Все те же симпатичные ребята с хорошо развитой мускулатурой и с почти не тронутыми цивилизацией мозгами, которые совсем недавно едва не помогли мне стать хомо бывшими, подхватили меня по белы руки, выволокли в холл и по винтовой лестнице подняли на второй этаж. Напротив массивной дубовой двери они придали моему телу строго вертикальное положение, одернули мой пиджак, разгладили руками, и тот, кто имел преимущественное право голоса, сказал удовлетворенно:

— Порядок!

Его приятель подтвердил это кивком головы. Похоже, что он ещё не научился говорить. Хотя кое-что уже понимал, а вот говорить — не научился.

Вскоре появился их шеф — яркий представитель юрского периода, сторонник палочных аргументов в споре интеллектов. Он строго и взыскательно осмотрел меня, снял чего-то там с моего пиджака и, как только-что это делал его подчиненный, вдохновенно продекламировал:

— Порядок!

Я невольно им позавидовал. Хорошо этим ребятам живется. Факт. Все-то у них в порядке. Если бы они получили задание отправить меня прямиком в прошлое, то, осмотрев мой молодой и красивый труп, они вот так же сказали бы: «Порядок!» К моему счастью — они такого задания не получили.

Шеф, почтительно склонившись перед дверью, будто метрдотель ресторана — перед почетными гостями, осторожно постучал. Подождал, прислушиваясь. Затем приоткрыл дверь, спросил заискивающе:

— Разрешите, Виктор Ильич?!

— Чего уж там ага... Входите, — раздался скрипучий голос Сосновского.

И мы оказались в довольно просторном кабинете, выполненном в стиле барокко — пышно и помпезно. Современный Растрелли здорово над ним потрудился, чтобы заслужить одобрение олигарха. Обилие хрусталя и позолоты ослепляло. Даже письменный стол из орехового дерева с гнутыми ножками и изукрашенный позолоченной вязью был подлинным произведением и смог бы достойно представлять его автора в музее декаративно-прикладного искусства. И за этим столом, посреди этой роскоши сидел черненький плюгавенький хомункулюс (человечек), герой телеэкрана и политических скандалов, этакая ходячая карикатура Кукриниксов. Если бы меня спросили, — как выглядит современная Россия? Я бы не задумываясь ответил — как Виктор Ильич Сосновский — столь же жалко и нелепо.

Сосновский пробуравил меня насквозь черными умными глазками. Но это ему показалось недостаточным. Выскочил из-за стола, подкатил на коротких ножках, схватил меня за предплечье, помял его, будто желал убедиться — материален ли я, и только затем проговорил:

— Вот каков... Однако каков. Здравствуйте ага!

— Авэ, цезар, моритури тэ салютант! — ответил со свойственной мне иронической улыбкой.

— Чего это он того? — обратился босс к шефу службы безопасности.

Тот лишь пожал плечами, обнаружив тем самым полное незнание латыни. Потребовал от меня:

— Скажи по русски.

— Я сказал: "Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть тебя приветствуют!

Сосновский заливисто рассмеялся. Очевидно, ему очень понравилось сравнение с Цезарем.

— Это хорошо того... Кхе-кхе... Юмор, да?... Смешно ага. Рад того, этого... Да вы чего же... Садитесь того. — Он повернулся к шефу службы безопасности, все ещё скрывавшемуся от меня под псевдонимом Ашот Насырович: — Как его?

— Максим Казимирович, — подсказал тот.

— Ага. Садитесь, Максим Казимирович... А то чего уж... В ногах того...

Так и не дождавшись от него ответа — что же у меня в ногах, я сел. Он оббежал стол, сел на свое законное место и, небрежным жестом указав на дверь, сказал:

— А вы, дружочки, того... Идите ага.

Бой-скауты со своим шефом незаметно вышли. Мы с олигархом остались вдвоем и принялись заинтересованно друг друга рассматривать. Он пытался острым, как язык Жванецкого, и «твердым», как слово президента, взглядом просверлить в моем лбу дырку, чтобы подсмотреть мои тайные помыслы. Я, как мог, этому противился. Наконец, мне эти гляделки надоели и я сказал:

— Давно мечтал с вами познакомиться, Виктор Ильич. Меня всегда удивляло, как вам удалось, выражаясь словами Салтыкова-Щедрина, «Капитал приобрести и невинность соблюсти»? Удивительно! Я бы, лично, так не смог.

