Очнулся я в машине, весь упакованный, как очень ценный экспонат зоологического музея. Рот заклеен скотчем. И это было самым отвратительным. Терпеть не могу, когда мне затыкают рот и лишают слова помимо моей воли. Я замычал, пропуская звук через нос. Получилось нечто ужасное, напоминающее блеяние тура в брачный период. Сидящие впереди бандиты обменялись по этому поводу впечатлениями.

— Клиент кажется оклемался, — сказал один.

— Лучше бы он этого не делал, — с сожалением ответил другой и оба рассмеялись. Им было весело. Им было хорошо жить на свете. Они были уверены в себе, ибо знали, что их ждет впереди. Я невольно им позавидовал. Для меня будущее было весьма и весьма проблематичным. А постэриори (по опыту) знал, что надеяться мне на оптимистический конец не приходится, а потому стал готовить себя к самому худшему. Прежде всего следует определиться, так сказать, на местности. Кто они такие и кому служат? От этого многое зависит в моей дальнейшей судьбе. То, что не принадлежат к силовым структурам, — это очевидно. Те обычно действуют открыто и официально. Тогда — кто? Танин? Нет, глупости. Ему легче было меня взять в офисе без шума и пыли. Я перебрал множество вариантов, пока в голову не пришла простая, как палочка Коха, и ясная, как взгляд идиота, мысль — кто-то разгадал хитрость Потаева с публикацией компромата в американских газетах. Точно! И этот кто-то был не Таниным. Но кто, кроме моего шефа, мог быть настолько недоволен расторжением выгодной сделки? Фирма Танина входит составляющей в финансовую империю Виктора Сосновского. Неужели же он сам стоит за всем этим? Не исключено. Да, но тогда об этом должен был знать Танин? Не обязательно. Возможно, что это господин маленького роста, но с высокими возможностями, решил сам сыграть партию, не посвящая в это своих соратников по совместной борьбе за очередной передел собственности. Очень даже может быть.

Вы думаете, что мне стало легче от подобного открытия? Ничуть не бывало. Я, как жалкое крохотное зерно, попавшее между двух мощных жерновов под названием олигархи. Что я мог им противопоставить? Ничего. Они сотрут меня в порошок и даже не заметят этого. По всему, фата виам инвэниэнт (от судьбы не уйдешь). Если мне суждено погибнуть от рук мафии — значт, так тому и быть. Можно один раз обмануть судьбу. Даважды обмануть её невозможно. Факт. Что ж, фэци квод потуи, фациант мэлиора потэнтэс (я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше). Разведчик, как и сапер, ошибается только один раз. Моя ошибка состояла в том, что я вмешался в схватку титанов, слишком переоценил свои возможности. Конечно, эррарэ хуманум эст (человеку свойственно ошибаться). Конечно. Но, как говорил ещё Гораций — "эст модус ин рэбус, сунт церти дэниквэ финэс (есть мера вещей и существуют известные границы). Но я напрочь забыл эти простые истины. Мудрецы мне были не указ. Кого там! Я сам с усам! Был наивен и беспечен, как самовлюбленный Нарцис. Вместо того, чтобы подвергнуть свое безответственное поведение серьезному самоанализу, буквально захлебнулся от эйфории: «Ах, какой я крутой парнишка! Как мне замечательно удается всех дурачить!» В итоге, дураком оказался сам. Придут большие дяди и надерут мне попу, как отпетому оболтусу и заядлому второгоднику. И поделом. Не думай, что ты всех умней. Не пренебрегай опытом прошлого. Известный иранский историк Казвини говорил: «Счастлив тот, кто берет пример с других, а не тот, кого ставят в пример». Очень верно сказано.

Да, но куда же меня везут? Раньше я видел в окно многоэтажные коробки новых новостроек. Сейчас же ничего не было видно. И воздух стал заметно чище. Похоже, что мы уже за городом.

