Тагир Бахметов пребывал в скверном расположении. Нехорошие мысли гнездились в мозгу и не давали покоя. Сорвана операция. И из-за кого? Опять из-за этого презренного гяура агента ФСБ Кольцова. Шайтан ему в глотку! А ведь как все было прекрасно задумано. Русский убивает Руслана Татиева. Он, Бахметов, выявляет русского и убивает его, и уже национальным героем Кавказа становится во главе всего дела. Все довольны, все смеются. Если бы не этот подполковник, все так бы и было.

Тагир даже не заметил, как сгустились сумерки и наступила ночь. Он лежал на диване в своей комнате смотрел невидящим взглядом в черное пространство перед собой и думал невеселые думы. Что же теперь делать? Надо было что-то срочно предпринимать. Иначе... Даже не хотелось думать, что может быть иначе. Нет, он не был трусом. Любил рисковать и не боялся смерти. Но одно дело — принять смерть в бою, как настоящий джигит, и совсем другое — умереть под пытками, как ничтожнейший предатель. Нет-нет, только не это.

Тагир Бахметов с детства мечтал прожить жизнь ярко и красиво. Когда ему было лет двенадцать в их горный аул приехал двоюродный брат его мамы морской офицер Тэнгиз Сачкилава. Это и предопределило судьбу Тагира. Он до того влюбился в красивую форму, что буквально заболел морем. С этого момента он читал книги исключительно о море и морских офицерах. После окончания школы Тагир без раздумий отправился в далекий Владивосток поступать в Высшее военно-морское училище, которое когда-то заканчивал его кумир Сачкилава. После окончания училища молодого офицера распределили в Советскую Гавань на сторожевой корабль командиром БЧ-3. В его хозяйство входили два торпедных аппарата, глубинные мины и четыре реактивные установки бомбометания. Бахметову нравилась служба. Через пару лет его боевая часть все учебные задачи выполняла только на отлично и считалась образцовой не только на корабле, но во всей бригаде противолодочных кораблей. Тагиру прочили большое будущее. Наверное, все так бы и было, если бы... Этот черный день, круто изменивший всю его жизнь, до сих пор сидит занозой в сердце. Такая вскипает в груди злоба, что так бы порвал всех к такой матери или себе в глотку вцепился от безысходной ярости. Честно. А история самая, что ни есть банальная. На третьем году своей службы Тагир женился на первой местной красавице Людмиле Левитиной. Она работала художественным руководителем в Доме офицеров. По Людмиле вздыхали буквально все молодые холостяки Советской Гавани, но она предпочла красивого стройного кавказца. После свадьбы Бахметов взял отпуск и повез молодую жену к своим родителям. Они опечалились выбором сына, так как давно присмотрели для него местную красавицу Нану, работавшую врачом в поликлинике, но смирились с обстоятельствами и вида не подали. В общем, все было замечательно.

В тот день их корабль должен был участвовать в учениях по поиску, обнаружению и уничтожению подводной лодки условного противника. Сыграли боевую тревогу, вышли в море. Но тут же последовала команда «отбой» — что-то случилось с подлодкой. Их корабль вернулся на базу. Едва он причалил к пирсу, как Тагир сломя голову побежал домой к любимой жене, но застал на своей квартире в неглиже заместителя командира базы по работе с личным составом контр-адмирала Кочана Михаила Юрьевича. Вот когда Бахметов пожалел, что прошли те времена, когда бы он смог потребовать у этого рыжего борова сатисфакции, чтобы смыть позор его или своей кровью. Горячая южная кровь ударила в голову Тагира и он, забыв все на свете, сильно избил большого начальника. Тот написал рапорт на имя командира базы, заявив, что пьяный Бахметов беспричинно напал на него прямо на улице. Кочан недаром работал с личным составом — был уверен, что самолюбивый Бахметов никогда не признается в истинных причинах своего поступка. Так и случилось. Затем был суд офицерской чести. Тагиру вынесли неполное служебное соответствие и списали на берег заведовать складом боеприпасов. Приятели говорили, что ему ещё повезло — все могло закончится настоящим судом. Но иначе думал Бахметов, был убежден, что на его военной карьере можно поставить жирный крест.

Через год после развода Людмила вышла замуж за Кочана. Видеть их вместе было выше сил Бахметова и он добился перевода во Владивосток. А ещё через два года он их убил, инсценировав ограбление квартиры. Но это не принесло удовлетворения и душевного покоя. Нет. Наоборот, создало лишь новые проблемы. Долгими сумрачными вечерами он надирался как горький пьяница и, вспоминая прошлую жизнь, скрипел зубами, выл будто шакал от безысходности и матерился. По всему, он сильно любил Людмилу, эту блудливую стерву, а с её смертью в нем окончательно рухнули надежды на семейное счастье. Скорее, что так. Но в этом он не хотел признаться даже самому себе. Служба стала все более тяготить его. Теперь он носил интендантскую форму и морские офицеры презрительно, свысока посматривали на него. Он знал, что между собой они называют его «тыловой крысой». Все его попытки вернуться на корабль закончились неудачей. И Бахметов дезертировал. Поехал в очередной отпуск на Кавказ, да там и остался, примкнув к армии генерала Дудаева. Красивый, умный и исполнительный молодрой офицер выгодно отличался от окружения генерала, — людей, как правило, малообразованных, амбициозных, нередко с уголовным прошлым. Новый чеченский вождь заметил Тагира, по достоинству оценил его скромность и деловые качества и быстро приблизил к себе. Бахметов был при нем что-то вроде офицера по особым поручениям. Наблюдая за развитием событий, сообразительный Тагир очень скоро понял, что сам генерал лишь играет роль национального героя, а за ним стоят могущественные режиссеры, сидящие то ли в Москве, то ли ещё где-то. Именно они разыгрывали национальную карту, ловко разжигая национализм. В сознании чеченцев быстро внедрилась уверенность, что во всех их бедах виноваты русские. Тогда-то и был объявлен поход за независимость Чечни. Дудаев был объявлен президентом новой суверенной республики и потребовал вывода федеральных войск со своей территории, на что Москва довольно легко согласилась и, выведя солдат, оставила в Чечне огромное количество вооружения и военной техники. А затем в Чечню стали поступать по фальшивым авизо баснословные суммы, которые тратились на вооружение и обучение национальной армии. Гордый и трудолюбивый народ постепенно превращался в воинствующую толпу, одурманенную словами «свобода и независимость». Бахметов понял, что все неминуемо плохо кончиться и, не желая участвовать в этом свинстве, решил уйти от Дудаева.

К тому времени он познакомился и подружился с братьями Татиевыми. У них было свое «верное» дело и они предложили ему работать вместе. Он согласился. Так он оказался под Владикавказом. И лишь там убедился каким «верным» делом занимались братья. Но бежать дезертировавшему из армии офицеру было некуда, и Тагир смирился с обстоятельствами. Вскоре младший из братьев полностью ушел в политику, был избран депутатом Думы, и Бахметов возглавил систему безопасности предприятия братьев. О будушем он не думал, так как ему лично было на это откровенно наплевать. Честно. Такая внутри была ледяная пустота, что о настоящем думать не хотелось, ни то, чтобы там что-то. Братьев Татиевых он откровенно презирал и ненавидел. Почему? А шут его знает — почему. Ненавидел и все. Может быть за их алчность, жадность, за их позерство и самодовольство. Нет, внешне все было в порядке, — они считались приятелями. Но вот в душе... Но Татиевы были слишком заняты собой, чтобы интересоваться у кого и что там в душе. Вот именно.

А потом Руслан привез Светлану и объявил её своей женой. Но Бехметов очень быстро понял, что босс выдает желаемое за действительное. Она не была красавицей в полном смысле этого слова. Нет. Но во всем её облике было что-то такое, что заставляло мужчин оглядываться ей вслед. Тагир плохо разбирался в женщинах, но тут понял, что Светлана именно та женщина, о которой мечтает каждый джигит. В ней чувствовалась порода. Эта никогда не обманет, не изменит и будет верна по гроб жизни.

Вскоре после этого у них объявился Кольцов. То, что он контрразведчик, Бахметов понял сразу, но долго не мог взять в толк — что стояло за его столь отчаянным поступком? Все объяснилось с приездом Руслана Татиева. И все же Тагир был откровенно поражен. Он никак не предполагал, что ещё остались люди, готовые ради дела рисковать ни только собственным благополучием, но и головой. К таким можно по разному относиться, но не уважать их нельзя. Точно. И Бахметов стал невольным союзником русского, даже, как ни странно, желал, чтобы у того все получилось. Эта его симпатия и превела Тагира в дом к подполковнику. Зачем он приходил, и сам толком не знал. Может быть надеялся получить ответ на мучавший его вопрос: что делать в его положении? Глупо. Откровенного разговора у них тогда понятно не получилось. Но предложи ему Кольцов сотрудничество, Бахметов наверное бы согласился. Честно.

Перед приездом Руслана Татиева из Москвы Тагиру неожиданно позвонил Сосновский и предложил встретиться во Владикавказе. Бахметов был удивлен и озадачен этим предложением, но согласился. С известным бизнесменом и политиком он встречался дважды здесь, на Кавказе, был уверен, что за событиями в Чечне и других горных республиках стоит именно Сосновский или такие, как он.

Их встреча состоялась в пригороде Владикавказа в особняке одного из местных авторитетов Махмуда Данкуева. Сосновский встретил Бахметова радушно, как старого друга, обнял, троекратно расцеловал, провел в зал, усадил рядом с собой на диван. И вновь Тагир удивился странному поведению бизнесмена, но вида не подал.

— Как это самое, ага?... Как, кхе-кхе, настроение, Тагир Казбекович? — спросил Сосновский, пытливо глядя в глаза Бахметову.

Тот неопределенно пожал плечами, ответил уклончиво:

— Да так, как-то. Нормальное.

Тагир рассматривал сидящего перед ним человека, с трудом скрывая чувство брезгливости. Большая плешивая голова, беспрестанно бегающие маленькие и черные, как две смородины глазки. Его называют демоном России. Какой он демон. Демон — это нечто значительное. А этот... Этот и на черта не тянет. Так, плешивый козел и ничего более. Но как же однако помельчал мир, если к его штурвалу добрались подобные ничтожества. Полный мрак. Да, но зачем он, Бахметов, ему понадобился? В прежние встречи Сосновский едва удостаивал его взглядом. А тут тебе и поцелуи, и показное радушие, и все остальное. Не иначе — готовит очередную мерзость. Неужели он приехал лишь для того, чтобы с ним встретиться?! Странно.

Сосновский же, внимательно наблюдая за Бахметовым, подумал:

«Экий архаровецбородач какой сущий бандит ага и взгляд черный дурной этому палец в рот ни того оттяпяет вместе с рукой ага ишь уставился душегуб времена какие пошли темные какие кхе-кхе что приходится к услугам таких вот ага самолюбив это хорошо что такой на абициях можно во главе Кавказа и все такое но каков подлец».

Виктор Ильич что-то долго жевал во рту, затем с улыбкой швейцара ресторана «Прага» выплюнул:

— Настроение — это хорошо, кхе-кхе... А как вообще? — Он очертил руками в воздухе круг.

— В смысле? — не понял Бахметов.

— В смысле вообще, ага... В смысле обстановки и вообще?

— Нормально, — вновь пожал плечами Тагир. Он давно отметил манеру Сосновского много и сбивчиво говорить, но ничего по существу не сказать. Хитрый лис. С ним надо быть постоянно начеку, держать ухо востро.

В это время в комнату вошел здоровый детина с лицом отчаянного злодея и, переминаясь с ноги на ногу, пробасил:

— Там хозяин, — он кивнул на дверь, — на шашалык приглашает.

— Это ты почему, наглец! Почему вмешиваешься, ага?! — раздраженно закричал Сосновский, засучив в воздухе маленькими кулачками и даже затопал ногами, — Ступай, вон, дурак!

Тот в страхе попятился к двери. Исчез.

Внезапная вспышка гнева олигарха свидетельствовала, что он нервничает. И это было так. Виктор Ильич никак не мог решить для себя — можно ли довериться сидящему перед ним красивому абреку. А от этого многое, ага, зависело. Очень многое. В последнее время он чувствовал, как над его этой... головой все больше сгущаются эти самые. Ага. Здесь занервничаешь. Даже отстранение от должности генерального прокурора и отставка премьера не дали желаемых результатов. Он, Сосновский, отчего-то всех стал раздражать и все такое. Многие его некогда верные союзники переметнулись в стан его врагов. И копают все, и копают... Если так дальше, но ничего хорошего, ага. Надо было срочно принять эти, а то затопчут. Завистники! Надо взорвать ситуацию, да так, чтобы совсем забыли, о нем забыли. А это мог быть лишь Кавказ, уже не раз помогавший ему в его планах, ага. Но на братьев Татиевых он положиться никак не мог. Виктор Ильич прекрасно помнил, как Руслан его за грудки в ресторане. Едва душу не вытряс, янычар. Прямо, как хунвейбиновец какой. Сущий злодей! Нет, братья все могли испортить. Если там, в Москве, за грудки, то здесь и голову могут того... Слишком много на себя, ага. Нет, от них надо избавляться. Однозначно. Во всяком случае, от Руслана. Но можно ли в столь опасном деле положиться на этого абрека? Он, Сосновский, не имеет права того... Ошибиться не имеет, ага. Что же делать? Тут занервничаешь, ага. Можно конечно и опытных киллеров. Но очень опасно. Хорошо если бы вот этот вот согласился. Хорошо бы. Надо попробовать. Ничего другого у него ни того этого. Должен согласиться. Молодой. Амбиции там и все такое. Надо рискнуть. А если не согласится... Что ж, тем хуже для него. У него нет иного выбора. Стоит только кивнуть Махмуду и... Вот именно.

Он дружески похлопал Бахметова по плечу, радушно проговорил:

— Завидую я вам, Тагир Казбекович. Завидую. Когда в стране, а у вас все того... Молодцом! Джигит! Настоящий джигит! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! — Внезапно он оборвал смех. Лицо его стало серьезным и напряженным. У правого глаза задергалась жилка. — А как вы относитесь к Руслану Татиеву?

И только тут Бахметов догадался, что Сосновского по каким-то причинам перестал устраивать Татиев. И именно с ним, Тагиром, олигарх связывает какие-то планы. Вот отчего это встреча организована в строжайшей секретности в пригороде Владикавказа. Что же между ними произошло в Москве? Руслан вернулся весьма довольный, сказал, что все отлично. Но Сосновский по всему так не думает. И Тагир почувствовал смертельную опасность. Понял, что у него нет иной альтернативы, как соглашаться с предложением Сосновского. Иначе... Иначе он уже никогда не будет себя мучить вопросом: что делать? Но этот хитрый лис вряд ли удовлетвориться его «честным» словом. Нет, он не так воспитан. Обязательно заставит подписать какую-нибудь бумагу.

— А это разве имеет какое-нибудь отношение к делу? — спросил он дипломатично.

— Имеет, — жестко ответил коммерсант. — Еще как, ага. Не кажется ли вам, что он того этого... Что вконец обнаглел, понимаете ли, а?

Итуиция Бахметова не подвела — между Татитевым и Сосновским в Москве произошло что-то очень серьезное. И теперь этот плешивый черт хочет избавиться от своего недавнего приятеля его, Тагира, руками. Ловко! Впрочем, он не против. Они оба были ему глубоко антипатичны. С большим удовольствием он решил бы их обоих. А так... Так удовльствие будет лишь наполовину. Усмехнвшись, ответил:

— Но мне кажется, Виктор Ильич, что он всегда был таким.

— Да?! — сделал удивленное лицо Сосновский. — Не замечал. Но вы того... Очень может быть, ага. Слишком возмнил о себе... Под угрозу все дело, ага. Мы этого допустить не того. Слишком много вложили, чтобы вот так вот... Негодяй!

Бахметову до тошноты надоел словесный понос олигарха и он решил положить этому конец, напрямую спросил:

— Что вы хотите от меня?

Черные глазки Сосновского ещё быстрее забегали туда-сюда, туда-сюда. Лицо пошло красными пятнами, стало злым, нехорошим. Он не любил когда его перебивали. И когда вот так вот. Не любил. Этим вопросом будто к стенаке того... Будто к стенке, ага, припер. Сукин сын!

— Я хочу, чтобы вы нас от него избавили, — вынужден был ответить Виктор Ильич.

— Следовательно, я должен его убить. Я правильно вас понял? — спросил Тагир насмешливо.

Прозвучавшая в голосе Бахметова насмешка тоже не понравилась Сосновскому. Глаза его мстительно сузились. Когда-нибудь этот ещё пожалеет об этом. Очень пожалеет, ага. Много о себе, понимаешь ли... Вот именно. Эта насмешка ему ещё выйдет... Боком выйдет. Дурак! Надо ж понимать — над кем насмешничать... Но это потом. Ни к спеху, ага. А сейчас он нужен. Можно и потерпеть.

— Я совсем ни настаиваю, чтобы это вы лично. Но в принципе вы все правильно и все такое.

— Но вы представляете, что после этого со мной будет?

— Ничего с вами ни того... Надо сделать, чтобы на вас никто ничего. Лучше если бы это был русский. Больше эффекта, ага... А вы лично того русского. И сразу национальным героем. И возглавите дело. А? А то чего ж на побегушках. Такой джигит и на побегушках. Пора уже самому того... Давно пора. Может быть ещё станете этим... Станете первым президентом И сламской республики. А, Тагир Казбекович? — Сосновский довольно рассмеялся.

А Бахметов сразу вспомнил о старшем лейтенанте Первенцеве. Вот когда тот может пригодиться. Когда-то старлей убил одного чеченца. Убийство это было столь очевидным, что если бы Тагир дал ему ход, то Первенцева неминуемо бы ждал расстрел. Но Бахметов замял дело. Во-первых, чеченец сам давно напрашивался, был злой, как черт. Во-вторых, жаль было терять такого классного бойца, каким был Первенцев. И вот теперь, кажется, настало время старлею заплатить по счетам. Тагир был уверен, что тот сделает все в лучшем виде. У него даже стали вырисовываться контуры предстоящей операции.

— Хорошо. Я согласен, — сказал он.

— Вот и замечательно! — воскликнул Сосновский и запотирал ручками. — Это дело надо того... Отметить надо, ага. Пойдемте есть шашлык, Тагир Казбекович. — Он вскочил с дивана и шустро побежал к двери. Бахметов последовал за ним.

И все было бы именно так, как намечалось, если бы не этот Кольцов. Именно из=за подполковника мастерски сработанная операция прямиком полетела псу под хвост.

Бахметов встал, включил свет. Часы показывали час ночи. Куда же запропастился его правая рука Реваз Салигеев со своими парнями. Полтора часа назад он дал им задание доставить к нему Первенцева. Если же тот окажет активное сопротивление, то они должны его убить. Окончание провалившейся операции проводилось по намеченному плану. Еще днем Салигеев убил заведующего оружейкой Тофика Батоева. Это должно было беспорно свидетельствовать о «виновности» Первенцева, ценой «убийства» Батоева, завладевшего винтовкой с оптическим прицелом, Кстати, винтовку эту с отпечатками пальцев старлея в последствии обязательно обнаружат в расселине скал. А теперь предстояло умереть грязному гяуру русскому, поднявшему руку на самого босса. Однако, что-то определенно случилось, если Реваза до сих пор нет. Бахметов заметно встревожился.

В это время он услышал за дверью шаги своего верного помошника. Ну, наконец-то! Дверь распахнулась. В комнату стремительно вошел Салигеев. По его виноватому и встревоженному лицу Тагир сразу понял, что случилось что-то непредвиденное. Спросил:

— В чем дело?

— Первенцева нигде нет, — ответил Реваз и развел растерянно руками.

— То-есть, как это — нет?! Он что, испарился?! — закричал Бахметов. Дело обретало скверный поворот.

— А шут его знает. Может и испарился. Мы все вокруг обшмонали. Как сквозь землю.

— Не молоти чушь! — взвился Тагир. — Плохо искали.

— А ты на меня не кричи, да? — крепко обиделся самолюбивый и вспыльчивый Салигеев. — Я тебя предупреждал, что добром это не кончится.

В это время в дверь деликатно постучали. Бахметов с Салигеевым недоуменно переглянулись — кто бы это мог быть в столь поздний час? Дверь медленно открылась и в проеме повился подполконик ФСБ Павел Иванович Кольцов.

— О чем спорим, господа? — спросил он с улыбкой. — Может я смогу разрешить ваш спор?

И Бахметов понял, что подполковник в курсе всего того, что случилось. Только этим можно было объяснить его ночной визит. Он горячо прошептал на ухо Реваза:

— Кровь из носу, но найди мне Первенцева живого или мертвого. Лучше — мертвого. Понял?

— Понял, — прошептал в ответ Салигеев и пулей выскочил из комнаты.

Кольцов тем временем по хозяйки уселся в кресло и, насмешливо глядя на Бахметова, сказал:

— Ну, рассказывайте, Тагир Казбекович, как вы дошли до жизни такой?

Кто же мог предположить, что моя пассия воспылает столь безумной страстью, что даже забудет о культе своего неподражаемого тела и будет так расточительствовать им, требуя от меня адекватных действий. Моя энергетика трещала по всем швам, а физические силы нуждались в пополнении, причем, очень срочном. Иначе скоро буду походить на ипохондрика, качаемого ветром. Поэтому на очердное требование Окуневой — немедленного переезда в её трехэтажный «Эдем», я ответил категорическим отказом, облачив его в более или менее приемлимую форму. Майя обрела дурную привычку — после каждого моего грубого слова впадать в прострацию, а то и лишаться чувств.

— Любовь моя, — сказал я, равнодушно гладя её роскошное тело, — мы с тобой погрязли в неге и праздности. А ещё древние греки говорили: «Оциа дант вициа» (праздность рождает пороки). А потому, чтобы не деградировать до уровня двух влюбленных шимпанзе, нам с тобой надо срочно заняться делом.

— Работа — не волк... — с дурацким смешком начала она, пытаясь превратить мои серьезные намерения в глупую шутку. Очень не хотелось ей менять стиль жизни. Но я самым решительнешим образом её перебил. Сказал строго:

— Майя, я удивляюсь твоей несерьезности и безответственности. Еще Ромэн Роллан однажды заметил: «Когда в жизни нет иной цели, кроме себялюбивого счастья, жизнь вскоре становиться бесцельной».

— Дурак он — твой Роллан, — безапелляционно заявила она. — Все философы были импотентами, потому и говорили всякую чушь.

— Он писатель.

— Писатели — тоже. Ну их к шутам. Поцелуй меня, Макс. — И её губы сладострастно потянулись к моему усталому телу.

— Нет, нет и нет! — решительно отверг я её очередные притязания, вскавая с кровати и натягивая брюки. — Вам, мадам, не сбить меня с пути добродетели. Твой патрон ждет от меня решительных действий. И я докажу, что он сделал правильный выбор.

— Я тобой горждусь, Макс! — Окунева нехотя встала, накинула на голое тело халат. — Но только как ты раздобудешь этот договор? Мне кажется, что это невозможно.

Я очень удивился её словам. Значит, она не такая уж пешка, как я думал прежде, если посвящена в суть моего разговора с Потаевым. Это надо будет учесть в дальнейшем.

— Секрет фирмы, — подмигнул я. — Я моя фирма, как известно, веников не вяжет. Понятно?

— Понятно. Пойду заварю кофе.

На прощание я, посмотрев на часы, сказал деловито:

— Увидемся в пятницу.

— Как?!! — задохнулась она возмущением. — Ведь это целых три дня?!

— Вот именно. Это как раз то время, чтобы эквам сэрварэ мэнтем (сохранить ясный ум) и подумать над высказыванием — «ад когитантум эт агэндум хомо натус эст» (человек рожден для мысли и действия).

— Макс, ты разбиваешь мое сердце, — закапризничала она. — Я не переживу этих трех дней!

— Ты уж постарайся, милая. Но на всякий случай напиши на мое имя завещание. Так будет спокойнее и тебе, и мне. — И направился к выходу.

— Нахал! — услышал за своей спиной.

С этим я и покинул её особняк, думая о том, как бы мне поделикатнее отделаться от этой Наяды. С моими внешними данными, о которых я говорил ранее, и умственными способностями, в коих наблюдательные читатели уже успели убедиться, да к тому же, что очень немаловажно, со знанием латыни, ваш покорный слуга мог рассчитывать и на более приличную партию. Интересно, есть ли у Потаева дочка? А что, союз крутого мафиози и не менее крутого контрразведчика мог бы привести к очень даже неплохому симбиозу. Но это потом. А сейчас мне нужно думать исключительно о деле.

Я шел на встречу с любимым зятем своего шефа Веней Архангельским. Из этого симпатичного маменькиного сынка я решил сделать своего верного помощника, или, говоря официальным языком протоколов, — завербовать, произвести на свет нового агента ФСБ, каким когда-то был сам, а проще говоря — стукачка-с. Да-с. Более того, я вознамерился с ним подружиться и поддерживать наши отношения до тех самых пор, когда высокий суд не разведет нас по разные, так сказать, стороны баррикады. Я, лично, очень бы этого хотел.

Дело в том, что любимому тестю Вени Архангельского Танину было невдомек, что его зять ещё полгода назад продал его и весь их Высший экономический союз со всеми потрохами. Если бы ему кто об этом сказал, то он бы наверняка сильно расстроился, а у Вени возникла бы после этого масса проблем. А если бы об этом узнали члены вышеназванного Совета, то он мог разом и навсегда избавиться от всех проблем. Хотел этого Архангельский? Уверен, что — нет. И эта уверенность поддерживала меня с тех самых пор, когда я решил служить сразу двум «господам».

Вениамин Маратович Архангельский был пай-мальчиком. Во-первых, — очень воспитанным и вежливым. Самым распростарненным в его богатом лексиконе было слово «извините». Было заметно, что извиняться доставляет ему большое удовольствие. Во-вторых, — очень образованным и начитанным. Он не только знал назубок таблицу Менделеева или теорию относительности Энштейна, но и мог полчаса кряду читать стихи Робиндраната Тагора или дядюшки Гомера. В-третьих, — был очень исполнительным и обязательным. Эти качества особенно нравились его тестю. И, наконец, в-четвертых, — был настолько серьезен, что начинал улыбаться моим плоским шуткам тогда, когда другие переставали смеяться. Словом, он обещал быть классным агентом. Как человек слабохарактерный, он быстро поддался моему обоянию и теперь смотрел на меня, как невинная девушка на отставного гусара — робко, боязливо и восторженно.

Мое предложение встретиться, сделанное в обстановке строжайшей секретности, было вопринято им с таким воодушевлением и этузиазмом, что мне невольно стало его жаль. Бедный Венечка-Бенечка, он даже представить не мог какой удар готовит ему его кумир, пребывая пока в том счастливом состоянии, когда яркие мечты бегут далеко впереди серой и унылой действительности. Я на мгновение представил — какая ожидает его дорога назад, и содрогнулся. Нет, не хотел бы я оказаться на его месте. Очень не хотел.

Ровно в десять ноль ноль я подходил к кафе «Интим». «Клиент» уже сидел за столом в дальнем углу зала. Увидев меня, вскочил и, радостно светясь симпатичным лицом, побежал на встречу. Поймал мою руку мягкими и нежными цыплячьими ручками, принялся энергично трясти.

— Здравствуйте, Максим Казимирович! Очень рад вас видеть! — проговорил он так, будто сделал открытие мирового значения.

— Привет! — небрежно бросил я и, обведя зал подозрительным взглядом, строго спросил: — «Хвоста» нет?

От этого вопроса Архангельский сильно растерялся. Лицо его выразило явное недоумение. Он никак не мог понять о чем же таком я его спрашиваю. Даже оглянулся себе за спину. По всему, он был совсем незнаком с языком штатных агентов контрразведки. Но ничего, очень скоро это слово прочно и навсегда войдет в его лексикон. Это я могу ему обещать и даже где-то гарантировать.

— К-кого, п-простите? — От волнения Вениамин даже стал заикаться.

— Киллера, филёра, мента?

— Шутите? — с надеждой в голосе спросил он.

— Какие могут быть шутки! — «возмутился» я. — Вы, Вениамин Маратович, принимаете меня за кого-то другого. Уверяю вас. В жизни не был так серьезен.

Архангельский сильно струхнул. Побелел лицом. Глаза сделались испуганными и несчастными.

— Вы в этом смысле... А почему, собственно... Извините, но я как-то не обратил внимания.

Я ещё раз внимательно обозрел зал, сказал успокаивающе:

— Похоже, чисто.

Мы прошли к столу, сели.

— Извините, Максим Казимирович, но я позволил себе смелось сделать заказ, — сказал Вениамин. От пережитого им только-что волнения его правый глаз заметно косил.

— Очень хорошо, — одобрил я его инициативу. — И чем же мы будем пополнять биоэнергетический запас организма?

— Простите, но здесь такой бедный выбор, — ответил он разочарованно. — Я заказал осетрину, салат Оливье, купаты, телятину с грибами и бутылку сухого Мартини.

«Слышали бы тебя сейчас, дорогой, бастующие учителя. Они бы уж точно не одобрили бы твой выбор», — подумал я, но вслух сказал небрежно:

— Сойдет. У меня есть предложение — перейти на ты. Ведь мы почти ровестники. Сколько тебе?

— Двадцать пять.

— Ну вот видишь. А мне двадцать шесть. Ты не против?

— О, да! Я с большой радостью.

— Как поживает Валентин Иванович? Все также благодушен и беспечен? Все также верит в правоту своего дела и мечтает занять пост министра финансов в новом правительстве?

Глаза Архангельского беспокойно забегали. Кажется, он начинал уже догадываться об истинной причине нашей встречи, обставленной таинственностью и секретностью.

— А откуда вы об этом узнали? — осторожно спросил он, ещё больше кося.

— Вениами, мы ведь с тобой договорились! — почти искренне возмутился я.

— Извини. Откуда тебе об этом известно?

Я не решился отказать себе в удовольствии потянуть паузу.

— О чем?

— Ну, об этом?

— Правительстве что ли?

— Да, — кивнул Архангельский. — И о том, что Валентин Иванович мечтает занять пост министра финансов?

— Дорогой друг, в отрочестве я был занесен переменчевой судьбой на северо-восток США в штат Огайо, где служил послушником в местном аббатстве. Отец настоятель Максимилиан Дальский, мудрый, надо сказать, был человек, часто говорил нам: «Дети мои, не пытайтесь выглядеть умнее, чем вы есть на самом деле. Не старайтесь перехитрить самого Бога. Все ваши попытки тщетны. Ибо нет ничего тайного, чтобы не стало явным». С тех пор я всегда следую заветам мудрого Максимилиана. Надеюсь, ты понял, о чем я хочу сказать?

После моей речи Архангельский почувствовал себя ещё более неуютно. У него даже руки занервничали, — быстро-быстро зашарили по столу, схватили для чего-то солонку, повертили, открыли пробочку и высыпали всю соль прямо на скатерть. Отчего Вениамин до того сконфузился и растроился, что едва тут же не разревелся, как худая девчонка.

Отчаявшись дождаться от него ответа, я решил напомнить ему о своем существовании.

— Так ты понял аллегорию моего рассказа?

— Прости, но я что-то не совсем... К чему ты это? Извини!

— Ну, зачем же ты так, Веня, — непринужденно рассмеялся я и погрозил ему пальцев. — Хитрован какой! Уж не собрался ли ты перехитрить самого Бога? Нехорошо! Я был о тебе лучшего мнения.

Если до этого у Ахгангельского и оставались какие-то сомнения относительно моей информированности, то сейчас они полностью исчезли. Он понял, что уличен и надо сдаваться.

— Это вам сказал Афанасий Ефимович? — жалко пробормотал он побелевшими губами.

— Нет, об этом мне поведали менты, которым ты сдал всю верхушку, вкупе со своим любимым тестем. Что за наивный вопрос, Веня? Кто мне мог все это рассказать, как не мой приемный папан, воровской авторитет с симпатичной кличкой Туча. Для него было откровением прочитать в деле твой протокол допроса. Очень опечалил ты его этим, Веня. Очень. Он потом долго ещё из-за этого переживал. Да.

Однако, если быть до конца откровенным, то никакого протокола допроса Архангельского в деле Ступы не было, а следовательно, тот ничего не знал о показаниях этого маменькиного сынка. Протокол этот был своевременно изъят из дела. Но об этом знал лишь очень узкий круг работников ФСБ. А потому, естественно, не мог знать Вениамин. Именно на этом и строилась моя вербовка нового ценного агента.

Архангельский наконец не выдержал и горько расплакался. Сидел передо мной, такой жалкий, мокрый и разнесчастный, что я невольно ему посочувствовал. В нашей деревне Спирино о таких говорили — пакостливый, но трусливый. Ждал, пока он выплачет все, что его угнетало. Ждать пришлось долго.

Официант принес заказ и принялся ловко выставлять на стол тарелки, горшочки, бутылку.

— Я вот тут соль, — покаянно сказал Вениамин, указывая на белую горку соли и хлюпая носом.

Официант страшно удивился. Создавалось впечатление, что клиент расстроился именно из-за этой просыпанной соли.

— Ничего страшного, — успокоил он Венивамина, достал салфетку и смахнул соль на пол. — Приятного вам аппетита! — пожелал он нам и удалился.

Наконец, Архангельский перестал плакать. Достал носовой платок, вытер лицо, высморкался. Спросил:

— А почему Ступа ничего не сказал Валентину Ивановичу?

— И никогда не скажет. Он питает к нам отцовские чувства. И потом, ни в его характере закладывать.

— А вы... то-есть ты? — с надеждой спросил Архангельский.

— Я — совсем другое дело, — ответил, жизнерадостно улыбаясь. У этого хлюпика не должно оставаться никаких иллюзий относительно своего будущего. — Видишь ли, Веня, я с детства завидовал таким, как ты, — обласканным судьбой и состоятельными родителями. И обида эта до сих пор не прошла и занозой сидит в сердце и требует отмщения. Поэтому, извини, но я тебя сдам с привеликим удовольствием.

— Что же мне делать? — спросил Вениамин, готовый вновь расплакаться.

— Даже не знаю, что и посоветовать, — развел я руками. Выдержав должную паузу, продолжал: — Впрочем, есть тут у меня одна идейка.

— Что за идея?! — ухватился он за мои слова, как голодная шавка за мясистую кость.

— Если поможешь мне в одном деликатном деле, то будешь жить долго и счастливо. Это я тебе могу гарантировать.

— Что я должен делать? — с готовностью отозвался Архангельским. Лицо его возбудилось и пылало теперь верноподданническими чувствами, а глаза сияли в сумерках беспросветных будней, как огни взлетно-посадочной полосы. Клент дозрел и был готов на предательство. Впрочем, ему не привыкать. Этот сукин сын обещал быть классным и очень ценным агентом. Точно.

— Ничего особенного, Веня. Для тебя — сущие пустяки. Ты ведь пользуешься полным доверием тестя. Так?

— Да.

— И имеешь доступ в его кабинет в любое время дня и ночи?

— Да.

— А ключи от его сейфа у тебя есть?

— Нет. Он мне их отдает лишь тогда, когда уезжает в длительную командировку.

— Ясно. А достать их можешь?

— Конечно.

— Меня интересует договор с американской фирмой «Боинг». Можешь снять ксерокопию?

— Смогу, — убежденно проговорил Архангельский. — А каковы будут последствия?

— Скорее всего, договор этот расстроится. Тебя это волнует?

— Еще бы. Ведь я играю против своей же фирмы.

— Не своей, Веня, а тестя. А это существенная разница. И потом, зачем тебе нужен этот маразматик. Мы создадим свою экономическую империюи и поставим на уши всю столицу. Пойдешь ко мне в компаньоны?

— С радостью! — ответил Вениамин с воодушевлением, загораясь этой идеей.

— Заметано. Мы заставим этих импотентов понять, что их время кончилось и пора уходить на покой — выращивать клубнику. Ибо наши молодые и сильные организмы нуждаются в пополнении витаминами. За нами будущее. Так будет. — Я наполнил бокалы вином. Провозгласил тост: — За сотрудничество!

Выпили и принялись энергично осваивать осетрину и все прочее. Но когда эйфория несколько спала, Архангельский озабоченно сказал:

— А что ты хочешь сделать с этим договором?

— Опубликовать в прессе и тем самым разоблачить коварные планы твоего любимого тестя.

— Да, но ведь тогда меня сразу вычислят. — Глаза его вновь стали по-коровьи печальными.

— Не беспокойся об этом, сын мой. Он будет прежде всего опубликован в иностранных газетах. Это должно будет «доказать», что утечка произошла там, а не у нас. Понял?

— Ловко! — удивился Архангельский, тут же успокаиваясь.

Вербовка агента прошла на редкость легко. Господи, прости мя грешного! Ни за себя стараюсь, терплю угрызение совести и моральные издержки. За державу.

Ночь. Темная. Сырая. Зябкая. Зыбкая. Тревожная. Жаркий душный май внезапно сменился холодным июнем. Зарядили дожди. Долбят и долбят по подоконнику нудно и монотонно, отдаваясь болью в висках. Будто молотком по голове, в натуре. Бр-р. Афанасия Ступу мучили бессоница и радикулит. Так собака прихватил, что спасу никакого нет, не вздохнуть, ни выдохнуть. «Эх, ма! Была б шкура цела!» — любил он говаривать в молодости. Все было нипочем. А уж в каких только переделках не пришлось побывать. Отлежится, залижет, как пес, раны и опять за свое. Вот все эти «геройства» молодости и вылезли ему сейчас боком. Стал походить на старую калошу — вот-вот развалится. Ну. Настроения никакого. Такая к груди клокочет злоба, что не дай Бог кому под руку подвернутся. Всю душу к шутам изглодала. Хочется забиться в какую-нибудь волчью нору и повыть на весь сучий свет, выпростать душу. Столько в ней всякого дерьма накопилось, что на десятерых хватит. Не жизнь — пытка. Тоска зеленая! Профукал он жизнь, спалил под чистую. Факт. Оглянешься назад, а там сплошной смрад и пепел. Кругом один. И скучно. И грустно. И некому руку подать. Точно. Никогда не думал, что одиночество такая убойная штука, так измочалит и душу, и тело. А ведь когда-то он гордился, что сам по себе, как одинокий волк — ни от кого не зависит и никому ничего не должен. Дурак! Нашел чем гордиться. Сейчас бы он все отдал, чтобы рядом был такой парнишка, как Витек Аббат. Такой крутой малый, такой насмешник. Ну. Полюбил его Туча, сердцем прикипел. Сколько не уговаривал Танина отпустить Аббата с ним в Новосибирск, тот уперся, что баран — ни в какую. Козел! Кто бы мог подумать, что этот вонючий хорек наберет такую силу. Ведь ещё каких-то девять лет назад Танин был уже, можно сказать, покойником. Если бы ни он, Ступа, давно бы превратился в дерьмо. В то воемя Танин был в столице коммерсантом средней руки — имел оптовую базу и ряд торговых точек. Однажды один из его клиентов сильно его нагрел, расплатившись фальшивыми долларами. До того Танин переживал этот случай, что, видно, от горя разум помутился. Когда к нему пришли рекетиры за очередной данью, подсунул им фальшивые доллары. Это было его роковой ошибкой. Таких вещей рекетиры никому не прощают. Через пару дней они вновь объявились, уделали его, как Бог черпаху и заявили, что если не отдаст им все свое имущество, то примет мученическую смерть. Танин понял, что страшного конца ему не избежать при любом раскладе. Вот тогда-то он и вышел на Афанасия Ступу. Тот до сих пор не может понять, чем этот жадный фраер тронул его каменную душу, но только отмазал его от рекетиров. С тех самых пор они и скорешились. За эти девять лет Танин стал таким крутым боссом, в такую, гад, силу вошел, что стоит ему только пальцем пошевелить, как от него, Ступы, мокрого места не останется. А на Аббата Танин сам виды заимел — это Афанасий сразу понял. Потому и уперся отпустить парня. Но ничего, сделает Ступа здесь дело и вернется в Москву. И заживут они с Витьком. Будь здоров, как заживут! Он сделает все, чтобы парень ни в чем не чувствовал недостатка. Женит его на какой-нибудь красивой и ладной девке и нарожает она Ступе внуков. И до того сладкие эти были мечты, что даже боль в пояснице поутихла. Так хотелось остаток дней провести в кругу дорогих и близких ему людей. Так хотелось, что... А! Что об этом говорить. Слил он свою жизнь прямиком в унитаз. Дураком был. Думал всю жизнь прогарцевать. Вот и отгарцевался. Закроешь глаза, пытаешься вспомнить что-то хорошее, доброе. А вспомнить нечего. Всплывают в сознании пьяные кутежи, шальные деньги, пересылочные тюрьмы, этапы, лагеря, крик надзирателей да лай свирепых псов. Эх, ма! Разве ж это жизнь. Тошно! Так бы и вывернул себя всего наизнанку и долго бы полоскал в горной холодной и звонкой речке, что всю злобу черную, всю дрянь смыть к шутам. Слишком трудно все это в себе носить. Тело стало дряхлым совсем. Ноги от тяжести подгибаются. Неужели же вот для этого он и заявился на свет? Ну отчего такая сволочная жизнь?! У-у, суки! Витек! Сынок! Где ты? Как ты? Изболелась, истосковалась душа от тоски по тебе! Свидятся ли? При такой-то работе все может случится. Приперла жизнь-подлюка прямиком в угол. Жалко вдруг стало себя до зубовного скрежета. Эх, ма! Была б шкура цела! А тут ещё дождь долбит и долбит, будто дрыном по голове.

Афанасий встал, включил свет. Два часа. Закурил. За стенкой раздался тяжелый простуженный кашель Колоды, бессвязное бормотание. Неспойно спал кореш. Вчера он приволок список стукачей ментовки. Ступа едва глянул в него, и чуть не прослезился. Кто бы мог подумать, что эти вот ходят в шестерках у начальников. Особенно поразило Тучу, что в этом списке был Хват, с которым он сам ни раз ходил на дело. Скурвился значит братан, ментам продался. Вот сука! С Хвата он и решил начать. На сегодня на два часа назначил сходку авторитетов. Там все и решат. В воровском мире многое изменилось. За время отсутствия Тучи некоторые «валеты» умудрились выскочить в «тузы» и теперь с ними приходилось считаться. Однако, авторитет Ступы до сих пор был непререкаем. К тому же, он был представитем центра. Предложение Тучи организовать вместе с крутыми свою систему безопасности было многими воспринято без особого энтузиазма. Но, после довольно продолжительных дебатов, вынуждены были согласиться. Все понимали, что воровская вольница закончилась. Ей на смену пришла мафия со своими правилами игры. Она не терпела разброда и шатаний, проповедовала железную дисциплину и беспрекословного подчинения личных интересов корпоративным. Многие «в законе», такие, как Ступа, это давно поняли и добросовестно на неё пахали. Остальным приходилось это понять сейчас. Иначе поезд уйдет и трудно в него будет запрыгнуть на ходу, не угодив под колеса. Сообща легче будет установить тот порядок, при котором всем будет хорошо. Всем, кроме остальных. Ха-ха-ха! А тем так и надо.

Сходку решили провести за городом на берегу Обского водохранилища на территории так называемого «солдатского пляжа». Там предприимчивые мужики построили летнее кафе, танцевальную веранду, организовали сервиз по высшему разряду. Место это стало очень популярным среди «золотой» молодежи. Организаторы сходки Урюк и Длинный обещали приличную равлекаловку. Заплатив большие «бабки» за аренду кафе, они удалили из него всех чужих, выставив на васоре более двух десятков блатных.

Ровно в два часа четырнадцать самых видных авторитетов Новосибирска сидели за длинным столом в помещении кафе. Во главе стола восседал Афанасий Ступа. Здесь же в ближнем от входа углу сидел Семен Чистилин по кличке Хват, мужик лет сорока с хвостиком, худой, жилистый с некрасивым горбоносым лицом, нервно грыз ногти, из-под лобья воровато зыркая на присутствующих. Поначалу, когда ему сказали, что его вызывает Туча, он подумал, что авторитет вспомнил о старом кореше и решил отметить с ним встречу и очень этому обрадовался. Теперь он понял, что на подобный сходняк просто так не вызывают. Долго шарил в своей памяти — что сделал не так и чем провинился, но ничего серьезного вспомнить не смог. По косым неприязненным взглядам авторитетов, он понял, что готовиться надо к самому худшему. От страха у него тряслись все поджилки. Непрятно сосало под ложечкой. Тошнило.

— Ну, что, Семен, рассказывай, — сказал Ступа, мрачно глядя на бывшего подельника и поводя эдак шеей.

Жест этот был хорошо знаком Хвату и говорил об очень серьезных намерениях пахана. Нервная дрожь, мучавшая Чистилина, теперь вырвалась наружу. Затряслись руки, ноги, затучали зубы. И как не пытался их унять Семен, ничего не получалось.

— А чего рассказывать-то, Туча? — жалко и противно проскрипел Хват. — Я что-то не могу взять в толк.

Не выдержав, из-за стола вскочил руководитель Калининской группировки Владимир Чепурной по кличке Кряк и, вихляясь тощим телом, истошно завопил, брызжа слюной:

— Ты кому врать, сука! Кому врать! А ну говори, падла, как ты корешей ментовке сдавал!

