Замок Ульриха фон Поллена Гильдебора Шлосского напоминал разорённую мусорную кучу. Под стать замку был и сам хозяин. Высохший, как осенний тополь в переполье, с лицом, разбитым морщинами и потерявшими цвет волосами. Следует добавить, что нездоровое нутро барона исторгало наружу через его чахлое дыхание совершенно непотребный запах, мешающий какому бы то ни было благородному общению с ним. Впрочем, внешность хозяина Шлосского замка, в действительности, совершенно не соответствовала его натуре. Чуть только дело доходило до благородного искусства владения мечом, равных Ульриху Поллену не было во всём Ордене. А замок? Его внутреннее убранство также не сочеталось с битым камнем стен и башен. Здесь, под сенью рыцарского герба, обитал дух не упадничества, а праведного бунтарства и тщеславия. Здесь каменные изваяния древних франков давили поверженные тела аллеманских ратников. Здесь поплинвые гобелены прославляли род Гильдеборов, а собственное достоинство хозяина составляли две дюжины разбитых им рыцарских щитов.
      Да, барон Ульрих фон Полен Гильдебор Шлосский мог показать молодым послушникам, как надо владеть мечом. Когда барон брал своей кованой руковицей клинок, когда втягивал тело в суконную камизу с тевтонским крестом на груди, его чахлые конечности вдруг обретали упругую силу молодого льва. Не просто бой ожидал монахов на холодных ступенях алтаря. Это было магическое таинство ритуала. Шлосский приор тушил факел в лохани с водой, и в зале воцарялась кромешная темнота. Рыцари замирали в напряжении. Их руки терзали рукояти мечей. Преодолевая оцепенение, тевтонцы наступали в темноту. Крадучись, как ночные звери. И тут барон раздавал каждому своё. Были только слышны беспощадные удары. Однако ни разу ещё никто из братьев не получил сверх того, с чем справилось бы его здоровье. Рыцари в этих боях особого усердия не проявили, ибо это было опасно для них самих же.
      Замок Шлосс омывала не только тевтонская кровь. Замок стоял на крови и на костях пруссов, на отвоеванной у них земле. Пруссы сопротивлялись яростно. Безумно. Но ярость одного, ста или даже тысяч человек не идёт ни в какое сравнение с яростью целого государства. Ярость этих язычников была естественна, проста и наивна, как оскал зубов волчицы, у которой из-под бока перерезали всех волчат. Но тевтонцы показали им немецкую ярость. Ярость как свойство своей натуры. Ульрих фон Поллен очень хорошо запомнил слова своего отца, которые касались судьбы всех прусеев: «У них есть одно право на этой земле — умирать. Если ты об этом забудешь хоть на минуту, ты не сможешь быть немцем. Мы существуем до тех пор, пока у нас есть противник. Мы существуем до тех пор, пока наша воля подавляет всех, в ком нет немецкой крови.» И Ульрих никогда не забывал и никогда не переставал быть немцем. Должно быть, оттого замок Шлосс не обходила стороной ни одна буря. Но все осады варваров разбивались о его стены, как разбиваются волны о скалистую твердь Фальцштайна.
      Барон фон Поллен младший обошёл своего отца не твёрдостью духа, а верой и усердием в клире, отчего и усвоил другую истину: «Господь благословляет только твёрдую руку.» Так было всегда, и Шлосский приор не искал этому опровержения. Барон обладал одной из самых твёрдых рук в Ордене. Возможно именно это обстоятельство и послужило причиной неожиданного визита в Шлосс Великого Магистра Тевтонского Ордена — Вернера фон Орзельна.
      Над топями висело солнце. В дымно загустье болотного чада. Болота окружали замок со всех сторон, и только узкая полоса земли, поросшая бересклетом, уходила на каменистую равнину. Гроссмейстер Ордена оторвал взгляд от болотных далей:
      — Сдаётся мне, что и здесь не всё спокойно.
      — И здесь, на порубежье, и по той стороне сейчас нет такой силы, что может встать против Ордена, — возразил ему Ульрих фон Поллен.