«Там они меня и кончат», — равнодушно подумал. Ни трепета, ни страха я не испытывал. Нет. Почему? Возможно потому, что уже однажды пережил собственную «смерть», и теперь к этому действу относился весьма и весьма философски. К тому же, я был страшно обижен на себя, считал, что большего я и не заслуживаю. Более того, я очень сомневался, что люди смогут отнять у меня то, что даровано мне Небесами. Факт. Однажды в лагере, мучась вынужденным бездельем, я подверг ревизии один из основополагающих тезисов марксизма, что «жизнь — есть способ существования материи». После длительных и весьма трудных умственных пассов, я пришел к потрясающим выводам, что классики марксизма глубоко заблуждались. Жизнь — есть не способ существования материи, а способ существования мыслящей энергии. А дать её, как и отнять, может только Создатель. Не знаю, додумался ли кто ещё до такого, но тогда я был положительно горд за себя. Вот почему, мысль о близкой кончине, я воспринял довольно хладнокровно. Не скрою, мне было несколько жаль преждевременно покидать этот мир. Во-первых, я не знал, что меня ждет впереди. Во-вторых, как кому, а мне, лично, этот мир нравился. В третьих, я был глубоко убежден, что человек должен оставить на Земле продолжение своего Я, в виде сопливого киндера (а лучше — двух) — ибо это и есть его главное предназначение. Все остальное — словесная мишура и наивные заблуждения. Факт.

Мои размышления на заданную обстоятельствами тему прервал скрип тормозов. Это называется — приехали. «До смерти четыре шага». Точно. Конвоиры, чьи голоса я уже слышал, но не имел чести лицезреть их лично, были типичными бой-скаутами — крепкие, бравые, с симпатичными, но не обремененными интеллектом, лицами. Они выволокли меня из машины и понесли в красивый двухэтажный особняк, окруженный со всех сторон елями и березами. Щедро обвязанный прочной веревкой, я внешне напоминал такую штуковину (не помню, как она называется), которою подкладывают под борт корабля при швартовке, чтобы не повредить его о причальную стенку.

Мы миновали холл и оказались в большом зале. Здесь пахло кожей, коньяком, дорогим лосьоном и сигарами. К дальнем углу мерно урчал телевизор «Сони», а напротив его стояло кожаное крутящееся кресло с высокой спинкой. Над ней вился дымок. А это могло означать лишь одно — в кресле кто-то находился.

Конвоиры кинули меня на диван, как балласт. Тот, кто имел приимущественное право голоса, торжественно сказал:

— Клиент доставлен, шеф!

Кресло повернулось. Нет. Вначале погас экран телевизора. И только затем повернулось кресло. В нем сидел господин лет сорока в добротном теммно-синем в рельефную серую полоску костюме-тройке, белоснежную сорочку с модным ярким галстуком. Точно так одевались гангстеры тридцатых годов. Господин был невысок, но плотен. А его бычья шея свидетельствовала о недюжиной силе его владельца. Лицо его производило странное впечатление. Оно как бы состояло из двух частей. Нижняя его часть с округлым подбородком и ямочкой в центре, с яркими, пухлыми и капризными губами могла принадлежать натуре поэтической и весьма впечатлительной. Верхняя же часть с квадратным выпуклым лбом, стеклянными, ничего не выражающими голубыми глазами и массивным мясистым носом могла быть им заимствована у отъявленного мерзавца, женоненавистника, маньяка — убийцы, злостного неплатильщика алиментов, содержателя притонов, педераста, скволыги, кляузника наконец, то-есть у кого угодно, но только не у порядочного человека.

«Шеф службы промышленного шпионажа либо безопасности», — решил я.

Стеклянные глаза господина долго меня рассматривали. И лишь после этого капризные губы его закапризничали и с них слетело:

— Развяжите его. — Голос у господина был густым, сочным, хорошо поставленным. Уверен, что когда-то он, если не с професиональной, то с самодеятельной сцены, точно, пел: «Люди гибнут за металл. За металл! Сатана там правит бал. Там правит бал!»

Парни тут же принялись за дело. И очень скоро я почувствовал себя совсем хомо разумным. Главное — у меня был свободен рот — мое основное оружие в борьбе под солнцем. Лишить меня голоса, равносильно, как если бы льву вырвать зубы и подпилить когти. Сейчас же у меня появился шанс уцелеть и шанс весьма и весьма существенный. Я воспрянул духом.

— Здравствуйте, Максим Казимирович! — губы господина изобразили некое подобие улыбки, но глаза его на слова никак не отреагировали. — Как вы себя чувствуете?

В ответ я с выражением продекламировал:

— Все хорошо, прекрасная маркиза.