Ступа неодобрительно на него посмотрел. Он не любил, когда его перебивали и путали планы. Очень не любил. Тем более, когда вот так вот — устраивали дешевые концерты. О Кряке он прежде даже ничего не слышал. Каким образом он умудрился выскочить в паханы? Нервный какой-то. Слабак. Мельчает народ. Мельчает.

— Что за базар! — сказал Туча раздражено. — Разве я давал кому слова?

— Это ты кому, Туча? — Кряк уставился на Ступу дурным свирепым глазом. Острый кадык на его длинной жилистой шее несколько раз дернулся вверх-вниз. — Это ты кому разборки, в натуре?!

На Чепурного со всех сторон зашикали. Его приятель Князь потянул за рукав, зло прошипел:

— Садись, дурак!

Но Кряк был настроен очень воинственно и никак не желал угомониться.

— Сидеть! — рявкнул Ступа, грохнув кулаком по столу.

Чепурной вжал голову в плечи, зыркнул по сторонам, сел на место, сразу же присмирев.

Туча вновь обратился к Чистилину:

— Ты почему молчишь, Сема? Сказать что ли нечего, а?

А тот и впрямь не мог произнести ни единого слова из-за сухости во рту. Язык распух и не повиновался, драл, что наждак, небо. Увидев на столе бутылку «Карачинской», подскочил, схватил бутылку, открыл зубами пробку и прямо из горлышка всю выпил. Громко отрыгнул и, предано глядя на Ступу, проговорил:

— Брехня это, Туча. Ты ж меня знаешь. Я честный вор и ментов не меньше вашего ненавижу. Не знаю, кто вам такую туфту притартал, но только это враки все. Вас на понт берут. Я ни за какие коврижки ментам не продамся.

Тут опять возник этот припадочный Чепурной. Вновь вскочил и задергался сухим телом, заорал глашенный:

— Сука!! Пасть порву! Зачем ты, сука, Тумбу, корефана моего, ментам сдал?!

Это уже ни в какие ворота не влезало. Не сходка авторитетов, а драчка уличной шпаны получалась. Туча повел шееей, набычился, сказал двум амбалам, стоящим у дверей:

— Парни, освободите нас от этого психа.

Те подхватили Кряка под белы руки и потащили к выходу. Тот дергался, извивался в их руках хилым телом, истошно вопил:

— Не сметь! Это вы кого, шестерки! Туча, не надо, не позорь. Гадом буду я больше не буду! — И видя всю тщетность своих попыток, неожиданно ляпнул: — Я прокурору буду жаловаться, в натуре!

Что к чему! Если это была шутка, то довольно удачная — все рассмеялись. Ступа, смеясь вместе со всеми, махнув рукой, сказал:

— Ладно, отпустите его, парни.

Обретя свободу, Чепурной передернул плечами, приосанился и неожиданно наладил острым коленом одному из амбалов между ног. Тот крякнул от неожиданности, скорчился от боли. Авторитет воздел руки вверх, весело проговорил:

— Все, Туча! Все! Сдаюсь! Без шухера. — И танцующей походкой вернулся на свое место, бормоча под нос: — «Не долго музыка играла. Не долго фраер танцевал».

Афанасий Ступа укоризненно покачал головой. Детский сад, право слово. Так серьезные дела на делаются. Посуровел лицом, вновь обратился к своему бывшему подельнику:

— Что ж ты, Сеня, нам тут лапшу на уши? Нехорошо. Крутишься, как вошь на гребешке. Несолидно. Я был о тебе лучшего мнения.

— Да правда это, Туча! — взмолился тот, падая на колени. — Христом Богом клянусь! Падлой буду! Туфта все это. Ты ведь знаешь, — я этих поганых фараонов всех бы к такой матери. — Рубашка на нем взмокла от пота и прилипла к телу. Лицо также было мокрым растерянным и несчастным.

Смотреть на него было неприятно, даже противно. Экий, право слово, слизняк. Никак не ожидал Туча, что Чистилин окажется таким слабаком. Афанасий обвел присутствующих суровым взглядом, спросил:

— Какие будут предложения?

Все молчали, пряча глаза.

— Ясно. Других предложений не будет?

Авторитеты вновь промолчали.

— Парни, — обратился Ступа к стоящим у дверей амбалам, — крикните Урюка.

— Только без крови, — сказал Князь. — Не люблю.

Хват понял, что сходняк вынес ему окончательный приговор, не подлежащий обжалованию. С ним приключилась самая настоящая истерика. Слезно, громко, хрипло и надрывно запричитал, паскуда:

— Братки, пощадите!... Напраслину кто-то... Век свободы не видать! Чистый я! Верный!... Не убивайте, братки!

В дверях появился Урюк — огромного роста и безобразно толстый узбек. Остановился у порога, выжидательно глянул на Тучу. Тот чуть заметно кивнул. Урюк достал из-за пазухи метровую витую веревку. Медленно приблизился в Хвату. Затем накинул веревку ему на горло и резко и сильно потянул за концы. Крик Чистилина оборвался каким-то клекотом. В наступившей тишине был лишь слышен хруст ломающихся шейных позвонков. Тело Хвата задергалось, затрепыхалось в сильных руках палача. Урюк отпустил один конец веревки. Тело казненного упало на пол ещё пару раз дернулось и затихло. Урюк наклонился, легко его поднял, положил к себе на бедро и вынес из кафе. Вся казнь заняла не больше двух минут.

— Ну вот и все, — сказал Туча, глядя куда-то поверх голов. — Так будет с каждым стукачем, предавшем интересы нашего братства.

Один из стовших у дверей парней Сергей Пичугин по кличке Смурной чуть заметно усмехнулся. Если бы не менты, подсунувшие авторитетам дезу, то месте Хвата сейчас бы оказался он. От этой мысли ему стало не по себе, мороз прошел по коже. Спасибо ментам. Дай Бог им здоровья.

Раздался шум, затем сухой стук упавшего стула — это потерял сознание, свалившись под стол Чепурной, вновь развеселив присутствующих. Герой! Духарился, духарился, а как до дела дошло — отключился. Его извлекли из-под стола, привели в чувство. Он очень сконфузился. И чтобы хоть как-то оправдаться перед авторитетами за свою слабость, проговорил:

— Это у меня от духоты. Душно тут.

— Колода! — крикнул Ступа.

Из двери, ведущей на кухню, вышел друг Тучи Миша Утехов. Остановился у стола. Выжидательно глянул на босса.

— Раздай мужикам списки, — распорядился Афанасий.

Тот достал из внутреннего кармана пиджака списки платных агентов милиции и раздал их авторитетам.

— А им можно верить? — спросил Борис Кондратьев по кличке Кондрат — руководитель самой крупной в городе левобережной группировки, ознакомившись со списком.

— Как самому себе, — ответил Туча. — Разберитесь со своми суками. Начиная новое дело, мы должны быть чистыми. А теперь, мужики, пойдемте на воздух, перекурим. Парни обещают отменный обед.

— А что будет с трупом Хвата? — спросил Князь.

— Утопят в море. Собаке — собачья смерть, — ответил Ступа, вставая.

Возвратившись в город Афанасий позвонил из автомата по знакомому телефону и кратко сообщил о состоявшейся сходке и о принятых решениях.

— Слежки не заметили? — спросил босс.

— Нет. Все было чисто.

— Хорошо. Отдыхайте.

— А что дальше?

— Действуйте по утвержденному плану.

— Понял. — Ступа повесил трубку.

Доехав до дома Колоды, он с трудом поднялся на четвертый этаж. Ноги были ватными и плохо повиновались. Голова гудела. Бессонница, подлюка, окончательно доконала. Едва дотащившись до кровати, он лег и моментально вырубился. Через пару часов он проснулся от ощущения какой-то тревоги. В комнате сгущались сумерки. За стеной работал телевизор. Ступа вспомнил события сегодняшнего дня. Все вроде нормально. Но ощущение тревоги не проходило. Что за черт! В чем дело? Жалко было Хвата? Как-никак они с ним ни одно крутое дело провернули. Нет, не то. Жалеть кого бы то ни было, он уже давно разучился. Тогда, что же?

Туча встал, включил свет. Закурил. Долго в глубоком раздумье сидел, уставившись в одну точку. Затем постучал в стену. Через минуту в комнату вошел Миша. Спросил:

— Звал?

— Миша, у тебя в ментовке есть надежный парень?

— В Октябрьском управлении есть один старлей, А что?

— Он может проверить наш список?

— Вот те раз! — удивился Колода. — Так ведь ты утверждал, что он надежный?

— Так может или нет? — раздраженно спросил Афанасий.

— Откуда я знаю, — пожал плечами Утехов. — Можно попробовать.

— Это надо срочно.

— Хорошо. Сделаю.

На субботу и воскресенье забрал Верочку из интерната. Решил устроить дочке праздник. Да и самому надо было хоть немного отвелечься от дела, а то уже голова стала пухнуть. Хотя совсем отвлечься вряд ли удастся. Такова профессия следователя — где бы не был, чтобы не делал, но мысли постоянно крутяться вокруг да около дела. Черт знает что такое!

В субботу с утра поехали в зоопарк, расположенный на территории бывшего Ботанического сада. Здесь я оказался впервые и был приятно удивлен обилием цветов, порядком, просторными вольерами. Зверюшки здесь чувствовали себя очень даже комфортно. К своему стыду, о существовании многих из них я даже не догадывался. Недаром наш зоопарк считается одним из лучших. В старый, что напротив Центрального рынка, тесный и убогий , я даже пацаном не любил ходить — это было натуральное издевательство над братьями нашими меньшими. Здесь же совсем другое дело. Верочка была в восторге. Особенно её очаровали три маленьких львенка. И она ни в какую не хотела отходить от клетки. Один из львят, самый хулиганистый, ухватившись лапами за хвост степенно вышагивающего красавца льва, долго катался на своем бате.

— Папа, папа, смотли! — указывала Верочка на львенка рукой и заливисто смеялась.

Как же она поразительно похожа на мать. Даже смеется также. При этом воспоминании внутри поднялась душная волна, подступила к горлу. Стало трудно дышать. Нет, мне уже никогда не оправиться от этой утраты.

Наконец, льву надоело таскать сына за собой, он повернулся и так рыкнул на него, что тот, поджав хвост, поспешил с своим братьям.

И тут я увидел чету Красновых с младшим киндером и... Ладони у меня разом вспотели от волнения, а ноги задрожали от страха. Вместе с ними была Светлана Козицина.

«Надо срочно отсюда линять, пока не заметили», — первое, что пришло мне на ум. Но было уже поздно. Щерясь в тридцать два зуба Михаил приветливо махал мне рукой. Старый интриган! Лишь он один знал, что я сегодня утром иду в зоопарк с Верочкой. Он и подстроил мне подлянку. Точно. Доброхот! То Ленку мне все навяливал. А сейчас вот на Светлану переключился. Все устраивает мое счастье. Но ничего, это ему ещё выйдет боком. Ага. И что им всем от меня нужно? Завидуют моей свободе? Нет, завидовать здесь особенно нечему. От этой самой свободы порой хочется волком выть. Просто от щедрости души и широты натуры друзья хотят мне помочь. Что же в этом плохого? Видно, я действительно представляю собой довольно унылое зрелище. Да, но Светлана... Еще подумает, что я специально подстроил эту встречу. Ситуация! А Мишка-то, Мишка! Хорош гусь, нечего сказать! Хоть бы предупредил. Впрочем, нет, тогда бы я вообще сюда не пошел. Факт.

«Ну, ты, блин, даешь! — услышал я возмущенный голос Иванова, — Не ты ли сам мечтал вот о такой вот встрече?»

«Да, но не в присутствии же стольких свидетелей. И потом, что я ей скажу?»

«Скажешь, что любишь».

«Ха! Не смеши Москву лаптями. Представь, как мы будем выглядеть рядом».

«Очень будет красивая пара».

«Ага, Как юная Терпсихора и Кащей Бессмертный».

«Дурак и не лечишься! Презренный трус!»

«Я не трус, но я боюсь», — решил отделаться дебильной шуткой.

«Да пошел ты куда подальше, юморист занюханный! — в сердцах проговорил Иванов. — Ему хочешь помочь, а натыкаешься на сплошной дебилизм. Разбирайся, как знаешь, кретин!»

— Сережа! Вот неожиданная встреча! — воскликнул Краснов, разыгрывая удивление. Подошел, протянул для приветствия руку. — А я Валетине говорю: «Вон Сережа», а она не поверила. Представляешь?! — все ещё не переставал «удивляться» Михаил. А таких хитрущих глаз я у него отродясь не видывал. Артист из погорелого театра.

— Убью! — едва слышно прошептал я, пожимая ему руку. — Здравствуйте! — громко поздоровался с остальными. — Вы никак даете здесь бесплатные концерты. Ну, с моим другом все ясно. Он с одинаковым успехом может быть как клоуном, так и иллюзионистом — вытаскивать за уши на потеху публики очередной сюрприз. Валюша, ясное дело, ему ассистирует. А вы, Светлана Анатольевна, надеюсь, выступаете с сольным номером?

— Да, с сольным, Сергей Иванович. Здравствуйте! — сказала Козицина, покраснев словно девочка, застигнутая врасплох за подсматриванием в замочную кважину комнаты родителей. Вероятно, чтобы скрыть смущение, она подошла к Верочке, присела на корточки и протянула ей руку: — Здравствуй!

— Здласьте! — Верочка, улыбаясь, протянула ей обе руки.

— А я тебя знаю. Ты — Верочка. Правильно?

— Дя, — очень удивилась дочка.

— А меня зовут тетей Светой.

— А тама, — Верочка указала рукой на львят. — Один... — Она повернулась ко мне. — Папа, как его?

— Львенок.

— Тама один львенок как уцепится за хвост вот тому больсому.

— Льву, — подсказала Светлана.

— Ага, — кивнула Вера. — Как уцепится. А тот как потасит. А потом как залычит. А этот как убежит.

— Замечательно. Это он наверное испугался своего строгого папу.

— Ага. Испугался, — согласилась Верочка.

А мы стояли и, слушая их диалог, улыбались. А Миша демонстрировал окружающим и в первую очередь мне свой великолепный толстый большой палец. А я ему уже был благодарен и за эту неожиданную встречу, и за эту нежданную радость. Замечательный он все же мужик, — мой друг Миша Краснов. Меня вновь посетила надежда. И стало мне с ней тепло и комфортно жить на белом свете. А жизнь постепенно наполнялась смыслом. Нет, прав этот зануда Иванов. Тысячу раз прав. Презренный я трус. Трус и слюнтяй, каких свет не видывал. Откуда это неверие в собственные силы? Сегодня или никогда! Сегодня же сделаю ей предложение. Обязательно и всенепременно. А вдруг? Вот опять. Это уже патология. Никаких — вдруг. Во всяком случае будет хоть какая-то определенность. И исполненный решимости и даже где-то по большому счету отваги, я подошел к Светлане и, глядя в её прекрасные глаза, сказал:

— Я очень рад нашей встрече, Светлана Анатольевна.

— Я — тоже, — зарделась она, будто маков цвет. — Я тоже рада, Сергей Иванович.

А надежда моя прямо-таки задохнулась от радостного возбуждения. Сегодня у неё был исторический день — она могла воплотиться в нечто реальное. Поживем — увидим.

Верочка протянула Светлане руку и скомандовала:

— Пойдем.

И, взявшись за руки, они неспеша пошли по аллее. Мы двинулись следом, любуясь их красотой и грацией. И, глядя на них, ликовала моя душа. И ей уже тесны были рамки моей усталой, измочаленной жизнью оболочки. И, покинув её, она теперь стремительно летела в бескрайнем пространстве, захлебываясь от восторга. А навстречу ей неслись крупные, яркие и мохнатые, будто серебряные ежи, звезды. И пролетая мимо каждой, душа поверяла им о великой радости бытия. И я понял, что она у меня ещё в подростковом возрасте. И это её несоответствие бренному телу меня удивило и даже несколько опечалило — такая солидная оболочка, и такая несолидная душа.

— Похоже, что они уже нашли взаимопонимание, — сказал Миша, кивнув на идущих впереди Светлану и Верочку.

— Похоже, — ответил я с глупой улыбкой.

— Нет, все же здорово я придумал! — не утерпел Краснов, чтобы не похвастать.

— Здорово, — согласился я. — Но только как тебе удалось уговорить Светлану?

Он посмотрел на меня, как на больного.

— Ее и уговаривать не нужно было. Стоило лишь намекнуть, что будешь ты с дочкой, как тут же согласилась.

— Врешь ты все, Мишка! Но только учти — за это твое вранье там, — я указал на небо, — с тебя спросится.

— Дурак ты и не лечишься, — ответил мой друг словами Иванова.

— Ни фига, блин, заявочки. Вы с ним стали говорить одними словами, — усмехнулся я.

— С кем — с ним? — не понял Краснов.

— С таким же придурком, как ты, — с Ивановым.

— А-а! — понимающе протянул Михаил. — Очередная шиза?

— Очередная, — вынужден был согласится.

А потом все сидели в летнем кафе. Мы с Мишей ели шашлыки и пили пиво «Сибирская корона». Женщины и дети ели мороженное. Все были довольны и счастливы. После чего Красновы вдруг «вспомнили», что чего-то там не сделали дома и стали прощаться. А мы остались втроем и ещё долго гуляли мимо клеток и вольеров. Верочка не выпускала Светланиной руки. Видно, она очень скучала по женской теплоте и ласке. А зверушки смотрели на нас и загадочно улыбались. А глаза у них были добрыми и печальными. Такое впечатление, что о жизни они понимают гораздо больше нашего. Точно.

У Светланиного подъезда я все-таки решился и сказал:

— Светлана Анатольевна, выходите за меня замуж.

А она неожиданно заплакала. К подобному развитию собитий я был совершенно не готов. Дело в том, что женских слез я боялся, как черт — ладана, а может быть и больше. Я настолько разнервничался, что уже готов был позорно бежать куда подаьше, когда вдруг услышал:

— Я согласна, Сергей Иванович!

И что вы думаете сделал я после столь замечательных слов? Обнял свою любимую? Нет. Сказал ей, как я безмерно счастлив? Ничуть не бывало. Я подхватил на руки Верочку и принялся её неистово тискать и бурно целовать, пока дочка не остановила меня и не напомнила, что она не целлулоидная кукла, а существо живое и нежное.

— Папа, мне больно! — жалобно пропищала она.

И я понял, что в избытке восторга мог очень даже запросто приченить любимой дочке членовредительство. Бережно поставил её на место. Светлана подошла ко мне так близко, что я даже сумел разглядеть у неё на носу несколько мелких чуть заметных конопушек. И это меня так обрадовало, будто сделал открытие мирового значения. Едва не заорал благим матом — «Эврика!», но вовремя сдержался. Хорошо бы я выглядел, да? Она бы ко мне после этого всякое уважение потеряла.

— Сергей Иванович, поцелуйте меня, — тихо попросила Светлана.

Дурачина я, простофиля! Ведь все нормальные мужики именно с этого и начинают. Так то нормальные. А меня-дурака надо было ещё и уговаривать. И чтобы окончательно не потерять лица, я, не мешкая, прижался к её теплым, трепетным губам.

Сидящие на скамейке старушки разом возбудились, зашипели, будто гремучие змеи, и принялись тут же нас обсуждать. Им сегодня явно подфартило — источники их вдохновения сами притопали. И не какие-то желторотые юнцы, а люди вполне солидные да ещё с ребонком. Бессовестные!

Но я уже ничего не видел, не слышал и не замечал вокруг. Это был наш первый поцелуй. В голове что-то шумело, звенело и с тихими мелодичным звоном лопалось. Хотелось куда-то бежать и на её глазах совершить нечто очень замечательное, чтобы она могла мной гордиться. Жизнь, сделав третий виток, зачиналась заново. И я почувствовал такой мощный прилив сил и положительной энергии, что вновь обнял Светлану и поцеловал. Нет, кто бы и чтобы не говорил, а счастливый я человек, если разобраться. Здорово мне везет в жизни. Ага. Чем-то угодил я Боженьке. Праведной жизнью своей, наверное. Чем же еще?

Ночью я долго не мог уснуть. Вспоминал прекрасное Светланино лицо и все никак не мог поверить, что она согласилась выйти за меня замуж. Я всегда считал, что она заслуживает большего. Перелистывал в памяти страницы прожитой жизни. Несмотря ни на что, она у меня удалась. Лишь боль утраты дорогих мне людей: мамы, Кати, Олега Цветаева, Лени Шабаева и других славных парней не дает покоя. Так порой прижмет, что Божий свет кажется с овчинку. Но если верить достоверным источникам, то я их не потерял, а лишь на время расстался с ними. Настанет время и я обязательно с ними встречусь. Очень хочется в это верить. Так будет. Непременно. А пока... А пока надо очень постараться, чтобы им там не было за меня стыдно.

Я не заметил, как уснул.

А утром я вспомнил, что за весь вчерашний день ни разу не подумал о деле. Вот те раз! Все моя система жизненных координат летела к чертовой матери. Хотел было восполнить упущение. Не получилось. Не до этого было. Сегодня мы со Светланой договорились повести Верочку в Центральный парк, а потом в недавно открывшийся Театр кукол.

День прошел замечательно. А вечером Светлана осталась у меня, надеюсь, на всю оставшуюся жизнь. Маэстро, туш! Нет, лучше сыграй нам, дружище, лунную сонату Беховена. Душа требует чего-нибудь этакого, возвышенного.

Итак, я, фигурально выражаясь, решил взять за жабры Тагира Бахметова и сделать из него агента ФСБ. Мало мне, видите ли, было босса. Вот таким я чувствовал себя крутым и самоуверенным. Отдав кассету с записью разговора с Первенцевым Рощину и предупредив, что её нужно хранить, как зеницу ока, и оберегать от любопытных глаз, как любимую девушку, я вышел из дома и потопал к штабу, где проживал мой будущий агент. Ночь была тихой и прохладной. На черном небе, как гроздья винограда, висели крупные, начищенные до ослепительного блеска, будто вышедшие на парад, звезды и тонкий серп нарождающейся луны. Внизу, в долине опиумного мака, стелился белый туман. Я шел по улице и мои шаги гулко отдавались в ночной тишине. Большинство домов уже спало беспробудным сном, равнодушно взирая на меня темными провалами окон. А где то там впереди в высоком тереме сейчас лежит в своей постели моя любимая и думает обо мне. И так мне стало от этой мысли хорошо на душе, так захотелось сделать что-нибудь замечательное.

— "Никто не сравнится с Матильдой моей!" — взорвал ночную тишину мой жизнеутверждающий голос. Мне ответила криком какая-то ночная птица да залаяли собаки. Светочка, любовь моя, этот подвиг я посвящаю исключительно тебе!

А вот и штаб. Окно квартиры Хозяина ярко светилось. Не спит архаровец, переживает не удавшееся покушение. Ему можно лишь посочувствовать. Однако, я очень сомневался, что сам Бахметов решился на подобное. За ним явно кто-то стоял. Определенно.

Стоящий на посту у дверей абрек с лицом потенциального убийцы хотел было меня остановить.

— Спокойно, джигит! — сказал я. — Мне нужно срочно к Хозяину по очень важному делу.

Я был для него героем. Поэтому, после некоторого раздумья, он решил со мной не связываться. Сказал сердито:

— Проходы!

Я поднялся на второй этаж, отыскал дверь квартиры Бахметова, деликатно постучал, открыл и шагнул через порог. В комнате я увидел Бахметова и его первого помощника Реваза Салигеева. По их разгоряченным лицам понял, что они о чем-то спорили. Причем, разговор для обоих был неприятным.

О чем спорим, господа?! — беспечно спросил я. — Может, я могу чем помочь?

Появление приведения вызвало бы меньший эффект, чем мое. Их лица в считанные мгновения превратились в гипсовые посмертные маски, а устремленные на меня глаза выражали недоумение и мистический ужас. Это называется — не ждали. Первым опомнился Бахметов, наклонился к своему помощнику и что-то горячо зашептал ему на ухо.

— Понял, — кивнул тот и выбежал из комнаты.

Я сел в кресло, закурил и, насмешливо глядя на Бахметова, сказал:

— Ну, рассказывайте, Тагир Казбекович, как вы дошли до жизни такой?

Он усмехнулся, не спеша прошелся по комнате, сел в кресло напротив, развел руками и с легким смешком ответил:

— Да вот так, как-то.

Быстро он оправился от шока, вызванного моим неожиданным появлением. Быстро. Молодец. Его выдержке и самообладанию можно только позавидывать. Определенно. Похоже, он уже обо всем догадался. Что ж, тем лучше. Однако, я решил не спешить со своими разоблачениями.

— И не мучит вас совесть за бесцельно прожитые годы? Не жжет позор? Нет?

— Нет, не мучит, Павел Иванович, не жжет, — рассмеялся теперь уже по полной программе Бахметов.

— А я бы на вашем месте уже давно бы сгорел от стыда, как бикфордов шнур.

— Вот когда вы окажитесь на моем месте, тогда и поговорим.

Мне эта игра в кошки-мышки уже начинала порядком надоедать. Пора было переходить к конкретике.

— Нет уж, не уж. Тешу себя надеждой, что подобного со мной никогда не случится. Я никогда не сдаю своих друзей, а уж тем более...

— Я — тоже.

— Не понял?

— Я тоже не сдаю своих друзей, а уж тем более. Никогда. — Бахметов провел по лицу рукой, как бы стирая с него веселье и беспечность. Серьезно и строго глянул на меня. — Если вы имеете в виду Руслана Татиева, то он никогда не был моим другом.

— Вот даже как!

— Да именно так. Он выскочка и краснобай. А этих качеств я терпеть не могу.

— Отчего же тогда верой и правдой ему служили?

— У меня не было иного выбора.

— Не надо ля-ля, милейший. Выбор есть всегда.

— Возможно. Но, когда я его делал, рядом, к моему великому сожалению, не было вас, чтобы подсказать, — усмехнулся Бахметов.

Меня начинала беспокоить эта его уверенность и невозмутимость. Он явно что-то придумал. И это что-то не сулит мне ничего хорошего. Определенно. Надо постараться перехватить инициативу.

— Как вы догадались, что мне обо всем известно?

— Это было не так трудно. Мои парни не нашли Первенцева. Ваш визит ко мне свидетельствует, что вы нашли его раньше меня. Так?

— Допустим.

— Вы очень умный человек, Павел Иванович. Скажите, вы успели сообщить это Татитеву?

— Нет. Решил пока переговорить с вами. Все будет зависеть от результатов этих переговоров. Если мы с вами придем, как говаривал бывший президент бывшей империи, к консенсусу, то Татиев может ничего не узнать.

Бахметов закурил. Долго молчал, глядя в пространство, что-то обдумывая и решая для себя. Раздавил в пепельнице окурок, сказал с сожалением:

— Это было вашей ошибкой, Павел Иванович.

— Не понял?

В это время дверь открылась и в комнату стремительно вошел Салигеев. Он был чем-то очень взволнован и, по всему, очень доволен. Подойдя к своему шефу, наклонился и что-то прошептал на ухо.

— Очень хорошо, — кивнул тот. — Подожди за дверью.

Салигеев вышел.

— Вы кажется что-то хотели спросить, Павел Иванович? — обратился Бахметов ко мне.

— В чем, вы считаете, была моя ошибка?

— Ошибка? — переспросил Бахметов недоуменно, поглощенный своими мыслями. — Ах. ошибка... В том, что вы ничего не сказали Татиеву.

— Это могло что-то изменить?

— И очень существенно. А теперь вы лишились свидетеля, Павел Иванович. Очень сожалею.

— Вы убили Первенцева? — догадался я.

— Пришлось, — развел руками Бахметов. — Негодяй оказал при задержании «сопротивление». Мы были вынуждены применить оружие. Справедливое возмездие настигло убийцу. Ха-ха-ха!

— Это ничего не меняет. Его показания записаны на кассету.

— Вот как! — делано удивился Хозяин. — Хорошо работаете, Павел Иванович.

— Стараюсь.

— Нечто подобное я предвидел. Кассета с вами?

— Надо полагать, что вы пошутили, Тагир Казбекович. Только шутки у вас дурацкие, если не сказать больше.

— Ну-ну, — мрачно проговорил Бахметов. — Только вам, Павел Иванович, не придется воспользоваться вашей кассетой. Очень сожалею.

А я уже начал догадываться о его дальнейших планах. И мне стало совсем нехорошо. Идиот! Самоуверенный болван! Это называется — головокружение от успехов. Определеннно. Очень я себя не уважал сейчас. Очень. Костерил последними словами, но это мало помогало. Собрал в кулак остатки мужества, нарисовал на лице насмешливую улыбку.

— Вы в этом уверены?

— Больше чем, Павел Иванович. Больше чем, — вздохнул Бахметов. — Желаете знать, каким образом будут развиваться дальнешие события?

— Сгораю от нетерпения и любопытства.

— Что ж, извольте. Завтра труп Первенцева будет выставлен на площади для всеобщего обозрения. Будут предъявлены исчерпывающие доказательства его виновности в покушении на Татиева и в убийстве оружейника — в его комнате будет надена снайперская винтовка, похищенная им накануне из оружейки. Кроме того, он прямо «признался» в этом моим парням, пытавшемся его задержать. Вы внимательно следите за развитием сюжета?

— Больше чем, Тагир Казбекович. Больше чем, — ответил я словами этого сукиного сына и, чтобы сходство было совсем полным, глубоко вздохнул.

— А не знаете, о чем он ещё поведал моим парням?

Этот вопрос свидетельствовал, что интуиция не обманула меня и на этот раз. Бахметов пытается все перевернуть, поставить с ног на голову и подставить меня. И по всему, это ему удастся. Определенно.

— Теряюсь в догадках, милейший. Неужто он «признался», что действовал по моему заданию?

Глаза его выразили крайнюю степень удивления, но лицо продолжало оставаться насмешливо-снисходительным.

— Вот именно, Павел Иванович. Вот именно.

— Глупо, — пожал я плечами. — Архи глупо. Неужели вы рассчитываете, наивный вы наш, что в эту сказочку про белого бычка поверит здравомыслящий человек, каким является Руслан Татиев?

Бахметов встретил мой вопрос беспечной улыбкой. Встал, прошелся взад-вперед по комнате. Ответил:

— Определенно рассчитываю. Иначе бы не затевал все это.

— Но ведь это глупо и не выдерживает никакой критики. Зачем же в таком случае мне нужно было его спасать?

— Э-э, не скажите, Павел Иванович. Если над всем этим хорошенько подумать, то ваш поступок преследовал далеко идущие планы.

— Вот как! Это уже интересно.

— Еще как интересно. Блестяще разыграв сцену спасения Татиева, вы стремились сделать его обязанным вам своей жизнью. Нетрудно предположить, чем бы все это закончилось.

— И чем же, позвольте полюбопытствовать?

— А тем, что Татиев все бы вам выложил, как на тарелочке, — и о своих шефах, и о их планах. Ведь именно это вас интересует в первую очередь? Так?

Я не ответил, сделав вид, что не расслышал вопроса. Ситация вытанцовывалась для меня — хуже не придумаешь. Слишком самонадеянным болваном я был и недооценил этого янычара с горящим взором. Контрразведчик гребанный! Со стыда можно сгореть. Определенно. И главное — не к кому апеллировать, — сам дурак. Бежал и падал — считал, что вытягиваю счастливый случай, а вытянул дубль-пусто. А впереди уже маячит страшная баба с косой. Надежда дожить до утра становится весьма проблематичной, если не сказать больше. Светочка, любовь моя, не повезло тебе, моя хорошая. Из стольких тысяч нормальных мужиков ты умудрилась выбрать самого бестолкового. Прости. Прости и прощай. Последнее слово меня отрезвило и разозлило. Неужели оно возникло в сознании того кондового мужика, отчаянного оптимиста Дмитрия Беркутова? Не верю! Тот и не в таких переделках вел себя достойно. А этого и мужиком стыдно назвать. Черт-те что и сбоку бантик. Чмо я последнее. Дубина стоеросовая! Чурка с глазами! Длинноносая деревянная кукла. Вот кто я такой. А ведь какой хороший намечался мужик. Ситуация — обхохочешься. Ну, нет, ещё не вечер, господин хороший, сучий ты потрох. Еще не вечер. Это мы ещё посмотрим — у кого будет бал, а у кого — детский праздник. Сотри со своего красивого и благополучного лица улыбку. Расчеши бороду, ублюдок, — в ней запутались твои заблуждения относительно меня. И я тебе это скоро докажу. Определенно. Не удастся тебе, стервятник, насладиться моим трупом. Мы ещё справим тризну на твоей убогой могиле. Это я тебе обещаю и где-то по большому счету даже гарантирую.

Бахметов, не дождавшись от меня ответа, сказал:

— Но все это, Павел Иванович, так сказать, цветочки. Самое интересное ждет вас впереди.

И сама ситуация и наш разговор его явно забавляли.

— Что вы говорите! — деланно удивился я. — Да вы, батенька, фантазер! У вас явная склонность к сочинительству. Не пробовали писать авантюрные романы? Нет? Думаю — у вас получится.

— Жизнь, Павел Иванович, порой интереснее любого авантюрного романа.

— Вот это вы совершенно верно и все такое. Очень правильно. Очень. Жизнь, она — ого-го. Сегодня ты кум королю и сват министру, а завтра — последнее ничтожество и дерьмо. Приличные люди не только здороваться, но даже плевать в твою сторону посчитают за оскорбление. Все так.

Бахметов криво усмехнулся, вяло махнул на меня рукой.

— Бросьте это, Павел Иванович. Меня подобными штучками не прошибешь. Нет. Вы мужественный человек и хорошо держите удар. Но, согласитесь, эту партию вы проиграли по всем статьям.

— И что же вы, сладкозвучный, нарисовали мне впереди?

— Не думаю, что это вас обрадует.

— И все же?

— Поняв, что ваш заговор раскрыт, а сообщник найден и казнен, вы исчезните.

— Вот, значит, как. А вы уверены, что мое исчезновение пройдет незамеченным для моего руководства?

— Вы, Павел Иванович, не оставили мне выбора. И потом, заметьте, ни я, а именно вы довели ситуацию до критической. На кой вам нужно было спасать этого краснобая? Мы с вами могли бы сотрудничать даже более плодотворно.

— Если бы вы заранее посвятили меня в свои планы, то я бы этого делать не стал. Уверяю вас. И чем же провинился Татиев перед вашими боссами?

Бахметов долго, не мигая, смотрел на меня. То ли что-то обдумывал, то ли просто его взгляд отдыхал на моем лице, любуясь его достопримечательностями. А полюбоваться было на что. Такого законченного идиота он видит первый и, наверняка, последний раз в своей жизни. Среди пяти миллиардов землян я один такой. Определенно.

— Зачем вам это, Павел Иванович? — наконец лениво спросил он.

— Считайте это моим последним желанием, сообразительный вы наш. А в последнем желании не отказывали даже людоеды экваториальной Африки.

Но Бахметов явно не спешил удовлетворить мою просьбу. По всему, моя глупая физиономия ему настолько наскучила, что он не выдержал, встал, отошел к окну и принялся любоваться открывшимся ему видом. Сказал в превосходной степени:

— Хорошо у нас тут! Прямо-таки райский уголок.

— Вот именно, — согласился я. — Даже не верится, что в такой красоте могут проживать такие типы, как вы с Татиевым. Но не тешьте себя надеждой, что так будет всегда. За все ваши деяния, Тагир Казбекович, гореть вам в гиене огненной.

Бахметов беспечно рассмеялся.

— Я воспитан законченным атеистом, Павел Иванович. А потому никогда не верил и не верю, что там, — он указал на потолок, — что-то есть.

— Вас будут судить независимо от того — верите вы или не верите. «Аз воздам» по делам вашим, а не по убеждениям. Поэтому путь туда вам заказан. Вы будете вечно пребывать здесь, — я указал себе под ноги.

— Там видно будет, — философски проговорил Бахметов. Он отошел от окна. Сел в кресло. Закурил. Выпустил к потолку струйку дыма. Прикрыл веки. Всем своим видом давал понять, что его совсем не интересует, что будет потом. Он наслаждался минутой торжества, козел.

— Тогда поздно будет смотреть, милейший. И все же, чем же провинился Татиев перед боссами?

— Он слишком возомнил о себе, почувствовал себя хозяином на Кавказе. Забыл простую истину — кто платит, тот и заказывает музыку.

— Нечто подобное я предполагал. Вашим боссам не нравится ход событий на Кавказе. Братья Татиевы своей самостоятельностью превратились из их союзников в противников. Так?

— Да, — кивнул Бахметов.

— И они решили сделать ставку на тебя? — спросил я, намеренно переходя на ты.

— И правильно сделали.

— Вот значит как. Ну-ну. Широко шагаешь — штаны порвешь, дорогой. Да? Неужели ты не понимаешь, что твоим боссам нужен Кавказ лишь для того, чтобы взорвать всю Россию?

Бахметов с ожесточением раздавил в пепельнице окурок. Откинулся на спинку кресла. Глаза его мстительно сузились.

— А по мне, — чем быстрее, тем лучше. Разом взорвать к шутам всю эту парашу. Думается — это будет более гуманно, чем день изо дня видеть её агонию.

И столько в его голосе было ненависти и презрения, что мне стало не по себе. Да он же псих! Определенно. Его же лечить надо. Его невозможно в чем-то убедить. Что же делать? Может быть попробовать сбежать? Сигануть в окно и, поминай как звали. Второй этаж. Может получиться. Нет, это не выход. Во-первых, отсюда убежать невозможно. Во-вторых, они только спасибо скажут за такой подарок — побег лишний раз подтвердит мою «виновность». Нет, надо ждать. Ничего другого у меня, к сожалению, не остается.

— Да ты ещё и гуманист, земеля! — воскликнул я. — Удивительно! С такими талантами и до сих пор на свободе. Но ничего, скоро уж. В этом я отчего-то более чем убежден. Кажется, это будет твоей первой судимостью, господин гуманист? Или я не прав?

— Ничего, я не спешу.

— От твоего желания здесь ровным счетом ничего не зависит. Стоит мне в субботу не явиться на встречу, как в воскресенье, в крайнем случае, в понедельник, ты будешь «окольцован» и сможешь наблюдать горы исключительно в крупную глетку.

— До субботы ещё дожить надо, — ответил многозначительно Бахметов, вставая и потягиваясь. — А не выпить ли нам, Павел Иванович, вина?

Из этого я сделал вывод, что смерть моя на какое-то время откладывается. Этот янычар связывает со мной какие-то планы. Что ж, это можно только приветствовать.

— С удовольствием, Тагир Казбекович. А то у меня от одного твоего вида в горле пересохло.

Бахметов подошел к секретеру, открыл дверцу, достал бутылку вина и два стакана, наполнил их вином, один протянул мне.

— Вы мне положительно нравитесь, господин подполковник. В самых безвыходных ситуациях не теряете чувства юмора. За что будем пить.

— Я, лично, с удовольствием выпью за то, чтобы ты и твои боссы завтра уснули и уже никогда не проснулись.

Бахметов криво усмехнулся.

— Мне кажется, что вы злоупотребляете моим гостеприимством, Павел Иванович.

— Разве? Тогда, извини. И все же я выпью именно за это. Чтобы вся ваша волчья свора провалилась в тартарары. — Я выпил вино.

Бахметов нехорошо так, мстительно рассмеялся. Осуждающе проговорил:

— Вам, Павел Иванович, явно изменила выдержка. Ведете вы себя ни как опытный контрразведчик, а как, простите, уличная шпана. Сожалею. Вы хотите знать, чем все это для вас закончится?

— Предвижу, что ничем хорошим.

— Вот именно. Завтра на ваши «поиски» будут брошены все силы. Но, увы, вас не найдут. А ночью вы, как Алитет, спуститесь с гор, убьете телохранителей Татиева и его самого, но и сами погибните в «перестрелке». Как вам нравиться финал этой истории?

— Очень, знаете ли, да. Прямо-таки шекспировского звучания, — ответил я беспечно. Хотя, беспечность эта далась мне с великим трудом, если не сказать больше.

— Но, я думаю, вы вправе знать, что будет после вашей, не побоюсь этого слова, бездарной смерти. Так вот, уже вечером все информационные агенства поведают миру о вашем «злодеянии». А мои парни расскажут, как вы пытались их завербовать, чтобы дестабилизировать обстановку на Кавказе. После чего, согласитесь, ни о какой операции ФСБ не может быть и речи. Попытайтесь мне возразить.

Возразить мне было нечего. Я окончательно понял, что проиграл. Проиграл по всем статьям. Определенно. Я налил полный стакан вина, залпом выпил. И, исключительно для того, чтобы хоть как-то облегчить душу, покрыл этого ухмыляющего абрека с головы до пят отборнейшим матом, чем ещё больше его развеселил.

Затем я оказался в знакомой уже мне кладовке, где пахло плесенью и мышами и где я однажды воевал с тараканами. Похоже, что это — единственное, что я умею.

Через пару дней после сходки в комнату Ступы ворвался Михаил. Рожа расстроенная. Глаза по серебряному рублю царской чеканки. Афанасий сразу понял, что терзавшие его душу сомнения были не напрасны. Так и случилось.

— Туча, мой знакомый мент говорит, что нас здорово накололи с этим списком.

Ступа вспомнил, как недвано «замочили» его кореша Сему Чистилина,как умолял тот поверить в его невиновность, и Туче стало не по себе. Такая лютая злоба накатила, что даже дышать стало трудно. Выходит, что зря они Хвата? Суки! Такого мужика потеряли. Какие он с ним по молодости красивые дела проворачивал. Но как же так! Ведь его уверяли, что здесь полный точняк, как в аптеке. А он, Ступа, тоже хорош! Поверил каким-то дешовкам. И не поверил старому своему другу. Вместо того, чтобы встретиться с ним наедине, потолковать за жизнь, сразу сходку назначил, старый дурак. Учит жизнь, учит, а все бестолку. Эх, ма! Что же делать? Выходит, что и другие, кто в списке, тоже подставы? Дела! Дела, как сажа бела. Точняк. Надо срочно дать команду, чтобы притормозили расправы. Нет, этого делать ни в коем случае нельзя. Иначе его авторитет жалобно тявкнет, как Муму, и так же пойдет прямиком ко дну, а братва «в законе» от него навсегда отвернется. Пусть все идет, как идет. Худо было Афанасию. До того худо, что так бы всех порвал к такой матери. Вдруг почувствовал — до какой степени стар стал, одряхлел. Тело будто ледяным панцирем стянуло, а скулы даже ломило от напряжения. А Колода трус. Похоже, что в штаны от страха натрухал. Вон как щеки трясутся. Тьфу ты! Смотреть противно.

— А твоему менту можно верить?

— Можно. Мужик он вроде надежный.

— Откуда ты его знаешь?

— На рыбалке как-то скорешились. А потом не раз вместе квасили. Правда, он за весь список сказать не может, а только по Октябрьскому району. Но там таких нет.

— Он назвал фамилии стукачей?

— Да ты что, Туча! — страшно удивился Утехов. — Он же не «шестерка», а нормальный мент.

— Он что, в «уголовке» работает?

— Да нет, в наружно-постовой службе.

— Откуда же он про агентов знает? Насколько мне известно, они у них засекречены.

— У него приятель в уголовке работает. Он через него узнал.

У Ступы отлегло от сердца. Несерьезно все это. Он долго, не мигая, смотрел на приятеля. И взгляд этот был тяжел, как расстрельная статья.

— Ты вот что, Миша, забудь об этом. Если кому сквазанешь, то прямиком пойдешь к Хвату в подельники. Ему там, наверное, скучно одному. — Афанасий мрачно рассмеялся над своей черной шуткой.

Утехов даже позеленел от страха, понял, что Ступа говорит на полном серьезе. Поспешил заверить:

— Будь спок, Туча. Я уже все забыл.

— Вот и хорошо. — Афанасий встал, потянулся. Захрустели суставы, заскрипели. Как несмазанная телега, в натуре. Снял с вешалки пиджак, надел.

— Ты куда это? — спросил Колода, прядя, будто заяц, ушами. Очень он боялся Тучи. От одного его взгляда потел. Ну.

— На кудыкины... Пойду, пивка выпью. — В последнее время Ступа сильно пристрастился к пиву. Нравился ему этот резкий и пенистый напиток. Водку он не любил, хотя и выжрал её за долгую жизнь немало. А вот пиво. Пиво — другое дело. Потому не упускал случая, чтобы отовариться парой кружек.

В баре он купил сразу, что б лишний раз не ходить, пару кружек и пакетик копченой мойвы, нашел свободный столик и стал пить пиво. Он не любил в этом деле напарников. Можно сказать — терпеть не мог, Они мешали по настоящему насладится пивом. С вопросами дурацкими лезли и все такое. Не любил.

Афанасий распечатал пакетик, бросил жирную рыбешку в рот. Пожевал. Вкусно. Запил пивом. Кайф! И все же разговор с Колодой беспокоил Ступу, большущей занозой сидел в голове. Зверинным нутром своим чуял он, что кореш притартал верную информацию. А если так, то хреновые дела. До того хреновые, что и думать не хочется.

Когда он прибыл в Новосибирск, но та вокзале его встречали двое породистых мужиков — Владимир и Юрий. Так они назвались. По их ухоженным лицам Ступа сразу понял, что не из блатных. Они посадили его в «тачку» и отвезли к Колоде. По дороге объяснили что к чему и что по чем.

Через пару столиков Афанасий заметил молодого мужика. Тот пил пиво, а сам нет-нет, да бросал косые взгляды в сторону Ступы. Тот был стреляным воробьем, — очень даже хорошо понимал, что означают эти взгляды. Мента он сюда на «хвосте» припер. Точняк. Сердце его упало прямиком в пятки. Что же делать?

