзя было рассказывать о моем открытии. Вскоре я сделал еще одно открытие, и снова предусмотрительно умолчал о нем в своем будничном кругу.
      Я случайно узнал, что среди толстых пачек столичных газет и журналов, привозимых в город вечерним пароходом, среди иллюстрированных еженедельников, выпусков «Графа Монте-Кристо»,
      «Приключений Винету» и «Галантного журнала», печатающего «Мемуары Казановы» с соответствующими картинками, есть одна незаметная, тоненькая бандероль, содержащая три экземпляра бухарестской газеты «Социализм». Узнав об этом, я в тот же день договорился с Филькой, веселым малым, в картузе без козырька, разносившим газеты по городу в суконной сумке, надетой на плечо, что он принесет мне один номер «Социализма» и получит две леи сверх стоимости газеты, при условии, что никто об этом не узнает. Такая, инстинктивная с моей стороны, конспирация спасла меня от многих неприятностей. Но сама газету, орган социал-демократической партии Румынии, меня разочаровала. Она оказалась куда менее интересной, чем речи Жореса против Клемансо, роялистов и клерикалов. Вместо гордого утверждения бессмертной силы труда и призыва освободить его от оков и порабощения, в ней напечатаны скучные рассуждения о тарифной сетке зарплаты на швейных фабриках; вместо угрожающего «трепещите, тираны!» в ней сообщалось, что «председатель парламентской фракции социал-демократов товарищ Флуераш был принят вчера Его Величеством королем в Синайском дворце». Ниже печаталась речь, которую произнес Флуераш после аудиенции у короля в социалистическом клубе, в которой говорилось, что он, Флуераш, облечен теперь не только полномочиями рабочих, но и доверием Его Величества, редко дающимся людям его, Флуераша, положения и мировоззрения, что, несомненно, является результатом проявляемой им, Флуерашем, принципиальности и умения сочетать интересы пролетариата с интересами и процветанием промышленности, без чего невозможен прогресс и движение к социализму, как это ясно показали те, кого он, Флуераш, считает своими духовными отцами: Маркс и Энгельс, и заветам которых он, Флуераш, будет верен до последнего вздоха, о чем знают теперь не только рабочие, но и Его Величество, заявивший, что он считает его, Флуераша, одним из самых умных, дальновидных и принципиальных политических деятелей Румынии, Европы и всего цивилизованного мира.
      Такие рассуждения приводили меня в замешательство. Но газета называлась «Социализм», над заголовком красовалась эмблема: два скрещенных молота, и над ними – гордая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Значит, там в Бухаресте, все же есть люди, открыто называющие себя социалистами и товарищами. Значит, то, о чем говорили Маркс, Энгельс, Жорес, существует и поныне, существует даже в стране, в которой я живу.
      Чтение бухарестского «Социализма» и первые сведения о существовании Румынской социалистической партии и товарища Флуераша, добивающегося доверия Его Величества, мало способствовали тому, чтобы я связал волновавшую меня идею социализма с окружающей меня будничной жизнью. И так продолжалось до того дня, когда мне самому пришлось начать зарабатывать на жизнь.
      «Черная банда»
      Первый заработок! Счастливая усталость первого труда! Первое ощущение гордости от того, что ты уже взрослый и можешь располагать заработанными деньгами. И первое горестное открытие: вознаграждается не только труд в поте лица, но покорность, хитрость, лесть и послушание примерного галерного раба!
      Свой первый заработок я получил в отделении фирмы, наблюдавшей за погрузкой зерна. Помещалось оно там же, где и все остальные частные конторы и отделения крупных торговых домов, занимавшихся экспортом хлеба, – на центральной улице, недалеко от порта. Внешний вид контора имела такой же, как и все конторы: была и дощечка на дверях с обозначением полного наименования фирмы, но никто его не знал, потому что известно было другое, неофициальное, но всеми признанное название этой организации: «Банда нягра» – «Черная банда». Известно оно было и мне, но подлинный его смысл и неожиданная связь между «Черной бандой» и открытием, сделанным мною после чтения старых книг Снитовского, обнаружились гораздо поздней, когда я сам переступил порог этого учреждения. Впрочем, на самом деле никто не переступал порога конторы «Черной банды»: все операции по найму и расчету, все взаимоотношения фирмы с ее работниками, которых брали здесь на работу каждый день, только на один день, а то и на полдня, осуществлялись на улице, перед открытым окном конторы. Путь к этому окну был непростым. Право стать под окном «Черной банды» и получить работу давалось далеко не каждому. Вот как это случилось со мной.
      Как-то жарким июньским утром я заметил, что отец, закончив длинную утреннюю молитву, надевает белую манишку, запонки, галстук и черный люстриновый пиджак, служившие явным признаком того, что предстоит важное событие. Вскоре мне было сказано, чтобы я разыскал «малокровного».
      Это был извозчик – не менее известная в городе фигура, чем первый богач или доктор, владелец единственного в городе мотоцикла, ездивший к больным в спецовке, пропахшей бензином, с черными, перепачканными машинным маслом руками. Сколько я помню город и в школьные годы и много лет поздней, когда я приезжал сюда на каникулы из университета, помню я и черную развалившуюся пролетку, тощую, сгорбленную, подпоясанную широким ремнем фигуру на козлах и усталый, дребезжащий, как и несмазанные колеса его старинного экипажа, голос:
      – Вье… малокровные!.. Ноо… малокровные!..
      Итак, в одно прекрасное знойное июньское утро я привел к дому «малокровного».
      Отец уселся на провалившееся рыжее сиденье, положил рядом с собой палку и стал ждать, пока лошади примут какое-нибудь решение по поводу повторного, но очень робкого и неуверенного приказания своего хозяина:
      – Ноо… малокровные!..
      Никогда не известно было заранее, какое это будет решение, и каждый раз, когда «малокровные» после двух-трех минут раздумья все же решались двинуться с места, они делали это с таким неохотным фырканьем, словно говорили хозяину: так и быть, поедем, но – смотри! – чтобы это было в последний раз!
      Менее чем через час около дома снова раздался знакомый голос: «Тпру… малокровные!» – и отец с сияющим лицом вошел в дом и, сразу же садясь, объявил мне благую весть: мне разрешено приходить к окну конторы «Черной банды» и получать работу, если мне ее дадут. За эту милость я должен благодарить бога и господина Вуроса-старшего – того самого, кому принадлежат в городе десятки домов, лавок, амбаров, а ест он по вечерам селедку с хлебом, ибо только так и делаются миллионы, когда экономят каждую копейку; и еще я должен быть благодарен покойному дедушке, который был уважаемым лицом в городе, господин Вурос-старший тоже его уважал и согласился поговорить обо мне с Цанисом из «Черной банды», так что я могу хоть завтра отправиться в контору и получать по 200 лей в день, – посчитай, сколько это выходит за все лето, при двадцати шести рабочих днях в месяц!..
      Я, не став терять времени на подсчеты, отправился к нашему дальнему родственнику Красовскому, уже не первый год работавшему в «Черной банде». Он обещал обучить меня ремеслу «приемщика». Дело оказалось до того пустяковым, что я даже расстроился. Надо было знать таблицу умножения. «Приемщик» стоит в амбаре, откуда грузят зерно, и ведет счет: 10 мешков на каждой подводе, по 80 кило – составляет 800, помножить на четыре подводы на рейс – 3200; выписывается квитанция и заносится в рапортичку. Примерно двадцать рейсов в день составляют 64 тысячи кило. Из каждого амбара берется определенное количество тонн, указанных на квитанционной книжке. Знай себе умножай, записывай и следи за тем, чтобы не было взято ни одного лишнего килограмма. А вечером получал свои 200 лей, что при тринадцати рабочих днях в месяц, если считать только половину того, на что надеялся отец, тоже получается кругленькая сумма в 2600 лей. При таких заработках можно будет, пожалуй, за лето не только собрать деньги на право учения в гимназии, но еще позволить себе выписать из Бухареста учебник эсперанто; давно пора этим заняться, – эсперанто принадлежит будущее. Подсчитывая в уме свои предполагаемые доходы, я вспомнил смутно сохранившийся в памяти образ старика с белой бородой и черными блестящими сапогами. Все-таки приятно иметь дедушку, которого все уважали.
      Славный, наверное, был старик!
      Получайте работу, если вам ее дадут На другой день я вскочил чуть свет, готовый к немедленным трудовым подвигам, и, наспех проглотив завтрак, ринулся по Большой Дунайской улице туда, где стояли у причала белые пароходы с черными трубами, и черные пароходы с белыми трубами, и рыжие шлепы и зеленые танкеры, прибывшие из отдаленных, неведомых стран; туда, где сильные загорелые грузчики, возчики и весовщики уже собирались у своих контор, где приказчики уже открывали каменные амбары, бухгалтеры выписывали наряды, хозяева уже подсчитывали барыши; туда, где гудели лесопилки и начинался длинный, потный, но веселый трудовой день, в котором я тоже должен был принять участие на равных правах со взрослыми, а вечером прийти домой, съесть подряд две порции сладкого – он голодный, он работал, – потом выйти на улицу и на вопрос товарищей, где я пропадал целый день, небрежно ответить: «Работал!» – и посмотреть на их удивленные, почтительные лица.
      С такими, а может быть и не совсем такими, мыслями мчался я галопом по Большой Дунайской, потом перешел на рысь, потом снова на галоп, уверенный, что буду на месте первым, но оказалось, что у дома, где помещалась контора «Черной банды», уже собралось человек пятнадцать, а то и больше, а каждую минуту подходили все новые и новые претенденты на предназначенную для меня работу.
      Все выше и выше поднималось еще не жаркое солнце, на улице пахло утренней свежестью, как-то особенно нежно ворковали голуби и с какой-то особенной бойкостью прыгали по тротуару воробьи, но люди, собравшиеся перед закрытой дверью конторы, стояли почему-то грустные, молчаливые. Я заметил, что они не здоровались, когда подходили к конторе, никто ни с кем не разговаривал, и на всех лицах застыло такое выжидательно-тоскливое выражение, что и мне стало не по себе. Многих из этих людей я знал в лицо и по имени, но никогда не задумывался над их жизнью. Теперь, когда я рассеянно вспоминал то, что я знал и мельком слышал о каждом, все эти как будто знакомые и все же незнакомые люди предстали вдруг передо мной в новом свете.
      Нетрудно было заметить, что здесь собрались, как на подбор, слабые, потерпевшие крушение, выброшенные за борт. Вот этот согнутый старик с опухшим землистым лицом недавно потерял последнего сына после того, как уже пережил жену, дочь, и теперь остался один, совсем один, без постоянного заработка, без надежд; а стоящий рядом бледный долговязый молодой человек обречен на раннюю смерть: он болен неизлечимой болезнью, все это знают, и он сам знает, но работать все же нужно, хоть впереди ничего нет; толстяк с сумрачно презрительным лицом – разорившийся коммерсант, в недалеком прошлом один из богатейших людей в городе; тот, что стоит у акации в изодранном пиджаке, – запойный пьяница, а зеленый, узловатый и скрюченный с рыжими лохмами – эпилептик.
      Боже, сколько несчастных людей живет в городе!
      Раздался треск внезапно распахнувшегося в конторе окна, все бесшумно и молча продвинулись поближе и стали вокруг него, как на групповой фотографии: каждый занял такое место, чтобы его не заслонил сосед. Я взглянул в окно и увидел Цаниса, управляющего «Черной бандой».
      Мне показалось, что я довольно хорошо знаю этого человека – я встречал его на Большой Дунайской почти каждый день. Но здесь он был другим, совсем другим. Эта черная, с коротко остриженными волосами голова, эти сумрачно-презрительные глаза были неузнаваемы; человек этот казался теперь выше, чернее, злее и, главное, значительным, почти величественным. Даже не взглянув на ожидающую толпу, предводитель «Черной банды» сел на стул, кем-то услужливо придвинутый к окну, положил на белый, горящий от солнца подоконник пачку квитанционных книжек и приступил к еще никогда не виданному мною простому, но страшному делу.
      Не поднимая глаз, Цанис уверенно называл фамилии, и каждый, кого он называл, торопливо подходил к окну и получал квитанционную книжку- работу на день. А так как книжек на подоконнике было явно меньше, чем собравшихся под окном, то стало ясно, что по крайней мере одна треть уйдет отсюда ни с чем. Кто будут счастливцы, получившие работу, и кому придется уйти с пустыми руками, всецело зависело от черноволосого сумрачного человека с блестящим взглядом, быстрым и холодным.
      Такова была обычная, принятая в «Черной банде» ежедневная процедура распределения работы. Распределения работы? Да, и работы. Но вместе с тем казалось, что здесь происходит и распределение воздуха, жизни, надежды, солнечного тепла. Стоящие перед окном люди смотрели на Цаниса с такой мольбой, страхом, молитвенной надеждой, отчаянием и снова с надеждой, точно перед ними был сам господь бог.
      Раздав первые десять – пятнадцать книжек, Цанис вдруг сделал паузу и впервые поднял глаза. Толпа замерла. Только глаза ожидающих на тротуаре продолжали жить и внимательно смотрев на Цаниса. И в каждом взгляде можно было прочесть на языке, понятном всем: «Посмотрите на меня, уважаемый, дорогой, любимый господин, главный бандит из «Черной банды»! Посмотрите на меня: я ваш верный, примерный, усердный раб, я самый послушный, самый старательный, самый внимательный! Дайте книжку мне, прежде всего мне, только мне, а не этим, стоящим рядом! Они лицемеры, они вас, наверное, за глаза ругают, они даже не нуждаются в работе. Нуждаюсь я, больше всех я, только я, если бы вы знали, как я нуждаюсь! Посмотрите на меня, произнесите мое имя, только мое, раньше всех мое!»
      Но с каждой произнесенной Цанисом фамилией уменьшалась надежда, с каждой отданной книжкой таяла их горка на подоконнике, и вот наконец остались только три, две, одна, кончилось! И эта отдана. Все пропало, почему же он не встает?
      Может быть, есть еще, а вдруг это не все, а вдруг у него есть еще пара книжек в кармане, боже, еще не кончилось, нет кончилось, все пропало, он встал, он ушел, даже не посмотрев на тех, кто остался под окном, все, все, все, можно расходиться, можно идти домой, работы не будет, и сегодня не будет, и уже никогда не будет…
      Я был настолько ошеломлен этой молчаливой,страшной, ни с чем не сравнимой процедурой, что только в самом конце спохватился, что все это касается и меня самого: я тоже остался ни с чем… …Шесть раз ходил я к окну конторы «Черной банды». Шесть раз наблюдал я оскорбительную процедуру, шесть раз замирал вместе со всеми, когда раздавался сухой треск распахнувшегося окна, и вздрагивал потом каждые тридцать – сорок секунд, когда Цанис называл очередного счастливца, а я ждал и надеялся, волновался, возмущался, снова надеялся и снова возмущался. И все шесть раз я возвращался домой ни с чем и снова уходил из дому на весь день, чтобы не видеть молчаливого, печально-покорного взгляда отца, чтобы не мучиться его тоской, пронизывающей меня до самого сердца.
      Я никогда не забуду церемониала распределения работы под окном конторы «Черной банды», разъяснившего мне, что значит зависеть от власти и прихоти другого человека и не сметь возмутиться, потому что руки связаны, не сметь возражать, потому что рот заткнут нищетой.
      Я никогда этого не забуду, как не забуду и многое другое, заставившее меня ненавидеть порядок, при котором один человек становится молотом, другой – наковальней, один – рабом, другой – хозяином.
      Шесть раз я приходил к окну конторы «Черной банды» напрасно, а в седьмой, когда уже ничего не ждал и не надеялся, Цанис вдруг вызвал и меня и вручил квитанционную книжку.
      Как описать этот первый рабочий день в моей жизни?! Как рассказать о длинных часах стояния в амбаре, где шла погрузка и где все было именно так, как описывал мой наставник Красовский,- все так, но совсем не так! С какой завистью наблюдал я за быстрой, ловкой, слаженной работой человеческого конвейера из двух подавальщиков, весовщика и грузчиков: подавальщики загребали деревянными ведрами зерно и заполняли бадью, подвешенную под треножник, весовщик, ловко орудуя маленьким совочком, выгребал из нее столько, сколько нужно было, чтобы стрелка весов достигла центра и замерла. Потом он одним легким движением высыпал содержимое бадьи в подставленный грузчиком пустой мешок, и, пока тот завязывал его, взваливал на плечи и выносил к поджидавшей у дверей амбара подводе, бадья уже снова заполнялась, совочек уже снова выгребал лишнее, и другой грузчик уже стоял наготове с открытым мешком. Все эти быстрые, точно рассчитанные движения производились в едином ритме: живей загребай, насыпай, взвешивай, подставляй мешок, высыпай, завязывай, давай новый мешок, быстрей, живей, и так без конца в туче пыли, заполнявшей весь амбар, особенно густой и едкой в том месте, где стояла кадка весовщика. Пыль лезла в глаза, в нос, в уши, за ворот рубашки; смешивалась с потом и превращала лица работающих в страшные серо-грязные маски; пыль мешала видеть, разговаривать, дышать. Вот о чем умолчал Красовский – очевидно, он считал пыль обстоятельством, не относящимся к работе. Но как раз это-то и оказалось самым главным, самым трудным и непереносимым. Подавальщики, весовщик, грузчики работали со слезящимися глазами, но с какой-то зловещей веселостью, в которой не было ничего веселого. Я же стал задыхаться, и мне казалось, что пыль забирается не только в рот, нос и легкие, но и в мозги: я перестал соображать, перепутал простейший счет, выписал неправильную накладную, после чего получил из порта ругательную записку, нацарапанную карандашом маленькими, расползающимися каракулями. «От самого», – сумрачно сказал передавший мне записку возчик, подразумевая шефа «Черной банды», но мне уже было все равно, только бы выйти наконец из этого амбара, только бы выхаркаться, выплюнуть из себя проглоченную грязь, только бы попасть наконец домой, где меня ждет теплая вода, чистая рубашка и горячий обед. Но домой я пришел в таком состоянии, что, успев помыться и проглотить чашку чая, упал на постель одетый, со слезящимися глазами, с пылающим лицом, звоном в ушах и ощущением пустоты в сердце.
      Четыре дня я пролежал в лихорадке, с высокой температурой, видя перед собой тучи пыли, блестящий совочек, бадью с зерном и черную голову Цаниса. А еще через три дня я уже снова как ни в чем не бывало стоял утром на тротуаре перед конторой «Черной банды» и ждал вместе со всеми, когда откроется ненавистное, но уже знакомое, привычное и ничем не удивляющее страшное окно.
      После двух недель работы в амбарах Цанис стал посылать меня в порт. Работа здесь была другая: стоять на палубе парохода у открытого трюма по восемь-девять часов и контролировать вес непрерывно высыпаемых туда мешков с зерном. И за это платили уже не какие-нибудь 200 лей в день, а целых 250.
      Здесь была та же едкая, густая пыль, что и в амбарах, но я увидел, что «лопатарам», залезающим в трюм с маленькими деревянными лопатками для разгребания зерна и мокрыми тряпками для защиты глаз, рта и носа, хуже, чем мне. Здесь были еще и ветер, и солнце, и дождь, надо было выстаивать весь день на открытой палубе, но я увидел, что грузчикам, поднимающимся с тяжелыми мешками на плечах по шатким и скользким мосткам, повисшим над водой, приходится еще трудней.
      Корабли, на которых я работал, прибывали из далеких стран; в другое время я был бы счастлив сюда попасть. Но теперь, выстаивая долгие часы на закрепленной болтами кровле этих стальных домов, я не чувствовал любопытства. В свободные минуты я прохаживался иногда по палубам, взбирался по стальной лесенке на мостик, заглядывал в машинное отделение, похожее на гигантский зал, уставленный сложными механизмами, вызывающими удивление; да и весь корабль, сооружение, собранное из десятков тысяч деталей, аккуратно и точно пригнанных, прикованных друг к другу болтами, винтами, цепями, – это чудо кропотливого труда и точного расчета, которое в другое время вызвало бы во мне восторг и поток самых разнообразных мыслей и ощущений, – теперь меня не волновал. Усталый, озябший, с отекшими пальцами и тяжелым комом в горле, я смотрел с полным безразличием на иностранные флаги – разноцветные лоскуты материи с нашитыми или нарисованными на них линиями, звездами, кружками; не удивляясь, медленно перечитывал названия далеких и неизвестных мне портов. Все корабли были теперь для меня одинаковыми и отличались друг от друга только количеством часов, проведенных мною около их зияющих трюмов, откуда беспрестанно, как из огромной трубы, валила пыль, не менее едкая, не менее горькая, густая и черная, чем фабричный дым.
      Иногда я рассеянно наблюдал за работающей на палубе командой – это были люди с загорелыми лицами; среди них попадались и курчавые, кряжистые негры с блестящими маслинами добрых, детских глаз, и маленькие китайцы, и удивительно ловкие малайцы, и представители других, никогда не виданных мною рас и наций. Они работали, смеялись, курили в нескольких метрах от меня. Надо было только подойти поближе, внимательнее посмотреть на их темные лица, на вылинявшие, просоленные спецовки, чтобы почувствовать запахи морей и океанов всех частей света: от них веяло и жарким экватором, и холодом Ледовитого океана, и волшебным бризом коралловых островов, но для меня существовал только запах пыли и пота, только шершаво-холодные, тяжелые гири, только повторяющиеся однообразные подсчеты в уме: пять мешков по 80-400, а здесь 380 – надо послать предупреждение, еще раз проверить, сообщить Цанису.
      Однажды я заглянул в приоткрытую дверь капитанской каюты и какое-то мгновение ощутил запах рома, крепких сигар и далеких странствий. Но в следующую секунду раздался длинный, протяжный гудок лесопилки, возвещающий об окончании рабочего дня. Шабаш! Конец! Можно спрятать карандаш, согреть озябшие пальцы, отхаркаться и бежать домой. Так я и сделал. Жажда отдыха оказалась сильней любопытства.
      Корабли приходили, забирали пшеницу и уходили. Приходили и уходили дни. Менялась погода. После жарких безветренных дней, когда солнце раскаляло железную палубу и жарко горели блестящие, чисто надраенные стальные лесенки, ручки и медные поручни корабля, начались дожди и ветры. Дунай потемнел, покрылся свинцово-серыми космами и беспрестанно перемещающимися холмами, среди которых плясали, подпрыгивали и проваливались черные точки, тире, запятые – одинокие рыбачьи лодки, каюки, маленькие плоты. Сизая муть стояла за бортом, путался и свистел ветер в вантах и якорных цепях и тихо покачивалась под ногами крепкая стальная кровля. В такие дни тоже приходилось выстаивать по девять часов на открытой палубе, переругиваться с грузчиками, не желающими делать остановки у весов, поднимать обледенелые, впивающиеся острыми иглами в ладони гири, писать озябшими, мокрыми пальцами предупреждения приемщикам. В такие дни я еще меньше обращал внимания на корабли, на карабкающихся на высокую мачту или подвешенных за бортом в качающейся люльке матросов, вечно что-то перекрашиваюших, моющих, надраивающих в этих и без того вычищенных и выскобленных плавучих домах.
      Но медленно, незаметно зрело во мне новое понимание жизни. Появилась новая способность видеть, судить, оценивать вещи и людей. И когда один из грузчиков – невысокий, сильный, с широкими скулами и смелым взглядом – заспорил однажды на моих глазах с Цанисом из «Черной банды» и победил его, эта сцена вызвала во мне целую бурю. Грузчика звали Цуркан, и я давно заметил, что его товарищи прислушиваются к нему с особым вниманием, хотя он никогда не повышал голоса, не ругался, ни с кем не ссорился. Было что-то решительное, бесстрашное в этой невзрачной фигуре со скуластым липом и утиным носом, но я не понимал, в чем источник его силы. В тот день Цанис явился в порт незадолго до окончания рабочего дня и заявил, что погрузка будет продолжаться и после гудка: пароход должен уйти ночью, иначе «Дрейфус и К0» потерпят убытки. «Черная банда» не платила за сверхурочную работу, и никто не смел ослушаться распоряжения начальника. Но в этот раз случилось иначе: Цуркан подошел к Цанису и, глядя ему прямо в глаза, сказал, что грузчики отказываются от работы. Разговор происходил около весов, и я увидел, как Цанис даже побледнел от неожиданности. Губы его затряслись, и он разразился потоком ругательств. Цуркан начал медленно, очень медленно подходить к беснующемуся Цанису. Стоящая вокруг толпа замерла. Сразу стало тихо и на палубе, и на мостике, и даже внизу, на набережной. Я взглянул на Цаниса, – на нем не было лица.
      – Душегубы! – тихо и раздельно сказал Цуркан. – Сами грузите, если терпите убытки. Мы бесплатно работать не согласны!
      Я думал, что сейчас раздастся крик и произойдет что-то ужасное. Но дело кончилось иначе. Цанис растерянно оглянулся: на него смотрели хмурые, непроницаемые лица грузчиков. И вдруг я увидел, как начальник «Черной банды» потупил глаза и молча направился к сходням. Через несколько минут раздался гудок, грузчики бросили работу и ушли вниз, окружив тесным кольцом невзрачную, приземистую фигуру Цуркана.
      До этого дня я почти не связывал смелые и очень нравившиеся мне идеи, о которых я читал в книжках первых социалистов, с окружающей меня будничной жизнью. Я знал, конечно, что грузчиков эксплуатируют и что я и сам нахожусь в таком же положении, но мне не приходило в голову, что с этим положением можно бороться уже сегодня, здесь, в нашем городе. Цуркан это делал. Кто он такой? Чем отличается он от других рабочих? Знает ли он о социалистических идеях? Все эти вопросы так и остались без ответа, потому что вскоре после этого я перестал работать и занялся устройством своих гимназических дел. Я заработал за лето около трех тысяч лей. С этими деньгами и чемоданом книг, приобретенных у Снитовского, я уехал осенью из дому в уездный город, чтобы поступить в пятый класс гимназии.
      Там я вскоре узнал новых людей и убедился, что
      за чтением книг, изданных в прошлом столетии, проморгал самое главное. Оказалось, что все то, о чем я думал и мечтал, уже давно было не только красивой думой и далекой мечтой. Революцию надо было искать не в книгах с запыленными корешками и не на страницах бухарестского «Социализма», а там, где я меньше всего ожидал ее встретить. Революция была рядом, в каких-нибудь двадцати километрах от села моего детства, там, где на моей школьной карте простиралось огромное таинственное красное пятно, в близкой, но неведомой стране, о которой бухарестские газеты печатали сообщения под жирной пугающей надписью, с каждой буквы стекали крупные капли – не то слез, не то крови: «Там, где была Россия!» „Там, где была Россия!” Я ничего толком не знал о тогдашней России и ничего о ней не слышал, кроме случайных неодобрительных отзывов за столиками кафе, вынесенными на тротуар у конторы фирмы «Дрейфус и К0». Я к ним не прислушивался – мало ли чего не одобряет лысый грек, представитель «Дрейфуса», любивший потолковать о политике со своими клиентами- старыми маклерами с аккуратно расчесанными бородами! Они пили здесь кофе по-турецки, жевали свои бороды и всегда во всем соглашались с греком, кроме цены на имеющуюся у них пшеницу. Дома я и этих разговоров не слышал, потому что в нашем доме разговаривали только с богом или о боге.
      И вот после первых же недель, проведенных в уездном городе на приятном положении независимого, снимающего за свои деньги комнату ученика пятого класса, после того, как я уже освоился с гимназией и новыми товарищами, новыми улицами и новыми библиотеками – их было здесь три, все старые, запущенные и на редкость богатые, – однажды вечером, в полутемном зале благотворительного общества «Свет», где учащимся выдавались книги на дом бесплатно, уже знакомый мне библиотекарь Макс, парень с нежным цветом лица, вздернутым носом, непокорными светлыми вихрами и неспокойными руками, все время ищущими себе работу, вдруг впился в меня своими светло-зелеными, близорукими, слегка прищуренными глазами и, понизив голос до шепота, хотя мы были в комнате одни, спросил:
      – Дать вам что-нибудь о России?
      Я не понял. Я спрашивал сочинения Жореса или «Ложь предсоциалистической культуры»
      Макса Нордау. При чем тут Россия?
      – Если интересуетесь социализмом, надо вам почитать о большевиках!
      Это было странно и не внушало доверия. О «большевиках» рассуждал Даниелопуло в кофейне, «большевиками» звали иногда и нас, мальчиков, когда мы забрасывали мяч в окно чьей-нибудь лавки. Почему я должен этим интересоваться?
      Парень с непокорными вихрами тоже удивился:
      – Неужели вы не понимаете таких простых вещей? Главное в социализме – Россия!
      Большевики! А кто же еще? Каждый ребенок это знает.
      Но я не знал того, что знает каждый ребенок, и я ничего не понял даже после разъяснений Макса, потому что он слишком горячился, проглатывал слова, сердился и махал на меня руками.
      Видя, что я все еще смотрю на него растерянно и недоверчиво, и, очевидно, считая меня неспособным понять моим слабым гимназическим умом логическую истину, он испробовал другой метод:
      – Ты знаешь песню «Под частым разрывом гремучих гранат»?
      – Нет, не знаю.
      – Ну так послушай! Я тебе спою. Подвинься поближе!
      Перегнувшись через деревянный барьер, отделявший его стол от зала, и не сводя глаз с двери, он запел тихо, протяжно, самозабвенно:
      Под частым разрывом гремучих гранат
      Отряд коммунаров сражался.
      Под натиском белых, наемных солдат
      В расправу жестоку попался…
      Песня звучала твердо и гордо, несмотря на печально-страшные слова:
      Навстречу им вышел седой генерал,
      Он суд объявил беспощадный,
      И всех коммунаров он сам предавал
      Смертельной, мучительной казни…
      Я слышал и видел, как горят близорукие глаза Макса, как дрожит его рука, положенная на барьер.
      – А теперь – «Смело мы в бой пойдем»! – сказал Макс после того, как закончил песню о коммунарах, и, лихо забарабанив пальцами по барьеру, затянул удалым, но тихим голосом:
      Смело мы в бой пойдем
      За власть Советов!
      И как один умрем
      В борьбе за это!
      Потом он неожиданно, без перехода, запел особенно радостным голосом:
      Мы на горе всем буржуям – мировой пожар раздуем!
      Во – и больше ничего!
      Эту песню он не успел закончить. В комнату вкатился председатель общества «Свет», розовощекий, насквозь светящийся жиром, надушенный и напомаженный толстяк. За ним плыла его супруга, еще более дородная, еще более надушенная дама, с полным ртом сияющих золотых зубов – наглядная выставка произведений мужа, самого дорогого дантиста в городе. Толстяк был весел, деятелен, полон веры в библиотечное дело. Улучив минуту, Макс шепнул мне, чтобы я уходил и пришел завтра.
      – Что я тебе говорил, Машенька, – восторженно тараторил толстяк, когда я уходил,- три новых абонента за один месяц! Растет, растет тяга к свету!.. Организуем бал в пользу библиотеки, с лотереей, буфетом, а ты организуешь крюшон; не спорь, Машенька, – крюшон можно доверить только тебе!..
      На улице было темно – глухая уездная ночная темнота с неясными очертаниями крыш и немигающими огоньками в окнах, редкими прохожими и замирающей вдали долгой грустной песней. Прямо передо мной уходили ввысь, теряясь в темном небе, белые стены собора. Я вспомнил, что это был русский собор. И вот это серо-гранитное здание казино тоже было построено в русское время, нем до сих пор сохранилась круглая медная дощечка «Страховое общество «Россия». Здесь ведь была Россия – больше половины населения и сейчас говорит по-русски. Перед глазами прыгали знакомые газетные буквы в слезах и крови: «Там, где была Россия!», но в ушах звучали волевые, отважные слова песни Макса:
      Смело мы в бой пойдем
      За власть Советов!..
      Дождавшись следующего вечера, я снова явился в библиотеку. Макс встретил меня, как старого знакомого, но с каким-то торжественно-таинственным выражением на бледном, возбужденном лице. Опасливо поглядывая на дверь, он поманил меня к себе за барьер и провел в глубь комнаты между полками набитыми истрепанными, лохматыми книгами и газетными подшивками. Здесь он остановился, вынул из кармана большой самодельный конверт и бережно извлек из него сложенную вчетверо газету на русском языке. Она была не похожа на все известные мне издания, выходящие в Бухаресте, Кишиневе, Риге. Я прочел ее заголовок. «Правда. Орган Центр. Ком. и Моск. Ком ВКП(б)». Над ним была знакомая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но как не похоже было все остальное на страницы бухарестского «Социализма»!
      Минуты три я жадно перечитывал заголовки от которых веяло кипучей энергией, отвагой и гордостью: «V Всесоюзному съезду Советов – большевистский привет!», «Через баррикадные бои – к диктатуре пролетариата!», «Герои баррикад Веддинга и Ненхельда!», «Пятилетку в массы!», «Нарастает волна пролетарской солидарности»,
      «Страна справится с гигантским размахом социалистического строительства».
      Еще больше поразили меня фотографии: массовые митинги, демонстрации, баррикадные бои, тракторные колонны и простые лица рабочих, крестьян в кепках, женщин в косынках – делегаты и делегатки V съезда Советов.
      Я был ошеломлен и растерян. Так вот что скрывается «там, где была Россия»! И я этого не знал. Осторожно притронувшись к шершавым листкам, напечатанным в далекой Москве, я почувствовал странный гуд в сердце. Макс стоял рядом и смотрел на меня с таким гордым и победоносным видом, точно он сам напечатал эти газетные листы, сам придумал эти зажигательные слова, сам нарисовал забавный рисунок «Десять лет советской книги!»- пушка, стреляющая книгами по чертям, на которых написано:
      «буржуазный профессор», «религия», «пьянство», «невежество», «неграмотность».
      В этот первый вечер моего посвящения Макс дал мне не только взглянуть на московскую «Правду», но он раскрыл самого себя.