Дела идут, и жизнь легка.

Ни одного печального сюрприза,

За исключеньем пустяка!

— Во, дает! — очень удивился один из моих провожатых, тот, кто имел преимущественное право голоса.

— Ну-ну. Забавно. Наслышан, — проговорил мой визави без всякого выражения. — А отчего вы не интересуетесь — по какой причине здесь очутились?

— Зачем? Я считаю это абсолютно лишним. Уверен — «добрые» хозяева сами мне это объяснят. Более того, убежден, что ради этого они меня и «пригласили», да ещё столь своеобразным образом. И потом, простите великодушно, но вынужден вам напомнить, что в приличных домах принято представляться.

— Шеф, он наглеет, — сказал все тот же боевик. — Его надо как следует поучить вежливости.

— Оставте нас, — раздражено проговорил шеф и сопроводил свои слова красноречивым жестом, указав своим подручным на дверь.

Те вышли. В воздухе зависла многозначительная пауза, во время которой мы с моим визави долго и прилежно рассматривали друг друга. Я прекрасно понимал, — зачем и для чего здесь очутился, но никак не мог избрать линию поведения. Все зависело от степени их информированности. Похоже, что вышли они на меня случайно. Если это так, то у меня сохраняется шанс доказать им, что я совсем не тот верблюд, а может даже, если здорово повезет, — что совсем не верблюд. Наконец, он сказал насмешливо:

— Зовите меня... допустим, Ашотом Насыровичем.

— В таком случае, я не возражаю против того, чтобы вы звали меня Мухамедом Али.

— И все же, Максим Казимирович, что вы думаете по поводу вашего задержания?

— "В мои лета не должно сметь свое суждение иметь".

Он усмехнулся. Покачал головой.

— С вами можно говорить серьезно?

— Попробуйте.

— Вы не ответили на вопрос.

— Относительно моего задержания?

— Да.

— Полагаю, что у вас были веские к тому основания. Не станете же вы ни за что, ни про что бить по голове человека и транспортировать его сюда. Это было бы слишком глупо и совсем негуманно.. Верно?

— Верно, — согласился он, усмехнувшись. Две части его лица и вели себя совершенно по разному. Если нижняя хоть как-то реагировала на мои слова, то верхняя была холодна и неподвижна, как египетский сфинкс. — Я готов удовлетворить ваше любопытство. Нас интересует содержание вашей беседы с Потаевым.

Я так и предполагал. В моем быстром мозгу тут же возникла логическая цепочка. Они знакомятся с публикациями американских газет, но очень сомневаются, что утечка информации произошла там. Путем простейших умственных упражнений они приходят к безошибочному выводу, что за всем этим может стоять Потаев. У них возникает вопрос — кто из людей Танина в последнее время с ним встречался. И очень скоро на него отвечают. В офисе Потаева наверняка есть стукач Сосновского. Скорее всего, это мелкий клерк, который не в состоянии узнать содержание бесед олигарха, зато может быстро донести с кем тот встречается. Вот потому я здесь. Да, но что же мне делать? Пока буду вести себя беспардонно и нагло — все отрицать. А там будет видно по обстановке. Наш разговор сейчас наверняка записывается на магнитофон. Что ж, это даже к лучшему. Надо дать понять Сосновскому, что выбор Потаева был болпее чем удачен.

— Отчего вы молчите, Максим Казимирович? — спросил шеф службы безопасности, скрывающийся под псевдонимом «Ашот Насырович».

— Кум тацент, клямант, — ответил с печальной улыбкой.

— Что вы сказали?

— Их молчание подобно крику.

— Ну-ну... И все же, о чем вы беседовали?

— Вы, Ушат Настырович, совершили кульпа левис (маленькую ошибку). Я никогда не имел удовольствие слышать фамилии, которую вы изволили назвать. Как там его?

Теперь у моего визави окаменела на какое-то время и нижняя половина лица. И он стал совсем походить на каменную бабу — божество древних скифов, населявших некогда великие просторы моей Родины и ассимилировавшихся в многочисленных славянских племенах. Это продолжалось минуты две — никак не меньше. После чего нижняя часть его лица немного отошла и пришла в движение.

— Глупо. Глупо с вашей стороны это отрицать. У нас есть прямые свидетельства этому.