Быстрый ум Сосновского мгновенно среагировал на мои слова, уловив в них насмешку. О своей «невинности» он знал лучше, чем кто-либо и давно уже на этот счет не питал никаких иллюзий. Лицо его посерело. Взгляд черных глаз стал злым и колючим.

— Вы это того... Нехорошо. — Чтобы усилить эффект, он даже погрозил мне пальцем, повторил: — Нехорошо! Зачем это... Вам палец в рот... Не клади в рот.

— Ну что вы, Виктор Ильич, такое говорите! — почти искренне удивился я. — Мне совершенно непонятны причины вашего недоверия. Вы первый раз меня видите, а уже так против меня настроены! Обидно, знаете ли. И очень!

Сосновский оставил без внимания мою риторику вкупе с патетикой и тут же перешел к делу. Указывая на меня пальцем, спросил:

— Сколько того... Стоите сколько?

— В каком смысле?

— В этом... в прямом. Сколько вы стоите?

— Шутить изволите, милостивый государь! — разыграл я оскорбленную добродетель.

— Нисколько ни того... Какие могут быть ага... Какая ваша... Цена ваша какая?

— Да как вы смеете! — вскричал я, вскакивая. Задрал подбородок, откинул со лба воображаемую прядь. — Я не продаюсь, милостивый государь!

— А я и не продаю ага... Я купить... Хочу купить.

— Ну, это же другой вопрос, — сказал я, успокаиваясь и садясь. — Так бы сразу и сказали?

— А я так и того... Так и говорю.

— Все зависит от обстоятельств и ценности той информации, которой обладаю.

— А Потаеву за миллион... Ценную ага?

— Очень ценную, — подтвердил я и, откинувшись на спинку кресла, спросил: — У вас можно курить, Виктор Ильич?

— Конечно... Чего уж... Курите. А какую вы ему... Информацию какую?

Я с ответом не спешил. Достал пачку «Мальборо». Закурил. Я стоял сейчас, как Цезарь перед Рубиконом — от моего решения многое зависело в моей дальнейшей судьбе, да и не только в моей. Что же делать? Запираться глупо, когда им и без меня все известно. Но и признаваться — чревато для меня дурными последствиями. Выпустил к потолку несколько дымных колец. Твердо проговорил:

— Тайна клиента для меня свята, Виктор Ильич! Она со мной родилась и со мной умрет.

— Да ладно вам, — махнул на меня рукой Сосновский. — Чего уж там.

— Но это так. Я редко поступаюсь своими принципами.

— А если я вам того... Заплачу если?

— Здесь все зависит от того — сколько заплатите?

— Если триста?

— Чего — триста? Рублей?

Сосновский рассмеялся.

— Какой вы ага... Смешной какой... Рублей!... Триста тысяч если?

— Долларов?

— Да, — кивнул он.

— Это как раз та сумма, ради которой я готов поступиться принципами. Я готов поведать вам жуткую тайну, но лишь при материальном, так сказать, подтверждении ваших слов. Извините, Виктор Ильич, но таковы методы моей работы.

— Я понимаю, — согласился с моими доводами олигарх. Выдвинул ящик стола, достал из него чековую книжку, выписал чек, оторвал, протянул мне.

Удостоверившись в правильности суммы, я сложил чек вдвое и небрежно сунул во внутренний карман пиджака.

— Что ж, как говорится, клиент амикус сэд магис амика вэритас (мне друг, но истина дороже) в буквальном смысле этого слова. Вы очевидно слышали о скандале вокруг фирмы моего патрона и американской авиакампании «Боинг»?

— Да. Читал, — кивнул Сосновыский.

— Так вот, копию этого договора я продал маэстро экономического имблишмента Потаеву ровно за миллион долларов.

— Я так и думал ага... А как вам копию... Удалось как?