      Макс был из той категории молодых людей, которые отдавались революционному движению всей силой своего горячего темперамента, чистой души и благородного чувства. Он мыслил восторженно, торопливо и прямолинейно. Он не имел ни терпения, ни охоты дожидаться – все надо делать безотлагательно, как только поставлена ясная и правильная задача: необходимо немедленно прочесть «Капитал» и собрать сто лей на МОПР, провести собрание ячейки, посвященное кампании трех «Л» 1, и начать мировую революцию. В тихом, дремотном городке, где под медленный звон соборных колоколов пили чай с виноградным вареньем, играли в «табле», а в одиннадцать часов вечера уже ложились спать и начиналась длинная глухая уездная ночь, Макс ухитрялся жить суматошно, напряженно, недосыпать и не иметь ни одной свободной минуты. Он мерял по нескольку раз в день центральные улицы с их сонной торговлей, киосками с прохладительными напитками и дремлющими на козлах извозчиками, посещал отдаленные предместья, где начинались сады, деревенские хаты, баштаны и грязь, ездил в плавни, бывал в рыбачьей деревне на левом берегу реки, забегал в кофейню, гимназию, городскую читальню, сам выдавал по вечерам книги в обществе «Свет», всегда куда-то торопясь, всегда чем-то занятый, возбужденный и неугомонный.
      Разговаривая, он тоже торопился, глотал слова, размахивал руками. Слушая его, можно было подумать, что революция, вероятнее всего, начнется послезавтра, но не исключено, что и завтра; буржуазия доживает свои последние дни – подумать только: в Берлине бастуют металлисты, в Нормандии – рыбаки, в Лондоне – докеры, и даже в тихой, спокойной Швейцарии забастовали почтовые служащие – разве это не показательно? В Бухаресте царят смятение и страх. Литвинов произнес новую речь.
      Теперь даже ребенку ясно, что сюда придет Красная Армия. Буржуазия сама развяжет антисоветскую войну и будет наказана. Если румынская армия нападет на Советский Союз, это кончится тем, что Красная Армия придет в Бухарест. Потом она придет в Будапешт. Потом – в Прагу. Это так же верно, как то, что сейчас дождь и после дождя будет ясная погода, а после ночи восходит солнце и наступает день.
      Я вспоминал эти слова через десять лет, в свежее июньское утро, в бессарабском местечке Унгены, где я впервые видел, как в тучах пыли уверенно катились зеленые танки с красными звездами на поседевших квадратных боках; из открытых люков выглядывали танкисты, торжественно-серьезные, белые от солнца и пыли, с веселыми угольными зрачками и рубиновыми, поблескивающими на солнце звездочками на запыленных пилотках. Красная Армия пришла, но Макса уже не было в этом мире, – он попал в Берлин как раз накануне прихода фашизма к власти и погиб там вместе с немецкими товарищами -коммунистами в первые дни гитлеровского террора. С тех пор прошло еще десять лет, и румынская армия действительно участвовала в нападении на Советский Союз, и я видел, как Советская Армия пришла в Бухарест, потом в Будапешт, потом в Прагу и другие города, о которых Макс не говорил, и каждый раз я вспоминал, что его давно уже нет, но его торопливый, срывающийся голос звучал где-то совсем близко и громко, как будто он разговаривал со мной вчера, сегодня, может быть полчаса тому назад. „Вечный студент" Я стал часто приходить по вечерам в полутемный, сырой библиотечный зал общества «Свет». Но мое посвящение все же продвигалось медленно. Всему виной была моя несчастная страсть к теоретизированию и рассуждательству. Макс не мог ее удовлетворить – для него не существовало непонятных и нерешенных вопросов.
      – Как это так: ты не понимаешь, почему социал-демократия – хитрое прикрытие буржуазных твердынь? Это даже ребенку понятно!
      Но я не понимал. Отчаявшись наставить меня на правильный путь одним показом советских газет – из рук он их не выпускал, и я успевал только разглядеть заголовки в те минуты, когда в библиотеке никого не было, – Макс привел однажды с собой маленького человечка в очках, фигура которого была мне знакома, – я уже видел его в читальне городской библиотеки и обратил внимание на его страсть к чтению, на тихий и грустный блеск его глаз, защищенных от мира толстыми стеклами очков в черной оправе. Я знал, что он дает частные уроки математики, латыни, греческого, что в городе его иронически зовут «вечный студент». Но я относился к нему иначе: еще не будучи с ним знаком, я втайне восторгался им так, как только
      может восторгаться страстным книжником мальчик, зачитывающийся до боли в пояснице, до звона в ушах энциклопедией и трактатами об «Усовершенствовании разума». А то, что человек этот много знает и прочел, наверно, все те книги, которые в городе никто не читал, можно было определить уже по одному его лицу, удлиненному, оливково-бледному, с большим выпуклым лбом и пепельными губами, всегда задумчивому, всегда отрешенному.
      – Познакомьтесь! – сказал Макс, и я почувствовал вялое прикосновение узкой влажной ладони «вечного студента» и узнал, что его зовут Леонид.- Вам нужно побеседовать, – продолжал Макс. – У этого товарища, – и он кивнул в мою сторону, – имеются вопросы…
      Потом Макс ушел к себе за перегородку, оставив нас наедине. Какие у меня «вопросы», Макс не сказал, но Леонид, очевидно, был предупрежден. Он начал беседу первым и оказался именно тем человеком, которого мне так недоставало. То, чего Макс не сумел добиться за несколько недель, тихий и робкий, не глядевший на собеседника Леонид достиг чуть ли не за один вечер.
      Удивительная это была беседа. Я задавал вопросы, а он отвечал, спокойно, обстоятельно, ничему не удивляясь, с легкостью переходя от одного предмета к другому. А вопросы были самые неожиданные и странные. Скорей всего это были не вопросы; я искушал Леонида и самого себя, спорил с ним и с самим собой, красовался своими знаниями и вместе с тем обнаруживал поразительное невежество, путался, блуждал, метался в паутине неясных мыслей, софизмов.
      Если социал-демократы – предатели социализма, то почему же они назвали свою газету «Социализм»? И как революция решит проблему семьи? Почему в Советском Союзе не отменены деньги? Почему в Англии слабая коммунистическая партия? И почему нынешнее поколение должно принести себя в жертву будущим поколениям?
      Мы сидели в дальнем углу зала, за маленьким столиком, покрытым грязным, изъеденным молью зеленым сукном, и старались говорить потише, чтобы нас не услышали у деревянной перегородки, где вот уже целую вечность какая-то девица с худыми лопатками, жиденькими косичками и нездоровым румянцем на щеках перебирала книги и все не могла решиться, что ей взять: Чарскую или «Кво вадис?» Сенкевича.
      Вскоре пришла уборщица, черноволосая, еще не старая женщина с выражением слезливой тоски, несчастья, беспомощности на липе – она и разговаривала всегда об одном и том же: о своей бедности и несчастьях, – бедным всегда трудно, всегда и везде. Увидев меня, уже знакомого ей посетителя зала, она сразу завела разговор на обычную тему: у младшего мальчика возвратный коклюш, доктор говорит, что этого не бывает, но у бедных все бывает…
      Я ничего не понял. Коклюш? Я смотрел на ее слезливое, жалкое лицо и видел совсем другое: я видел дворец, высокий, светлый, с красивыми, счастливыми людьми, я видел мир будущего таким,
      каким рисовал мне его вот этот сидящий рядом тщедушный человек с грустными, милыми, все понимающими глазами.
      Обидевшись, что я не поддерживаю разговора и не высказываю ей сочувствия, уборщица сердито попросила нас встать.
      – Каждый день убираешь, а на другой день снова всюду пыль. И откуда только она берется? Все умеют сорить, а убирать никто не хочет!
      Мы встали и отошли в другой угол. Здесь, у потемневшей, тронутой плесенью стены, Леонид продолжал рисовать очертания хрустального дворца будущего и счастье, которое ожидает всех, если только люди вовремя выберут наиболее правильную теорию перестройки мира.
      Когда все высказанные мною сомнения были разрешены, я задал последний, мучивший меня вопрос:
      – Предположим, что во всем мире утвердится социализм, не надо будет тратить время и труд на позорную борьбу за существование, прекратятся войны, классовая борьба, национальная рознь – чем же будут тогда заниматься люди?
      – Товарищ Вилковский,- серьезно ответил Леонид, впервые назвав меня товарищем и впервые глядя мне в глаза, – пусть это только свершится… Мало ли чем могут заняться люди! Один будет играть на скрипке, другой отправится путешествовать, третий станет художником. Вы любите музыку?
      – Да, я люблю музыку, но заниматься ею всю жизнь…
      – Да почему же всю жизнь? Пусть это только свершится!.. Мало ли чем могут заняться люди!
      Это было сказано с такой глубокой, затаенной, страстной тоской по лучшим временам, что продолжать задавать вопросы и сомневаться было бы кощунством.
      – Побеседовали? – спросил Макс, которому удалось наконец склонить нерешительную читательницу в пользу Сенкевича. – Теперь все ясно? Я же говорил, это даже ребенку понятно!..
      И, тут же отозвав меня в сторону, деловито предложил:
      – Значит, так: приходи завтра сюда ровно в семь, отнесешь кое-что в одно место.
      Если трусишь, говори заранее. Трусов нам не нужно…
      Я сказал, что не трушу. И это была ложь, происходившая оттого, что мое воображение было воспалено разговором с Леонидом. Но понял я это только на другой день, когда было поздно отказываться и в руках у меня уже был ранец, в котором вместо учебников лежал пакет, обернутый в старую бумагу. Я знал, что в пакете последний номер подпольной газеты «Красный юг» – восемь белых страничек, отпечатанных на шапирографе лиловыми чернилами. Заголовки были нарисованы, все остальное написано от руки ровным, четким почерком. А на всю первую страницу, заменявшую обложку, был нарисован король Михай! Он был очень похож на рисунке – семилетний румынский король, столь знакомый по развешанным всюду портретам и фотографиям. Только здесь он был изображен за более естественным и сообразным
      его возрасту занятием, чем руководство государством,- он восседал на ночном горшке…
      Я торопливо шагал по улицам, и от одной мысли, что я несу в ранце такой рисунок, у меня испуганно колотилось сердце. Мне каталось, что все встречные догадываются, что у меня в ранце, и я испытывал такое чувство, точно несу бомбу, которая может взорваться каждую секунду вместе со мной и всеми окружающими.
      Выполнив поручение, я помчался домой с пустым ранцем, возбужденный и гордый, в полной уверенности, что совершил необычайно смелый поступок. И только два месяца спустя, когда я увидел темноволосую девушку Шуру, спокойно стоящую перед строем солдатских штыков, я понял, как много мне еще не хватает, чтобы иметь право считать себя участником революционной борьбы.
      Шура Проходили скучные зимние дни, в городе было снежно, глухо. Мои однокашники повадились ходить по вечерам в заднюю комнату кабачка «У доброго Морица», где было натоплено, душно, пахло кислым вином и висел плакат: «Сегодня за деньги, завтра – в долг!» Сын хозяина, белесый, очень похожий на поросенка ученик пятого класса, приносил вспотевшие графины с легким, светлым вином, в котором еще чувствовался вкус винограда, гимназисты пили его с газированной водой и без воды, потом притворялись пьяными, били стаканы, хохотали и «прожигали жизнь», подпевая гитаристу, исполнявшему все песни на один лад: уныло, протяжно, даже когда это была лихая, быстрая «Гайда, тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом…» За синими окнами кабачка, разрисованными легкими белыми узорами, действительно была морозная ночь и снежная муть. На углу стояла запорошенная снегом пролетка: лошадь не шевелилась, окоченевшая, седая: рядом прыгал и отчаянно бил себя крест-накрест длинными рукавами полушубка ее озябший хозяин, решивший во что бы то ни стало дождаться седока. А когда раздавался наконец долгожданный окрик «Извозчик, свободен?» и он радостно отзывался «Так точно, свободен!», подвыпившие гимназисты кричали ему хором «Да здравствует свобода!» и, довольные, веселые, как будто совершили героический поступок, расходились по темным, заснеженным улицам.
      Следуя теории «все испытать», я тоже приходил в кабачок, пил вино с газированной водой и без воды, пел «Гайда, тройка, снег пушистый…», «Га-удеамус игитур» и хвастал на другой день в гимназии, что вернулся домой под утро «на руках». Но очень быстро вино начало казаться мне слишком кислым, шутки и гоготанье собутыльников – глупыми. После таких вечеров еше неудержимее тянуло в полутемный зал, где Макс выдавал чувствительным барышням романы Чарской и подолгу шептался с читателями, уходившими отсюда без книг. Среди них была девушка в темно-синем плаще и светлом берете с приколотой к нему брошкой-слоником из белой кости. По тому, как разговаривал с ней Макс, бросая нервные взгляды на дверь, я догадывался, что она связана с той работой, которая так манила и пугала меня самого. Пока она стояла у деревянной перегородки, я разглядывал ее с мучительным любопытством. Она была крупная, высокая, лицо смуглое, с несколькими маленькими темными родинками, волосы на прямой пробор, темные, уложенные сзади красивым пучком. В высокой фигуре чувствовалась сила, здоровье, в смуглом, на первый взгляд как будто совсем обыкновенном лице, в глазах цвета синьки, в маленьких родинках на щеке было что-то нежное, девичье, беспомощное. Все это почему-то волновало меня, заставляло томиться неясными, противоречивыми желаниями: то хотелось забиться в угол подальше, то, наоборот, подойти к перегородке, затеять разговор с Максом и задавать ему вопросы, из которых будет ясно, какой я ученый и начитанный.
      Не осуществив ни того, ни другого, я стал мечтать о том, как познакомлюсь с ней на каком-нибудь подпольном собрании, – может быть, я буду руководить ячейкой и разъяснять ей все, чего она еще не понимает. На что способна такая девушка: разносить пакеты «Красного юга»? Собирать деньги на МОПР?
      Я видел ее в библиотеке три раза, но так и не решился спросить, кто она, я узнал только, что ее зовут Шура, – по крайней мере так называл ее Макс. В четвертый и последний раз я увидел Шуру при других, совершенно неожиданных для меня обстоятельствах.
      Однажды в конце апреля – в отворенные окна несло уже не весенней сыростью, а сухим теплом раннего лета -Макс позвал меня за перегородку и, понизив голос, словно доверял большой секрет, сказал:
      – Приходи завтра на базар – в двенадцать часов!
      – Зачем?
      – Не задавай лишних вопросов.
      – Вы тоже там будете?
      – Опять вопросы? Говорят тебе, приходи ровно в двенадцать утра!
      Судя по тому, как было обставлено это приглашение, на базаре меня ждало из ряда вон выходящее событие. Но какое? Как я ни напрягал свое воображение, я ничего не мог придумать.
      Следующий день было воскресенье, я не утерпел и явился в назначенное место за полчаса до указанного Максом времени.
      Базар находился недалеко от центра и занимал большую, плохо замощенную, заплеванную, покрытую конским навозом и грязью площадь, вокруг которой тянулись длинные ряды лавок, ларьков, чайных, закусочных, пивных.
      Был тот час, когда в беспорядочной, шумной базарной толчее наступало некоторое затишье; крестьяне, прибывшие сюда издалека и уже распродавшие свой товар, теперь сами превращались в покупателей – бродили по торговым рядам и осторожно, как бы случайно, приглядывались к нужным им товарам, провожаемые делано-равнодушными взглядами лавочников, следивших из-за окон за плывущими мимо мужицкими кушмами, как рыболов за своими поплавками; около вынесенных прямо на улицу столиков чайных сидели распаренные уже, отдыхающие от базарных трудов люди; в винном ряду собралась толпа и с завистливым напряжением следила за человеком в рваном вышитом жилете: он сосал вино из бочки через камышину, заменявшую шланг, и пил «на пузо», то есть столько, сколько влезет, и, хотя был маленький, тщедушный, с красным лицом натужившегося младенца, он пил долго, не переводя дыхания, – казалось, он в конце концов высосет все содержимое этой бочки с ржавыми обручами, которая была в два раза больше его самого.
      Обойдя весь базар, вдыхая борющиеся друг с другом запахи сена, дегтя, навоза и прислушиваясь к страстным словесным поединкам, разгорающимся на каждом шагу между покупателями и продавцами, я все с большим недоумением думал о том, зачем меня сюда послали. Что здесь может случиться среди возов с овощами, новых горшков, плетеных рогож, ведер и мисок?
      Пройдя еще раз по широкой мощеной дороге, разделяющей весь базар надвое, и уже подумывая об уходе, я вдруг увидел Макса. Он шел мне навстречу с каким-то незнакомым человеком, и по его торопливой походке, по тому, как он посмотрел на меня, я понял, что уходить нельзя. Дойдя до конца дороги, я свернул за угол, потом снова вернулся на базарную площадь, но Макса уже не было. Я поискал его глазами и вдруг увидел какое-то странное движение около одной из чайных: несколько человек подняли столик, стоявший у дверей чайной, и вынесли его на мостовую.
      Потом один из них, высокий, усатый, влез на него, протянул вперед руку и громко крикнул:
      – Товарищи! Граждане!
      Это было так неожиданно и странно, что все, кто его услышал, повернули головы и стали ждать, что будет дальше.
      – Товарищи! – продолжал громко, но спокойно человек, взобравшийся на стол. – Я обращаюсь к вам от имени уездного комитета Коммунистической партии!
      Так вот для чего Макс послал меня на базарную площадь! Чувствуя, как бьется сердце, я поспешил подойти поближе к столу, на котором стоял оратор. Теперь я мог хорошенько его разглядеть. Он был высок, худ и жилист, в темно-коричневом пиджаке и кремовой, застегнутой на все пуговицы косоворотке; лицо скуластое, бледное, с длинными черными усами; в спокойном прямом взгляде его темных глаз, как и во всем его облике, было что-то серьезное, строгое и простое – располагающая к доверию простота рабочего человека; он действительно, как я узнал впоследствии, был рабочим-каменщиком. Говорил он тоже просто, без пафоса и ораторских приемов, но слова его звучали раздельно, громко, полновесно.
      – Сегодня исполняется десять лет с тех пор, как румынские помещики и капиталисты задушили революцию в Бессарабии, обагрили кровью бессарабскую землю и начали создавать здесь, между Дунаем и Днестром, военный плацдарм мирового
      капитализма для нападения на первое рабоче-крестьянское государство – Советскую Россию!
      Слова эти были столь неожиданными и смелыми, что на площади воцарилась напряженная тишина. Сотни людей, стараясь не шуметь, стали подходить со всех сторон к тому месту, где выступал оратор. Десятки лиц, по которым еще несколько минут тому назад метались тени базарной суеты, теперь словно преобразились. Все слушали оратора с широко раскрытыми от удивления, от восторга или от испуга глазами, слушали молча, не двигаясь, простые и вместе с тем необычные слова об их собственной жизни, о засилии чиновников, жандармов и полицейских, о тяжелых налогах, о близкой и бесконечно далекой Советской России, о Коммунистической партии, которая, вопреки запрету и террору, существует и продолжает свою работу.
      Все, что он говорил, было смелым вызовом, брошенным не только властям, полиции, жандармам, граничарам, которых все боялись и о которых никто не смел сказать вслух худого слова, но и всему привычному, нерушимому укладу жизни, базару с его мелочными обманами, хитростями, суетой.
      Как ни в чем не бывало пролетали табунки ласточек, и это было единственное движение над огромной неподвижной, словно оцепеневшей площадью. У открытых дверей одной из чайных стоял полицейский в форме, но без фуражки; он выскочил на шум и теперь застыл, как все, загипнотизированный, не в силах стряхнуть с себя неожиданную силу непривычно смелых слов оратора; когда тот сделал передышку, я увидел, как полицейский
      вдруг замотал головой и ринулся бежать, как был, без фуражки, расталкивая толпу, стремясь поскорее выбраться с площади, очевидно, для того, чтобы донести о том, что здесь происходит.
      Тем временем оратор кончил речь и сделал знак тем, кто стоял, окружив плотным кольцом столик-трибуну.
      – А теперь, граждане, я даю слово представителю уездного комитета комсомола!
      Он нагнулся, помогая кому-то взобраться на стол. Толпа вздрогнула: все увидели девушку. Когда она подняла голову, я узнал ее: это была Шура.
      Она стояла на столе с непокрытой головой, в простом темном платье с белым воротничком, высокая, прямая, красивая; обычно смуглое ее лицо побледнело, а глаза, нежные девичьи глаза изменились, в них зажглись искорки, и они смотрели прямо, с новым, не виданным мною прежде выражением. Поразил меня ее голос, – он уже не был грудным, волнующим, как всегда, а высоким, звонким, чуть-чуть срывающимся.
      Шура говорила о том же, о чем говорил человек с лицом рабочего, продолжавший стоять рядом с ней, хорошо видный всей толпе; она говорила об угрозе антисоветской войны, о советской молодежи, о комсомоле, о бессарабских комсомольцах, томящихся в тюрьмах Дофтаны и Жилавы…
      Я слушал все это с ощущением стыда – мне было стыдно за себя, за страх, который я испытал, когда носил пакеты с «Красным югом», а вот она, девушка, не боится стоять здесь и выступать перед огромной толпой и смело говорить то, за что ее
      могут сгноить в тюрьме, и даже не торопится, не смотрит по сторонам, не беспокоится о том, что вот сейчас появятся полицейские и солдаты; они ведь не могут не появиться, не может быть, чтобы там, в городе, еще ничего не знали – митинг продолжается уже долго, бесконечно долго, еще минута, другая – и они появятся и набросятся в первую очередь на нее, а она все еще говорит, громко, ясно, неторопливо.
      Но вот и она окончила свою речь. Я оглянулся. Нет, не видно полицейских. Шура и ее товарищи смогут свободно уйти, их не задержат. Почему же они не уходят? Что это? Первый оратор поднял руку: он снова собирается говорить. Почему? Что еще?
      – Товарищи! Граждане! Не расходитесь! Пойдемте все вместе мирной демонстрацией к центру города! Пусть увидят, что народ не безмолвствует! Кто согласен, идемте за нами!
      Он легко соскочил со стола и подал руку Шуре; она тоже соскочила на тротуар, и небольшая, тесная группа, очевидно все те, кто охранял ораторов, двинулась влево, туда, где начиналась улица, ведущая в центр города. Произошло короткое замешательство, и люди, сначала нерешительно, потом сразу густо, валом пошли за первой колонной. Демонстрация! Будет демонстрация!
      Я тоже стал проталкиваться вперед, но вдруг услышал чей-то пронзительный крик.
      Идущие впереди остановились. Что там случилось? Мне удалось быстро протиснуться к каменным ступенькам ближайшего дома, откуда видна была вся площадь.
      И я увидел такую картину: в головную колонну начинающейся демонстрации врезалась открытая пролетка, прискакавшая, очевидно, из центра города. На подножке стоял человек в штатском, высокий, грузный, без шапки, с красным лицом и взлохмаченными волосами. Он бешено размахивал руками и кричал сиплым, срывающимся голосом:
      – Стой! Держи большевиков! Стой!
      Его узнали в толпе: «Полицмейстер!», «Сам прискакал!», «Теперь держись!» Но толпа и не думала расходиться, даже когда появилась вторая пролетка, набитая полицейскими в форме. Они соскочили на мостовую и, вытаращив испуганные глаза на своего начальника, начали повторять его крики и ругательства. А он тыкал во все стороны свои короткие толстые руки, и казалось – вот-вот начнет хватать, душить.
      Но кого? Перед ним была стена, неподвижная и молчаливая, хмурая человеческая стена, которая могла смять в одну секунду и его самого, и суетившихся рядом с ним перепуганных полицейских, и еще более испуганных извозчиков, съежившихся на козлах и беспомощно теребивших опущенные вожжи.
      Я взглянул на Шуру. Она стояла в первом ряду. Я снова подумал, что даже теперь они еще могут уйти! Никто не сумеет их задержать! Но они не уходили. Они явно собирались двинуться дальше. В этот миг все услышали далекий, нарастающий гул, как будто начался булыжный град. «Солдаты!»- тревожно зашептали в толпе. И я действительно увидел солдат: они бежали со стороны центра, по той же улице, по которой примчались извозчики с полицейскими, и топот боканчей звучал так, будто на мостовую действительно обрушился каменный град.
      Они бежали, держа ружья с примкнутыми штыками, красные, потные, запыхавшиеся, глаза навыкате, все одинаковые в своих зеленых мундирах. Увидав их, начальник полиции пришел в еще большее неистовство.
      – Сюда! Держи! Вот этих! – кричал он, задыхаясь от бешенства, и, уже не в силах выговаривать обыкновенные слова, начал выкрикивать ругательства.
      Я снова отыскал глазами Шуру. Она стояла по-прежнему прямо, слегка закинув голову, и светлые блики появившегося среди облаков солнца мирно играли на ее темных волосах. Она не пыталась скрыться в толпе, и через несколько минут и она и ее товарищи уже были оцеплены солдатами. Высокий чернявый офицер деловито выкрикивал отрывистые слова команды, и солдаты, бряцая ружьями и угрожая толпе штыками, медленно повели арестованных – человек пятьдесят, всех тех, кого захватили вблизи Шуры и ее товарищей.
      – Разойдись! Нечего тут стоять! – кричали осмелевшие полицейские на толпу, все еще неподвижную, словно оцепеневшую от только что виденного зрелища, и люди начали медленно, нехотя расходиться с хмурыми, задумчивыми лицами… Каждый по-своему обдумывал и переживал виденное. Рядом со мной какой-то сухой старичок в постолах и рваной крестьянской шапке что-то быстро шептал на ухо прильнувшему к нему босому мальчику с длинной худой шеей и испуганными, немигающими глазами.
      Что он ему говорит? Как объяснил то, что мальчик только что видел на площади?
      Кто эти люди, которых увели солдаты?
      Эти беспокойные, мучительные вопросы обдумывали и решали теперь сотни людей.
      Будничная базарная суета, весь привычный, постылый, но казавшийся нерушимым порядок жизни был нарушен. И уже никто – не только мальчик с испуганными, немигающими глазами, но и взрослые – не забудут того, что они здесь видели.
      Долго после этого я не мог опомниться, стоял на опустевшей мостовой, тяжело дыша и глотая подступающий к горлу ком. Макс тоже арестован? Но я его не видел около Шуры! А что теперь будет с Шурой' И что мне самому надлежит делать?
      Я медленно побрел в центр. По липам прохожих, по маленьким группкам людей, шептавшихся около лавок, было видно, что все уже знают о событиях на базарной площади. Около чугунной ограды парка было, как всегда, много гимназистов в синих фуражках, учеников коммерческого училища в красных фуражках и унылых, одетых во все черное, семинаристов. Но не слышно смеха и обычных шуток; здесь тоже все были под впечатлением случившегося и гуляли молча, поглядывая на площадь – там виднелся угол длинного здания с колоннами: городская полиция. Я тоже посмотрел в сторону полиции и увидел бегущую через площадь фигуру человека – длинноногого, расхлябанного, в черном костюме и черной шляпе. Это оказался Негель Калиакра, местный корреспондент крупнейшей бухарестской газеты «Универсул», известный в городе скандалист, человек без чести, без совести, о котором говорили, что он крещеный еврей, поэтому и старается столь рьяно доказать свои антисемитские и черносотенные взгляды.
      Добежав до первой группы гимназистов, стоящих у ворот парка, Негель остановился и обрушился на них с громким, визгливым криком;
      – Гуляете? Дышите свежим воздухом? А тем временем большевики чуть не захватили город! Позор! Разве вы гимназисты? Разве вы патриоты? Позор! Почему вы молчите?
      Надо действовать! Надо что-то предпринять! Надо немедленно организовать контрманифестацию! Надо показать, что в городе есть не только коммунисты!
      Он еще долго кричал что-то в том же духе, но трудно было разобрать все слова, так как он задыхался от злости и бессилия, махал руками, дергался и извивался, и все смотрели на него с чувством неловкости и раздражения, как смотрят на неудачное и несмешное представление. А когда он наконец удалился, один из нормалистов1 обратился вдруг к своим товарищам по-украински:
      – Пошли, хлопцы! Вин сказився!
      Через два дня я встретил Макса и узнал, что он не был арестован лишь потому, что не состоял в группе товарищей, которым было поручено организовать и охранять митинг на базарной площади. Еще через два месяца я узнал от него же, что Урнова – так звали рабочего-каменщика, выступавшего на площади, – Шуру и еще нескольких товарищей приговорили к тюремному заключению.
      Я никогда их больше не видел. Много лет спустя я узнал, что Шура заболела в тюрьме и вскоре после отбытия заключения умерла в том же городе на Дунае, где я видел, как она, молодая, цветущая и здоровая, выступала перед тысячной толпой с такой смелостью, силой и верой в то, что жизнь должна стать радостной и справедливой, которую ни я, ни все те, кто ее тогда видел и слушал, не забудут никогда.
      Мой первый товарищ Митинг на базарной площади не прошел для меня бесследно. При одном воспоминании о Шуре я ощущал прилив смелости – Макс мог теперь вполне на меня положиться и понимал это. Но только об одном он не догадывался: Макс казался мне уже немолодым, Леонида я тоже в глубине души считал стариком: ему ведь уже стукнуло целых двадцать семь лет, а мне хотелось иметь товарищей моего возраста. Мои прежние друзья не годились для этой роли. Это были мальчики в хорошо сшитых формах и щегольских фуражках, веселые и беззаботные, всегда готовые ко всяческим выдумкам, насмешкам, мистификациям. В нашем классе учились и другие мальчики – желто-восковые честолюбцы и меланхолические зубрилы. Но им тоже нельзя было поверять то самое сокровенное и тайное, что волновало меня больше, чем вся гимназическая жизнь с ее постоянной войной с учителями, шутками, розыгрышами. И не было никого, с кем меня могла бы связать та нежная, тонкая, живая нить, которая связывает не только единомышленников, но и сверстников. Я это смутно чувствовал и даже предпринял кое-какие поиски, но тот, кого мне недоставало, сам разыскал меня. Он подошел ко мне в гимназии на перемене, среди визга, хохота, толкотни и сказал:
      – Я тебя знаю: Макс мне рассказывал…
      Я посмотрел на него с некоторым удивлением: худой и не по годам высокий подросток с суховатым, остроносым лицом и спокойными синими глазами.
      – Ты, кажется, из пятого?
      Он усмехнулся:
      – Да, я из пятого…
      Он это сказал так, что я должен был сразу понять,- дело не в том, кто в каком классе учится. Но я не понял и продолжал разговаривать высокомерным тоном старшеклассника.
      – Слушай, а у тебя хороший почерк? – спросил вдруг мой новый знакомый, о котором я знал пока только то, что его зовут Силя Гершков. Задавая этот неожиданный вопрос, он почему-то понизил голос до шепота.
      Я удивился, но показал ему тетрадку, которую случайно держал в руках. Он полистал ее с таким серьезным видом, точно собирался проставить мне балл по чистописанию.
      – Ты и рисовать умеешь?
      – Что?
      – Вот, скажем, буквы, – умеешь рисовать печатные буквы?
      – Ну, это пустяки! – ответил я пренебрежительно и показал ему обложку тетради, на которой я нарисовал фасад нашей гимназии.
      – Чудненько! – сказал Силя. – Это хорошо, что ты умеешь рисовать…
      Раздался звонок, мы разошлись по классам. Я не успел выяснить, для чего может пригодиться мое искусство рисовать, но чувствовал, что вопрос был задан неспроста.
      Так началось наше знакомство. Вскоре мы стали встречаться ежедневно. И с каждым днем Силя внушал мне все большую симпатию. Мне нравилась его высокая, сутуловатая фигура, его синие глаза – то веселые и лукавые, то серьезные и загадочные, его спокойный и уверенный тон, который можно встретить далеко не у всех взрослых. Силя был на год моложе меня, но он знал о жизни и людях что-то такое, что не было известно мне, хоть и не сиживал часами в городской библиотеке и не прочел тех книг, которые прочел я. На всю жизнь запомнился мне практический урок философии, который он преподал мне в самом начале нашего знакомства.
      Мы катались на велосипеде вокруг базара: я сидел на раме, а Силя вел велосипед, необыкновенно быстро и ловко обходя встречавшиеся препятствия. Так как я не был занят делом, то занялся философствованием.
      – Ты читал Шопенгауэра «Мир как воля и представление»? – спросил я.
      – Нет, не читал.
      – Значит, ты ничего не знаешь, – сказал я снисходительно.
      – Чего я не знаю? – спросил Силя.
      – Не знаешь, что мир не существует. Мир есть наше представление.
      – Мир существует, – сказал Силя.
      – А как ты это докажешь?
      – Тут и доказывать нечего, – сказал Силя.
      – Вот видишь, ты не знаешь! Шопенгауэр оговорит иначе.
      – Чепуха!
      – Нет, не чепуха! Вот мы едем по базару, над нами светит солнце. А может быть, солнца вовсе и нет?
      – Солнце есть, – сказал Силя.
      – Тебе кажется, что оно есть, потому что ты его видишь. А если зрение тебя обманывает? Может быть, солнце на самом деле не существует?
      – Существует.
      – Все не так просто. Это коренной вопрос философии: о реальности мира. Это не так легко доказать!
      – Тут и доказывать нечего!
      – Ты уверен?
      – Ну конечно!
      – Вот впереди камень. Ты его видишь? – спросил я.
      – Конечно, вижу.
      – А если закрыть глаза, его уже нет,
      – Он есть, – сказал Силя.
      – Как это доказать?
      – Тут и доказывать нечего.
      – Нет, ты послушай, как Шопенгауэр доказывает! Шопенгауэр думает…
      Но я не успел сказать, что думает Шопенгауэр, так как велосипед круто вильнул и налетел на тот самый камень, существование которого я подверг сомнению. Мы перевернулись. Когда я поднялся с мостовой, весь в пыли и потирая рукой ушибленные места, Силя уже был на ногах, невредимый и почему-то страшно довольный. Он посмотрел на меня сверкающими весельем глазами и спросил:
      – Ну, как ты теперь думаешь: камень существует на самом деле или только в нашем воображении?
      Он нарочно опрокинул велосипед, чтобы доказать мне вздорность подобных рассуждений.
      Так был впервые на моих глазах наглядно решен коренной вопрос философии.
      Потом мы стали близкими друзьями, и я перестал затевать с ним теоретические споры. Однажды он повел меня знакомить со своими братьями. Я думал, что мы идем к нему домой, но он привел меня на маслобойный завод, за базаром. Все предприятие помешалось в старом сарае, над крышей которого торчала небольшая железная труба. У ворот стояли крестьянские телеги, груженные макухой, а по двору ходил человек в замасленной спецовке, худой, с длинной детской шеей, перепачканной мазутом. Это оказался старший брат Сили – Яков. Вскоре появились еще два брата; один в очках, высокий, молчаливый, непроницаемый, с по-цыгански черными волосами и серо-пепельными губами, другой – совсем еще мальчик, такой же угловатый, как Силя, в измазанной мазутом рваной косоворотке. Все четыре брата были необыкновенно худы и сухи, у всех оливково-зеленые лица и синие глаза. Старший работал на маслобойне механиком, второй, в очках, – бухгалтером; Силя и самый младший в свободное от школы время что-то мастерили в сумрачном сарае, где пыхтел и покашливал старенький мотор, шуршали латаные ремни передач, тужился и кряхтел допотопный маслобойный пресс. И все четверо потихоньку агитировали приезжавших сюда крестьян, выискивали среди них сочувствующих и нередко переправляли в села вместе с партией свежих жмыхов пачку недавно отпечатанных подпольных листовок.