— В таком случае, вы совершаете не левис (маленькую), а кульпа лята (большую ошибку). Ваш стукач, простите, агент вероятно имеет на меня большой зуб. Возможно я отбил у него девушку, а может быть выставил при почтенной публике на всеобщее посмешище, что с моими способностями, в коих вы, надеюсь, уже успели убедиться, я это могу сделать с каждым. Не знаю, не знаю. Но чем-то я его очень обидел. Если бы имел возможность на него взглянуть, то ответил бы более определнно. Так вот, этот ваш стукач, простите, агент решил с вашей помощью свести со мной счеты. Весьма сожалею, но вы попались на удочку этого недостойного субъекта. — Я вежливо улыбнулся и развел руками, как бы говоря — жаль, но ничем не могу помочь, выбирайтесь из собственного дерьма сами.

На лице моего собеседника стали проступать первые признаки нервного возбуждения в виде склеротического румянца. Похоже, что этот господин маленького роста, в свободное от основной работы время далеко не безупречен, подвержен, так сказать, мелким порочным страстишкам, употребляет и даже очень.

— Значит, не хотите по хорошему, — с нескрываемой угрозой проговорил каменный алкоголик.

В споре интеллектов всегда проигрывает тот, кто прибегает к последнему доводу — демонстрации силы. И я почувствовал себя победителем. Кроме того, в нашем споре я имел определенное преимущество. Он не знал, чем все это для него закончится. А потому, нервничал. Я же наверняка знал, что случится с тем зерном, попавшем между двумя мощными жерновами. А потому, был спокоен.

— По хорошему — это как? — спросил с наивной улыбкой.

И этого невежду, долгое время рядившегося в тогу добропорядочного джентльмена, прорвало, и он показал свою истинную звериную сущность. Даже его стеклянные глаза ожили и теперь горели не утоленным волчьим огнем. Он вскочил и, подступая ко мне, закричал, заразмахивал руками:

— Молчать, так-перетак! Ты кому это, сученок?!... Ты кому это лапшу?... Кому?! — Его пудовые кулаки уже мельтешили перед моими глазами. Я не успевал за ними следить.

— Ну зачем же так расстраиваться! — «посочувствовал» я. — Вы какой-то, право слово, Ушат Настырович, нервный. Выпейте водички, брома наконец, успокойтесь.

Мое «сочувствие» его окончательно доконало. Он схватил меня за грудки, легко оторвал от дивана и так сжал мне горло тяжелой десницей, что я почувствовал себя маленьким и жалким Дон Гуаном в объятиях «Каменного гостя». Проблема оказаться вместе с ним в преисподней меня отнюдь не прельщала. Нет. По моему твердому убеждению Там меня должен ожидать более высокий уровень жизни. Потому я воспротивился такому хамскому обращению и так ловко наладил ему коленом в пах, что на какое-то время он полностью потерял ко мне всякий интерес и всецело был занят собой — согнулся и хватал открытым ртом воздух. Похоже, это ему долго не удавалось. Лицо стало ярко красным, как сидалище павиана, а из горла вырывался клекот, напоминающий прощальный крик журавлей, покидающих милую Родину.

— Вы, сэр, дурно воспитаны! — сказал я, придав своему голосу максимум патетики и минимум сочувствия. — Я не говорю о гостеприимстве — оно здесь и не ночевало, а об элементарной вежливости. Николай Рерих говорил: «Всякая грубость потрясает не только своей жестокостью, но и бессмысленностью». Я с ним полностью согласен и считаю недостойным для себя продолжать наш разговор.

Наконец, этот любитель силовых методов спора обрел возможность не только дышать, но и говорить. Сверля меня твердым, будто базальт, горящим, как пасть дракона, и порочным, как вавилонская блудница, взглядом, засвистел, будто чайник со свистком:

— А те, бля, покажу... манеры!... Ишь ты... Козел! Ты у меня заговоришь. Еще как... того.

Теперь он совсем стал походить на своего босса. В смысле красноречия. Точно.

Я лишь легко и непринужденно рассмеялся его угрозам. Я был очень доволен собой. Магнитофон работает. Пленка добросовестно фиксирует все это безобразие. Пусть Сосновский послушает насколько непрофессионально работают его люди. Насколько они не выдержаны, грубы и эксцентричны. И как легко я кладу их на лопатки по всем правилам борьбы интеллектов. Пусть.