Афанасий Ступа был прав. За два столика от него пил пиво Сергей Колесов и исподволь наблюдал за воровским авторитетом. Удивительно, но их судьбы уже однажды пересекались. Было это четырнадцать лет назад. Тогда он с Димой Беркутовым по наводке агента задержали Ступу по подозрению в краже из дачи первого заместителя председателя горисполкома. Но через три дня его пришлось отпустить, да ещё извинится перед ним. Чисто Туча работал, без сучка, без задоринки — не за что было ухватиться. А оказался Сергей в этом пивбаре совсем не случайно. Нет. Вчера на совещании у Иванова было решено попробовать завербовать Ступу. Основания для этого были, и весьма существенные. Сергей Иванович хотел было сам встретиться с авторитетом в неформальной обстановке. Но этому воспротивился Рокотов. После длительных дебатов выбор пал на него, Колесова

На совещании Сергей Иванович и поведал о великой радости, о том, что в прошлом году мы вместо Андрюши Говорова, схоронили какого-то бомжа, а сам он сам жив-живехонек и работает сейчас в Москве по заданию ФСБ. Что здесь началось! Особенно был рад этому известию лучший друг Андрея Роман Шилов. Даже расплакался от радости, подскочил к Иванову, сграбастал его в объятия и так жиманул, что тот шутливо закричал:

— Караул! Убивают!

Вот такие вот дела. Ходят упорные слухи, что Иванов и Светлана Козицина подали заявление в ЗАГС. Этого события многие уже давно ждали и искренне за них порадовались. Одному лишь Вадиму Сидельникову это известие не доставило радости. Но здесь, как говорится, ничего не поделаешь. Насильно мил не будешь. Из-за Вадима Сергей несколько недолюбливал Светлану, считал, что много о себе воображает. И все же, красивая будет пара!

Два дня готовился Колесов к встрече с воровским авторитетом. И вот он здесь.

Колесов заметил, что Ступа заметно обеспокоился. Похоже, понял, что за ним следят. Сергей оглянулся. За столиком у выхода сидели Дронов и Хлебников. Он чуть им кивнул, давая понять, что начинает операцию. Встал, подошел к столу Ступы, сказал приветливо:

— Здравствуйте, Афанасий Ефимович! Позвольте присесть?

Ступа смерил Колесова с головы до ног тяжелым взглядом. Теперь уже не было никаких сомнений — он влип капитально. Точняк. Эх, ма! Нет в жизни счастья. Недаром у него последнее время настроение было хреновое и голова болела. Хмуро сказал:

— Отвали. Я тебя не знаю.

Сергей поставил на стол недопитую кружку. Сел. Спросил удивленно:

— Неужто не узнаете, Афанасий Ефимович?!

— Нет. Знать не знаю и знать не хочу.

— А помните, как четырнадцать лет назад я вас задерживал за кражу на даче у заместителя председателя горисполкома?

У Ступы появилась надежда, что его узнал знакомый мент, потому и подошел. Действительно, был такой случай. Он ещё раз внимательно на него посмотрел. Нет, не понит. Помнит, что его задерживал шустрый такой пацан, хохмач. А этого, хоть убей, не помнит. Ответил:

— Тот был другой. Шустрый такой.

— Это мой напарник Дмитрий Беркутов. А я — Сергей Колесов. Меня значит запамятовали?

— Выходит, что так, — согласился Ступа, заметно успокаиваясь. Похоже, что милиционер просто признал в нем старого знакомого, потому и подошел. Может быть он и в милиции уже не работает. Решил уточнить: — А вы до сих пор в милиции?

— Да, — кивнул Сергей. — А что?

— Да нет, ничего. Просто спросил. Сейчас ведь многие из вас в охранные фирмы подались за приличными «бабками».

— Подались, — ответил Колесов и отчего-то вздохнул.

Разговор как-то разом иссяк. Они пили пиво, время от времени бросая друг на друга заинтересованные взгляды.

— А вы где же сейчас трудитесь, Афанасий Ефимович? Все воруете?

У Афанасия совсем отлегло от сердца. Вопрос мента, говорил за то, что тот в баре оказался случайно.

— Я сейчас по коммерческой части. Со старым давно покончил. Рыбки не желаете? — Ступа подвинул к Колесову пакет с мойвой.

— Что?... А, спасибо! — Сергей достал из пакета рыбину, оторвал ей голову, внутренности и отправил в рот. И, показывая Ступе испачканные руки, растерянно проговорил: — Жирная какая! — Огляделся и, увидев на соседнем столе оставленную кем-то газету, вскочил, оторвал от неё приличный клочок, тщательно вытер руки.

Афанасий, наблюдая за Колесовым, добродушно усмехнулся. Хороший мент. Смешной. Однако, какой бы он не был, а ему, Ступе, надо держаться от него подальше. Так спокойнее. Надо побыстрее допивать пиво и линять отсюда. Все эти тары-бары с ментом ему не к чему.

Вместе с тем, Сергей так же наблюдал за Ступой. Видел, как спало с того напряжение, расслабились мышцы лица. Клиент уверовал в случайность их встречи и совсем успокоился. Пора.

И когда Ступа, допив пиво, собрался прощаться, то был остановлен неожиданными словами Колесова:

— Да, Афанасий Ефимович, чуть было не забыл. Вам привет от Виктора Потапова по кличке Аббат.

Ступа почувствовал, что ноги у него разом стали слабыми и немощными, а задница налилась такой тяжестью — от стула не оторвать. Мысли путались, и он никак не мог сообразить — что же произошло?

— К-какого ещё Аб-б-ба-ата? — спросил Афанасий, сильно заикаясь и воровато озираясь по сторонам. Подобного развития событий он никак не предполагал.

— Того самого, с которым вы недавно совершили побег из колонии особого режима, — насмешливо ответил Сергей. — Неужто и это забыли?

Это был конец. Нет-нет, только не это! Ступа, не соображая, что делает, вскочил и хотел было ломануться к выходу, но увидел, как из-за стола у самого выхода встали два добрых молодца. Обложили, ё-маё! Кругом обложили! Он вернулся к столу, плюхнулся на стул и, обращаясь к Колесову, устало и обиженно спросил:

— А что тогда темнил?

— Хотел произвести эффект.

— Дурак! Любите вы эксперементировать на живых людях.

— Извините, Афанасий Ефимович!

— А-а! — махнул Ступа на Колесова рукой. Окончательно поняв, что ему теперь не окрутиться, он успокоился, смирившись со своей участью. Значит они взяли Аббата? Выходит, что так. Неужели же он его продал? Непохоже на него. Спросил:

— Вы его арестовали?

— Кого?

От этого дурацкого — «кого?» Афанасий даже заскрипел забами и прикрыл веки — до того ненавидел он сидящего перед ним мента. В такие минуты он мог убить. И не просто убить. Он бы убивал долго, медленно, с наслаждением, чтобы насладить и ублажить терзавшего его сердце свирепого зверя.

— Хрена моего! Аббата? — сказал, будто плюнул в лицо Колесову.

Сергей усмехнулся. Он прекрасно понимал, какие чувства сейчас обуревали воровского авторитета. Потому и валял ваньку. Чем больше Ступа расходует энергии на эмоции, тем лучше — меньше её остается для сопротивления.

— Видите ли, Афанасий Ефимович, Аббат не совсем тот, кем вы его представляете. Можно даже сказать, что совсем не тот.

— Как это? — не понял Ступа.

— Он работает по заданию правоохранительных органов. А его настоящая фамилия Говоров, Андрей Петрович Говоров. Понятно?

— Вот только не надо меня на понял брать! — возмутился Ступа, не поверив ни единому слову Колесова. — Понял?! Чтобы Аббат... А вот этого не видел! — Он сложил руки в неприличном жесте. Его буквально трясло от возмущения. Ишь чего, суки, удумали. Хотят, чтобы он, Ступа, самолично заложил Аббата. Не дождутся!

— Видел, Афанасий Ефимович, — с добродушной улыбкой ответил Колесов. — И не такое видел. Но только я говорю вам правду. Вы считаете, что мы через вас пытаемся выйти на Аббата? Ошибаетесь. Нам прекрасно известно, что он сейчас работает в фирме вашего шефа Танина помощником по особым поручениям. Знаем также, что Танин направил вас сюда для организации службы безопасности будущего сибирского правительства. Этого достаточно, чтобы вы нам поверили?

А Ступа вконец расстерялся. Похоже, что менты все о них знают. Как же так?! Одно из двух — или Аббат действительно их человек, или они его взяли и он им все выложил. Нет-нет, этого не может быть! Ведь он его, как сына... Как сыну доверял. А, если верить этому, то Витек все время крутил кино?! А как же стражник? Ведь он собственными глазами видел... Нет, здесь что-то не то. Скорее всего они Аббата арестовали, а тот заложил его, Ступу, «фараонам» со всеми потрохами. Вот и верь после этого людям, если даже такой крутой парнишка... Эх, ма! Нет в жизни счастья! Точняк. Как жить дальше и, главное — для чего?!

— А как же стражник? Ведь я сам видел, как Аббат его «замочил».

— Вы вероятно имеете в виду старшего лейтенанта ФСБ. — Колесов достал из внутреннего кармана пиджака фотографию, протянул Ступе. — Этого?

От увиденного Ступа натурально обалдел. Это была та самая комната, где они с «сынком» вели неравный бой с превосходящими силами противника. А на стуле позировал фотографу тот самый стражник. А его жизнерадостная улыбка свидетельствовала о его поразительной живучести. Рядом на полу огромная темная лужа. Ни хрена! Вот это номер! А может быть менты раздобыли прижизненную фотографию этого парня, а теперь пудрят ею ему мозги? Глупости. Они играют в открытую. Все, как в аптеке. Значит с самого начала этот... Как его? Говоров, кажись. Значит с самого начала этот Говоров вел его, как какую дрессированную макаку? А он, Туча, раскатал губу — «Витек!», «сынок!» Козел он, а не сынок! Встретил бы он сейчас этого «сынка» на пару ласковых. Он бы ему показал. Устал. Как же он устал. Так устал, что жить нет никакого желания. Сдохнуть бы сейчас и не видеть этого мента перед собой и весь сучий свет.

— Чего тебе надо от меня, начальник? — хрипло выдавил из себя Ступа, не глядя на Колесова. Смотреть на него ему было противно.

— Как вы только-что убедились, мы знали о каждом вашем шаге, Афанасий Ефимович.

— Ну это-то я, хоть и дурак-дураком, но понял. А дальше-то что? На хрена я вам понадобился?

— Ну, во-первых, вы познакомили Говорова с Таниным, дав ему отличную характеристику. Уже за одно за это мы вам искренне благодарны.

Ступа на это только хмыкнул и покачал головой. А ведь верно. Он этому Аббату такие дифирамбы, что вспомнить стыдно. Здорово его накололи менты, красиво.

— Во-вторых, — продолжал Сергей, — мы очень рассчитываем на вашу помощь, Афанасий Ефимович.

— А вот этого не видел, начальник, — Ступа вновь сделал неприличный жест и зло рассмеялся. — Разбежался! Туча ещё никогда ментам не служил и служить не будет. Понял ты, жучила?! — Для большей убедительности Афанасий грохнул по столу кулаком.

Очередную выходку воровского авторитета Колесов встретил спокойно. Он и не расчитывал, что тот сразу согласится. Не такой был Ступа человек. Для него нужны были очень веские аргументы. А такие у Сергея были.

— К сожалению, у вас, Афанасий Ефимович, нет другого выбора, — сочувственно проговорил Колесов и даже вздохнул.

— Ври больше, начальник, — насторожился Афанасий, понимая, что мент подготовил ему какую-то очередную подлянку. — Не бери меня на арапа.

— И в мыслях не было, — вежливо улыбнулся Сергей. — Но лишь на мгновение представьте, что будет с вами, когда авторитеты узнают, что по списку, который вы им передали, ни один наш агент не пострадал, зато были ликвидированы самые лучшие и надежные ваши люди. Если это, не дай Бог, случится, то я бы вам не позавидовал. Нет.

Ступа заскрипел зубами от ярости, поняв, что это конец. Конец всему. Все, амба! Как они ловко, в натуре! А крутые уже поставили на них крест — там, мол, одни дебилы остались. Ни хрена себе — дебилы, да?! Вспомнился Аббат. Какое тот кино крутил, сволота! Он и Танина натурально одурачит, как одурачил его, Ступу. Если такие парни у них вкалывают, то крутым не позавидуешь. Точняк. Рано они о своей победе заговорили. Очень рано. А ему, Ступе, хоть круть-верть, хоть верть-круть, а ничего другого не остается, как согласиться. Против лома нет приема. А что, может правда в конце жизни на ментовку потрудиться? Заодно и с Таниным поквитается. А то слишком возомнил о себе, кабан. Надо было бы хотя бы для форсу показать этому Колесову, что Туча не какой-нибудь гопстопник и не позволит на него наезжать. Да только сил уже никаких не осталось. Стар стал. Выдохся.

— Допустим я вам помогу. А со мной после что?

— Там видно будет, — уклончиво ответил Сергей.

— Нет, начальник, так не пойдет. Не зная брода, не суйся в воду. Верно? Давай обо всем на берегу договоримся. На меня тот побег повесят?

— Нет. Это я могу гарантировать. И вообще, все будет зависеть от вас.

— Не понял, начальник. Ты шутишь, или как?

— Давайте, Афанасий Ефимович, без этих «начальников». Зовите меня Сергеем Петровичем.

— Как скажешь, на... Сергей Петрович. Только я что-то тебя не совсем понял. Что значит — все будет зависеть от меня? У меня за спиной четырнадцать лет неотбытого срока. Что же здесь от меня зависит?

— Видите ли, Афанасий Ефимович, сейчас многое поставлено на карту. Или мафия окончательно сломает государство и возмет власть в свои руки. Или... Словом, если вы поможете государству, то оно обязано и вам сделать снисхождение. Понятно? И потом, — улыбнулся Колесов, — о вас очень хорошо отзывался Говоров. Даже готов за вас поручиться.

— Правда, что ли?! — не поверил Ступа.

— Правда.

И Афанасий едва не задохнулся от душной, щемящей волны, поднявшейся у него в груди от этого известия. Она поднималась все выше и выше, и вот — застряла в горле твердым комом. Защипало глаза. И до того ему стало жалко себя и своей загубленной жизни. Кругом один. Не хотелось ему заканчивать жизнь на казенных нарах под завывание ветра за окном лагерного барака. Страсть как не хотелось. Неужто Витек, или как там его, помнит о нем? И только сейчас Ступа до конца осознал до чего же он любит этого крутого парнишку, этого насмешника. Обнять бы его сейчас, прижать к груди, а там и помирать можно. Свидятся ли они когда? Эх, ма! Нет в жизни счастья!

— Я согласен, — твердо сказал он.

— Вот и хорошо. Вы приняли верное решение, Афанасий Ефимович. Вы кому-то здесь подчиняетесь?

— Да. Но только своего шефа в глаза не видел. Все задания получаю через двух парней.

— Кто они такие?

— Понятия не имею. Они меня встречали на вокзале. Назвались Владимиром и Юрием. Кто они и где работают не знаю. Знаю только, что не из блатных.

— Отчего вы так решили?

— Это сразу видно. Они мне дали свои телефоны и телефон шефа, предупредив, что по этому телефону звонить в крайнем случае.

— Вы помните номер телефона.

— Да. — Афанасий назвал номер. Колесов достал записную книжку, авторучку. Записал. Спросил:

— О представителе мафии в ФСБ вам что-нибудь известно?

— Да. Танин мне сказал, как о дополнительном, резервном канале, которым я мог бы воспользоваться в случае провала основного.

— С Таниным связь поддерживаете?

— Нет. Он категорически это запретил.

— С какой вы целью сюда прибыли?

— Создать из блатных надежную систему безопасности.

— Они на это пошли?

— А куда они денутся. Согласились.

— Система безопасности создается только из блатных?

— Не думаю. Но мне об этом ничего неизвестно.

Колесов и Ступа договорились каким образом будут поддерживать связь, выпили ещё по кружке пива и расстались.

Я всю ночь не сомкнул глаз — ждал Беркутова, но он так и не появился. Понял, что его план не сработал. А это могло означать... Нет, только не это. Бахметов — не самоубийца, должен понять, чем все это может для него обернуться. Утром, так и не дождавшись майора, решил сходить к нему домой. Понимая, что если план Беркутова провалился, то у него на дому меня может ждать засада, на всякий пожарный прихватил с собой для страховки Максима Задорожного. По дороге объяснил ему ситуацию.

Около дома Беркутова мы ничего подозрительного не заметили. Постояли поодаль, покурили. Все спокойно.

— Ну ладно, я пошел, — сказал я. — Если Кольцов дома, то я дам тебе знать, А если... Значит в доме засада. Сообщишь об этом Первенцеву. Он мужик сообразительный, придумает, что делать. Понял?

— Понял, — кивнул Максим. Его всего трясло.

— А что трясешься?

— Шут его знает, — пожал плечами Задорожный. — Нервное, наверно. Не нравится мне все это.

— Герой! — насмешливо сказал я. — А ещё в спецназе служил. Ваня Семисчастный говорил, что ты однажды с десятью вооруженными бандитами расправился.

— Когда это было. Может быть вместе пойдем, товариш капитан?

— И вместе вляпаемся в засаду? Нет, это исключено.

— Тогда давайте я первым пойду, — не унимался Максим.

— Я смотрю, ты совсем разучился выполнять приказы. Тебе приказано ждать. Что та должен на это ответить?

— Есть ждать, товарищ капитан, — нехотя ответил Задорожный.

— То-то же.

И я направился к дому. Дверь, ведущая в сени, была чуть приоткрыта. Бесшумно ступая осторожно поднялся на крыльцо, прошел в сени. Прислушался. Тихо. Тихо постучал. Ни ответа, ни привета. Постучал громче. Тот же результат. Достал пистолет, снял в предохранителя, передернул затвор. Приоткрыл дверь. Шагнул через порог. В тот же миг мне на голову обрушился такой мощный удар, что мне показалось будто рухнул потолок. Я упал и потерял сознание.

Пришел в сознание лежащим на диване. Под голову мне была подложена подушка. Лицо мокрое. На руках наручники. Слегка кружилась голова. Подташнивало. Самые мрачные прогнозы подтвердились — я угодил в засаду. За столом сидели первый помощник Бахметова Реваз Салигеев и его подручный Сагил — огромный бородатый детина лет тридцати. Они пили вино. Увидев, что я очнулся, Реваз весело проговорил:

— Здорово, началнык! Как здоровье, дорогой? Почему хмурый? Не ожидал здесь Реваз встретить, да? Хотел кунака своего встретить, а встретил Реваз. Обидно, да?! — Он раскатисто рассмеялся. Его поддержал Сагил. Насмеявшись вволю Салигеев спросил:

— Ты давно на Кольцов работал, да?... Ты почему молчал? Ты, Игор, не молчи. А то Реваз малэнко обижался будет.

— Да пошел ты! — сказал я и отвернулся.

— Какой грубый, да? Злой, как мой теща. Ты, Рощин, отдвал кассета. А то совсем плохо будет.

Значит они знают про кассету? Неужели Беркутов сказал, что кассета у меня? Нет, иначе бы они меня взяли ещё в общежитии. Хорошо, что я догадался отдать кассету Задорожному.

— Какую ещё кассету? — недоуменно спросил.

— Нэ надо меня сердил. Да? Какой кассета! Такой, где подполковник разговор с Первенцевым писал. Вот какой.

— Ты меня, Реваз, принимаешь за кого-то другого. Ни о какой кассете я понятия не имею. Я к Кольцову зашел совершенно случайно. Хотел вина выпить, опохмелиться. Вчера малость перебрал.

— Сука ты, Игор. Зачем врал Ревазу. Я ж говорыл — плохо будет.

— Да правду я говорю. Христом Богом клянусь!

— Сагил, — сказал Салигеев своему подручному и кивнул на меня.

Тот, садистки улыбаясь, подошел ко мне, схватил мизинец левой руки, крутанул. Раздался хруст. Он сильной боли я едва вновь не потерял сознание. Закричал:

— Ты что, офанарел! Он ведь мне палец сломал.

Реваз лишь рассмеялся.

— Я говорил — плохо будет. Ты дурак был — не верил. Отдавал кассета. А то совсем плохо будет. Да?

— Но я понятия не имею ни о какой кассете. Честное слово! Ты мне можешь сломать все пальцы, но только бестолку все.

— Сагил, — вновь отдал Салигеев приказ моему палачу.

В тот же миг рама окна разлетелась вдребезги и в комнату влетел Максим. В правой руке у него был охотничий нож, с которым он никогда не расставался. Боевики, не ожидавшие нападения, явно растерялись. Остальное произошло в считанные мгновения. Мощным ударом правой ноги в челюсть Задорожный уложил на пол Салигеева. Сагил попытался было выхватить пистолет, но Максим ударил его ножом точно между ключицам, крутанул нож. В горле Сагила захрипело, забулькало. Он упал на пол, дергаясь в конвульсиях. Все было кончено.

— Ну ты даешь! — восхищенно проговорил я.

— А что, зря что ли учили, — удовлетворенно усмехнулся Максим и, окинув «поле боя», добавил весело: — Порядок!

Он подошел к Салигееву, наклонился и стал шарить у него по карманам. Найдя ключ от наручников, снял их с меня и надел на Реваза.

— Ты оказался как раз вовремя, — сказал я, поднимаясь с дивана. — Спасибо тебе!

— Да чего там, — смущенно пробурчал Задорожный. — Все нормально, товарищ капитан.

— Еще как нормально! — рассмеялся я. — Как же ты догадался нарушить приказ?

— Когда вы не появились, я решил посмотреть — что же случилось. Пробрался к окну. Взглянул. А здесь такое. Ну я и того... решил вмешаться.

Я подошел к Салигееву. Тот не подавал никаких признаков жизни. Я не на шутку встревожился. Неужели Максим его убил?! Это было бы сейчас очень некстати. У меня уже начинал созревать план. А смерть Реваза могла его напрочь перечеркнуть. Потряс его за плечо. Голова Салигеева безвольно качнулась из стороны в сторону.

— Похоже, что ты его убил.

— Да нет, — уверенно возразил Максим. — Просто такой хилый. Оклемается.

В одном из стаканов было недопитое вино. Плеснул вино в лицо Салигеева. Тот замычал, офыркиваясь. Открыл глаза. Ошалело на нас посмотрел. Сердито сказал что-то на своем языке.

Живой! Слава Богу, живой!

— Ну вот, я ж говорил, что он придуривается! — обрадованно воскликнул Задорожный.

Реваз зло сверкнул на него глазами. Лицо его перекосила злоба. С ненавистью прохрипел:

— Сука! Ты еще, гяур, пожалел, что на свэт родился, да?!

Максим снисходительно усмехнулся. Сказал презрительно:

— Дерьмо собачье! Слабак, у туда же... угрожать. Лежал бы лучше и не рыпался. — Он схватил Сагалеева мощной рукой за грудки. Легко поднял с пола. Поставил на ноги. Затем посадил на диван. Погрозил перед его носом огромным кулачищем. Предупредил: — Если ещё будешь выражаться — пасть порву. Понял, ты — аника-воин?

Реваз трусливо вжал голову в плечи, разом присмирев. Ничего не ответил.

Времени у нас было в обрез и тут же, не мешкая, принялся за осуществление своего плана. В первую очередь надо разговорить Салигеева, заставить во всем признаться. Иначе... Даже не знаю, что может быть иначе.

Сходил на кухню. Я видел, как Беркутов прятал магнитофон в банку с солью. Достал микромагнитофон. Извлек его и полиэтиленового пакета. Вернулся в комнату.

— Кассета у тебя? — спросил Максима.

Тот достал из внутреннего кармана кассету. Протянул мне. Я вставил её в магнитофон. Подготовил его к работе. Спросил Салигеева:

— Что с Кольцовым?

Тот лишь заскрипел зубами, ничего не ответив.

— Что с Кольцовым? — повторил более требовательно.

Он зло зыркнул на меня.

— С тэбя Хозяин шкура будэт драл, как барана.

Я снисходительно рассмеялся. Сказал укоризненно:

— Ты, кажется, не совсем понимаешь серьезность своего положения. Хочешь приобщится к своему приятелю? — кивнул на труп Сагила.

Максим подошел к Ревазу. Обхватил его голову сверху огромной лапищей. Слегка повернул. Пригрозил:

— Будешь возникать, откручу башку, как куренку. Понял?

Задорожного Салигеев понимал гораздо лучше, чем меня. Опасливо косясь на труп своего подручного, ответил:

— В подвал он сидыт. Кладовка.

Я вздохнул с облегчением. На этот раз мои худшие опасения не оправдались. И слава Богу! Если Беркутов живой, то все будет хорошо. Обязательно.

— А где Первенцев?

— Там, — Реваз кивнул на труп своего приятеля.

— Вы его убили?

— Убыли. Да. Хозяин говорил. Сагил убивал.

— За что вы его убили?

— Много знал. Мог говорил Татиеву. Потому. Да. Хозяин говорил. Сагил убивал.

— Первенцев хотел убить Руслана Татитева по заданию Бахметова?

Это был самый неприятный вопрос для Салигеева. Он закрутил головой, заскрипел зубами.

— Нэ знаю.

Максим сунул ему под нос кулачище.

— У ну отвечай, дурак! А то худо будет!

Угроза возымела действие.

— Да, — обреченно вздохнул Реваз. — Хозяин говорил. Винтовку давал. Русский хетел. Не получилось.

Ну вот и все. Этого вполне достаточно. Надо спешить. Я выключил магнитофон. Пора. Да. но что же нам делать с трупом и с Сагиеевым?

— А куда мы их денем? — обратился за помощью в Максиму.

— Во дворе я видел погреб, — ответил тот. — Мужет быть их туда?

— Не замерзнет?

— Да что с ним сделается, — возразил Запдорожный. — Ему даже полезно слегка остудится. — Он принес из кухни пару вафельных полотенец и тряпку. Полотенцами связал ноги, тряпку затокал в рот. Спросил весело: — У тебя полип нет?

Салигеев что-то замычал в ответ.

— Порядок! — заключил Максим. — Жить будет.

После чего он легко поднял Реваза, положил на плечо, отнес и спустил его в погреб. Туда же мы сбросили труп Сагила и отправились к дому Татиева.

Посреди площади лежал труп Первенцева. Около него толпилась небольшая кучка местных жителей. Мы подошли. По лицу Александра уже ползали огромные жирные мух. На груди лежала табличка на которой по русский с множеством грамматических ошибок было написано: «Он хател убыть нашива Руслана».

— Вот гады! — в сердцах проговорил Максим. На него оглянулись сразу несколько человек и что-то заговорили на своем языке.

Не хватало нам только лишних неприятностей.

— Пойдем, — решительно сказал и схватил Максима за рукав, потащил от толпы.

Подходя к дому Татиева, я молил лишь об одном — чтобы там не оказалось Бахметова. У ворот дома мы были остановлены стражником.

— Нам надо срочно видеть Татиева по очень важному делу, — сказал я.

Он окинул нас с ног до головы подозрительным взглядом, что-то крикнул вглубь двора. Через пару минут полышался голос первого телохранителя Татиева, с которым он никогда не расставался, Серика Бутиева:

— Рощина пропусти, а второй пусть ждет у ворот.

Я вошел во двор, Поднялся на крыльцо. Где был встречен Сериком.

— Пистолет, — требовательно сказал он, протянув руку.

Я достал из наплечной кобуры пистолет, вложил в руку телохранителя.

— Пойдем.

Мы поднялись на второй этаж и вошли в кабинет босса.

Руслан Татев сидел за столом. Был, как всегда, чисто выбрит, внешне спокоен. Лишь к глубине его глаз сквозило беспокойство.

«Ему уже успел доложить обо всем Бахметов», — решил я.

Татиев сказал телохранителю, чтобы ждал за дверь. А когда тот вышел, равнодушно глянул на меня.

— Зравствуйте, Игорь Сергеевич! — проговорил он дежурным голосом. — С чем пожаловали?

Меня удивило, что он назвал меня по имени, отчеству. Меня ему никто не представлял. И за все время моего пребывания здесь мы не обмолвились ни единым словом. Выходит, что он меня каким-то образом отслеживал.

— Здравствуйте, Руслан Мансурович! Вам уже известно о Первенцеве?

— Да. Мне недавно звонил Тагир. Так вы по этому поводу?

— И что он сказал о причинах покушения на вас?

Татиев несколько поморщился оттого, что инициативу разговора я взял в свои руки. После непродолжительно паузы. сказал:

— Бахметов предполагает, что за ним стоит подполковник Кольцов. Тем самым он, якобы. хотел укрепить власть надо мной. Несколько странно звучит, но эта версия заслучивает внимания.

— И вы этому верите.

Татиев раздраженно передернул плечами. Неприязненно глянул на меня.

— Мне кажется, что вы забываетесь, Игорь Сергеевич! Ведете себя как, простите, мент.

— Извините, Руслан Мансурович. Но мое поведение продиктовано обстоятельствами. Вы пробовали связаться с Павлом Ивановичем?

— Бахметов утверждает, что он исчез.

— А я смею утверждать, что Кольцов сейчас томиться у Бахметова в подвале.

Татиев даже растерялся от этих слов. Но тут же справился с волнением. Глаза оживились. стали заинтересованными.

— И вы сможете это доказать?

— Это и доказывать не нужно — стоит только послать своих людей к Бахметову. Я хочу доказать иное, то, что за покушение на вас организовал никто иной, как сам Бахметов. А сейчас пытается свалить вину с больной головы на здоровую.

— И как же вы это докажите?

— Предлагаю прослушать одну магнитофонную запись.

— Что ж, давайте. Интересно, что у вас там.

Я достал магнитофон. Настроил. В целях экономии времени решил дать Татиеву прослушать последнюю запись. Протянул ему наушники.

— Что это? — спросил он, беря их.

— Наушники. Вставьте их в уши. Иначе ничего не услышите.

Когда Татиев выполнил мою просьбу, я нажал на кнопку воспроизведения записи. Все время, пока он слушал, на его лице не дрогнул ни один мускул. Я подивился его выдержки и самообладанию. Наконец, он снял наушники. Спокойно спросил:

— Кто это?

— Правая рука Бахметова — Реваз Салигеев.

— Да. Это его голос, — кивнул Татиев.

— Как видите, если бы не Павел Иванович, то Бахметов бы исполнил задуманное.

Татиев указал на магнитофон. Спросил:

— Как вам это удалось?

— После покушения у Кольцова возникла версия, что исполнителем вашего убийства должен был быть русский и обратился ко мне с просьбой помочь его найти...

— А почему именно к вам? — перебил меня Татиев. — Вы раньше были знакомы?

— Нет. Но я однажды просил его оказать воздействие на вас и Бахметова по отмене казни.

— Значит тот негодяй обязан вам жизнью?

— Лишь отчасти.

— Хорошо. Продолжайте.

— Я сказал Кольцову, что это может быть Первенцев.

— Отчего?

— С полгода назад он здесь убил одного чеченца. Убийство было очевидным. Об их вражде знали многие. Но Бахметов закрыл на это глаза. Более того, — приблизил к себе Первенцева. Вот я и подумал, что лучшей кандидатуры, чем Первенцев, трудно придумать.

— Согласен. Очень логично. Продолжайте.

— Кольцов попросил меня доставить Первенцева к нему. Что мы с моим помощником Задорожным и сделали. В разговоре с Кольцовым Первенцев был вынужден во всем признаться. После чего Павел Иванович пошел к Бахметову. Остальное вы знаете.

— Все это более или менее ясно. Не ясно лишь одно обстоятельство — почему Павел Иванович сразу не сообщил обо все мне, а пошел к Бахметову?

Это был самый трудный вопрос. но я к нему был готов.

— Он хотел предупредить возможное кровопролитие и убедить Бахметова сдаться.

— Глупо, — пожал плечами Татиев. — Весьма глупо. Подобного я от подполковника не ожидал.

— Здесь, — я указал на магнитофон, — есть ещё запись разговора с Первенцевым. Но, я думаю, пора действовать, Руслан Мансурович.

— Да, вы правы. Серик, — громко позвал Татиев.

На пороге выросла фигура телохранителя.

— Слушаю, Руслан Мансурович.

— Собери всех парней, немедленно отправляйтесь в штаб и арестуйте Бахметова.

— Кого?! — Глаза батиева округлились от удивления.

— Я что, неясно сказал? — раздраженно проговорил Татиев. — Бехметова. Если кто попытается оказать сопротивление — не церемонтесь. Понятно?

— Так точно, — по военному ответил Серик. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте. Я подъеду чуть позже.

Телохранитель вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Татиев взглянул на меня и впервые улыбнулся.

— Спасибо за оказанную помощь, Игорь Сергеевич. Надеюсь, что скоро обо всем мы услышим из первых, так сказать, уст.

Виктор Ильич Сосновский жил последнее время ожиданиями. Было такое ощущение, что вот-вот что-то. Ага. И даже непонятно — радостное для него, или совсем даже того... Совсем наоборот. Ночами даже стал, ага... Плохо стал спать, что раньше никогда, ни того. Измучился. Трудно держать все эти в одних руках, все нити. Столько задействовано людей, средств. Попробуй все вот так вот. Кого там. Одни бездари кругом. Ни кому ничего нельзя. Испортят только. Сколько можно. Почему он за всех, а они на готовенькое. И главное — ни за что. За все он. Давно бы плюнул и уехал из этой дурацкой. Нельзя. Придут к власти эти. Эти и оттуда достанут. Да и хотели уже. Едва успел... Принять меры успел. Прокурора того и все такое. Но нет душе... покоя, ага. Чувствовал — продолжают копать. Все сужается вокруг... Раньше Кавказ выручал. Сейчас и на него ни того. Большую волю взяли. Вон Татиев, янычар этот, за грудки, дурак. Но ничего. Это ничего. Он ещё пожалеет. Но почему молчит Бахметов? Договорились же. Ни на кого нельзя того...

Сосновский встал с кровати, накинул на плечи халат.

— Виктор Ильич, куда же вы? — раздался сонный голос жены. — Рано еще.

— Пойду малость ага. Что-то ни того... не спится.

— Что-нибудь случилось?

— Ну что ты... Зачем. Ты спи, Ира. Спи.

Жена поначалу называла его Витей. Потом — Виктором. Сейчас — Виктором Ильичем и на вы. Уважает. Живут они вроде ничего, но пресно как-то... И детей ни того... И вообще... В смысле секса. Куда только не обращался. Одних денег сколько. Как в воду. Бестолку. Ничего не умеют. Ни здесь, ни там. Болтают только. Трепачи!. Может быть ту гейшу из Японии того... выписать? Она и мертвого ага. От одного только воспоминания о ней того. Чем этим дармоедам. Лучше ей.

Сосновский спустился вниз. В холле в кресле сидел один из его телохранителей и смотрел какой-то парнографический журнал. Заметив босса вскочил, вытянулся, подобострасно улыбнулся. Виктор Ильич с неувдовольствием рассматривал стоящего перед ним телохранителя. Новенький. Никогда раньше его... не видел раньше. Какой однако... Великан какой. Виктор Ильич патологически не любил высоких. А этот — вон какой... Детинушка. Каланча. Что же он на него смотреть... Шея заболит. Начальник охраны своего того... родственника. Не иначе. Надо будет ему сделать... Внушение сделать, ага.

У выхода Сосновскому встретился ещё один телохранитель. Этот был старый... В смысле — давний. Этого он знал. Этакий крепыш. Приятно ага... Смотреть приятно. Юрием, кажется. Этого он любил. Подошел, протянул тому руку.

— Здравствуй, Юра!

— Здравствуйте, Виктор Ильич! — задохнулся телохранитель радостью, почтительно пожимая боссу руку. Он никак не ожидал, что такой человек помнит его по имени. В сердце парня вспыхнула надежда — а вдруг! Так бывает. Сегодня ты никто, а завтра уже у самого телохранители.

— Как поживаешь, Юра?

— Все хорошо, Виктор Ильич! Спасибо! — вдохновенно, будто читал на сцене стихи, выпалил телохранитель.

— Это ты правильно. Молодец, ага... У тебя сигаретки ни того?

Юра выхватил из кармана пачку «Кэмэл», протянул боссу.

— Пожалуйста, Виктор Ильич! — Телохранитель был на седьмом небе от счастья. Нет, недаром босс к нему подошел. Честное слово, недаром! Эх, елки! Утрет он кое кому нос!

— Дорогие сигареты... Куришь дорогие. А я раньше... Как ее?... «Приму» раньше, ага.

— Вы?! «Приму»?!! — От удивления охранник даже поперхнулся и закашлялся. Чтобы босс курил такие сигареты?! Быть такого не может!

— Ага. В студентах еще... Потом бросил. А сейчас так... Иногда. Накатит иногда. — Сосновский выудил из пачки сигарету, сунул в рот. Юра тотчас чиркнул зажигалкой.

Виктор Ильич прикурил. Похлопал телохранителя по плечу.

— Спасибо, дружок! Ты это... Молодец!

Он вышел на большую открытую веранду, сел в плетеное кресло. Светало. Было удивительно тихо. Над самой землей слоился туман. Пахло спелой зеленью и ещё чем-то горьковатым, приятным. Хорошо! Виктор Ильич любил ее... Природу, ага. У костра там и все такое... Любил. В турпоходы бывало любил. А теперь из ограды вон ни того... На воротах стражник. Не выпустит. Вот жизнь! Хоромы вон какие... Денег ага и все такое. Но нет душе этого... Веселья нет. Нет, приятно, конечно, когда машина с мигалкой и милиционеры навытяжку, и честь. Приятно. Когда по телевизору и личный самолет. Без этого уже не того... Не сможет без этого. Ага. Только слишком хлопотно и веселья ни того... Все есть, а жить скучно. Скажи кому — не поверят. Вот он студентом... Был он студентом. Ведь ничего же не было, а жить было интересно. Еще как того... Он тогда в Ленинградском университете ага. От сессии до сессии на пирожках с ливером... И ничего. Купит три пирожка с ливером и стакан мясного бульона и того... порядок. Сколько же они — эти пирожки? Четыре или пять копеек ага. Сейчас всякие там эти... Деликатесы всякие. А он эти пирожки... Аж слюнки текут. Так порой бы того. Но нельзя. Не поймут... Вон даже телохранитель не поймет. Скучно.

Он щелчком выбросил окурок. Тот, прочертив в воздухе большую дугу, упал в сочную траву, дымясь. Вот так и жизнь. Промелькнет и того. А зачем и почему — попробуй пойми. Пресно все как-то. Скучно.

Да, но почему Бахметов ни того... Молчит почему? Странно. Должен был уже. Может что случилось? Вот этого бы не надо. Очень ему сейчас Кавказ... Нужен. Очень. А то сожрут и этих... Косточек не оставят. А Татиевы ему сейчас ни к чему. А что в этом... В Дагестане этом... Горцы, называются ага!... Их долбят, долбят, а они ни того... Сколько же можно. Надо что-то придумать. С Басаевым надо... Переговорить надо. Нужно что-нибудь такое, что б проняло. Этот придумает. Пусть подерутся ага. Надо с замминистра этим... Как его? С милиционером этим съездить в Чечню. «Освободить» нескольких заложников и перетолковать я этим янычаром, ага. Раньше хоть надежда на этого дурака была... На этого всенародноизбранного... Фу, ну и слово!... Длинное какое. Раньше на него надежда была. А сейчас никакой. Как трухлявый пень стал — вот-вот того-этого. Все самому ага. Но ничего, он им ещё того... Покажет, как под него копать. Они ещё все запомнят.

Утренняя свежесть стала пробирать. Виктор Ильич поежился. встал с кресла и направился в дом. Проходя мимо полюбившегося ему телохранителя Юры, он вновь похлопал его по плечу (Экий молодец! Как гриб этот... Как его? Боровик. Как гриб боровик, ага. Такой же крепкий, ладный), добродушно сказал:

— Будь здоров, Юра! Этой... семье привет передавай, ага.

— Холостой я, Виктор Ильич, — подобострастно разулыбался телохранитель.

— Холостой — это хорошо. Это ты правильно... Молодец. Хомут — это ещё успеешь. Верно?

— Так точно, Виктор Ильич!

— Хорошо, дружок. Будь это... здоров! — Он вновь похлопал парня по плечу и отправился в спальню. Скинул халат. Лег в удобную мягкую постель. Хорошо. Тепло ага. И тут же уснул.

Утром в кабинет к Сосновскому зашел его пресс-секретарь Вадим Углов с кипой свежих газет. По его кислому виду Виктор Ильич понял, что что-то того... Случилось что-то.

— Ты что такой? — спросил он, пытливо глядя на Углова. — Будто напуган чем.

— Неприятности у нас, Виктор Ильич, ответил тот, пряча глаза.

— А что такое? — насторожился Сосновский.

Углов положил на стол газеты, нашел свежий номер «Вашингтон пост», протянул Виктору Ильичу.

— Вот. Сами почитайте. Я там карандашом отметил.

Сосновский быстро отыскал отмеченную статью. Она называлась: «Очередная авантюра Москвы». Эка они как... Хлестко как. В статье раскрывались подлинные мотивы заключения фирмой Танина и американской кампанией «Боинг» многомиллиардной сделки с подключением к договору подставной новозеландской фирмы. Была помещена даже ксерокопия договора с подписями и все такое. Как жаль... Теперь уже «Боинг» не того... Надо же! Такая была выгодная сделка. Виктор Ильич сам ею много занимался. Содействовал и все такое. Фирма Танина входила в финансовую империю Сосновского. Удар по Танину — это и по нему. Ага. Он сразу почувствовал неладное. Недаром все это того. Совсем недаром!

— "Нью-Йорк таймс" напечатала почти тоже, — сказал Углов, выкладывая перед ним газету.

— А-а! — Виктор Ильич раздраженно отодвинул газету. — Чего уж, понимаешь. Все и так... Чего думаешь по этому? — он кивнул на газеты.

Углов надул щеки, глубокомысленно проговорил:

— Трудно пока сказать... Никак не могу взять в толк — зачем это им все нужно?

— Это — кому?

— Американцам.

— Так ты считаешь, что это они того?

— А кто же?! — очень удивился Углов этому вопросу. Ему, лично, уже все давно было ясно. — Ведь утечка произошла у них.

Сосновский внимательно посмотрел на своего пресс-секретаря. Дурак какой! В трех деревьях ага... Никто ничего. Когда же все это... Когда все кончится. Кругом один. Устал.

— Ты иди давай, ступай, — отмахнулся он от Углова. — Иди... Я один тут, ага.

Углов вышел. Сосновский вскочил из-за стола и принялся бегать по кабинету. Так ему лучше ага... Лучше думалось. Прочтя статью, он сразу понял, что ни того все это... Не просто так. Кто-то начал с ним эту... Борьбу начал. И это не там... Зачем им. Это — здесь. Кто-то из политиков? Нет. Те лишь умеют, как этот вот дурак... Надувать щеки умеют. Нет, это кто-то из своих кто-то... Кто? Веселовский? Нет, жиковат. Не осмелиться. Этот по мелочи... Плюнуть ему вслед или анекдот там про него... А на крупное не способен. Калинин? Этот давно на него зуб. Но трусоват. Да и калибр ни тот... Неужто Потаев? Этот подходит. По всем статьям ага. Но почему? Был у них конфликт по нефти, но так — несущественный. И все же, кроме него, больше ни того... больше некому. Это серьезно. Да, но как он того... Как узнал? Да ещё ксерокопия ага... Значит, кто-то доступ к договору? Без людей Танина никак нельзя... Кто-то работает на Потаева. Кто?

Виктор Петрович вышел в приемную и сказал референту срочно вызвать к нему начальника отдела службы безопасности Алика Варданяна.

В ожидании Варданяна он сделал ещё несколько кругов по кабинету. Еще как следует того... Все сходилось. Это мог быть только Потаев. Серьезный, ага... противник. Но ничего. Это ничего. Он, Сосновский, и не с такими... Надо этому подполковнику компромат... Обязательно надо. Пусть займутся. А то совсем того... Обнаглел совсем.

Дверь тихо и медленно приоткрылась и в кабинет незаметно, бочком проник Варданян, застыл у порога в почтительной позе, чуть слышно спросил:

— Вызывали, Виктор Ильич?

Сосновский незаметил появления шефа службы безопасности и невольно вздрогнул от неожиданности.

— А? Ну, да... Прходи... Чего уж. Садись. — Подошел к столу, машинально передвинул на нем все предметы, взял газету «Вашингтон пост», протянул Варданяну. — Вот. Почитай.

Тот взял газету, сел и смущенно проговорил:

— Вы ведь знаете, Виктор Ильич, что я английским не настолько, чтобы газеты читать.

— Ах, да. Забыл... Плохо. Сейчас, если кто чего, то английский обязательно... Должен обязательно знать ага... Потаева знаешь?

— Кто ж его не знает, Виктор Ильич.

— Это конечно... Ты должен срочно... Кто из людей Танина того... встречался с ним в последнее время.

— С Потаевым? — решил уточнить Варданян.

— Ну да... С кем же еще. Кто встречался и о чем шел разговор. Понял?

— Хорошо, Виктор Ильич. Разрешите идти?

— Подожди. Узнай также кто из людей Потаева того...выходил на людей Танина... У Потаева, надеюсь, есть эти... Как их? Агенты. Есть твои агенты?