      Но все это я узнал позднее, когда повадился ходить сюда почти каждый день.
      Первое посещение маслобойни осталось в памяти как неожиданная встреча с тем знакомым еше в детстве миром машин, который я наблюдал, выстаивая часами на палубе дунайских пароходов. Деревянный сарай с керосиновым мотором и старинным прессом совсем не был похож на залитые электрическим светом и блеском стали машинные отделения дунайских пароходов. Но и здесь приятно пахло маслом, гудели, вращались и посвистывали многочисленные клапаны и поршни, вызывая какое-то особенное чувство радости и непонятного счастья. И еще более радостно было видеть четырех братьев, которые все вместе участвуют в одном деле. Для меня, вынужденного всегда таиться от своих близких, это было непостижимо.
      Как слагаются „дойны" – Ой, зеленый лист полыни! – заговорил нараспев безнадежно-грустный голос где-то у ворот маслобойни, где стояли возы, груженные жмыхами и коноплей.
      Была уже весна, но деревья все еще стояли голые и двор был покрыт грязью. Мы сидели с Яковом и Силей у конторы, и, когда у ворот раздался грустный, переливчатый голос, Яков первый обратил на него внимание и показал нам певца.
      Это был старик с горбоносым лицом цвета обожженной глины; он сидел на земле у своей телеги, согнувшись под тяжестью овчинного тулупа и островерхой барашковой шапки, похожей на высокую темную башенку. На коленях у него лежала самодельная сопилка из зеленого камыша, но старик не подносил ее к губам, а только поглаживал темными скрюченными пальцами и, словно перебирая невидимые струны, тянул грустным голосом:
      Ой, зеленый лист полыни!
      Я полыни не люблю,
      Ем полынь, на ней и сплю…
      Вечерело. Розовым светом покрылись деревья, труба и железная кровля сарая, где пыхтел и покашливал старенький мотор. Старик закончил традиционное вступление к песне, покачал своей темной башенкой и, глядя перед собой полузакрытыми глазами, заговорил нараспев:
      На тихом и белом Дунай
      Реет парус белокрылый,
      Плещут весла, что есть силы,
      Рассекая гладь речную,
      Мутя пену водяную…
      Мне показалось, что я узнаю слова старинной баллады о гайдуке Кодряне. Но почему-то вместо «Кодрян» старик сказал «Арсенте». Это имя тоже было мне знакомо. Все газеты писали, что в дунайских плавнях появился опасный и неуловимый бандит Арсенте. Неужели дойна о нем? Но в учебнике литературы говорится, что все дойны сложены, по меньшей мере, сто лет назад. Мы придвинулись к певцу, и вот что мы услышали.
      На тихом и белом Дунае нет никого сильнее и смелее, чем Арсенте. Вся дельта трепещет перед ним, и самые красивые девушки готовы умереть за счастье служить ему в его камышовом шалаше, надежно скрытом в плавнях. Богачи ненавидят Арсенте, но бедные молятся на него, потому что сердце его полно ненависти к богатым и любви к обездоленным и обиженным. Но вот жандармы все же выследили Арсенте и окружили его, когда он отдыхал один на острове, в плавнях. Жандармов туча, Арсенте – один, но им не одолеть богатыря. Когда у него вышли все патроны, он извлек из своих ран пули, всаженные в него жандармами, зарядил ружье и снова начал стрелять в своих преследователей.
      Мы слушали песню, удивленные и взволнованные. Где-то рядом, в сарае, уже давно захлебывался мотор, но Яков забыл о нем и, пристально глядя на певца, тоже шевелил губами, точно повторял бесстрашные слова песни. А когда старик кончил «дойну», Яков сказал тихо, но так, что мы все слышали:
      – Надо поднимать народ!
      И, вместо того чтобы идти в сарай к захлебывающемуся мотору, он опустился на корточки рядом со стариком и начал что-то говорить ему тихим, взволнованным шепотом. Старик спрятал сопилку в карман телогрейки и внимательно слушал Якова.
      Он слушал, полузакрыв глаза, башенка на его голове тихонько покачивалась, словно отбивая такт новой песни, которую пел теперь уже не сам он, а Яков. Мы стояли в оцепенении, и нам тоже казалось, что песня все еще длится…
      Ой, зеленый лист полыни!..
      Когда его захватили врасплох жандармы, – говорила песня тех, чья жизнь горше полыни, – Арсенте все же не сдался и, когда у него кончились патроны, извлекал пули из собственных ран и посылал их обратно в своих врагов. И он победил. Кто покоряется, тот заранее мертв; кто борется, тот всегда побеждает! В плавнях и в лесах есть много бесстрашных людей, и любой из них – Арсенте! Со всеми жандармам никогда не справиться…
      Постояв некоторое время во дворе маслобойни я простился с Силей и отправился домой. Был тихий провинциальный вечер. На деревянных скамейках, перед своими маленькими домиками с геранью в окнах, сидели обыватели и лузгали семечки.
      Проходя по базару, я увидел, что лавочники уже закрывают свои лавки и с грохотом навешивают на железные засовы огромные ржавые замки. Воздух был напоен теплым запахом навоза, а на лицах людей застыла маска равнодушия и безнадежной скуки. Но я не обращал на это внимания. Я знал, что есть и другая жизнь и другие люди где-то здесь же, рядом с этим убогим скучным базаром. Я все еще слышал «дойну» горбоносого старика, и мне казалось, что ей нет и не будет конца. И тихие слова Якова я тоже слышал, и они были полны для меня нового смысла.
      – Надо поднимать народ!
      Это каждый может Был поздний вечер. Я сказал своей тете, у которой жил с тех пор, как приехал в уездный город, что иду спать. Но я и не думал ложиться. Я ждал Силю. Он заходил днем, осмотрел мою комнату, имевшую два выхода, и подробно объяснил, что нужно сделать: запереть дверь, ведшую в комнату тети, занавесить окно и убрать все со стола, даже скатерть. Я знал, зачем нужны эти приготовления, но совсем не представлял себе, как все произойдет.
      Кто-то тихонько постучал в окно. Я снял крючок с двери, выходившей во двор, и увидел Силю. В руках у него была плетеная базарная кошелка, и я помог ему втащить ее в комнату. Она оказалась тяжелой, словно ее набили камнями.
      – Теперь выйди на улицу и проверь хвосты! – сказал Силя.
      – Хвосты? – переспросил я.
      – Ну да. Я по дороге два раза проверял, а ты проверь еще разок.
      Я ничего не понял и растерянно уставился на товарища. Он усмехнулся:
      – Выйди на улицу и проверь, не торчит ли кто-нибудь около дома, не привел ли я с собой «хвоста»… Теперь ясно?
      Теперь было ясно, и я вышел на улицу. Ночь давно накрыла дома, мостовую, тротуары. Только над головой белел Млечный Путь, а на углу, в каменном доме бакалейщика, из ярко освещенного открытого окна валил дым, как из пароходной трубы. Там, как всегда, играли в карты.
      Когда я вернулся, Силя извлек из кошелки небольшой металлический ящик с валиком, перепачканным фиолетовыми чернилами, поставил его на стол и прикрыл старой газетой. Потом он разложил остальные предметы, принесенные в кошелке: бутылку с фиолетовыми чернилами, две пачки белой бумаги, ручки, карандаши и набор кисточек, тоже измазанных фиолетовой краской.
      – Чудесно! – сказал он, закончив приготовления, и вынул из кармана бумажку, аккуратно исписанную мелким почерком. – Разберешь?
      Я взял бумажку и прочел: «Товарищи! Граждане! Молодежь! Сегодня, в день 1 Мая, великого праздника солидарности угнетенных всего мира, уездный комитет комсомола обращается к вам…»
      – Что это? – спросил я.
      – Листовка, которую мы должны напечатать. Как ты думаешь, справимся до утра?
      – Конечно, справимся, – сказал я.
      – Чудненько. Я тоже думаю, что справимся. Только смотри не проговорись Максу! Он ничего не знает. Техник заболел, а листовка должна быть готова к субботе. Ясно?
      – Вполне.
      – Вот видишь: если бы я ему сказал о твоей квартире, он бы передал дальше, и они бы там недели две раздумывали, а листовка нужна к субботе. Ясно?
      – Совершенно ясно.
      – Ну вот и хорошо. Ты молодец! И комната у тебя первый сорт: два выхода. А тетя сюда не войдет?
      – Она спит.
      – А если проснется?
      – Она никогда не встает ночью с постели, – у нее ревматизм.
      – Чудненько. А до утра мы должны справиться.
      – Обязательно справимся, – сказал я, совсем не представляя себе, как мы справимся. Мне все еще не верилось, что на этом простом металлическом ящике, который Силя притащил в базарной кошелке, можно напечатать революционные листовки.
      Пока я удивлялся, Силя действовал. Он проделывал все просто и привычно, как будто мы готовились к самому заурядному занятию. Минут через десять мы уже сидели рядышком за столом и рисовали печатными буквами текст листовки на двух страницах, которые Силя назвал «восковки». В комнате было тихо и сумрачно. Свет маленькой керосиновой лампы, стоявшей посреди стола на толстой книге, едва доходил до другого конца комнаты. От этого света лицо Сили казалось коричневым, глаза смотрели внимательно, сосредоточенно. Я тоже очень старался, и Силя это заметил.
      – Слушай! Ты помогаешь себе языком? – спросил он.
      – Ничего подобного! С чего ты взял?
      – Ты его все время высовываешь.
      – Неправда!
      – Давай зеркало, – сам увидишь!
      – Ладно, – сказал я, готовясь встать из-за стола.
      – Чудненько. Мы будем смотреться в зеркало, а кто же будет работать?
      – Ты прав, давай работать.
      – Сколько ты написал? – спросил Силя.
      – До «империализм захлебывается в своей собственной черной крови». Разве кровь бывает черной?
      – У империализма бывает, – уверенно сказал Силя.
      – Ты читал Маркса?
      – Нет еще. Я прочту.
      – Прочти поскорей!.. А ты бы хотел знать самого Маркса? – спросил я.
      – Ну конечно!
      Я тоже хотел бы. Ты себе представляешь: видеть живого Маркса!
      – Представляю, – сказал Силя. – Если бы Маркс был здесь, он помог бы нам писать листовку.
      – Думаешь, он стал бы этим заниматься? – усомнился я.
      – Обязательно! Разве ты не знаешь, что он первый написал «Коммунистический манифест»?
      – Он и Энгельс, – уточнил я.
      – Правильно: Энгельс тоже писал, – согласился Силя. – Вот было бы чудненько, если бы они оба были здесь!
      – Может быть, ты прав, – сказал я. – Они бы дописали нашу листовку.
      – А разве в ней чего-нибудь не хватает? – насторожился Силя.
      – Не хватает: ничего не сказано про налоги и перчепцию1.
      – Это потому, что техник заболел, – объяснил Силя. – Я же тебе говорил: все делалось в спешке. Если бы не спешка, было бы и про налоги.
      – Мне все-таки жаль, что ничего нет про перчепцию!
      – Я тоже жалею, – сказал Силя. – Зато все остальное есть.
      – Да, есть, – согласился я.
      – Чудесно. В таком случае давай работать!
      – Давай!
      Мы сидели рядышком и писали печатными буквами слова листовки. Мы писали про империалистов, которые готовят нападение на Советский Союз, и про тех, кому придется умирать в этой несправедливой войне. Мы писали про Коминтерн и КИМ, призывающих рабочих не допустить войны. И про генерала, командующего гарнизоном в нашем городе и собственноручно избивающего солдат, мы тоже написали. И про сигуранцу. И про уездного префекта. Только про налоги и перчепцию мы ничего не написали. Но листовка все же была замечательная.
      Потом мы приступили к печатанию. Силя намазал валик и прикрепил к станку «восковку».
      Потом я держал раму, а он катал валик, и после каждой прокатки появлялась листовка: аккуратная, точь-в-точь как та, которая была написана на «восковке», только в одном месте чернила расплылись и буквы слились в небольшое фиолетовое пятно. Но Силя сказал, что это ничего, так бывает. Листовки получились замечательно.
      Мы стояли, склонившись над столом. Лампа тихо шипела, и мы снимали с шапирографа листовку за листовкой и аккуратно складывали их на столе. Мы знали, что все в городе давно спят. Я представил себе директора гимназии – ворона с противными черными усами, и тщедушного, остроносого учителя французского языка, прозванного «крысой», и надзирателей, которые храпят, наверное утомленные после вечерней охоты на гимназистов. Свиноподобного генерала, командующего гарнизоном, я тоже себе представил. Он спит сейчас и ничего не подозревает. А наши листовки завтра будут расклеены на телеграфных столбах и разбросаны на базаре, в порту, в парке. Это будет замечательно!
      Я рассказал Силе о своих мыслях и о том, что мы отлично справляемся с нашей опасной работой.
      – Это каждый может! – спокойно ответил он. – Ты же видишь, как все просто. Это каждый может!
      Но почему же это делает далеко не каждый? Почему и для меня самого все было так просто, когда мне еще не исполнилось шестнадцати лет, и все стало значительно сложнее, когда я вырос, приехал в Бухарест и несправедливости вокруг меня стало больше, и видел я ее еще лучше и понимал, что нужно сопротивляться, что нельзя успокаиваться и не покоряться?
      Много лет прошло с той весенней ночи, когда два восторженно-самоотверженных подростка печатали нелегальную листовку в маленькой комнате, освещенной тусклым светом керосиновой лампы. В годы борьбы и работы в подполье каждый раз, когда я вспоминал эту сцену, я снова переживал то замечательное ощущение бодрой радости, которое я испытывал в ту ночь. Это ощущение не врезалось, а врубилось в мозг, и благодаря ему я уже на всю жизнь знал, что какой бы сложной ни была борьба за то, что тебе дорого, она всегда возможна, и какими бы страшными ни оказались ее условия, в конечном счете так или иначе «это каждый может».
      Конец воспоминаний Дружба с Силей и часы, проведенные на маслобойне, многому меня научили, и, когда Макс предложил мне выполнять его обязанности в библиотеке, в том числе и негласную, но самую главную из них – передачу пакетов нелегальной литературы, – я немедленно согласился. Привыкая к своим новым занятиям, я очень гордился ими и был искренне удивлен, когда подслушал однажды, как темноволосая, слезливая уборщица пожаловалась кому-то из читателей, что я сухой и черствый мальчик, ничем не выражаю своего сочувствия, когда она рассказывает о своей тяжелой жизни, – очевидно, у меня нет сердца…
      Я был уязвлен и возмущен. О, если бы можно было рассказать ей, чем я занимаюсь, здесь же, у нее на глазах, в сыром библиотечном зале! Ведь я рискую своей свободой именно для того, чтобы не было больше на свете несчастных уборщиц, получающих гроши от самодовольных румяных толстяков, уверенных, что они добряки и благодетели. Что важнее, спрашивал я самого себя: высказывать участие и помогать в каком-нибудь одном, отдельном случае бедности или работать во имя того, чтобы люди навсегда покончили с бедностью, нищетой? И я находил, что второе неизмеримо важнее первого, что частный случай мал и ничтожен, все силы должны быть отданы для решения великих общих задач.
      Сколько раз в жизни вспоминал я потом слова несчастной библиотечной уборщицы!
      Сколько раз задавал я себе вопрос, казавшийся тогда простым и легко разрешенным: точно ли великое противоречит малому и принципиальность ума важнее беспринципности доброго сердца?
      Счастливая, не ведающая колебаний и сомнений пора!
      По утрам я шел в гимназию спокойный, без страха перед часто нераскрытыми учебниками, в уверенности, что вся гимназическая премудрость – это лишь сухое предисловие к подлинной книге знаний, которую мне предстояло раскрыть. После обеда наступали часы привольного шатания по городу, по его улицам и бульварам, по крепости, нависшей своими разрушенными, наполовину срытыми амбразурами над обрывистым берегом реки. Заканчивались эти прогулки в тихой городской читальне, где я почти каждую неделю открывал какое-нибудь новое сочинение столетней давности, казавшееся мне последним словом мудрости. А по вечерам, три раза в неделю, я сам превращался в библиотекаря, выдавал вместо Макса романы Чарской и Сенкевича и потихоньку совал кое-кому маленькие пакеты, завернутые в газетную бумагу. И хотя знал, что за каждый из них можно получить несколько лет тюрьмы, я чувствовал себя здесь не менее счастливым, чем где-нибудь на реке, где мне ничего не угрожало.
      Довольно часто я ездил на праздники домой, в родной город, за шестьдесят километров от уездного центра. Пароход отходил в четыре часа утра, и в такие ночи я никогда не спал. Зимой мы собирались с вечера у кого-нибудь из отъезжающих гимназистов или учеников коммерческого училища, однокашники и земляки, иногда и девушки – ученицы из нашего города. Вечер проходил в песнях, играх и шумных спорах на самые невероятные темы, что на гимназическом языке называлось заниматься «теорией спички». В три часа ночи подъезжали заказанные накануне извозчики, и вся веселая, хохочущая компания рассаживалась по маленьким, покрытым коврами и собачьими шкурами санкам, – мальчики без фуражек, с расстегнутыми от избытка веселья, молодости и здоровья пальто, девушки – закутанные в шубки и шали, в темных беретах, из-под которых видны были их сияющие влажные глаза. Ныряя вместе с санками и стукаясь о камни слабо заснеженной мостовой, мы мчались по главной улице мимо знакомых меловых стен собора, казино, трибунала, мимо длинных и угрюмых казарм, мимо запорошенных снегом дровяных складов, вниз, к темной, невидимой реке, где уже стоял у пристани, подрагивая от равномерного гула машин, блестя красными бортовыми огнями, маленький почтовый пароход. Здесь мы вваливались в белый, уютно освещенный салон, будили своим смехом и криками одиноких пассажиров, дремавшего за стойкой буфета официанта, заказывали ему кофе с ликером, шумели, хохотали и всячески подчеркивали свою удаль и независимость заправских путешественников. Когда пароход отчаливал, все поднимались на темную палубу и долго смотрели вниз на невидимую, страшную, бурлящую где-то за бортом воду, вздрагивая каждый раз, когда к этому бурлению примешивался треск и сопение тонких невидимых льдин. Было холодно, черно, жутко не только внизу, на воде, но и над головой, в прочно затянутом тучами безлунном небе. Но зато как уютно было стоять у полураскрытой галереи машинного отделения и смотреть вниз, где урчали, вздрагивали и плавно оборачивались вокруг своей тонкой оси тяжелые, отливающие сталью и маслом пароходные валы, вращались, свистали, выпуская тонкие струи пара, бесчисленные клапаны, поршни, масленки. Из машинного отделения приятно тянуло маслянистым теплом, а сзади в спину дул холодный, морозный ветер. Как хорошо было это смешение: пышущий жар и мороз! Как приятно было присутствие рядом темной фигуры девушки с милым пухлым лицом и то расширяющимися, то суживающимися зрачками, словно отражающими жаркий пламень машинного отделения. Она тоже любила стоять здесь и смотреть вниз на сверкающую в непрерывном движении сталь, подставлять лицо под жаркое, пахнувшее нефтью и паром, дыхание работающих машин. Как волновала мысль о том, что в потайном кармане тужурки у меня зашит пропагандистский материал для ячейки МОПРа, которую я сам организовал в предыдущий свой приезд на каникулы в родной город, и что утром, когда мы подойдем к пристани, я сойду на берег под самым носом у ничего не подозревающего высокого полицейского Роберта, всегда присутствующего при прибытии пароходов. От этих мыслей мне почему-то становилось весело, и я начинал дурачиться и шутливо пугать стоящую рядом
      девушку в меховой шубке. И это смешение беззаботного, легкомысленного гимназического времяпрепровождения с чувством ответственности и постоянной радостной мыслью о том, что я занят необычным, рискованным, но возвышенным делом, было приятнее всего.
      Нет, я не жалею, что согласился на предложение Макса, передавал пачки нелегальных газет, печатал вместе с Силей подпольные листовки, расклеивал их на телеграфных столбах, участвовал в нелегальных собраниях, распространял материалы МОПРа. Это хорошо! Я не отказываюсь от всего того, что в конце концов привело меня сюда, в полицейскую камеру. Это было очень хорошо! И хотя я все еще чувствовал под собой шершавую холодную рогожу, но боли в суставах прошли, и тяжесть, давящая грудь, тоже исчезла вместе с тревогой, грустными мыслями и страхом перед завтрашним днем.
      Перед рассветом Наступило утро, и я услышал радостный гул и громкую, ликующую песню. Нет, это не только новое утро, это какой-то новый, необычный, радостный день. Я понял, что это день революции, и увидел себя в рядах большой, шумной демонстрации с красными флагами впереди. Мы шли по городу. Толпа пела: «Вставай, проклятьем заклейменный…», «Вы жертвою пали» и другие революционные песни, которым учил меня Макс. Я тоже пел вместе со всеми. Вот и Соборная площадь и знакомое здание городской библиотеки. Когда мы подошли ближе, я сделал знак, и мы остановились. Несколько товарищей вошли вместе со мной в читальню.
      Штирбу, как всегда, стоял у барьера и шептался с высокой полной дамой. Увидав меня, он побледнел и хотел спрятаться за книжные полки. Но было поздно. «Вот он! – сказал я товарищам.- Он служил в полиции!» Толстая дама вскрикнула и упала в обморок. Молочно-белые щеки библиотекаря стали пунцовыми, он начал что-то говорить, просить прощения, но никто его не слушал. «Выведите его!» – сказал я товарищам. И они вывели его за руки, бледного, трясущегося, жалкого теософа, сразу забывшего изречения Кришнамурти и законы личного магнетизма. Когда мы вышли из библиотеки, нам навстречу попалась другая группа товарищей: они вели полицейского комиссара с наглыми глазами и его помощника Лунжеску. Я снова сделал знак, и все остановились. «Они и меня избивали, эти презренные сигуранты! – сказал я. – Смотрите, они выбили мне зубы!» В возмущенной толпе кто-то предложил тут же выбить зубы полицейским, но я их остановил. «Не надо! – сказал я. – Социалистическая революция – самая справедливая, самая гуманная, самая светлая и чистая, самая окончательная, непобедимая революция. Отныне никто никого не будет эксплуатировать, истязать, мучить. Революция преобразит мир, общество, людей и нас самих и наш город». Я говорил еще очень долго, пламенно, убедительно. Все слушали, одобряли, но вдруг кто-то перебил меня и спросил, указывая на полицейских и Штирбу. «А что с этими делать?» – «Уведите их в тюрьму, – сказал я, – и предайте суду!» Когда их уводили, я сказал товарищу, возглавляющему конвой: «Позаботься, товарищ, чтобы все было законно: в тюрьме должны быть койки, а не рогожи, и не забудьте всех накормить, – когда меня арестовали, они не дали мне поужинать, и я очень голодал».
      Сказав это, я почувствовал легкую тошноту и слабость. И тогда я понял, что я сам голоден, и что я видел сон, и он уже кончился, и все мои воспоминания уже кончились, и нахожусь я по-прежнему в камере, и эта длинная, бесконечная ночь идет к концу. Скоро наступит утро, меня снова могут вызвать на допрос и снова бить по щекам. …Вот стукнула дверь где-то, и подо мной по полу и по всем углам пробежали тревожные отголоски. Я вздрогнул, открыл глаза и прислушался. Теперь снова все замерло за стенами моей камеры. За маленьким высоким зарешеченным оконцем шумит ветер в густой листве акаций, а в сизых, холодных углах уже тихо шевелятся тени наступающего утра… Ночь все-таки кончилась, но я не страшился наступающего дня, не чувствовал ни страха, ни одиночества. Я все еще был весь в прошлом. Я понимал, что все это ушло, уже не повторится, впереди – мрачная неизвестность, но я с удивлением чувствовал, что не волнуюсь и не тревожусь…
      Откуда же оно взялось, это странное чувство спокойствия и даже безмятежности у мальчика, запертого в полицейском участке? Почему в эту темную, бесконечно длинную первую ночь моего первого ареста я не чувствовал отчаяния и страха?
      Много лет спустя я понял, что такое спокойное и печально-радостное ощущение при воспоминании о прошлом возникает лишь тогда, когда это прошлое соответствует глубокому внутреннему пониманию долга, совести, правды. Я чувствовал себя хорошо потому, что то, о чем я вспоминал, все мои поступки отвечали моим представлениям о хорошем и правильном.
      Какое это счастье, когда, оглядываясь на пройденный путь, отмечаешь соответствие между своими мыслями и своими поступками! „У меня дети" Два дня я провел в камере, и никто не приходил ко мне, кроме грузного широколицего стражника: он молча отпирал дверь, бросал на рогожу кусок брынзы с хлебом, каменным, чуть-чуть заплесневевшим, но все же съедобным и даже казавшимся вкусным, тюремным хлебом, и снова молча, не произнося ни слова, запирал дверь, оставляя меня наедине с рогожей, железной решеткой и уже привычными шумами, доносившимися с улицы и со двора. Хлеб и брынза тоже стали привычными, как и крики под окном: «Мэй, где Роберт? Роберта срочно к господину шефу!», привычными стали и ругань, и тяжелый топот ног в коридоре, и возня с арестованными, чаще всего пьяными, и раскаты духового оркестра, доносившиеся из парка, иногда громкие, как будто играли совсем рядом за стеной, иногда слабые, замирающие и тонущие где-то в вечерней мгле. Мне казалось, что я сижу здесь уже давно – неделю, две, может быть, и больше, и, раздумывая о своем плачевном положении, я начал смутно догадываться, что можно ко всему привыкнуть и все самое печальное на свете может казаться будничным, нормальным и должным. Никто меня не допрашивал, никто мною больше не интересовался, словно меня забыли; и я начал успокаиваться и даже надеяться, что все кончится хорошо, хотя, как и почему все должно хорошо кончиться, этого я не знал.
      Настал третий день моего ареста. В привычное время щелкнули ключи в замке, показалась уже хорошо знакомая грузная фигура стражника. На этот раз он не бросил на рогожу брынзу с хлебом, а неожиданно втолкнул в полураскрытую дверь камеры небольшого человечка, при виде которого у меня заколотилось сердце и в горле застрял изумленный, испуганный, но все-таки радостный крик:
      – Леонид!
      Это действительно был он, – я узнал его сразу, еще не разглядев его лица, по тщедушной сгорбленной фигуре с длинными, расхлябанными, словно расшатанными суставами, по очкам в толстой оправе, по съехавшему набок галстуку.
      – Что с вами, Леонид? И вы сюда попали? Почему? На вас кто-нибудь донес? Почему вы молчите? Кто еще арестован? Почему вы молчите?
      Когда вас арестовали: ночью или только сейчас? Почему вы молчите? Вас били?
      Почему же вы молчите?
      Он стоял посреди камеры в той же неловкой позе, в которой очутился, когда его втолкнули сюда минуты две назад; казалось, что он ничего не видит и даже не понимает, где он, а думает о чем-то своем, далеком. Потом он поднял голову и тихо, без всякого выражения сказал:
      – У меня дети…
      Я был ошеломлен. Эти неожиданные три слова поразили меня больше, чем если бы он сказал, что у него в кармане бомба, которая вот-вот взорвется, или что в городе началось наводнение, землетрясение, грандиозный пожар.
      – У меня дети, Вилковский, – тихо повторил Леонид. – Две девочки…
      Теперь я по крайней мере имел доказательство, что он видит меня и узнает. Да, у него семья, – это я слышал и даже как-то видел его жену – такую же маленькую, тщедушную, как и он сам, с тонкими детскими ручками и цыплячьими ножками. Но какое это имеет отношение к историческому материализму и диалектике, в которых он так хорошо разбирался, к провалу уездного комитета комсомола и, наконец, к его появлению здесь, в полицейском участке? Я так обрадовался ему, мне так хотелось рассказать все, что накопилось в душе, поделиться своими наблюдениями, разобраться вслух в своих мыслях и ощущениях, – он был самым подходящим для этого человеком из всех, кого я знал! И вот вместо всего этого я услышал тихое, вымученное, бесконечно грустное и жалкое:
      – У меня дети… Две девочки…
      Что следует говорить в таких случаях? Я не знал. А он продолжал молчать. После длинных, проведенных здесь дней и ночей молчание было для меня особенно нестерпимым. Я смотрел на Леонида и мучился сложностью всего того, что увидел с момента ареста. Вот новая загадка, новый вопрос, в котором надо разобраться после «рыбака» и теософа. Нет, конечно, Леонид не такой – он не предатель, он ничего им не сказал, хотя я ведь ничего не знаю, но думаю, что он молчал, он не трус и не предатель… Но кто же он? Человек, у которого есть дети, две девочки.
      Он их любит. Это понятно: все любят детей. Нет, все-таки непонятно. Значит, революционерами могут быть только те люди, у которых нет детей? У меня нет детей.
      Но революцию не делают мальчики. У кого есть дети, тот не может быть смелым, твердым, непоколебимым? А у кого есть братья, родители? У меня есть родители…
      И я вдруг вспомнил, что не думал до сих пор о том, как родители отнесутся к моему аресту. Эта мысль меня огорчила. Я уже не видел Леонида. Я видел впалые, заросшие щеки отца, его коротко остриженную черную бородку и его глаза – карие, тихие, грустные; я видел палку с медной рукояткой, о которую он опирался сухой, дрожащей рукой; видел эту руку со слабыми морщинистыми пальцами, как она протягивала мне, накануне моего отъезда в гимназию, маленькую, покрытую вытертым и вылинявшим бархатом коробочку, в которой лежали мамины золотые часики: «Они давно не ходят… но у меня ничего больше нет… Продай их – все-таки это золото. Больше нечего продавать».
      Вспомнив все это, я почувствовал страшную грусть. Что он теперь скажет, когда узнает о моем аресте? Что скажет мама? Может быть, я не должен был этого делать?
      Но я немедленно отбрасываю от себя эту мысль. Все во мне протестует против такого вывода. Я должен был. Должен. И я стараюсь снова возвратиться к тем отрадным, счастливым мечтам, к тому отчаянно решительному настроению, в котором я находился до появления Леонида; но я вижу, что это уже невозможно. Леонид здесь, и я уже не существую сам по себе: нас двое, мое состояние зависит теперь и от его состояния, нас двое, я не могу думать только о себе и для себя – нас двое…
      Каким должен быть мир?
      Пять дней я провел в полицейской камере вместе с Леонидом. Нас допрашивали только по одному разу, и никто не приходил к нам, кроме стражника, который молча открывал дверь, бросал на рогожу всегда одно и то же: брынзу с хлебом – и снова молча, не произнося ни слова, запирал дверь и оставлял нас вдвоем. Я привык к заключению, но Леонид не мог привыкнуть к своему положению: он все время говорил о доме, о своих девочках, и на него было жалко смотреть. Все же он не был малодушным. Когда он рассказал мне подробно о том, как его арестовали и как допрашивали, я понял, что он не испугался полицейских и не страшился побоев. Гораздо большее впечатление произвела на него осведомленность допрашивавших его шпиков.
      Человек, которого я считал кладезем мудрости, не понимал многих простейших вещей.
      К нему на дом часто захаживал Макс и еще кое-кто из арестованных, и в полиции пытались сделать вывод, что у него на квартире проводились нелегальные заседания.
      – Кто-нибудь в этом признался? – спросил я Леонида, выслушав его рассказ.
      – Нет…
      – Они называли имена?
      – Нет…
      – Угрожали очной ставкой?
      – Нет…
      – Тогда все в порядке: они ничего не знают – только догадываются.
      – О нет! Они все знают! Они знают все дома, где я давал частные уроки… Знают, как я живу… Они знают даже, когда девочки болели корью!
      – Это просто: кто-нибудь из соседей им рассказал. Они знают то, что им говорят.
      Того, что им не говорят, они не знают.
      – Вы так думаете?
      Он страшно удивился и задумался.
      Несмотря на свои двадцать семь лет, Леонид был не выше меня, да и весом тоже, пожалуй, не больше. Я всматривался в его бледное лицо, в безжизненные глаза, которые не смотрели на окружающий мир, а выглядели такими глубокими и мудрыми, что взгляд их, казалось, говорил: «Зачем мне смотреть на мир? Я и так все о нем знаю». Я вспомнил наши беседы в библиотеке и сказал:
      – Вот что, товарищ Леонид! Довольно вам думать и говорить о детях. Этим делу не поможешь. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом!
      – О чем?
      – Мало ли о чем можно разговаривать! Вы так много знаете. У меня есть вопросы.
      – Какие?
      – Разные. Давайте по порядку. Сначала вы прочтете мне лекцию. Например, о диалектике. А когда вы устанете, я буду читать вам…
      – Что?
      – Я могу научить вас выписывать накладные при погрузке зерна. Могу читать вам курс бухгалтерии – меня обучали этому совсем недавно,- папа хотел, чтобы я стал бухгалтером.
      – Ну что ж, это интересно. Я действительно ничего не понимаю в бухгалтерии!
      Я смотрел на него и изумлялся: неужели его действительно могут заинтересовать правила дебета и кредита?
      Мы немедленно приступили к беседам, и я с радостью убедился, что это пойдет ему впрок. Разговаривая об отвлеченных предметах, Леонид преображался. Он забывал о своем положении, забывал о девочках. И говорил с заразительной воодушевленностью о самых разнообразных вещах, о форме и сути вещей, о тайнах природы, о чудесах будущего. Я заметил, что будущее интересовало его больше всего остального. Он знал уже сейчас, каким будет мир через тысячи лет. Верней, каким он должен быть. Во всех подробностях. Не только общественные отношения: коллективная собственность на средства производства, равенство, отсутствие эксплуатации, несправедливости, зла… Он знал, какими должны быть книги и газеты будущего, какой должна быть литература, музыка, живопись, какой должна быть земля и какими должны стать моря и океаны, люди и животные, цветы и леса…
      Рассказал он мне кое-что и о себе: четыре раза блестяще выдерживал он вступительные экзамены в политехникум, на биологический, медицинский и даже математический факультеты, но ни один из них не окончил: после одного-двух лет безуспешной борьбы за существование в большом городе он вынужден был каждый раз возвращаться домой с новым запасом знаний и новым очагом в легких.