— Вам, сударь, лечиться надо, — сказал, не переставая смеяться. — Лечиться глубоко и основательно! Иначе очень скоро закончите свою весьма не безупречную жизнь в психиатрической лечебнице, изображая Александра Македонского или просто сукиного сына.

После этого он потерял всяческий контроль над собой. Подскочил и точно выверенным ударом послал меня в нокдаун. Я лежал на полу, в голове шумело, будто там только-что открыли бутылку шампанского, в глазах плясали веселые зеленные чертики. Вставать совсем не хотелось. Вот так бы лежал и лежал. А мой мучитель стоял с самодовольным видом над поверженым врагом, плотоядно ухмылялся и потирал ушибленную об меня руку. Как же ему мало надо для ощущения полного счастья. И мне искренне стало его жаль.

Наконец, я уговорил себя встать. Окинул своего врага очень красноречивым взглядом.

— Хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека вижу, а его пороки). Очень сомневаюсь, что ваш босс останется доволен вашим безответственным поведением. Я бы на месте Виктора Ильича вам не только возглавлять службу безопасности, а свиней пасти не доверил.

Потому, как вновь окаменело лицо моего оппонента, я понял, что попал в самую точку. Этот экипированный в добротный деловой костюм господин с манерами каннибала очень испугался и вынлючил магнитофон.

«Поздно, дорогой! — мысленно усмехнулся я. — Тебе надо было его вообще не включать. Факт! Ты-то думал, что имеешь дело с мальчиком для битья, а нарвался на несгибаемого обстояльствами разведчика. В этом была твоя главная ошибка. Бывает. И выключил ты магнитофон в самый неподходящий момент. В очень неподходящий. Ведь твой босс непременно захочет узнать, что я ещё о нем сказал интересного. И вряд ли поверит тебе на слово. Ты допустил большой ляпсус, милейший, и очутился, как говорится, интэр маллюм эт инкудэм (между молотом и наковальней). Сочувствую!»

Однако, поняв свою ошибку, господин вновь включил магнитофон.

— Откуда ты знаешь моего босса? — вновь зарычал он, подступая с серьезными намерениями на лице.

И я понял, что наступил тот самый сомент, когда надо рисковать самым решительным образом, идти, что называется, — ва-банк. «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Другого не дано. Надо было как следует задеть самого босса, до основания тряхнуть его самолюбие. Рисковано? Согласен. Но уж очень заманчиво. Вдохновенно ответил:

— Я этого не знаю, а лишь предполагаю. Мой умозрительный процесс, что, к сожалению, вам неведомо, привел меня к подобному выводу. У кого могут служить подобные хомо вульгарис с мышлением пятилетнего ребенка и с манерами ломового извозчика? — спросил я себя. Ответ напрашивался сам собой. Квалис рэкс, талис грэкс (каков пастырь, таково и стадо). А говоря по-русски — «каков поп, таков и приход». Понятно?

— Парни! — заорал он благим матом.

Его подручные ворвались в зал, готовые выполнить любой приказ шефа. Он указал на меня и коротко сказал:

— Действуйте!

Их не нужно было долго упрашивать и они тут же принялись за дело. Поначалу они избивали меня исключительно руками. Один поддерживал меня сзади, а другой отрабатывал на мне приемы рукопашного боя. Затем они поменялись. А когда оба притомились, бросили мое вялое и податливое тело на пол и принялись отделывать его пинками. А потом я уже ничего не помнил.

Очнулся я от резкого запаха нашатыря, и обнаружил себя лежащим все на том же полу. Ныло тело, шумела голова, звенело в правом ухе. В детстве, когда звенело в ухе, мы, пацаны, загадывали желание и просили кого-нибудь отгадать в каком ухе звенит. Если угадывали, то верили, что желание неприменно сбудется. Вспомнилось детство, родное и такое теперь далекое село Спирино, родители. В сознании всплыли есенинские строчки: «Бедные, бедные родители! Вы наверно стали некрасивыми. Все также боитесь лешего и болотных недр... О, если б вы знали, что сын ваш...», что сын ваш, без достаточных к тому оснований слишком уверовавший однажды в свою счастливую планиду, теперь, как выброшенная на берег медуза, лежит беспомощный и жалкий, ни в состоянии пошевелить ни одним членом.