— Есть. Но так — мелкая сошка. Могут ничего и не знать.

— А вот этого я слышать ни того... Не хочу слышать. Что б через два дня здесь, — Сосновский похлопал по столу, — вся информация. Иначе плохо... Плохо тебе иначе будет. Ступай давай. И что б кровь из носу ага.

После ухода Варданяна Виктор Ильич позвонил генералу ФСБ Крамаренко.

— Алло! Слушаю! — услышал он в трубке барственный баритон. Чего-чего, а это... Как его? Самомнения. Чего-чего, а сомомнения у генерала хоть того... отбавляй. Ага. Как этот... Как его? Глупый такой. Птица... Забыл. Ну. не важно. Как этот самый. Одна внешность ага. А сам — дурак-дураком.

— Здравствуй ага... Ты что-то совсем того... Я уже стал, понимаешь. — Почувствовав опасность, мысли в голове Виктора Ильича забегали ещё быстрее, чем прежде. Слова совсем перестали за ними поспевать. Потому получалась не речь — а сплошная тарабарщина. Но Крамаренко уже изучил манеру разговора олигарха и мог даже из тех скудных слов понять, что тот хечет сказать. Голос генерала в один миг потерял свое барственное звучание, стал елейным, заискивающим.

— Здравствуйте, Виктор Ильич! Очень рад вас слышать. Как раз сегодня собирался напроситься к вам на аудиенцию.

— Это потом... Ты вот что мне... У тебя в Америке есть... Как их?... Есть?

Генерал обеспокоенно закашлял.

— Это не совсем телефонный разговор, Виктор Ильич.

— Плевать ага... Скажи — есть?

— Ну, кое-кто в торговых представительствах и ещё кое-где.

— Это ага... Хорошо это. Дай им... Чтобы узнали — кто информацию... Понял?

— Какую информацию, Виктор Ильич? О чем?

— Ах, да... Про Танина... Его фирму... Газетчикам. В «Вашнгтон пост» и... Как ее? «Нью-Йорк таймс».

— Хорошо. Я попробую, Виктор Ильич.

— Ага... Попробуй. Обязательно... А как там того... Остальное как?

— Все хорошо. Можно сказать, — замечательно. Скоро все будет готово.

— Как ты это... Так сразу... Хочу того... С Кудрявцевым переговорить.

— Обязательно сообщу, Виктор Ильич. Не беспокойтесь.

— Ну, тогда это... Пока! — Сосновский положил трубку. Вскочил. Вновь забегал по кабинету. Ничего. Это ничего. Ни на того ага... Он им ещё покажет... А этот Потаев-дурак ещё пожалеет. Но почему не звонит Бахметов? Сейчас ему, Сосновскому, очень нужен этот... Кавказ нужен... По зарез ага.

Вечером Виктор Ильич пошел спать в свою спальню. Хотелось того... Выспаться хотелось. Завтра трудный ага... Но, как на грех... Мысли всякие и все такое. Думал — уже все, все в руках. Можно и того... Отдохнуть можно. Куда там. Еще больше... Бывшие соратники стали подставлять. Не знаешь откуда... Вот и попробуй тут. Завистники! Страшно. Бессоница вот... Что раньше никогда... Измучился весь. И что всем от него того?... Но ничего, ещё пожалеют. Ни на того ага... Думают, что с ним можно... Вот так — можно? Ошибаются. Еще очень того... пожалееют. Дураки! С кем решили... Главное — на местах ага... А там он всем покажет — кто того. Надо с самим встретиться. Что-то он совсем перестал... Пень трухлявый! Все мозги того... Все мозги пропил. Дураков всяких слушает. А хорошо он, Сосновский, придумал... С семейкой его придумал. Хорошо! Теперь не только он, но и все они того... Пусть знают — кто здесь того... Кто хозяин — пусть знают. Но беспокойно как-то. Вдруг, где — что? Тут и костей можно... Страшно! А тут ещё за окном этот... Ветер воет. Как волк ага. Только тоску того. И что им всем от него... надо от него? Никакого покоя... Никакого покоя... Никакого...

... А потом он ощутил этот запах. Будто пахло тухлыми яйцами или ещё чем-то очень похожим и столь же неприятным. Хотел встать, чтобы выяснить — откуда этот запах. И тут он увидел его, сидящим в кресле. В быстром мозгу Сосновского сразу возникло множество вопросов. Кто он такой и как здесь появился? Каким образом его пропустили телохранители? Зачем он пришел и что ему нужно? На ночном госте был надет фрак, цилиндр, белые перчатки и лаковые туфли. Весьма странный гость! Обращенное к Виктору Ильичу лицо гостя было в тени и тот, как не пытался, не смог его рассмотреть. От незнакомца исходила какая-то непонятная, но мощная энергия. Все тело Сосновского будто прокололи тысячи маленьких и злых иголок. Ему стало жутковато.

— Кто вы такой? — спросил Виктор Ильич. Голос, помимо его воли был скрипуч и неприятно вибрировал. Но, к своему удивлению, обнаружил, что мысли теперь никуда не спешили, а слова, наоборот, — не отставали, а потому им, мыслям, соответствовали.

— Неужели вы меня не узнаете, Виктор Ильич? — раздался бархатистый баритон. Лицо незнакомца выплыло из тени. Оно было строгим, аскетическим с заостренными чертами. Большой орлинный нос. Тонкогубый властный рот. Бородка клинышком. Вгляд темных глаз мрачен, даже зловещ. Бр-р! Лицо необычного ночного гостя было знакомо Сосновскому. Кого-то ему напоминало. Очень даже напоминало. И, вместе с тем, он готов был поклясться, что никогда прежде не видел этого человека.

— Н-нет, простите, — ответил он неуверенно.

— Так, дьявол я, Виктор Ильич, — ответил мужчина и весело рассмеялся. Но странный это был смех. Он смеялся, а глаза его даже не изменили своего мрачного выражения.

«Ну конечно же, Мефистофель, Люцифер, Воланд, Сатана — обычный литературный и театральный типаж. Да, но кому в голову пришла столь дурацкая идея — меня разыгрывать?!» — подумал с неудовольствием Виктор Ильич. Он никогда не верил ни в Бога, ни в черта — считал это досужими выдумками всяких там писателей, попов и прочих несерьезных людей, которые подобными байками хлеб себе зарабатывают. Но сейчас, помимо его воли, все его члены сковал мистический ужас и он был не в состоянии ни одним из них даже пошевелить.

— Ш-ш-шутите?! — прошептал он, сильно заикаясь и очень надеясь, что это так и есть, что сейчас все прояснится.

— Вы забываетесь, милостивый государь! — гневно проговорил незнакомец. — Со мной подобным образом ещё никто не позволял себе разговаривать!

«Нет-нет! Этого не может быть! — в панике подумал Сосновский. — Это сон! Все это мне сниться!» — Он попробвал себя ущипнуть, но не смог даже пальцем пошевелить.

— Но ведь вас же нет! — жалобно воскликнул.

— Как же меня нет, когда вот он — я, — мрачно рассмеялся незнакомец. — Забавно! Ваша матушка-грешница говорила мне о вашем своеобразии, о том, что вы никогда, ни во что и никому не верите. Но я никак не предполагал, что настолько.

— Моя матушка?! — пролепетал несчастный Виктор Ильич. — Но она давно умерла.

— Вы что же, опять мне не верите?! — очень удивился мужчина. — Но она сама может вам это подтвердить.

Он щелкнул пальцами и в тот же миг рядом с его креслом Сосновский увидел свою мать. Но, Боже, что же...

— Не сметь! — закричал незнакомец и даже подскочил в кресле. — Не сметь вспоминать при мне этого... Не люблю!

Но Виктор Ильич не обратил на него внимания. Он смотрел на мать и плакал от жалости к ней. Что же с ней сталось! Он помнит, какой веселой, шумной она была при жизни. Как любила наряды, шумные застолья с шампанским, что б пробка в потолок, любила мужчин. Это она не раз говорила ему: «Все здесь, Витя. Здесь начинается и здесь кончается. Все остальное — враки!» Как же сейчас она не похожа на ту, прежнюю, в этом темном, изглоданном временем, рубище, с худым, бледно-синюшным одутловатым лицом, сгорбленная, поникшая. А этот затравленный взгляд, некогда сверкавший задором и лукавством? Бедная, бедная! Да как же это?! Да что же это?!

— Скажи ему, старая перешница, кто прав? — проговорил незнакомец.

— Он прав, Витя, — сказала покорно мать. — Ты ему не перечь, а то хуже будет. Прости меня, сынок!

— А вот этого не надо! — раздраженно проговорил дьявол (Виктор Ильич окончательно поверил в его существование). — Не люблю! Пошла вон! — Он вновь щелкунул пальцами и мать исчезла.

— Почему же вы так с ней?! — жалобно проговорил Сосновский.

— Я с ней так, как она того заслуживает. Понял? Учить он тут меня будет, — проворчал дьявол. — Собирайся?

— Куда?! — испуганно вскричал Виктор Ильич.

— Туда, — громко расхохотался дьявол, указав себе под ноги. — Там уже давно тебя ждут.

— Но я не хочу!... Пожалуйста, не надо! — взмолился Сосновский.

— Еще бы я спрашивал твоего желания! — возмутился дьявол. — Если бы я спрашивал у всех желания, то, вряд ли, кого дождался.

— Но так нельзя! Должен быть суд! Я знаю... Читал.

— Экий ты, батенька, формалист! — удивился дьявол. — А что же ты о суде не вспомнил, когда пакости свои здесь чинил?... Что молчишь?

— Но я... Я не знал. Я думал, что вас и всего там нет. Извините!

— А если бы знал?

— Тогда конечно же... Что же я не понимаю! Но я искуплю! Не сомневайтесь! Очень искуплю!

— А вот этого мне как раз не надо. Раньше надо было думать. Ты что же, дурак, считал, что мозги тебе просто так дадены? Сибирайся.

— Но как же Высший суд! Я суда хочу. Как же без суда?! Это, простите, произвол!

— Ишь ты, о законности вспомнил! — удивился дьявол. — Какой тебе ещё суд нужен, негодник ты этакий! Ты уже давным-давно свою душу мне продал. Ты думал, что за просто так ты жируешь, денег вон сколько нахапал? Я пришел за своим. Пойдем!

— Не хочу-у-у!!! — заорал благим матом Виктор Ильич и... проснулся.

В комнате было темно. Он лежал обессиленный от только-что пережитого страха. Да и сейчас того... Сейчас все еще... Руки, ноги и все такое. Трясутся. А вдруг, если ага?... Нет-нет. глупости это... Это сон. И все. Но все, будто ага... Странно!

И, вдруг, Сосновский уловил тот же запах? Он страшно запаниковал:

«Как же это почему ага не имеют права и темно как вот тебе того и пожалуйста достукался ага сердце как того больно как сволочи что я им не могли ага понять не могут дураки без суда хотят и все такое».

— Стража!!! — заорал он в истерике.

Дверь тотчас распахнулась. Щелкнул выключатель. Спальню залил яркий свет сверх модерновой люстры. И Виктор Ильич увидел телохранителя Юру — своего любимца. Лицо его было встревоженным.

— Что случилось, Виктор Ильич? — спросил он.

И яркий этот... и Юра успокоили Сосновского. Бредни это... Ночные бредни.

— Что это... за запах, что? — спросил Виктор Ильич.

— Канализацию у нас прорвало, Виктор Ильич. Потому и запах. Но вы не беспокойтесь, мы уже вызвали бригаду ремонтников.

— Почему свет?

— Какой свет? — не понял Юра.

— Настольная лампа почему?

Телохранитель подошел к прикроватной тумбочке, снял абажур с ночной лампы, вывинтил лампочку, посмотрел на свет.

— Лампочка перегорела, Виктор Ильич. Я сейчас заменю. — Юра направился к двери.

«Надо его того повысть или премию там какую обязательно надо заслужил ага», — подумал Сосновский, глядя вслед телохранителю.

Когда Юра заменил лампочку, Сосновский попросил его выключить верхний свет. Тот это сделал и, пожелав споконой ночи Виктору Ильичу, направился к двери.

— Ты это... Ты посиди тут... — Сосновский указал на кресло, в котором только-что... Фу, черт! Глупость какая! Так можно и того... Свихнуться можно. Ага.

Звонок с Кавказа нашел его утром ещё в постеле. Но это был не тот звонок, которого он ожидал. Совсем не тот.

После выхода статьи в американских газетах, которую тут же перепечатали все наши, мой шеф стал походить на призрак, кем-то очень здорово обиженный еше при жизни. Под глазами темные круги, взгляд затравленный, тугие щеки сдулись и теперь висели под подбородком двумя сморщенными мешочками. Разом ссутулился, ходил медленно, притаскивая правую ногу — говорят, что он её когда-то, ещё в детстве, ломал. И не мне одному, но и всем стало ясно, что этому почтенному гражданину пора подумать о вечности, чем о презренном металле. Да он и, наверняка, об этом стал подумывать. Как-то мне пожаловался:

— Зря все это. Сейчас бы возглавлял какой-нибудь институт. Много мне надо, верно? Зато душа бы была спокойна.

Поистине, тимор эст эмэндатор аспэрримус (страх — самый суровый наставник). Есть надежда, что он ещё сделает из него человека. Словом, мой шеф не был героем, не обладал мужеством и достаточными физическими данными для преодоления ударов судьбы. А умственные способности теперь у него были на уровне условных рефлексов. Теперь он постоянно звонил своим многочисленным знакомым и жаловался им на мерзкую погоду, на свой желудок, который что-то там не так переваривает, на жену, дочку, но больше всего — на американцев, оказавшихся такими непорядочными. Для себя он уже твердо решил, что никаких дел с ними больше иметь не будет.

Я продолжал регулярно снабжать его дезинформацией о планах Потаева. Танину это уже было не нужно, но он был мне благодарен за «преданную» службу. В другое время и при других обстоятелствах я, возможно, ему бы по-человечески посочувствовал. Но я был разведчиком. А слабость для разведчика — слишком большая роскошь.

А мои дела шли... Если скажу — хорошо, то слишком погрешу против истины. Он шли отлично. Судите сами. У руководства ФСБ я уже умудрился схлопотать благодарность. Танин подарил мне бутылочного цвета «шевроле» и благословил квартиру. Потаев предложил стать соучредителем новой фирмы и вложить полученный миллион в весьма выгодное дело — разработку берегового шельфа на Дальнем Востоке, где, по его словам, несметные запасы нефти, что та только и ждет, чтобы мы её взяли. Я сказал — подумаю. Этот миллион долларов принадлежал не мне, а государству в лице органов ФСБ. Поэтому оно, государство, имело право решающего голоса. Но. похоже, что мои непосредственные шефы слишком перенервничали от свалившейся на головы суммы и никак не могли решить — соглашаться ли мне с предложением или — нет. А пока я положил доллары в банк того же Потаева. Мои отношения с Майей Павловной, этой современно Цирцеей делового имблешмента, продолжались. Подозреваю, что у неё когда-нибудь лопнет терпение и она превратит эту огромную толпу беснующихся хомо вульгарис в стадо свиней Точно. А пока со стороны секса я был надежно защищен — она тут же откачивала из меня все, что едва-едва нарождалось. Я бы конечно мог их, эти отношения, прекратить. Но боялся, что меня не правильно поймут. Это же надо быть круглым дураком, чтобы добровольно отказаться от такого тела. Меня сочтут — либо за полного идиота, либо заподозрят в неполноценности. И то и другое грозило личной катострофой, почти что аутодафе. Нет, я не был еретиком. Я был, как все, — среднестатистическим гражданином, только несколько удачливее, чем остальные.

Да, совсем забыл своего нового друга Веню Агахангельского — завербованного мной агента. С ним было все в порядке. Он был счаслив, как щенок при встрече с хозяином, только-что не повизгивал, и был рад мне услужить. На меня смотрел, как на икону Божьей Матери — робко и восхищенно. Клянусь! Он состоял в резерве главного командования и должен был в случае чего меня заменить. Невидимый фронт — та же война. А на войне, как на войне. Здесь ничего нельзя заранее рассчитать и предвидеть. Те, кто был в моем положении, меня поймут, остальные, надеюсь, — посочувствуют.

Теперь я был старшим помощником по особым поручениям, имел свой кабинет и даже крохотную приемную с секретаршей. Нет, это не было продвижением по службе в прямом смысле этого слова. Просто за мои «выдающиеся заслуги» в штатном расписании должность помощника генерального директора переделали в старшего помощника. А старшему помощнику полагалась секретарша. Вот и все. Моя молоденькая секретарша Оксана работала у меня всего второй день, но уже успела зафиксировать меня наверняка «втроенным» в её очаровательные глазки фотообъективом не менее двадцати раз. Входя в кабинет, она первое что делала — демонстрировала стройные и сильные, как у иноходца, ноги. Затем умудрялась обнажить в улыбке все зубы и, полуприкрыв веки, скромно, не закрывая улыбки, говорила:

— Слушаю, вас, Максим Казимирович!

Затем ресницы распахивались, накал её глаз усиливался ровно наполовину, а взгляд откровенно говорил, что выше зыбкой границы её короткой модерновой юбченки, у неё есть нечто совершенно потрясающее. Как выяснилось — ей только-что исполнилось восемнадцать. Молодая, да ранняя. Факт. Теперь можете прдставить, — какую надо иметь железную волю и выдержку, чтобы выдержать этот напор молодой и прекрасной плоти. Представили? Посочувствовали? Спасибо!

Итак, я сидел в своем кабинете за столом и от вынужденного безделья откровенно клевал носом. Время приближалось к часу пополудни и служивый люд уже суетился, собираясь пополнить свой энергетический запас: кто — в ресторанах, а кто — в забегаловках. Все зависело от положения и личного бюджета. Мне же никуда не хотелось. Тело было дремотным и вялым. Оно наслаждалось ленью, как бомж наслаждается в мягкой постели добродетельной дамы.

В это время дверь открылась и через дремоту я увидел Оксану в светящемся ореоле молодости и красоты. Она предемонстрировала мне ноги. Сегодня они выглядели куда более загорелыми, чем вчера. Похоже, что для более полного эффекта она их обработала тональным кремом.

— Максим Казимирович, уже обед, — напомнила она.

— Спасибо, Оксана! — поблагодарил я, сделав вид, что смотрю на часы. — Ты иди. А я немного задержусь.

Но она не уходила. Стояла с потупленным взором, переминаясь с ноги на ногу — разыгрывала смущение.

— Что у тебя еще? — не выдержал я этой немой сцены.

— Ой, прямо не знаю с чего начать? — пробормотала она и стрельнула в меня глазками.

— Начни с начала, — усмехнулся я.

— Дело в том, что меня сегодня вечером пригласили в «Арагви». Будет исключительно приличная компания.

— Ну и?

— А мне не с кем туда идти. А одной неудобно. Вы бы не согласились пойти?! Чисто по дружески! — Но её вгляд откровенно говорил, что дружбой здесь и не пахнет.

От подобного предложения я окончательно проснулся. Эта молодая дневная бабочка, едва вылупившись из кокона, уже твердо знала — куда направить свои породистые ноги. Это и восхищало и огорчало одновременно. Хорошо, что девушки сейчас энергичны и заряжены на результат. Уже с пеленок усвоили истину, что пэрикулюм ин мора (опасность в промедлении) и сразу берут, как говорится, быка за рога. Удручает то, что они стали слишком практичны и ещё больше — циничны. Главное — результат. А каким образом он достигнут — не важно. И кто бы что не говорил, но мне кажется, что каждый мужчина мечтает быть рыцарем и защитником для своей любимой. А от этой не знаешь, как самому уцелеть. Впору вызывать наряд омоновцев. Холодно проговорил:

— Извини, Оксана, но сегодня вечером я занят. И хорошенько, девочка, запомни — я со своими подчиненными после работы не вступаю ни в какие отношения, ни в дружеские, ни в какие иные. Если ты, золотко, не сможешь этого запомнить, то напиши памятку и постоянно носи с собой. Это убережет тебя от больших неприятностей.

Красивая «Бабочка» мгновенно превратилась в маленькую фурию, бросила на меня такой разъяренный взгляд, будто собиралась тут же, на месте, испепелить.

— Извините, — мстительно просвистела она и вылетела из кабинета.

После этого мне страшно захотелось есть, и я отправился в кафе «Диксиленд», где я обедал и где меня уже знали. Кафе находилось в пяти минутах ходьбы от офиса. К тому же здесь отменно готовили, но цены были таковыми, что желающих было не так много. Только никак не пойму — какой шутник дал кафе подобное название? Джазом здесь не пахло вообще, а американским джазом — в частности. Из колонок звучала второсортная попса, уже всех доставшая. Но это так — мелочи, а в остальном меня все устраивало.

«Мой» столик у дальней стены был свободен. Я прошел, сел и сделал официанту заказ — все по полной программе, а сверху, чтобы его порадовать, сто коньяка. Наверняка принесет восемьдесят, а это как раз то, что мне сейчас нужно. В ожидании заказа раскрыл «Коммерсант», купленную мной по дороге сюда, и стал читать.

Минут через пять к моему столику бесшумно приблизился метрдотель и, наклонившись, заговорщицки, будто опасался разгласить государственную тайну, прошептал:

— Вы — Максим Казимирович?

Отпираться было бесполезно. Мое инкогнито раскрыто. А потому счел за лучшее признаться:

— Да. А в чем дело?

— Вас к телефону.

Я подумал, что звонит Архангельский — только он знал, где я обедаю. Я встал.

— Где у вас телефон?

— Это надо выйти из зала и пройти до конца коридора. Дверь направо.

— Спасибо.

На двери значилось: «Администратор». Ничего не подозревая, я толкнул дверь и шагнул вглубь комнаты. В тот же миг мне на голову обрушился огромной силы удар.

«Ни все коту масленица», — это последнее, о чем я успел подумать.

Вчера с Сережей подали заявление в ЗАГС. Дело конечно не в ЗАГСе, но все равно приятно. Главное — он меня любит. Неужели же случилось то, о чем я так долго мечтала?! Все ещё не верится. Правда. Еще каких-то два дня я об этом и думать не смела. А сегодня хожу как чумная от свалившегося счастья. Даже неловко перед другими. Ощущение этой неловкости усилилось, когда увидела своего бывшего мужа Вадима Сидельникова. Кстати, он первым поздравил меня с помолвкой.

— Извини! — сказала я, пряча глаза.

Он удивился, сказал:

— Тебе не в чем извиняться. Ты ведь всегда его любила. Даже тогда, когда выходила за меня замуж. Ведь так?

— Да, — кивнула я.

— Я это знал уже тогда, но самонадеянно думал, что могу изменить положение вещей... А теперь я искренно за тебя рад. Честное слово! Ты для меня по-прежнему — самая замечательная женщина в мире. Еще раз поздравляю! — Он обнял меня и расцеловал в щеки.

Какой он все же замечательный человек! И вообще, мне очень везет на хороших людей.

Сережа не упустил случая, чтобы не пошутить. «Строго» спросил женщину, принимавшую у нас заявление:

— А вы до какого возраста принимаете заявление?

— Как это? — растерялась та.

— Говорят, что вышел Закон принимать заявления только до сорока лет. Это так?

Женжина недоверчиво посмотрела на него, стараясь понять — шутит он или нет. Но его лицо было бесстрастным и невозмутимым.

— Нет такого закона, — ответила она. — Уверяю вас.

— Вы это точно знаете?

— Абсолютно.

— Тогда объясните вот этой гражданке. Она только-что уверяла, что вы у меня не примите заявление.

Она отчего-то осуждающе посмотрела на меня и принялась объяснять насколько я заблждаюсь. А я едва сквозь землю не провалилась со стыда. Из всего этого поняла лишь одно — у меня впереди подобных сцен ещё много будет и мне надо как-то адаптироваться.

И все же у меня было такое ощущение, будто что-то потеряла, будто ушло из души что-то важное и нужное для меня. Может быть потому и мечты мои стали более приземленные, более практичны. Если раньше я была Марианной, виконтессой Дальской, живущей в таинственной и прекрасной Вергилии, безумно, но безответно влюбленной в мужественного рыцаря Ланцелота, то теперь я была майором милиции Светланой Козициной и мечтала съездить со своим возлюбленным в очередной отпуск на юг или ещё лучше — на Байкал. Только вряд ли это скоро случится — он слишко глубоко и слишком надолго завяз в этом уголовном деле.

При воспоминании о деле, сердце сжалось тревогой за него. Сейчас ему противостоят куда более серьезные противники, чем прежде. Но и тогда он не уберегся от двух снайперских пуль в спину. Нет, я обязательно должна быть рядом с ним. Обязательно!

Утром, когда мы пили кофе, я спросила:

— Сережа, а почему ты против моего включения в группу?

— Не говори глупостей, — пробормотал он, отводя взгляд. — Кто тебе сказал, что я — против?

Есть люди, которые совершенно не умеют лгать. Сережа — из таких. Сейчас у него было до того растерянное и глупое лицо, что я невольно рассмеялась.

— Рокотов сказал.

— Дурак он — ваш Рокотов и не лечится. Язык, как помело. А что это ты, интересно, смеешься?

— У тебя такой смешной вид.

— Вот когда истина открылась в своей ужасной наготе! Я давно подозревал, что ты согласилась выйти за меня замуж не просто так, а с вполне определенной целью. Теперь у меня появились доказательства. Тебе понадобился личный шут, который бы тебя развлекал.

Все его попытки уйти от прямого ответа были наивны и я решила в корне их пресечь.

— Так ты, значит, — не против?

— Чего — не против?

— Не против включения меня в свою группу?

— А я разве это говорил? Странно. У тебя не иначе — звуковые галюцинации. Похоже, что всему вашему управлению надо обратиться к врачу.

Его способность уходить от прямого ответа начинала меня забавлять. Интересно, я что он скажент на это:

— Так ты, что — против?

— Против чего?

— Послушай, Сережа, перестань ваньку валять! — начала я заводиться. — Я хочу работать в твоей группе. И я буду в ней работать. Понял?

Лицо его стало серьезным, даже злым.

— Понял. Только не понял — почему? Хочешь укоротить мой срок пребывания на этой славной планете?

— Ну знаешь! — задохнулась я возмущением. — Сказать такое!

— Я-то знаю. Знаю скольких лет мне стоило твое прошлое пленение этим сукиным сыном. А вот ты этого, похоже, не знаешь. Тебе мало, видите ли, рядовых будней, подавай именно героические.

— В каждой работе есть свои недостатки.

— Ничего себе — недостатки, да?! И вообще, зачем тебе все это нужно? Володя говорит, что в управлении по делам несовершеннолетних появилась хорошая вакансия. Мне кажется это бы тебе очень подошло. Ты любишь возиться с подростками.

— А почему ты сам не идешь на прокурорскую должность?

— Я? Я — это другое дело.

— Трепачи вы мужики! Только болтать любите о равноправии, а как до дела, так — «Что положено Юпитеру, не положено — быку».

Сережа решил весь наш разговор свести к шутке. Встал, обнял меня за плечи.

— Так ты равноправия захотела?! Я тебе сейчас покажу — равноправие!

Но я здорово обиделась. Чувствовала — ещё чуть-чуть и разревусь, как последняя дура. Сказала упрямо.

— Ты должен взять меня в свою группу.

Кажется, он понял мое состояние, чем это ему грозит. Он терпеть не мог женских слез и терялся, как школьник.

— Но почему ты хочешь именно в мою группу?

— Потому.

Он рассмеялся,

— Довод железный, нечего сказать. — Глубоко вздохнул, сказал покаяно: — Хорошо. Только давай договоримся — никакой самостоятельности и инициативы, беспрекословно выполнять все указания руководителя, то бишь, — мои.

— Слушаюсь и повинуюсь! — прокричала я дурашливо и... разревелась.

— Вот те раз! — растерялся Сережа. — А что же тогда плачешь?!

— Это просто так, не обращай внимания... Как ты не можешь понять, что я хочу быть всегда там, где ты. Ведь ты мне не безразличен.

— Рад это слышать, — сказал он, обнимая меня. — И как же я тебе не безразличен?

— Я тебя, Сережа, так люблю, как... Словом, очень сильно я тебя люблю.

— И я тебя — очень. — Он меня поцеловал. А потом мы ещё долго целовались, позабыв все на свете. До того долго, что кофе наш окончательно простыл.

— Сегодня в десять у меня совещание по делу. Приходи.

— Обязательно! — ответила я с оодушевлением.

Когда я пришла, то в кабинете у Сережи уже находились: мой шеф полковник Рокотов, следователи прокуратуры: Михаил Дмитриевич Краснов и Валерий Истомин, ребята из нашего управления: Колесов, Хлебнмиков, Роман Шилов, подполковник ФСБ Юрий Дронов. Я поздоровалась. Мне недружно ответили. Прошла и села на свободный стул.

— А это новый член нашей группы Светлана Козицина, — сказал Сережа, улыбаясь, — Я пологаю, что вы с ней уже знакомы? Рвется в бой. Я пытался было остановить. Но кого там. Ибо нет на земле мужчины, кто бы мог остановить на скаку женщину.

Все смущенно заулыбались, отворачиваясь от меня, так как не знали, как я смогу среагировать на очередную выходку моего возлюбленного. А Сергей Колесов вскочил и торжественно и несколько смущенно проговорил:

— Сергей Иванович и Светлана Анатольевна, разрешите от имени присутствующих поздравить вас с помолвкой!

— А от себя? — «строго» спросил его Сережа.

— Что — от себя? — не понял тот.

— Лично от себя ты поздравляешь?

— Конечно!

— Тогда спасибо! Я, Сережа, знал, что ты настоящий друг. Дай я тебя обниму. — Он вышел из-за стола, обнял Колесова и троекратно расцеловал.

И я окончательно поняла, что в семейной жизни мне скучать не придется. Точно.

— Сережа, кончай ты это... представление, понимаешь! — недовольно проговорил Краснов.

— Мрачный ты человек, Михаил Дмитриевич, — вздохнул Сережа, «с сожалением» глядя на своего друга. — К тому же зануда, каких свет не видывал. Любое естественное проявление человеческих чувств ты готов тут же опошлить и заклеймить. И что самое прискорбное — считаешь себя всегда и во всем правым...

— Ну, замолол, — добродушно усмехнулся Михаил Дмитриевич, перебивая Сережу.

— Миша, ты не прав. Еще немецкий писатель-сатирик Георг Лихтенберг говорил: «Приучи свой разум к сомнению, а сердце к терпимости». Если ты, Миша, этого не поймешь и не пересмотришь свои взгляды на действительность и окружающих тебя людей, то плохо кончишь.

— Мы зачем сюда пришли — заниматься делом, или выслушивать твои глупости? — спросил Краснов.

— Нет, это уже патология, — развел руками Сережа, обведя присутствующих насмешливым взглядом. — Мои благородные порывы спасти этого человека натыкаются на глухую стену непонимания, даже озлобленности. Правы были древние инки, когда говорили, что горбатого — могила исправит. А потому, оставим тщетные попытки и перейдем к делу. — Он вернулся на место. — Прежде всего разрешите передать всем привет от вашего общего знакомого Андрея Говорова, с которым я имел удовольствие ни далее, как вчера разговаривать по телефону.

— Как он там?! — заинтересованно спросил Михаил Дмитриевич, улыбаясь.

— Этот крутой парнишка на новом поприще делает поразительные успехи и уже успел получить благодарность от нового руководства.

— Здорово! — не выдержав, воскликнул Роман Шилов, светясь гордостью за своего друга.

— Да, — согласился с ним Сережа. — Недавние газетные публикации о сделке его патрона Танина с американской компанией «Боинг» — его рук дело. Он также сообщает, что за организацией Высшего экономического совета, который имел честь представлять на сибирской земле небезызвестный вам Кудрявцев, стоит известный олигарх Виктор Сосновский. Кстати, фиома Танина входит в финансовую империю Сосновского. Следовательно, за всем, что происходит сейчас в нашем городе, стоит также он. Этот серый «кардинал» обладает исключительным влиянием на президента и его администрацию. Это, естественно, не может нравиться остальным финансовым воротилам, а потому в их лагере произошел раскол. Результаты этого должны скоро сказаться. Наша задача — использовать это противостояние, чтобы сыграть свою партию.

— Круто, — сказал Рокотов.

— А иначе нельзя, господин подполковник. С крутыми и бороться надо по крутому. В открытом противостоянии мы заранее обречены на неудачу, что, кстати, мы уже проходили. А теперь я хотел бы послушать Сергея Петровича о том, что сделано по информации нашего нового агента Афанасия Ступы. Мы вас слушаем, господин подполковник.

Колесов встал, одернул китель, откашлялся.

— Значит так. Нами установлены те, с кем Ступа поддерживал постоянную связь. Это заместитель директора охранной фирмы «Законность» Владимир Степанович Обушков и начальник претензионного отдела этой фирмы Юрий Сергеевич Мотыль. Есть основания полагать, что именно эти двое организовали убийства капитана ФСБ Полунина, воровского авторитета Безбородова и покушение на Бесбородова. В настоящее время их разработка продолжается. Телефон сотовой связи, по которому Ступа связывался с боссом, зарегестрирован на имя Людмилы Яковлевны Верхорученко.

— Каким же образом её телофон попал этому боссу? — спросил Рокотов.

— Этого мы пока не знаем. Об этом могли бы сказать Обушков, Мотыль или сама Верхорученко. Но вы, Владимир Дмитриевич, сами запретили кого-либо задерживать или допрошивать. А без этого трудно выйти на босса.

— А кто такая Верхорученко? — спросила я.

Колесов ответил:

— Тридцать два года. Вдова. Очень красивая. Была замужем за бывшим директором фирмы «Законность» Верхорученко Павлом Андреевич, который год назад умер от инфаркта. Сама же Людмила Яковлевна владеет салоном красоты «Зимняя вишня» на Богдана Хмельницкого.

— А что это за салон? — заинтересовалась я. Это не прошло незамеченным Сережей. Он делано строго сказал:

— Светлана Анатольевна, вы мне клятвенно обещали не проявлять инициативы.

— А я и не проявляю. Но, как член группы, я вправе кое-что для себя уточнить.

— Если именно так обстоит дело, то я не против — уточняйте, — согласился Сергей. Повернулся к Колесову. — Господин подполковник, удовлетворите любопытство дамы.

— Это даже не салон, а целый комбинат красоты, — ответил тот. — Кроме парикмахерской, косметического кабинета, там есть спортивный зал с различными тренажерами, стоматологический и даже хирургический кабинет, где делают пластические операции. Словом, там из любой дурнушки могут сделать красавицу.

— И туда могут записаться все желающие? — спросила я.

— Да, — кивнул Колесов. — Но там такие цены, что не все это могут себе позволить.

Мною уже полностью завладела идея непременно посетить этот салон.

— А сама Верхорученко, кроме заведования, ещё чем-то занимается?

— Да. Она ведет две группы. С одной занимается спортивной аэробикой. с другой — аутотренингом.

— А что это такое? — спросил Краснов.

— Понятия не имею, — пожал плечами Колесов.

— Это — сеансы психотерапии, Миша, — ответил Сережа. — Они проводятся для того, чтобы избавить человека от комплексов. Очень советую тебе их посетить.

— Только после тебя, Сережа, — ответил Михаил Дмитриевич.

— После меня тебя не примут.

— Это ещё почему?

— По кочану. Какой же дурак после меня рискнет ещё иметь дело с работниками прокуратуры.

— Подождите, — остановил пикировку друзей Рокотов. Мне кажется, что у Светланы Анатольевны есть какое-то предложение. Я прав, Светлана Анатольена?

— Да. Я хотела бы посетить этот салон, а заодно — познакомиться с его владелицей.

— И поставить под угрозу всю операцию, — тут среагировал Сережа. — Уверен, что они тебя очень быстро вычислят.

— А я и не собираюсь скрываться.

— Не понял? В твоем репертуаре это что-то новенькое. Обычно ты представляла весьма одаренных молодых актрис. Ты что же, хочешь туда заявиться в форме майора милиции?

— Ну зачем обязательно в форме. Просто, не собираюсь скрывать место работы. Работник милиции тоже может быть женщиной и, как всякая женщина, хочет быть красивой. Верно?

— Одного желания здесь недостаточно, — двусмысленно проговорил Сережа.

Но я решила не обращать на него внимания. Продолжала:

— Это, наоборот, должно убедить Верхорученко, что она вне подозрений. Наоборот, если она связана с мафией, узнав кто я, она сама захочет со мной поближе познакомиться. Таким образом я надеюсь войти в круг её близких друзей.

— Не знаю, как кому, а мне, лично, план Светланы Анатольевны нравится, — сказал Рокотов.

— Это больше похоже не на план, а на очередную авантюрю, — проворчал Сережа. — Я чувствовал, что этим все кончится. — Он обвел взглядом присутствующих: — Кто ещё согласен с Козициной и с, примкнувшем к ней, Рокотовым?

Мой план одобрили все, даже осторожный Михаил Дмитриевич.

— Та-ак! — глубокомысленно проговорил Иванов. — Похоже, что я остался один и вынужден подчиниться. Только не обольщайтесь, господа, относительно своей победы. История как раз свидетельствет об обратном — в большинстве случаем правым оказывалось как раз меньшинство.

Итак, я сидел в тесной и затхлой кладовке и думал невеселые думы. На этот раз не было света, а потому тараканы чувствовали себя в безопасности и постепенно все более наглели. Я даже слышал, как они шуршат лапками у самого моего уха, а наиболее смелые и, вероятно, самые голодные стали пощипывать мои руки, проверяя, — съедобен ли я. Бр-р. Терпеть не могу тараканов. Не сказал бы, что боюсь. Но один вид этих рыжих тварей вызывает у меня омерзение и тошноту. Нет, я определенно придурок, каких свет не видывал. Нашел о чем думать — о тараканах? Кретин!

«Так-так-так-так!» Что это? Это сердце мое пытается достучаться до разума, призвать его к действию. Думай, думай, кусок дерьма! Безвыходных ситуацией не бывает. Есть лишь беспросветные тупицы. Бесполезно! Мозг даже не не возбудился. И мне стало до глубины души обидно за себя. Так бездарно слить жизнь, закончить её в этом вонючем тараканьем питомнике? Такой участи даже злейшему врагу не пожелаешь. Определенно. Не везет, елки! Козел отпущения — и этим все сказано. И я принялся себя жалеть.

«За что же Ванечку Морозова...» Ведь в принципе, если разобраться, я очень даже неплохой мужик. Веселый, компанейский. Малость с закидонами? Ни без этого. А скажите — у кого их нет. «Не люблю, когда мне лезут в душу, тем более — когда в неё плюют»? Не люблю. Терпеть не могу этих новых крутых за их наглость и беспардонность? Готов каждому из них, или хотя бы через одного, набить морду? Не скрою — есть такое желание. Но здесь я не оригинален. Каждый нормальный мужик лелеет такую мечту. А во всем остальном я почти безобиден. За что же меня Боженька хочет лишить жизни? Ведь в общем и целом я жил по его заповедям. А если и грешил, то так — по мелочи. За что же меня?

А потом из кромешного мрака выплыл светлый лик моей любимой, из-за которой я и терплю муки адовы. Боже! Как же она прекрасна! Все эти «мис» и «мисис» ей в подметки не годятся. На этом огромном, густонаселенном шарике она одна такая. И угораздило меня влюбиться в такую красавицу. И угораздило её влюбиться в такого неудачника. Тогда отчего я сетую на судьбу и жалуюсь на жалкий жребий?! Придурок! Он удостоен любви такой женщины — и ещё на что-то жалуется! Нет, меня в младенчестве определенно роняли со стола на пол, и ни один раз. Иначе мне трудно объяснить свое поведение. Светочка! Любовь моя! Прости мя грешного! Ибо по скудности ума своего сам не ведаю, что творю.

Ее лицо было бледным и трогательно-печальным. А глаза... Глаза... Словно сама мировая скорбь долго скиталась по свету, пока не обрела покой в этих чудных зеленоватых глазах.

«Как ты, любимый?! — спросила Света. — Трудно тебе?»

«Терпимо, моя хорошая! Все нормально. Прости, любимая, что не смог освободить от этого сатрапа».

«Это ни к спеху. Еще успеется. Все будет хорошо, Дима. Тебя сохранит любовь моя. Веришь?»

«Верю!»

«Ты и сейчас свободен, любимый мой. Ибо невозможно запереть нашу любовь, держать её в клетке».

И вдруг раздвинулись стены тесной кладовки. Раздвинулись до бесконечности. Взору открылись: и огромный ромашковый луг с играющими на нем счастливыми детьми, и величественные горы с цветущими на их склонах эдельвейсами, и бескрайнее пенное море. Свобода! И задохнулось сердце радостью. Как замечательно! И понял я, наконец, простую сермяжную истину — Земля — лишь временное наше пристанище, с гибелью нашей бренной оболочки, жизнь не кончается. Нет. Она только-только начинается. А над головой я увидел мириады огромных ослепительных звезд. Где-то там, на одной из них, мы будем со Светой жить дальше. Определенно.

Проснулся я от нехватки воздуха и ощутил себя лежащим на полу все в той же кладовке. Да, как не прекрасны бывают, порой, наши сны, но и они, к великому сожалению, заканчиваются. Реальность была отвратительной. Другого слова трудно подобрать к той ситуации, в которой я очутился. По моим скромным подсчетам — воздуха мне оставалось ровно на час, максимум — на два. Я слишком расточительствовал во сне. Пора уже готовиться к отбытию в мир иной. Возможно, что там действительно что-то такое есть. Должно быть. Иначе все теряет всякий смысл. Но, что это? Вроде какие-то звуки? Нет, послышались. Это от нехватки воздуха начинает звенеть в ушах. Так о чем я? Ах, да... Не знаю, как там, а здесь мне положительно повезло — я любил такую замечательную женщину, как Светлана, и был ею любим. Даже ради краткого мига этой любви стоило коптить белый свет. Определенно. Но что это? Кажется, кто-то идет? Или это опять глюки? Нет, шаги. Точно. Ближе, ближе. В кладовке зажегся свет. Он показался мне таким ярким, так резанул по глазам, что я невольно зажмурился. А когда их открыл, то увидел склоненное надо мной симпатичное, радостно улыбающееся лицо Игоря Рощина. И я понял, что это Свобода! И не во сне, а наяву. Только у неё может быть такое симпатичное лицо и такая детская улыбка.

— Привет, Игорь! — сказал я, с трудом поднимаясь. — А отчего ты не говоришь: «Я пришел дать вам волю!»?

Рощин заливисто рассмеялся, сграбастал меня в объятия и принялся трясти, словно грушу.

— Здравствуйте, Павел Иванович! Я так рад видеть вас живым-здоровым. Так рад!

А за спиной Рощина стоял великан Максим и тоже радостно улыбался. Какие замечательные мужики! Да с такими ребятами сам черт не страшен. Определенно. Туго придется мафии если такие вот мужики по настоящему возмутся за дело. Мафиози, как те тараканы — вольготно себя чувствуют и размножаются лишь в темноте. Потому и окутали мою Родину мраком — это среда их обитания, так им легче проворачивать свои темные делишки. Но ничего, господа ханурики, еще, как говорится, не вечер, вытяним мы вас на свет божий и дихлофосом, и дихлофосом. Не надейтесь, что сможете убежать за границу. У них подобного дерьма у самих навалом.

— Пойдемте, Павел Иванович, — сказал Рощин. — Там Татиев ждет.

— Так это он?! — удивился я.

— А то кто же.

— Я думал, что ты здесь совершил «государственный» переворот.

— Кого там! — махнул Игорь рукой и кратко поведал о их героической эпопеи, предшествовавшей походу к Татиеву.

— Молодцы! И он вам поверил?

— Поверил. Мы дали ему прослушать запись. И он поверил. Пойдемте.

Мы поднялись на первый этаж. В дальнем углу фойе лежали два трупа боевиков из личной охраны Бахметова. Еще пятеро с хмурыми лицами толпились у стены под охраной телохранителей Татиева, взирая на мир тупо и обреченно.

— А где сам Бахметов? — спросил я у Рощина.

— Застрелился.

— Правда что ли?! — удивился я.

— Да, — кивнул Игорь. — Когда понял, что проиграл, то... Мы не успели помешать.

— Жаль! Он мог быть нам очень полезен.

Руслан Татиев ждал нас в кабинете Бахметова — своего у него здесь не было. Его телохранители уже успели убрать труп Хозяина и сделать уборку. Увидев меня, Татиев встал из-за стола и, широко улыбаясь, с раскрытыми объятиями пошел навстречу. Обнял. Радушно проговорил:

— Рад видеть вас, Павел Иванович, в добром здравии! Выходит, что вы вторично спасли мне жизнь. Руслан Татиев этого не забудет. Нет.

— Здравствуйте, Руслан Мансурович! Я здесь не при чем. Это все они, — я кивнул на стоящего сзади Рощина.

— Э-э, не скажите! Если бы вы все не организовали, то... Только отчего же сразу ко мне не пришли? Зачем так рисковали?

— Хотел добыть более веские доказательства. Расчитывал, что Бахметов, как весьма разумный человек, сам должен прийти к вам с повинной.

— Какой мерзавец! Никак не ожидал от него подобного... Павел Иванович, коньячка не желаете в честь вашего освобождения?

— Не откажусь.

— Игорь Сергеевич, — обратился Татиев к Рощину, — скажите моим парням, чтобы все организовали в кафе в лучшем виде. Через пятнадцать минут мы с Павлом Ивановичем будем.