      – В старину легче было заниматься науками, – сказал, он, усмехнувшись, и рассказал о своем деде, ученом-талмудисте, который женился на дочери богатого купца, предусмотрев в брачном договоре, согласно обычаю времени, что тесть берет его в свой дом: «на всем готовом и на всю жизнь».
      Он еще помнил деда и описал его: очень худой, седой и страшно заросший – к его лицу никогда не прикасались ножницы, в черном люстриновом лапсердаке, коротких панталонах и белых шелковых чулках.
      – Ученый был старик. Однажды во время прогулки, когда он рассказывал мне, как строился Иерусалимский храм, и перечислил наизусть все тридцать три сорта дерева, которые пошли на постройку, я вдруг спросил его, как называется дерево с красноватым стволом, росшее у наших ворот. Он не знал. Он не сумел бы отличить клена от акации… Смешно, правда?
      Чем больше я слушал Леонида, тем сильнее верил, что он знает все: из чего состоит молекула каждого вещества и сколько весит весь земной шар, что говорил Сократ накануне смерти и почему Александр Македонский выиграл битву при Гранике.
      У него были обширнейшие знания не только в философии, истории, математике, но и в медицине. Он знал, например, все, что известно было врачам о его собственной, легочной болезни: как образуются каверны и как под влиянием свежего воздуха, отдыха и обильной пищи они зарубцовываются. Но где и как добыть для себя немножко свежего воздуха, покоя и сытной пищи, – этого он не знал. В злом водовороте борьбы за существование его тянула ко дну непрактичность того самого деда, который определился к своему тестю «на всем готовом и на всю жизнь». А Леониду приходилось самому заботиться о себе и о своих девочках…
      Мы сидели допоздна в темной, сырой камере и шепотом вели нескончаемый разговор.
      Запахами лета, простора, свободы входила прохлада в щели окна, расчерченного железными прутьями тюремной решетки. Из всего огромного мира мы видели только это: черные квадраты решетки на фоне блестящего, разбитого по углам оконного стекла. Но мы слышали все шумы окружающей нас жизни: и тяжелые шаги в коридоре, и ругань, и далекое пение, и мирное стрекотание сверчков и протяжные пароходные гудки на реке. Потом все звуки и шорохи смолкали, словно растворившись окончательно в густой темноте. И оставался только блеск очков и тихий, ровный шепот Леонида, который рисовал мне уверенными точными мазками картину мира… таким, каким он должен быть!
      Последний день заключения – первый вечер свободы Через несколько дней нас переслали в прокуратуру. С утра меня снова привели в ту самую комнату, где велся допрос в первый раз, – по-прежнему со стен смотрели на меня румынские короли, а из-за стола – внимательно-наглые глаза полицейского комиссара в штатском. Но теперь мне казалось, что он смотрит на меня без всякого интереса. Он дал мне подписать протокол допроса, в котором довольно точно были отмечены все мои отрицательные ответы. Я ничего не понимал, но удержался от вопросов. Лучше ни о чем не спрашивать. Нельзя им показать, что ты чем-то интересуешься, волнуешься, на что-то надеешься. Ты для них не человек, и они для тебя не люди. Это я инстинктивно усвоил еще тогда, когда стоял здесь в первый раз, с учебниками под мышкой.
      У сопровождавшего нас в прокуратуру полицейского было худое обветренное лицо, глаза маленькие, бесцветные и жалкие. Почему-то он показался мне добрым, и я рискнул спросить, когда мы вернемся в полицию.
      – Зачем? – удивился он. – От прокурора одна дорожка – в тюрьму… – И, помолчав секунду, неожиданно добавил: – А может, отпустят. Кто его знает? Бывает!
      Так вот зачем нас туда посылают. Это еще не конец – возможно, только начало. Я понятия не имел о взаимоотношениях между прокуратурой и полицией, о полномочиях прокурора. Леонид знал еще меньше. Несмотря на мое плачевное положение, мне вдруг пришла в голову смешная мысль: спросить его, каким должен быть прокурор? Я не сомневался, что на такой вопрос он сумеет ответить.
      Прокуратура помещалась в здании уездного трибунала, в двух кварталах от полиции.
      Я даже не успел разглядеть улицу, по которой мы шли. Она дышала дневным, еще не начавшим спадать зноем и была безлюдна. Запомнились только два маленьких мальчика, делившие одну порцию мороженого. Но и в этой мирной картинке не было мира и справедливости: мальчик, державший в руках рожок с мороженым, старательно облизывал его по два раза, а другому он подносил на такое короткое мгновение, что тот едва успевал прикоснуться к мороженому языком. Глядя на них, я почувствовал жажду, усталость, вспомнил о реке, и мне стало грустно. Но я сейчас же подумал, что Леониду еще трудней: он думает не о купании, он, наверное, вспоминает своих девочек.
      Трибунал встретил нас такими же, как и в полиции, мрачными коридорами и совершенно таким же казенным запахом: смесь сырости с дезинфекцией. Сопровождавший нас полицейский сдал кому-то свою папку и провел нас в темную комнатушку без окон и мебели, только у стены стояла деревянная скамья. Это было нечто вроде приемной перед кабинетом, на дверях которого красовалась ярко-синяя дощечка с белой надписью: «Уездный прокурор». Когда мы вошли, из нее вышел человек, оборванный, заросший и лохматый, держа руки напряженно вытянутыми по швам. За ним шел стражник в черном мундире и внимательно смотрел ему в затылок. Я понял, что это арестант, приведенный на допрос из тюрьмы; его жалкое заросшее лицо и руки, неестественно вытянутые по швам, свидетельствовали о власти того, кто находился за дверью с синей дощечкой.
      Наш провожатый молча указал нам на скамью. Мы сели и стали ждать. Это было одним из самых тягостных ощущений, которые я когда-либо испытал: сидеть перед закрытой дверью и ждать, пока кто-то невидимый и неведомый тебе решит твою участь! Ждать в заплеванной и затоптанной комнатушке без окон, вдыхая тяжелый, хватающий за горло воздух; ждать час, два, три – и не знать, сколько еще придется ждать: еще час или вечность; ждать и видеть, как мимо тебя идут люди – одни входят, другие выходят из двери, перед которой ты ждешь, третьи равнодушно идут мимо, но ты не можешь ни войти, ни выйти, ни даже встать, – только сидеть и ждать; ждать и прислушиваться к своему дыханию, к биению собственного сердца и понимать, что тот, кто заставляет тебя ждать, не думает о тебе, а если и думает, то уж во всяком случае не как о живом человеке, у которого раскалывается голова и ноет сердце от тоски, от боли, от неизвестности…
      Пока мы ждали, привели еще двух человек из тюрьмы; их тоже ввели к прокурору раньше нас, и оба они вышли оттуда с застывшими лицами и вытянутыми по швам руками; один из них беззвучно шевелил губами, мне показалось, что его душили рыдания.
      Наша очередь наступила, когда на дворе уже стемнело и в коридоре зажглось электричество. Я вошел в кабинет первым, и состояние у меня было такое, точно в комнате стоял туман. Сквозь туман я увидел большой дубовый стол, за которым сидел прокурор. Сквозь туман смотрел на меня со стены семилетний король в военной форме, увешанный орденами и медалями. Но живой человек, сидевший за столом, на меня не посмотрел – он смотрел только в бумагу, лежавшую перед ним на столе, и что-то писал. Стол его был весь завален папками, книгами в черных переплетах и канцелярскими принадлежностями. Я разглядел также маленькое резное распятие. Но деревянный Христос, увенчанный терновым венком, бывал ему, по-видимому, нужен не так уж часто, и он засунул его в самый дальний угол стола, где стояла стеклянная мухоловка, наполовину наполненная водой. Христос видел бьющихся о стекло и тонущих мух – людей он также не видел.
      Сидевший за столом человек, от которого зависела моя участь, был молодой и красивый, сердитый и важный. Так и не взглянув на меня и продолжая что-то писать, он прочел мне длинную нотацию. Гимназист должен учиться и слушаться учителей, так же как учителя должны слушаться своего начальства, начальство в свою очередь должно слушаться короля; сам король тоже слушается господа бога; таков закон, который правит миром; все должны слушаться, все должны подчиняться и строго следовать установленному порядку. Все это он говорил не запинаясь, как затверженное, и при этом не переставал что-то писать и макать в чернильницу свою блестящую черную ручку. И все, что он говорил, всегда, еще в раннем детстве, вызывало во мне смутный, не вполне осознанный, но явный протест. Все дети, открывая мир, задают старшим на каждом шагу один и тот же, но всегда новый, всегда волнующий вопрос: почему? В мое время, в моей среде всем детям отвечали на это одинаково: так дoлжно! На все вопросы я всегда получал от отца один и тот же ответ: есть, был и будет от века и до века единый бог, создавший мир и людей и порядки в мире; есть, были и будут солнце, луна, звезды, Дунай, богатые и бедные, злые и добрые, полицейские и перчепторы1, и с этим нельзя спорить, – можно только усердной молитвой и соблюдением определенных правил вымолить себе несколько лучшую долю, если не здесь, на земле, то уж во всяком случае в загробной жизни… Эти незыблемые, не подлежащие обсуждению истины всегда вызывали во мне смутное ощущение неправды и неблагополучия. Почему все это так и не может быть иначе? Почему все это есть, было и будет, если это зло?
      – Меня избили в полиции… – неожиданно для самого себя сказал я громко и стал ждать, что будет.
      Он перестал писать и задумался. Я решил, что он собирается ответить, но никакого ответа не последовало. И только тогда я очень ясно ощутил, что я для него не существую. Существуют протоколы, чернильница, ручка, которой нужно что-то писать, существуют эти толстые тома, очевидно свод законов, но меня нет. Я отчетливо видел, что он держит в руках именно мое дело, что-то из него выписывает, ставит точки и запятые, но ко мне это не имеет никакого отношения.
      – Черт знает что такое! – заговорил он снова вслух. – За две недели тридцать арестованных! Тюрьма переполнена, а тут еще, пожалуйста, ученики и черт знает кто!
      Через много дней я понял, что в этих словах и был ключ к разгадке всего того, что случилось со мной после ареста. Следствие по делу Макса и других коммунистов было давно закончено, и то, что полиция собиралась приплести к этому делу с большим опозданием и учеников, не вызвало одобрения в прокуратуре. Такая история была в тот момент невыгодна властям, газеты могли раздуть ее, и создалось бы впечатление, что гимназия заражена коммунизмом. Вот почему комиссар с наглыми глазами оставил меня в покое после первого же допроса, а прокурор тоже смотрел теперь на меня как на ненужный ему, отработанный материал. Но он не только не счел должным сказать, что меня освобождают, а, наоборот, всем своим поведением создал у меня впечатление, что я попаду отсюда только в тюрьму. Делал он это, очевидно, по привычке,- так он поступал всегда, со всеми арестованными, так поступил и со мной, ни разу не взглянув мне в лицо Покончив с моим делом, он отослал меня в коридор к полицейскому и вызвал Леонида.
      Ему он тоже читал нотацию – я слышал его сердитый механический голос. Потом снова вызвали в кабинет меня. Теперь, когда положение определилось, я был почти спокоен.
      – Подпишитесь!
      Мы подписали протянутые нам бумаги.
      – Можете идти!
      Все. Теперь нас уведут в тюрьму. Леонид стоял бледный, без кровинки в лице, и я видел, как дрожат его бумажно-серые губы. Только бы он выдержал, подумал я и тронул его за руку, показывая, что надо идти. Мы повернулись и вышли в маленькую комнатушку, где ожидали решения своей участи. Но полицейский почему-то за нами не пошел. Мы остановились и стали ждать. Прошло несколько минут, а его все не было. Наконец открылась дверь, и он вышел из прокурорского кабинета, держа под мышкой свою папку, и, даже не взглянув в нашу сторону, прошел в коридор и исчез: для него мы тоже больше не существовали. В это мгновение я все понял: мы свободны!
      Когда мы очутились на улице, Леонид остановился, словно проснувшись от сна, молча пожал мне руку и, не говоря ни слова, быстро пошел прочь. Я видел, как он свернул в переулок и исчез. Я остался один.
      Был теплый и неподвижный июньский вечер. Улица казалась тесной от тополей и акаций, вытянувшихся вдоль желтых домов. Я смотрел на нее в каком-то странном оцепенении, ни о чем не думая, ничего не желая. Вдруг я почувствовал дуновение чуть-чуть влажного ветерка и смолистое благоухание деревьев, увидел огни фонарей и фигуры прохожих, услышал шаги, голоса и скрипучие грустные звуки граммофонного вальса, доносящиеся из открытого окна соседнего дома. Все это я почувствовал, увидел и услышал не сразу, а постепенно, как человек, который медленно просыпается. Сначала ко мне вернулось зрение, потом слух и обоняние. Подняв голову, я, как всегда, поискал глазами Большую Медведицу, потом еще заметный Алгол, мерцающий над второй яркой звездой ее хвоста, и Полярную, которая должна была находиться правее и выше, у пересечения двух линий, мысленно протянутых от оси Большой Медведицы. Вот она! Все в порядке: небо такое же, как всегда, за эти дни ничего не изменилось. И я почувствовал, что то, что произошло со мной в трибунале и полиции, отодвинулось куда-то далеко-далеко, как будто это происходило не со мной, и не здесь, в этом привычном и незыблемом мире.
      Я шел по улице, все еще ни о чем не думая, но чувства мои были обострены, и я впитывал в себя все окружающие звуки, цвета, запахи с какой-то удесятеренной, необычайной силой.
      Меня бессознательно тянуло к центральным улицам, к шуму и свету, к таинственно блестевшей под огнями фонарей темной листве парка, к грохоту полковой музыки.
      Парк встретил меня блеском огней, одуряющим запахом левкоя и табака, смехом и бестолочью толпы гуляющих по узким, посыпанным желтым песком аллеям, громовыми литаврами и барабанной дробью военного марша Шуберта. Я свернул в знакомую темную аллею и сразу же увидел однокашника: маленького Озуна, сидевшего в классе через одну парту от меня.
      – Послушай, это ты, да? – сказал он нерешительно, как говорил всегда, когда его вызывали к доске. – А нам сказали, что тебя арестовали… Как же ты пришел в парк?
      Я посмотрел на его чистенькую, аккуратно выутюженную форму, на нежное конфетное личико, на удивленные глаза и почувствовал: он так далек от всего, что я пережил, что объяснения бесполезны, – он их не поймет. Да он их и не требовал. Схватив меня за руку, он принялся торопливо рассказывать новости, радуясь, что он первый сообщит мне все, что случилось в классе в мое отсутствие; он рассказал, кто какие отметки получил по французскому письменному, кто «срезался» на речи Цицерона о Катилине и кому угрожает передержка по истории. Он сказал, что у него самого дела блестящи: шестерка по латыни и семь по французскому письменному, а вот Дебеняк схлопотал двойку и с досады поставил Шварцу фонарь под левый глаз; а Гарина застукали в кино, на шестой серии Мачиста, это там, где Мачист поднимает одной рукой и бросает в реку будку с бандитами…
      – Да, чуть не забыл! – спохватился он вдруг и снова нерешительно, как в начале встречи, сказал: – Тебя исключили из гимназии…
      – То есть как это «исключили»?
      – Очень просто. Позавчера был учительский совет. Добреску все рассказал дома Марину, а он нам… Только Татович был против, а все остальные – за. В общем, тебя исключили… Постой, куда ты? Я забыл тебе сказать, что завтра последняя контрольная по математике. Ты не придешь? Ах, да… Что же теперь ты будешь делать? …Я вышел из парка и снова, как на пороге здания трибунала, когда впервые почувствовал, что свободен, остановился в каком-то оцепенелом состоянии. Я не испытывал ни тоски, ни страха, ни возмущения перед этим новым обрушившимся на меня ударом. Проходя мимо витрины часовой мастерской, я машинально отметил, что большие часы показывают всего лишь четверть одиннадцатого. «Еще успею помыться!» – подумал я и посмотрел на свои давно не мытые руки с черневшей под ногтями невычищенной грязью. Навстречу мне подул ночной ветерок и подхватил, унося куда-то в сторону, грохот полковой музыки, неотступно следующий за мной от самого парка.
      Я шел по улочке, где каждый дом, каждая лавчонка и каждый телеграфный столб были мне знакомы. Все выглядело в точности так, как и неделю тому назад; и улица,
      и дома, и деревья, и звезды на небе – все было так, как всегда, и все не так. Я не раздумывал над тем, что случилось, не тревожился о том, что я буду делать завтра, но чувствовал, что меня окружает уже не тот хорошо знакомый мир, в котором я жил до сих пор. И я сам уже не тот, каким был до ареста. Что-то кончилось в моей жизни, и что-то новое, еще не совсем осознанное началось в этот теплый летний вечер, наполненный радостью вновь обретенной свободы и горькой грустью уже не по-мальчишески понятой жизни.
      Неоткрытый мир На другой день после моего освобождения для меня началась новая жизнь.
      Неподвижная, лишенная событий, но наполненная напряженной внутренней работой. Я теперь понимал, что за те дни, когда с моими однокашниками ничего не случилось, кроме того, что Озун получил шестерку по латыни, я открыл новый мир. Гимназия с ее порядками и хорошо знакомыми учителями тоже оказалась неоткрытой страной, которую я только теперь увидел в истинном свете. Не столько сам факт моего исключения, как то, что говорилось обо мне на учительском совете, поразило меня до глубины души. Я считался хорошим учеником и думал, что у меня отличные отношения с большинством преподавателей. Возможно, так оно и было, но только до того дня, когда они узнали о моем аресте. После этого каждый из них счел нужным заявить, что он всегда терпеть меня не мог и давно уж считал меня недостойным носить голубую фуражку с желтым кантом и числиться учеником мужской гимназии, носящей имя достославного святого Димитрия. Все выступавшие на совете, где разбиралось мое «дело»,- маленький щупленький латинист Кирин, декламировавший в классе речи Цицерона с таким важным и гордым видом, точно он сам их сочинил, грустный и молчаливый историк Загурский, отменно вежливый и глупый преподаватель естествознания Миру и «яблочко» – молодящаяся крашеная блондинка с кирпично-дряблыми щеками, преподававшая немецкий язык, – все они внезапно открыли, что я опаснейший человек, разлагающий учеников шестого класса гимназии, в том числе и невинных младенцев Гарина и Дебеняка, посещавших не только гимназию, но и венерический диспансер. Даже молоденькая Никитина, учительствовавшая первый год и красневшая при входе в класс, подсказала совету, что я занимаюсь антирелигиозной пропагандой. Только один человек не бросил в меня камня – Татович. И я отправился к нему на дом, чтобы спросить совета.
      Я застал Татовича отдыхающим на деревянном крылечке приземистого, повалившегося на один бок желтого домика, выходившего фасадом на круглую, обсаженную тополями площадь. Было пять часов дня, площадь и окружающие дома пеклись на солнце, но Татович, несмотря на жару, сидел и черном пиджаке, жилете, черной, низко надвинутой на лоб шляпе и даже поеживался, словно ему не хватало тепла. Когда я подошел к крыльцу и поздоровался, он не ответил и зажмурил глаза. Зная
      его хорошо, я не смутился и начал говорить о том, как я удивлен решением учительского совета, – оно несправедливо, жестоко и непонятно…
      – Тебя надо было расстрелять! – неожиданно прервал меня Татович, не открывая глаз. – Тебя надо было отправить на каторжные работы, сгноить в тюрьме и расстрелять! Чего же тут непонятного?
      Он произнес это таким резким тоном, что из двери, ведущей в сенцы, выглянула испуганная женщина в папильотках, но, увидев у крыльца гимназиста, успокоенная вернулась в дом, а Татович продолжал свой монолог, медленно, с расстановкой, раскачиваясь на стуле и все более повышая голос:
      – Тебя исключили из гимназии? Это пустяки! Тебя надо уничтожить, стереть в порошок! Ты посмел нарушить порядок. Ты смел думать то, что они не думают, читать то, что они не читают, говорить то, о чем они не говорят! Ты государственный преступник, опасный элемент! Полиция уверяет, что ты коммунист, шпион Москвы и Третьего Интернационала! Значит, тебя надо было бы расстрелять – а тебя только исключили из гимназии. Чему ж ты удивляешься? Чему тут можно удивляться?
      Он говорил все это таким тоном, что каждый, кто услышал бы его со стороны, мог подумать, что он всерьез кричит и гневается на гимназиста, стоящего с опущенной головой и фуражкой в руках около потемневшего деревянного крыльца с резными перилами. Но я понимал, что скрывается за этой гневной саркастической тирадой: он ничем мне не мог помочь, я понимал также, что его сумбурные фразы прикрывают постоянный чудаческий страх показаться таким, каков он есть на самом деле, – добрым.
      Я поплелся прочь от крыльца, шатаясь и спотыкаясь о камни разбитой мостовой. Он меня не задерживал и, запахнув полы пиджака, снова погрузился в себя. Пока я с ним разговаривал, неожиданно изменилась погода: с запада, закрывая солнце, быстро надвигалась темно-серая туча, в которой вспыхивали короткие молнии. Грома не было слышно, но стало быстро темнеть. Я не успел перейти площадь, как раздался оглушительный и длинный удар грома, словно что-то разломалось там, наверху, в черном бегущем небе, и, как бы в подтверждение этому, сразу же хлынул сильный дождь. Он вывел меня из состояния оцепенения и тоски. Я поспешно укрылся в воротах ближайшего дома и начал удивленно приглядываться к бушующему дождю.
      Откуда взялся этот неожиданный дождь? Откуда темнота, холод, потоки воды и ветер, обрушившиеся на тротуар, на дома, на густую зелень деревьев? Ведь еще несколько минут тому назад было так тихо, светло и жарко…
      «Чему ж тут удивляться?» – вспомнил я слова Татовича и, глядя на потоки брызг, которые ветер стряхивал с деревьев, чувствовал, что все же не перестаю удивляться.
      «Чему тут можно удивляться?»
      Нет, ни тогда, ни много лет спустя не переставал я удивляться каждый раз, когда встречался с подлостью, трусостью, лицемерием, жестокостью. Но больше всего я удивлялся той странной особенности, почему-то именуемой человеческой, хотя именно человеческой ее не следовало бы называть, удивительной способности хороших и честных людей, по первому призыву других людей, которых они сами не считают ни хорошими, ни честными, броситься на того, кого им указали, обрушиться на него в одном общем порыве и, не раздумывая о последствиях, мучить его, терзать с яростью и беспощадностью волков. И делали они это не потому, что их к этому вынуждали, они вполне могли бы в этом не участвовать. Но все-таки участвовали, охваченные жестокостью, которая не была свойственна их характеру и обычному поведению. Меня не удивлял директор гимназии, холодный и расчетливый карьерист. Но почему Никитина, молоденькая, застенчивая Никитина, приходившая в класс в застиранном платье, бросила вдруг в одного из лучших своих учеников самый тяжелый камень? Почему добрая, неспособная обидеть муху немка присоединилась к общей травле беззащитного мальчика? «Полиция говорит, что ты коммунист!» В этом всё? Нет, думал я, этого бы не случилось, если бы нашелся хоть один человек с трезвым умом и добрым сердцем, который сказал бы им: «Опомнитесь!
      Что вы собираетесь делать? Мнение полиции – еще не закон! Никто нас не обязывает по первому ее слову растоптать и уничтожить шестнадцатилетнего мальчика, выдать ему навсегда «волчий билет». Таким человеком, думал я, не мог быть Татович – его не любят, с ним не считаются. Это должен был быть кто-нибудь другой. Если бы нашелся такой человек, они бы так со мной не поступили, даже не дождавшись окончания следствия той самой полиции, которая им указала на меня, и уж конечно никогда не вынесли бы жестокого постановления исключить меня навсегда, без права поступления в какое-либо учебное заведение.
      Что же дальше?
      После разговора с Татовичем я почувствовал себя разбитым, усталым, точно меня заставили заняться непривычным, изнурительным трудом, и все окружающее, будничное, знакомое казалось мне диким, страшным, глупым. Я и после этого оставался в городе и даже уходил по утрам из дому с учебниками, чтобы моя квартирная хозяйка не догадалась, что я не посещаю больше занятий, и не сообщила моим родителям. Но я перестал думать о гимназии, не испытывая при этом ни сожаления, ни тревоги. Помню, что я даже не спрашивал себя: что делать? что же дальше? Я ни с кем не виделся, ни с кем почти не разговаривал: Макс и Силя находились в тюрьме, с товарищами по гимназии меня теперь ничто не связывало, в читальню городской библиотеки я тоже не ходил – я не знал, как обращаться с доносчиком Штирбу, да и читать мне тоже не хотелось. Я жил в каком-то летаргическом сне и поступал с каким-то бесшабашным легкомыслием.
      По утрам я уходил на Дунай. До сих пор помню эти шатания по развалинам старинной крепости на обрывистом берегу с заросшими бузиной откосами. Помню одетые в зеленый плюш камни, бревна, куски железа, валяющиеся на дне старинных рвов и в трещинах давным-давно обвалившихся стен казематов. Помню, как я с одинаковым вниманием разглядывал и эти следы сто лет назад разрушенной крепости и сложную архитектуру только вчера выросшего гриба. Мир выглядел таким торжественным, небо таким бездонным, река такой величественной, и, хотя за одно утро бесконечное число раз менялись краски, запахи, шумы, с небом ничего не случалось, с Дунаем ничего не случалось, и образ мира оставался спокойным, как всегда. Бывало, набегали тучи и скрывали солнце, налетал ветер и ласково пригибал к земле траву, потом он разлетался, с размаху падал вниз на реку и в одно мгновение взмыливал ее белой курчавящейся пеной. Иногда начинался дождь, и река становилась свинцовой, бурлящей, страшной. Но, когда проливалась туча, улетал ветер и вырывалось солнце, река снова делалась светлой и радостной, на каждом листике и в чашечке каждого цветочка блестели и переливались в солнечных лучах капли прошедшего дождя. Нет, с небом ничего не случилось, с Дунаем ничего не случилось, и образ мира оставался по-прежнему таким незыблемым и светлым, покойным и уютным, что я тоже становился спокойным, не печалился, не тревожился, а только радовался солнцу, тянулся к свету и теплу, как все, что росло, все, что жило вокруг.
      Возвращаясь к полудню в город и пообедав по дороге в какой-нибудь чайной, я шел домой, забрасывал под кровать ненужные учебники и ложился спать. Это был мой второй способ забыться и исцелиться. Помню, что я мог спать два-три часа подряд, потом встать, съесть горсть черешни и снова лечь, и снова проспать несколько часов крепким сном, без движения, без тревоги, без сновидений.
      Я все еще ни о чем не думал, ничего не вспоминал, не задавал себе никаких вопросов, не строил никаких планов и ничего не желал.
      Очнулся я столь же внезапно, как и погрузился в это странное, опьяняющее состояние.
      Однажды, когда я вернулся домой с Дуная, меня вдруг вывели из безмятежного счастливого состояния неожиданные слова моей квартирной хозяйки, тихой женщины, с которой я почти никогда не разговаривал:
      – Иди скорей… тебя ждут!
      По ее улыбающемуся лицу я понял, что это добрая весть, и побежал в дом. Комнатка, которую я снимал, была тесной, полутемной, с окном в заросший цветами палисадник.
      Я рванул дверь и увидел маму. Она, видимо, только что приехала и даже еще не сняла хорошо знакомое, много раз переделывавшееся на моих глазах, зеленое летнее пальто, служившее ей и плащом и пыльником. Она стояла у окна, и свет падал на ее смуглое, красивое, уже начинавшее увядать лицо. Взглянув ей в глаза, я понял: она все знает! Когда она обняла меня, я почувствовал, как задрожали ее руки, плечи,
      грудь, – она плакала, и ее слезы разбудили меня. Кончилось мое странное опьянение. Я словно очнулся с потрясающе ясным сознанием: все, что со мной случилось – арест, исключение из гимназии, – страшная катастрофа для нее и для больного отца, только и жившего надеждой на мои будущие успехи. Надо было немедленно что-то придумать, как-то объяснить все случившееся, принять какие-то меры, что-то решить, что-то сказать…
      – Саша, – услышал я ее тихий голос. – Что же это такое? Отец слег в постель, когда узнал, а я…
      Но она не договорила – за все годы, сколько я ее помнил, она никогда не говорила о своих переживаниях и никогда не жаловалась. Не жаловалась она и теперь, но в ее темных блестящих глазах было столько невысказанной грусти и что-то еще глубокое, печальное, мучительное… Когда я вспоминаю об этом теперь, мне иногда кажется, что в ее глазах всегда светилось затаенное предчувствие того ужасного, невообразимо страшного, что случилось с ней много лет спустя. Но тогда я был далек от таких мыслей, я чувствовал себя неловко, тяжело и никак не мог придумать, что ей сказать. Как ее успокоить, как осушить слезы, пролитые по моей вине? Я вспомнил, что даже перестал писать домой с тех пор, как все это со мной случилось. Ища ответы на внезапно нахлынувшие на меня вопросы, я вдруг понял, что решение мною давно принято, что оно во мне, хотя я его и не обдумывал. Я понял, что меня больше не влечет ни гимназия, ни университет, ни все те благополучные
      и блестящие перспективы, о которых с такой надеждой говорил всегда отец; не жаль мне ученической фуражки и дурацкого номера, нашитого на левом рукаве форменной тужурки; они меня исключили – тем лучше, у меня будет теперь время заняться тем, чем занимались Силя, Макс и их товарищи; надо немедленно, не теряя ни минуты, продолжать эту работу – есть же на свете профессиональные революционеры; чем больше их будет, тем лучше…
      Но как сказать это маме? Как убедить ее, что исключение из гимназии не катастрофа, даже не несчастье; как внушить ей, что я не могу больше заниматься переводом речей Цицерона, произнесенных две тысячи лет тому назад, зная, что сегодня, сейчас, в двух кварталах от гимназии спокойно избивает людей и пьет кофе комиссар с наглыми глазами и его помощник Лунжеску и вся их банда, а в тюрьме, где заключены Силя, Макс и другие, расхаживают тупые стражники в черных обмотках и перекликаются между собой: «Пост номер один – в порядке!.. Пост номер два – в порядке!!» Как объяснить ей, что меня волнует в жизни и во мне самом то, о чем не пишут в учебниках… Она не поймет, никогда не поймет… Я молча смотрел на хорошо знакомое лицо – я знал в нем каждую черточку, каждую морщинку, знал заранее, с каким выражением мама произнесет каждое слово, но не знал самого простого: как сделать так, чтобы разгладились ее морщины, чтобы хоть на секунду засветились радостью ее печальные глаза. Мне было неловко, досадно, больно за нее, но не было во мне веры в то, что она должна участвовать в определении моих планов на жизнь.
      И она чувствовала мою отчужденность и смотрела на меня робко, приниженно, с немой мольбой.
      – Что же дальше, Саша? – тихо спросила она, так как я все еще молчал, и я увидел, как бьется тоненькая синяя жилка на ее бледном виске. Нет, я не могу сказать ей правду! Я начал неумело, сам не веря в то, что говорил, успокаивать ее рассуждениями о том, что еще не все кончено, что есть надежда на отмену решения учительского совета, что напрасно она приехала и беспокоится за меня.
      Каждый раз, когда я вспоминал впоследствии этот разговор, меня одолевало тяжелое раздумье. Почему мы часто причиняем страдания как paз самым близким людям?
      Почему природа передала мне и черты лица, и цвет глаз матери, но я ее не понимал и она казалась мне более далекой и чужой, чем многие люди, которых я видел в первый раз, но с которыми очень быстро находил общий язык? Неужели природа только для того и соединила нас, чтобы мы потом не понимали и терзали друг друга?
      Почему я причинил столько страданий как раз тем, кто дал мне жизнь и кто – я в этом уверен – волновался, мучился и думал только обо мне, даже в свой страшный смертный час?
      Мне удалось уговорить маму уехать домой в тот же день ночным пароходом. Я боялся, что она захочет пойти в гимназию разговаривать с директором, и был убежден, что ни к чему, кроме унижений, это не приведет. Она согласилась с моими доводами, но мне пришлось дать ей слово, что я сам сделаю все нужное, чтобы закончить столь неожиданно прерванное учение. Как я этого добьюсь, я не знал. Но тогда я об этом и не думал. Так сильно, так нестерпимо теснило в груди от взгляда ее грустных глаз, от звука ее тихого и печального голоса, что я готов был обещать ей все на свете. Она поверила мне и уехала…
      Что же теперь? – спрашивал я себя после ее отъезда. Мое блаженное оцепенение окончательно прошло, и я не хотел больше на Дунай. Меня мучила теперь одна мысль – что предпринять? как выполнить данное матери обещание? Раздумывая о нем, я пришел к мысли, что меня действительно исключили неправильно – в конце концов, я ведь не совершал в гимназии никаких проступков. Достаточно мне было внушить себе, что со мной поступили несправедливо, как тотчас появилось страстное желание сопротивления: доказать им, что правда на моей стороне. Я должен закончить гимназию хотя бы для того, чтобы посрамить директора. Я закончу гимназию, выполню обещание, данное маме, и это ни в коем случае не значит, что я отказываюсь от своих главных планов продолжать работу Макса и его товарищей. Сам Макс тоже хотел быть студентом…
      Придя к такому выводу, я почти успокоился. Все в порядке – со мной поступили несправедливо, остается только доказать им всем, что они неправы, и заставить их принять меня обратно. Как это сделать, я себе совершенно не представлял.
      И вот однажды, когда я проходил в таком энергическом и готовом к бою состоянии по главной улице мимо бесчисленных часовых мастерских, кондитерских, табачных и аптекарских магазинов, меня окликнул из окна аптекарь Литвин, человек средних лет, круглолицый и лысый, медлительный и важный, как все аптекари, которых мне приходилось видеть в детстве.
      – Зайдите-ка сюда, молодой человек!
      Я знал, что о Литвине говорили: «Какой Литвин? Аптекарь? Он добрый человек!» Что, собственно, означает «добрый человек» и почему из всех Литвинов, проживающих в нашем городе, один аптекарь Литвин – добрый, я не знал.
      Недоумевая, зачем я ему понадобился, я вошел в аптеку, в этот блестящий стеклянно-фаянсовый мир, набитый сверху донизу всевозможными склянками и флаконами с разноцветными жидкостями и таинственными латинскими надписями на этикетках, мир порошков, пилюль, горьких микстур, резиновых груш и подушек, глядя на которые так боязливо и благоговейно сжималось сердце с детских лет.