— Очнулся, шеф, — доложил тот из боевиков, кто имел преимущественное право голоса.

— Посадите его, — распорятился тот.

Меня подхватили под мышки, легко подняли и посадили на диван, прислонив для большей устойчивости к спинке. Но голова моя была настолько тяжелой, что тут же безвольно повисла, уперевшись подбородком в грудь. Глаза самопроизвольно слипались.

«Хорошо бы сейчас поспать минут шестьсот, — подумал с тоскою. — Или, хотя бы, полежать.»

— Желаете ли продолжить «беседу» с моими ребятами, Максим Казимирович? — донесся до меня сквозь дрему хорошо поставленный голос оперного дива.

Я поднял голову и разлепил тяжелые веки. В зыбком колеблющемся призрачном свете, я с трудом разглядел вполне конкретного шефа безопасности конкурирующего предприятия, любителя аргумэнтум ад рэм (палочного аргумента). За время моего избиения он успел «почистить перышки» и вновь стал походить на гангстера тридцатых годов. Вот если бы ему набриолинить волосы, то сходство было бы абсолютным. Он стоял ко мне вполоборота, а смотревший на меня выпуклый глаз его горел торжеством и вдохновением. Из этого я сделал вывод, что он по природе своей — садист, по натуре — палач, а по призванию — большой сукин сын. Он хорошо себя чувствует лишь тогда, когда делает другим плохо. Факт. А мне было не просто плохо, а — отвратительно. Кружилась голова. Подташнивало. По всему, эти бравые ребята что-то сдвинули в моей умной головеке. Как же мне худо! Доколь ещё терпеть муки адовы?! «И делал я благое дело среди царюющего зла», — некстати всплыли в сознании строчки из стихотворения Николая Добролюбова «Памяти отца». Похоже на то, что я уже свое дело сделал. Очень похоже.

И тут поймал себя на мысли, что жалуюсь самому себе на жизненные обстоятельства. Это разозлило и привело меня в чувство. Ну, во-первых, меня никто не понуждал браться за столь опасное и трудное дело. Шел я на это по доброй воле и собственному разумению. Во-вторых, жаловаться на обстоятельства — привилегия слабаков. Настоящие мужики должны быть выше этого. В-третьих, временная слабость может перерасти в слабость постоянную. А это уже душевный надлом и все, связанные с ним неприятности. Мне это надо? Нет, мне этого не надо. Я взял себя в руки и попытался изобразить на лице беспечную улыбку. Что из этого получилось — не мне судить.

— А вы, Ушат Настырович, считаете, что я могу из этих приматов, — я указал на боевиков, — сделать людей? Полноте. Вы, вероятно, пошутили. Они обижены ещё при рождении. А там где поработали боги, человеку делать нечего. Поэтому, считаю беседу с ними совершенно бесполезной и безрезультатной. Вы все поняли или требуется повторить?

Его, обращенный ко мне, глаз налился теперь лютой злобой. Вслед за этим раздался звериный рык:

— Молчать, сука!

— Хорошо, — тут же согласился я. — Так бы сразу и сказали. Зачем кричать и портить нервы, когда можно обо все договориться по хорошему. Верно?

Бушевавшая в нем ненависть ко мне окончательно смяла его личность, изуродовала лицо, а затем и тело. И он стал походить на страдающего за кулисами песенного арлекина, завидующего силачам. Такой разнесчастный, обреченный до конца дней своих смешить почтенную публику.

— Молчать! — затопал он ногами, трясясь так, будто ехал на велосипеде по Потемкинской лестнице.

— Вы, сударь, недалеко ушли от своих помощников. Если они яркие представители мезозойской эры, то вы прибыли к нам из юрского периода. Разница всего каких-то сто семьдесят — сто восемьдесят миллионов лет. Вы ведь совершенно не понимаете человеческих слов.

Он подскочил ко мне и уже замахнулся, чтобы ударить, но в последний момент раздумал. Вместо этого очень удивил меня вопросом:

— За что ты получил от Потаева миллион долларов?

Если они и это знают, то плохи мои дела, из рук вон. Надо «колоться». Персонаж, которого я играл, в подобном моменте обязательно бы сказал: «Не долго музыка играла. Не долго фраер танцевал». Хорошо, что я о нем вспомнил. Надо напомнить им о своем «лагерном» прошлом.