— Все очень просто. Я заметил, что патрон часто, уходя, не закрывает сейф. Однажды я воспользовался его отсутствием и отсутствием референта, проник в кабинет, где нашел сейф открытым. Не воспользоваться предоставленной возможностью было непростительно с моей стороны. В сейфе я наткнулся на этот договор, снял с него ксерокопию, а затем стал искать клиента, которому можно его хорошо продать. Такого клиента я нашел в лице глубокоуважаемого Потаева и стал богаче ровно на миллион. Вот такая простая, я бы даже сказал — банальная история.

— А не стыдно того, этого?

— Чего — того?

— Не совестно продавать?... Шеф все же.

Нет, как это вам нравиться?! Этот грязный паучина, сплетший свое гнездо в самом сердце нашей с вами, дорогой читатель, Родины, ещё смеет говорить о совести?! Чудеса в решете! Я отказываюсь что-либо понимать в происходящем.

— Нет, не стыдно, Виктор Ильич, — беспечно улыбнулся в ответ. — Промышленный шпионаж — тот же бизнес, ничем не хуже прочего.

— Ну да, ну да... Это конечно, — тут же согласился со мной Сосновский. — А если, кхе-кхе, я вам того... Предложу того... Работать ага?

— Но я уже работаю у Танина, Виктор Ильич, — сделал я вид, что не понял куда он клонит. Я был уверен, что весь наш разговор добросовестно записывается на магнитофон. Сосновский не был бы Сосновским, если бы этого не делал. Это как раз на тот случай, если мне вдруг взбредет в голову отказаться от его предложения. Что ж, не надо лишать человека удовольствия. Верно?

— Нет — нет! — решительно запротестовал я и даже, для большей наглядности, энергично замахал руками. — И не уговаривайте! За кого вы меня принимаете, честное слово! И потом, что скажет Потаев, когда об этом узнает?! На его слова ещё можно не обратить внимания. Но он ведь, уверен, этим не ограничится. Нет. А то, что он сделает... От этого мне вряд ли удастся просто так отмахнуться.

— А откуда он того... Узнает откуда? Мы ж не собираемся в рекламе ага... А если он того... О нашем вот узнает? О разговоре узнает?

— Виктор Ильич, это не по джентльменски! — вскричал я, «обманутый» в лучших чувствах и «оскорбленный» до глубины души.

— А, кого там! — отмахнулся олигарх от моих слов. Относительно своих качеств он уже давно ни в чем не сомневался. — Перестаньте вы тут... Не надо. Вы согласны?

— Вы не оставили мне права выбора, — проговорил, чуть не плача. — Когда ад рэстим рэс рэдиит (дело дошло до вервки) гордость может и помолчать. Верно?

— Вы это вот того... Хорошо это, — одобрил Сосновский мои слова.

— И каковы ваши условия? — перешел я к делу.

— А?... Хорошие.

— Хорошие — это какие?

— Ну, это... Десять тысяч ага.

— Долларов?

— А чего же... Еще чего же?

Кажется, дядя забыл, что в нашей стране несколько иная национальная валюта.

— В день?

Сосновский рассмеялся, посчитав это моей очередной удачной шуткой.

— Вы это того... В день даже я не того... В месяц.

Скряга! Такие деньги мне платит Танин. С твоими-то возможностями даже стыдно называть такую сумму. Надо напомнить ему с кем он имеет дело. Он определенно в этом нуждается. Мое «тюремное» прошлое стучит мне в сердце и просит выхода на волю.

— Ну ты, пахан, даешь в натуре! — возмутился я. — Да мне Танин такие «бабки» платит без шума и пыли.

Сосновский брезгливо поморщился.

— Вот этого вот не надо... По блатному не надо... Не люблю ага!

— Согласен. Давайте по светски. Так отчего — даже, Виктор Ильич?! Вы что же, считаете себя умнее меня, более одаренней, талантливей? Вы действительно так считаете? Готов с вами поспорить и доказать, что вы глубоко заблуждаетесь,

Это было уже слишком, Моя наглость перешла все границы. От неё даже самый крутой из всех крутых олигархов растерялся и долго не мог сообразить, что же ему со мной делать. И если бы не его неуемное желание — побольше знать о планах Потаева и иметь своего человека в стане врага, то он тотчас отдал бы меня на растерзание своим «волкодавам». Но уж очень большим было это желание. Таким большим, что он был вынужден наступить на горло собственным амбициям и, проглотив обиду, сказал:

— А сколько того... Хотите сколько?