      Литвин встретил меня ослепительно белой и чистой, как и его накрахмаленный халат, улыбкой.
      – Я слыхал, что у вас маленькие неприятности. Это правда? Не надо расстраиваться.
      Даже у больших людей тоже бывают маленькие неприятности.
      Он сказал это таким бодрым и игривым тоном, словно речь шла о веселой детской проказе. При этом он продолжал мирно толочь что-то в белой фаянсовой мисочке белой, тоже сделанной из фаянса ступкой.
      Из-за ширмы вышел его компаньон Марк Васильевич. Он оказался, как родной брат, похожим на самого Литвина, хотя я определенно знал, что они не братья и даже не родственники; в руках у него была точно такая же белая мисочка, и он энергично растирал в ней, очевидно, точно такой же порошок.
      «Похоже, что эти два чудака интересуются моим делом», – подумал я с некоторым удивлением; но так как мне очень хотелось доказать кому-нибудь свою правоту, я не стал над этим задумываться и немедленно приступил к делу.
      Аптекари слушали меня внимательно. Они даже перестали толочь свои порошки.
      – Отлично! – сказал Литвин, когда я кончил.- Что же вы теперь собираетесь делать?
      – Правда на моей стороне! – сказал я убежденно.
      – Правда на вашей стороне, – серьезно подтвердил Литвин, – в этом никто и не сомневается. Но учительский совет на его стороне. Министерство тоже, конечно, на его сторону станет, утвердит исключение, и не видать вам больше гимназии, как не видать мне своих ушей…
      – Правда на моей стороне… Я буду бороться!
      – Как?
      – Еще не знаю…
      – Марк Васильевич, – обратился он теперь к своему компаньону, – послать телеграмму Рогожану?
      – Министру? Очень ему нужен какой-то исключенный гимназист!
      – А голоса ему нужны? – спросил Литвин. – Вы забываете, что осенью выборы. Надо ему послать телеграмму или письмо…
      – Он забудет о них через пять минут!
      – А мы пошлем ему и этого молодого человека в придачу.
      Я уже смутно догадывался, в чем дело. Министр Рогожану – глава уездной организации национал-царанистов; сам Литвин как будто тоже деятель этой партии.
      Но какое это имеет отношение к моему исключению из гимназии?
      – Молодой человек, а у вас есть деньги? – спросил Литвин.
      – Правда на моей стороне… – гордо сказал я, подумав, что он собирается предложить мне дать взятку.
      – Правда на вашей стороне. Это мы уже знаем. Предположим, что вам ее выдадут в Бухаресте в министерстве запечатанную в конверт, под номером, со всеми печатями.
      Но обеда вам там не выдадут. И билета на дорогу тоже… У вас есть деньги, чтобы съездить в Бухарест?
      – А, это есть, – сказал я, подсчитывая в уме свои ресурсы. – Лей восемьсот у меня найдется…
      – Восемьсот? – вскричал Литвин. – Да вы же богач, молодой человек! На восемьсот лей можно не только съездить в Бухарест, но и открыть там дело и с божьей помощью стать поставщиком королевского двора. Слыхали, Марк Васильевич, – у него восемьсот лей! Ну а лей двести я
      могу добавить, на всякий случай… А вы не сробеете?
      – Никогда. Я могу ему доказать, что со мной поступили несправедливо. Кому угодно могу доказать! Если надо будет, я могу докопаться до самой сути…
      – Не надо!- сказал Литвин.- Никогда не надо докапываться до самой сути. Мы напишем ему письмо, а вы только передайте. И держитесь с ним повежливее – почаще улыбайтесь. Все любят, когда им улыбаются, даже министры… Значит, решено – вы едете! Надо составить план.
      Выходя из аптеки, я чувствовал себя так, как будто хлебнул крепкого вина. Жажда деятельности ударила мне в голову: я не мог себе простить, что согласился ехать завтра и не настоял на том, чтобы уехать еще сегодня, – ведь до парохода осталось целых полтора часа. Вспоминая Литвина, его толстые молочные пальцы с зажатой между ними фаянсовой ступочкой, его ослепительную улыбку и белоснежный халат, я подумал, что теперь мне, пожалуй, ясно, почему о нем говорят: «Какой Литвин? Аптекарь? Он добрый человек!» Только в одном вопросе я не мог с ним согласиться: почему я непременно должен улыбаться министру Рогожану, если справедливость на моей стороне? Я вспомнил предвыборные плакаты царанистов: черный круг с надписью «Голосуйте за солнце! Голосуйте за демократию!» Если они такие демократы, пусть покажут это на деле. Улыбки здесь ни при чем…
      На другой день в три часа дня я стоял на палубе второго класса парохода «Измаил» и смотрел, как закипала вода под колесами и медленно уплывала от нас пристань с высокими фонарями, штабелями ящиков, бочек и маленькими фигурками нескольких провожающих, размахивающих белыми платочками.
      Прежде чем сделать разворот, пароход прошел мимо высокого берега с развалинами старой крепости. Я увидел знакомые места, где так недавно скитался по утрам, забывая все на свете. Но я не почувствовал ни покоя, ни умиротворения. Теперь я пребывал в другом состоянии. Мною владела гордость, что я еду в Бухарест, и какое-то новое чувство, преобладающее над всеми прочими, – чувство нетерпения, жажда начать поскорее бурную деятельность. Ничто другое меня теперь не интересовало и не забавляло: ни пароход с его чисто надраенными палубами, мостиками и металлическими поручнями, на которых были аккуратно развешаны белые спасательные круги с надписью «Измаил»; ни пассажиры, развернувшие, как по команде, как только мы тронулись в путь, свои многочисленные корзины, сумки, пакеты и принявшиеся за еду с таким аппетитом, точно они два дня ничего не ели, хотя можно было поручиться, что все они только что пообедали дома; ни заросшие зеленые берега, ни желтые отмели, ни сияющая даль дунайских просторов… Я стоял на палубе, смотрел на знакомые картины, казавшиеся мне всегда такими трогательными: и эта черная лодка с ребятишками, отчалившая от берега, чтобы покачаться на высоких гребнях пароходной волны, и огромное деревянное колесо с жестяными ведерками, черпающими воду из реки и поднимающими ее на высоту крутого берега, где она выливалась в деревянный желоб, уходящий куда-то в глубь сада; и лошадь, уныло шагающая по кругу, натуживаясь и таща за собой оглоблю с деревянными зубчатыми передачами, и весь этот примитивный оросительный агрегат, с которого стекали поблескивающие на солнце ручьи, и одинокие рыбачьи хижины, крытые камышом и окруженные частоколом, на котором сушилась паутина сетей, – все то знакомое, родное, что окружало меня во время бесчисленных пароходных поездок по Дунаю, теперь меня не трогало и не волновало. Я мучился от нетерпения, все казалось, что мы плывем неслыханно медленно, что литые пароходные колеса еле-еле шлепают по сияющей под солнцем воде… День тоже казался сонным, неподвижным, как и эти заросшие берега, как высокие белые облака, отражающиеся в неподвижной сонной реке.
      Когда стемнело и показались наконец плывущие нам навстречу огни Галаца, я еле дождался, чтобы пароход стукнулся о черную баржу – пристань, и, еще до того как были установлены сходни, спрыгнул на нее, сошел на берег первым и, не обращая никакого внимания на толчею и яркие огни этого огромного по сравнению с нашим уездным центром города, отправился на вокзал. Бухарестский поезд отходил с первой платформы, длинный, мрачный, с двумя нарядными спальными вагонами «Кук и К°» и бесконечным количеством черных и грязноватых вагонов третьего класса. В одном из них я нашел себе место у окна и просидел там всю ночь, вставая лишь для того, чтобы размять отекшие ноги. Спальных мест в вагоне не было, и пассажиры сидели, тесно прижавшись друг к другу, покачиваясь и мотаясь вместе с вагоном; многие засыпали сидя, падали на плечи, на колени друг к другу и, не просыпаясь, продолжали спать и похрапывать, судорожно глотая удушливый, тепло-кислый воздух переполненного вагона. Я не мог спать. Ночь казалась мне бесконечной. Я смотрел в окно на проплывающие мимо безлюдные станции и полустанки, на огненный дождь искр, бьющих спереди, оттуда, где грохотал и свистел паровоз. Но видел я совсем другое: в черном окне сквозь пар и тысячи красных искр мне чудился Бухарест, таким, каким я себе его смутно представлял – огромным, ослепительно ярким, шумным и величественным. Я уже весь был в этом таинственном, угрожающем и манящем мире большого города, приближающемся с каждым оборотом колес, с каждым рывком нашего трясущегося и грохочущего поезда.
      Бухарест Неповторимая, волшебная сила первых впечатлений!
      Сколько раз приезжал я потом в Бухарест и в другие города, значительно более крупные и более шумные, чем румынская столица; сколько раз после долгого бега голых полей, холмов, перелесков мимо дрожащего окна вагона «ли томительной неподвижности, окутывавшей окна самолета, меня обступала каменная теснота улиц, стиснутых, как узкие коридоры, неровными стенами домов, неожиданные просторы площадей с маленькими островками зелени, почти затопленной морем асфальта, железобетона, кирпича; сколько раз я стоял в новом городе среди сутолоки и толкотни, среди обгоняющих друг друга автомобилей, среди растекающихся по тротуарам потоков пешеходов; сколько раз, оглушенный и уставший от тесноты и давки, я поднимал голову в поисках спокойного неба, но видел, что и там извивались клубы черного, изрыгаемого фабричными трубами дыма, пятная солнце, перечеркивая голубую синеву и покрывая сажей высокие серебристые облака. Все это давно смешалось и перепуталось в памяти. Вряд ли я мог бы теперь восстановить точные контуры будапештских мостов или узорчатые профили софийских церквей, вряд ли сохранилась в памяти разница между уличными потоками Праги и Берлина, между шумом, сутолокой, автомобильными гудками и трамвайными звонками различных виденных мною в жизни больших городов. Почему же вижу я с такой удивительной четкостью ничем не примечательные стены «Гара де норд» (Северного вокзала) такими, какими они были в утро моего первого приезда в Бухарест? Почему помню не только красные фуражки отельных агентов, зазывающих пассажиров к своим автобусам, но даже вышитые на них названия: «Отель Континенталь», «Атене-Палас», «Отель Унион», «Мажестик», так же как помню все надписи на рекламных плакатах, прикрепленных к лесам строящегося напротив вокзала здания: «ГалошиТреторн! Шампанское Мумм! Чулки Моника! Будьте красивей, употребляя мыло Элида!»
      Только первые впечатления неповторимы! Только впервые услышанный звук, впервые почувствованный запах, в первый раз испытанные чувства оставляют нестирающийся след в уме и сердце. 12-й номер трамвая Галацкий поезд прибыл в Бухарест около девяти часов утра. Выходя с шумного вокзала на еще более шумную площадь, я все время поддерживал в себе гордую уверенность, что Бухарест не может меня поразить; я никогда здесь не был, но я много о нем читал, видел его в кино и был убежден, что я вполне цивилизованный человек, которому не от чего теряться в большом городе. Вначале так оно и было: все, что я видел, казалось именно таким, каким я себе это представлял: и шумная площадь, и огромное количество автомашин, и толпа спешащих во все стороны людей, и регулировщик в фуражке, похожей на тарелку, артистически управлявшийся со своей белой дубинкой. Ни одной неожиданности! Никаких сюрпризов! Я знал, что мне нужен 12-й номер трамвая, знал название остановки, находившейся в двух шагах от студенческого общежития, где я намерен был остановиться, знал даже стоимость трамвайного билета. Все в порядке: я никого не буду допекать вопросами, как вот эта явно провинциальная чета – муж в мешковатом костюме не по росту, с чемоданом в руках, останавливает уже третьего прохожего и все еще не может понять, какой ему нужен трамвай, а жена топчется на тротуаре, глядя по сторонам, растерянная, как испуганная курица. Что до меня, то я, наверно, и не похож на провинциала; гимназист, заправский столичный житель дожидается своего трамвая.
      Но что-то он не идет… Почти каждую минуту подкатывают, звеня и лязгая тормозами, трамвайные вагоны с прицепами несколько меньших размеров. Я внимательно смотрел на номера, отчетливо выведенные красно-черными цифрами на боках: 216, 124, 220, 156… 12-го номера не видно. Хотя я твердо решил не удивляться, все же не могу отделаться от нелепого чувства смущения – я и не подозревал, что в Бухаресте так много трамваев: 246, 289, 312 и даже 468. При таком количестве номеров неудивительно, что нет пока 12-го. Но что-то уж больно долго его нет.
      Вокруг меня в жаре и пыли яркого летнего утра непрерывно текли толпы народа, что-то отчаянно выкрикивали уличные торговцы в белых домотканых штанах и таких же рубахах навыпуск, тревожно сигналили автомобили, заливались тонкими дребезжащими звонками трамваи. Сутолока, толкотня, спешка, запах смолы от пекущегося на солнце асфальта, кирпичная пыль, обрывки газетной бумаги, летающие по ветру…
      Сколько я уже стою здесь, дожидаясь 12-го номера? Все, кто стояли рядом, давно уехали; с вокзала нахлынула новая волна людей с узлами, торбами, мешками – очевидно, прибыл новый поезд, и они тоже расселись по трамваям и укатили. А я все еще стою и жду.
      Придется все-таки спросить. Вот у этого аккуратного старичка, который никуда не торопится и задумчиво читает газетную афишу, наклеенную на трамвайный столб.
      – Извините, пожалуйста: не знаете ли вы, когда придет двенадцатый номер трамвая?
      Старичок осмотрел меня с ног до головы и усмехнулся:
      – Вы из провинции, молодой человек?
      Странно… Как он догадался?
      – Вот ваш трамвай, молодой человек, – сказал он и указал на только что подкативший трамвай, который я и без него отлично видел.
      «Так ведь это же № 216!» – хотел я возразить, но вовремя спохватился, увидев вдруг ясную, не вызывающую никаких сомнений, долгожданную цифру 12. Но не там, куда я смотрел до сих пор – на боковой стенке вагона, а совсем в другом месте, спереди, в застекленном кружке, прикрепленном к крыше вагона. Так вот, оказывается, куда надо было смотреть! Хорошо еще, что старичок отвернулся и я вскочил в трамвай с чувством человека, который выбрался наконец на твердую землю.
      Хорош цивилизованный человек! Я мог бы так простоять целый день…
      Не успел я оправиться от смущения из-за досадной истории с номерами, как попал в другую. Трамвайный вагон, в который я вошел, был почти пустой – только спереди сидели две дамы и молодой человек в щегольском синем костюме. Кондуктор, пожилая женщина в серой форме и такой же шапочке с бронзовыми буквами СТБ, сидела справа от входа, за узким выдвижным столиком, на котором лежали билетные книжки.
      – Один билет, – сказал я и непринужденно назвал остановку – Институт Миновича.
      – Пять лей! – сказала кондукторша, собираясь оторвать билет.
      – Мне говорили – четыре…
      – Вы из провинции?
      Опять?! Откуда, черт возьми, они догадываются!
      – Какое это имеет значение? Разве с провинциалов берут дороже?
      – Не обижайтесь, господин ученик… Вы, очевидно, еще не знаете: четыре леи – это во втором классе…
      – А здесь первый?
      – Конечно! Второй класс – это прицеп. Если бы вы вошли туда, вы бы заплатили только четыре. – И она указала на болтающийся сзади вагон.
      – Какая разница?
      – Никакой. Там старые вагоны…
      – Разве это имеет значение?
      – Смотря для кого… Вагон сейчас остановится, и вы можете пройти туда. Одна лея – небольшие деньги… но и одна лея на улице не валяется…
      Она сказала это таким добродушным тоном, что я решил перейти. Она права: в этом городе одна лея тоже может пригодиться, и на улице ее не найдешь…
      Когда трамвай остановился, я перешел во второй вагон.
      «Никакой разницы», – сказала она. О нет! Я увидел ее сразу. Разница была не только в самом вагоне, хотя прицеп, в котором я очутился, был сам по себе достаточно плох: узкий, тесный, с двумя простыми деревянными скамейками по бокам, к тому же битком набитый пассажирами. И вот здесь-то и начиналась разница. Еще на остановке я успел заметить странное предпочтение, которое отдавалось прицепам: первый вагон подходил к стоянке полупустой, прицеп переполненный, но большинство пассажиров бросалось именно туда, хотя в нем уже не было ни одного свободного места.
      Разница – одна лея! Но она не валяется на улице… И оказалось, что она обладает свойством волшебной палочки, разделяющей людей на две категории. Здесь, в тесном прицепе, сидели, держались за кожаные ремни и висели на подножках все те, кто были в помятой, поношенной или грязной одежде, изможденные, бледные, низкорослые, скрюченные, сгорбленные; здесь господствовали темные и унылые тона, здесь чувствовалось тяжелое дыхание десятков ртов и запах пота разгоряченных тел. А в это время вагон первого класса представлял собой совсем иную картину: кроме двух дам и молодого человека в ярком костюме, там стоял теперь господин в отлично выутюженных брюках, мальчик в красивой куртке, молодая девушка в белых перчатках и светлой кокетливой шляпке. Другие лица. Другие цвета. Наверно, и другие запахи.
      Странная, потрясающая картина! И у нас в городе и в моем родном селе я видел с детства бедных и богатых, хорошо и плохо одетых людей, видел пышно наряженных барышень в парке и босых, нищих мужиков на базаре. Но это было совсем
      не то. Здесь, на бухарестских трамвайных остановках, в течение нескольких секунд происходило моментальное и безошибочно грубое и зримое разделение уличной толпы на две категории, два класса, быть может на две расы. Впоследствии я видел в том же городе другие контрасты. Но ничто не поразило меня так, как молчаливый и непрерывный, всем известный, но никого не удивляющий отбор, происходивший на трамвайных остановках. Он произвел на меня такое впечатление, что в ту первую поездку по бухарестским улицам я ничего другого не запомнил. Не увидел я тогда ни шумных улиц, ни огромных домов, ни каменных набережных и рыжевато-грязной воды реки Дымбовицы, ни пестрых рекламных плакатов, развешанных всюду. Я смотрел все время только на людей, дожидающихся трамвая на остановках, и гадал, кто из них войдет в первый и кто во второй класс.
      Разница? Одна лея… но она на улице не валяется!
      Я становлюсь шпалтистом Студенческое общежитие, куда я поехал с вокзала, носило имя Шиллера. Не поэта, а фабриканта трикотажа, завещавшего один из своих домов студенческому обществу взаимопомощи. Эту подробность я узнал от Леонида, который меня сюда направил. Он же рассказал мне, как выглядит дом: двухэтажный, толстостенный, с большим двором, окруженный высоким каменным забором. Я его сразу узнал, когда сошел с трамвая и свернул в
      первый переулок направо. На полураскрытых железных воротах висела медная дощечка, подтверждавшая, что я не ошибся: «Фундация Шиллер». Первое слово, которое я услышал, очутившись за воротами, звучало странно и непонятно:
      – Мэй, шпалтист! – кричал со двора какой-то длинный юноша в очках другому, сидевшему на подоконнике открытого окна второго этажа. – Где мой шпалтист?
      – Нет его…
      – Кого ты ищешь, Гица? – спросил проходящий мимо толстяк, тоже в очках.
      – Моего шпалтиста, Иордана. Исчез куда-то с утра…
      «Странное слово», – подумал я, но не придал ему особого значения. Однако меньше чем через минуту я снова его услышал.
      – Не знаете ли вы, где живет Подоляну? – спросил я парня с портфелем, стоявшего у входа в дом. Подоляну было имя студента, к которому направил меня Леонид.
      – Какой Подоляну – с юридического?
      – Да, кажется…
      – Кого он спрашивает, Мишу? – заинтересовался другой студент.
      – Подоляну…
      – Знаю. Это шпалтист Липана. Живет в шестой комнате.
      – У Липана нет шпалтиста!
      – А я говорю – есть. Иди в шестую комнату, парень. Направо по коридору.
      Я так и сделал. Но слово «шпалтист» уже крепко засело у меня в голове. Что это может означать, если Подоляну тоже шпалтист?
      Шестая комната помещалась в конце коридора. Я постучал, и никто не ответил. Но из-за двери слышны были голоса. Тогда я осторожно приоткрыл дверь и увидел такую картину: в просторной комнате с белыми и совершенно голыми стенами стояло с десяток железных коек; они были расставлены в беспорядке, некоторые сдвинуты по две вместе, другие стояли в одиночку, по стенам, посреди комнаты и даже у самых дверей, оставляя неудобный узкий проход. Рядом с каждой койкой была деревянная тумбочка; у окна стоял небольшой стол со стулом. Другой мебели в комнате не было.
      Хотя на мой стук никто не откликнулся, здесь было людно. На двух кроватях еще спали, но головы спящих были накрыты одеялами, у одного еще и подушкой: в дальнем углу комнаты сидели трое и о чем-то шептались; за столиком у окна кто-то брился, а у самых дверей расхаживал по узкому проходу малый жалкого вида с заросшим щетиной лицом и синими кругами под глазами, держа перед собой на некотором расстоянии толстую книгу.
      – «Capitis diminutio имело три степени: maxima, media et minima…» – сказал он, зажмурив глаза, когда я приоткрыл дверь, но, споткнувшись на слове «minim?», снова начал нараспев ту же фразу: – «Capitis diminmio имело три степени…»
      – Здравствуйте! – сказал я.
      Никто не ответил. Спящие продолжали спать, те трое, что шептались в углу, продолжали шептаться, а парень с латинским учебником продолжал свою зубрежку.
      – Здравствуйте! – повторил я погромче. – Здесь живет Подоляну?
      – Зачем он вам? – спросил один из тех, кто сидел в углу.
      – У меня есть к нему поручение.
      – Какое?
      – Ну, это уж я ему скажу…
      Тот, кто заинтересовался мною первый, встал, прошел к двери и, как бы проверяя, плотно ли она закрыта, выглянул в коридор. Потом он обернулся:
      – Я Подоляну…
      И протянул мне руку, улыбаясь и открывая необыкновенно белые зубы.
      Нет, он был совсем не таким, каким я себе его представил по рассказам Леонида.
      Вместо серьезного и замкнутого человека, каким должен был быть по моим представлениям уже неоднократно арестовывавшийся и известный полиции всех университетских центров студент, я увидел красивого, рослого парня с продолговатым смуглым лицом, крупным ртом и темно-карими глазами, в которых то и дело загорались веселые искорки. Он был простым и спокойным, веселым и сильным, и мне понадобилось не больше двух минут, чтобы я почувствовал себя с ним так, будто мы давно знакомы. Он помнил Леонида и понял с полуслова все то, что я собирался рассказать ему подробнейшим образом. Дружески обняв меня за плечи, он повел меня к тем двум, что ждали его в углу, и усадил на кровать.
      – Товарищ приехал из Бессарабии,- сказал он. – Привез интересные новости…
      Никаких новостей я, собственно, не привозил и не без смущения посмотрел на выжидательные лица студентов. Эти двое были помоложе Подоляну – один худой, тихий, с бесцветными добрыми глазами; другой в очках, с вьющимися светлыми волосами.
      – Откуда вы, товарищ? – спросил по-русски тот, что в очках.
      Это было замечательно! Смущение, неловкость, настороженность – все немедленно испарилось. И уже не только веселый гигант Подоляну, но и те двое, которых я еще не знал по имени, тоже показались мне старыми друзьями. И я понял, что все-таки привез им новости. Я приехал из далекого провинциального города и был живым свидетельством того, что и там, на Дунае, есть комсомольцы и организация МОПР. А это было для них важной и интересной новостью.
      Каковы настроения среди учеников? Много ли человек арестовано? Есть ли сочувствующие среди учителей? Как реагировали в городе на аресты? Доходят ли до нас газеты Рабоче-крестьянского блока?
      Я отвечал, как умел, отвечал шепотом, под аккомпанемент громкой зубрежки небритого парня, все еще расхаживавшего между койками с учебником римского права в руках. Я заметил, что он повторял одну и ту же фразу: «Capitis diminutio имело три степени…» Доходя до заколдованной третьей степени – «минима», он запинался, открывал глаза, заглядывал в учебник и начинал все сначала.
      – Послушай! – сказал вдруг, положив мне руку на колено, очкастый парень с вьющимися волосами, которого звали Милуца. – Ты сможешь все это написать для нашей газеты?
      – Что?
      – Про настроения учеников, про порядки в гимназии…
      – Попробую…
      – Чего там пробовать – сядешь и напишешь! Я проведу тебя в читалку – там удобнее…
      – Погоди, погоди… – сказал Подоляну. – Парень с дороги. Его надо устроить… У тебя есть шпалтист, Милуца?
      «Ну вот, сейчас все наконец выяснится», – подумал я, услыхав таинственное слово.
      Но ничего не выяснилось, а только еще больше запуталось.
      – У меня есть шпалтист, – сказал Милуца.- Даже не один, а два: иногда является Михалаке без предупреждения. Просто не знаю, что с ним делать!
      – Ладно, тогда он будет на сегодня моим шпалтистом, а завтра посмотрим, – сказал Подоляну.
      – А я могу взять его шпалтистом на обед и ужин, – сказал худой с печальными глазами.
      – Замечательно! Договорились! Помоется, пообедает, а потом пусть займется статьей…
      Я слушал этот разговор и мучился: спросить, не спросить? И решил все-таки не спрашивать. Очень уж не хотелось показать себя в невыгодном свете и здесь. Печальная История с 12-м номером трамвая еще была свежа в памяти.
      – Располагайся! – сказал Подоляну и указал на кровать, на которой мы сидели. – Умывальня в коридоре. Там в ящике есть мыло и полотенце…
      Через четверть часа мы все втроем вышли во двор общежития и присоединились к толпе студентов, ожидавших открытия столовой.
      – Открывают ровно в двенадцать… – сказал Подоляну, – осталось три минуты.
      Я с любопытством разглядывал толпу. Студенты были разные, но чем-то и походили друг на друга. Мне показалось, что на всех лежала печать какой-то веселой небрежности, беззаботности. Разговаривали они во всяком случае все громко, перекидываясь шутками, хохотали по любому поводу и без повода. И я снова услышал таинственное слово «шпалтист». Его склоняли на все лады.
      – Кому нужен шпалтист? – кричал лысый парень с глянцевитым лицом.
      – Пойдет! Но только на второе… – откликнулся другой.
      – Не пойдет! Мэй, Гуцэ, у тебя есть шпалтист?
      – Есть… сейчас появится…
      Но вот наконец открылась дверь столовой, и все ринулись по каменным ступенькам вниз в просторное полуподвальное помещение с тяжелыми сводами и колоннами, напоминавшее старинный храм. Как только мы уселись за столик, появился официант в белой куртке, высокий, темноликий, с модными усиками а ля Адольф Менжу.
      – Три обеда и тарелки на двух шпалтистов! – сказал Милуца, протягивая официанту обеденные талоны.
      – Есть, три обеда – два шпалтиста! – сказал официант и помчался к другому столику.
      Теперь я догадывался, в чем дело: быть шпалтистом – значит попросту разделить с кем-нибудь обед. Но что это за слово? И почему там, наверху в комнате, тоже есть шпалтисты? Я продолжал мучиться догадками, и это, по-видимому, отражалось на моем лице. Подоляну догадался, о чем я думаю, и с веселой улыбкой открыл мне великую тайну шпалтизма.
      «Шпалтист» взялось от немецкого слова «шпалте», что означает «трещина»; есть и глагол «шпалтен» – разделять. Никто не знает, кто первый применил это слово, но в общежитии «Шиллер» всегда было больше студентов, чем коек, поэтому здесь с давних времен появились шпалтисты, то есть те, что спали в «шпалте» – в «трещине» между двумя койками. Проще говоря – делили койку с товарищем. По аналогии появились шпалтисты и в столовой: те, кто покупали один обед на двоих. Все оказалось просто и буднично. Среди богатых студентов не было шпалтистов.
      Корпорация эта состояла исключительно из бедняков. Шпалтизм был их своеобразным средством борьбы за существование. Символом братства и взаимопомощи. Великим гербом студенческого товарищества и солидарности…
      После обеда, по-братски поделенного пополам и тем не менее показавшегося мне необыкновенно сытным и вкусным, я не пошел писать статью. Проницательный Подоляну и здесь догадался, что больше всего на свете мне теперь хотелось спать, – я ведь почти не спал ночь в пути. И он повел меня снова наверх в шестую комнату. Здесь уже многое изменилось за время нашего отсутствия. Койки, на которых спали двое, были теперь аккуратно заправлены. Но появился новый спящий, тоже накрытый с головой одеялом на крайней койке слева у стены. И за столиком брился теперь другой вихрастый парень в зеленой рубашке. Но тот, кто зубрил латинское право, по-прежнему занимался своим делом. Устав от хождения по комнате, он сидел теперь на своей койке и, раскачиваясь в такт своему бормотанию, повторял непонятные латинские слова. Я мог бы поклясться, что это была все та же злополучная фраза: «Capitis diminutio имело три степени: maxima, media et minima…»
      – Это мой шпалтист! – кратко представил меня Подоляну всем присутствующим. – А ты ложись…- сказал он мне. – Спи и не беспокойся – Милуца тебя разбудит!
      И вот я уже лежу на продавленной койке Подоляну, накрывшись по местному обычаю с головой одеялом. Слышен неясный шум и латинские слова, которые скоро превращаются в какое-то ритмическое гудение. Мне тепло, уютно, покойно. И я думаю о том, как всего лишь несколько часов тому назад я сошел с поезда, никому не известный и никого не знающий гимназист, один в этом огромном городе, а вот теперь у меня уже есть верные друзья; один из них поделился со мной обедом, другой отдал мне свою постель. Я еще не хожу в университет, но уже живу в университетском общежитии; хоть я еще не студент, но уже стал шпалтистом. И я чувствую себя пронизанным каким-то необыкновенным ощущением радости и блаженства… Это не было дремотное блаженство уставшего человека, а великая радость товарищества, теплота и счастье единомыслия.
      Сколько раз привелось мне испытать это волнующее чувство! Сколько раз встречал я людей, с которыми, на первый взгляд, у меня не могло быть ничего общего, и я даже не мог с ними объясниться как следует, потому что все у нас было разное: и родной язык, и воспитание, и страны, в которых мы родились и выросли, но едва лишь заходила речь о главном, лишь только выяснялось, что мы идейные товарищи, как исчезали все различия, не было больше ни румына, ни русского, ни болгарина, ни француза, ни разницы в возрасте и положении, а только оставались близость идеи, цели и одинаковое восприятие мира.
      Первый гонорар В тот же день я написал свою первую статью и получил первый гонорар.
      Статья занимала два листика школьной тетради, а когда ее перепечатали на машинке, она оказалась совсем крохотной – одна колонка. Зато заголовок был двойной и внушительный: «Вести из провинции… Учащиеся гимназии включаются в борьбу…»
      Заголовок придумал Милуца на моих глазах, и я с восторгом его одобрил. На моих же глазах происходили перепечатка статьи и рождение газеты, в которой она должна была появиться: «Трибуна бедного студента!» «Это не простая стенгазета,- объяснил мне Милуца,- а орган массовой организации левых студентов «Шиллера».
      Газета наклеивалась в одной из комнат второго этажа, где стояли только три кровати, и все три жильца вместе с двумя шпалтистами как раз и составляли ее негласную редколлегию. Все пятеро хлопотали теперь вокруг большого белого картона, на котором наклеивались статьи. Милуца придумывал заголовки, а один из его помощников, ловко орудуя кистью, украшал газету рисунками. Внешность этого парня вполне соответствовала его занятию: длинные волосы, черный бант вместо галстука и перепачканный красками пиджак. Вскоре выяснилось, однако, что он всего-навсего студент Коммерческой академии. Но сердце его принадлежало кисти и палитре.
      – Поскорей…- торопил Милуца художника. – Мы должны успеть, пока не откроют столовую к ужину, – осталось сорок минут…
      Но художник не торопился. Ему все казалось, что газета не готова. Когда были написаны все заголовки, разрисованы все лозунги, он, ни с кем не советуясь, начал рисовать.
      – Это еше что такое? – изумился Милуца.
      – Так просто…
      – Да ты спятил!
      – Он выпил керосину…
      Милуца решительно оттолкнул художника от картона.
      – Пора! Я договорился с дежурным по столовой, что он откроет нам на полчаса раньше. Пошли!
      «Трибуна» была тут же завернута в обыкновенную газетную бумагу, снесена в столовую и повешена на стенку около входа. Художник остался ее караулить.
      – Когда откроют к ужину – тебя сменят! – сказал ему Милуца.
      Я не понимал, зачем нужны эти предосторожности. Через полчаса я все понял.
      С той самой минуты, когда Подоляну усадил меня на своей койке и трое незнакомых мне парней стали с живейшим участием интересоваться моей жизнью, точно они были моими старыми друзьями, студенты «Шиллера» показались мне самым симпатичным народом на свете. Я, конечно, понимал – не все они коммунисты, как Подоляну и его товарищи, но несомненно, что все веселые, милые, компанейские парни. Свою статью я писал в читальном зале на втором этаже, огромном, просторном, с четырьмя рядами удобных ореховых пюпитров. Здесь было людно и непривычно тихо.
      Почти за каждым столиком кто-то сидел, уткнувшись в книги, и хотя в зале не было дежурного, все соблюдали тишину и порядок: никто не курил, не разговаривал громко, входили и выходили все на цыпочках, стараясь не мешать другим. И лица были какие-то строгие, задумчивые. Тем сильнее поразило меня то, что произошло вскоре внизу, в столовой, когда ее открыли на ужин.
      Вначале я ничего особенного не заметил. Как только появились первые пришедшие ужинать студенты, стенгазету окружила толпа любопытных. Кто-то прочел вслух фельетон, и вокруг раздались смешки. Кто-то неожиданно выругался, но на него накричали, и он отошел от стены. Не успел я поужинать, как ко мне подскочил Милуца, сильно чем-то взволнованный, и спросил, не видел ли я Подоляну.
      – Нет…
      – Беги наверх в шестую комнату, если его там нет, иди в читальню – пусть придет немедленно!
      – Что случилось?
      – Беги! Потом узнаешь!
      Подоляну не оказалось ни в шестой комнате, ни в читальне. Я вернулся в столовую, чтобы сообщить Милуце, но это уже не так просто было сделать. У стенгазеты собралась толпа. Сразу было видно, что она состоит из двух враждебных партий.