— Туфта это, начальник. Та меня на гоп-стоп не бери. Ты забивай «баки» своим шимпанзе, — я кивнул на боевиков, — а мне не надо. Миллион долларов! Да если бы у меня был миллион, то я бы сейчас здесь с тобой не разговаривал, а давно бы слинял на цивилизованный Запад. Понял?

Моя речь очень его удивила. Он даже подобрел лицом. Точно. Такой я был ему ближе и родней.

— Ну, ты даешь, приятель! — Он открыл лежавшую на столе папку, порылся в каких-то бумагах, извлек одну, протянул мне. — вот же выписка из твоего лицевого счета. Полюбуйся сам.

И я понял, что к встрече они подготовились основательно. Крыть мне было нечем. Но я решил продолжать упорствовать и посмотреть, что из этого выйдет. Делано рассмеялся и погрозил дяде пальцем.

— Не утруждайте себя, сэр. Не надо. Отдайте эту бумажку своим ребятам. Они найдут ей применение. Я на компьютере таких вам сотню за полчаса сотворю. Никак не меньше. Если вы имели анимус инъюрианди (намерение нанести обиду), то зря старались — я на подобные детские приколы не попадаюсь. И вообще, давайте прекратим этот бессмысленный разговор. Отнюдь я намерен разговоривать только с вашим боссом.

Лицо его на какое-то время вновь окаменело. Он совсем не был подготовлен к тому, что я буду отрицать очевидное. В мозгу у него коротнуло и он никак не мог сообразить — что же ему делать дальше. А когда он чего-либо не понимал, то начинал действовать. Сжав крепкие кулаки, он вновь самым решительным образом двинулся на меня, будто на вражеский редут. Остановить его могло только чудо. И оно случилось.

— Не надо, — раздался откуда-то из под потолка знакомый скриповатый голос. — Чего уж тут ага... Если человек хочет того... Встретиться хочет. То, чего уж тут... Ведите.

Голос вне всякого сомнения принадлежал пламенному «оратору» и ярому борцу за утверждение идеалов пещерного капитализма на всей огромной территории нашей с вами, дорогой читатель, Родины Виктору Ильичу Сосновскому. Он один, да ещё разве — наш Всенародноизбранный, мог так вот — четко и ясно выражать свои мысли.

А это означало лишь одно — в моей карьере разведчика начинался новый этап.

Время от времени ловлю на себе какой-то странный, неподвижный взгляд Сережи, и мне становится не по себе. И счастье мое кажется таким зыбким, текучим — просочится вот так, сквозь пальцы, и все. Он будто сравнивает меня с ней, с Катей. Неужели он до сих пор её любит?

«Нет-нет, он любит меня. Только меня одну. А её он помнит. И это вполне естественно. Это даже хорошо, что он у меня такой», — пытаюсь я убедить себя в такие минуты. Но у меня плохо получается. Так становится холодно, так болит душа, что хочется убежать куда-нибудь подальше от всех и хорошенько выплакать и эту боль, и эти сомнения.

Я стала верить в судьбу. Убеждена, что все значительные события в нашей жизни заранее предопределены и от нашей воли не зависят. Сережа — моя судьба. Без него у меня нет и ничего не может быть впереди. И совсем неважно поженимся мы или нет. Даже если все расстроится, то он все равно до конца дней моих будет у меня вот здесь вот, в моей душе, как был до нашей помолвки и как есть сейчас. Это я знаю точно. Наша встреча была предначертана судьбой. Потому, очевидно, до двадцати пяти лет я почти не замечала мужчин. Ну есть они и есть, какое мне до них дело. Когда впервые увидела Сережу, то мне он показался поначалу очень несерьезным, даже вызвал легкое раздражение. Я ещё подумала тогда: «Как можно в таком возрасте быть таким несерьезным?!» А потом... Потом, как в омут с головой. Даже стало страшно. Поняла, что это навсегда. Такая уж я ненормальная. И мне совсем неважно было тогда — любит ли он кого, женат ли? Важно, что я его любила. Это потом узнала, что он женат второй раз. От первого брака имеет сына, а от второго — дочку, что безумно любит свою жену. Как же я завидовала его Екатерине, как хотела на неё походить.