— Хорошо, Руслан Мансурович, — ответил Рощин и вышел.

— А вы считаете, что Бахметов сам на такое решился? — спросил я, возращаясь к прерванному разговору.

— Нет, я так не думаю. Сам бы он на такое никогда не решился.

— И вы догадываетесь, — кто эти люди?

— Более того, Павел Иванович, — я в этом уверен. Ожидая вас, я пробросил звонок во Владикавказ своим людям. Они мне сообщили, что на днях туда приезжал Сосновский и встречался с Бахметовым.

— Почему же они сразу не сообщили вам об этом?

— Они полагали, что встреча эта проходила с моего ведома.

— Теперь ясно. Но отчего вы перестали устраивать Сосновского?

— Есть один момент, — усмехнулся Татиев.

— Это секрет?

— Да нет, никакого секрета здесь нет. Недавно я встречался в Москве с Сосновским. В разговоре я сказал, что много оружия раздаю своим соплеменникам бесплатно. На это он мне ответил: «Что за оружие, если оно не стреляет». Я понял, что он имеет в виду, не сдержался, схватил его за грудки и чуть было душу не вытряс. Хорошо, что рядом не было его телохранителей. А то бы тут же меня кончили.

— И что же он хотел сказать этой фразой?

— А вы не догадываетесь?

— Может быть и догадываюсь, но хотел бы услышать от вас.

— Этот интриган хочет, чтобы весь Кавказ полыхнул так же, как Чечня. Вот чего он хочет. Хочет погреть свои грязные загребущие руки у большого костра.

— А вы, значит, против?

— Я не только — против, но и сделаю все возможное, чтобы этого не случилось.

— Даже так?! — проговорил я насмешливо. Не верил я всей этой патетике. Нет, не верил. Это горный козел не далеко ускакал от козла московского. Если они даже пасутся в разных стадах, то сущность-то у них все равно одна — козлинная. Определенно.

— Вы что же — мне не верите? — спросил Татиев, насупившись, как мышь на крупу.

Обиделся. А мне плевать! Все равно ты, сученок, никуда не денешься и отработаешь мне по полной программе за все мои здесь унижения и мордобой. Иного выхода у тебя просто нет. Обижайся на здоровье! Впрочем, нет, ссориться с тобой — в мои планы не входит. А потому ответил:

— Верю. Сейчас верю. Но ведь до недавнего времени Сосновский и Бахметов были вашими друзьями.

— Друзьями они мне никогда не были. — Он усмехнулся. — Скорее, как принято у вас говорить, — подельниками.

Вот это он верно. С этим трудно не согласиться. Все они — подельники, одной веревкой связаны. Всех бы разом и подвесить на этой веревке. Ничего, скоро уж.

— Пойдемте, Павел Иванович, к столу, — сказал Татиев, вставая. — А то там обед простынет.

От вида роскошного стола и запаха жаренной баранины у меня случились голодные спазмы желудка. Закружилась голова. А в гортань мощным потоком хлынул желудочный сок. Я едва успевал его сглатывать.

Татиев наполнил рюмки коньяком. Торжественно встал. И я приготовился вновь слушать длинный, как язык сварливой тещи, и витееватый, как речь политика, тост. И был искренне удивлен и даже разочарован, когда услышал:

— За вас, Павел Иванович! Спасибо вам!

Что ж, скромно, но со вкусом. Выпили. Вскоре мой желудок удовлетворенно урчал, переваривая вкусную и полезную пищу. Насытившись, я вспомнил, что не просто здесь, а на работе, напомнил Татиеву:

— Руслан Мансурович, а где же обещанные вами материалы?

— Они в моем кабинете, Павел Иванович. Брат переслал с оказией.

— Вы очень хорошо знаете русский язык.

— Это от мамы, — улыбнулся Татиев. — Она была русской. Потому и внешность у меня несколько необычная для горца. Она воспитала нас с братом на Пушкине, Достоевском, Чехове.

— Что-то не похоже, — усомнился я.

— На что вы намекаете?! — его красивые голубые глаза гневно засверкали. Сильные руки сцепились как раз в том месте, где должен был находиться эфес кинжала. Он обиделся. И здорово обиделся.

Но мне вся эта демонстрация силы, все эти устрашающие приемы были до лампочки, если не сказать больше. Козел! Еще он будет своими сраными губами марать такие светлые имена!

Я ответил ему ни менее выразительным взглядом.

— Я ни на что не намекаю, просвещенный вы наш. Это они вас научили торговать героином и оружием? Надо обязательно будет перечитать. Может быть и я что полезное для себя извлеку.

Татиев даже заскрежетал зубами. И если бы я дважды не спас ему жизнь, то он бы меня сейчас прирезал. Определенно. Вот те раз! А где же его хваленая выдержка?! Хохоже, последние события и на него подействовали, основательно потрепали нервы. Наконец, он взял себя в руки. Криво усмехнулся.

— Если бы не я, то был бы кто-то другой. Спрос рождает предложение. Вместо того, чтобы устранить причины, вы хотите устранить следствие. А так не бывает.

— Да вы ещё и философ, батенька! — делано удивился я. — У меня был один «мокрушник» — вот такой же вот философ! Он любил говорить: «Какой же я убийца. Я лишь убыстрил бег истории. Результат все равно был тот же». Как вам нравится — «убыстрил ход истории»? По-моему, замечательно! Одни убыстряют ход истории, другие, такие, как вы, — его замедляют. И все при деле. Хорошо устроились. Вам не кажется?

Лицо Татиева покрылось красными пятнами, левая половина лица стала заметно подергиваться.

— Похоже, вы, Павел Иванович, сегодня в дурном настроении. Потому и цепляетесь ко мне.

— Будем считать, Руслан Мансурович, что сегодня у меня «день открытых дверей». Вы ведь никогда не знали и не интересовались, что у меня здесь, — я постучал по груди. — Вот я и приоткрыл вам дверь, чтобы вы взглянули. А если вам не понравилось то, что увидели — не взыщите. Что имею, то имею и постоянно ношу с собой.

— Значит, вы отказываете мне в дружбе?

— Самым решительным образом, догадливый вы наш! В сложившейся ситуации мы можем быть деловыми партнерами. И только. Но наступит такое время, когда вопрос будет поставлен ребром — либо вы меня, либо я вас. Другого не дано.

— Не знаю, не знаю... — раздумчиво проговорил Татиев. — Возможно вы и правы. Но только, вы мне очень симпатичны, Павел Иванович.

— Вы мне, отчасти — тоже. Однако, перейдем к делу. Вы обещали предоставить мне информацию по остальным, интересующих нас, политикам и бизнесменам?

— Я не забываю своих обещаний, Павел Иванович. Завтра еду в Москву. Надеюсь, что материалы уже подготовлены.

— Надолго? — спросил как можно равнодушнее, а сам едва не задохнулся от радости. Это значит, что скоро я увижу мою возлюбленную!

— На пару дней.

— Информацию вам организует Сосновский?

Татиев бросил на меня внимательный изучающий взгляд. Помедлил с ответом.

— Вы это знаете? — спросил.

— Нет, всего лишь догадываюсь, — ответил чистосердечно.

— Да. Он, — кивнул Татиев.

— Но трудно предположить, что делает это он бескорыстно. Не такой человек Виктор Ильич. Верно?

— Верно. — улыбнулся Татиев.

— Он хочет использовать наши органы, чтобы в нужный момент, наряду с достоверной информацией на людей, которые по тем или иным причинам стали ему не нужны, снабдить нас дезинформацией на своих конкурентов. Так?

— Интересный вы человек, Павел Иванович! — рассмеялся Татиев. — С вами приятно работать.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Да. Это так. Но как вы до этого додумались?!

— К сожалению, это сделали за меня на «большой земле». А на самого Сосновского у вас есть что-нибудь?

— Я постараюсь это для вас добыть. Теперь я в большом «долгу» перед ним. — Неожиданно он громко рассменялся. — Надо ему обязательно позвонить, «порадовать», так сказать.

— И что же вы ему скажите?

— Скажу, что Бахметов поднял мятеж, пытался меня убить, но сам убит в перестрелке.

— Но будьте осторожны. Если вы Сосновского не устраиваете, то он вряд ли смириться и откажется от своей идеи, найдет другой способ убрать вас со своего пути.

— Не волнуйтесь, Павел Иванович. Я это предвидел и принял кое-какие меры.

Разговор был исчерпан и мы стали прощаться.

А на улице была путевая погода. Дул теплый ласковый ветерок. Воздух наполнен щебетанием птиц, звоном цикад, шумом листвы. А ещё — любовью. То есть, всем тем, что и составляет радость земного бытия. И это, извините-подвинтесь, ни за какие «бабки» не купишь. Нет. Оно или есть в твоей душе. Или его нет. Молодое и нахально-счастливое солнце упорно карабкалось в самый зенит неба и было настолько безрассудным и щедрым, так было наивно распахнуто всему миру, пытаясь донести кусочек своего тепла до каждого, живущего под этим благостным небом, что мое сердце невольно наполнилось гордостью за него. Во всей вселенной, а возможно и в космосе, оно одно такое. Определенно. Вот так бы и людям. А то все чего-то мудрим, скаредничаем, все что-то выгадываем. Придурки!

Очнулся я в машине, весь упакованный, как очень ценный экспонат зоологического музея. Рот заклеен скотчем. И это было самым отвратительным. Терпеть не могу, когда мне затыкают рот и лишают слова помимо моей воли. Я замычал, пропуская звук через нос. Получилось нечто ужасное, напоминающее блеяние тура в брачный период. Сидящие впереди бандиты обменялись по этому поводу впечатлениями.

— Клиент кажется оклемался, — сказал один.

— Лучше бы он этого не делал, — с сожалением ответил другой и оба рассмеялись. Им было весело. Им было хорошо жить на свете. Они были уверены в себе, ибо знали, что их ждет впереди. Я невольно им позавидовал. Для меня будущее было весьма и весьма проблематичным. А постэриори (по опыту) знал, что надеяться мне на оптимистический конец не приходится, а потому стал готовить себя к самому худшему. Прежде всего следует определиться, так сказать, на местности. Кто они такие и кому служат? От этого многое зависит в моей дальнейшей судьбе. То, что не принадлежат к силовым структурам, — это очевидно. Те обычно действуют открыто и официально. Тогда — кто? Танин? Нет, глупости. Ему легче было меня взять в офисе без шума и пыли. Я перебрал множество вариантов, пока в голову не пришла простая, как палочка Коха, и ясная, как взгляд идиота, мысль — кто-то разгадал хитрость Потаева с публикацией компромата в американских газетах. Точно! И этот кто-то был не Таниным. Но кто, кроме моего шефа, мог быть настолько недоволен расторжением выгодной сделки? Фирма Танина входит составляющей в финансовую империю Виктора Сосновского. Неужели же он сам стоит за всем этим? Не исключено. Да, но тогда об этом должен был знать Танин? Не обязательно. Возможно, что это господин маленького роста, но с высокими возможностями, решил сам сыграть партию, не посвящая в это своих соратников по совместной борьбе за очередной передел собственности. Очень даже может быть.

Вы думаете, что мне стало легче от подобного открытия? Ничуть не бывало. Я, как жалкое крохотное зерно, попавшее между двух мощных жерновов под названием олигархи. Что я мог им противопоставить? Ничего. Они сотрут меня в порошок и даже не заметят этого. По всему, фата виам инвэниэнт (от судьбы не уйдешь). Если мне суждено погибнуть от рук мафии — значт, так тому и быть. Можно один раз обмануть судьбу. Даважды обмануть её невозможно. Факт. Что ж, фэци квод потуи, фациант мэлиора потэнтэс (я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше). Разведчик, как и сапер, ошибается только один раз. Моя ошибка состояла в том, что я вмешался в схватку титанов, слишком переоценил свои возможности. Конечно, эррарэ хуманум эст (человеку свойственно ошибаться). Конечно. Но, как говорил ещё Гораций — "эст модус ин рэбус, сунт церти дэниквэ финэс (есть мера вещей и существуют известные границы). Но я напрочь забыл эти простые истины. Мудрецы мне были не указ. Кого там! Я сам с усам! Был наивен и беспечен, как самовлюбленный Нарцис. Вместо того, чтобы подвергнуть свое безответственное поведение серьезному самоанализу, буквально захлебнулся от эйфории: «Ах, какой я крутой парнишка! Как мне замечательно удается всех дурачить!» В итоге, дураком оказался сам. Придут большие дяди и надерут мне попу, как отпетому оболтусу и заядлому второгоднику. И поделом. Не думай, что ты всех умней. Не пренебрегай опытом прошлого. Известный иранский историк Казвини говорил: «Счастлив тот, кто берет пример с других, а не тот, кого ставят в пример». Очень верно сказано.

Да, но куда же меня везут? Раньше я видел в окно многоэтажные коробки новых новостроек. Сейчас же ничего не было видно. И воздух стал заметно чище. Похоже, что мы уже за городом.

«Там они меня и кончат», — равнодушно подумал. Ни трепета, ни страха я не испытывал. Нет. Почему? Возможно потому, что уже однажды пережил собственную «смерть», и теперь к этому действу относился весьма и весьма философски. К тому же, я был страшно обижен на себя, считал, что большего я и не заслуживаю. Более того, я очень сомневался, что люди смогут отнять у меня то, что даровано мне Небесами. Факт. Однажды в лагере, мучась вынужденным бездельем, я подверг ревизии один из основополагающих тезисов марксизма, что «жизнь — есть способ существования материи». После длительных и весьма трудных умственных пассов, я пришел к потрясающим выводам, что классики марксизма глубоко заблуждались. Жизнь — есть не способ существования материи, а способ существования мыслящей энергии. А дать её, как и отнять, может только Создатель. Не знаю, додумался ли кто ещё до такого, но тогда я был положительно горд за себя. Вот почему, мысль о близкой кончине, я воспринял довольно хладнокровно. Не скрою, мне было несколько жаль преждевременно покидать этот мир. Во-первых, я не знал, что меня ждет впереди. Во-вторых, как кому, а мне, лично, этот мир нравился. В третьих, я был глубоко убежден, что человек должен оставить на Земле продолжение своего Я, в виде сопливого киндера (а лучше — двух) — ибо это и есть его главное предназначение. Все остальное — словесная мишура и наивные заблуждения. Факт.

Мои размышления на заданную обстоятельствами тему прервал скрип тормозов. Это называется — приехали. «До смерти четыре шага». Точно. Конвоиры, чьи голоса я уже слышал, но не имел чести лицезреть их лично, были типичными бой-скаутами — крепкие, бравые, с симпатичными, но не обремененными интеллектом, лицами. Они выволокли меня из машины и понесли в красивый двухэтажный особняк, окруженный со всех сторон елями и березами. Щедро обвязанный прочной веревкой, я внешне напоминал такую штуковину (не помню, как она называется), которою подкладывают под борт корабля при швартовке, чтобы не повредить его о причальную стенку.

Мы миновали холл и оказались в большом зале. Здесь пахло кожей, коньяком, дорогим лосьоном и сигарами. К дальнем углу мерно урчал телевизор «Сони», а напротив его стояло кожаное крутящееся кресло с высокой спинкой. Над ней вился дымок. А это могло означать лишь одно — в кресле кто-то находился.

Конвоиры кинули меня на диван, как балласт. Тот, кто имел приимущественное право голоса, торжественно сказал:

— Клиент доставлен, шеф!

Кресло повернулось. Нет. Вначале погас экран телевизора. И только затем повернулось кресло. В нем сидел господин лет сорока в добротном теммно-синем в рельефную серую полоску костюме-тройке, белоснежную сорочку с модным ярким галстуком. Точно так одевались гангстеры тридцатых годов. Господин был невысок, но плотен. А его бычья шея свидетельствовала о недюжиной силе его владельца. Лицо его производило странное впечатление. Оно как бы состояло из двух частей. Нижняя его часть с округлым подбородком и ямочкой в центре, с яркими, пухлыми и капризными губами могла принадлежать натуре поэтической и весьма впечатлительной. Верхняя же часть с квадратным выпуклым лбом, стеклянными, ничего не выражающими голубыми глазами и массивным мясистым носом могла быть им заимствована у отъявленного мерзавца, женоненавистника, маньяка — убийцы, злостного неплатильщика алиментов, содержателя притонов, педераста, скволыги, кляузника наконец, то-есть у кого угодно, но только не у порядочного человека.

«Шеф службы промышленного шпионажа либо безопасности», — решил я.

Стеклянные глаза господина долго меня рассматривали. И лишь после этого капризные губы его закапризничали и с них слетело:

— Развяжите его. — Голос у господина был густым, сочным, хорошо поставленным. Уверен, что когда-то он, если не с професиональной, то с самодеятельной сцены, точно, пел: «Люди гибнут за металл. За металл! Сатана там правит бал. Там правит бал!»

Парни тут же принялись за дело. И очень скоро я почувствовал себя совсем хомо разумным. Главное — у меня был свободен рот — мое основное оружие в борьбе под солнцем. Лишить меня голоса, равносильно, как если бы льву вырвать зубы и подпилить когти. Сейчас же у меня появился шанс уцелеть и шанс весьма и весьма существенный. Я воспрянул духом.

— Здравствуйте, Максим Казимирович! — губы господина изобразили некое подобие улыбки, но глаза его на слова никак не отреагировали. — Как вы себя чувствуете?

В ответ я с выражением продекламировал:

— Все хорошо, прекрасная маркиза.

Дела идут, и жизнь легка.

Ни одного печального сюрприза,

За исключеньем пустяка!

— Во, дает! — очень удивился один из моих провожатых, тот, кто имел преимущественное право голоса.

— Ну-ну. Забавно. Наслышан, — проговорил мой визави без всякого выражения. — А отчего вы не интересуетесь — по какой причине здесь очутились?

— Зачем? Я считаю это абсолютно лишним. Уверен — «добрые» хозяева сами мне это объяснят. Более того, убежден, что ради этого они меня и «пригласили», да ещё столь своеобразным образом. И потом, простите великодушно, но вынужден вам напомнить, что в приличных домах принято представляться.

— Шеф, он наглеет, — сказал все тот же боевик. — Его надо как следует поучить вежливости.

— Оставте нас, — раздражено проговорил шеф и сопроводил свои слова красноречивым жестом, указав своим подручным на дверь.

Те вышли. В воздухе зависла многозначительная пауза, во время которой мы с моим визави долго и прилежно рассматривали друг друга. Я прекрасно понимал, — зачем и для чего здесь очутился, но никак не мог избрать линию поведения. Все зависело от степени их информированности. Похоже, что вышли они на меня случайно. Если это так, то у меня сохраняется шанс доказать им, что я совсем не тот верблюд, а может даже, если здорово повезет, — что совсем не верблюд. Наконец, он сказал насмешливо:

— Зовите меня... допустим, Ашотом Насыровичем.

— В таком случае, я не возражаю против того, чтобы вы звали меня Мухамедом Али.

— И все же, Максим Казимирович, что вы думаете по поводу вашего задержания?

— "В мои лета не должно сметь свое суждение иметь".

Он усмехнулся. Покачал головой.

— С вами можно говорить серьезно?

— Попробуйте.

— Вы не ответили на вопрос.

— Относительно моего задержания?

— Да.

— Полагаю, что у вас были веские к тому основания. Не станете же вы ни за что, ни про что бить по голове человека и транспортировать его сюда. Это было бы слишком глупо и совсем негуманно.. Верно?

— Верно, — согласился он, усмехнувшись. Две части его лица и вели себя совершенно по разному. Если нижняя хоть как-то реагировала на мои слова, то верхняя была холодна и неподвижна, как египетский сфинкс. — Я готов удовлетворить ваше любопытство. Нас интересует содержание вашей беседы с Потаевым.

Я так и предполагал. В моем быстром мозгу тут же возникла логическая цепочка. Они знакомятся с публикациями американских газет, но очень сомневаются, что утечка информации произошла там. Путем простейших умственных упражнений они приходят к безошибочному выводу, что за всем этим может стоять Потаев. У них возникает вопрос — кто из людей Танина в последнее время с ним встречался. И очень скоро на него отвечают. В офисе Потаева наверняка есть стукач Сосновского. Скорее всего, это мелкий клерк, который не в состоянии узнать содержание бесед олигарха, зато может быстро донести с кем тот встречается. Вот потому я здесь. Да, но что же мне делать? Пока буду вести себя беспардонно и нагло — все отрицать. А там будет видно по обстановке. Наш разговор сейчас наверняка записывается на магнитофон. Что ж, это даже к лучшему. Надо дать понять Сосновскому, что выбор Потаева был болпее чем удачен.

— Отчего вы молчите, Максим Казимирович? — спросил шеф службы безопасности, скрывающийся под псевдонимом «Ашот Насырович».

— Кум тацент, клямант, — ответил с печальной улыбкой.

— Что вы сказали?

— Их молчание подобно крику.

— Ну-ну... И все же, о чем вы беседовали?

— Вы, Ушат Настырович, совершили кульпа левис (маленькую ошибку). Я никогда не имел удовольствие слышать фамилии, которую вы изволили назвать. Как там его?

Теперь у моего визави окаменела на какое-то время и нижняя половина лица. И он стал совсем походить на каменную бабу — божество древних скифов, населявших некогда великие просторы моей Родины и ассимилировавшихся в многочисленных славянских племенах. Это продолжалось минуты две — никак не меньше. После чего нижняя часть его лица немного отошла и пришла в движение.

— Глупо. Глупо с вашей стороны это отрицать. У нас есть прямые свидетельства этому.

— В таком случае, вы совершаете не левис (маленькую), а кульпа лята (большую ошибку). Ваш стукач, простите, агент вероятно имеет на меня большой зуб. Возможно я отбил у него девушку, а может быть выставил при почтенной публике на всеобщее посмешище, что с моими способностями, в коих вы, надеюсь, уже успели убедиться, я это могу сделать с каждым. Не знаю, не знаю. Но чем-то я его очень обидел. Если бы имел возможность на него взглянуть, то ответил бы более определнно. Так вот, этот ваш стукач, простите, агент решил с вашей помощью свести со мной счеты. Весьма сожалею, но вы попались на удочку этого недостойного субъекта. — Я вежливо улыбнулся и развел руками, как бы говоря — жаль, но ничем не могу помочь, выбирайтесь из собственного дерьма сами.

На лице моего собеседника стали проступать первые признаки нервного возбуждения в виде склеротического румянца. Похоже, что этот господин маленького роста, в свободное от основной работы время далеко не безупречен, подвержен, так сказать, мелким порочным страстишкам, употребляет и даже очень.

— Значит, не хотите по хорошему, — с нескрываемой угрозой проговорил каменный алкоголик.

В споре интеллектов всегда проигрывает тот, кто прибегает к последнему доводу — демонстрации силы. И я почувствовал себя победителем. Кроме того, в нашем споре я имел определенное преимущество. Он не знал, чем все это для него закончится. А потому, нервничал. Я же наверняка знал, что случится с тем зерном, попавшем между двумя мощными жерновами. А потому, был спокоен.

— По хорошему — это как? — спросил с наивной улыбкой.

И этого невежду, долгое время рядившегося в тогу добропорядочного джентльмена, прорвало, и он показал свою истинную звериную сущность. Даже его стеклянные глаза ожили и теперь горели не утоленным волчьим огнем. Он вскочил и, подступая ко мне, закричал, заразмахивал руками:

— Молчать, так-перетак! Ты кому это, сученок?!... Ты кому это лапшу?... Кому?! — Его пудовые кулаки уже мельтешили перед моими глазами. Я не успевал за ними следить.

— Ну зачем же так расстраиваться! — «посочувствовал» я. — Вы какой-то, право слово, Ушат Настырович, нервный. Выпейте водички, брома наконец, успокойтесь.

Мое «сочувствие» его окончательно доконало. Он схватил меня за грудки, легко оторвал от дивана и так сжал мне горло тяжелой десницей, что я почувствовал себя маленьким и жалким Дон Гуаном в объятиях «Каменного гостя». Проблема оказаться вместе с ним в преисподней меня отнюдь не прельщала. Нет. По моему твердому убеждению Там меня должен ожидать более высокий уровень жизни. Потому я воспротивился такому хамскому обращению и так ловко наладил ему коленом в пах, что на какое-то время он полностью потерял ко мне всякий интерес и всецело был занят собой — согнулся и хватал открытым ртом воздух. Похоже, это ему долго не удавалось. Лицо стало ярко красным, как сидалище павиана, а из горла вырывался клекот, напоминающий прощальный крик журавлей, покидающих милую Родину.

— Вы, сэр, дурно воспитаны! — сказал я, придав своему голосу максимум патетики и минимум сочувствия. — Я не говорю о гостеприимстве — оно здесь и не ночевало, а об элементарной вежливости. Николай Рерих говорил: «Всякая грубость потрясает не только своей жестокостью, но и бессмысленностью». Я с ним полностью согласен и считаю недостойным для себя продолжать наш разговор.

Наконец, этот любитель силовых методов спора обрел возможность не только дышать, но и говорить. Сверля меня твердым, будто базальт, горящим, как пасть дракона, и порочным, как вавилонская блудница, взглядом, засвистел, будто чайник со свистком:

— А те, бля, покажу... манеры!... Ишь ты... Козел! Ты у меня заговоришь. Еще как... того.

Теперь он совсем стал походить на своего босса. В смысле красноречия. Точно.

Я лишь легко и непринужденно рассмеялся его угрозам. Я был очень доволен собой. Магнитофон работает. Пленка добросовестно фиксирует все это безобразие. Пусть Сосновский послушает насколько непрофессионально работают его люди. Насколько они не выдержаны, грубы и эксцентричны. И как легко я кладу их на лопатки по всем правилам борьбы интеллектов. Пусть.

— Вам, сударь, лечиться надо, — сказал, не переставая смеяться. — Лечиться глубоко и основательно! Иначе очень скоро закончите свою весьма не безупречную жизнь в психиатрической лечебнице, изображая Александра Македонского или просто сукиного сына.

После этого он потерял всяческий контроль над собой. Подскочил и точно выверенным ударом послал меня в нокдаун. Я лежал на полу, в голове шумело, будто там только-что открыли бутылку шампанского, в глазах плясали веселые зеленные чертики. Вставать совсем не хотелось. Вот так бы лежал и лежал. А мой мучитель стоял с самодовольным видом над поверженым врагом, плотоядно ухмылялся и потирал ушибленную об меня руку. Как же ему мало надо для ощущения полного счастья. И мне искренне стало его жаль.

Наконец, я уговорил себя встать. Окинул своего врага очень красноречивым взглядом.

— Хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека вижу, а его пороки). Очень сомневаюсь, что ваш босс останется доволен вашим безответственным поведением. Я бы на месте Виктора Ильича вам не только возглавлять службу безопасности, а свиней пасти не доверил.

Потому, как вновь окаменело лицо моего оппонента, я понял, что попал в самую точку. Этот экипированный в добротный деловой костюм господин с манерами каннибала очень испугался и вынлючил магнитофон.

«Поздно, дорогой! — мысленно усмехнулся я. — Тебе надо было его вообще не включать. Факт! Ты-то думал, что имеешь дело с мальчиком для битья, а нарвался на несгибаемого обстояльствами разведчика. В этом была твоя главная ошибка. Бывает. И выключил ты магнитофон в самый неподходящий момент. В очень неподходящий. Ведь твой босс непременно захочет узнать, что я ещё о нем сказал интересного. И вряд ли поверит тебе на слово. Ты допустил большой ляпсус, милейший, и очутился, как говорится, интэр маллюм эт инкудэм (между молотом и наковальней). Сочувствую!»

Однако, поняв свою ошибку, господин вновь включил магнитофон.

— Откуда ты знаешь моего босса? — вновь зарычал он, подступая с серьезными намерениями на лице.

И я понял, что наступил тот самый сомент, когда надо рисковать самым решительным образом, идти, что называется, — ва-банк. «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Другого не дано. Надо было как следует задеть самого босса, до основания тряхнуть его самолюбие. Рисковано? Согласен. Но уж очень заманчиво. Вдохновенно ответил:

— Я этого не знаю, а лишь предполагаю. Мой умозрительный процесс, что, к сожалению, вам неведомо, привел меня к подобному выводу. У кого могут служить подобные хомо вульгарис с мышлением пятилетнего ребенка и с манерами ломового извозчика? — спросил я себя. Ответ напрашивался сам собой. Квалис рэкс, талис грэкс (каков пастырь, таково и стадо). А говоря по-русски — «каков поп, таков и приход». Понятно?

— Парни! — заорал он благим матом.

Его подручные ворвались в зал, готовые выполнить любой приказ шефа. Он указал на меня и коротко сказал:

— Действуйте!

Их не нужно было долго упрашивать и они тут же принялись за дело. Поначалу они избивали меня исключительно руками. Один поддерживал меня сзади, а другой отрабатывал на мне приемы рукопашного боя. Затем они поменялись. А когда оба притомились, бросили мое вялое и податливое тело на пол и принялись отделывать его пинками. А потом я уже ничего не помнил.

Очнулся я от резкого запаха нашатыря, и обнаружил себя лежащим все на том же полу. Ныло тело, шумела голова, звенело в правом ухе. В детстве, когда звенело в ухе, мы, пацаны, загадывали желание и просили кого-нибудь отгадать в каком ухе звенит. Если угадывали, то верили, что желание неприменно сбудется. Вспомнилось детство, родное и такое теперь далекое село Спирино, родители. В сознании всплыли есенинские строчки: «Бедные, бедные родители! Вы наверно стали некрасивыми. Все также боитесь лешего и болотных недр... О, если б вы знали, что сын ваш...», что сын ваш, без достаточных к тому оснований слишком уверовавший однажды в свою счастливую планиду, теперь, как выброшенная на берег медуза, лежит беспомощный и жалкий, ни в состоянии пошевелить ни одним членом.

— Очнулся, шеф, — доложил тот из боевиков, кто имел преимущественное право голоса.

— Посадите его, — распорятился тот.

Меня подхватили под мышки, легко подняли и посадили на диван, прислонив для большей устойчивости к спинке. Но голова моя была настолько тяжелой, что тут же безвольно повисла, уперевшись подбородком в грудь. Глаза самопроизвольно слипались.

«Хорошо бы сейчас поспать минут шестьсот, — подумал с тоскою. — Или, хотя бы, полежать.»

— Желаете ли продолжить «беседу» с моими ребятами, Максим Казимирович? — донесся до меня сквозь дрему хорошо поставленный голос оперного дива.

Я поднял голову и разлепил тяжелые веки. В зыбком колеблющемся призрачном свете, я с трудом разглядел вполне конкретного шефа безопасности конкурирующего предприятия, любителя аргумэнтум ад рэм (палочного аргумента). За время моего избиения он успел «почистить перышки» и вновь стал походить на гангстера тридцатых годов. Вот если бы ему набриолинить волосы, то сходство было бы абсолютным. Он стоял ко мне вполоборота, а смотревший на меня выпуклый глаз его горел торжеством и вдохновением. Из этого я сделал вывод, что он по природе своей — садист, по натуре — палач, а по призванию — большой сукин сын. Он хорошо себя чувствует лишь тогда, когда делает другим плохо. Факт. А мне было не просто плохо, а — отвратительно. Кружилась голова. Подташнивало. По всему, эти бравые ребята что-то сдвинули в моей умной головеке. Как же мне худо! Доколь ещё терпеть муки адовы?! «И делал я благое дело среди царюющего зла», — некстати всплыли в сознании строчки из стихотворения Николая Добролюбова «Памяти отца». Похоже на то, что я уже свое дело сделал. Очень похоже.

И тут поймал себя на мысли, что жалуюсь самому себе на жизненные обстоятельства. Это разозлило и привело меня в чувство. Ну, во-первых, меня никто не понуждал браться за столь опасное и трудное дело. Шел я на это по доброй воле и собственному разумению. Во-вторых, жаловаться на обстоятельства — привилегия слабаков. Настоящие мужики должны быть выше этого. В-третьих, временная слабость может перерасти в слабость постоянную. А это уже душевный надлом и все, связанные с ним неприятности. Мне это надо? Нет, мне этого не надо. Я взял себя в руки и попытался изобразить на лице беспечную улыбку. Что из этого получилось — не мне судить.

— А вы, Ушат Настырович, считаете, что я могу из этих приматов, — я указал на боевиков, — сделать людей? Полноте. Вы, вероятно, пошутили. Они обижены ещё при рождении. А там где поработали боги, человеку делать нечего. Поэтому, считаю беседу с ними совершенно бесполезной и безрезультатной. Вы все поняли или требуется повторить?

Его, обращенный ко мне, глаз налился теперь лютой злобой. Вслед за этим раздался звериный рык:

— Молчать, сука!

— Хорошо, — тут же согласился я. — Так бы сразу и сказали. Зачем кричать и портить нервы, когда можно обо все договориться по хорошему. Верно?

Бушевавшая в нем ненависть ко мне окончательно смяла его личность, изуродовала лицо, а затем и тело. И он стал походить на страдающего за кулисами песенного арлекина, завидующего силачам. Такой разнесчастный, обреченный до конца дней своих смешить почтенную публику.

— Молчать! — затопал он ногами, трясясь так, будто ехал на велосипеде по Потемкинской лестнице.

— Вы, сударь, недалеко ушли от своих помощников. Если они яркие представители мезозойской эры, то вы прибыли к нам из юрского периода. Разница всего каких-то сто семьдесят — сто восемьдесят миллионов лет. Вы ведь совершенно не понимаете человеческих слов.

Он подскочил ко мне и уже замахнулся, чтобы ударить, но в последний момент раздумал. Вместо этого очень удивил меня вопросом:

— За что ты получил от Потаева миллион долларов?

Если они и это знают, то плохи мои дела, из рук вон. Надо «колоться». Персонаж, которого я играл, в подобном моменте обязательно бы сказал: «Не долго музыка играла. Не долго фраер танцевал». Хорошо, что я о нем вспомнил. Надо напомнить им о своем «лагерном» прошлом.

— Туфта это, начальник. Та меня на гоп-стоп не бери. Ты забивай «баки» своим шимпанзе, — я кивнул на боевиков, — а мне не надо. Миллион долларов! Да если бы у меня был миллион, то я бы сейчас здесь с тобой не разговаривал, а давно бы слинял на цивилизованный Запад. Понял?

Моя речь очень его удивила. Он даже подобрел лицом. Точно. Такой я был ему ближе и родней.

— Ну, ты даешь, приятель! — Он открыл лежавшую на столе папку, порылся в каких-то бумагах, извлек одну, протянул мне. — вот же выписка из твоего лицевого счета. Полюбуйся сам.

И я понял, что к встрече они подготовились основательно. Крыть мне было нечем. Но я решил продолжать упорствовать и посмотреть, что из этого выйдет. Делано рассмеялся и погрозил дяде пальцем.

— Не утруждайте себя, сэр. Не надо. Отдайте эту бумажку своим ребятам. Они найдут ей применение. Я на компьютере таких вам сотню за полчаса сотворю. Никак не меньше. Если вы имели анимус инъюрианди (намерение нанести обиду), то зря старались — я на подобные детские приколы не попадаюсь. И вообще, давайте прекратим этот бессмысленный разговор. Отнюдь я намерен разговоривать только с вашим боссом.

Лицо его на какое-то время вновь окаменело. Он совсем не был подготовлен к тому, что я буду отрицать очевидное. В мозгу у него коротнуло и он никак не мог сообразить — что же ему делать дальше. А когда он чего-либо не понимал, то начинал действовать. Сжав крепкие кулаки, он вновь самым решительным образом двинулся на меня, будто на вражеский редут. Остановить его могло только чудо. И оно случилось.

— Не надо, — раздался откуда-то из под потолка знакомый скриповатый голос. — Чего уж тут ага... Если человек хочет того... Встретиться хочет. То, чего уж тут... Ведите.

Голос вне всякого сомнения принадлежал пламенному «оратору» и ярому борцу за утверждение идеалов пещерного капитализма на всей огромной территории нашей с вами, дорогой читатель, Родины Виктору Ильичу Сосновскому. Он один, да ещё разве — наш Всенародноизбранный, мог так вот — четко и ясно выражать свои мысли.

А это означало лишь одно — в моей карьере разведчика начинался новый этап.

Время от времени ловлю на себе какой-то странный, неподвижный взгляд Сережи, и мне становится не по себе. И счастье мое кажется таким зыбким, текучим — просочится вот так, сквозь пальцы, и все. Он будто сравнивает меня с ней, с Катей. Неужели он до сих пор её любит?

«Нет-нет, он любит меня. Только меня одну. А её он помнит. И это вполне естественно. Это даже хорошо, что он у меня такой», — пытаюсь я убедить себя в такие минуты. Но у меня плохо получается. Так становится холодно, так болит душа, что хочется убежать куда-нибудь подальше от всех и хорошенько выплакать и эту боль, и эти сомнения.

Я стала верить в судьбу. Убеждена, что все значительные события в нашей жизни заранее предопределены и от нашей воли не зависят. Сережа — моя судьба. Без него у меня нет и ничего не может быть впереди. И совсем неважно поженимся мы или нет. Даже если все расстроится, то он все равно до конца дней моих будет у меня вот здесь вот, в моей душе, как был до нашей помолвки и как есть сейчас. Это я знаю точно. Наша встреча была предначертана судьбой. Потому, очевидно, до двадцати пяти лет я почти не замечала мужчин. Ну есть они и есть, какое мне до них дело. Когда впервые увидела Сережу, то мне он показался поначалу очень несерьезным, даже вызвал легкое раздражение. Я ещё подумала тогда: «Как можно в таком возрасте быть таким несерьезным?!» А потом... Потом, как в омут с головой. Даже стало страшно. Поняла, что это навсегда. Такая уж я ненормальная. И мне совсем неважно было тогда — любит ли он кого, женат ли? Важно, что я его любила. Это потом узнала, что он женат второй раз. От первого брака имеет сына, а от второго — дочку, что безумно любит свою жену. Как же я завидовала его Екатерине, как хотела на неё походить. Постоянно сравнивала себя с ней и почти всегда проигрывала в этом сравнении. Мы были с ней совершенно разные. Она — красивая, статная, женственная, с мягкими, плавными движениями и теплым светом зеленоватых глаз — была для меня недостижимым идеалом женщины. Я же вся сотканна из противоречий. В душе была наивной и мечтательной Марианной виконтессой Дальской. В жизни — педантичной, строгой, деловой и постоянно комплексующей. Еще в школе девчонки меня называли сухарем. Я страшно обижалась, плакала, убеждала, что я не такая. А потом свыклась с этим. Сухарь, так сухарь. Какая, в принципе, разница.

Слух о нашей помолвке быстро распространился по управлению. Мои сослуживицы отчего-то считали своим долгом поздравить меня. Многие делали испуганные глаза и непременно спрашивали — не пугает ли меня разница в возрасте? Я с беспечной улыбкой отвечала, что нет, не пугает. Уж эти мне сочувствующие! Они, что, думали этим вопросом посеять в моей душе сомнения? Какая глупость! И потом, я убеждена, что возраст — это не состояние тела, а состояние души. А Сережа, он... А, да что об этом говорить! Мне часто кажется, что во многих житейских вопросах я гораздо старше его и опытней.

Теперь мы каждый вечер забираем Верочку из детского сада и все вечера проводим втроем. Никогда не думала, что это может быть так замечательно. Верочка искренне ко мне привязалась, как, впрочем, и я к ней.

Чувствую, что во мне самой уже зародилась новая жизнь. Нет, никаких пока симптомов. Просто, чувствую, что это так и есть. И все. Неужели же я скоро стану матерью?! К этой мысли мне надо ещё привыкнуть. Сейчас вновь много говорят о эмансипации, феминизации и прочем. Появилось даже направление моды — деловой стиль. А деловые и независимые красавицы, стали примером для подражания многих девушек. Я и сама до недавнего времени считала, что сделать карьеру — значит утвердить себя в жизни, отстоять свою независимость. И лишь сейчас понимаю — до чего это глупо и наивно. Да кому она нужна — наша независимость? По моему, счастье женщины как раз в другом. Неужели же сделать карьеру для женщины гораздо важнее и ценнее, чем родить детей и воспитать из них хороших людей? Никогда с этим не соглашусь. Уверена, что женщина, достигшая самых заоблачных высот политического и делового олимпа, будет чувствовать себя одинокой и несчастной, если у ней нет хорошей и дружной семьи, внимания и любви мужа и детей, если ей не о ком заботиться. О каком равноправии с мужчинами можно говорить, когда женщины по природе своей другие. Ведь именно нам Создатель дал высокое право передавать эстафету жизни новому поколению. По сравнению с этим все заслуги мужчин настолько малы и ничтожны, что и говорить о них не стоит. Деловая женщина также противоестественна природе, как дымная фабрика или химический завод её, природу эту, отравляющие. Не знаю, может быть я и ошибаюсь, но сейчас я думаю именно так.

Прежде чем идти в салон женской красоты «Зимняя вишня» я два дня изучала биографию мадам Верхорученко Людмилы Яковлевны в девичестве Скворцовой. Ей тридцать пять лет — балзаковский возраст. Красива. Деятельна. С большими связями. В двадцать один, участь на четвертом вечернего факультета Института народного хозяйства и работая секретарем учебной части этого интитута, была судима за мошенничество. Брала у абитуриентов деньги, якобы для передачи преподавателям, принимающим экзамены, и присваивала их. Была разоблачена и судима — получила два года условно. Но институт каким-то образом умудрилась закончить. В двадцать четыре, работая товароведом в торговом объединении «Новосибплодовощеторг», вышла замуж за его генерального директора Цыплакова, который через пару лет скоропостижно скончался при загадочных обятоятельствах на своей даче, оставив молодой супруге квартиру, дачу, машину и многое другое. После этого сменила где-то около десяти мест работы, но нигде долго не задерживалась. Девять лет назад организовала фирму под названием «Интим», но едва не была привлечена за сводничество и содержание притонов. После этого вышла замуж за директора охранной фирмы «Законность» Петра Ильича Верхорученко. Но через три года он был убит у своего подъезда опытным киллером выстрелами в грудь и голову. Убийство так и не было раскрыто. Именно муж купил на улице Богдана Хмельницкого здание, где и организовал салон женской красоты, возглавлять который стала Людмила Яковлевна. Женщина она сильная, энергичная, волевая с необузданным темпераментом. С большими связями. Любит внимание мужчин. Впрочем, не брезгует и женским вниманием. Лжива. Порочна. Охотно раздает обещания, но почти никогда их не сдерживает.

Вот такую вот информацию мне удалось о ней почерпнуть. Она уже давно была под пристальным вниманием ребят из ОБЭП, но конкретных фактов её противозаконной деятельности у них на неё пока не было.

Сегодня мне предстояло впервые посетить салон «Зимняя вишня» и, если повезет, познакомиться с самой мадам Верхорученко.

Ровно в четыре на служебных «жигулях» я подъехала к салону. Располагался он в обычном типовом двухэтажном здании со стеклянным фасадом, где раньше, как правило, на первом этаже был магазин, а на втором — ателье бытовых услуг. Теперь, вместо силикатного кирпича, здание было облицовано бело-розовым мрамором. Наверху красовалась внушительная и яркая цвета электрик вывеска: "Женский салон красоты «Зимняя вишня». Взойдя на крыльцо и открыв массивную дубовую дверь, я попала в большой квадратный холл. Пол его был устлан коврами. Стояла современная мягкая мебель. У стеклянной стены находился этакий мини-дендрарий с карликовыми деревьями причудливых форм. Справа прямо в стену был вмонтарован огромный аквариум с изумрудной подсветкой. В нем плавали диковинные яркие рыбы. Красиво. И очень. Звучала тихая задушевная музыка. За небольшой, обтянутой светло-бежевой кожей стойкой сидела красивая лет двадцати девушка и дежурной улыбкой изображала радушие. Вероятно, это и было её основной работой. Здесь находился высокий подвижной субъект лет тридцати. При моем появлении его лицо типичного смазливого лакея также озарилось улыбкой. Слегка накловнившись вперед он приветливо сказал:

— Здравствуйте, мадам! Я администратор Качалин Олег Викторович. Что желаете?

— Здравствуйте! Я хотела бы к вам записаться.

В его карих выпуклых глазах засквозило сомнение. Вероятно, по каким-то параметрам я им не подходила.

— А вы знакомы с наши прейскурантом? — спросил он.

— Да. А что?

— Нет, ничего, — несколько смутился он. — Просто решил уточнить. В таком случае, заплатите в кассу двести рублей, — он указал на девицу, — и заполните анкету. — Он придвинул ко мне бланк анкеты.

— Простите, А за что я должна платить двести рублей?

— Видите ли, мадам, каждый, кто желает у нас обслуживаться, становиться автоматически членом клуба «Зимняя вишня». Наше руководство считает, что так легче достигается задача — создания в коллективе нужного микроклимата, способствующего поднятию жизненного тонуса, настороения, накопления положительной энергии, так нам необходимой. У каждого члена клуба возникает эффект сопричастности к происходящему. Вы понимаете?

— Допустим. А эти двести рублей?

— Это ваш первый членский взнос.

— Вот теперь понятно.

Я заплатила улыбчивой девушке, выполняющей по совместительству ещё и обязанности кассира, двести рублей, заполнила анкету, вернулась к стойке, протянула анкету администратору.

— Вот. Пожалуйста.

Тот взял анкету и стал читать, но дойдя до пункта: «Место работы и должность», невольно вздрогнул, бросил на меня испуганный взгляд и, пробормотав в замешательстве:

— Одну минуту, — вместе с анкетой исчез в боковой двери.