      — По той стороне…, — задумчиво произнёс Магистр. Он посмотрел в холодные глаза Шлосского приора и направился к домнице. Тяжело повернулась дубовая дверь в кованых петлях и Гроссмейстера поглотил каменный мрак башни. По гулким ступеням спускались в нижний покой два высокостатных тевтонца. Ульрих фон Поллен хорошо понимал Великого Магистра. После двухлетней войны, которая закончилась разгромом Орденского войска на Чудском озере, гибелью Великого маршала и Великого канцлера, многих приоров и многих братьев-рыцарей, а также потерей всего захваченного на Востоке, Орден и в Пруссии не мог оставаться в безопасности. Над столицей Тевтонского Ордена — Мариенбургом сгущались тучи. Польский король сразу вспомнил о потере своей Хельминской волости и всего Восточного Поморья, присоединённого рукой Германа фон Зальца к Тевтонскому Ордену. Зашевелиась Литва, Жмудь, Чёрная Русь, — вся эта свора битых собак, рычащих на могучего, но раненого Зверя.
      Так думал Ульрих фон Поллен Гильдебор Шлосский, но он и предположить не мог, что у Гроссмейстера Тевтонского Ордена появился куда более могущественный враг. И только сам Вернер фон Орзельн знал, где все его потери отзовутся наперёд всего. В Ватикане!
      Папа Григорий IX, в истовом своём молении, дал обет Господу короновать князей варварских, обратить их в истинную веру. Смыть с этого отребья бесовскую схизму. И даже жирная десятина с варваров, на которой утвердился папский посол, привезший в Мариенбург благословение Святого Престола, и не полученная теперь Ватиканом, не так удручала Папу, как его пустословие перед Богом. А виной всему был Великий Магистр Ордена.
      В Ватикане всерьёз думали, что его оставила господняя милость. Земные неудачи — только следствие небесного отваждения. А если так, то Папа и должен был стать носителем воли Всевышнего в отношении Великого Магистра.
      Из открытых дверей костёла доносились холодные звуки клавикорда. Братство готовилось к мессе.
      Великий Магистр вышел во двор замка. Его величественная стать была облачена в груботканный кугель-капюшон, закрывавший верхнюю половину лица, массивной пелериной свисая по плечам до самого пояса. Барон фон Поллен неотступно следовал за гроссмейстером.
      Каменный двор Шлосса обступали нехитрые замковые постройки. Он был оголён только со стороны Восточной стены — тяжёлой каменной ограды с зубцами и нависающей тяжестью деревянных чердаков. Посреди двора осел колодец, на покосившейся крыше которого высилась деревянная фигура святого Антония. От перекоса стены и наклона черепичной кровли фигура обрела повелительно-назидательную позу, а во взгляде святого скользило скрытое лукавство.
      Колодец был знаменит тем, что в нём когда-то утопился капеллан. Но ещё до этого случая за колодцем числились разные таинственные явления. От его стен начиналось любое церемониальное шествие Шлосского приоритета. И почему так повелось, уже никто не смог бы объяснить.
      Сейчас здесь уже выстроились капелланы со священными хоругвями в руках, братья-рыцари и их сержанты-оруженосцы. Последними стояли молодые послушники, недавно принявшие трехклятвенный обет рыцаря-тевтонца. Ждали только Великого Магистра и приора. Вернер фон Орзельн и барон фон Поллен заняли свои места. Процессия, которую они возглавляли, под пение псалмов направилась в костёл.
      Во время службы Гроссмейстер повернулся к Ульриху фон Поллену и доверительно сказал ему:
      — Святому Престолу нужны покорённые души. Не наша вера — земной оплот Матери Церкви, а покаяние схизматиков и прусинов. Мы есть не ради веры самой, но велением обращать в неё! А потому и живы мы до тех пор, пока есть кого обращать.
      Он уронил голову на грудь, а Ульрих фон Поллен вспомнил, какие недобрые споры имел этот человек с мариенбургским архиепископом — воленосителем Святого Престола и лично Папы Григория IX.
      Тяжёлые мысли Великого Магистра нашли в нём ещё большее угнетение, чему поспособствовал непотребный дух, исходивший ото рта Шлосского приора. Фон Орзельн отвернулся и отступил на шаг в сторону.
      Перед вечерней трапезой к барону подошёл оруженосец Гроссмейстера и немногословно пригласил Ульриха фон Поллена в покои, отведённые в замке для его хозяина.