      Они стояли обособленно: Милуца и еще несколько человек у самой стены, охраняя газету; остальные обложили их тесным кольцом, закрывая дорогу к выходу. В этой группе выделялись двое: один небольшого роста, но важный, с глянцевитым лицом и черными, гладко прилизанными волосами, словно он надел на голову лакированную крышку; другой – огромный, толстый, с продавленным носом и маленькими выпуклыми глазами. Сначала мне показалось, что происходит диспут. Студент с черной лакированной головой ораторствовал, как заправский адвокат, держась одной рукой за лацкан пиджака и угрожающе протягивая вторую руку к противникам.
      – Господа! – кричал он. – Это возмутительная наглость! У них нет ничего святого: они смеют оскорблять тех, кому мы должны быть благодарны… Я спрашиваю вас, кто мы, господа, студенты или… -…агенты сигуранцы! – вставил Милуца.
      – Ты молчи! Ты большевик! – закричал парень с продавленным носом и угрожающе выдвинулся вперед. – На жалованье Москвы!
      – Как вам не стыдно! И это вы говорите о жалованье? Где пятьдесят тысяч, которые примария дала на дрова?
      – Молчать! Не то плохо будет!
      – Донесете на нас полиции?
      – Господа! – снова закричал студент с черной блестящей головой. – Речь идет сейчас не о том, как распорядился комитет «Фундации» деньгами примарии.
      Предположим даже, что он совершил ошибку. Но разве прошлые ошибки дают вам право забрасывать нас грязью…
      – Браво, защитник! – закричал чей-то веселый голос, и многие рассмеялись.
      – Господа! – снова начал первый оратор.
      – Погоди! – перебил его верзила с продавленным носом. – У меня с ними другой разговор! Мэй, вы… бога, архангела и всех святых из календаря… Если вы сейчас же не снимете эту пакость…
      – Не смей! Позор! Попробуй только!
      Теперь кричали все, и уже ничего нельзя было понять, только одно мне было ясно: газета в опасности. Я стоял около стенки и, когда началась свалка, увидел вдруг длинную руку, тянущуюся как раз
      к тому углу стенгазеты, где красовалась моя статья. «Он ее сорвет!» – промелькнуло в голове, и я не раздумывая вцепился в протянутую к газете руку. В следующее мгновение кто-то ударил меня по лицу, потом, очевидно, та же рука вцепилась в расстегнутый воротничок моей косоворотки, и я услышал треск разорванной материи. Больше я уже ничего не соображал, потому что снова получил оплеуху…
      Вокруг меня кипела драка. Кто-то забаррикадировал столом дверь, но стол был немедленно опрокинут, и дерущиеся начали выскакивать во двор общежития, где было значительно удобнее продолжать потасовку. Когда я тоже выбрался во двор, я услышал свист и увидел, как парень с продавленным носом, держа в руках пожарный шланг, поливает всех выходящих. Чуть задетый холодной противной струей, я отскочил в сторону, но успел заметить, как кто-то ударил сзади портфелем по голове парня со шлангом и он выпустил его из рук.
      Когда драка заглохла, в четырнадцатой комнате началось небольшое совещание.
      Здесь собралась уже знакомая мне редколлегия и еще несколько человек в разорванных рубашках, с всклокоченными волосами и другими признаками активного участия в недавней потасовке. Пришел и Подоляну с внушительным синяком на лбу – хоть он и опоздал, но все же успел принять участие в «деле». Однако вид у него был, как всегда, веселый, сияющая улыбка открывала ослепительно белые зубы.
      – А ты зачем полез? – спросил он меня укоризненно, но глаза его лукаво блестели.
      – Статья… – сказал я. – Они хотели сорвать мою статью…
      – А это что? – обратил он внимание на мою разорванную косоворотку. – Это ты получил гонорар за статью?
      Все рассмеялись. Мне тоже стало весело. Пожалуй, он прав! Я получил свой первый гонорар – две пощечины и разорванная рубашка. И первый урок: в студенческом мире царят не только беззаботность и веселое товарищество шпалтизма…
      Министр – хороший парень!
      Министр, которому я привез письмо от его партийного единомышленника, доброго уездного аптекаря, жил «на шоссе». Так назывался аристократический район Бухареста, примыкающий к «шоссе Киселева» – широкой асфальтированной ленте, протянутой среди сплошного массива зелени и деревьев. Улочки этого района поразили меня разнообразием особняков, построенных во всех мыслимых архитектурных стилях, жарким блеском цветов, высаженных на тротуарах, отсутствием пешеходов и обилием постовых в парадной форме, томящихся от безделья на всех перекрестках. Здесь был особый мир, тихий, пристойный, – даже уличным торговцам воспрещалось здесь рекламировать свои товары, – и очень чистый, с аккуратно подметенным асфальтом и влажным пахучим воздухом от маслянистой зелени и свежеполитых цветочных клумб. Кое-где у ворот стояли уютные застекленные будки – в них сидели полицейские, еще более важные и скучающие, чем постовые на перекрестках. Часть будок пустовала, но по всему было видно, что хозяева содержат их в полной готовности и отнюдь не потеряли надежды вновь получить высокую должность, дающую право иметь своего полицейского у ворот.
      Когда я наконец разыскал дом моего министра, полицейского там не оказалось. Не было даже будки: очевидно, Константин Рогожану только «субсекретар де стат» – товарищ министра. Я вспомнил, как Литвин беспокоился, сумею ли я достаточно учтиво ему улыбаться, и подумал, что у министров, очевидно, такие же нравы, как у провинциальных полицейских подкомиссаров, обожающих, когда их называют «господин комиссар». Но я ошибался.
      Все произошло совсем не так, как я ожидал. Хорошенькая горничная с черными смеющимися глазами, узнав, откуда я приехал, немедленно провела меня из пышной прихожей, украшенной оленьими рогами, в кабинет, отделанный в строгом, деловом стиле. Я знал, что Рогожану по профессии адвокат. Но только здесь, в его кабинете, я получил некоторое представление о том, насколько сложны и запутаны пути правосудия. В дубовых шкафах поблескивали кожей и золотым тиснением огромные фолианты – собрания румынской юриспруденции; на отдельных полках красовались элегантные тома французской коллекции знаменитых процессов.
      Между книжными шкафами – на подставках – стояли гипсовые и бронзовые бюсты знаменитых юристов, а на стенах висели картины, наглядно показывающие всю сложность и значение адвокатского ремесла: богиня Фемида с завязанными глазами держит в руках колеблющиеся весы правосудия и литографии, изображающие суды различных эпох. Все это внушало невольное уважение к хозяину кабинета, и я живо представил себе человека с бледным лицом ученого и задумчивыми глазами. Но я снова ошибся.
      Господин министр Рогожану оказался молодым высоким красавцем с золотисто-ореховой шевелюрой и большими серыми глазами, одетым в великолепный красный халат, статно облегающий его большое сытое тело. Господин министр весь засиял, увидев меня, точно он давно меня ждал и был счастлив, что я наконец пожаловал. Я попытался было извиниться за то, что явился к нему с утра, но он не дал мне и слова сказать.
      – Глупости! Чепуха! Вы не знаете моих убеждений! Обожаю, когда ко мне приезжают из Бессарабии… Ну-ка, садитесь. Нет, нет, вот сюда – здесь будет уютнее…
      Ленуца! Меня дома нет. Ни для кого на свете. Пока я не закончу дело с господином гимназистом!
      Но Ленуца, очевидно, его не услышала. Я еще не успел извлечь из кармана письмо Литвина, как она показалась на пороге, ведя за собой другого посетителя, в очках, робкого и неуверенного, который спотыкался о ковер и не знал, куда девать руки.
      Увидев его, господин министр снова просиял и заворковал:
      – А, господин профессор! Очень рад. Прошу садиться… Нет, нет, вот сюда – здесь вам будет покойнее… Ленуца! Меня дома нет! Ни для кого на свете, пока я не закончу дело с господином профессором…
      Профессор, так же как и я, начал с извинений, но министр не слушал:
      – Чепуха! Вы не знаете моих убеждений. Обожаю, когда ко мне обращаются профессора! Кстати, мне звонили из канцелярии премьер-министра – вы давно знаете шефа? Со школьной скамьи? Что вы говорите! Великолепно! У вас прошение с собой?
      Все будет сделано… Никаких благодарностей, это мой долг. Ленуца! Где ты там пролала, Ленуца?..
      Ленуца не пропала. Она вводила в кабинет… нового посетителя: маленького человека, сухого, гладко выбритого, с темными колючими глазками. И все началось сначала:
      – А, господин Датку! Очень рад. Прошу садиться… Нет, нет, вот сюда – здесь вам будет уютнее…
      Из глубокого кожаного кресла, в котором я тонул целиком вместе со своим портфелем, я с изумлением наблюдал, как министр рассаживает других посетителей, обворожительно всем улыбаясь и обещая немедленно устроить их дела.
      – Видите, сколько у меня дел… – сказал министр, вспомнив наконец и обо мне, после того как проводил к двери очередного посетителя. – Ну-ка, показывайте, что у вас там…
      Я подал ему письмо Литвина.
      – Что такое? – вдруг насторожившись, спросил он. – Вы коммунист?
      При слове «коммунист» лицо его сделалось строгим и пухлые пальцы с большим перстнем нервно забарабанили по столику. Но это длилось недолго. Он дочитал письмо и снова весь засветился доброжелательством и благодушием. В это время его позвали к телефону. Он взял трубку и заворковал:
      – Как тебе не стыдно? Какой я тебе «господин министр»? Ты не знаешь моих убеждений. Я Костел! Для своих друзей я всегда был и останусь Костелом! Что ты сказал? Я хороший парень? То-то! Вот это уже другой разговор… Привет! Целую ручки мадам Элеоноры. Па!..
      После этого министр – хороший парень – вернулся ко мне и сказал, что все будет сделано: нужды моего уезда для него превыше всего, просьбы господина Литвина – закон. В гимназии, наверно, перегнули палку. Завтра же он поручит своему секретарю справиться об этом деле в министерстве просвещения. Послезавтра я могу позвонить узнать результат…
      И он проводил меня до дверей, где меня приняла Ленуца и, сверкая блестящей чернотой глаз, провела в уже знакомую прихожую с оленьими рогами.
      – Министр Рогожану? – переспросил Подоляну, когда я рассказал ему, где был. – Его обещания ровно ничего не значат. Это простейший прием: всем обещать. Но мы сейчас узнаем, что он за фрукт…
      Разговор наш происходил во дворе общежития в тот час, когда уже пообедавшие или только собиравшиеся обедать студенты слонялись по двору, стояли группами у ворот, но Подоляну быстро разыскал среди них того, кто ему был нужен.
      – Мэй, Джика! Подойди-ка сюда.
      На его зов откликнулся студент ростом не выше двенадцатилетнего мальчика, с детской стриженой головой, но в очках с толстой оправой.
      – Послушай, Джика, ты знаешь Рогожану?
      – Знаю, – сказал Джика.
      – Откуда ты его знаешь?
      – Я их всех знаю, – сказал Джика.
      – Что это за тип? – спросил Подоляну.
      – Он из Влашки. Учился в Бухаресте. Женат на сестре помощника префекта полиции Миксимаде…
      – Это нас не интересует, – сказал Подоляну. – Может быть, ты знаешь, какие у него убеждения?
      – У него нет убеждений. У царанистов он слывет за хорошего оратора. Дом, в котором он живет, куплен после процесса Решица…
      – Откуда ты все это знаешь? – изумился Подоляну.
      – Я читаю газеты, – сказал Джика. – Другие тоже читают и забывают, а я помню. Я завел на них всех картотеку. Вот здесь…
      И он серьезно постучал пальцем по своей детской стриженой головке.
      – А все-таки, может быть, ты знаешь что-нибудь о его убеждениях?
      – У него нет убеждений, – сказал Джика.
      – Он способен помочь товарищу, исключенному из гимназии?
      – Если ему выгодно.
      – Значит, это не противоречит его убеждениям? – настаивал Подоляну.
      – У него нет убеждений, – сказал Джика. – Он хочет быть министром. Вот и все его убеждения… „Спаситель" прилетел!
      Внезапно и нежданно случилось событие, которое поставило все под сомнение: сменился король. В истории всех королевских династий обычно сыновья наследовали престол отца. В Румынии произошло обратное: папа стал королем после сына. Я, конечно, плохо разбирался тогда в тайнах и интригах румынского королевского двора, но запомнил многое из того, что видел и слышал в те суматошные, необычные дни. …Это произошло вскоре после моего разговора с министром. Полный самых радужных надежд, я впервые отправился в центр города. Было теплое летнее утро. Был шум большого города. И было волнующее чувство ожидания чего-то нового, еще неизведанного; счастливое, сладостное чувство любопытства ко всему, что я видел и слышал на этих пестрых, еще никогда мною не хоженых улицах. Я шел сначала по Каля Вакэрешть, глядя на бесконечный ряд магазинов, ателье, мастерских, к которым лепились киоски с прохладительными напитками, газетами, табаком. Потом я вышел на Липскань. Здесь покупатели, зеваки, уличные продавцы и зазывалы сливались в единый поток, еле вмещавшийся между стенами этой узкой, извилистой улочки, где каждая открытая дверь вела не в один, а в два и даже в три магазина, с отдельными полками, отдельным товаром и отдельным хозяином. Улица Липскань выходила на знаменитую Каля Викторией. Я знал, что здесь можно увидеть роскошь, суету и тщеславие не только Бухареста, но и провинции, всегда представленной своими богатыми прожигателями жизни, тунеядцами и растратчиками. Но я ничего не успел разглядеть, так как внезапно услышал странные, визгливые крики, точно где-то поблизости резали сразу по меньшей мере десять человек. Окружающая меня толпа, однако, не обращала на них никакого внимания. Вскоре и я понял, в чем дело: вышел специальный выпуск газеты «Универсул».
      Теперь уже можно было различить слова:
      – «Универсул» – спе-ци-а-ла!.. «Универсул» – спе-ци-а-лаа!!
      Вскоре я увидел и самих газетчиков – ватагу оборванных мальчишек и девчонок. Они выкрикивали «Спе-ци-а-ла!» с таким испуганным, отчаянным выражением, точно это означало «Спасайся, кто может!».
      Газетчики бежали, широким фронтом захватив всю улицу, рассекая толпу пешеходов, уклоняясь с ловкостью акробатов от мчавшихся мимо автомобилей, прыгая с тротуара на мостовую и обратно, и, ни на секунду не останавливаясь, совали всем встречным трепещущие по ветру газетные листы, ловя на ходу брошенные им монеты. Улица закипела и забурлила, как вздутый поток, на который внезапно обрушился ураганный ветер, смерч, град. И все это действительно пронеслось быстро, как смерч, но в руках у некоторых прохожих остались большие, чернеющие жирными буквами, листки.
      – Прибытие принца Кароля!.. Спе-ци-а-ла!.. Неожиданное прибытие принца из-за границы!.. Спе-ци-а-ла!..- кричали теперь другие газетчики, более пожилые и степенные, которые не могли угнаться за первым эшелоном и компенсировали себя тем, что выкрикивали самую новость, стремясь заинтересовать всех тех, кто еще не купил газету. Им это вполне удавалось. Толпа, отнесшаяся в первый момент довольно равнодушно к появлению экстренного выпуска, теперь явно заинтересовалась необычной новостью. Вокруг каждого, у кого была газета, образовался небольшой круг: те, кто стоял сзади, вставали на носки и через головы и плечи стоящих впереди читали сообщение о том, что отец его величества короля Михая I, принц Кароль, проживающий за границей, неожиданно прилетел в Бухарест, в связи с чем ожидаются важные политические события. Я решил вернуться в общежитие, рассчитывая, что там можно скорей разобраться в этой сенсационной новости.
      В «Шиллере» все уже знали. Во дворе стояли группы студентов, прислушиваясь к спорам и перебранке темпераментных комментаторов. В глубине двора я внезапно натолкнулся на маленького Джику. Я узнал его по голосу: увидеть его было невозможно, так как все те, кто его окружал, были по меньшей мере на голову выше.
      В этой группе не спорили. Все понимали, что это бесполезно. Джика знал все. Он сыпал именами, датами и сведениями из истории румынской королевской семьи так уверенно, точно давно состоял при ней штатным историографом. Голос Джики звучал внятно, но тон был скучающий. Таким, слегка скучающим и снисходительным тоном обычно отвечают первые ученики на придирчивые вопросы учителей: ничего у вас не выйдет, господа, – под меня вы не подкопаетесь! К Джике действительно невозможно было придраться.
      Он знал, сколько раз принц Кароль отрекался от престола еще при жизни его отца – короля Фердинанда. Три раза. Первый раз он отрекся, чтобы иметь возможность жениться на Лили, во второй раз, когда у него потребовали, чтобы он все же расторгнул брак с Лили, и в третий раз, когда он связался с Еленой…
      – Разве Михай не сын Елены? – удивился один из слушателей.
      – То другая Елена – греческая принцесса, на которой он был официально женат. А это Елена Лупеску; с ней он уехал в двадцать шестом в Женеву…
      – Но ведь на первой Елене он тоже женился по любви?
      – По любви, конечно, по любви… – В голосе Джики звучали нотки сожаления, что он должен выслушивать такие невежественные вопросы.- У принца все было по любви.
      Он любил Лили, у них есть ребенок. Потом он любил Зизи Леонтеску, может быть даже вдвое сильнее, чем Лили, потому что Зизи родила ему двух ребят; потом он влюбился в Мими, бывшую любовницу его отца Фердинанда, и тоже сделал ей ребенка; после нее он любил жену адъютанта королевы-матери, полковника Тити, и от нее у него есть ребенок. У дочери нашего посла в Мадриде, у жены генерала Прикоп и у племянницы министра иностранных дел – у всех есть по ребенку от Кароля… или по два… Но самая сильная любовь – это Елена вторая, Лупеску, а не Елена греческая.
      Из-за нее его заставили отречься окончательно…
      – Кто заставил?
      – Братиану, конечно, либералы. Они терпеть не могли друг друга: либералы принца и принц либералов. Ион Братиану заставил его отречься, и на королевском совете было вынесено решение, что дело принца Кароля «закрытый вопрос» – обсуждению больше не подлежит.
      – Как его могли заставить отречься? – не унимались слушатели.
      – Очень просто, – сказал Джика. – Намекнули ему, наверно, насчет самолетов «Спад»,
      «Армстронг», «Фоккер»…
      – При чем тут самолеты?
      – При чем тут самолеты? – уже начинал терять терпение Джика. – Вам надо все разжевать и вложить в рот. Разве Кароль не был начальником нашей авиации? Был.
      Разве не он давал заказы на самолеты? Он. Разве у нас есть самолеты? Нет.
      Помните, какой поднялся скандал, когда в парламенте встал вопрос о заказах на самолеты, которых и в природе не существовало? Никто не помнит?
      Никто не помнил. Но каждый считал себя обязанным задавать вопросы. Джика всем отвечал. Но, когда его спросили, что будет теперь, после возвращения принца, он рассердился.
      – Спросите у Мафалды! Я не занимаюсь гаданием. Я знаю факты…
      – Фактов нет! – неожиданно сказал высокий, худощавый парень с грустным лицом. – Есть интерпретации, точка зрения – у каждого человека она другая. Фактов нет.
      Что означает факт?
      – Факт ничего не означает. Факт есть факт! – кипятился Джика. – Вы не знаете фактов, а занимаетесь домыслами. Поговорим о фактах. Не далее как два месяца тому назад была конфискована газета, объявившая, что принц Кароль собирается вернуться на родину. Министр внутренних дел Вайда Воевод, а потом и сам премьер Маниу заявили тогда, что отречение Кароля окончательный акт, не подлежащий изменению. Это факт. Идем дальше. Месяц тому назад Винтила Братиану снова обрушился на Кароля и обозвал его авантюристом – черным пятном на непорочном гербе Гогенцоллернов. И это факт. Слушайте дальше. Винтила Братиану обвинил министра внутренних дел в том, что он сам распространяет в селах брошюру: «Пусть вернется спаситель!» «Спаситель» – это Кароль. И он вернулся. Несомненный факт.
      Теперь вы знаете все факты. Но что пользы, если вам нужны домыслы и сказки?
      – А что означают эти факты?
      – Факт ничего не означает, – сказал Джика.- Факт есть факт!
      – Ничего подобного! Эти факты означают, что…
      – Пора закрывать кафе! – услышал я за своей спиной голос Подоляну, который незаметно подошел к нашей группе. – И пора расходиться. Идем, Джика, хватит тебе болтать…
      И я увидел растерянное лицо Джики, которого Подоляну решительно извлек за руку из окружающей его толпы. Великий знаток фактов выглядел, как нашкодивший ребенок.
      Он понимал, конечно, что Подоляну прав: изложение фактов из семейной жизни Гогенцоллернов могло стать небезопасным занятием как раз в связи с возвращением принца-«спасителя». …Следующую неделю я провел в томительном ожидании. «Вам придется подождать до окончания политических событий…» – сказал мне по телефону секретарь Рогожану.
      В чем они заключались, мне было неясно. Миллион жителей Бухареста жил, как всегда: люди работали или бездельничали, грустили или веселились, куда-то спешили, на что-то надеялись, любили, болели, умирали… А в это время где-то в узком кругу «ответственных факторов», охватывающем не более двухсот или трехсот человек, происходили «политические события»: сложная и острая схватка, в которой сталкивались корысть с корыстью, жадность с жадностью, амбиция с амбицией. До меня, как и до огромного большинства жителей столицы, ее отголоски доходили только под видом помятых, пахнувших свежей краской, экстренных выпусков газет, в которых сообщалось, что министр такой-то совещался с политическим
      деятелем таким-то, после чего этот деятель встретился с другим бывшим или будущим министром. Все это настолько не затрагивало обыденной, будничной жизни большинства, что даже в «Шиллере» все меньше находилось любителей поспорить об исходе «конституционного кризиса». Подоляну, знавший куда меньше фактов, чем Джика, но умевший давать им ясное толкование, разъяснил мне, что без ведома полиции «спаситель» не посмел бы прилететь. Он нужен для укрепления авторитета государства и уже успевшего себя скомпрометировать национал-царанистского правительства. «Переворот» начат в министерстве внутренних дел – там он и будет завершен в тесном семейном кругу правящей олигархии. После этого я перестал покупать экстренные выпуски, выходящие каждые два часа, и перечитывать все заголовки газетных афиш, менявшиеся по нескольку раз в день. У меня было много свободного времени, и я посвятил его знакомству с Бухарестом.
      Каким городом был Бухарест Случалось, я бродил по городу с утра до вечера. Чем лучше я его узнавал, тем более чужим чувствовал себя в нем; чем длительнее становились мои прогулки, тем сильнее тянуло меня потом назад на пыльный двор «Шиллера», в неуютную, тонувшую в табачном дыму комнату, где Подоляну, Милуца, Стере, сидя втроем на одной койке, вечно о чем-то шептались или делали выписки из
      «Интернационале прессе» и листовок, напечатанных на папиросной бумаге и тщательно припрятанных между страницами университетских курсов. Мне тоже давали иногда читать «Интерпресс» и другую политическую литературу. Но я словно потерял здесь вкус к чтению. Как ни старался я углубиться в немецкую терминологию и колонки цифр – индексы падения производства капиталистического мира, я чувствовал, что меня снова тянет на улицы, в сутолоку, толкотню, давку, где из мимолетных впечатлений, образов, ассоциаций складывалась сложная, значительно сложнее, чем индексы производства из «Интерпресс», картина жизни, острая, впечатляющая, обостряющая ум и оставляющая глубокие следы в сердце.
      Я не всегда мог определить свое отношение ко всему виденному на улицах города и постоянно мучился непониманием и любопытством, восторгом и отвращением. Я никак не мог привыкнуть к давке и шуму, все еще вздрагивая от каждого автомобильного гудка, шарахался в сторону от грохочущих довольно далеко от меня трамваев, перебегал затаив дыхание через перекрестки, жался к грязным, но неподвижным и потому более покойным стенам. Для меня, привыкшего к безмолвным дунайским просторам, к пустынным улочкам местечка, где известно было заранее, когда и кого можно встретить на каждом перекрестке, зрелище этого набитого людьми города, где каждый клочок свободного пространства оспаривало по меньшей мере два человека, где люди шли, стояли и сидели, все время задевая друг друга, чувствуя тела и запах друг друга, было странным, пугающим и неприятным. Привыкший часами слушать тишину реки, прерываемую только легкими ритмическими ударами весел, тихим плеском упавшей в ерик айвы или далеким курлыканьем журавлей, я чувствовал себя больным и разбитым от непрерывного, мучительного городского гула. Как можно жить в такой обстановке? Как можно думать, мечтать, существовать в этом ни на секунду не прекращающемся гуле?
      Но бывало и иначе. Иногда, чаще всего это случалось по вечерам, когда улицы были залиты светом, когда в самом тембре уличных звуков чувствовалась какая-то приподнятость, легкость, праздничность, я внезапно ощущал радость в бесцельном хождении мимо ярко освещенных витрин, мимо настежь раскрытых, дышащих дымом дверей «бодег», мимо первых звуковых кинематографов, из которых доносился механический треск, возвещающий о кончине «великого немого». В такие минуты шум и давка меня не раздражали, а, наоборот, успокаивали и убаюкивали. Я был частицей толпы, захваченной общим движением.
      Была ли это минутная слабость одиночества, естественная склонность утомленного наблюдениями сознания отдохнуть, раствориться в сознании толпы? Не знаю… Разве и в более зрелые годы, когда мы уже всесторонне испытали всю сложность и нервные тяготы городской жизни и всю прелесть и великую успокаивающую силу естественных шумов природы, разве не хочется иногда специально окунуться в густой поток шумной городской толпы? Разве счастливое чувство природы окончательно отбивает тягу к суматошной, но столь бодрящей иногда атмосфере большого современного города?
      В проходе между торговыми улицами Липскань и Шеларь, узком, каменном желобе с бесчисленным количеством крохотных галантерейных магазинов, мимо которых с трудом, как вода в трубе без напора, текла густая толпа, господствовал громкий, хорошо натренированный голос высокого полного человека, стоявшего у дверей одной из лавок и декламировавшего всегда одно и то же.
      – Пять тысяч дамских сумочек! Десять тысяч пар чулок! Восемь тысяч перчаток!
      Пятнадцать тысяч поясов! Заходите и убедитесь! Пять тысяч дамских сумочек!
      Десять тысяч пар чулок!..
      Когда бы я ни проходил по Липскань – в ранний утренний час открытия магазинов, в полдень, когда растопленный жарой асфальт прилипал к подошвам, а над головой вставало солнце, как неподвижный и немилосердный страж, или к вечеру, когда зной спадал и солнце уже скрывалось за домами, – человек этот был на своем посту, и его хорошо слышный еще издали голос повторял громко, внятно, с одинаковой интонацией: «Пятнадцать тысяч пар чулок! Десять тысяч перчаток! Пять тыcяч дамских сумочек!» Я останавливался, следил за его высокой, слегка раскачивающейся грузной фигурой, за одутловатым лицом с ничего не выражающими глазами, за его полными губами, повторяющими по десять, двадцать, тридцать тысяч раз в день: «Пять тысяч дамских сумочек! Десять тысяч пар перчаток!» Я старался понять, что он думает, войти в него, что-то уловить на бесстрастном лице этой говорящей машины, живого символа неистового культа торговли, которым был охвачен весь город.
      Нигде не видно было тех, кто делал вещи: они исчезали с раннего утра в своих мастерских и фабриках, а к вечеру их развозили по окраинам закрытые, душные клетушки трамвайных прицепов. В течение дня улицы, площади, рынки были во власти тех, кто продавал и покупал. Торговля шла всюду, не только у прилавков магазинов, складов, ларьков, киосков, но и в кафе, ресторанах, парках, подъездах и просто на улице, на каждом тротуаре, на каждой мостовой. В узкой застекленной галерее между Каля Викторией и улицей Смырдан, где не было никаких магазинов, целый день прохаживались люди с пронзительными глазами, внимательно прощупывающими каждого прохожего; они сходились, о чем-то шептались, сдержанно смеялись или негодовали и снова расходились. У них не было в руках никакого товара, никаких свертков, сумок, портфелей, но именно здесь, в двух шагах от здания городской полиции, шла запрещенная азартная торговля валютой, о которой чуть ли не каждый день писали в газетах и делались запросы в парламенте. Неподалеку, за столиками кафе, сидели другие, более степенные и благополучные на вид люди и что-то писали и высчитывали тут же на столиках, на полях обеденных карточек
      и иллюстрированных журналов. Здесь было торговое поле маклеров, процентщиков. Но самой неистовой, самой массовой, самой пестрой и азартной была уличная торговля.
      Я шел по центральным улицам, сворачивал на обсаженные каштанами бульвары, заглядывал в глухие, каменные переулки, и всюду была такая картина: жара, размягченный с прилипшей к нему грязью и обрывками бумаги асфальт, спешащие по своим делам прохожие, вереницы автомобилей и между ними, на тротуарах, на мостовой, в подворотнях, ходили, стояли или сидели разносчики и уличные торговцы, оглашая воздух криками, непрерывными, как рокот волн, веселыми или тоскливыми, призывающими, соблазняющими, умоляющими, заполняющими слух и раздирающими душу…
      Я испытывал жалость и удивление. Они торговали всем, чем только можно торговать, всем, что можно унести на руках или развозить на тележке, всем, что нужно и не нужно людям. Я видел среди них и таких, кто держал в руках только одну – не пять или две, а именно одну – пару носков, и по всему было видно, что больше у них ничего нет, что в этой паре весь их оборотный капитал, весь товар и все надежды.
      У меня до сих пор стоит перед глазами фигура человека с лицом, похожим на сморщенный лимон, с одним глазом, покрытым бельмом, а другим, убегающим куда-то вкось. Это было на одной из самых оживленных торговых улиц, в пять часов дня, когда мостовая дрожала от тяжелой поступи толпы, а воздух от криков торговцев и зазывал. Человек этот вертелся среди тех, кто что-то выкрикивал, что-то показывал, о чем-то просил, но у него в руках не было никакого товара. Я случайно остановился рядом, посмотрел ему в лицо – и замер: он бормотал довольно громко и внятно: «Купите мыло! Такое хорошее и очень дешевое мыло!» Но у него не было мыла – у него ничего не было: ни мыла, ни ваксы, ни даже пары шнурков или коробочки спичек. И все же он стоял на обочине тротуара в той же позе, в которой, наверно, привык стоять, и машинально, как всегда, бормотал, призывал, умолял: «Купите мыло!» И смотрел на прохожих с таким отчаянием, такой мольбой и таким молитвенным ожиданием, точно верил, что если бы они остановились, решив наконец купить мыло, то оно бы немедленно появилось у него в руках – «такое хорошее и очень дешевое мыло!»
      Я шел дальше и видел, как огромная, разношерстная армия уличных торговцев, ведущая с утра до вечера суровую войну за существование, выдерживает и другие сражения; ее солдаты выходят из них побитыми, израненными, обедневшими, но не побежденными. Однажды я проходил по Липскань в одиннадцать часов утра и увидел такую сцену: со стороны Каля Викторией приближалась открытая полицейская автомашина; на подножках стояли рослые, кирпично-красные, усатые полицейские и, держась одной рукой за борта машины, протягивали другую к тротуару и выхватывали товар у всех, застигнутых врасплох уличных продавцов. Чулки, коробки мыла и ваксы, галстуки, лезвия для бритья – все это летело в машину, падало, рассыпалось под ее колесами. Вскоре улица огласилась отчаянными криками тех, у кого уже отобрали товар: босоногие мальчики-«олтяне», цыганки в пестрых шалях, старые евреи в люстриновых пиджаках – все они бежали за машиной, хватались за ее борта, но их отбрасывали, били по рукам тяжелыми каучуковыми дубинками. Движение остановилось, прохожие громко высказывали свое возмущение, ругали полицейских, свистели. Только на порогах магазинов стояли толстые люди без пиджаков и, заложив руки в карманы брюк, сдержанно ухмылялись, с удовлетворением наблюдая за дикой операцией, предпринятой, очевидно, не без участия этих оскорбленных «нелояльной конкуренцией» коммерсантов. Крик, рев, рык уличных торговцев звучал совсем как призыв к атаке, и не успела машина свернуть за угол, как ее действительно атаковали, остановили посреди улицы, и перепуганные полицейские сами начали выбрасывать на тротуар захваченные трофеи.
      Через пять минут улица приняла обычный вид, на тротуарах снова суетились продавцы и разносчики; у многих были синяки и кровоподтеки, но они снова, с еще большей энергией и неистовством оглашали воздух хрипами, стонами и словно подымающимися из глубины сердца криками, умоляя прохожих остановиться и купить выгодно, дешево, за полцены, задаром все, что нужно или не нужно, все, что только продается и покупается…
      В обеденные часы я заходил в «бодеги». Здесь было тесно, жарко, чадно, пахло духами и жареными «мититей»; белые официанты носились по залу, изгибаясь, танцуя, не успевая откликнуться на громкий нетерпеливый стук ножей о тарелки – так подзывали их к столикам посетители. Я смотрел на прилавки, заставленные огромным количеством тарелок с разнообразнейшими сортами закусок, на людей, поедавших стоя за несколько минут такое количество бутербродов, тартинок с икрой, маслин, анчоусов, что это могло бы составить недельный рацион целой семьи, на хозяина, внимательно косившего на каждого из них глазом, запоминая, кто сколько положил в рот тартинок и сколько кому отпущено «шприцов» – бокалов вина, разбавленного сифоном; я знал, что это называется у них «аперитивом», подготовкой к предстоящему вскоре обеду, уже в другом месте, в ресторане, где между столиками будут тихо ходить официанты в белых накрахмаленных куртках, безмолвные, важные, помыкающие целой армией помощников – «пикало», мальчиков с круглыми стрижеными головками и испуганно вытаращенными глазами… Все это было как бы продолжением свирепствующего на улицах культа торговли: и здесь и там обслуживали одних и тех же людей… Они были всюду, эти сытые, самодовольные, солидные, как счет в банке, массивные, как стальной сейф, мужчины, одетые с иголочки, как будто только что вынутые из коробки юноши, дамы с подведенными блестящими глазами, начерненными ресницами и ярко-малиновыми губами, одетые наполовину, на одну треть или даже на одну восьмую во что-то непонятное, многоцветное, распахнутое в самых неожиданных местах… Они заполняли «бодеги», рестораны, кондитерские,дорогие магазины, вестибюли кино; они же сидели в высоких парикмахерских креслах, обмотанные белыми простынями, вставив голову во что-то блестящее, сложное, никелированное, протягивая одновременно руки и ноги стоящим перед ними на коленях массажисткам, маникюршам, педикюршам… Я смотрел на них и думал: какие они все сытые, благополучные, самодовольные, какие на них дорогие костюмы, красивые рубашки, яркие галстуки, как их много и как они все убеждены, что им полагается все самое дорогое, самое красивое, самое свежее, что есть в этом огромном городе. …Я гулял и по вечерам, когда над городом стояло чадное облако от дыма бесчисленных «гратаров», установленных всюду, где только можно было: в парках, летних ресторанах, «бодегах» с садом – двумя чахлыми акациями, иногда просто на тротуаре в каком-нибудь глухом переулке. В эти часы на центральных улицах царила атмосфера «дансинга», с возбуждающими запахами духов, коктейлей, крепких папирос.