— Пятьдесят, — ответил я, не моргнув глазом.

— Ну вы это того... Тридцать?

Я сделал вид, что глубоко задумался над его предложением. Затем глубоко вздохнул, обреченно сказал:

— Согласен. Но чувствую, что об этом своем опрометчивом поступке я ещё ага. — Это уже выглядело прямым издевательством над олигархом.

Он это так и воспринял. Лицо его покраснело и заострилось. Губы стали напоминать куриную гузку. А глаза загорелись мрачным зеленоватым светом. Когда-нибудь он заставит содрать с меня шкуру и сошьет из неё мокасины. Точно.

Кому-то может показаться, что вел я себя в данной ситуации глупо и опрометчиво, сам напрашивался на неприятности. Смею таким возразить. Расчет мой был прост, но точен — такое поведение вызывало больше доверия. А именно в доверии я сейчас больше всего нуждался.

В конце-концов Сосновский сделал вид, что не расслышал моей издевательской фразы. Сказал:

— Вы должны если чего интересного... У Потаева интересного... Иформировать должны.

— Надеюсь, что ценная информация будет оплачиваться отдельно? — поинтересовался я.

— Это конечно да, — согласился он. — А может быть сейчас чего?... Интересного чего?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Тут мне намедни Потаев предлагал вложить свой миллион в новое дело.

— А что за тело того? — Глазки у Сосновского возбужденнно заблестели.

— В разработку какого-то нового месторождения нефти.

Сосновский даже подскочил от подобной новости. Я знал, что слова — «нефть» и «газ», являются сигнальными словами для олигархов, они действуют на них, как валерьянка — на кота.

— Очень это... Интересно очень... А что за месторождение?

— Пока не знаю. Но обещаю узнать.

— Вот это вот того... Хорошо бы. Компаньоны и все такое... А чего миллион?... Больше теперь... Как решшили?

— Не больше, а ровно миллион. Иначе мне придется долго объяснять Потаеву — откуда у меня возникло это больше.

— Ах, ну да... Это конечно. И что же вы... Решили что?

— Вот — думаю.

— А что тут того... Рисковать надо ага... — Сосновский встал, протянул мне руку. — Очень было приятно и все такое.

— Мне тоже. — Я ответил ему крепким рукопожатием.

Вот на этой, приятной для нас обоих, ноте мы и расстались. Он продолжил дурачить миллионы своих соотечественников. А я стал думать, как мне вывести на чистую воду этого сукиного сына. Еще при разговоре с ним в моей голове начал созревать хитроумный план. Нужно было хорошенько его обдумать.

Виктор Ильич долго смотрел невидящим вглядом на дверь, за которой скрылся этот. Экий насмешник ага. Красивый. И язык как это... помело. Сосновский не любил таких. Слишком самоуверенный. Думает умнее... Других умнее. Наглец. Но это ничего. Пусть думает. Дурак. Он ещё пожалеет ага. В ногах ещё будет. Вот тогда и увидит кто... Уменее кто? А то ишь как распетушился. Юмор там и все такое. Он ему ещё покажет юмор этот ага. Виктор Ильич конечно же не поверил этому. Нет, с Потаевым, конечно, — да. А в остальном — нет. Артист. Но надо сказать — хорошо выучил эту... роль. Хорошо играет. Молодой, а хорошо... Кто за ним того?... Стоит за ним кто? Только ли Потаев?