Ждать пришлось ни менее десяти минут. Наконец дверь распахнулась. Из неё вылетел администратор и, держа дверь и почтительно склонившись, пропустил вперед молодую красивую и статную женщину. Игра в открыту сразу дала результаты. Это была несомненно сама мадам Верхорученко. Крашенная блондинка с короткой молодежной стрижкой. Тонкий нос с небольшой горбинкой и нервными ноздрями. Полные чувственные губы. Но самыми поразительными в её лице были глаза — они были разными: один — голубой, другой — зеленый.

«С подобной „особой приметой“ ей трудно будет скрыться от следствия и суда», — мысленно усмехнулась я.

Вишневое платье из дорогой бархатистой материи подчеркивало её сильную гибкую фигуру с высокой грудью.

Она подошла, окинула меня с головы до ног восхищенным взглядом, улыбнулась, протянула руку.

— Здравствуйте, Светлана Анатольевна!

— Здравствуйте! — Рукопожатие её было энергичным и по-мужски крепким.

— А я директор этого заведения Верхорученко Людмила Яковлевна. Рада привествовать вас в нашем клубе. Никогда не предполагала, что в милиции могут служить такие очаровательные женщины.

Сделала вид, что её слова мне очень не понравились, показались даже в определенной степени оскорбительными. Спросила строго:

— Вы что же, Людмила Яковлевна, считаете, что там трудятся одни уродки?

— Не то, что бы, но представление у меня было несколько иным. Считала, что старший инспектор управления уголовного розыска слишком занята, чтобы посещать наш салон. Ведь так, Светлана Анатольевна? — В её вопросе явственно сквозило недоумение, даже подозрение.

Я разыграла смущение.

— Вы правы, Людмила Яковлевна. Я бы никогда к вам не обратилась, если бы не одно обстоятельство.

— И что же это за обстоятельство, позвольте полюбопытствовать?

— Видите ли, я скоро выхожу замуж... Вот поэтому... Хотела бы немного привести себя в порядок.

Верхорученко сразу же успокоилась. Причина показалась ей более чем убедительной.

— Поздравляю! Но только мне кажется, что вы и так в полном порядке.

— Ну что вы, — сокрушенно вздохнула. — Я по утрам даже в зеркало перестала смотреться. Страшно.

Она весело рассмеялась подобной моей откровенности.

— А мне представляется, что у вас не с внешностью не все в порядке, а... Впрочем, это дело поправимое. А кто ваш жених? Тоже в вашей системе работает?

Она сама вывела меня на необходимый ответ,

— Нет. Он работает в областной прокуратуре следователем.

В её глазах вспыхнул повышенный интерес.

— Вот как! — удивилась она. — Кстати, я там многих знаю. Как же его фамилия?

— Иванов. Сергей Иванович Иванов.

Она хорошо владела собой. Но при этих словах не смогла с собой совладать. Ее красивое лицо путь на мгновение, но дрогнуло, выразило растерянность. И я поняла, что мы попали точно в цель. Еще не знала какую роль во всем этом играет мадам, но знала определенно — она в курсе расследования и знает многое.

— Слышала, — пробормотала она. — Но лично не знакома. Неужели он не возражает против вашей опасной работы?

— Еще как возражает, — вздохнула я и улыбнулась. — Настаивает, чтобы перешла на другую.

— И вы что же?

— А что я? — развела руками. — Я теперь себе не принадлежу. Согласилась.

— Вот это вы правильно. — Она обняла меня за талию. — Пойдемте, Светлана Анатольевна, я познакомлю вас с нашим клубом.

По довольно узкому коридору мы прошли в небольшой кегель-зал, где пятеро молодых и полных женщин в ярких пестрых спортивных блузах катали большие шары, пытаясь сбить ими кегли.

— Как видите, — занятие глупое и бесполезное, — проговорила чуть слышно Верхорученко. — Но некоторым нравится. — Кивнула в сторону женщин и со смешком сказала: — Вот кого надо приводить в порядок.

Затем мы прошли в тренажерный зал, где с десяток женщин накачивали себе мышцы на различных снарядах.

— Не люблю я этот болдибилдинг, — проговорила Людммила Яковлевна. — Ни мужской, ни, тем более, женский.

— Я тоже, — поддержала я её. — Мне кажется, что человек становиться добровольным рабом своего тела и уже ни на что не способен, как только о нем заботиться.

— Очень верное замечание. С возрастанием мышечной массы, уменьшается серое вещество.

Мы проходили мимо зеркальной стенки. Верхорученко приостановилась, взяла меня под руку, развернула к зеркалу, проговорила с каким-то странным смешком:

— А мы неплохо смотримся, Светлана Анатрольевна! Вам не кажется?

Если честно, то мы действительно неплохо смотрелись. Были одного роста, обе блондинки, правда, она — крашенная, и фигура у неё на размер больше, а грудь так сразу на два.

«Информация о том, что она не пренебрегает вниманием женщин, похоже, подтверждается», — невольно подумала я.

— Да, кого там! — махнула я сокрушенно рукой. — Рядом с вами я выгляжу гадким утенком.

— Удивительно! — воскликнула Людмила Яковлевна. — Вы прелесть! Как вы, с вашей внешностью, умудрились приобрести столько комплексов? Вот с этого мы и начнем.

— С чего? — сделала вид, что не поняла.

— Освободим вас от комплексов, дорогая! — со значением сказала она. — Завтра же и начнем.

«Задача попасть именно в её группу аутотренинга решена!» — мысленно поздравила я себя с новой удачей.

— Да ну, зачем, — неуверенно возразила я. — Мне бы что-то сделать с внешностью, фигурой.

— А что же вас не устраивает в вашей внешности?

— Вот видите, повились морщины у глаз, мешки? Да и фигура. Лишнего мяса сколько наросло.

— Мне бы ваши заботы, — рассмеялась Верхорученко. — Какие морщины? Какие мешки? Все это идет от вашей неуверенности в себе. Уверяю. Вы видели, как иная дурнушка несет себя? Такое впечатления, что она первая красавица на планете. И это достойно уважения. И вы, с вашей внешностью. Стыдно, Людмила Анатольевна!

— А что такое — аутотренинг?

— Сеансы психотерапии, помогающие женщине избавиться от комплексов, обрести достоинство и уверенность в своих силах. Для вас сейчас — это главное.

— А как же с внешностью? — «растерялась» я. — Ведь я именно за этим сюда.

— Об этом мы после поговорим. Но, думаю, что занятия оздоровительной гимнастикой вам не повредят.

— Хорошо, — сделала вид, что сдалась и полностью ей доверилась, как специалисту. — А сколько это будет стоить?

Она посмотрела на меня долгим изучающим взглядом, что-то решая про себя.

— Давайте считать, Светлана Анатольевна, что будет мой свадебный подарок вам, — неожиданно предложила она.

— Нет-нет, что вы... Это очень дорогой подарок. Я не могу его принять, — пролепетала я «в замешательстве».

— Уверяю вас — я от этого не обеднею, — она весело мне подмигнула. — И потом, я, как каждый человек, имею право это сделать, тем более, что мне это будет очень приятно.

«Хоть сэкономлю бюджетные деньги», — мысленно усмехнулась я. Начало операции было многообещающим. Сережа останется доволен мной.

— Ну, я прямо не знаю, — окончательно «сдалась». — Мне так неудобно.

— А это все от ваших комплексов, милочка. Небольшой урок мы проведем прямо сейчас.

— Какой урок?

— Психотерапии. — Она взяла меня под руку и подвела к зеркалу. Внимательно вгляделась в мое отражение. — Светлана Анатольевна, что у вас с глазами?

— Ничего. А что у меня может быть с глазами?

— У вас близорукость?

— Нет. С чего вы взяли?

— Тогда отчего вы их постоянно прищуриваете?

— Не знаю. Так просто. Привычка наверное.

— Необходимо срочно избавиться от этой дурной привычки. Вы только обратите внимание — какие у вас замечательные глаза? Такой чистоты бирюзовый цвет я встречаю впервые. Отчего вы лишаете людей любоваться ими. Скрывать подобную красоту — это, милочка, преступление!

— Скажите тоже, — пробормотала я.

— Не только скажу, но и смею утверждать! Раскройте их шире. Такой незамутненной чистоты нет ни у кого в мире.

— Уж это слишком!

— Ничуть. Так это и есть. Когда вы сами в это поверите — будет все в порядке. А отчего у вас плечи опущены?

— Не знаю. Устала, наверное.

— Усталось — это привелегия мужчин. Это они вечно стонут и жалуются. Женщина должна быть выше этого, потому, что она — женщина! И этим все сказано. — Она взяла меня за плечи, слегка встряхнула. — Приподнимите и расправте плечи, дорогая. Посмотрите — какая у вас прелестная грудь! — Она провела рукой по моей груди, потрогала. Спросила несколько удивленно: — Вы что, Светлана Анатольевна, никогда не рожали?

— Нет, никогда.

— И абортов?

— Не было.

— Я завидую вашему жениху. Он получает истинное сокровище. Хотела бы я оказаться на его месте. — Фраза была настолько прозрачной, что не оставляла никаких сомнений в наклонностях мадам и её половой ориентации.

Я сделал вид, что не обратила на её слова никакого внимания. Она отошла от меня на три шага, придирчиво оглядела.

— Замечательно! Больше блеска в глазах, больше уверенности во взгляде — и все будет нормально.

Не знаю, где она всему этому обучалась, но, похоже, специалистом она была вполне приличным.

— Когда мне завтра приходить? — спросила я.

— Завтра в четыре. Поднимитесь на второй этаж. Пятая комната. Не опаздывайте.

— Буду обязательно.

На следующий день ровно в четыре я уже была в зале аутотренинга, представлявшем собой большую четырехугольную комнату, вдоль трех стен которой стояли глубокие удобные кресла. В них сидело около десятка женщин различного возраста и комплекции, но с одинаковыми изнеженными, ухоженными и надменными лицами. Я поняла, что все они — жены новых русских, мучившиеся проблемой свободного времени. Мне бы их заботы. В центре зала на низком столике стоял большой зеркальный шар. Верхорученко также сидела в одном из кресел. Очевидно, все ждали только меня.

— Здравствуйте! — поздоровалась я

— Здравствуйте, Светлана Анатольевна! — ответила мне лишь Людмила Яковлевна, вскакивая с кресла и подходя. Обняла меня за плечи, слегка прижала. прошептала на ухо: — Не обращайте внимания на этих мымр. — Взяла меня под руку, провела в центр зала и, обращаясь к присутствующим, торщественно сказала: — Светлана Анатольевна Козицина — наше неподражаемая красавица! Прошу любить и жаловать. Кстати, не очень на неё наезжайте. Она майор милиции и занимает в этом ведомстве весьма ответственную должностью.

«А ведь я в анкете не писала о звании, — подумала я. — Интересно, где же ты о нем успела узнать?»

После подобного представления в глазах женщин появился интерес к моей скромной персоне, они светились завистью и презрением. И я их понимала. По их твердому убеждению женщина, работающая в милиции, уже и не женщина, а так — черт те что. Лишь одна молоденькая девушка, почти девочка, вся в золотистых легкомысленных кудряшках, смотрела на меня восторженно и восхищенно. У неё ещё не выветрился детский романтизм. Но в её положении это скоро пройдет.

— Присаживайтесь, Светлана Анатольевна, — Верхорученко указала на свободное кресло.

Я села. Огляделась. Подобные сеансы аутогенной тренировки или психотерапии я уже неоднократно проходила. Они были обязательными при моей работе в труппе Дома высокой моды Макарова, куда я была внедрена. Дважды я проходила их в своей поликлинике управления при моей реабилитации после трудных заданий.

— Начнем пожалуй, — сказала Людмила Яковлевна. Она подошла к стене, в которую был вмонтирован пульт, нажала на одну из кнопок. Плотные шторы плавно и бешумно стали закрывать окна. Одновременно засветились светильники на стенах. И вот комната погрузилась в романтический полумрак. Засвтился матовым светом и стал вращаться зеркальный шар, отбрасывая мягкие блики на стены. Зазвучала печальная музыка. Рефреном чуть слышно слышалось птичье пение. Раздался тихий, вкрдчивый и умиротворенных голос Сухорученко:

— Звучит прекрасная музыка. Из-за кромки далекого леса появляется яркое солнце. Оно медленно и лениво карабкается по небу. Его лучи мягко и нежно ласкают ваше прекрасное тело, наполняя его томлением и негой. Как хорошо! Слышится птичье пение, звон цикад, шум листвы. Добродушно ворчит прибой. У ваших стройных ног плещутся волны. Они то прикатывают, чтобы запечатлеть влажный поцелуй на ваших чудных ступнях, то откатывают. То прикатывают, то откатывают. То прикатывают, то откатывают... Как чудесно, как замечательно жить на белом свете! И эта божественная музыка, и пение птиц, и шум моря, и теплое дуновение ветра, все, все, все для вас, для вас одной. Вы лежите на пустынном морском берегу. Медленно течет, будто вот этот золотой песок меж ваших пальцев, безвозвратное время. Все течет, все изменяется. И лишь ваше прекрасное обнаженное тело будет неизменным — все таким же волнующим и желанным. Как же вы хотите, чтобы вас сейчас увидел ваш возлюбленный. Ваше тело растягивает никогда вас доселе не посещавшее томление, Низ живота вздрагивает от прикосновения вашей руки. Ваши чудные груди становяться твердыми и упругими от переполняющего их желания. Их сосцы набухают в предвкушении великого всепоглощающего таинства под названием — Любовь! Ваши полные яркие губы полуоткрыты. Они жаждут поцелуя. Между ними влажно поблескивают, будто белоснежные морские кораллы, зубы. Боже мой! Как же хорошо! Возлюбленный мой! Неужели же ты не видишь, как я прекрасна! Приди. Обними меня любимый! Крепче! Крепче! Вот так!... Вот так!... Вот так!... Поцелуй меня. Какое блаженство!...

«Черт возьми! Это что-то новенькое!» — думаю я, возвращаясь из томной, сладкой нерваны к реальности. Осматриваюсь. Мои соседки полулежат в креслах. Их головы откинуты, глаза полузакрыты, руки блуждают по интимным местам тел. Я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Все это совсем непохоже на то, что было прежде. Я испытваю сильное возбуждение. В сознании, помимо моей воли, рисуются самые откровенные сцены. Эта Верхорученко знает свое дело.

— Все, девочки, просыпаемся! — наконец звучит её команда.

Очнувшись, «девочки» глупо улыбаются, смущенно косясь на соседок. Им эти сеансы положительно нравятся.

— А теперь попьем кофе и обменяемся впечатлениями, — говорит Людмила Яковлевна.

После занятий она берет меня под руку и, наклонишись к моему уху, вкрадчиво говорит:

— Светлана Анатольевна, пойдемте ко мне в кабинет. Посудачим. Попьем вино. У меня есть сухой «Мартини». Вы пили сухой «Мартини» со льдом?

— Нет.

— Тогда вы обязательно должны попробовать. Пойдемте.

Она сама напрашивалась ко мне в подруги. Отказывать ей в этом было бы с моей стороны непростительной глупостью. Ведь именно за этим я сюда и пришла.

Ее кабинет утопал в роскоши, но свидетельствовал от отсутствии элементарного вкуса его хозяйки. Здесь все было смешано и свалено в одну кучу — эпохи, стили, школы, направления. Строгий классицизм писменного стола с трудом уживался с помпезным барокко кресел и стульев. Современное якрое и вычурное чешское стекло соседствовало с венецианским. На стене рядом с современной картиной с изображением ярких ломанных линий, сквозь которые выгладывал какой-то страшный ни то человеческий, ни то рыбий глаз, висела репродукция картины Айвазовского «Девятый вал». И так во всем.

— Нравится? — спросила Верхорученко, заметив, что я рассматриваю убранство её кабинета.

— Богато. Очень! — ответила я.

Она удовлетворенно улыбнулась. Для неё это было высшей похвалой. Людмила Яковлевна достала из бара бутылку «Мартини» и два хрустальных стакана, из холодильника — миску со льдом, наполнила наполовину стаканы вином, бросила в каждый по несколько кусочков льда.

— Присаживатесь, Светлана Анатольевна, — указала она в одно из кресел. Протянула мне стакан с вином. — Я хочу выпить за наше знакомство. Не скрою, вы мне положительно нравитесь. Есть в вас что-то этакое. Признайтесь, — вас боятся мужчины.

Я отхлебнула вино. Оно действительно было очень приятным. Пожала плечами. Ответила:

— Что-то не замечала. Отчего вы так решили?

— Вы — личность. А мужчины, как правило, бояться таких женщин и бегут от них, как черт от ладана.

Странная она, эта мадам. С одной стороны, — эта вот безвкусица. С другой — четкая аргументация в разговоре, знание человеческой психологии, в особенности, — женской.

— Как видите, нашел один смельчак, — улыбнулась я.

— Да, очень героический мужчина! — вокликнула Людмила Яковлевна и рассмеялась.

Я чувствовала, что она меня не просто так пригласила в свой кабинет и ждала, когда она приступит к делу. Ждать пришлось сосем недолго.

— Светлана Анатольевна, я скоро отмечаю день рождения и хотела бы вас с женихом пригласить к себе на торжество. Как вы на это посмотрите?

Я мысленно усмехнулась, так как точно знала, что родилась она 12 сентября 1966 года. Вероятно, там мы и встретим того, кто нам нужен.

— Не знаю, — с сомнением ответила. — Удобно ли. Ведь мы с вами почти незнакомы.

— Ну, во-первых, мы с вами знакомы уже достаточно, — энергично проговорила Верхорученко, ободренная моим сомнением. — Во-вторых, вы мне очень нравитесь и хочу, чтобы у меня на дне рождения были приятные мне люди. И в-третьих, я надеюсь, что мы с вами станем подругами.

— Хорошо. Я скажу Сергею Ивановичу. Если он согласится, то... А я с удовольствием.

— Вы что же, так его и зовете по имени-отчеству?

— Да нет. Это я так. Я где будете отмечать?

— В ресторане «Ермак». В банкетном зале. Будет только узкий круг моих друзей.

Выйдя из салона, я села в «Жигули» и помчалась в детский садик за Верочкой. Нашла её уже одетой и ждущей меня в раздевалке. Только сандалии у неё были надеты, как всегда, на разные ноги.

— Господи! Когда ты научишься правильно надевать обувь, — сказала я, переобувая её. На что она мне резонно ответила:

— Когда стану такой, как ты.

— Да, долго придется ждать.

Всю дорогу она мне рассказывала, как какая-то Ира испачкала в акварельной краске все платье.

— Не ябедничай, — сказала я ей.

Она приостановилась и, строго глядя на меня, возразила:

— Я не ябедничаю. Я же не её маме лассказываю, а своей. Это плосто. Пликолы такие. Поняла?

— Поняла, — рассмеялась я. — Воттолько не поняла — где ты только понахваталась подобных словечек?

— Каких?

— Таких, как «приколы», например.

— А папа всегда так говолит.

— Нашла кому подражить.

— Ага. Насла, — согласилась Вера и глубоко вздохнула.

Учитывая, что готовить ужин у меня уже не было времени, купила в ближайшем магазине пельменей, молока, Верочке — йогурта. В вино-водочном — бутылку «Карачинской» и водки. Так, на всякий случай.

Дома поставила на конфрку кастрюлю в водой и стала ждать возращения любимого с работы. Какое все же это приятное занятие. А где-то далеко-далеко медленно погружалась в сиреневые сумерки сказочная страна Вергилия, где проживала, мучась неразделенной любовью к великому рыцарю Ланцелоту, юная Марианна виконтесса Дальская, внешне так на меня похожая. И не было ей теперь никакого дела до меня. Как, впрочем, и мне до нее. Теперь наши судьбы шли параллельными курсами, не пересекаясь. И это, наверное, было правильно.

Над Москвой бушевали слухи. Молодые и сильные ветры гнали их со всех концов Малого и Большого света прямиком к столице некогда великой страны и, почувствовав благодатную почву, слухи прнимались за дело. Сверкали молнии и гремели громы слухов. Они обрушивались на головы людей невиданным доселе потоком. Выплескивались на страницы газет и журналов, вещали по радио, говорили устами симпатичных дикторш с экранов телевизоров. Средства массовой информации будто взяли на себя повышенные обязательства — ни дня без сенсаций и разоблачений. И не было в Белокаменной ни одного человека, кто вышел бы сухим из под этого мутного и зловонного потока. Одни тут же писали опровержения. Вторые подавали в суды заявления о привлечении злостных распространителей слухов к ответственности за клевету. Третьи взрывали машины и офисы своих обидчиков. Для четвертых же слухи были своеобразным наркотиком, без них жизнь бы сразу стала серой, вялой, неинтересной. И всем было хорошо. Все были при деле.

Теплый южный ветер пригнал слух и с Северного Кавказа. Он покружился над Москвой, завладел умами сотрудников одной из самых массовых газет «Деловые люди» и примостился на её первой странице под сенсационном заголовком: «Тайные планы братьев Татиевых».

Со статьей Руслан Татиев познакомился в самолете. В ней говорилось о том, что ходят упорные слухи, будто братья Татиевы готовятся к священному джихаду и что очень скоро всех иноверцев ждет страшная участь. Был найден даже свидетель, некий Султан Рамзаев, утверждавший, что его приятель участвовал в совещании известных людей Кавказа, организованном братьями Татиевыми, и что именно на этом совещании и был объявлен джахад. Фамилию приятеля Рамзаев конечно же назвать не мог из опасения за его жизнь. Приводилось интервью с генералом ФСБ Крамаренко, который косвенно подтвердил эти слухи, сказав, что ФСБ в этом направлении уже давно работает.

— Презренный гяур! — в сердцах проговорил Татиев и скомкал газету. Он прекрасно понимал причину этих слухов. Газета принадлежала Сосновскому. Тот решил добить его, Татиева, как говорят русские — «не мытьем, так катаньем». Не получилось — убить, значит надо — опорочить. Следовательно, этот нелепый страшный уродец начал открытую с ним войну? Что ж, к этому Руслан уже готов и предпринял кое-какие меры.

Руслан Мансурович Татиев прибыл в Москву ранним утром. Встречал его старый и испытанный друг Арслан Валиев. Они дружили с раннего детства, учились в одной школе и даже вместе заканчивали Полититехнический. Но затем жизнь развела их. Арслан осел в Москве, женился на русской девушке Нине и вплотную занялся бизнесом. А Руслан остался во Владикавказе. Они предварительно созвонились и Татиев попросил друга собрать всех надежных джигитов. Дело в том, что Валиев возглавлял, как сейчас принято называть, кавказскую диаспору в Москве, имел исключительное влияние как на деловых, так и на авторитетов. А такие люди сейчас очень были нужны Руслану.

Друзья обнялись, расцеловались.

— Хорош! — восхищенно проговорил Арслан, любовно осматривая друга. — Прямо подарок женщине. А?

Татиев самодовольно рассмеялся. Рядом с низкорослым и коренастым другом он выглядел, как красавец ахалтекинец рядом с ослом. Чем, чем, а внешностью его Аллах не обидел. Это точно.

— Да ты тоже ничего, но только форму что-то начал терять, — Татиев дружески ткнул друга кулаком в крутой живот.

— Это «трудовой мазоль» называется, — рассмеялся тот. — Пойдем.

Перед зданием аэровокзала их ожидал «мерседес» Валиева. Его телохранитель, завидев хозяина, почтительно открыл дверцу.

— Едем в «Арагви», — сказал Валиев уже в машине.

— Но у меня мало времени, — попробовал было протестовать Татиев. — Надо ещё столько вопросов обсудить.

— Э-э! Совсем плохой стал, да? Совсем традисый гор забывать стал, да? — проговорил шутливо Арслан с нарочитым кавказским акцентом. — На пустой желудок один дурный мысли приходят. Да? На сытый дела надо делать.

В ресторане в банкетном зале их уже ожидал накрытый стол, за которым сидело десять земляков. Двое из них были хорошо знакомы Руслану — были его клиентами по героину. С ещё двоими он встречался не Кавказе. Остальные были незнакомы.

— Думаю, представлять моего друга Руслана Татиева нет необходимости, — проговорил Валиев. — Все мы хорошо его знаем. Это по его просьбе я всех вас собрал. Он хочет сообщить нечто очень важное.

Затем Арслан представил Татиеву сидящих за столом, но тот плохо запомнил и их имена, и их фамилии. Начались восточные тосты. Под которые много пили вина, обильно ели. К концу трапезы Руслан поведал собравшимся об обстановке на Северном Кавказе, о неудавшемся покушении на него, о планах Сосновского и его команды.

— Я только-что прилетел из Махачкалы, где встречался с авторитетными людьми. В Дагестане готовится серьезная провокация. Несколько сел уже под полным контролем ваххабитов. Убежден, что Сосновский стремится развязать всекавказскую войну. Мы должны ему помешать.

За столом зашумели, загалдели. Все согласились с Татиевым и стали предлагать самые невероятные идеи вплоть до убийства Сосновского.

— Шайтан ему глотка! — вскричал самый горячий — мужчина лет сорока. — Рэзать его надо! Рэзать!

В конце-концов решили всячески помогать Татиеву в его благородном деле. На том и расстались.

Руслан договорился с Сосновским о встрече в ресторане «Прага» в четыре часа. Перед встречей надо было немного отдохнуть, а если удастся — вздремнуть, и он хотел поехать в гостиницу. Но Валиев запротестовал и повез его к себе домой — в четырехкомнатную квартиру в центре столицы.

На квартире Валиева Татиев принял душ и лег спать. Не спалось. Тревога бередила сердце. В голову лезли невеселые думы. Он ругал себя последними словами за то, что восемь лет назад связался с Сосновским. До этого пару лет он безуспешно занимался предпринимательской деятельностью, но больших капиталов не нажил — спустил те, которые были. Однако твердо знал, что будущее за богатыми людьми. Именно они будут управлять ситуацией в стране. Вот почему, когда Сосновский предложил ему заняться поставкой оружия, которого в связи с распадом Советского Союза, было огромное колличество, в Чечню, Абхазию, Афганистан и другие горячие точки, он согласился. Это сулило огромные барыши. Тем более, что Сосновский обещал помочь в организации этого выгодного дела. Вскоре после этого братьями Татиевыми был приватизирован колхоз. Новое «предприятие» начало набирать обороты. Идея производства героина так же была подсказана Сосновским. Сейчас братья Татиевы, пожалуй, самые багатые люди на Северном Кавказе. Им можно не беспкоится за будущее. Так думал Руслан до недавнего времени. Оказывается, ещё как можно беспокоиться. Если бы не Кольцов, то... Об этом даже не хотелось думать. Он несколько раз бывал в Чечне, когда там шла широкомасштабная война. Видел эти перехошенные лица, вылупленные глаза и орущие глотки: «Газават! Газават! Газават!» И тогда подумал, что кто-то хитро и ловко сыграл на национальных чувствах чеченцев, внушив им ненависть к русским. Сам Руслан был наполовину русским, воспитывался матерью на великой русской литературе и считал, что русский народ — один из самых великодушных нородов на Земле. Теперь он точно знает, кто за всем этим стоит. Нет, он не позволит этому черному страшному карлику ввергнуть Кавказ в братоубийственную войну. Использует для этого все свое влияние и деньги. Светлана это увидит и полюбит его.

При воспоминании о Светлане так стало больно в груди, что Татиев даже заскрепел зубами. Стало трудно дышать. Зря наверное он её силой завлек на Кавказ. Есть русская поговорка: «Насильно мил не будешь», Он об этом как-то не подумал. Последнее время Светлана заметно повеселела. В нем затеплилась надежда на благополучный исход. Но когда позавчера он пришел к ней ночью, она оказала такое яростное сопротивление, что он был вынужден уйти ни с чем. Как же она его измотала! Сил никаких нет. Надо с ней как-то определяться. Что-то решать. Не может так все продолжаться.

Он не заметил, как уснул. Ему приснилось яркое солнце, синее ласковое море. Желтый песок, И они со Светланой, взявшись за руки, бегут по берегу, смеются. Люди смотрят на них и завидуют. Они бросаются в море. Соленая вода охлаждает их разгоряченные тела и слегка пощипывает. Хорошо! Стоя по плечи в воде, они целуются. А губы у неё теплые и соленые, как морская вода. А зеленоватые глаза лучистые, счастливые. Ведь все это когда-то так и было в действительности. А сейчас приходит только во сне. Только во сне он отдыхает душой. Ему так было хорошо, что никак не хотелось просыпаться. И Валиеву понадобилось много сил и терпения, чтобы его разбудить.

Ровно в четыре часа Руслан с Валиевым подъехали к ресторану. На дверях вместо швейцара дежурили четверо дюжих кавказца. Поодаль стоял микроавтобус и джип «Тойота» с людьми Валиева. К встрече Татиева с Сосновским все было готово. Это и были меры предосторожности Руслана. Перспектива разговора с алигархом, когда за твоей спиной стоят его телохранители и следят за каждым твоим движением, Татиева не прельщала. Нет, не прельщала.

Он прошел в ресторан и занял свободный стол у окна. Идти в отдельную кабину или в банкетный зал, он не рискнул — у Сосновского в ресторане могли быть свои люди.

Через пару минут к ресторану подкатил черный лимузин Сосновского. Вернее, машина была ни его, а его друга владельца фирмы «Уральские самоцветы» Виталия Казарновского. Сосновский всегда ею пользовался для поездок в «Прагу», чтобы не вызвать к себе повышенного интереса. Лимузин был тут же окружен людьми Валиева, а сам алигарх извлечен из машины. Он что-то кричал, размахивал руками. Со стороны это выглядело довольно забавно. Смешной нелепый человечек, непревзойденный мастер авантюр и интриг. Двое дюжих боевиков сопроводили его до ресторана. Через тридцать секунд он уже появился в зале и закрутил головой в поисках Татиева.

Руслан встал из-за стола и пошел к нему навстречу.

— Ты это почему?!... Зачем?!... Обнаглел ага!... Забываешься! Думаешь можно того?! — гневно закричал Сосновский, налетая на Татиева, будто коршун. Но Татиев прекрасно видел, что олигарх до смерти напуган. Он никак не ожидал подобного приема. Маленькие и черные, будто две смородины, глазки его бегали туда-сюда, туда-сюда и никак не могли выбрать на чем остановить взгляд.

— Здравствуй, Виктор Ильич! — добродушно проговорил Татиев. Он сейчас чувствовал себя хозяином положения и это тешило его самолюбие. — Да не трясись ты, словно заяц, убивать тебя я не буду. Во всяком случае, не сейчас. — Он рассмеялся своей черной шутке.

От этих слов Сосновский прямо-таки взвился. Замельтешил кулачками перед лицом Руслана. Визгливо закричал, брызжа слюной:

— Дурак! Ты это кому, дурак?!... Совсем уже того!... Стоит мне пальцем... Пошевелить пальцем... Обнаглел!

— А ты меня не дурачь, а то могу и передумать, — угрожающе проговорил Татиев, умехнувшись.

От этой угрозы Виктор Ильич весь позеленел. Вжал голову в плечи. Руки безвольно опустились. По телу побежали мурашки. В подобном положении он ещё инкогда... ни того. Страшно! Этот абрек может того... Еще как ага. Во рту стало сухо и неприятно. Ладони вспотели. Что же делать?!

— Ну зачем ты, Руслан, комедию?... Зачем комедию ага?... Играешь ага? — жалко, чуть не плача пролепетал Сосновский.

— А ты думал, что ты у нас один такой — и сам себе сценарист, и сам себе режиссер? Думаешь, один можешь подлянки людям делать?!

— Ты почему так?... Ты это...о чем это? — испуганно закосил на дверь Сосновский.

— О то не знаешь?

— Вот те крест ага... Руслан, ага! — воскликнул Виктор Ильич, делая попытку перекреститься, только не знал, как это делается.

— Спешите видеть, господа! — рассмеялся Руслан. — Главный бес страны собрался креститься!

— Ну зачем, Руслан, так... Обижаешь зачем, — проговорил Сосновский заискивающе.

Татиеву нравилось видеть крутого алигарха растерянным и несчастным. Очень нравилось. Даже стало несколько жалко его. Он взял Сосновского под руку и сказал снисходительно:

— Ладно, пойдем сядем за стол и я постараюсь тебе популярно объяснить что к чему.

Не успели они сесть за стол, как перед ними выросла целая бригада официантов во главе с метрдотелем — полным и румяным господином. Кланяясь и ослепительно улыбаясь, метрдотель проговорил:

— Здравствуйте! Рады привествовать в нашем ресторане такого гостя! Чего изволите, Виктор Ильич?

— Сам, сам, дружочек, — раздраженно замахал на него рукой Сосновский. — Вкусы мои... Знаешь вкусы... Сам того. Пошли, пошли ага.

Когда метрдотель и официанты ушли, Сосновский вновь опасливо покосился на входную дверь.

«Он что, ждет оттуда появления киллера?!» — мысленно усмехнулся Татиев. Ситуация его забавляла.

— Тебя, Руслан, кто-то того... Кто-то ни того... Информацию дал... Неверную дал, — проговорил Виктор Ильич, стараясь быть как можно более убедительным.

— Да нет, дорогой, информация у меня самая что ни на есть точная. Может быть, ты скажешь, что не ездал во Владикавказ и не встречался там на даче у местного авторитета с Бахметовым?

Взгляд олигарха панически заметался по всему залу. Тонкие губы затряслись. Лысина порозовела и покрылась испариной. Он понял, что Татиев того... Все знает. Может и приехал специально... Убить специально... Он уже готов был закричать и позвать на помощь. Но понимал, что это того... Бесполезно ага. Ситуация казалась ему тупиковой.

— А зачем я того... Там того... Ну да... Мало ли чего... Для чего... Зачем же выводы, — совсем уж сбивчиво проговорил Сосновский. Из его слов трудно было понять — отрицает он свою поездку во Владикавказ и встречу там с Бахметовым, или, наоборот, — подтверждает.

— Так ты что, хочешь сказать, что встречи не было? — насмешливо спросил Титиев.

Загнаный в угол вопросами Руслана алигарх чувствовал себя неважно. Да чего там, скверно себя ага... Впервые так. Впервые в жизни. А этот янычар ещё и того... Улыбается еще... С каким бы сейчас он его ага... Удовольствием каким.

— Зачем ты так... Кхе-кхе... Что в этом... Особенного в этом. Не понимаю.

— Так ты считаешь, что встречаться с моим помощником у меня за спиной, даже не поставив менв известность — ничего особенного?! — нарисовал на лице удивление Татиев. Ему доставляло огромное удовольствие издеваться над Сосновским. — Ты действительно так считаешь?!

— Ну да... А что в этом... Я хотел. Забыл... Подумаешь.

— А о чем между вами шел разговор?

— Да так... Ничего... Особенного ничего, — вновь заюлил взглядом Виктор Ильич.

— А вот Дангулов говорит как раз обратное. Сказать — о чем он говорит?

«Убьет точно за этим и того и пригласил ага дураки ни на кого ничего надежды никакой страшно как ага что же того этот абрек все про него нет теперь ничего никакого спасения страшно как», — в панике подумал Виктор Ильич.

Не дождавшись от Сосновского ответа, Татиев проговорил:

— Он говорит, что ты давал Бахметову задание убить меня. Может быть и это будешь отрицать?

Нервы олигарха не выдержали и он заплакал. Гнусно так, заплакал, пакостно, что нашкодивший пацан. Хлюпал враз покрасневшим носом и торопливо покаянно говорил:

— Прости меня, Руслан!... Бес ага того-этого... Прости!.., Я больше ни за что... Честное слово!

— Ах, Витя. Витя! — укоризненно покачал головой Татиев. — О какой чести ты говоришь?! Стыдно! У тебя её никогда не было. А потому твоему слову я поверить не могу — обманешь.

— Я того... Я заплачу. — Сосновский торопливо выхватил из кармана чековую книжку. Спросил заискивающе: — Сколько?

— Пятьсот тысяч долларов, — сказал Татиев. но увидев, с какой готовностью закивал Сосновский, понял, что занизил сумму, надо было называть гораздо большую.

Виктор Ильич достал авторучку, но руки его ходили ходуном и он, как не пытался, не смог их усмирить. Размазывая по лицу слезы пожаловался:

— Руки вот того... Трясутся того...

«Экий он, право, трус», — подумал Татиев. Ему было противно смотреть на Сосновского. Трус и ничтожество! Как же этому вот хлюпаещему чмо удалось все прибрать к своим рукам? Как это могло случиться? Ведь ни у кого нет никаких сомнений относительно его моральных качеств. Ведь недаром его за глаза называют «черным демоном». Так почему же ему предано служат, многие перед ним заискивают? Почему? Почему и он сам до недавнего времени ему служил?

Все эти вопросы окончательно испортили настроение Руслана. Презрительно глядя на Сосновского, он мрачно сказал:

— Да не трясись ты. Я же сказал — убивать не буду. Слово джигита.

— Какой ты того?... Джигит ага?, — промямлил потеряно олигарх. Видно, он тоже был невысокого мнения о Татиеве. — Но спасибо ага... Я того... Кхе-кхе... Отблагодарю.

В это время пришли три официанта и принялись выставлять на стол тарелки со всевозможной снедью, бутылки шампанского, коньяка.

— Что будем пить? — спросил Татиев, после ухода официантов.

— Давай этого... Шампанского давай. Пить что-то ага хочется что-то. — Сосновский уже успокоился, окончательно поверив, что Татиев его убивать не собирапется. Успокоились и его руки. Он выписал чек и протянул его Руслану.

Он мельком взглянул, небрежно сунул в карман. Открыл шампанское, наполним им фужеры. Выпили молча. Тост и здравица сейчас были неуместны. Оба это понимали.

— Ты принес обещанное? — спросил Татиев.

— Это конечно да. — Виктор Ильич достал из внутреннего кармана пиджака довольно пухлый конверт, протянул его Руслану. — Только этот... Как его? Тот, для кого?... Тот, кто у тебя?

— Кольцов, — подсказал Татиев.

— Вот-вот... Он не того... Не из ФСБ ага.

— Ты это так шутишь что ли? — натянуто рассмеялся Татиев. Хотя внутри у него похолодело. — А кто он в таком случае?

— А кто его... Знает кто?... И генерал этот... Как его?

— Сластена?

— Вот-вот... Нет его... Такого там нет ага.

— Врешь?! — все ещё не мог поверить в случившееся Татиев.

— Нет. Информация самая того... Достоверная самая. Все точно.

— Дела! — протянул озадаченно Руслан. — Выхоит, что мы были завербованы неизвестно кем и работали на неизвестно кого?

— Ага. Выходит, — согласился Сосновский.

— И кто же он все-таки такой? У тебя есть какие соображения?

— Думаю, что это человек Потаева, — высказал предположение Сосновский.

— При чем тут Потаев?! — раздражено проговорил Татиева, посчитав слова олигарха очередной глупостью. У человека «крыша» от страха поехала. Бывает.

— А при том... Копает он под меня.

«Желаю, чтобы он свернул тебе шею», — подумал Руслан, наливая себе в рюмку коньяка.

Через час после отъезда Татиева я уже был у его «фамильного замка», но натолкнулся у ворот на «цербера» с кавказским лицом, преградившего мне дорогу.

— Нэльзя! — лаконично сказал он, и для убедительности слов повел в мою сторону дулом автомата.

— Как это — нельзя! — возмутился я. — Малыш, ты не прав! Ты внимательно посмотри на меня. Это же я — ваш, можно сказать, национальный герой, спасший вашу «малину» и вашего «пахана» от серьезных катаклизмов. По моему, своим героическим поведением я заслужил преимущественное право беспрепятственного доступа во все дома вашего вшивого анклава. — И сделал решительный шаг в нужном направлении. Но не тут-то было. Лицо стража стало ещё более сумрачным и непредсказуемым, а дуло автомата уперлось в мою грудь.

— Нэльзя! Нэ могу! — упрямо проговорил он. — А то малэнко стрелал буду. Да?

Я понял, что этого «маленько» мне будет больше чем достаточно и отступил. Этот дитя гор получил от своего хозяина «Дракулы» твердые инструкции и не остановится ни перед чем, чтобы их выполнить.

— Козел ты, а не Малыш! — здорово я обиделся. — Ради вас, козлов, рискуешь жизнью, а в ответ получаешь черную неблагодарность. Пошли бы вы все с вашим «паханом» к такой матери!

Пришлось удовлетвориться малым — наблюдать свою возлюбленную в окне. Картина была более чем впечатляющей. Но теперь мне этого было уже мало. Душа жаждала общения с моей ненаглядной. Светочка, любовь моя, вырву ли я тебя когда и лап кровожадного тирана! Унылый и печальный я вернулся домой.

А вечером ко мне пришли Рощин и Максим Задорожный и мы уничтожили все запасы сухого вина во имя торжества справедливости. Запасов хватило настолько, что я, вдруг, вспомнил нанесенную мне днем обиду и все порыввался пойти и набить морду тому стражу, а Рощин с Задорожным меня удерживали. А потом ничего не помню. Не помню, как ушли парни, не помню даже, как уснул. Помнил лишь, что была пятница. Поэтому, когда открыл глаза и увидел заглядывающее в окно нахалное солнце, то понял, что наступила уже суббота и мне предстояло выйти на связь с «Центром». Об этом мы дотолковались с Татиевым перед его отъездом.

Через полчаса я уже ехал в знакомых «Жигулях» в знакомый Владикавказ.

Анзор Мурадиев долго тискал меня, цокал языком и, будто продавал орловского рысака, приговаривал:

— Какой молодец, да! Какой красивый! Какой кунак! Какой джигит, да!

Такое впечатление, что он взял на себя повышенные обязательства — задушить меня в своих объятиях.

— Свободу агенту ФСБ! — заорал я благим матом. — Агенты тоже люди!

— Зачем кричишь?! — озадаченно спросил Анзор, выпуская меня на волю. — Тебя режут, да? — Он с большим трудом понимал шутки, а от подобных импровизаций становился вообще в тупик. Как может большой мужик, кричать как худой баба, да?! Не понимал он этого, хоть тресни. За неимением времени я не стал его убеждать, что есть в жизни такие люди, готовые из всего, даже из самых невероятных ситуаций делать хохму. Поэтому ответил весьма лаконично:

— Я больше не буду.

Азор как-то странно на меня посмотрел, спросил осторожно:

— Ты, Дима, в порядке, да?

Случай схохмить сам припрыгал в руки и я не мог, не имел права его упустить.

— Я-то в порядке, — заверил я его и, наращивая накал голоса, принялся «возмущаться»: — А вот вы, Анзор Мурадович, явно не того. Сколько раз вам можно говорить, что лошадь к стойлу надо привязывать двойным узлом, понимаете ли! Опять ваша Глория отвязалась. Ее видели аж у Трубопрокатного жующую «Сникерсы».

У Анзора натурально полезли глаза на лоб. Лицо стало потерянным, беспомощным и жалким. Сомнения в моей психической полноценности у него теперь окончательно отпали.

— Какой лошадь?! Какой Глорий?! — жалко пролепетал он, косясь на дверь. Очевидно боялся, как бы я не отрезал ему путь к отступлению. Он явно растерался и не знал, что предпринять. Опыта общения с психами у него не было никакого. В милиции их обычно направляют либо в суд, либо к прокурору.

— Вот только этого не надо мне тут! — погрозил я ему пальцем. — Оправдываться не надо! Вы, Азор Мурадович, не любите животных — этих братьев наших меньших.

— Я очень люблю живытный! — заверил меня Мурадиев и даже молитвенно сложил на груди руки.

— Не надо врать! — присек я его попытки уйти от ответственности. — Помните, как прошлый раз вы спустили в унитаз морскую свинку?! Помните?!

— Нет, не помню! — Азора уже качало от перенапряжения.

— Так я вам напомню. Бедное животное целую неделю плавало по городскому коллектору и пугала душераздирающими криками горожан. Садист вы после этого, Анзор Мурадович! Вот кто вы такой! А что если Глория объестся «Сникерсов»? Кто за это будет отвечать? Кто, я вас спрашиваю?!

Наконец, его осенило, как надо себя со мной вести. Лицо разом сделалось умильно-благостным, заулыбалось фальшивой приторной улыбкой. Он подошел ко мне, обнял за плечи, елейным голосом пропел:

— Ви не волнуйся, Дима! Все будет карашо, да. Садись, посмотри картинки, да. — Он достал из ящика стола какой-то порнографический журнал и выложил передо мной. — А Глорий мы сейчас поймаем и вернем на место. Я сейчас позвоню и распоряжусь. Ты подожди токо. — И он бочком стал пятиться к двери.

Пора было заканчивать спектакль одного актера. Зритель от него явно устал. Однако, предвидя, что сейчас может произойти, я придал голосу покаянный вид, а на лице нарисовал крайнюю степень смущения.

— Никуда звонить не надо, Анзор. Пошутил я. Извини!

Он застыл в какой-то нелепой позе с раскрытыми, будто клешни рака, руками и на полусогнутых. А такого дурацкого выражения лица у него не было, уверен, со дня рождения. Он смотрел на меня, как очковая змея, и лишь шипел, не в состоянии говорить. Помятуя, что лучшая защита — нападение, я «возмутился»:

— Ну что ты на меня шипишь?! Уж и пошутить нельзя! Какие мы все, блин, нервные!

Анзор наконец пришел в движение.

— Так ты это шутил, да? — спросил, приближаясь ко мне с угрожающим видом.