      Воздух был густой и теплый, фланирующая публика поражала нарядными костюмами, ярко начищенной обувью и блеском глаз – нетерпеливым, чего-то ищущим, чего-то ожидающим; женщины смотрели смело, вызывающе, и при свете неоновых ламп скрещивались взгляды, полуулыбки, смешки… Я заглядывал в раскрытые двери кафе, останавливался у сияющих огнями входов в летние рестораны – всюду гремели оркестры, джазовые, струнные, иногда два-три инструмента, подобранные самым неожиданным образом: русские балалайки и аргентинское банджо,румынский цимбал и итальянская окарина… На эстрадах стояли певцы, блистая великолепными фраками с белыми жилетами и белыми галстуками, певицы с обнаженной грудью и сильно подведенными глазами; пели они по-разному, и мелодии были разные, но мужчины одинаково слащаво вытягивали губы, гремя сильными грубыми голосами, а женщины одинаково заученными, неестественными жестами простирали к публике свои белые кукольные руки, о чем-то умоляя, на что-то жалуясь, кого-то упрекая или подбадривая быстрыми, блаженно-нежными переливами… По вечерам исчезала с улиц гигантская армия разносчиков, продавцов мыла и галантереи, оставались только цыганки с корзинами цветов, мальчики с большими стеклянными банками моченых орехов, разносчики газет и папирос. Оставались и нищие, мертвенно-бледные, зеленые, синие, как будто специально размалеванные, молчаливые, застывшие в притворно смиренных позах, с недобрым блеском в глазах… …Вечерами здесь обнажалось все то, что было скрыто днем; беспрерывно зажигающиеся и гаснущие неоновые рекламы освещали все то, что не выносило солнца, и в таинственных шорохах ночи грубо и беззастенчиво звучали слова, которые не принято было произносить при дневном свете. Многого я тогда еще не понимал, о многом только догадывался, но помню, как томило, пугало и раздирало душу зрелище прогуливающихся здесь женщин. Разгуливали они в одиночку, деловито, упорно измеряя шагами ярко освещенные тротуары; были и такие, которые остерегались света, они жались к стенам, переходили от подворотни к подворотне, похожие на темных бабочек, появившихся неведомо откуда и мечущихся теперь в темноте, не в силах оторваться от земли и улететь… Вся накипь, вся грязь, все то, что не фигурировало в справочниках, монографиях и цветных путеводителях по румынскому «маленькому Парижу», появлялось здесь с наступлением темноты, роилось на тротуарах шумного, возбужденного, пахнувшего алкоголем и отчаянием ночного Бухареста.
      Все это было для меня далеким, чужим, непонятным и вызывало удивление, страх, иногда ненависть. Но здесь же рядом с «бодегами», барами, игорными притонами я находил и то, в чем было для меня большое очарование. Помню, как я открыл в центре города рядом с набережной удивительно грязной речки Дымбовицы маленькую площадь с деревянными лавками бухарестских букинистов. Все тротуары были заставлены столами, на которых лежали пачки книг, журналов, старинных рукописей.
      Я переходил от одного стола к другому, листал пыльные, пахнувшие плесенью издания и томился сладостной грустью воспоминаний: я как бы вернулся вновь к тем счастливым дням, когда таскал книги из старых, опутанных паутиной шкафов бывшего нотариуса Снитовского… Еще больше взволновала меня книжная лавка с библейским названием «Хасефер», где рядом с последними книжками стихов французских футуристов лежали и серо-желтые издания «Едисион сосиаль интернациональ», а на полках, набитых модными романами Лоуренса и порнографическими новеллами Питигрилли, можно было вдруг обнаружить томик Маркса и Энгельса, изданный в берлинском «Арбейтер ферлаг» и даже в Москве. Открыл я эту странную лавку случайно, в каком-то тесном торговом тупике с обувными и шляпными мастерскими и маленькой кофейней, где какие-то подозрительные личности азартно играли в «табле», стучали костяшками и тут же что-то вычисляли на треснутых и покрытых бурыми пятнами, отделанных под мрамор столиках. У «Хасефера» царила иная атмосфера: здесь было просторно, уютно и тихо, как в читальном зале. Хозяин, высокий, великолепно одетый, с голой головой, холеным лицом и холодными надменными глазами, не обращал никакого внимания на случайно забредших сюда покупателей.
      Мне потом объяснили, что у него была своя постоянная клиентура: литераторы, художники, эстетствующие богачи и снобы. Сам «господин Хасефер», как назвал я его про себя, не подозревая, что именно так называет его довольно широкий круг людей, считался тонким ценителем модернистской поэзии и живописи, поклонником доктора Герцеля и убежденным противником марксизма. Но это не мешало ему выписывать из-за границы Маркса, Ленина и другую марксистскую литературу, которую нельзя было найти ни в одной книжной лавке. Он любил и книги и деньги, понимал толк не только в декадентской поэзии, но и в торговле. Уже в первое свое посещение, увидав на прилавке томик писем Маркса, я спросил, не найдется ли у него и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Господин «Хасефер» уставился на меня с таким враждебным любопытством, что я решил ни о чем больше не спрашивать и потихоньку искать на полках то, что меня интересует. Я рыскал по тихой, почти всегда пустой лавке, как голодный, но очень осторожный волк, прячась подальше от холодно-проницательных глаз хозяина, и каждый раз находил здесь что-то такое, что уже одним заглавием, именем автора сулило волнующее наслаждение. Так я нашел и унес с собой «Анти-Дюринг»,
      «Тезисы о Фейербахе» в берлинском издании – красный ледериновый переплет с тиснением, портреты Маркса и Энгельса, учебник политэкономии, изданный в Москве, и, наконец, самое неожиданное – «Пятилетний план», русскую книгу, переведенную и изданную в Париже. Первая увиденная мною книга о первой пятилетке Советского Союза! Получив деньги, а сумма была немалая, господин «Хасефер» еще раз окинул меня внимательно-враждебным взглядом и неожиданно вытащил из-под прилавка «Материализм и эмпириокритицизм» на французском языке в московском издании. Эффект был, очевидно, именно тот, на который он рассчитывал. Но цена превышала весь мой капитал, и я, заикаясь и краснея, сказал, что приду в другой раз. Как все было радостно, интересно, когда я шел по городу, держа в руках сверток с еще не разрезанными драгоценными книгами. Я истратил много денег, так много, что страшно было подсчитывать, сколько осталось, но сердце вдруг загорелось новой, дерзкой решимостью: сегодня же, сейчас, не откладывая, посмотреть звуковой фильм!
      Я давно собирался это сделать. Звуковое кино было новшеством, и билет стоил, по моим понятиям, не дешево, но теперь я над этим не задумывался и кинулся к билетной кассе. …Я всегда любил кино. Я любил мгновение, когда гаснул свет и на матово-белом экране начинался неправдоподобно быстрый, волшебный бег теней; любил дергающиеся, как манекены, фигурки людей в котелках, гоняющихся друг за другом с тросточками и револьверами, мазавших друг другу лица дегтем и пирожным кремом; любил и бешено скачущих ковбоев, и непрерывно стреляющих сыщиков, и колонну мяса с заплывшими глазами, именуемую Мацистом, который пробивал кулаком стены под аккомпанемент грустного вальса «Осенний сон»; я любил все это несмотря на то, что считал немножко стыдным после чтения Шопенгауэра и Макса Нордау развлекаться подобными глупостями, и даже пробовал несколько раз, чтобы доказать себе, что я выше всего этого, уходить с сеанса перед самым концом, когда сыщики уже окружали с трудом выслеженного бандита и готовились начать стрельбу. Стоя теперь у окошка звукового кино, я протянул деньги дрожащими, холодеющими руками. Как все это будет выглядеть без тапера и без привычных аккордов «Осеннего сна»?
      В Бухаресте показывали тогда один из первых звуковых фильмов – «Жанин». Я попал на картину посредине сеанса – здесь можно было входить и выходить беспрерывно, и я не запомнил сюжета. Но это было и невозможно: с первого мгновения меня оглушил каскад звуков, громкие раскаты мощного невидимого оркестра, страшный механический треск… Жанин была красивой девушкой, которая любила красивого летчика, и летчик любил ее, но все это носило служебный, второстепенный характер. Главное было в звуковом аккомпанементе: на экране появлялся самолет, и зритель слышал, как заводили мотор, как самолет гудел в воздухе, как в него стреляли и как он падал и взрывался с оглушительным грохотом. Каждый кадр был задуман и снят специально для того, чтобы зритель услышал какой-нибудь звук. Смотрите, верней слушайте: вот как звучит взрыв снаряда, а вот как мяукает кошка; мы все можем воспроизвести: гром, шелест ветра, и бульканье воды в стакане, и хрип умирающего – все звуки, как настоящие, но только в два-три раза сильнее, слушайте и убеждайтесь… И зрители слушали треск и гул, способный разбудить мертвого, убеждались и выходили из кино с головной болью. Но все же это было прекрасно, и я чувствовал себя в этот день совершенно счастливым. В голове путались беспорядочные, восторженные мысли о волшебной силе науки, о том, как хорошо жителям Бухареста – у них есть возможность видеть все самое новое, самое интересное…
      Не имея больше денег на книги и устав от хождения по городу, я придумал себе новое занятие. Я шел в парк «Чишмиджиу», забирался в глухую аллею и долго сидел здесь, перелистывая какую-нибудь из книг, приобретенных у «Хасефера», или обдумывая все то, что вошло в меня вместе с бухарестскими впечатлениями. «Чишмиджиу» находился в самом центре города и считался лучшим парком столицы. Все здесь было лубочно-красивым,
      непривычным, на мой взгляд, странным и неправдоподобным: аккуратно подстриженные деревья, совсем не похожие на те, к которым я привык с детства, прозрачный пруд без ряски, в котором плавали игрушечные красные рыбки и белые нарядные плоскодонки с легкими веслами, не имеющие ничего общего с тяжелыми «бабайками» и глубокими рыбачьими лодками, пропахшими смолой и рыбой, в которых я провел столько блаженно-счастливых часов. Все же мне приятно было сидеть среди густой зелени, в зоне тишины, куда почти не доходил городской шум, сидеть, мечтать и прислушиваться к автомобильным гудкам, звучавшим здесь приглушенно… В эти часы я обдумывал все то, что видел на улицах Бухареста; думал иногда и о себе, о своем будущем. Вера в грядущее изменение жизни горела в моей груди. Все уродство, все отвратительные черты несправедливости, роскоши, чванства, наглости, бессердечия, увиденные мною в Бухаресте, укрепляли уверенность, что жизнь обязательно должна измениться. Я представлял себе довольно туманно, как это произойдет, но я не сомневался, что это будет, и верил в то, что я стану свидетелем и участником переворота.
      Вспоминая теперь о своих разнородных мыслях, чувствах, представлениях и о том главном, что волновало меня тогда, я думаю, насколько диким и нелепым могло бы все это показаться любому из тех, кто видел меня на скамейке парка, если бы он угадал мои мысли. В те годы лишь очень немногие в Бухаресте верили в приближение новых времен. В окружающей душной жизни отсутствовали явные признаки приближавшейся грозы. Странными и смешными показались бы любому бухарестскому обывателю мысли провинциального гимназиста, который, сидя в парке в двух шагах от королевского дворца, зданий министерств, трестов и банков, думал о том, как будет сломлен этот привычный, незыблемый уклад. Время показало, что прав был гимназист, а ошибались хозяева бухарестской жизни, считавшие себя опытными и мудрыми людьми. Этот факт служил мне источником утешения каждый раз, когда я сталкивался с унизительной покорностью и сомнительной житейской мудростью обывателей, полагающих, что мир неподвижен и зло, кажущееся незыблемым сегодня, останется таким же завтра и всегда…
      Королевская карусель «Закрытый вопрос» – об отречении Кароля от престола, раскрывшийся было в связи с неожиданным прилетом принца в Бухарест, – снова закрылся. Все разрешилось в тесном семейном кругу: Кароль стал королем. Уступая престол отцу, семилетний Михай в виде компенсации получил специально для него придуманный титул «Великий Воевода» и коробку любимых конфет. Новый титул выдумал маститый историк профессор Иорга, а конфеты преподнес отрекшемуся королю благодарный отец. Все сорные ящики Бухареста заполнились за один день мятыми листами экстренных выпусков газет, сообщивших подробности этого трогательного семейного события в роду Гогенцоллернов. А еще через два дня, в воскресенье, десятки тысяч людей заняли с утра наблюдательные посты на Каля Викторией, от королевского дворца до набережной Дымбовицы, потом вдоль набережной до основания «Горы Митрополии»: по этой трассе должен был проехать королевский кортеж, предстояла последняя церемония: присяга нового короля парламенту.
      Я помню то июньское утро, о котором лирически настроенные репортеры писали на другой день, что оно «сверкало всеми красками, словно природа принимала участие в национальном торжестве». Утро было жаркое, и лица ожидающих на тротуарах действительно поблескивали от пота и натуги. Шустрые мальчуганы, разносившие засиженный мухами рахат-лукум и воду в деревянных подойниках, быстро распродали свой товар. Полицейские, стоявшие шпалерами на тротуарах, непринужденно вытирали пот своими белыми перчатками. Дамам этот простой прием был недоступен: на их густо напудренных лицах пот проложил темные извилистые ручейки – стирать его было опасно во избежание худшего.
      Публика томилась ожиданием и веселилась как умела. Я стоял на высоких каменных ступеньках Дворца юстиции, на них разместились сотни людей. Это была особая публика, не бедная, преимущественно жители ближайших «блоков», чванные, наряженные, самодовольные. Ниже меня на ступеньку, в шумной мужской компании кто-то рассказывал анекдоты – голос рассказчика взвизгивал, слушатели восторженно ржали. За моей спиной, на ступеньку выше, какая-то девица расписывала своей подруге внешность нового короля, которого она якобы много раз видела в Синае… «Он такой красавец! Какие глаза, какие усы!
      Рудольф Валентино и Рамон Новаро по сравнению с ним просто парикмахеры! А рост какой – с ума сойдешь! Не веришь? Вот сейчас сама увидишь! Смотри ты! Кажется, уже едут!..»
      В свободном проходе между шпалерами полицейских, солдат и публики, не нашедшей себе места на ступеньках Дворца юстиции, показалась вереница автомобилей.
      Публика замерла. Все знали, что это еще не королевский кортеж, а члены правительства, депутаты и придворные, едущие в парламент. Но это уже был пролог к спектаклю. Машины, в большинстве своем открытые, с откинутым верхом, ехали медленно, и то, что я увидел, показалось мне сценой из карнавала.
      Я видел вспотевшие, багровые лица людей, задыхающихся от жары, в высоких целлулоидных воротничках, накрахмаленных манишках, черных фраках и огромных цилиндрах. Кое-кто держал цилиндр в руках и пользовался им как веером, но большинство соблюдало приличествующую моменту серьезность, и черные башенки торжественно покачивались на лысых головах. У многих были повязаны через плечо трехцветные ленты, грудь вся в орденах. Вместе со штатскими в машинах ехали генералы в ярких мундирах с настоящими павлиньими перьями, прикрепленными к высоким фуражкам. На военных было навешано столько орденов, медалей, металлических поясов с висящими на портупеях золотыми кортиками и саблями, что они казались закованными в трясущиеся и позвякивающие на ходу доспехи.
      В толпе узнавали проезжавших мимо деятелей, и каждый автомобиль встречали по-разному – то восхищенными восклицаниями, то скептическими возгласами, то откровенными смешками.
      Вот пронесся толстяк с барабанным животом, похожий на клоуна и даже раскланивающийся, как опытный клоун, описывая большие круги своим черным цилиндром на белой шелковой подкладке. «Транку!.. Транку-Яшь!» – радостно и иронически загудели в толпе. Потом пролетел старик с бульдожьим лицом и большими закрученными усами, и толпа настороженно притихла: «Вайда Воевод! Министр внутренних дел!» Вслед за министром проехал человек в странном наряде: узкие, крестьянские брюки домотканого полотна, такая же рубаха навыпуск, похожая на короткую юбочку, стянутую в талии цветным вышитым поясом, но, кроме того, он носил еще добротный городской пиджак. «Михалаке!» – загудели зрители не то с иронией, не то с уважением к вождю царанистской партии, стремившемуся не только в политике, но и в своей одежде «помирить козу с капустой». После Михалаке пролетел важный и очень высокий старик с безумными глазами и большой бородой, похожей на метелку. «Профессор Иорга!» – гудели в толпе. За Иоргой ехал другой старик, с маленькой бороденкой, неряшливо одетый и очень печальный. «Братиану! Смотрите, какой он бледный! Нет, красный!» – шумели всезнающие комментаторы, намекая на то, что новый король – враг Братиану.
      Следом за министрами, депутатами и генералами начали проезжать автомобили с их женами, адъютантами и фрейлинами двора. На дамах было накручено что-то белое, ажурное, на высоких бюстах горели бриллиантовые брошки, на маленьких птичьих головках – огромные шляпы с перьями. Девица, стоявшая за моей спиной, дрожала от восхищения. «Смотри ты! – придворная фрейлина Поопеско-Поопеско! Принцесса Гика!
      Вон та, слева – куда ты смотришь?.. Принцесса Кантакузино! Ой! Смотри скорей на ее руки! Знаменитый бриллиант в двадцать два карата! Это он!»
      Вереница автомобилей скрылась, и наступила длительная пауза. Потом со стороны Каля Викторией послышался цокот копыт. Толпа замерла. Промчался эскадрон всадников в золотых киверах, и тотчас вслед за ним показалась блестящая лакированная пролетка, в которой стоял спиной к кучеру огромный толстый человек во фраке и цилиндре. Он стоял неподвижный, как манекен, а глаза его были устремлены на тротуар с таким свирепым и напряженным вниманием, точно он ждал, что улица может каждую секунду взлететь в воздух.
      «Префект полиции! – шептали в толпе. – Он должен ехать первым. Сейчас будет карета! Вот она!» За пролеткой действительно медленно двигалось черное блестящее ландо с золочеными королевскими гербами на дверцах. Кроме кучера в
      красном цилиндре на высоких запятках стояли два лакея в таких же цилиндрах и шитых золотом мундирах. В ландо сидели двое: мальчик с тупым, скучающим лицом и мужчина лет тридцати с выпяченными толстыми губами, светлыми колючими глазками и рыжими усиками. Лицо и поза этого человека выражали торжество. Он бросал жадно-внимательные взгляды по сторонам, точно всего ему было мало: и толпы народа, и расставленных на тротуарах полицейских, и гарцующих впереди и сзади всадников, и кучера в красном цилиндре. Жажда власти, почестей, славы, очевидно, составляла главную черту этого человека с фатоватыми усиками киноактера и золотым кивером опереточного полководца.
      Это и был новый король Кароль II, а сидевший рядом с ним мальчик с безразличным, скучающим лицом – его сын, бывший король Михай I.
      Толпа замерла, все стоящие впереди меня, как по команде, приподнялись на цыпочки, и я тоже почувствовал себя охваченным глупым любопытством, но отвратительно-восторженный шепот девицы, стоявшей позади, отрезвил меня. Я смотрел уже не на королей в ландо, а на публику, на жадно вытянутые лица, на горящие от любопытства глаза, на одинаковые позы совершенно разных людей, ставших теперь на одно мгновение чем-то похожими друг на друга.
      Вечером того же дня я сидел в душной четырнадцатой комнате «Шиллера» вместе с Милуцей, Подоляну и высоким смуглым студентом с энергическим подбородком и темными блестящими глазами, которого я видел тогда в первый раз. Мы мало говорили о событии дня.
      – Пусть идет знаешь куда? – сказал незнакомый мне парень. – Он еще когда-нибудь полетит кувырком!..
      Это сказал о новом короле девятнадцатилетний студент-первокурсник в тот самый вечер, когда в десяти минутах ходьбы от общежития пылал огнями фасад королевского дворца, гремела музыка, лилось шампанское и произносились тосты за долголетнее и славное царствование Кароля II.
      И он полетел кувырком, Кароль II! А после него и его сын Михай I и все семейство Гогенцоллернов!
      И вот лет через двадцать после того вечера я вспомнил однажды слова высокого смуглого студента. Это было в Синае, во дворце Пелишор, в котором жили и Кароль и Михай. Я остановился там отдохнуть проездом из Бухареста: летняя резиденция румынских королей стала домом отдыха. Был жаркий июльский полдень: неподвижно упирались в знойное, идеально голубое, словно нарисованное акварелью небо гигантские сосны; неправдоподобно четко синела между ними цепь карпатских гор; жарко поблескивали на солнце белые колонны, резные деревянные балконы в старорумынском стиле и все то причудливое нагромождение крыш, острых башен и балконов, из которых состоял дворец Пелишор. На скамейке у главного входа, увитого плющом и цветами, шумела и забавлялась компания отдыхающих.
      Я вошел в большую гостиную дворца. Она была отделана мозаикой, мрамором и редкими сортами дерева. В центре стоял огромный стол, отполированный так гладко, что был похож на черное зеркало. Стены были украшены гобеленами в стиле ренессанс, кресла – стиля ампир, ковры – персидские, столики для куренья – турецкие, камин – английский, а скульптуры на подставках – модернистские. Я глядел на все это и вдруг подумал, что люди, которых я видел в королевской карусели, министры в черных цилиндрах, генералы в павлиньих перьях, полураздетые дамы с двадцатидвухкаратовыми бриллиантами на пальцах, все они почитали за величайшую честь побывать в этой гостиной и сидеть в блаженно-подобострастной позе за этим зеркальным столом. Мне даже показалось, что я слышу их восторженные голоса, вижу их багровые лица; я взглянул на стол и увидел только самого себя – тени прошлого в нем не отражались.
      Я уже собирался уходить, как в гостиную вошел отдыхающий с книгой в руках. Он подошел к столу, поднял на меня глаза – и замер: он узнал меня сразу, так же как я его. Это был тот самый высокий смуглый первокурсник, которого я увидел в студенческом общежитии впервые в тот памятный день присяги нового короля. Он стал солиднее, как будто даже выше ростом, но жесткие волосы по-прежнему были черны и густы, и в сухих, уже много видевших глазах по-прежнему горели веселые искорки. Когда я напомнил ему тот далекий вечер и наш разговор о королях, он рассмеялся:
      – Никак не думал тогда, что одного из них я буду провожать, – сказал он.
      – Провожать? Кого? Куда?
      – Михая! – сказал он. И рассказал мне, как в день провозглашения Румынской республики правительство поручило ему сопровождать до границы поезд, в котором уезжал Михай.
      – Я ему устроил горячие проводы. Но Михаю они, кажется, не понравились… – закончил он со смехом свой рассказ.
      Мы долго бродили с ним по парку. В просвете между деревьями виднелась зеленая долина с бело-розовыми виллами Синаи. Потом я пошел отдохнуть. Комната, в которую меня привели, поразила меня своей нелепой формой. Всего нелепее была кровать: фальшиво величавая, высокая, словно поднятая на дыбы. Я лег на нее и немедленно уснул.
      Я спал без сновидений – королевские призраки меня не тревожили. „Что говорил Сократ?" После присяги Кароля наступило затишье. Национал-царанистское правительство осталось на месте в прежнем составе. Отсюда я сделал вывод: ничто не мешает теперь министру Рогожану выполнить свои обещания. И я решил ему напомнить о себе.
      – Приходите завтра к часу дня в министерство просвещения! – сказал мне по телефону секретарь.
      На другой день в назначенный час я стоял у подъезда мрачного здания с готическими окнами и внимательно оглядывал всех входящих. В начале второго к подъезду министерства с грохотом подкатил автомобиль. Из него вышел Рогожану. Он был в великолепном сером костюме и в светлых башмаках на толстой подошве – элегантен, самоуверен, красив. При появлении его высокой фигуры, от которой веяло здоровьем и оптимизмом, все двери министерских кабинетов распахивались как бы сами собой. Рогожану вошел в кабинет, а я остался ждать в приемной.
      И вот я снова сижу перед закрытой дверью и жду, пока кто-то невидимый решит мою участь. И хотя я твердо решил не волноваться, поскольку исход дела не мог, как мне казалось, повлиять на мою судьбу, я все же чувствую уже знакомую слабость и пустоту внутри. Я пытаюсь утешить себя мыслью, что это не от волнения – просто я еще не завтракал. Но от этого объяснения мне не становится легче. Что ждет меня за закрытой дверью? Я теперь не под арестом, и мне предстоит разговаривать не с прокурором, а с министром – профессором философии, – почему же я все же чувствую такое странное стеснение в сердце?.. Вскоре меня попросили в кабинет.
      Я увидел огромный стол из черного мореного дуба. Только когда я подошел к нему вплотную, я разглядел сидевшего за ним старика с коротко остриженными серебрящимися волосами и маленькими колючими усиками. Он смотрел на меня сухо, но с интересом.
      – Почему тебя исключили из гимназии? – спросил он.
      – Вам лучше знать! – сказал я. – Вы министр просвещения…
      Рогожану, сидевший рядом в кресле, рассмеялся, обнажая свои плотные белые зубы.
      Министр просвещения тоже усмехнулся и начал листать лежавшую перед ним папку.
      Очевидно, это и было мое «дело».
      – Прекрасно… так… так… Ах, так? Зачем тебе понадобилось стать коммунистом? – спросил он, снова поднимая на меня свои светлые любопытные глаза.
      Я хотел ответить, но он, не слушая меня, продолжал:
      – Как можно быть коммунистом? Что такое коммунизм?
      Он снова не стал ждать ответа – у него явно появился интерес к этой теме.
      – Коммунизм не признает индивидуальных различий! Коммунизм не признает личности.
      А что говорил по этому поводу Сократ? Послушайте, молодой человек. Слушайте и вы, Рогожану. Это должно быть крайне интересно и для вас. «Без расцвета личности нет расцвета общества», – говорил Сократ. Интересная мысль – не так ли? Платон ее подтверждает. И не только Платон. Солон, например. И Эпиктет. Особенно Эпиктет.
      Знаете, что говорил Эпиктет?
      Я не знал, что говорил Эпиктет. Я посмотрел на Рогожану: он развалился в кресле и улыбался – его это забавляло.
      – Цивилизацию творит личность! – продолжал старик, все более оживляясь. – Если бы вы проходили древнюю историю как следует, а не так, как ее проходят теперь, вы бы все знали. Именно так. Я еще в девятнадцатом году предложил реформу школьной программы: побольше классики – латынь с первого класса, греческий с первого класса. В этом – основа всего. Ученик должен после окончания гимназии суметь выступить с речью по-латыни. В мое время было так. Помню одного из моих коллег по институту, Попеску, – вы его не знали, Рогожану? Доктор Попеску умер в девяносто шестом. Славный был старик. И прекрасно говорил по-латыни. Сейчас никто так не умеет. Кроме профессора Иорги. Иорга умеет. В двадцать шестом он произнес речь в академии на латинском языке. За это я его уважаю. Он наш политический противник, но за ученость мы его уважаем. Я уверен, что вы тоже его уважаете, Рогожану. Таких людей, как Иорга, у нас очень мало… Да, да… Итак… итак… О чем я говорил?
      – О моем исключении из гимназии! – сказал я.
      – Прекрасно. Спасибо. Конечно, о твоем исключении из гимназии. Итак… за что же тебя все-таки исключили?
      – Я был арестован, но потом меня освободили. Я не состою под судом, следовательно, мое исключение незаконно…
      – Великолепно. Я все понял. Незаконное исключение. А что такое закон? Вот, Рогожану, вы юрист. Вы лучше меня разбираетесь в таких вопросах. Что такое закон?
      Что говорил Сократ?
      Но Рогожану, очевидно, не знал, что говорил Сократ, или опасался, что старик снова начнет ссылаться на Сократа и не скоро кончит.
      – Одну минуточку, дорогой господин Костакеску, – сказал Рогожану.
      – В чем дело? – спросил министр.
      – В этой истории есть одно маленькое обстоятельство,- сказал Рогожану.
      – В каждом деле они есть. Надо выяснить главное.
      – Совершенно верно, дорогой господин министр. В данном случае это и есть главное: наше отношение к учащейся молодежи. Либералы утверждают, будто нам безразличны судьбы молодежи…
      – Это ложь, – сказал министр.
      – Я тоже так думаю, – сказал Рогожану, – поэтому я и позволил себе привести этого молодого человека к вам. Учительский совет обошелся с ним слишком сурово.
      Я думаю, что министерство не может…
      – Прекрасно. Министерство, конечно, не может…
      – Министерство не должно… – сказал Рогожану.
      – Совершенно верно – министерство не должно, – сказал министр.
      – Разве мы заботимся о молодежи меньше либералов?- спросил Рогожану.
      – Не меньше, а больше! – сказал министр. – Я все понял.
      Министра словно подменили. Он забыл о Сократе. Тут же написал резолюцию на моем деле, добавив, что я могу зайти через час в секретариат и получить копию. Я поблагодарил и выскочил из кабинета.
      Наконец-то! Я не спросил, что написано в резолюции. Но не сомневался, что она полностью меня реабилитирует. Я почувствовал себя счастливым. Я и раньше не считал себя несчастным. Но сейчас все было иначе. Теперь все было сделано.
      Через час выяснилось, что мои восторги оказались несколько преувеличенными.
      Поклонник Сократа вынес соломоново решение: мне предоставлялось право закончить гимназию экстерном. Таким образом, как бы косвенно подтверждалось, что учительский совет имел право меня исключить. Но меня это ни капельки не огорчило.
      Я закончу гимназию, как и обещал маме. Экстернат будет удобнее. После всего, что произошло, я вряд ли смогу снова сесть за парту.
      Я вышел из министерства в очень приподнятом настроении. Дело сделано. Я свободен и нужно готовиться к отъезду. Я очень проголодался, и теперь можно было поесть.
      Можно даже изменить своему шпалтисту и съесть целый обед. И не в студенческой столовке, а в ресторане.
      – Я имею на это право, – сказал я вслух, и прохожие подозрительно на меня оглянулись; один даже ускорил шаги. …По улицам текли, как обычно, толпы народа. Я вышел из ресторана, посвистывая; со стороны можно было подумать, будто я пьян, да и мне самому так казалось, хотя я пил только сельтерскую воду. Рассеянно глядя на витрины, я вдруг увидел страшно знакомое: «Сократ». Я подошел поближе и прочел: «Пиво, воды, лимонад.
      Сократ Цалдарис».
      Раздумывая, что предпринять в этот счастливый день, я вспомнил, что еще не был в парламенте. Я давно готовился к такому визиту – Рогожану обещал добыть пропуск на любое заседание. Как сегодня все хорошо складывается: сейчас как раз половина пятого, а заседание палаты депутатов начинается в пять!.. Я не стал больше раздумывать и вскочил в первый попавшийся мне навстречу трамвай, идущий в сторону «Горы Митрополии». „Тише – парламент работает!" Перед зданием румынского парламента, построенного из серого гранита и украшенного колонками в подражание античному стилю, стояла бронзовая статуя: волчица, кормящая двух младенцев. Это были Ромул и Рем – основатели Рима, которых, по преданию, вырастила волчица. Подняв ее на гранитный постамент, те, кто в Бухаресте считал себя потомками волчицы, о ней забыли: и она и бронзовые младенцы были порядком загажены галками. Зато ярко сверкали начищенные сапоги и каски рослых солдат, вытянувшихся во фрунт у главного входа в парламент. Здесь же стояли лакеи в малиновых штанах с раз и навсегда согнутыми в дугу спинами и открывали дверцы подъезжающих автомобилей. Я задержался, глядя, как из машин выходят, выползают и даже вываливаются, в зависимости от комплекции и темперамента, современные сыны волчицы – депутаты, министры, секретари. Я смотрел на их лица, на потные фигуры, затянутые в добротное сукно, и удивлялся: таких людей можно было встретить в Бухаресте на каждом шагу. Почему именно эти оказались депутатами и министрами? Чем отличаются они от своих собратьев по сытой жизни?
      Все подъезжающие к зданию парламента были возбуждены своими званиями, мундирами, орденами – они, очевидно, до сих пор к ним не привыкли. Я подумал, что на заседании они предстанут передо мной в ином свете. Тогда и выяснится, в чем их преимущества перед остальными. С такими мыслями я направился к двери, сопровождаемый грустным бронзовым взглядом волчицы: она-то знала, что меня ждет.
      Здание парламента внутри было похоже на театр. Места для публики оказались на галерке, в третьем ярусе.
      – Тише – парламент работает! – строго сказал толстоплечий жандарм, затянутый, как в корсет, в новенькую форму. Я удивился, парламент явно не работал: из дверей, ведущих на галерку, доносился слитный шум голосов.
      Свободных мест оказалось много. Пробираясь к первому ряду, я более внимательно оглядел публику: две костлявые дамы, похожие на мужчин, толстогрудый мужчина, похожий на даму, девица с чахоточными пятнами на скулах, какой-то молодой человек с черными усиками сутенера и пышным цветком в петлице голубого пиджака; подальше сидела группа людей в национальных крестьянских костюмах со значками свастики на белых рубахах, но свежевыбритые, молодые лица этих загримированных под крестьян «кузистов» светились городской сытостью и наглостью.
      Добравшись наконец до барьера, я опустился на деревянную скамью с высокой и неудобной спинкой, глянул вниз и увидел такую картину. Круглый парламентский зал был заставлен креслами с пюпитрами. Зал был полон. Депутаты сидели, ходили между рядами, собирались группами, громко перекликались и переговаривались. Все напоминало театр перед началом спектакля, но, когда на трибуну взошел высокий старик с бабьим лицом и, позвонив в колокольчик, объявил, что заседание начинается, никто не обратил на это внимания: депутаты по-прежнему ходили по залу, оживленно переговаривались, смеялись. Председатель снова зазвонил и звонил на этот раз минуты три, не меньше, пока в зале не стало тише.