      Потолок верхнего зала был перекрыт сводами. Вечерний отблеск солнца пачкал светом их закопчённые накаты. Вернер фон Орзельн стоял на коленях перед ореховой статуэткой святой Марии Тевтонской, и тихо читал канон Богородицы. Появление Шлосского приора заставило его прервать своё занятие. Великий Магистр поднялся с колен и сел в дубовое седалище с резными подлокотниками, предложив приору место возле себя на скамье. Сделал он это без большой охоты, брезгливо памятуя о нездоровом дыхании барона. Но предстоящая беседа того требовала.
      — Литва и жмудь, подстрекаемые полячьем, зашевелились по всему Восточному порубежью. Не сегодня-завтра начнут… Прусины только и ждут этого. Даже епископа Данцигского оставили в покое. То всё к Папе взывали. Кляли его тевтоносных слуг. Искали поддержки у епископа, искали заступничества во Христе! — он усмехнулся. — …заступничества во Христе. Вот как! Эти грязные выродки! Давно ли идолов своих охаживали, а тут святым мученичеством прикрылись. Они, значит, святые, а мы… Так вот смолкли разом, ждут чего-то. Ясно чего. Но мы должны ударить первыми. А для этого сейчас важно знать — поддержит ли их Русь? Если нет, — то у нас руки развязаны. Если да, — нужно идти на договор с Новгородом. Тебе про то узнать. Тайно. Чтоб ни одного креста не вспорхнуло к их глазам.
      Гроссмейстер стиснул взглядом Ульриха фон Поллена. Но приор встретил взгляд магистра твёрдой, несгибаемой покорностью. Эта покорность граничила с сопротивлением, и волчьим глазам фон Орзельна не пришлось рыскать в подвластной душе. Приор поклонился не пророня ни слова.
      Фон Орзельн долго ходил из угла в угол, не скрывая беспокойства души. Ночевать в Шлоссе он не остался. Едва спустились сумерки, Великий Магистр со своей рыцарской свитой отбыл в Мариенбург. Дорога, ночь, возможность встретиться с врагом лицом к лицу, — всё это разряжало сейчас угнетение его сердца.
      Над Свечанами в небесном молоке купались летние зори. Поместье притаилось в нехожей затени лесов, среди дремотных сосновников и звериных троп. Высокий, рубленый палисад огораживал его от леса. Привратная часовня, вся увитая диким плющом и загнездённая пугливыми горлицами, возвышалась над дорогой, привязавшей Свечаны к далёкому и чужому миру, что разнёсся где-то за лесными перекатами. По ту сторону от ворот часовни лежал широкий двор, почти не тронутый ногами и колёсами повозок. Крепкие хоромы из бревенчатого остенца, с высокой крышей и вздёрнутым к небу охлупнем, с резными колоньками и зубчатыми причелинами радовали всякий глаз, кто бы ни переступил свечанский порог. Двор перед теремом был царством покоя. Сюда редко пробирались суета и тревога. Каждый прорыв новизны или бунтарства мог здесь потеряться в неспешности, рассудительности и долготерпении. Здесь хозяйничали тухлые мамки-стряпухи, с толстыми и сильными руками, здесь каждый угол продушило варильней, ревеневыми щами и выпечными каравайцами. Здесь свечанский петух, разукрашенный таким цветом перьев, что подобная краска нормальному глазу могла бы разве что померещиться, часами стоял на одном месте, поджав под себя ногу и вонзившись своим единственным глазом в никому не ведомую цель.
      Свечанский двор был погружён в самого себя. Молодыми летними ночами над ним пели соловьи, на изломе лета золотистые пчёлы над ним носили свой мёд к дупляным ульям, над ним наливались водой осенние тучи, и будто сама старуха-вечность стерегла его покой, растя паутину на засовах его ворот.
      Но сегодня дворовый люд поместья мог наблюдать редкую картин для свечанского быта. Сонные физиономии расписало любопытство, испуг, удивление и прочее живое перо человеческих чувств. В Свечанах творилось то, что немыслимо было здесь ни по каким порядкам, и потому вызывало такой интерес у окружающих. По двору расхаживал доброго вида стати бородач, какие обычно держат себя везде хозяевами, и потрясал старобытным мечом. Против него восстал кмет, что был не так спел годами как зрел на руку и тем выявлял своё достоинство.