— Шутил да! А кто меня принял за придурка?! — спросил возмущенно, все ещё надеясь, что дело не дойдет до «крайних мер».

Он схватил меня за грудки, легко оторвал от стула и потащил к окну. Угрожающе зарычал:

— Ты у меня щас будешь шутил с третьего этажа!

— Люди-и-и! — заорал я. — Я любил вас! Спасите! Не дайте свершиться беззаконию! За что же Ванечку Морозова! Геноцид к позорному столбу!

Наконец, Анзор отпустил меня, плюхнулся на стул, мрачно, с сожалением сказал:

— Дурак ты, Димка! Такой встреча испортил! — Но этого ему показалось недостаточным и после некоторого раздумья, он дополнил: — Козел!

Я обнял его сзади за плечи, наклонился и очень задушевным голосом проговорил:

— Прости меня, Анзор! Прости Христа ради! Таким уж я уродом уродился. Поэтому все претензии моей маме. Хочешь я тебе дам её адрес? А что, напишешь письмо. Она будет рада.

— Э-э! — укоризненно сказал он. — Зачем маму трогал, да? Когда сам болной.

— Что верно, то верно, — согласился я. — А какой с больного спрос?

В конце-концов мир был восстановлен.

— Поехали ко мне, — сказал Анзор, втавая.

— Нет, сначала дело, а потом все остальное.

— Там будет дело. Здесь не будет. Я сегодня барашка зарезал, да.

— Ну вот видишь, — укоризненно покачал я головой. — А кто мне давеча клался, что любит животных?

— Но есть маленько тоже надо, — серьезно ответил Анзор.

Нет, с чувством юмора у него явная напряженка. Определенно. И с этим уже ничего не поделаешь.

Прием прошел в делой и дружественной обстановке и затянулся до позднего вечера. В конце его Анзор вновь тискал меня в своих объятиях и восхищенно говорил:

— Какой молодец! Какой кунак! Какой джигит, да!

Азор рассказал, что ими установлены каналы сбыта героина. Уходит он по железной дороге, как правило, в трехтонных контейнерах, загруженных всякой всячиной. Пока выявлены десять городов, куда идут наркотики. Среди них был и Новосибирск. Я даже не мог предположить, что мне самому придется участвовать в аресте этого контейнера и задержании его получателей. Отчет Анзора я приобщил к своему, вложил в конверт и поросил срочно отправить спецпочтой Иванову. Результаты моей здесь работы были, как говорится, налицо.

А утром ко мне прибежал мой связной Тимур, запыхавшийся, возбужденный.

— Вас сам Татиев вызывает! — сообщил.

То, что Татиев не встретил меня на крыльце, было дурным предзнаменованием. Когда я вошел к нему в кабинет, то он сидел за столом строгий и чопорный, будто на приеме в Бекингемском дворце. И я окончательно понял, что случилось что-то из ряда вон и надо готовиться к самому худшему. Он холодно взглянул на меня и вместо приветствия, спросил:

— Кто вы, Павел Иванович?

И тем самым развеял все мои сомнения. Они установили, что ни такого отдела, ни такого генерала, о которых я говорил, в ФСБ не существует, как нет там и сотрудника Кольцова Павла Ивановича. Я предвидел, что это рано или поздно случится и на этот случай у меня уже был заготовлен ответ. Да, я не имею чести принадлежать к Федеральной службе безопасности, так как принадлежу к Главному разведовательному управлению. С моим умением пудрить мозги почтенной публике, я бы мог рассчитывать на определенные успехи. А это бы повлекло новую проверку, а там... Но сейчас я решил говорить правду. Почему? А кто меня знает — почему? Решил — и все тут. Интуитивно чувствовал, что только правда может мне сейчас помочь.

— В каком смысле, Руслан Мансурович?

— В самом прямом. Кто вы такой?

— Ах, вы об этом? — сказал я равнодушно. Неспешно подошел к столу, сел, достал сигареты, закурил, выпустил к потолку струю дыма и беспечно улыбнулся. — Если быть между нами, мальчиками, до конца честным и предельно откровенным, то я никакой не Кольцов, и вовсе не Павел Владимирович, и уж тем более не подполковник ФСБ.

— Это мы уже выяснили, — сказал Татиев, следя за мной строгим взглядом.

— Что делает вам честь, — кивнул я снисходительно. — Но только, смею заверить, что вам от этого не легче.

— Это ещё почему?

— А мотому, милостивсдарь, что ваша информация ушла строго по назначению и по ней уже работают соответствующие органы? Вы внимательно следите за ходом мих мыслей, Руслан Мансурович?

— Кто же вы такой, наконец?

— Вопрос резонный. Отвечаю. Я — майор милиции Беркутов Дмитрий Константинович.

— Беркутов? — машинально переспросил Татиев, что-то припоминая. Вдруг, лицо его стало красным, а глаза — удивленными. Таких удивленных глаз я отродясь не видывал. Определенно. — Так вы...

— Вот именно, — подтвердил я его догадку. — Я внебрачный муж Светланы Николаевны и прибыл сюда исключительно за ней. Но когда архаровцы Бахметова принялись меня «уговаривать» выдать себя за сотрудника ФСБ, я вынужден был с ними согласиться. Вы ведь знаете — они умеют «уговаривать».

Правда настолько ошеломила Татиева, что он отказывался в неё поверить. Вскочил из-за стола, подбежал к двери и истерично закричал:

— Светлана!

Через минуту в дверях появилась моя любимая. Вид у неё был встревоженный.

— Здравствуйте, Павел Иванович! — кивнула она мне и обратилась к Татиеву: — В чем дело?! Что случилось?! Отчего вы так кричите?

— Кто это? — спросил Татиев, указывая на меня пальцем.

Она бросила на меня испуганный взгляд, но довольно хладнокровно ответила:

— Что за глупый вопрос?! Это Кольцов Павел Иванович.

— Вы в этом уверены? — В голосе Татиева было столько надежды и ожидания, что я невольно ему посочувствовал.

Лицо Светланы вспыхнуло, глаза заблестели, и она стала ещё прекраснее.

— Я вас не понимаю! — гневно проговорила она.

— Вы прежде были знакомы с этим господином?

— Да. И вы об этом прекрасно знаете.

— Я имею в виду не здесь. А там, — она махнул рукой на окно, — в Новосибирске?

Светлана окончательно растерялась и не знала, что ей сказать. Взглянула на меня, как бы говоря: «Что здесь происходит?»

— Фенита ля комедия, дорогая, — улыбнулся я. — Придется «колоться». Другой альтернативы я не вижу. Удовлетвори любопытство этого настырного господина и ответь — кто я такой.

Светлана побледнела, потупила глаза, тихо, но четко сказала:

— Вы Павел Иванович Кольцов.

Она никак не могла поверить, что я в трезвой памяти по собственной воле мог раскрыться перед врагом, и тем самым ставила меня в затруднительное проложение.

Ответ Светланы вдохнул в мятущуюся сущность Татиева надежду на светлое будущее. Он взбодрился, повеселел и вновь стал походить на красивого сукиного сына, воспитанного мамой на любви к русской классике.

— Так в чем дело, Пав.... или там вас?! — воинственно обратился он ко мне.

— Светочка, — сказал я проникновенно, — ты ставишь меня в двусмысленное положение. Я только-что убеждал красавца-хозяина, что являюсь тебе в некотором роде внебрачным мужем. После твоего бессмысленного запирательства он может посчитать меня обманщиком, а то и откровенным лгуном. Ты подумала — как это может отразиться на моей безупречной репутации?

После моей прочувственной речи Светлана поняла, что я не шучу и, смело глядя в голубые глаза мучителя-абрека, сказала:

— Это самый дорогой для меня человек Дмитрий Константинович Беркутов.

О, как же была прекрасна моя любимая! Как прекрасна, как цветуща была земля, по которой ступали её стройные ноги! И как чудесен был мир, в котором мне посчастливилось тридцать пять лет назад появиться на свет и полюбить такую необыкновенную женщину! Как он был мудр и наполнен смыслом! Как были красивы люди, его населяющие! Остановись мгновение! Ты прекрасно!

И пока меня распирала гордость за любимую, а за спиной вырастали могучие крылья, способные вырвать эту симпатичную голубую планету из семейства Солнца и унести далеко-далеко в отрытый космос, с Татиевым творилось прямо противоположное. Он разом будто постарел на добрый десяток лет, сник, ссутулился. Лицо его долго меняло выражения, пока не приняло устойчивое — страдальческое. Взгляд потух. Ноги уже были не в состоянии выдерживать тяжесть внезапно одряхлевшего тела, и он пляхлунся на стул, отсутствующе глядя в окно. Да, не хотел бы я оказаться когда-нибудь на его месте. Очень бы не хотел. Определенно. По всему, он сильно любил Светлану. Его беда состояла в том, что он напрочь забыл народную мудрость, о которой наверняка говорила ему русская мама, — «насильно мил не будешь».

— Хорошо. Идите, Светлана Николавна, — сказал он устало, без тени эмоций.

— Никуда я не пойду, — твердо ответила Светлана и, в доказательство своих слов, подошла ко мне и положила руку мне на плечо.

Татиев посмотрел на нее, затем перевел взгляд на меня, снова — на нее, горько усмехнулся, проговорил обреченно:

— Насильно мил не будешь.

Я вздрогнул от неожиданности. Он будто подслушал мои мысли. Черт возьми! А ведь он неплохой в общем-то мужик. И если бы мы встретились с ним где-нибудь при других обстоятельствах, то могли бы подружиться. Определенно. И я сделал бы из него человека. Впрочем, это и сейчас не поздно. Во всяком случае, надо попытаться.

— И что вы намереваетесь делать? — спросил Татиев, глядя на меня. Похоже, что на Светлане он окончательно поставил крест. И правильно сделал. Я бы на его месте поступил бы точно так же. Лучше раз здорово переболеть, чем всю жизнь чахнуть.

— Была мыслишка — отправиться домой, прямиком к семейному счастью. Очень надеюсь, Руслан Мансурович, на ваше содействие и помощь.

От подобного нахальства Татиев лишь покачал головой. После некоторой паузы сказал:

— Нравитесь вы мне, Павел... э-э, Дмитрий Константинович, в любой ситуации не теряете самообладания и чувства юмора. Но я бы хотел составить приватный разговор без свидетелей. — На Светлану он больше не смотрел. Видно, действительно имел способность подслушивать чужие мысли и решил покончить с любовью раз и навсегда.

— Света, оставь нас, пожалуйста, — сказал я,тронув её руку.

— Хорошо, — ответила она и вышла.

Татиев достал из кармана довольно пухлый конверт и протянул мне.

— Это то, что вы просили.

— Спасибо! Родина вас не забудет.

— Да ладно вам, — вяло отмахнулся он от моих слов. — Я решил принять ваше предложение.

— Какое ещё предложение? — не понял я.

— Отпустить вас.

— Вот как! — искренне удивился я. — А я уже было приготовился долго и нудно убеждать вас в необходимости этого.

— Дело вовсе не в вас. Я бы отпустил её даже если бы вас не было. Я это решил ещё в Москве. Но меня интересует, что будет дальше?

— Дальше мы со Светланой будем жить долго и счастливо и, если повезет, умрем в один и тот же день. А вы, Руслан Мансурович, постараетесь найти потерянную когда-то совесть. И если найдете, чего я вам искренне желаю, то, уверен, станете человеком.

— Избави Господи меня от друзей, а от врагов я избались сам, — вдруг ни с того ни с сего задумчиво проговорил Татиев, глядя в окно.

— О чем это вы, Руслан Мансурович?

— Да так, кое-что вспомнил... Аза совет спасибо. Но я несколько не о том. Что я должен буду делать после вашего отъезда?

— То же, что делаете сейчас. Только информацию будете передавать Рощину.

— Вы и его завербовали?

— Обязательно. Только его не надо было вербовать. Он сам с радостью согласился помогать, так как все, что тут делается уже давно его достало. Поэтому, мой вам совет: поскорее кончайте со всем этим, направьте свою кипучую энергию в конструктивное русло. У вас сейчас один враг — Ссосновский и компания. именно они хотят развязать на Кавказе братоубийтвенную войну.

— Я попробую, — пообещал мне Татиев. И по тому, как это было сказано, я понял, что ему можно верить. — Да, а что я скажу Сосновскому?

— Скажите, что я являюсь сотрудником Главного разведовательного управления. Вряд ли у него там есть свои люди.

— Думаете, он в это поверит? — с сомнением спросил Татиев.

— А это уже другой вопрос. Попытайтесь раздобыть информацию на самого Сосновского и его ближайших компаньонов. В особенности нас интересуют те, кто принадлежит к Семье.

— Это будет нелегко сделать, но я попытаюсь.

У утром следующего дня наше счастливое семейство сидело на заднем сидении «Жигулей». Вы можете представить, что творилось в наших душах. Описывать это — займет лишком много времени и места. А в окно своего кабинета на нас смотрел Руслан Татиев. Не дай Бог мне когда-нибудь оказаться на его месте.

Я тронул за плечо сидящего за рулем Рощина и, указывая направление, сказал:

— Трогай, Игорек!

Через двадцать минут, когда мы спускались по серпантину дороги, я не выдержал обуревавший меня эмоций и сказал Игорю:

— Останови. Надо попрощаться.

— С кем? — не понял он.

— С ними, — кивнул я на горы.

Игорь остановил машину. Я выбрался из нее, закурил. Смотрел на эти природные величественные изваяния и сердце задохнулось каким-то неизъяснимым светлым чувством сопричастности к чему воликому и недоступному человеческому пониманию. Что наша жизнь — так, краткий миг, не более того. Мы уйдем, а эта суровая красота вечна.

Ко мне подошла Светлана, обняла за талию, прижалась. Глубоко всздохнув, сказала:

— Как хорошо! Какая же я счастливая!

И уже не в силах удрежать рвущуюся наружу радость, я закричал во всю ивановскую:

— Свобода-а!!!

Горы вздрогнули от неожиданности и, после некоторого раздумья, решили меня поддержать — гулко и протяжно откликнулись:

— Д-а-а-а! А-а-а!

Каждое время выбирает своих героев. На этот раз оно выбрало меня. Шутка. Нашел, блин, героя, да? Нет, время таких героев, как Иванов, кануло в лету. Сменились жизненные ориентиры. Поменялся и полюс притяжения людей с плюса (при всех моих многочисленных недостатках я отношу себя все же в этому полюсу) на минус. Где-то что-то коротнуло, произошел сбой в законах развития мироздания и, совершая новый виток, вместо того, чтобы быть наверху, мы опустились до уровня пищерного капитализма, где правят свои законы: «человек человеку — волк», «для достижения цели хороши все средства» и тэдэ и тэпэ, где в героях ходят сосновские, чубайсы, гайдары и прочие российские ротшильды и черчили. Удастся ли нам поменять полярность нашей жизни — покажет время. Я, как отчаянный оптимист и махровый идеалист, лично в это верю. Верю, что это может случиться ещё при жизни нынешнего поколения. Во всяком случае, постараюсь сделать все от меня зависящее. Иначе... Даже страшно представить, что может быть иначе. По черной выжженной пустыне будут одичало бродить полулюди-полузвери с обоженным черными лицами и голодым блеском в глазах. Встретив соотечественника, будут набрасываться на него, рвать зубами его тело, пить теплую кровь, а потом страдать несварением желудка. Иначе нельзя. Иначе не выжить. Брр! Картина не для слабонервных. Надеюсь, что до этого не дойдет. Не хотел бы я своим детям такого будущего. Очень бы не хотел. А их у меня, если верить достоверным источникам, скоро будет трое. Правда, они все от разных жен, но отец-то у них один — ваш покорный слуга.

Нет, не знаю, что советуют медики и как там живут на Западе, а у нас, на Руси, спать на пустой желудок противопоказано. Точно. Проверено на личном опыте. Пустой желудок возбуждает в голове мрачные мысли. Здесь ни то что спать, — жить не хочется. О-хо-хо!

Включил настольную лампу. Половина второго, а сна ни в одном глазу. Бессонница — первый признак старения плоти. Нет, с этой беспардонной гостьей надо что-то делать. Испытанный способ — поесть. Осторожно, чтобы не разбудить Светлану, выбираюсь из постели. Не смог отказать себе в удовольствии — полюбоваться на спящую любимую. Она была прекрасна! Я долго стоял у кровати и смотрел на нее, как смотрит маленький мальчик на новогоднюю елку. А в голове моей бродили сумбурные непричесанные мысли, то уносящие меня к истокам моего Я, то забрасывающие в далекое будущее. И на душе было светло, радостно и, одновременно, печально. Печально, — что жизнь уже перешла рубикон и теперь катиться к логической развязке. Радостно, — что прожил я её в общем и целом нормально. Да что там! Хорошо я её прожил, на полную, можно сказать, катушку. А светло — оттого, что меня любит такая чудесная девушка! Даже не вериться, что такая девушка смогла полюбить такого поношенного типа, как я.

Очевидно, у меня был до того глупый и смешной вид, что Иванов не выдержал и саркастически рассмеялся, сопроводив смех своим традиционным: «Ну, ты, блин, даешь!»

Это меня отрезвило, и я поплелся на кухню бороться с бессонницей традиционным методом. Внутренность холодильника свидетельствовала о наличии в доме женщины. Он был заставлен кастрюлями и завален продуктами. Прежде в нем можно было отыскать разве что кусок зачерствелой брынзы или, в лучшем случае, — полуобглоданную куриную ножку. Он и работал сейчас иначе — удовлетворенно, утробно урчал, А раньше трясся, как припадочный. Точно. Извлек приличный кусок полукопченой колбасы, нашел даже бутылку пива. Фантастика! В этом доме пиво никогда не имело счастья дойти до холодильника — всегда уничтожалось по дороге к нему. Отломил краюху хлеба и принялся активно бороться с бесссонницей. Все мои бывшие жены (Светлана не стала исключением) утверждали, что ломать хлеб неприлично. Я не возражал, но продолжал молча делать свое дело. Нарезанный хлеб, по моему твердому убеждению, теряет вкус и запашистость.

Сегодня идем со Светланой в ресторан. Никак не думал, что ей так быстро и так легко удастся сблизиться с мадам Верхорученко. Вероятно, наши оппоненты даже не могли предположить, что майор милиции заявится в салон под своим именем да ещё с дурными намерениями. План Светланы удался на все сто. Она у меня молодчина! Ага. Могла стать большой актрисой и затмить саму Лидию Холодову. Наверняка.

При воспоминании о Холодовой я невольно усмехнулся. Выдающаяся была женщина! Задала она нам жару со своим любовником — этим жгучем красавцем абреком, ловко имитировав собственные смерти при весьма загадочных обстоятельствах. В конце-концов мне удалось склонить её к сотрудничеству. Сейчас потрясает зрителей на сцене Тамбовского драмтеатра. А о том, что между нами однажды произошло, я стараюсь забыть. Хотя забыть это, как видите, пока не удается. Это темное пятно в моей сравнительно светлой биографии. Минутная слабость. О ней мне даже Катя не напоминает, приходя во сне. А уж им там все о нас доподлинно известно. Вероятно, считает, что даже самый стойкий мужик имеет право на минутную слабость. Иначе было бы крайне трудно жить. Если вообще возможно. Праведники — они на иконах. А в жизни... В жизни все гораздо сложней. Хотя стремиться к этому надо изо всех сил.

Покончив с колбасой и хлебом и запив их пивом, вернулся в спальню. Полюбовался ещё некоторое время превосходным видом спящей любимой. Лег, погасил лампу и моментально уснул.

Утомленное солнце тихо с нами прощалось, уходя все дальше и дальше на запад. Меня с раннего детства мучили два вопроса: почему земля круглая? и отчего она крутится? То, что она круглая, я понял довольно быстро — чтобы люди могли друг с другом встретиться. А вот отчего она крутится, — я до сих пор понять не могу. Кто задал ей это вращение? И почему миллионы лет она крутится всегда с определенной скоростью, представляя собой универсальную модель вечного двигателя? Может быть для того, чтобы солнечного света и тепла всем было поровну? И чтобы ночью люди могли полюбоваться великолепием открытого космоса? Но могла ли до этого додуматься сама природа? То-то и оно. Вопрос этот не такой уж и детский, каким может показаться на первый взгляд. Как бы там ни было, а солнце все дальше уходило на запад, а наш огромный громоздкий город с той же скоростью двигался на восток, навстречу ослепительной черноте космоса. Схлынули с его широких улиц толпы беженцев с работы, но зато стали более полноводными потоки легковых машин.

Ресторан «Ермак» занимал первый этаж стандартной кирпичной пятиэтажки постройки шестидесятых годов. Не знаю, что здесь располагалось прежде, но точно не ресторан. Он возник совсем недавно, на что указывал еше не успевший окислиться и почернеть алюминий витражей, чистота стекол и мраморных отмостков. Чуть выдвинутый вперед парадный вход в ресторан был облицован красноватым мрамором. Слева и справа от входа красовались черные мраморные плиты с названием ресторана: слева — на русском языке, справа — на английском. Все, как в лучших домах Лондона и Филадельфии.

Я отогнал «Жигули» на стоянку, взял Светлану под руку и мы, счастливые и беспечные, направились прямо в логово врага, вынашивающего против нас какие-то коварные и черные планы. Какие конкретно — нам и предстояло узнать.

В ресторане ещё не успели выветриться запахи краски, клея, цемента, свежего дерева. Банкетный зал находился в самом конце основного, несколько возвышелся над ним и отделялся балюстрадой из белого мромора, в центре которой находилась широкая лестница, сотоящая всего из трех ступенек. Все это впечатляло. И очень.

Не успели мы со Светланой преодолеть ещё третьей ступеньки, как увидели спешащую нам навстречу хозяйку торжества, устраивающую себе дни рождения когда заблагорассудится, помере в том необходимости. Сейчас такая необходимость у нее, как мы уже знали, появилась. Она была великолепна. Завернутую в белоснежный саван (хоть сейчас в гроб) из дорогой, искрившейся при свете люстры ткани высокую и стройную фигуру она несла бережно и осторожно, будто налитый до краев драгоценный сосуд, боясь расплескать содержимое. Красивая и гордая голова её с короткой стрижкой на длинной шее, напоминала головку Нефертити на массиивных чугунных пепельницах — творение местных умельцев Завода сувениров. Ее, пепельницу, благодаря этой головке легко было переносить с места на место и вытряхивать из неё окурки. Правда, египетская царица вряд ли обесцвечивала волосы, как это делала виновница вымышленного торжества. И все же самыми удивительными в её внешности были глаза. У меня создавалось такое впечатление, что меня с разных сторон рассматривают две женщины: слева — Екатерина, справа — Светлана.

— Добрый вечер! — воскликнула она, радушно улыбаясь и протягивая мне красивую холеную руку. — Очень рада вас видеть!

— Здравствуйте! — ответил я и поцеловал ей руку, очень близко рассмотрев золотое кольцо с большим карат в пятьдесят (никак не меньше) великолепным изумрудом. И вообще, «цацек» на мадам было навешано придостаточно. Это и часы-браслет, и колье, и сережки. И все, заметьте, из превосходных изумрудов. Живут же буржуи! А тут, чтобы купить приглянувшееся обручальное кольцо с крохотным бриллиантом, я вынужден откладывать деньги с получки.

— Я вас таким себе и представляла, — сказала Верхорученко и загадочно помахала мне длинными ресницами.

— Сочувствую! — скорбно вздохнул я.

— Отчего же? — забеспокоился её правый глаз. Левый же оставался совершенно бесстрастным. Похоже, что у неё и полушарии «окрашены» в разные цвета, каждый работает в автономном режиме.

— Ну как же. Однажды нечто подобное я увидел во сне. Так потом, не поверите, больше месяца мучился бессонницей.

— Сережа, прекрати! — сказала Светлана строго, но глаза у неё смеялись от моей импровизации.

— Хорошо. Больше не буду, — сказал покорно. — Только не надо, Светлана Анатольевна, лишний раз подчеркивать — кто у кого под каблуком. Это негуманно.

— А вы интересный, — сказала «Миссис Мафиози — 99» серьезно и несколько удивленно. Она никак не предполагала, что такой великовозрастный дядя, следователь, да ещё генерал, может быть настолько несерьезен.

— Я такой, — тут же согласился.

— Говорят, что человек, подшучивающий над собой, обладает отменным нравственным здоровьем, — выдала мадам очередную глупость с очень умным видом.

— Опять, наверное, кто-то из великих? — спросил я.

— Что, простите? — теперь уже забеспокоился её левый глаз.

— Сейчас принято подстраховываться авторитетом великих людей. Ведь их трудно заподозрить в чем-то таком. Верно?

Лицо Людмилы Яковлевны слегка порозовело. Радушие на нем сменилось недоумением. Зеленый глаз потемнел, пропитавшись сомнениями относительно моего психического здоровья и нравственного благополучия, и стал походить на старое, сплошь затянутое тиной и ряской, болотце.

— Что же, пойдемте, — сухо сказала она, указав рукой направление. Повернулась и поплыла лебедушкой в конец банкетного зала, бережно, как до этого — радушие, неся свои сомнения и обиду. Ее самолюбию был причинен значительный урон, и мадам очень от этого страдала.

В зале были накрыты шесть столов, за которыми сидели преимущественно младшего и среднего возраста дамы и пожилые господа. Все они с любопытством, будто мы принадлежали к редкому виду млекопетающих, занесенному в красную книгу, нас рассматривали. В общем, это не так уж далеко от истины.

— Ты своими приколами сорвешь мне всю операцию! — горячо прошептала мне на ухо Светлана.

— Пусть знают наших, — прошептал я в ответ. — А то обвешалась дорогими «цацками», как ритуальное дерево аборигенов Таити — разноцветными ленточками, и думает, что она тут самая главная.

— Ты неисправим! — глубоко вздохнула моя невеста.

В это время мы достигли стола, за которым сидел представительный господин с очень значительным лицом.

Моя интуиция сделала стойку и тут же выдала — «Он!» Похоже, что и на этот раз она окажется права. За наше многолетнее сотрудничество она редко меня подводила.

При нашем появлении мужчина встал и оказался почти моего роста, одернул полы шикарного пиджака, неуловимым движением поправил модный галстук и стал совсем походить на героя симпатичной открытки с легкомысленной надписью: «Люби меня, как я тебя».

— Знакомтесь, — сказала «Миссис Мафиози». Ее лицо все ещё было обиженным и потерянным, как у лишенного сладкого капризного мальчика.

— Владислав Юрьевич, — сказал он, протягивая мне руку.

— Сергей Иванович, — ответил, пожимая её. — А это, — я указал на Светлану, — если верить упорным слухам моих сослуживцев, — моя невеста Светлана Анатольевна.

Владислав Юрьевич усмехнулся, а его глаза, устремленные на Светлану, вспыхнули восхищением, а рот — белозубой улыбкой. Он поспешно, даже слишком поспешно, чем того предусматривал этикет, схватил её руку и запечатлел на ней очень откровенный поцелуй. Ни фига, блин, заявочки! Это мне очень не понравилось. По моему телу разом забродили мощные флюиды, возбуждая ревность и ещё что-то очень темное и очень тяжелое. И я понял, что этому господину с пошлой открытки ничего хорошего из общения со мной не светит. Я был готов даже в этом поклясться. Ага.

— Я вам откровенно завидую, Сергей Иванович! — сказал он, с сожалением отпуская руку Светланы.

Еще бы он мне не завидовал, когда даже я сам себе завидую. Это вам не какая-то там мадам Верхорученко — «Миссис Вторсырье», у которой одна оболочка и осталась. Это Светлана Козицина в скором будущем Иванова — и этим все сказано. Еще бы он мне не завидовал.

Но вслух сказал глубокомысленно:

— Поживем — увидим, есть ли тут чему завидовать. Может быть это лишь фикция, обман, фантом, мираж в пустыне. А при приближении он тут же растает.

— Светлана Анатольевна, вам с будущем мужем некогда будет скучать, — сказал с улыбкой Владислав Юрьевич.

— Это точно, — вздохнула она и улыбнулась в ответ.

Интересно, а что это они разулыбались друг другу? По моему телу вновь забродили ещё более мощные, чем прежде флюиды, возбуждая уже лютую злобу и жгучую ненависть к этому «очарованному страннику», любителю улыбаться чужим женщинам. Мне захотелось сказать ему что-то очень значительное и запоминающее. Но я опоздал.

Владислав Юрьевич встал из-за стола и, обведя зал значительным взглядом и дождавшись тишины, сказал:

— Просьба наполнить бокалы шампанским. Я желаю сказать тост.

Мне пришлось на время забыть о своих серьезных намерениях и заняться бутылкой шампанского. Когда бутылки были открыты, а бокалы наполненны, большой любитель улыбаться чужим невестам громко и торжественно, будто говорил речь на могиле усопшей, проговорил:

— Дамы и господа! Всех нас привело сюда знаменательное событие — день рождения нашей несравненной и очаровательной Людмилы Яковлевны! Глядя на её чудную красоту, невозможно не испытывать трепет и волнение, хочется петь романсы, читать ей прекрасные стихи. И я, с вашего позволения, попробую это сделать. — Он обратил к мадам свое породистое лицо и вдохновенно продекламировал:

"О женщина, твой вид и взгляд

Ничуть меня в тупик не ставят.

Ты вся — как горла перехват,

Когда его волненье сдавит.

Ты создана как бы вчерне,

Как строчка из другого цикла,

Как будто не шутя во сне

Из моего ребра возникла.

И тотчас вырвалась из рук

И выскользнула из объятья,

Сама — смятенье и испуг

И сердца мужеского сжатье".

Он наклонился и расцеловал «виновницу торжества» в обе щеки. Все получилось красиво и очень впечатляюще. Зал дружно встал, Раздались крики «Поздравляем!» и «Браво!». Причем большинство женщин кричали: «Браво!», выражая восторг пламенной речи оратора. Мадам Верхорученко зарделась, будто девочка, даже прослезилась от избытка нахлынувших чувств. Но, вспомнив, что этого ей никак делать нельзя, испуганно схватила дамскую сумочку, достала из неё носовой платок и промакнула им скопившуюся в глазах влагу. Приложила левую руку к рельефной груди:

— Спасибо вам, друзья! — Затем залпом выпила шампанское и, шандарахнув бокал об пол, провозгласила: — На счастье!

Это она, стало быть, рисовала образ этакой отчаянной и непредсказуемой в своих порывах девчонки. Только не поздно ли, мадам! В вашем возрасте это в лучшем случае смахивает на истерию, в худшем — на шизофрению.

Все засмеялись, загалдели. Видно, что к подобным штучкам мадам здесь давно привыкли. Мы со Светланой многозначительно переглянулись, выпили шампанского и, так как с утра берегли свои желудки для этого торжества, основательно принялись за холодные закуски. А поесть здесь было что. Очень даже было. Многое из того, что видел перед собой, я отродясь не пробовал. А потому спешил восполнить этот пробел.

— Сергей Иванович, а не выпить ли нам с вами водочки в честь знакомства, — неожиданно предложил Владислав Юрьевич. — Шампанское слишком, знаете ли, дамское вино. От него у меня изжога.

Я не возражал. Он наполнил рюмки. Обратился к Светлане:

— А вам, Светлана Анатольевна?

— Нет-нет, у меня ещё есть шампанское.

— За знакомство и его продолжение! — со значением сказал этот любитель высокой словесности.

Выпили. «Миссис Мафиози — 99» грохнула об пол второй бокал, сопровождая свои действия идиотским смехом и традиционным: «На счатье!» Дамочке его, счастья, явно не хватало. Ага.

— Сергей Иванович, Людмила Яковлевна говорила, будто вы работаете в областной прокуратуре. Это так?

Я выразительно покосился на Светлану.

— Догадываюсь откуда Людмила Яковлевна почерпнула эту сверхсекретную информацию. Очень докадываюсь. Но, как говорится, мне ничего не остается, как признаться. Да, я действительно служу в этом департаменте.

— И чем же вы занимаетесь, если не секрет?

— В основном выявляю любителей сладко поесть за чужой счет и приписываю им строгую диету.

Он невольно покосился на расставленные на столе деликатесы и у него сразу же отпала охота доставать меня вопросами. Но зато она появилась у меня.

— А вы где работаете, Владислав Юрьевич?

— Да так, в одном банке, — ответил он уклончиво.

Но подобный ответ меня естественно удовлетворить не мог.

— И в каком же?

— В «Азиатском». Ну конечно же в «Азиатском»! Е-мае! Как же это я так здорово лопухнулся?! Почему же этот банк выпал из моего поля зрения?! Ведь он — детище самого господина Кудрявцева. Плоть от плоти, кровь от крови, можно сказать. Зачинался он, как банк «Центр России». Но слишком откровенные домогательства моей группы заставили изменить его название. Как же я о нем забыл? Скандал! Какой большой скандал! Вот именно. А ещё говорят — опытный следователь, опытный следователь! Врут поди. Опытные следователи подобных ошибок не допускают.

— И в качестве кого вы там, тасазать? Только не говорите, что сидите на вахте. Я все равно этому не поверю.

Владислав Юрьевич высокомерно умехнулся. Да, шутка моя была, мягко говоря, не очень удачной. Согласен.

— Я возглавляю претензионный отдел, — сухо ответил он.

Мои расспросы ему явно не понравились. Ничего не поделаешь, дорогой, — терпи. Ведь ни я тебя, а ты меня пригласил. Верно? Кроме того, ты первый начал задавать вопросы. Я тебя за язык не тянул. Так что — извини.

В то, что он возглавляет претензионный отдел, я мало поверил. С таким значительным лицом и какой-то отдел? Не верю! Если даже он числится на этой должности, то занимается отнюдь не претензиями к клиентам банка. Они у него куда как круче. Он вместе с соратниками по мафиозному братству замахнулись на власть в стране, а в конечном итоге — мировой порядок. Они считают, что мы им это позволим — будем сидеть сложа ручки и смотреть на творимые ими безобразия. Наивность этих воинствующих хапуг и казнокрадов умиляет. Они напрочь оторвались от национальной почвы и давно не перечитывали русские народные сказки. Иначе бы знали, что временный успех «кащеев бессмертных», «змеев горынычей» и прочей гнусности, ровным счетом ничего не значит. В конечном итоге они будут биты. И крепко биты, со всеми вытекающими из этого последствиями. И пусть не говорят потом, что мы их не предупреждали. На том стоим и стоять будем. Ага.

Потом были ещё тосты, здравицы в честь «виновницы торжества». Гости много пили и много ели. Стало шумно и весело. После очередной рюмки водки лица присутствующих показались мне до того милыми и симпатичными, что я тут же решил ещё выпить за их здоровье, но был остановлен Светланой. Она тронула меня за руку, потянувшуюся к бутылке, и тихо, но требовательно сказала:

— Сережа!

— А вот этого не надо, мадмуазель! — громко сказал я, заплетающимся языком. — Не люблю! Сергей Иванов всегда, наколько себя помнит, пил, но никогда, заметьте, никогда не пропивал ясность ума и трезвость мысли. Прошу, мадмуазель, хорошенько это запомнить, если до сих пор убеждены, что не можете без меня жить.

— Ну, знаешь! — «возмутилась» Светлана и демонстративно отвернулась.

«Миссис Вторсырье» грохнула об пол очередной бокал и высказалась уже вполне определенно:

— Хочу счастья!

А её вдохновенный поклонник смотрел на меня влюбленными глазами и улыбался. Ему определенно нравился мой стиль поведения.

Как, наверное, уже догадался сообразительный читатель — ваш покорный слуга «гнал картину», давая понять вероятному противнику, что такой же простой, как все, как сто тысяч других в России, типичный представитель многочисленной «диаспоры» профессиональных алкоголиков и выпивох или просто любителей хорошо поддать. Выпитого же мне хватило лишь на то, чтобы повысить жизненный тонус, обрести уверенность в своих силах и почувствовать себя героем без страха и упрека в окружении злобных и многоголовых гидр. Своим «безответственным» поведением я стремился пощупать за вымя мафию — эту дойную корову многих политиков и государственных мужей. А Светлана мне классно подыгрывала. Ведь мы были с ней приглашены на эту торжественную «сходку» лишь потому, что она «согласилась» бесплатно обслуживаться в салоне мадам Верхорученко. У них не получилось избавиться от Иванова и команды нетрадиционными методами — предъявив общественности труп замученного в застенках невинного человека, решили испытать на мне и Светлане тражиционный — попробовать купить. И, как видите, мы готовы были «продаться». А что?! Другие вон что и то ничего. А мы что, — рыжие?!

Официанты выставили перед нами на больших блюдах по приличному шмату нежно-розового мяса, источавщего такой восхитительный аромат, что даже у отъявленного гурмана наверняка бы закружилась от возбуждения голова. Я не утерпел, — отрезал кусок и отправил в рот. Он тотчас там растаял, вызвав обильное соковыделение и ощущение неземного блаженства.

Считая, что познания Светланы в кулинарии простираются гораздо дальше моих, спросил ее:

— Что это за штуковина?

Но, увы, её познания ограничивались весьма узким традиционным набором блюд, — от жареной картошки, до квашеной капусты. Она лишь пожала плечами. На выручку ей пришел Владислав Юрьевич.

— Это, — он произнес какое-то совершенно диковинное название, которое тут же выскользнуло из моей памяти. — А готовиться оно следуюшим образом. Берется тушка молочного поросенка, вырезается окорок, вымачивается в красном вине, приправляется специями, заворачивается в фольгу и долго томиться на слабом огне. И получается такая прелесть. — Он восхищенно взглянул на Светлану. И было совершенно неясно — то ли он восхищается вот этим вот куском бедного поросенка, то ли своими познаниями в кулинарии. Но я все же больше склонялся к тому — что моей невестой. И мне вновь захотелось сказать ему что-нибудь значительное и запоминающееся. Но он вновь меня опередил.

— А не выпить ли нам, Сергей Иванович, под это дело? — предложил этот знаток кулинарии. Я не возражал.

Выпили. Закусили. Заиграл ресторанный оркестр. И с первыми звуками музыки раздался капризный голос виновницы торжества:

— Хочу танцевать! Сергей Иванович, пригласите меня. — И прозвучало это не как просьба, а как приказ. И мне ничего не оставалось, как повиноваться.

— С огромной радостью! — ответил я, вставая. Подошел к ней подал руку. Мы вышли в проход и я хотел было взять её за талию, но она запротестовала:

— Нет-нет! Туда! Туда! — И указала в сторону основного зала. Дамочке нужен был простор для вдохновения и ощущение толпы. От выпитого шампанского лицо её раскраснелось и помолодело, глаза блестели странным лихорадочным блеском. Теперь я окончательно понял, что ей надо лечиться долго и серьезно. Иначе она плохо кончит. Ага.

Мы сошли в зал и влились в толпу танцующих. Стоило мне лишь взять её за талию, как она прижалась ко мне сильным и упругим и телом и, откинув голову назад посмотрела мне в глаза долгим многообещающим взглядом, проговорила с предыханием:

— Какой вы сильный!

Если она все это играла, то была несомненно весьма одаренной актрисой. Нет, скорее, она действительно стремилась меня охмурить. При нашем знакомстве я её чем-то очень достал, возбудив тем самым жгучий к себе интерес. И мадам решила отомстить мне весьма своеобразным образом, наивно считая, что перед её чарами не устоит ни один мужик, в том числе и следователь прокуратуры.

— Шутите, Людмила Яковлевна! — ответил я. — Нашли тоже мне Геракла.

— Я не об этом. От вас исходит такая энергетика, что прямо мороз по коже! — Она полуприкрыла веки и, глубоко вздохнув, приникла ко мне, прошептала: — Полюбите меня, Сергей Иванович!

— Как?! Прямо здесь?! — очень я «удивился».

Мои слова её отчего-то очень рассмешили. Смех долго сотрясал её сильное и мускулистое, как у мустанга, тело. Наконец, она устала смеяться и с придыханием сказала:

— Какой вы, Сергей Иванович, право... Насмешник какой. Чего придумали! Здесь!... Для этого необходима интимная обстановка.

— А мне кажется, что для Этого обстановка значания не имеет. Главное — было бы желание, а все остальное, тасазать, декорум.

— Э-э! Не скажите, — горячо зашептала мне в ухо «Миссис Соблазнительница». — Значит вы не любили по настоящему.

— Да по всякому я любил, — решительно возразил. — Легче спросить — как и где я ещё не любил. Однажды на Памире, не поверите, это случилось в кабине канатной дороги. Пока поднимались на лыжную базу, я не только успел познакомиться с одной прелестной любительницей катания с гор, но и дважды её полюбить. И все это я делал по настоящему. Ни одна ещё не обвинила меня в халтуре.

— Ах, Сережа, прекрати! — взмолилась мадам, переходя на ты. — А то я умру от смеха.

— Ни самая плохая смерть. Но я бы предпочел умереть в объятиях такой знойной женщины, как ты, золотко. — Я погладил её крутое бедро и слегка ущипнул, чем привел её в неописуемый восторг.

Я уже вывел определенную закономерность из общения с мадам Верхорученко — чем большие пошлости я говорил, тем больше это ей нравилось. И я старался удовлетворить её постоянно растущие запросы.

Кончилась музыка и я хотел вернуться, но мадам мне этого не позволила.

— Потанцуем еще, — сказала она таким тоном, каким командир отдает приказ своим подчиненным занять рубеж и окопаться. И привалясь ко мне рельефной грудью, простонала: — Ах, Сережа, я от тебя балдею!

На небольшую эстраду в углу зала взобралась худая и страшная, как осенняя распутица, девица и, гнусавя, стала что-то бессвязно бормотать о неразделенной любви. Неподалеку я увидел свою возлюбленную в объятиях этого восторженного сукиного сына. Наши оппоненты работали по полной программе.

Не успели ещё смолкнуть последние звуки музыки, как Людмила Яковлевна взяла меня за руку, твердо и решительно сказала:

— Пойдем!

И мы оказались в узком и темном коридоре, где мадам притиснула меня к стене и жадно впилась в губы. Ее жаркий язык без особого труда раздвинул мои зубы, проник вглубь меня и стал там вытворять такое, о чем я раньше лишь догадывался. Да, если бы я не был защищен любовью, то туго бы мне пришлось. Точно. Да не той любовью, которую культивирует эта «Миссис Прелюбодеяние», а настоящей, которая возвышает нас до космических высот, или низвергает в гиену огненную. Именно такая любовь была у меня на вооружении. И чихал я на прелести этой стареющей Венеры. Ни на того, блин, напала. Ага.

Мы ещё какое-то время потискили друг друга и вернулись к столу основательно помятые. Мадам взирала теперь на всех снисходительно и свысока — под её неистовым натиском пала очередная «жертва».

— А что это мы с Владиславом Юрьевичем вас нигде не видели? — «ревниво» спросила Светлана. А её прекрасные голубые глаза, устремленные на меня, смеялись и сочувствовали одновременно.

— А мы это... ходили любоваться ночным городом, — ответил я с блудливой ухмылкой, чем ещё больше понравился банковскому служащему.

И здесь я заметил на полу у ножки своего стула браслет из довольно крупных бриллиантов. С моим твердым окладом надо горбатиться долгие годы, донашивая последние шмутки и питаясь исключительно святым духом, чтобы приобрести такую вот штучку. Мои оппоненты оригинальностью не отличаются. В моей многотрудной биографии уже было такое. Однажды, когда я вот также танцевал в ресторане, в карман моего пиджака, висевшего на спинке стула, была положена довольно солидная пачка долларов. Тогда мне с трудом удалось выкрутиться из щекотливой ситуации. Неужели они повторяются и задумали нечто подобное? Нет, вряд ли. Просто проверяют меня, как любил говорить один из моих клиентов, «на вшивость». Что ж, надо не ударить в грязь лицом и оправдать их надежды и чаяния.

Я сел на стул, но сделал это так «неуклюже», что уронил со стола вилку. Поднимая её, я заодно и прихватил браслет. Вилку положил на стол. Браслет естественно — в карман. Я был отчего-то уверен, что этот мой маневр обязательно зафиксирован объективом телекамеры или, на худой конец, фотоаппарата. Мне почему-то так ка-а-ажется.

Но мои действия не прошли не замеченными не только от телеобъектива, но и банковского клерка с лицом министра финансов или фельдмаршала. Он не мог скрыть самодовольной улыбки, наполнил наши рюмки водкой, а бокалы дам — шампанским и торжественно проговорил:

— Светлана Анатольевна и Сергей Иванович, я хочу выпить за вас, за вашу новую семью. За то, чтобы вы всегда жили богато и счастливо!

Мы со Светланой не стали против этого возражать.

Вечер уже близился к своему логическому концу, когда Владислав Юрьевич спросил:

— Сергей Иванович, у вас нет желания пойти покурить?

Я чистосердечно признался, что такое желание у меня появилось уже давно. В курительной комнате было многолюдно и накурено.

— Пойдемте на улицу, — предложил Владислав Юрьевич.

Ночь встретила нас чернильной чернотой и прохладой. Небо затянули тучи. Не было видно ни звезд, ни луны. Моя бабушка отчего-то называла такие ночи сиротскими.

Закурили. После довольно продолжительной паузы Владислав Юрьевич спросил:

— Сергей Иванович, а сколько вы получаете за свою работу?

— Не скажу, — ответил решительно.

— Отчего же?

— Будете долго смеяться.

— И все же? — не отставал он.

— Где-то около четырех тысяч.

— Рублей?

— Естественно.

— Да, не жалует вас государство, — посочувствовал он.

— Это точно. Не жалует, — согласился я.