      – Заседание открыто! – снова, уже в четвертый или пятый раз, повторил председатель и предоставил слово старичку с серо-седыми волосами и острой бородкой; на его благообразном лице выделялся нос – огромный горбатый семитический нос, на котором крепко сидели очки. Я подумал, что это, возможно, раввин, – кажется, в нынешнем составе палаты депутатов есть несколько представителей еврейской партии.
      – Господа депутаты, вы все жиды! – сказал «раввин».
      Может быть, я ослышался? У него был надтреснутый, дребезжащий голос, и он еще почему-то икал после каждого слова.
      – Да, да, господа депутаты, – продолжал старичок, укоризненно качая головой. – Стыд и срам! Вы не румыны, вы жиды! Сегодня праздник, святой праздник исцеления господня, а вы, вместо того чтобы молиться в церкви, заседаете…
      В зале раздались смешки. Председатель встал, позвонил в колокольчик и сказал:
      – Господин депутат Куза может быть уверен, что мы не меньше его уважаем религиозные праздники. Однако, принимая во внимание то, что палата депутатов не может коллективно отправиться в церковь…
      – Пусть служат здесь! – сказал старичок и громко икнул. – Я вот у себя в Яссах ни одной службы не пропускаю…
      – Господин Куза, кажется, уже пропустил стаканчик по случаю праздника… – сказал депутат, сидевший в первом ряду.
      – Ты помалкивай! Сам пьяница! – закричал Куза, и его огромный горбатый нос сразу побагровел.
      – Инцидент исчерпан, – рявкнул председатель неожиданно громким и лающим голосом, – перехожу к повестке дня. Слово для сообщения имеет господин депутат Арсенте!
      На трибуну поднялся очень высокий человек и по бумажке начал читать свое сообщение. После него сообщение сделал другой депутат. Потом третий – в золотом пенсне. Но в зале было шумно, депутаты разговаривали между собой – хлопали
      пюпитрами, куда-то уходили, приходили и не слушали ораторов. Между тем то, что говорили и первый, и второй, и третий, показалось мне горячечным бредом. Я старался не пропустить ни одного слова, но смысл выступлений был настолько диким, что все смешалось в моей голове.
      «Знает ли правительство, что в Национальном банке разбазаривают иностранную валюту?» – спросил первый оратор. «Правительство ничего не знает. В Национальном банке все в порядке». – «Ладно, отложим до другого раза», – сказал председатель.
      «А историю с парадным облачением его преосвященства патриарха тоже отложим?» – спросил другой оратор. «Какая это история?» – спросил председатель. «Очень простая: надо было заказать новое облачение патриарху, и на этом деле кое-кто заработал шесть миллионов».- «Не надо говорить о патриархе», – сказал председатель. «Патриарха не надо вмешивать в политические дрязги», – сказал другой депутат. «А зарабатывать на патриаршем облачении можно?» – спросил оратор.
      «Это не касается парламента», – сказал председатель. «А то, что в армии людей избивают до смерти, касается парламента?» – спросил новый оратор. «В армии никого не избивают», – сказал председатель. «В армии избивают до полусмерти», – сказал оратор. «Не избивают, а поучают», – сказал другой. «Нет, убивают – в гарнизоне Калафат капитан избил одного солдата так, что его пришлось демобилизовать, а другой солдат лежит в госпитале». – «Так ему и надо». – «Позор!»
      – «Нет, не позор». – «Я прошу слова», – сказал человек, сидевший на министерской скамье. «Господин премьер-министр просит слова», – сказал председатель. «Просим!» – закричали в зале, и на трибуну взошел премьер, человек с длинным сухим лицом, на котором выделялся большой нос с торчащими под ним маленькими черными усиками. Он был высок, господин премьер, настолько высок и худ, что мне показалось, будто на трибуне стоит, вытянув шею, цапля, одетая в элегантный черный сюртук, и это впечатление еще усугублялось тем, что он носил чудовищно высокий стоячий воротничок. Все в господине премьере было такое холодное, чистое, застывшее, что даже страх охватывал: в журавлиной шее, в глазах, в звуке голоса чувствовался не человек, а манекен – холодный, двигающийся и разговаривающий точно, четко.
      – Господин депутат оскорбил нашу доблестную армию, – сказал премьер. – Я этого не потерплю. Прошу привлечь его к ответственности.
      – Обязательно привлечем, – сказал председатель, и премьер сошел с трибуны.
      – А когда мы привлечем к ответственности жуликов и взяточников? – спросил с места один депутат.
      – Кого вы имеете в виду? – осведомился председатель.
      – Многих. В том числе и вашего племянника.
      – Это оскорбление, – сказал председатель. – Я этого не потерплю. У меня и племянников-то нет.
      – Извините, я ошибся, не племянник, а свояк.
      «Какой свояк? Чей свояк? – спросили в зале.- Долой свояков и племянников!» – «Вы имеете в виду Поповича?» – «Мы имеем в виду всех свояков! Попович! Опять Попович! Долой свояков и племянников!» – «Тише, господа, здесь не базар!»- «Здесь хуже, чем на базаре. Вы торгуете страной – распродаете ее оптом и в розницу!» – «Это оскорбление». – «Это правда». – «Ты бы лучше помолчал, не то придется заткнуть тебе рот сахаром, который ты украл, когда был префектом во Влашке!» – «Не крал я сахара! А вот вы уже успели обокрасть всю страну!» – «Спички! Телефоны! Крейгер!
      Аушнит! Шкода!» – «Кто сказал Аушнит?» – спросил один депутат, черноволосый, элегантный, в цветном галстуке, приколотом бриллиантовой булавкой. «Я сказал Аушнит»,- ответил ему другой депутат, высокий, тощий, похожий на ворону. «Ты – слуга Аушнита». – «Я слуга Аушнита, – сказал черноволосый и вскочил, потрясая сжатыми кулаками.- А кто меня с ним познакомил? Ваш министр финансов, вот он сидит на министерской скамье – он лучший друг Аушнита, он меня и познакомил.
      Пусть он скажет, если это не так! Он молчит! Вы молчите, господин министр!» – «Я не молчу, – сказал министр. – Я не желаю разговаривать с лжецами». – «Я не лжец».
      – «Ты мошенник!» – «Я не мошенник». – «Все вы мошенники!» – «А вы шантажисты. И воры».- «Я ничего не крал». – «А сахар?» – «Я не крал сахара!» – «Нет, все-таки крал. Вы все воры!» – «А вы взяточники». – «Мы демократы! Кооперативные демократы!» – «А вы антисемиты». – «Это вы антисемиты! Еврейские антисемиты!» – «А вы фашистские социалисты!»
      Вдруг раздался сильный треск: один депутат швырнул в другого урной для голосования; но не попал, и урна грохнулась об пол. Две перепуганные стенографистки метнулись вниз по лесенкам, подальше от места боя.
      – Браво, Робу! Долой франкмасонов! – крикнул с галерки для публики один из молодых людей со знаком свастики в петлице.
      – К порядку! Где дежурные? Вывести Робу! Позор! – кричали в зале.
      Тот, кто швырнул урну, был коренастый, с грубым лицом, без лба и с маленькими темными глазками, в которых горели искры бешенства. Крики его никого не испугали, и он тут же опрокинул подвернувшийся ему под руку столик.
      – Пойдем, Петрика! – сказал сидевший рядом со мной старичок в парадной черной визитке веснушчатому подростку, которого он, очевидно, привел сюда в назидательных целях. – Пойдем, пойдем… здесь мы ничего больше не увидим…
      Мальчик не хотел уходить – он с восхищением следил за дракой.
      Я не мог досидеть до конца заседания и выскочил в коридор. Я чувствовал, что у меня болит голова, как будто я вышел из кабака. Хотелось поскорей выбраться на воздух.
      В коридоре было светло и уютно. Ко всему привычный жандарм, затянутый в новую форму, все еще дежурил у дверей. Светящееся жиром лицо и лазоревые глаза его были совершенно спокойны.
      – Тише – парламент работает! – строго говорил он всем, кто шел по коридору.
      Из дверей, ведущих на галерку, еще доносился рев, крик, свист. Там разыгрались вовсю. В хоре голосов выделялись отдельные яростные возгласы: «Бандиты!», «Шарлатаны!»,
      «Взяточники!»
      Парламент работал…
      В последний день Настал последний день моего пребывания в Бухаресте. Вместо того чтобы спрятать получше справку, полученную в министерстве просвещения и спокойно ехать на вокзал, я решил использовать с толком и последние часы. Подоляну, Милуца и группа студентов «Шиллера» отправились в вечер моего отъезда из Бухареста на собрание Рабоче-крестьянского блока. Я увязался за ними. По моим расчетам, времени у меня было достаточно: поезд уходил в полночь, а собрание должно было начаться в восемь, и продлиться, как мне сказали, часа два-три, не больше…
      Оно чуть было не затянулось для меня на два-три года. …Мы долго шли по набережной Дымбовицы, мимо захудалых домишек и кирпичных корпусов обувных фабрик «Мочиорница», распространявших тяжелый, зловонный запах сырой кожи, мимо разрытых траншей канализации, развороченных мостовых и перепутанных трамвайных рельсов, мимо жалких лавок, парикмахерских, «бодег» с яркими плакатами «Пейте пиво Мюллер!», мимо большого белого дома, откуда доносились звуки патефона, а у ворот стояли две полуодетые девушки с малино-выми губами и бескровными стеариновыми личиками; мы шли грязными улочками, переулками, задворками и, наконец, пришли к серому унылому зданию, где должно было состояться собрание. В дверях теснились, народу было порядочно, воздух уже густой, теплый. Я нашел себе место в третьем ряду. Рядом со мной сел Милуца, и мы принялись разглядывать тех, кто сидел вокруг нас: ряд состоял из бедно одетых, худощавых, усталых людей. Я оглянулся назад и увидел всюду такие же лица. В зале было тесно, жарко, неудобно, но уютно от приветливых улыбок, от запаха дешевых папирос, от непринужденной атмосферы, пропитанной чувством дружелюбия, единения, товарищества.
      Как только за стол, поставленный впереди рядов,- сцены в зале не было – село несколько человек, с виду таких же, как те, что были в зале, и один из них, худой, с черными усиками и темными блестящими глазами, встал и объявил собрание открытым, в дверях послышались тревожные голоса. В зал вошли полицейские.
      Впереди шагал плотный, широкоплечий полицейский комиссар в черном потрепанном мундире. Подойдя к столу, он спросил тихим, мертвым голосом:
      – Что за собрание?
      В зале воцарилась тишина.
      – Вы отлично знаете, что это за собрание, господин комиссар! – спокойно ответил человек с темными глазами, открывший митинг. – Собрание Рабоче-крестьянского блока, посвященное амнистии!
      – Зачем вам амнистия? – сказал комиссар.- Я вижу, что вы свободны!
      – Мы свободны, но сотни и тысячи наших товарищей томятся в тюрьмах! Сотни и тысячи невинных людей арестованы и брошены в Дофтану, Жилаву за то, что посмели требовать человеческих условий жизни для трудящихся. Сотни и тысячи товарищей…
      И усатый человек с темными глазами начал говорить все то, что он, очевидно, и собирался сказать на митинге. Две-три минуты полицейские растерянно слушали вместе со всеми, потом комиссар опомнился.
      – Молчать! – сказал он мертвым голосом.
      – Свобода слова гарантирована конституцией!- возразил оратор.
      – Вот я тебе сейчас покажу конституцию! – рявкнул комиссар. – Кто оскорбил его величество короля?
      Вопрос этот озадачил всех. Никто не знал, что ответить.
      – Кто снял со стены портрет его величества? – спросил полицейский.
      – Здесь не было портрета его величества, – усмехнулся человек с темными глазами.
      – Здесь были портреты регентов… Но регентство кончилось…
      – Молчать! – сказал комиссар. – Это тебя не касается… – И, обернувшись к залу, скомандовал:- Выходить всем, по два. Шагом – арш!
      В зале поднялись крики:
      – Не уйдем! Незаконно! Не имеете права распускать собрание! Да здравствует амнистия! Амнистия! Ам-нис-ти-я! Ам-нис-ти-я! – скандировали десятки голосов.
      – Напрасно ты за нами увязался, – шепнул мне Милуца. – Они арестуют всех, кто выходит из зала. Ты ученик – может кончиться плохо…
      Я и сам понимал, что попал в скверное положение. Если меня задержат и найдут справку министерства, все, ради чего я сюда приехал, полетит кувырком! Но думать об этом теперь было бесполезно. «Это незаконно!», «Долой!» – кричали в зале. У выхода началась свалка. Я увидел, что сидевшие впереди меня двое парней – один высокий в засаленной куртке, другой поменьше в темной кепке – устремились не влево, где был выход, а в противоположную сторону. Я смотрел им вслед. «Окно!» – мелькнула вдруг радостная догадка: там в стене есть окно… Я схватил Милуцу за руку и, ничего не объясняя, потащил за собой. Мы добрались до стены как раз в тот момент, когда высокий парень одним ударом выбил задвижку и распахнул окно.
      Увидев меня, он дружелюбно усмехнулся:
      – Лезь первым, ты поменьше… Не бойся – я поддержу!
      Очутившись на подоконнике, я увидел зияющую черноту двора, заваленного ящиками, и услышал свист и крики где-то совсем рядом, за воротами.
      – Скорей! – сказал парень в куртке и толкнул меня в спину.
      Я прыгнул.
      …Когда мы вместе с Милуцей выбрались со двора, на улице уже горели фонари, таинственно чернели фигуры редких прохожих, из открытых окон на тротуары падал желтый свет. Здесь, на окраине, вечер был тих, безлюден. Мы прошли вдоль развороченных трамвайных рельсов, свернули на пустую площадь и темными переулками добрались до общежития. Я прошел в столь знакомую шестую комнату, где я жил шпалтистом, и собрал свои вещи, в последний раз прислушавшись к сентенциям латинского права – их неутомимо зубрил все тот же студент с желтым лицом и опухшими от бессонницы глазами. Потом я попрощался со всеми и уехал на вокзал.
      Минут за двадцать до отхода поезда, прогуливаясь по платформе, я увидел в окне вагона первого класса знакомую фигуру Рогожану. Я никак не ожидал, что встречу его вновь, да еще в моем поезде. Он зазвал меня к себе в купе. Оно блистало лаком, зеркалами и нежно-матовым светом молочных ламп. Министр был в отличном расположении духа, смеялся, шутил, интересовался моими бухарестскими впечатлениями и планами на будущее.
      – А когда у вас будут Советы? – спросил он иронически-серьезным тоном. – Будущей весной?
      – Не знаю, – сказал я. – Важно, что они будут…
      – Ты вполне уверен? – спросил он.
      – Вполне.
      – Смотри, не ошибись, – сказал министр.- Молодой человек должен правильно выбрать свой путь в жизни.
      – Да, конечно.
      – То-то, – сказал министр. – А что нового в Советском Союзе?
      – Почему вы меня об этом спрашиваете?
      – Ну, все-таки вы там ближе – у вас лучше информация!
      – Информацию можно найти и в Бухаресте,- сказал я и раскрыл портфель, в котором лежала книга, приобретенная у «Хасефера»: «Пятилетний план».
      – Это о пятилетке? – спросил министр, небрежно перелистывая книгу.
      – Да, о пятилетке.
      – Смотри, не ошибись! – сказал Рогожану, возвращая мне книгу. – Кто ошибется дорогой, тот может все проморгать, – добавил он и стал смотреться в зеркало.
      Я тоже посмотрел в зеркало и увидел сытое и задумчивое лицо министра. Очевидно, он размышлял над этой глубокой истиной.
      Раздался звонок, и вагон вздрогнул от толчка.
      – Ну, прощай! – сказал министр. – И смотри не ошибись. Кто идет против течения, тот может проморгать.
      В августе сорок четвертого года, в день вступления Советской Армии в Бухарест, я проезжал на автомашине по бухарестским улицам. И вдруг увидел у витрины кафе «Капша» высокую, показавшуюся знакомой фигуру. Человек этот стоял одиноко и грустно смотрел на колонну танков, автомашин, броневиков. Я узнал его: это был Рогожану. По бледному лицу, по бегающим глазам бывшего министра было видно, что он ошибся дорогой…
      Конец и начало Это было в конце лета, я до сих пор вижу и чувствую этот ясный, теплый день, безлюдные улицы, по которым прохаживались военные патрули, пустой парк с закрытыми киосками, тонкий аромат листвы на бульваре и кислый казарменный запах в коридорах трибунала, куда я явился с повесткой свидетеля защиты на процессе комсомольцев, арестованных весной. Появление на сонных улицах городка целого полка, приведенного в боевую готовность, посеяло страх и разноречивые слухи.
      Власти побаиваются процесса, – значит, подпольная коммунистическая организация не разгромлена и еще возможны сюрпризы. Пока я добрался до трибунала, у меня трижды проверяли документы и ощупывали карманы. От всего этого в голову лезли отчаянные, сумасбродные мысли. Я даже представил себе нападение на здание трибунала, побег арестованных под выстрелы и крики полицейских. Ничего подобного, конечно, не произошло. Но то, что я действительно увидел, оказалось гораздо значительнее, чем мерещившиеся мне наивные романтические происшествия.
      В коридоре суда я заметил невысокого мужчину средних лет, спокойно прогуливавшегося с большим кожаным портфелем в руках. В первую минуту ничто в его внешности, кроме красного галстука, не привлекало внимания: простое лицо, короткие и жесткие орехового цвета волосы, не поддающиеся гребенке, прямой нос и энергичный подбородок, но в голубых глазах, в выражении лица, в походке что-то спокойное, уверенное, решительное… Казалось, он совсем не замечал, с каким откровенным интересом и испугом пялили на него глаза сновавшие по коридору шпики, с какой ненавистью следил за ним полицейский комиссар, стоявший у входа в зал, как многозначительно смолкали, проходя мимо, судейские чиновники. «Рошу!1» – тихо произнес кто-то рядом, и звук этого имени заставил учащенно забиться мое сердце. Так вот он какой, известный бухарестский адвокат, постоянный защитник коммунистов, не побоявшийся приехать сюда и прийти на суд в красном галстуке! Я обернулся, еще раз взглянул на него. Он тоже почему-то оглянулся и неожиданно спросил:
      – Вы свидетель?
      – Да… Откуда вы знаете?
      – Это не сложно: в деле только один свидетель – ученик. – Он заглянул в свою записную книжку и назвал мою фамилию.
      – Это я…
      – Отойдемте в сторону…
      Мы подошли к окну. Уже с первых слов я с удивлением убедился, что он знает обстоятельства моего ареста не хуже меня, как будто присутствовал при допросе.
      – Нужно, чтобы вы рассказали суду, как вас били в сигуранце.
      Слово «нужно» он произнес с особым выражением, глядя мне прямо в глаза, и я почувствовал, что со мной говорит не только адвокат, но и товарищ.
      – Хорошо…
      – Учтите, вас будут перебивать и запугивать…
      Он снова посмотрел на меня выжидательно-оценивающим взглядом. Я молчал. Мы понимали друг друга.
      – Значит, вы скажете, что вас били?
      – Конечно, скажу…
      – Ну вот и отлично!
      Он быстро пожал мне руку и улыбнулся. Теперь на его энергичном лице появилось выражение мальчишеской веселости и даже озорства; глаза его смеялись и, казалось, говорили: «Все будет хорошо! Не надо дрейфить!»
      – Учтите, после того, как вы дадите показания, вы имеете право остаться в зале.
      Они никого, кроме полицейских, не пропустили. Вы останетесь?
      – Да, конечно…
      – Ну вот и хорошо!
      Когда он ушел, все вокруг переменилось: и душный коридор, и разгуливающие взад и вперед шпики, и бессмысленно вылупленные глаза солдат – все это мне вдруг показалось не таким страшным.
      …Я не присутствовал при начале судебного заседания. Не удалось мне увидеть и обвиняемых; их привели сюда ночью и заперли в комнате, непосредственно сообщавшейся с залом суда. Но по лицам тех, кто выходил из зала, по беготне в коридоре, по испуганному выражению глаз судебного пристава, дежурившего у дверей, я понял, что там происходит что-то с их точки зрения неладное. Вскоре мое предположение подтвердилось. По коридору протопали, неловко задевая пол тяжелыми прикладами, человек десять солдат, приведенных с улицы, очевидно, на подмогу тем, кто уже был в зале. Когда их впускали поодиночке в полуоткрытую дверь, я услышал оттуда возглас на русском языке: «Да здравствует…», но судебный пристав тотчас захлопнул дверь, и голос замолк. Что это было? Я не мог догадаться. Надо подождать, пока я попаду в зал.
      Судебный пристав назвал наконец мою фамилию, и я подошел к заветной двери.
      Тревожное ожидание и боязнь, что я могу поддаться страху, когда предстану перед судом, обострили мои чувства. Войдя в зал, я оглянулся и вобрал в себя все увиденное; так оно и осталось навсегда в памяти резким, отчетливым снимком; небольшая комната с деревянными скамейками для публики и возвышением для судей, черное деревянное распятие на столе, черные мантии судей, их лица, выступающие из белых кружевных воротников: одно лицо толстое, красное, как сырое мясо, с маленькими торчащими кверху усиками, другое – старое, сухощавое, с ввалившимися щеками и отвислой нижней челюстью; красный галстук адвоката Рошу и, наконец, самое главное: дубовая решетка в углу, а за ней – обвиняемые, окруженные тюремными стражниками в черных и солдатами в зеленых мундирах; обвиняемых много, они еле вмещаются в узкий огороженный закуток; лица у всех одинаково серые, землистые, за исключением девушки в первом ряду, в белой блузке с короткими рукавами, с очень оживленными глазами цвета желудя, мальчишески остриженными каштановыми волосами – единственное светлое пятно на этой унылой серо-черной фотографии. Не успел я подойти к возвышению, на котором сидели судьи, как девушка подняла загорелую полную руку, красиво оттененную коротким рукавом белой блузки, и крикнула звонким, задорным голосом по-русски:
      – Да здравствует Советский Союз!
      Я вздрогнул от неожиданности и остановился. В зале поднялась такая кутерьма, точно девушка бросила петарду: два судебных пристава и еще кто-то в штатском кинулись к перегородке, толстяк в черной мантии, председатель суда, вскочил и яростно зазвонил в колокольчик. Девушка в белом не дрогнула и как ни в чем не бывало продолжала смотреть прямо перед собой.
      – Подсудимая Белецкая! – закричал председатель, и на висках у него синими веревками вздулись жилы. – Удаляю тебя на час из зала суда! Посмей еще раз крикнуть, – совсем удалю из зала!
      В закутке за барьером засуетились: солдаты оттеснили обвиняемых, а стражники, мешая друг другу, окружили девушку в белой блузке и повели ее к выходу. Она не сопротивлялась, только глаза ее – глубокие, блестящие – смотрели прямо и вызывающе.
      Когда ее вывели, в зале водворилось неловкое молчание. Теперь председательствующий заметил меня и, откашливаясь, точно он проделал большую работу, принялся задавать мне процедурные вопросы: имя, год рождения, не привлекался ли ранее к суду, не состою ли в родстве с кем-нибудь из обвиняемых…
      – У вас есть вопросы? – спросил председатель длинноногого тощего человека, сидевшего в противоположном конце возвышения, за отдельным столиком,- очевидно, это был прокурор. Лениво листая какие-то бумаги и не глядя на меня, он спросил, кого из подсудимых я знаю. Я назвал Макса.
      – Это он хотел вас обратить в коммунистическую веру?
      – Нет…
      У прокурора был рысий взгляд, – он не смотрел на меня, но мне почему-то казалось, что он отлично все видит, и я остерегался повернуть голову в сторону Рошу, пока не услышал его голос:
      – У меня есть вопрос к свидетелю…
      – Спрашивайте, – сказал председатель и нахмурился.
      – Свидетель – ученик, несовершеннолетний. Тем не менее он подвергался аресту…
      – Это не имеет отношения к делу! – сказал председатель.
      – Защита полагает…- снова начал Рошу.
      – Это не имеет отношения к делу, – сказал председатель.
      – Могу я все же задать вопрос свидетелю?
      – Спрашивайте, – сказал председатель и снова нахмурился.
      – Я хотел бы знать, как обращались со свидетелем в полиции…
      – Это не имеет отношения к делу!
      – Все подсудимые показали, что их избивали,- сказал Рошу.
      – Это не имеет отношения к делу. Довольно! Свидетель свободен!
      Я не тронулся с места: какое-то новое, никогда прежде не испытанное чувство гибельного восторга охватило меня с того момента, как я услышал смелый возглас девушки в белом.
      – Меня тоже избили в полиции! – твердо сказал я.
      – Кто тебя спрашивал? – рявкнул председатель, и я увидел, как на его висках вздуваются жилы. – Ты свободен! Следующий!
      – Уходи! Уходи скорей! – услыхал я сзади трагический шепот судебного пристава и почувствовал, что он тянет меня за рукав к выходу. Я посмотрел на Рошу, и по его лицу понял, что надо уходить. Уже у самой двери я все-таки свернул вправо и сел на скамью для публики. Идущий за мной судебный пристав снова что-то начал шептать, но я сделал вид, что не слышу, и остался в зале до конца заседания.
      Какое это было зрелище человеческой стойкости, бесстрашия, убежденности! Я увидел мужество, твердость и удивительное пренебрежение к своей собственной судьбе. Грубость, произвол, хамство я тоже увидел. До сих пор у меня в ушах звенит сухой, металлический голос председателя: «Это не имеет отношения к делу!», «Отклоняется!»
      – Я хочу поднять вопрос о правомочии суда… – сказал Рошу.
      – Отклоняется! – рявкнул председатель еще до того, как Рошу закончил фразу.
      – Нельзя судить людей на основании показаний, добытых в полиции! Требую производства следствия!..
      – Отклоняется!
      – Запрещая защите осуществить свои права, вы подтверждаете, что весь этот процесс – инсценировка!- сказал Рошу.
      – Это не имеет отношения к делу!
      – Нельзя судить людей за коммунистические убеждения!..
      – Отклоняется! – сказал председатель и пригрозил Рошу привлечением к ответственности.
      Девушку в белой блузке никто не смог запугать. Каждый раз, когда речь заходила о Советском Союзе, она спокойно подымала свою полную красивую руку и провозглашала:
      «Да здравствует Советский Союз!» Ее трижды выводили из зала и трижды возвращали, так как Рошу зачитал статью кодекса, объявляющую процесс недействительным в отсутствие обвиняемых. Потом настала заключительная сцена: последнее слово обвиняемых. Макс получил слово первым. Но председатель его немедленно оборвал: «Следующий!»
      Следующим был мой старый знакомый – старший брат Сили – Яков. Здесь, на суде, Яков со своей детской шеей и худым, бледным лицом производил впечатление болезненного, добродушно-наивного и слабого человека. Я-то хорошо знал, что это не так. Когда ему дали слово, он заговорил спокойно, неторопливо, как будто разговор происходил на садовой скамейке или за стаканом чая:
      – Меня обвиняют в том, что я принимал активное участие в коммунистическом движении молодежи… Не отрицаю, что я убежденный коммунист и целиком и полностью согласен с программой комсомола…
      – Говори коротко! – прервал его председатель. – Выполнял задания Коммунистической партии? Да или нет?
      – Я был бы счастлив, если бы партия поручила мне какую-нибудь работу. Но, к сожалению, я таких поручений не получал.
      – Значит, не признаешься? – спросил председатель.
      – Я признаю только свои коммунистические убеждения. Я боролся за легализацию компартии и комсомола. Я и здесь требую легализации партии и комсомола, который входит в КИМ!..
      – Это не имеет отношения к делу! Следующий!
      Следующим был Силя.
      – Господин председатель, КИМ насчитывает полтора миллиона членов! – сказал Силя.
      – Что?! – спросил председатель и даже привстал со стула. – Это не имеет отношения к делу!
      – Имеет, – сказал Силя. – Полтора миллиона – это же еще не все! Подумайте, сколько коммунистов находится в Советском Союзе…
      Председатель метнул на него уничтожающий взгляд и решил съязвить:
      – Мальчики должны следить за своим носом, а не за политикой. Куда мы докатимся, если дети начнут учить нас политике?
      Силя ничего не ответил, но как бы случайно поднял голову и уставился на портрет семилетнего короля Михая, висевший за спиной председателя. Все поняли дерзкий намек, и в зале воцарилась тревожная тишина.
      – Это не имеет отношения к делу! – рявкнул председатель. – Следующий!
      Из толпы обвиняемых к барьеру выдвинулся человек, которого я никогда раньше не видел, но именно он-то и был организатором и секретарем комсомольского движения в нашем городе. С виду он не производил никакого впечатления: невысокий, худой, с лысеющей головой и прорезанным глубокими морщинами лбом, однако что-то такое упрямое, решительное было в его взгляде и голосе, что даже председатель суда посмотрел на него с опаской. Сам подсудимый и не взглянул на председателя: казалось, его меньше всего интересуют судьи. Он обращался не к ним, а к своим товарищам и к слушателям, находящимся далеко от этого зала, вполне убежденный, очевидно, что его услышат. Говорил он резко, страстно, и хотя вовсе не был оратором, но убежденность и ясная прямота мыслей словно преобразили его, разгладили морщины на лбу, изменили цвет лица, даже радостно было смотреть на него и слушать, как он говорит. Будто рядом нет стражников с примкнутыми штыками, нет хмурящихся судей в черных мантиях, нет черного распятия на столе и всей этой устрашающе-торжественной обстановки суда.
      – Массы видят, куда ведет их капитализм… Все более широкие массы понимают, что готовится антисоветская война, за которую заплатят миллионами жизней…
      Несколько минут длилось остолбенение председателя суда, потом он как-то сразу очнулся, грубо перебил говорившего и лишил его слова. …Казалось, что дело идет к концу. Судьи удалились на совещание. В зале зажгли свет; усталые полицейские и шпики, изображавшие публику, уныло переговаривались между собой, бросая нетерпеливые взгляды на дверь, откуда должны были появиться судьи. Только Рошу спокойно сидел на своем месте и что-то записывал в блокнот. Я решил не выходить из зала, опасаясь, что меня не впустят обратно; вряд ли они будут долго совещаться: все у них решено заранее; прочтут приговор – и конец…
      Но оказалось, что и это еще не конец, – удивительный поединок продолжался и после вынесения приговора.
      Председатель читал приговор торопливо и небрежно: ему явно хотелось поскорей уйти домой.
      – Корецкий Антон… гм… пять, то есть к пяти годам тюрьмы… Чернега Ион… три года… Гершков Яков – четыре года… Белецкая Татьяна – три года… гм…
      Антониу Ион – три… нет, один год…
      Он произносил пять, три, два года тюрьмы таким вялым, скучающим тоном, словно отсчитывал медную монету. Но вот наконец он кончил; в последний раз метнув строгий взгляд на обвиняемых, отложил бумагу, на которой был написан приговор, и удовлетворенно потер руки с видом человека, закончившего работу. А в это время те, кому он прочел приговор и кто должен был бы быть потрясен и раздавлен полученным наказанием, те, у кого в эти мгновения должны были сжаться сердца и спутаться мысли от тоски, от холода, от удручающей перспективы тюремного заключения, ответили судьям самым неожиданным образом: за барьером раздались громкие возгласы:
      – Долой классовую юстицию! Долой буржуазию!
      Это было настолько неожиданно, что все в зале растерялись: и председатель, схватившийся вместо колокольчика за чугунное пресс-папье, и стражники, уже начавшие было после чтения приговора теснить осужденных к выходу. Но те, которые кричали, делали это самозабвенно и бесстрашно:
      – Долой буржуазный суд! Да здравствует комсомол! Да здравствует Советский Союз!
      Кто-то догадался распахнуть обе половинки двери позади барьера, и опомнившиеся стражники начали свирепо толкать осужденных к выходу. Их остановил крик председателя суда.
      – Назад! Верните их назад! – кричал он, наклонившись и сжав кулаки так, словно сам хотел кинуться за барьер.
      – Кто кричал? – тихо и раздельно спросил он, впиваясь глазами в осужденных, когда их снова загнали в огороженный закуток. – Кто кричал? – повторил он врастяжку. – Отвечайте: кто кричал? Иначе всем будет худо!
      Из толпы осужденных выдвинулись двое: невысокий, с бледным морщинистым лицом, осужденный на самый большой срок, и старший из братьев Гершковых – на лице его даже теперь была простодушно-доверчивая улыбка.
      – Почему вы кричали? – спросил председатель все еще тихо, и было видно, что он с большим трудом сдерживает бешенство.
      – Это наш ответ на террор сигуранцы, – медленно и внятно произнес первый осужденный. – Это наш ответ на то, что нас лишили защиты и права высказаться…
      – Молчать! – заревел председатель, и губы его затряслись и посинели. – Вас приговаривают дополнительно к одному году тюрьмы каждого! Стража, уведите их! Я кончил! Конец!
      И, схватив трясущимися руками лежащие на столе бумаги, он кинулся к двери, запахивая на ходу черную мантию, толстый, неуклюжий, похожий на огромную летучую мышь. За ним поспешили остальные: сухощавый старичок – второй член суда, прокурор с рысьим взглядом и еще какие-то судейские чиновники, все бледные, ошеломленные, потерянные…
      «Не может быть, чтобы это был конец…» – думал я, выходя из здания суда и направляясь к прямой, пересекающей центр города аллее длинного бульвара. Город уже спал, таинственно чернели дома, деревья и золеная изгородь бульвара. Неяркий свет уличных фонарей, обсыпанных ночными букашками, ложился на опавшие листья. Я шел по бульвару в каком-то грустно-восторженном состоянии. Я шел и думал о людях, которых я сегодня видел, об их судьбе. Я знал и чувствовал, что она становится отныне и моей судьбой, потому что я всегда буду на их стороне, всегда с ними… …Не может быть, чтобы этим все кончилось для тех, кто с таким упорством, с таким мужеством отстаивал свою правоту перед этим толстым хамом, опьяненным сытостью и властью.
 
      1 Все мы влекомы туда же (в могилу). Вращается урна, и рано или поздно выпадет и наш жребий. (Гораций. "Оды". II)
      1 И рано или поздно выпадет и наш жребий И уведет нас в челн, отправляя на вечную гибель… (Гораций, "Оды", II)
      1 Кампания памяти Ленина, Либкнехта, Розы Люксембург.
      1 Перчепция – финансовое управление, собирающее налоги.
      1 Перчепторы – чиновники, собирающие налоги.
      1 «Рошу» по-румынски – красный.
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

17.11.2008