При воспоминании о Потаеве Сосновский тяжело вздохнул. Встал, прошелся по кабинету. Ведь вместе они когда-то... Начинали ага. Нищими были. А теперь — вон... Друзьями были. Еще какими ага. Потом, как кошка... Перебежала кошка. А зачем? Можно было вместе. А теперь уж что? Теперь новый передел. Кто сейчас того... тот и будет. Править миром будет. Иначе нельзя. Во всем мире так. И здесь так будет. А как же. Потаев сильный того... Противник сильный. Но это ничего. И не таких... Но этот, молодой, только ли на Потаева? Шестое чувство подскзывало Виктору Ильичу, что за этим не только Потаев. Дураки какие. И что им всем от него того?... Затравили. Вон и генерального прокурора... А уголовное дело ни того... Новый генеральный... или как там его, боится, как бы чего... Трус. Надо сменить... Своего надо. Что б во всем своего ага. Что б прекратили и что б ни того... Дело прекратили. Сволочи. Никому верить ага... Везде контроль. Устал. Плюнуть бы на все... Нельзя. Теперь нельзя. Сожрут. Раньше бы надо было. Теперь никак. Думал — легче будет, а оказалось — вон как. Раньше одни эти... краснопузые. Эти что, так себе. Побалаболят и все... Власть не у них. А у этих теперь власть есть, влияние... Потаев вон за них. Запад тоже уже... Газеты и все такое. Страшно. И на Кавказе, как назло... Кто мог думать, что Татиев?... Никто не думал. Думал, если что — Кавказ того... выручит. А теперь и там не все ясно. Как за всем углядишь? Он же не этот... Как его? Кто мог сразу все. Этот, молодой, ещё называл... Он же не Цезарь. Как за всем ага? Трудно. Дураки! Ни на кого никакой... Надежды никакой.

Виктора Ильича душило возмущение против всех. Сомнения всю эту изглодали... Душу изглодали ага. Если б знал, что так, то не связался бы. Зачем? И этот патриарх тоже... Сволочь порядочная тоже. Развалился совсем... Не хочешь а заматеришься. И Семья эта... Ребята эти... Совсем перестали этих ловить. Бояться как бы что. Дураки!.

Сосновский сел за стол, снял телефонную трубку, нажал на клавишу прямой связи.

— Зравствуйте, Виктор Ильич, — раздался знакомый голос. — Слушаю вас.

— Привет ага! Ты почему этим позволяешь?... Кучкуются уже того... Премьера этого... бывшего. Так и будешь смотреть?

— Нет, вы неправы, Виктор Ильич. Мы активно работаем в этом направлении. У них уже наши люди. Ведем работу с лояльными нам губернаторами о создании альтернативного блока.

— Плохо. Медленно ага... У них рейтинг... А у вас — жалко смотреть. Активнее надо. Грязи больше того... Пусть отмываются.

— Но они в суд обратяться.

— Ну и что? Подумаешь. Главное, что б впечатление.

— Хорошо, мы над этим обязательно подумаем.

— Вот-вот... давайте. И вот ещё что... Ты по своим каналам ага... Есть ли в ФСБ отдел... Как его? Отдел политического сыска?... И кто такой генерал Сластена? Там работает. Понятно?

— Постараюсь, Виктор Ильич.

— Тогда того... Бывай тогда. — Сосновский положил трубку. Бездарь и ничтожество этот. Зря он его ага... Тащил зря. Трус. Думал исполнитель будет... Хороший будет. Но для этого тоже голову надо ага.

Виктор Ильич вызвал к себе шефа безопасности Вардяняна. Тот неслышно вошел. Остановился у порога. Вид у него был виноватый. Он все ещё перживал свою неудачу при допросе этого козла Снегирева. Очень переживал, что не сдержался. Юмором тот его доконал. Алик Иванович не понимал юмор и потому тот, в смысле — юмор, его всегда нервировал, возбуждал ярость. А этот подонок никакого удержу не знал, в смысле юмора. Вот Варданян и сорвался. Теперь стыдно боссу в глаза смотреть. Такой опытный контрразведчик, а вел себя, как сопливый пацан, право слово.

Понял состояние своего подчиненного и Сосновский. Рассматривал его, будто впервые видел. Фамилия такая, а сам сущий этот... Сущий кацап ага. Волос какой... Светлый какой. И нос картошкой. Какой же Варданян?... Смешалось все. Ничтожество. Как он с этим парнишкой?... Никак не ожидал... Впервые видел того... А ещё опытный. С пацаном не мог ага... Руки распускать и все такое. Нет, физические методы — это, конечно... Но здесь ни того... Бессилие это.

— Ну что скажешь? — спросил Сосновский неприязненно.