      — Что же ты стороной забираешь? А-ну, покажи мне свою руку! — так оговаривал старый Евтюх, желая испытать боевую сноровку своего гостя. Владко Клыч подбирался к противнику. А противник ему достался знатный. Это он держал в страхе ятвягов по всей верхней Волыни до самого Немана. Правда, тогда звали его не Евтюхом, а Евтеем Стипулой. Кто видел его в те годы мог бы вспомнить, как все пять часов, без заминки, орудовал Евтюх тяжёлым мечом, лишь перебрасывая его из руки в руку. Как наносил он три-четыре удара противнику сразу, при этом вовсе не замахиваясь. Да так, что каждый удар стоил бы вам какой-нибудь перебитой кости. Иногда на своём дворе Евтюх завязывал глаза платком и, не примеряясь, разбивал с полдюжины глиняных горшков, распиханных на значительном расстоянии друг от Друга по плетню. Ни одного лишнего шага, ни одного лишнего удара! А то бывало, что он вдруг заставлял четырёх своих мужиков нападать на него с палками, а сам только увёртывался от этих ударов не прибегая к оружию. Редко какой палке удавалось достать до его лба.
      Теперь же Евтюх состарился и брал меч в руки только в память о своём громком имени. Сегодня его имя наставляло молодому гродненскому боярину Владко Клычу, что приходился Евтюху зятем. Старые глаза не замечали ненужности этого урока, не замечали и близкой расправы. Однако, Владко не стал святотатствовать над именем Евтея Стипулы, и мечи, ударившись друг о друга, разошлись по ножнам.
      — А скажи мне, боишься ли ты старого Евтюха? — спросил свечанский воитель своего родовитого зятя.
      — Кто не боится этого рубилы!
      Евтюх хмыкнул от удовольствия. Хлопнув рукой по мечу, заклеймённому странной надписью «Господи помози ворогу моему», старый воин обнял гродненского кмета.
      За всей этой разволокой с особым трепетом наблюдала одна пара глаз, которой такой исход боя принёс особую радость и упокоение. Дочь Евтюха, Аненка, боялась, что Владко, хоть и без умысла, в забаве, уронит честь её отца на виду у всего свечанского двора. И ещё Аненка боялась, что усердие Евтюха может показаться смешным для всех этих людей, которые вовсе не должны смешиться своим хозяином. И то и другое теперь отошло к напрасным страхам.
      Над Свечанским поместьем догорал день. Владко посмотрел на жену и сказал:
      — Ехать надо.
      — Да-да… — вспомнил Евтюх. Его глаза вдруг вспыхнули новой выдумкой. — Я вот что, сам вас провожу. И не дожидаясь ответного слова, крикнул своему конюху. — Данько, седлаться! И моего поставь под седло. Возьми новое, сапуновое, с венчиками. Да чтоб потник был парчовый.
      Евтюх заспешил. Его шаг уже потерял былую твёрдость. Спина, плечи и ноги теперь отдыхали, забыв о крепком кряже мужского тела. Он долго не выходил из терема. И тогда, когда засёдланных коней подвели к самому крыльцу, Евтюх появился в полном парадном облачении. На нём была соболья шапка с накладными ушами, широкий котт из гладкой серебряницы, рукава и подол которого расходились мелкими фестонами, а плечи Евтюха облегала меховая мантия. Он взгромоздился в седло, и теперь уже всё было готово к отъезду.
      Аненка залюбовалась отцом. В этой особой стати вельможного домодержца таилась своя, неподдельная красота и гордыня. Владелец Свечанского поместья и мог быть только таким, не знающим телесной и душевной чахлости.
      Все трое выехали за ворота. Дорога перед Свечанами затянулась травой. Редкая земляная проплешина побеждала этот натиск травы. Всадники ехали дружным шагом и беспечно разговаривали. Вряд ли они могли предположить, что от самой привратной часовни их не отпускал чужой взгляд. Запахнувшись ветками, заслонившись широкими стволами деревьев, встречали эти глаза приближающихся всадников.
      — Их всего трое, — сказали одни глаза, — да к тому же среди них женщина.
      — Это то, что нам нужно, — сказали другие глаза.
      — Да, — подтвердили третьи, — потому, что это знатные русы, а не простолюдины.
      — Другого такого случая не будет, — ответили четвёртые глаза.