— Вы о чем, Виктор Ильич? — Лицо Варданяна сразу замкнулось, стало непроницаемым.

— Ишь ты — о чем... Да ты это... Проходи вот... Садись. Что об этом скажешь?

Варданян прошел к столу, сел в кресло. С ответом не спешил. Он очень боялся промахнуться и прослыть в глазах босса ещё большим дураком. А это было чревато осложнениями. Он и так с этим Снегиревым наломал дров.

— А что вы сами думаете, Виктор Ильич? — спросил осторожно.

— Это ты меня уже того... Допрашивать меня? А может тебе сразу эту... Сразу явку с повинной написать?

— Ну зачем же вы так, Виктор Ильич! — заискивающе проговорил шеф безопасности.

— А чего же зачем... Кто здесь кто? Кто здесь спрашивает ага, а кто, наоборот, — того?

— Извините... Мне он показался слишком несерьезным. Скоморох какой-то.

— Дурак ты, Алик Иванович. Потому и мысли у тебя того... Дурацикие ага... Он тебя как... Как не знаю кого как. А ты — скоморох. Сам ты ага. Кто он такой? Кто? Откуда?

— Так ведь я вам уже докладывал.

— Еще ага... Послушаю. Интересно.

— Особо опасный рецидивист. Последний раз сидел за вооруженный разбой. Вместе со Ступой совершили побег.

— Ступа — это кто? Это у Танина?

— Да. Он. Так вот, этот молодой замочил стражника.

— Как это? — поморщился Сосновский.

— В смысле — убил.

— Герой ага.

— Герой, — усмехнулся Вардянян.

— А почему он того... По латыни почему?

— Говорят, что его с четвертого курса юридического замели.

— Как это?

— В смысле — арестовали.

— А в каком он?... Институте в каком?... Учился ага?

— Я уточню, Виктор Ильич. А что, есть сомнения?

— Сомнения всегда того... Всегда должны. А у тебя в первую ага. Срочно напрявь человека.

— Куда, Виктор Ильич? — не понял шеф безопасности.

— В ниститут, дурак! — отчего-то разошлился Сосновский. — И фотографию. Пусть преподаватели... Посмотрят пусть. Узнают ага.

— Сделаем, Виктор Ильич! — бодро проговорил Варданян и, полагая, что разговор окончен, встал.

— Сиди ага... Я ещё не все того, — усадил его на место Сосновский. — Ты вот ещё что... Ты за этим... Как его?

— Снегирев, — подсказал Варданян.

— Ага. Ты за ним... Что б каждый шаг... Понял?

— Сделам! — заверил босса шеф службы безопасности.

— А с кем он здесь... Из женщин... С кем?

— В смысле — с кем гужуется? — решил уточнить Варданян, чем вновь вызвал у босса раздражение. Поняв, что снова попал впросак, тут же поправился: — В смысле его любовницы?

— Да, — кивнул Сосновский.

— Окунева Майя Павловна.

— Это какая?

— У неё обувной магазин на Комсомольском. Такая красивая, фигуристая. Венера, словом.

— О ней — тоже. Все о ней ага... На кого работает и все такое.

— Хорошо, Виктор Ильич. Все будет в полном порядке. Не сомневайтесь.

— А мне что... Это ты должен ага... Ладно, ступай, дружок. Работай давай.

После ухода Варданяна Виктор Ильич долго соображал, что же ему ещё сделать. Голова была тяжелой. Мысли — вялыми. Глаза — беспокойными. Устал. Совсем того... Совсем расклеился. Усталость эта не та, что отдохнул и все тут. Она долго ага, годы, можно сказать... Копилась долго. Дураки вокруг... Ничего сами... Все он... Тревожно как-то в груди. Ничего не того... Ничего не радует. Такая эта... Апатия такая. Некстати вспомнился ночной гость. А может, правда он того... Существует? И Бог, и все такое?... Нет-нет, не может этого... не должно. Зачем же тогда вдалбливали?... Столько лет вдалбливали. Не дураки же они, эти... Как их? Марксисты-материалисты. Нет, не дураки ага. С другой стороны, Достоевский, к примеру, тоже ни того... А он всему этому верил. А вдруг, правда все? Вдруг, есть там что-то?