      Евтюх рассказывал об охоте. О том как он подсиживал на ягодниках глухарей и их куриц — копылух. Евтюх щурил глаз прицеливаясь и бросал пальцами воображаемую стрелу. Он так увлёкся собственным рассказом, что не заметил, как качнулась над дорогой и сухо заскрипела падающая ольха. Дерево медленно ползло к земле. Евтюха чуть не придавило. Аненка, испугавшись, закричала отцу об опасности. В этот же момент на дорогу высыпала добрая дюжина странных людей в холщовых робах и нательном рванье.
      — Ушкуйники! — крикнул Владко Клыч и, развернув коня, загородил Аненку. — Скачи обратно. Быстрей!
      Женщина пыталась совладать с перепуганной кобылой. Владко потянулся было за мечом, но, видя беспомощность своей жены, подхватил под уздцы лошадь и увлёк прочь от завала. Он успел охлестать плёткой неповоротливый лошадиный круп, и лошадь понесла Аненку к Свечанам. Тяжёлая жердина ударила Владко сзади по голове. Ему перехватило дыхание. Кмет повалился на холку коню.
      Евтюх без особого труда разделал мечом одного и другого насевших на него разбойников. Кровь так обильно плеснула из рассечин, что весь платяной рукав у Евтюха оказался мокрым. И снова две пары рук перехватили поводья у его коня. Сзади и с боков на старого воина наседали. Он только успевал поворачиваться. Но вот один из ударов добрался и до него. С тычка. Потом другой. Евтюх вдруг отяжелел. Он ещё крепко держал меч, но удача уже изменила его руке. Теперь могучую шею Евтея Стипулы попробовал такой удар, что голова свечанского воителя зарылась в конскую гриву. Дубьём, с подмаха. Дело было сделано.
      Женщина была ещё недалеко, когда Родингер поднял свой арбалет. Что-то влекло его руку, что-то в нём уже пустилось вдогон уносившейся прочь всадницы. Родингер впился пальцами в спусковую раму, догнал взглядом цель и выстрелил. Женщина ещё какое-то время держалась в седле. Казалось, что ей повезло, что безжалостный дрот, почему-то, разминулся с её спиной. Но вот она наклонилась притягиваемая землёй и упала под ноги своей кобыле.
      Всё закончилось. Нападавшие переводили дух.
      — Этот готов! — сказал кто-то склонившись над хозяином Свечан.
      — До последнего дрался, — отозвался Тидмар, разглядывая дорого ставшего врага.
      — Тела нужно предать земле. По христианскому обычаю, — вмешался Родингер.
      — И этого потащим? — кивнул на свечанина Гуттельбер.
      — Его пусть ведьмы отпевают.
      Родингер сплюнул. Братья-рыцари вывели коней из лесу. Перетащили тела убитых, побросали их в дорожную повозку. Сверху взгромоздили бесчувственного пленника.
      — Да жив ли он? — Родингер поднял ему голову. Рус застонал не поднимая век.
      — Жив! Приятного путешествия. — Родингер спрыгнул на землю, и повозка, раскачиваясь валкими боками, выехала на дорогу. Вслед за ней поспешили и всадники. Путь им предстоял не близкий. К тому же, опасный. В этих сосновниках Нижнего Немана за жизнь человека с чёрным тевтонским тестом на оплечьях никто и гроша ломаного не дал бы.
      Ещё не остыла кровь на избитом теле Евтея Стипулы, когда склонился над ним скорбный лик. Нет, эти глаза не знали жалости, не унижали себя душеспасительной печалью и слёзным омовением. Их скорбь взывала к мщению. Каким-то неведомым образом набрёл скорбный взгляд на малоприметную вещицу, оброненную в траву. Рука подняла небольшой нательный образок. Панагия. Святая Мария Тевтонская. Сорванная с рыцарской груди иконка теперь равнодушно взирала на неведомого соглядатая свечанского промысла братьев-рыцарей.
      Большая белая луна висела над болотами. Её холодный свет заливал тяжёлые стены Шлосского замка и главную башню, похожую на обрубок дерева. Здесь, на верхней площадке, в ночное небо крестом вонзилась виселица. Сегодня её оживили. Сегодня из её петли вытряхнули заклёванное воронами тело прусского вождя Рибулака и вздёрнули руса. За ноги. Он ещё жил, хотя, должно быть, уже перестал понимать это. Луна висела прямо у него над ногами. Он поднял голову, и луна обожгла ему глаза.