— Но ведь у вас в связи со свадьбой намечаются большие расходы?

— Это точно, — вздохнул я обреченно. — Займу у друзей. Как-нибудь выкручусь.

— В связи с этим у меня к вам есть весьма для вас заманчивое предложение.

Мой оппонент пер прямиком к намеченной цели, как атомный ледокол по ледяным торосам. Он торопливо нанизывал на крючок жирного червя, полагая, что я с удовольствием его слопаю. Святая простота! Нет, дорогой, видит Бог, но кушать эту наживку придется тебе самому. Такова участь всех дилетантов на свете. Ибо не разбираешься ты ни в тактике, ни в стратегии ведения борьбы с такими кондовыми мужиками, как Сергей Иванов. Извини, но, как говорится, каждому свое: одному — попадья, а другому — попова дочка.

— И что же это за предложение? — спросил я после некоторой паузы, связанной с размышлениями на заданную тему.

— Вы могли бы давать нашему банку юридические консультации за определенную, естественно, плату.

— Но вы ведь знаете, что нам запрещено совместительство, — возразил я.

— А я и не говорю о совместительстве. Оформим это трудовым соглашением на оказание консультационных услуг. Это ведь не запрещено законом. Кроме того это для вас будет не обременительно — пару раз в месяц, не больше. Наш банк очень нуждается в таких людях, как вы, с вашим опытом и знаниями. Поэтому, уверен, скупиться на оплату ваших услуг не будет. Так как?

— А вы уполномочены решать кадровые вопросы?

— В определенной степени. У меня хорошие отношения с управляющим.

— Вот когда вы с ним переговорите на этот счет, тогда и потолкуем.

— А в принципе? В принципе вы не против?

— Я подумаю. Посоветуюсь со Светланой, — пообещал я.

Расстались мы в этот вечер почти друзьями.

Все те же симпатичные ребята с хорошо развитой мускулатурой и с почти не тронутыми цивилизацией мозгами, которые совсем недавно едва не помогли мне стать хомо бывшими, подхватили меня по белы руки, выволокли в холл и по винтовой лестнице подняли на второй этаж. Напротив массивной дубовой двери они придали моему телу строго вертикальное положение, одернули мой пиджак, разгладили руками, и тот, кто имел преимущественное право голоса, сказал удовлетворенно:

— Порядок!

Его приятель подтвердил это кивком головы. Похоже, что он ещё не научился говорить. Хотя кое-что уже понимал, а вот говорить — не научился.

Вскоре появился их шеф — яркий представитель юрского периода, сторонник палочных аргументов в споре интеллектов. Он строго и взыскательно осмотрел меня, снял чего-то там с моего пиджака и, как только-что это делал его подчиненный, вдохновенно продекламировал:

— Порядок!

Я невольно им позавидовал. Хорошо этим ребятам живется. Факт. Все-то у них в порядке. Если бы они получили задание отправить меня прямиком в прошлое, то, осмотрев мой молодой и красивый труп, они вот так же сказали бы: «Порядок!» К моему счастью — они такого задания не получили.

Шеф, почтительно склонившись перед дверью, будто метрдотель ресторана — перед почетными гостями, осторожно постучал. Подождал, прислушиваясь. Затем приоткрыл дверь, спросил заискивающе:

— Разрешите, Виктор Ильич?!

— Чего уж там ага... Входите, — раздался скрипучий голос Сосновского.

И мы оказались в довольно просторном кабинете, выполненном в стиле барокко — пышно и помпезно. Современный Растрелли здорово над ним потрудился, чтобы заслужить одобрение олигарха. Обилие хрусталя и позолоты ослепляло. Даже письменный стол из орехового дерева с гнутыми ножками и изукрашенный позолоченной вязью был подлинным произведением и смог бы достойно представлять его автора в музее декаративно-прикладного искусства. И за этим столом, посреди этой роскоши сидел черненький плюгавенький хомункулюс (человечек), герой телеэкрана и политических скандалов, этакая ходячая карикатура Кукриниксов. Если бы меня спросили, — как выглядит современная Россия? Я бы не задумываясь ответил — как Виктор Ильич Сосновский — столь же жалко и нелепо.

Сосновский пробуравил меня насквозь черными умными глазками. Но это ему показалось недостаточным. Выскочил из-за стола, подкатил на коротких ножках, схватил меня за предплечье, помял его, будто желал убедиться — материален ли я, и только затем проговорил:

— Вот каков... Однако каков. Здравствуйте ага!

— Авэ, цезар, моритури тэ салютант! — ответил со свойственной мне иронической улыбкой.

— Чего это он того? — обратился босс к шефу службы безопасности.

Тот лишь пожал плечами, обнаружив тем самым полное незнание латыни. Потребовал от меня:

— Скажи по русски.

— Я сказал: "Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть тебя приветствуют!

Сосновский заливисто рассмеялся. Очевидно, ему очень понравилось сравнение с Цезарем.

— Это хорошо того... Кхе-кхе... Юмор, да?... Смешно ага. Рад того, этого... Да вы чего же... Садитесь того. — Он повернулся к шефу службы безопасности, все ещё скрывавшемуся от меня под псевдонимом Ашот Насырович: — Как его?

— Максим Казимирович, — подсказал тот.

— Ага. Садитесь, Максим Казимирович... А то чего уж... В ногах того...

Так и не дождавшись от него ответа — что же у меня в ногах, я сел. Он оббежал стол, сел на свое законное место и, небрежным жестом указав на дверь, сказал:

— А вы, дружочки, того... Идите ага.

Бой-скауты со своим шефом незаметно вышли. Мы с олигархом остались вдвоем и принялись заинтересованно друг друга рассматривать. Он пытался острым, как язык Жванецкого, и «твердым», как слово президента, взглядом просверлить в моем лбу дырку, чтобы подсмотреть мои тайные помыслы. Я, как мог, этому противился. Наконец, мне эти гляделки надоели и я сказал:

— Давно мечтал с вами познакомиться, Виктор Ильич. Меня всегда удивляло, как вам удалось, выражаясь словами Салтыкова-Щедрина, «Капитал приобрести и невинность соблюсти»? Удивительно! Я бы, лично, так не смог.

Быстрый ум Сосновского мгновенно среагировал на мои слова, уловив в них насмешку. О своей «невинности» он знал лучше, чем кто-либо и давно уже на этот счет не питал никаких иллюзий. Лицо его посерело. Взгляд черных глаз стал злым и колючим.

— Вы это того... Нехорошо. — Чтобы усилить эффект, он даже погрозил мне пальцем, повторил: — Нехорошо! Зачем это... Вам палец в рот... Не клади в рот.

— Ну что вы, Виктор Ильич, такое говорите! — почти искренне удивился я. — Мне совершенно непонятны причины вашего недоверия. Вы первый раз меня видите, а уже так против меня настроены! Обидно, знаете ли. И очень!

Сосновский оставил без внимания мою риторику вкупе с патетикой и тут же перешел к делу. Указывая на меня пальцем, спросил:

— Сколько того... Стоите сколько?

— В каком смысле?

— В этом... в прямом. Сколько вы стоите?

— Шутить изволите, милостивый государь! — разыграл я оскорбленную добродетель.

— Нисколько ни того... Какие могут быть ага... Какая ваша... Цена ваша какая?

— Да как вы смеете! — вскричал я, вскакивая. Задрал подбородок, откинул со лба воображаемую прядь. — Я не продаюсь, милостивый государь!

— А я и не продаю ага... Я купить... Хочу купить.

— Ну, это же другой вопрос, — сказал я, успокаиваясь и садясь. — Так бы сразу и сказали?

— А я так и того... Так и говорю.

— Все зависит от обстоятельств и ценности той информации, которой обладаю.

— А Потаеву за миллион... Ценную ага?

— Очень ценную, — подтвердил я и, откинувшись на спинку кресла, спросил: — У вас можно курить, Виктор Ильич?

— Конечно... Чего уж... Курите. А какую вы ему... Информацию какую?

Я с ответом не спешил. Достал пачку «Мальборо». Закурил. Я стоял сейчас, как Цезарь перед Рубиконом — от моего решения многое зависело в моей дальнейшей судьбе, да и не только в моей. Что же делать? Запираться глупо, когда им и без меня все известно. Но и признаваться — чревато для меня дурными последствиями. Выпустил к потолку несколько дымных колец. Твердо проговорил:

— Тайна клиента для меня свята, Виктор Ильич! Она со мной родилась и со мной умрет.

— Да ладно вам, — махнул на меня рукой Сосновский. — Чего уж там.

— Но это так. Я редко поступаюсь своими принципами.

— А если я вам того... Заплачу если?

— Здесь все зависит от того — сколько заплатите?

— Если триста?

— Чего — триста? Рублей?

Сосновский рассмеялся.

— Какой вы ага... Смешной какой... Рублей!... Триста тысяч если?

— Долларов?

— Да, — кивнул он.

— Это как раз та сумма, ради которой я готов поступиться принципами. Я готов поведать вам жуткую тайну, но лишь при материальном, так сказать, подтверждении ваших слов. Извините, Виктор Ильич, но таковы методы моей работы.

— Я понимаю, — согласился с моими доводами олигарх. Выдвинул ящик стола, достал из него чековую книжку, выписал чек, оторвал, протянул мне.

Удостоверившись в правильности суммы, я сложил чек вдвое и небрежно сунул во внутренний карман пиджака.

— Что ж, как говорится, клиент амикус сэд магис амика вэритас (мне друг, но истина дороже) в буквальном смысле этого слова. Вы очевидно слышали о скандале вокруг фирмы моего патрона и американской авиакампании «Боинг»?

— Да. Читал, — кивнул Сосновыский.

— Так вот, копию этого договора я продал маэстро экономического имблишмента Потаеву ровно за миллион долларов.

— Я так и думал ага... А как вам копию... Удалось как?

— Все очень просто. Я заметил, что патрон часто, уходя, не закрывает сейф. Однажды я воспользовался его отсутствием и отсутствием референта, проник в кабинет, где нашел сейф открытым. Не воспользоваться предоставленной возможностью было непростительно с моей стороны. В сейфе я наткнулся на этот договор, снял с него ксерокопию, а затем стал искать клиента, которому можно его хорошо продать. Такого клиента я нашел в лице глубокоуважаемого Потаева и стал богаче ровно на миллион. Вот такая простая, я бы даже сказал — банальная история.

— А не стыдно того, этого?

— Чего — того?

— Не совестно продавать?... Шеф все же.

Нет, как это вам нравиться?! Этот грязный паучина, сплетший свое гнездо в самом сердце нашей с вами, дорогой читатель, Родины, ещё смеет говорить о совести?! Чудеса в решете! Я отказываюсь что-либо понимать в происходящем.

— Нет, не стыдно, Виктор Ильич, — беспечно улыбнулся в ответ. — Промышленный шпионаж — тот же бизнес, ничем не хуже прочего.

— Ну да, ну да... Это конечно, — тут же согласился со мной Сосновский. — А если, кхе-кхе, я вам того... Предложу того... Работать ага?

— Но я уже работаю у Танина, Виктор Ильич, — сделал я вид, что не понял куда он клонит. Я был уверен, что весь наш разговор добросовестно записывается на магнитофон. Сосновский не был бы Сосновским, если бы этого не делал. Это как раз на тот случай, если мне вдруг взбредет в голову отказаться от его предложения. Что ж, не надо лишать человека удовольствия. Верно?

— Нет — нет! — решительно запротестовал я и даже, для большей наглядности, энергично замахал руками. — И не уговаривайте! За кого вы меня принимаете, честное слово! И потом, что скажет Потаев, когда об этом узнает?! На его слова ещё можно не обратить внимания. Но он ведь, уверен, этим не ограничится. Нет. А то, что он сделает... От этого мне вряд ли удастся просто так отмахнуться.

— А откуда он того... Узнает откуда? Мы ж не собираемся в рекламе ага... А если он того... О нашем вот узнает? О разговоре узнает?

— Виктор Ильич, это не по джентльменски! — вскричал я, «обманутый» в лучших чувствах и «оскорбленный» до глубины души.

— А, кого там! — отмахнулся олигарх от моих слов. Относительно своих качеств он уже давно ни в чем не сомневался. — Перестаньте вы тут... Не надо. Вы согласны?

— Вы не оставили мне права выбора, — проговорил, чуть не плача. — Когда ад рэстим рэс рэдиит (дело дошло до вервки) гордость может и помолчать. Верно?

— Вы это вот того... Хорошо это, — одобрил Сосновский мои слова.

— И каковы ваши условия? — перешел я к делу.

— А?... Хорошие.

— Хорошие — это какие?

— Ну, это... Десять тысяч ага.

— Долларов?

— А чего же... Еще чего же?

Кажется, дядя забыл, что в нашей стране несколько иная национальная валюта.

— В день?

Сосновский рассмеялся, посчитав это моей очередной удачной шуткой.

— Вы это того... В день даже я не того... В месяц.

Скряга! Такие деньги мне платит Танин. С твоими-то возможностями даже стыдно называть такую сумму. Надо напомнить ему с кем он имеет дело. Он определенно в этом нуждается. Мое «тюремное» прошлое стучит мне в сердце и просит выхода на волю.

— Ну ты, пахан, даешь в натуре! — возмутился я. — Да мне Танин такие «бабки» платит без шума и пыли.

Сосновский брезгливо поморщился.

— Вот этого вот не надо... По блатному не надо... Не люблю ага!

— Согласен. Давайте по светски. Так отчего — даже, Виктор Ильич?! Вы что же, считаете себя умнее меня, более одаренней, талантливей? Вы действительно так считаете? Готов с вами поспорить и доказать, что вы глубоко заблуждаетесь,

Это было уже слишком, Моя наглость перешла все границы. От неё даже самый крутой из всех крутых олигархов растерялся и долго не мог сообразить, что же ему со мной делать. И если бы не его неуемное желание — побольше знать о планах Потаева и иметь своего человека в стане врага, то он тотчас отдал бы меня на растерзание своим «волкодавам». Но уж очень большим было это желание. Таким большим, что он был вынужден наступить на горло собственным амбициям и, проглотив обиду, сказал:

— А сколько того... Хотите сколько?

— Пятьдесят, — ответил я, не моргнув глазом.

— Ну вы это того... Тридцать?

Я сделал вид, что глубоко задумался над его предложением. Затем глубоко вздохнул, обреченно сказал:

— Согласен. Но чувствую, что об этом своем опрометчивом поступке я ещё ага. — Это уже выглядело прямым издевательством над олигархом.

Он это так и воспринял. Лицо его покраснело и заострилось. Губы стали напоминать куриную гузку. А глаза загорелись мрачным зеленоватым светом. Когда-нибудь он заставит содрать с меня шкуру и сошьет из неё мокасины. Точно.

Кому-то может показаться, что вел я себя в данной ситуации глупо и опрометчиво, сам напрашивался на неприятности. Смею таким возразить. Расчет мой был прост, но точен — такое поведение вызывало больше доверия. А именно в доверии я сейчас больше всего нуждался.

В конце-концов Сосновский сделал вид, что не расслышал моей издевательской фразы. Сказал:

— Вы должны если чего интересного... У Потаева интересного... Иформировать должны.

— Надеюсь, что ценная информация будет оплачиваться отдельно? — поинтересовался я.

— Это конечно да, — согласился он. — А может быть сейчас чего?... Интересного чего?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Тут мне намедни Потаев предлагал вложить свой миллион в новое дело.

— А что за тело того? — Глазки у Сосновского возбужденнно заблестели.

— В разработку какого-то нового месторождения нефти.

Сосновский даже подскочил от подобной новости. Я знал, что слова — «нефть» и «газ», являются сигнальными словами для олигархов, они действуют на них, как валерьянка — на кота.

— Очень это... Интересно очень... А что за месторождение?

— Пока не знаю. Но обещаю узнать.

— Вот это вот того... Хорошо бы. Компаньоны и все такое... А чего миллион?... Больше теперь... Как решшили?

— Не больше, а ровно миллион. Иначе мне придется долго объяснять Потаеву — откуда у меня возникло это больше.

— Ах, ну да... Это конечно. И что же вы... Решили что?

— Вот — думаю.

— А что тут того... Рисковать надо ага... — Сосновский встал, протянул мне руку. — Очень было приятно и все такое.

— Мне тоже. — Я ответил ему крепким рукопожатием.

Вот на этой, приятной для нас обоих, ноте мы и расстались. Он продолжил дурачить миллионы своих соотечественников. А я стал думать, как мне вывести на чистую воду этого сукиного сына. Еще при разговоре с ним в моей голове начал созревать хитроумный план. Нужно было хорошенько его обдумать.

Виктор Ильич долго смотрел невидящим вглядом на дверь, за которой скрылся этот. Экий насмешник ага. Красивый. И язык как это... помело. Сосновский не любил таких. Слишком самоуверенный. Думает умнее... Других умнее. Наглец. Но это ничего. Пусть думает. Дурак. Он ещё пожалеет ага. В ногах ещё будет. Вот тогда и увидит кто... Уменее кто? А то ишь как распетушился. Юмор там и все такое. Он ему ещё покажет юмор этот ага. Виктор Ильич конечно же не поверил этому. Нет, с Потаевым, конечно, — да. А в остальном — нет. Артист. Но надо сказать — хорошо выучил эту... роль. Хорошо играет. Молодой, а хорошо... Кто за ним того?... Стоит за ним кто? Только ли Потаев?

При воспоминании о Потаеве Сосновский тяжело вздохнул. Встал, прошелся по кабинету. Ведь вместе они когда-то... Начинали ага. Нищими были. А теперь — вон... Друзьями были. Еще какими ага. Потом, как кошка... Перебежала кошка. А зачем? Можно было вместе. А теперь уж что? Теперь новый передел. Кто сейчас того... тот и будет. Править миром будет. Иначе нельзя. Во всем мире так. И здесь так будет. А как же. Потаев сильный того... Противник сильный. Но это ничего. И не таких... Но этот, молодой, только ли на Потаева? Шестое чувство подскзывало Виктору Ильичу, что за этим не только Потаев. Дураки какие. И что им всем от него того?... Затравили. Вон и генерального прокурора... А уголовное дело ни того... Новый генеральный... или как там его, боится, как бы чего... Трус. Надо сменить... Своего надо. Что б во всем своего ага. Что б прекратили и что б ни того... Дело прекратили. Сволочи. Никому верить ага... Везде контроль. Устал. Плюнуть бы на все... Нельзя. Теперь нельзя. Сожрут. Раньше бы надо было. Теперь никак. Думал — легче будет, а оказалось — вон как. Раньше одни эти... краснопузые. Эти что, так себе. Побалаболят и все... Власть не у них. А у этих теперь власть есть, влияние... Потаев вон за них. Запад тоже уже... Газеты и все такое. Страшно. И на Кавказе, как назло... Кто мог думать, что Татиев?... Никто не думал. Думал, если что — Кавказ того... выручит. А теперь и там не все ясно. Как за всем углядишь? Он же не этот... Как его? Кто мог сразу все. Этот, молодой, ещё называл... Он же не Цезарь. Как за всем ага? Трудно. Дураки! Ни на кого никакой... Надежды никакой.

Виктора Ильича душило возмущение против всех. Сомнения всю эту изглодали... Душу изглодали ага. Если б знал, что так, то не связался бы. Зачем? И этот патриарх тоже... Сволочь порядочная тоже. Развалился совсем... Не хочешь а заматеришься. И Семья эта... Ребята эти... Совсем перестали этих ловить. Бояться как бы что. Дураки!.

Сосновский сел за стол, снял телефонную трубку, нажал на клавишу прямой связи.

— Зравствуйте, Виктор Ильич, — раздался знакомый голос. — Слушаю вас.

— Привет ага! Ты почему этим позволяешь?... Кучкуются уже того... Премьера этого... бывшего. Так и будешь смотреть?

— Нет, вы неправы, Виктор Ильич. Мы активно работаем в этом направлении. У них уже наши люди. Ведем работу с лояльными нам губернаторами о создании альтернативного блока.

— Плохо. Медленно ага... У них рейтинг... А у вас — жалко смотреть. Активнее надо. Грязи больше того... Пусть отмываются.

— Но они в суд обратяться.

— Ну и что? Подумаешь. Главное, что б впечатление.

— Хорошо, мы над этим обязательно подумаем.

— Вот-вот... давайте. И вот ещё что... Ты по своим каналам ага... Есть ли в ФСБ отдел... Как его? Отдел политического сыска?... И кто такой генерал Сластена? Там работает. Понятно?

— Постараюсь, Виктор Ильич.

— Тогда того... Бывай тогда. — Сосновский положил трубку. Бездарь и ничтожество этот. Зря он его ага... Тащил зря. Трус. Думал исполнитель будет... Хороший будет. Но для этого тоже голову надо ага.

Виктор Ильич вызвал к себе шефа безопасности Вардяняна. Тот неслышно вошел. Остановился у порога. Вид у него был виноватый. Он все ещё перживал свою неудачу при допросе этого козла Снегирева. Очень переживал, что не сдержался. Юмором тот его доконал. Алик Иванович не понимал юмор и потому тот, в смысле — юмор, его всегда нервировал, возбуждал ярость. А этот подонок никакого удержу не знал, в смысле юмора. Вот Варданян и сорвался. Теперь стыдно боссу в глаза смотреть. Такой опытный контрразведчик, а вел себя, как сопливый пацан, право слово.

Понял состояние своего подчиненного и Сосновский. Рассматривал его, будто впервые видел. Фамилия такая, а сам сущий этот... Сущий кацап ага. Волос какой... Светлый какой. И нос картошкой. Какой же Варданян?... Смешалось все. Ничтожество. Как он с этим парнишкой?... Никак не ожидал... Впервые видел того... А ещё опытный. С пацаном не мог ага... Руки распускать и все такое. Нет, физические методы — это, конечно... Но здесь ни того... Бессилие это.

— Ну что скажешь? — спросил Сосновский неприязненно.

— Вы о чем, Виктор Ильич? — Лицо Варданяна сразу замкнулось, стало непроницаемым.

— Ишь ты — о чем... Да ты это... Проходи вот... Садись. Что об этом скажешь?

Варданян прошел к столу, сел в кресло. С ответом не спешил. Он очень боялся промахнуться и прослыть в глазах босса ещё большим дураком. А это было чревато осложнениями. Он и так с этим Снегиревым наломал дров.

— А что вы сами думаете, Виктор Ильич? — спросил осторожно.

— Это ты меня уже того... Допрашивать меня? А может тебе сразу эту... Сразу явку с повинной написать?

— Ну зачем же вы так, Виктор Ильич! — заискивающе проговорил шеф безопасности.

— А чего же зачем... Кто здесь кто? Кто здесь спрашивает ага, а кто, наоборот, — того?

— Извините... Мне он показался слишком несерьезным. Скоморох какой-то.

— Дурак ты, Алик Иванович. Потому и мысли у тебя того... Дурацикие ага... Он тебя как... Как не знаю кого как. А ты — скоморох. Сам ты ага. Кто он такой? Кто? Откуда?

— Так ведь я вам уже докладывал.

— Еще ага... Послушаю. Интересно.

— Особо опасный рецидивист. Последний раз сидел за вооруженный разбой. Вместе со Ступой совершили побег.

— Ступа — это кто? Это у Танина?

— Да. Он. Так вот, этот молодой замочил стражника.

— Как это? — поморщился Сосновский.

— В смысле — убил.

— Герой ага.

— Герой, — усмехнулся Вардянян.

— А почему он того... По латыни почему?

— Говорят, что его с четвертого курса юридического замели.

— Как это?

— В смысле — арестовали.

— А в каком он?... Институте в каком?... Учился ага?

— Я уточню, Виктор Ильич. А что, есть сомнения?

— Сомнения всегда того... Всегда должны. А у тебя в первую ага. Срочно напрявь человека.

— Куда, Виктор Ильич? — не понял шеф безопасности.

— В ниститут, дурак! — отчего-то разошлился Сосновский. — И фотографию. Пусть преподаватели... Посмотрят пусть. Узнают ага.

— Сделаем, Виктор Ильич! — бодро проговорил Варданян и, полагая, что разговор окончен, встал.

— Сиди ага... Я ещё не все того, — усадил его на место Сосновский. — Ты вот ещё что... Ты за этим... Как его?

— Снегирев, — подсказал Варданян.

— Ага. Ты за ним... Что б каждый шаг... Понял?

— Сделам! — заверил босса шеф службы безопасности.

— А с кем он здесь... Из женщин... С кем?

— В смысле — с кем гужуется? — решил уточнить Варданян, чем вновь вызвал у босса раздражение. Поняв, что снова попал впросак, тут же поправился: — В смысле его любовницы?

— Да, — кивнул Сосновский.

— Окунева Майя Павловна.

— Это какая?

— У неё обувной магазин на Комсомольском. Такая красивая, фигуристая. Венера, словом.

— О ней — тоже. Все о ней ага... На кого работает и все такое.

— Хорошо, Виктор Ильич. Все будет в полном порядке. Не сомневайтесь.

— А мне что... Это ты должен ага... Ладно, ступай, дружок. Работай давай.

После ухода Варданяна Виктор Ильич долго соображал, что же ему ещё сделать. Голова была тяжелой. Мысли — вялыми. Глаза — беспокойными. Устал. Совсем того... Совсем расклеился. Усталость эта не та, что отдохнул и все тут. Она долго ага, годы, можно сказать... Копилась долго. Дураки вокруг... Ничего сами... Все он... Тревожно как-то в груди. Ничего не того... Ничего не радует. Такая эта... Апатия такая. Некстати вспомнился ночной гость. А может, правда он того... Существует? И Бог, и все такое?... Нет-нет, не может этого... не должно. Зачем же тогда вдалбливали?... Столько лет вдалбливали. Не дураки же они, эти... Как их? Марксисты-материалисты. Нет, не дураки ага. С другой стороны, Достоевский, к примеру, тоже ни того... А он всему этому верил. А вдруг, правда все? Вдруг, есть там что-то?

Настороение у Виктора Ильича окончательно испортилось, потому как лучше, чем кто-нибудь знал, что Там его не ждет ничего хорошего. Маленькие черные глазки его сузились, стали ещё более тревожными и печальными. А потом загорелись злостью.

«Это инчего ага я ещё здесь того попомнят ещё с кем связываться дураки они ещё умоются кровью умоются я ещё страну эту дурацкую эту на дыбы ага ещё узнают Сосновского!» — подумал он, вставая. Работать совсем расхотелось.

А ночью во сне к нему вновь приходил страшный гость и требовал, чтобы Сосновский пошел с ним. Виктор Ильич горько плакал, умолял его повременить, но тот был непреклонен. Проснулся Сосновский со страшным криком, весь в липком поту, напугав до полусмерти жену.

Когда же все это того?... Измялся совсем ага. Страшно. Холодно. Одиноко. Дураки все! Умереть что ли?... Многие бы того... Обрадовались бы многие. Не дождутся ага... Он ещё того... Еще покажет... Им покажет ага... Еще пожалеют... Очень пожалеют.

А в окне раскачивался тонкий и хилый серпик луны. Нет, это не она того... Это ветки ага... Дерева ветки. Разрослись. Это они... А такое впечатление, что она... луна.

Конец первой книги

Если быть до конца честным, то Владиславу Юрьевичу Леоньеву этот Иванов сразу не показался. Нет, определенный шарм у него конечно есть, кто спорит. Впечатляет. А Светлана... О, Светлана! А Светлана тем более. При воспоминании о девушке большое сердце Владислава Юрьевича стало беспокоится, стучать гулко и призывно, как Герценский колокол. Фу, какая пошлость! Взбрело же в голову подобное дурацкое сравнение! Одним словом, Светлана ему очень понравилась. Этакая Блоковская незнакомка! Хороша! А её голубые по-детски распахнутые глаза! Просто чудо какое-то! Как там: «Пускай ты выпита другим. Но мне осталось, мне осталось. Твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость». Нет, это кажется Есенини. И образ совсем другой. Но все равно красиво. Что и говорить, Светлана до того очаровала Леонтьева, что он долго не мог заснуть — образ её так и стоял перед глазами. Повезло этому следователю. Такая девушка! А Иванов... В нем есть шарм. Этот его юмор, простоватая улыбка, хитроватый взгляд. Все это впечатляет. Людмила кажется серьезно им увлеклась. Когда она рассказывала, как они в коридоре, Владислав Юрьевич едва со смеху не помер. Хорошо, если бы у неё с ним получилось. А потом бы об этом узнала Светлана. Хорошо бы. Если честно, то такая девушка не для Иванова. Нет. Ее должна окружать роскошь и красота. Она должно носить вещи от Гордена, в крайнем случае, — от Юдашкина, иметь приличные драгоценности. Разве может ей это дать Иванов? Глупо даже об этом говорить. А вот он, Леонтьев, ей бы все это мог устроить, ничего бы не пожалел. Такая девушка! И все же, Владислав Юрьевич интуитивно чувствовал, что с этим Ивановым не все в порядке. Правда, понял это, когда на следующий день позвонил Крамаренко и доложил о встрече, и когда тот отсчитал его за проявленную инициативу, как... как последнего мальчишку. И вообще... Эти генералы. Грубые они очень. Никакого тебе такта, воспитания. Как чуть не по ихнему, так орать, оскорблять. Солдафоны, одним словом. Возмутительно! Вот и этот Крамаренко... Еще не дослушав до конца Владислава Юрьевича, начал орать:

— Кто тебе, твою мать, разрешил идти на контакт с Ивановым?! Почему со мной не посоветовался, так-перетак?!

— Я пробовал дозво... — хотел было разъяснить ситуацию Леонтьев, но генерал его и слушать не стал.

— Дурак ты, Леонтьев! — рявкнул Крамаренко. — Дурак и пустозвон. Толку от тебя, что от козла этого самого. Ты все дело, можно сказать, под удар подставил.

Владислава Юрьевича даже передернуло всего от возмущения и отвращения к этому солдафону. Как можно с такими общаться?! Это прямо вонствующий коллаборационист!

— Но мне кажется, что вы не правы, Дмитрий Васильевич. Иванов очень даже клюнул. Он, видите ли, женится на молоденькой женщине и очень, так сказать, нуждается.

— Кто на что из вас клюнул, это ещё надо разобраться. Я сам с ним не знаком, но много о нем слышал. Тот ещё гусь!

— С годами люди меняются, Дмитрий Васильевич.

— Только не такие, как этот. Это сучье племя с корнем надо, что б побегов никаких. Тебе вот с кем надо о нем потолковать. Подожди, у меня где-то записано... Ага. Вот. С Поляковым Антоном Сергеевичем. Он этого Иванова, как облупленного. С ним потолкуй. Он тебе подскажет, что надо делать. Понял?

— Ну как же. Антон Сергеевич очень был у нас уважаемым человеком. Я был лично ему представлен. Умнейший человек и воспитания отменного. А где мне его найти?

— Сидит он сейчас с вами по соседству в Кемеровской области в ИТК-3. Запиши, чтобы не забыть.

— Я запомню. Спасибо.

После разговора с этим несносным грубияном Владислав Юрьевич ещё раз проанализировал действия Иванова и его невесты. Вели они себя очень естественно даже в мелочах. Он же сам видел, как этот Иванов со стола вилку. Если бы Иванов был таким, каким его рисует этот хам, то бы сразу стал выяснять — чей это браслет и как он оказался около его стула. А он, вот вам, пожалуйста, — вилку со стола. Нет, здесь что-то не то. Может он и был раньше. А теперь влюбился. Может быть он мечтал о таком подарке своей невесте. Такая девушка! Она и большего достойна! Нимфа! Этакая русская Суламифь! Малина в сметане! Если быть до конца честным, то он откровенно позавидовал Иванову. А чем он, Савельев, хуже? И в смысле внешности и вообще? У Иванова в роду, поди, все «пролетарии всех стран соединяйтесь». Это видно даже по тому, как он держит вилку, не говоря уж об антропологии и всем прочем. А у него, если верить маман, в роду сплошные графы и князья. Да это он и так, без маман, чувствует. Опять же денег вполне достаточно, чтобы его жена ни в чем не нуждалась. Должность пока незавидная? Но это — пока. Очень скоро он займет место шефа службы безопасности в правительстве Сибирской республики. Все к этому идет. Так что по всем статьям он гороздо предпочтительнее для Светланы, чем этот следователь. Такая девушка! Что может ей дать этот жалкий Иванов? А он, Савельев, дал бы ей все.

Дело в том, что Владислав Юрьевич уже как год вдовствовал. Жена его умерла от элементарной пневмонии. Нелепейший случай! Вопиющая халатность врачей. Внезапный отек легких, и не успели спасти. Сын Юрий учился в Москве в Институте журналистики. А Савельев ходил бобылем, подыскивал половину. В основном поэтому он и сблизился с Людмилой Яковлевной. Но скоро понял, что она ему не пара. Была в ней какая-то вульгаринка, что-то от уличной девки. Эти её бокалы об пол. Это черт знает что такое! И потом её вулкан страстей... Нет, пусть этот вулкан тушит кто-то другой, а он — пас. А Светлана... О, Светлана! Она — совсем другое дело. Она — настоящая. Может украсить любого мужчину. Они бы превосходно смотрелись вдвоем. Если быть откровенным, то Владислав Юрьевич не был счастлив в браке. Нет. Скандальный у покойницы был характер. Эти её мелочные придирки, скандалы по пустякам, истерики, необоснованная ревность. Бр-р! Даже вспоминать не хочется. А вот Светлана никогда не опуститься до мелочных придирок — это сразу видно. Словом, мечта мужчины!

Людмила Яковлевна ему и сообщила, что в салон пришла майор милиции — невеста Иванова, что не очень настаивала об оплате услуг. Не воспользоваться этим случаем было бы непростительно с его стороны. В том, что здесь все чисто — Савельев был уверен. Иначе бы Светлана не заявилась под своим именем, не стала бы афишировать свою должность. Вот почему они с Людмилой и придумали её день рождения — очень уж хотелось посмотреть, что этот Иванов собой представляет. А идея с этим браслетом возникла совершенно спонтанно. Владислав Юрьевич вовсе не связывал с ней никаких надежд. Просто решил посмотреть — как поступит в данной ситуации знаменитый следователь, о котором столько говорят? И, вдруг, эта вилка на пол и все такое. Но именно этот поступок Иванова и зародил в душе Савельева беспокойство. А разговор с Крамаренко его, это беспокойство, усилил. Надо действительно потолковать с Поляковым. И потом, посоветоваться с умным человеком никогда не бывает лишним.

Утром следующего дня Владислав Юрьевич уже ехал в своем «Форде» в Кемерово. ИТК-З он отыскал без труда. Еще вчера он пробросил несколько звонков нужным людям. Поэтому сегодня его уже поджидали в колонии. Коренастый мужчина средних лет в форме майора с простоватым лицом бригадира каменьщиков — обветренным и задубелым, проводил его в какой-то убогий кабинет с допотопной мебелью, попросил подожать, а сам вышел.

Через пять минут в кабинете появился Антон Сергеевич Поляков. Одет он был в светло-коричневый блузон, темно-коричневые вельветовые брюки, а на ногах — замшевые туфли. И, глядя на него, Савельев невольно подумал:

«С деньгами и влиятельными друзьями и здесь жить можно».

Последний раз он видел Полякова лет пять назад. В нем с тех пор мало что изменилось. Разве что стал суше, строже. Он остановился у порога и выжидательно смотрел на Владислава Юрьевича, не узнавая. Тот вскочил из-за стола, подбежал, протянул Полякову руку.

— Здравствуйте, Антон Сергеевич! Рад видеть вас в добром здравии. А я — Савельев Владислав Юрьевич. Лет шесть тому меня вам представляли. Не помните?

— Здравствуйте, Владислав Юрьевич! — ответил Поляков, пожимая руку. — Да-да, припоминаю. — Но по глазам было видно, что он Савельева не узнал.

— Антон Сергеевич, мне посоветовали к вам обратиться по поводу следователя Иванова.

— Сергея Ивановича? — уточнил Полякова, внешне никак не проявив своих чувств.

— Да. Его, — кивнул Савельев.

— Этот следователь мне и здесь покоя не дает, — чуть усмехнулся Поляков. — И что же вас интересует?

— Давайте присядем, — Владислав Юрьевич указал на древний вышерпаный кожанный диван с валиками вместо подлокотников. Сели. Савельев достал пачку «Мальборо», предложил Полякову, но тот отказался. Владислав Юрьевич закурил и начал свой рассказ.

И чем больше слушал Антон Сергеевич этого представительного господина с красивым благополучным лицом и учтивыми манерами содержателя второразрядного борделя, тем больше мрачнел. Тот совершает ту же ошибку, какую когда-то совершил он, Поляков, — недооценивает Иванова. А это чревато большими неприятностями. Похоже, что этот попал в ловко поставленный капкан Иванова. Вообразил себя охотником, а оказался в роли подопытного кролика. Очень на то похоже. Убежден, что Иванов купился на какой-то там браслет. Учит дураков жизнь, учит, а все без толку. Иванов из вымирающего племени правоборцев. Таких невозможно купить, если даже бросишь к их ногам все богатство мира. Их немного, но они есть. И не учитавать это — преступление. Таких можно лишь уничтожить. Да, а что это он говорит о какой-то там женитьбе Иванова? А что же сталось с его Екатериной? Неужто разошлись? А такая была красивая пара. Антон Сергееевич, мстя Иванову, организовал как-то покушение на эту красавицу. Но той посчастливилось уцелеть. Неужто они разошлись?!

— А что случилось с прежней женой Иванова? — спросил он после рассказа Савельева.

— Она умерла уже более года назад. Кровоизлияние мозга — как следствие черепно-мозговой травмы.

«Значит, я все-таки достал Иванова», — подумал Поляков. Но, странное дело, эта новость не вызвала в душе Антона Сергеевича ни злорадства, ни даже удовлетворения. Нет. Наоборот, ему было искренне жаль Иванова. Трудно ему приходится в жизни. Очень трудно. Глубоко в душе Поляков симпатизировал этому следователю. Когда-то в юности он и сам был вот таким же ярым максималистом, бескомпромиссным борцом за правду. Но жизнь быстро внесла свои коррективы и он понял что к чему. Плевать против ветра — себе дороже. И тем не менее, встречая таких людей, как Сергей Иванов, он искренне удивлялся их бесстрашию. К таким людям можно по разному относиться, но не уважать их нельзя.

— А кто невеста Иванова? — спросил он.

— Майор милиции Светлана Анатольевна Козицина.

На этот раз Антон Сергеевич не мог скрыть удивления и рассмеялся.

— Такая красивая голубоглазая блондинка?

— Да. Вы её знаете?

— Еще бы мне её не знать, когда именно по её милости я здесь оказался.

— Надеюсь, вы шутите, Антон Сергеевич? — спросил недоверчиво Савельев, обеспокоенный словами Полякова. Он уже начал понимать, что стал жертвой ловко раскрученной интриги.

— Нисколько. Эта Козицина под стать своему жениху. Превосходная актриса.

После рассказа Полякова о том, как Светлана ловко внедрилась в театр мод Макарова, стала ведущей актрисой этого театра, а затем и невестой самого Макарова и как раскрыла все их планы, Савельев совсем опечалился. А ведь он связывал с этой девушкой такие планы. Странно, что такая красивая и милая девушка, может быть такой... такой интриганкой! Владислав Юрьевич почувствовал себя обманутым в лучших чувствах и очень от этого страдал. «Жестокий век. Жестокие сердца!» Куда все катиться?!

— Что же делать? — беспомощно спросил он.

Поляков пожал плечами, затем равнодушно сказал:

— Вам ничего другого не остается, как только убить Иванова. Другой альтернативы я не вижу.

— Да,да, — согласно закивал Савельев. — Я и сам все больше склоняюсь именно к этому варианту.

Дорогие читатели, здравствуйте! Воспользовавшись временным отсутствием автора, спешу объяснить вам некоторое положение вещей, чтобы у вас не создалось привратного обо мне мнения. А такая опасность, уверен, существует. Я вам очевидно представляюсь этаким беспечным малым, баловнем судьбы, шлепающим веселыми ногами по ниве жизни. Признайтесь — именно таким я и рисуюсь в вашем воображении? Но смею заверить, что я не такой, альтэр эго (другой я). Это автор делает из меня легкомысленного и недалекого типа. Я уже неоднократно протестовал по этому поводу. Бесполезно. Легче пятитонный грузовик сдвинуть с тормозов, чем автора сего романа — этого бронтозавра эпохи перезрелого социализма. Его дурацкие принципы родились гораздо раньше его самого. Факт. Ну если ты такой, простите великодушно за современный вульгаризм, упертый, то и рисуй мой образ от своего имени, верно? Зачем же от первого лица? Ведь это ко многому обязывает. Что обо мне подумают люди?

Вон он идет. Леког на помине.

Автор подходит, насмешливо смотрит на меня, спрашивает:

— У вас, Андрей Петрович, есть ко мне какие-то вопросы?

— Да, Владимир Иванович, обязательно есть.

— Чем вы опять недовольны?

— Вот видите — уже с самого начала нашего разговора вы подозреваете во мне этакого брюзгу и кляузника. Я что, должен оправдываться?

— Извините. Так что у вас, Андрей Петрович?

— Все то же, Владимир Иванович. Я не согласен с трактовкой своего образа и заявляю решительный протест.

— Опять вы за свое! — устало, даже обреченно говорит автор, тяжко вздыхая. — Другие герои, как герои, а вы вечно всем недовольны. Капризны, как кисейная барышня!

— Прошу не оскорблять! Думаете, что если вы автор, но имеете на это право? Я ведь не напрашивался. Если вас не устраиваю, то могу уйти к другим авторам. Такого героя любой из них с руками-ногами отхватит.

— Извините. Но только мне кажется, что вы не правы. Вы в романе представляетесь очень даже симпатичным парнем — веселым, остроумным, находчивым, деятельным.

— Этаким хомо беспечным. Но все это, так сказать, лишь декорум, а тем, что существует здесь, — я указал себе на грудь, — вы мало интересуетесь. Потому и получается весьма и весьма ходульный образ.

— Вам так кажется?

— Более чем.

— Хорошо, я обещаю подумать над вашими словами. До свидания! — И, энергично размахивая руками, автор удалился. В принципе, он неплохой мужик. Не зануда. И это — главное. Интересно, — сдержит он обещание, или — нет?

Вдруг, я почувствовал, как пространство и время романа скручиваются тугой спиралью, захватывают меня и доставляют именно туда, где я и должен быть по замыслу автора. Я уже себе не принадлежал...

Олигарха Сосновского я покидал в отличном расположении духа. В его лице я обрел третьего по счету хозяина и в этом смысле перещеголял самого Фигаро. Факт. И здесь нельзя все списывать на мою природную удачливость. Здесь надобно ещё и умение. А как же. Я конечно реально сознавал — в какие игры ввязался. Но, как говориться, — «черт не выдаст, свинья не съест». Аудэнтэс фортуна юват (смелым судьба помогает). Вот именно. Будем надеяться на нее. Недаром мне мама говорила, что я в рубашке родился.

Когда я добрался до Москвы, то на столицу уже тихо и незаметно опустилась ночь. На небе нарисовался серпик луны, такой бледненький, худенький и прозрачный, что я невольно ему посочувствовал. Зато звезды поражали своим великолепием, сияли, как глаза моей легкомысленной Армиды при моем появлении.

«Завидую звездам прекрасным», — всплыла в сознании строчка из какого-то стихотворения. Кажется, это из Лермонтова. Напряг память, стараясь вспомнить само стихотворение. После нескольких попыток, мне это удалось. Используя то, что на улице было пустынно, я раскинул руки и громко продекламировал:

— "Чисто вечернее небо.

Ясны далекие звезды.

Ясны, как счастье ребенка...

Люди друг к другу

Зависть питают.

Я же, напротив,

Только завидую звездам прекрасным.

Только их место занять бы хотел!"

Умеют же великие, казалось, самыми простыми словами тронуть душу. Еще как умеют! Ох! Ах! Унестись бы сейчас в какие-нибудь дали-дальние, встретить там хорошую девушку, влюбиться в неё без памяти, и познать радость бытия, под названием — семейное счастье. То, что было у меня в прежней жизни, можно с полной уверенностью назвать — семейным адом. Где же ты моя Любовь ходишь-бродишь? Ау! Откликнись! Но остались мои вопросы и призывы без ответа, растворились в воздухе, канули в ночи. Отчего-то вспомнилась студентка Таня — бесстрашная амазонка и заядлая спортсменка. Вспоминает ли «убиенного» раба божьего Андрея? Хорошая девушка. Но слишком наивная и доверчивая. Это в наш жестокий век слишком опасно — обязательно найдется какой-нибудь Валтасар — обманет.

Дома автоответчик голосом моей нареченной невесты — этой великовозрастной блудницы с мозгами пеликана и телом Афродиты, капризно проговорил:

"Макс, ты нехороший! Где ты пропадаешь? Я вся испереживалась! Как придешь, обязательно позвони, а то я не усну. Целую, мое золотко!

«Она уже включила меня в свою недвижимость», — подумал я и усмехнулся. Интересно какой я в её списке? Наверное, на почетном четвертом месте — после магазина, особняка и машины. Впрочем, я несправедлив к ней. Она любит меня пылко, бескорыстно и готова ради меня всем пожертвовать, даже своим алебастровым телом. А её желание — поскорее доставить меня в супружескую постель, — вполне естественное желание любой женщины. Красота её, увы, не вечна. Вот-вот начнет блекнуть и увядать. Потому она и так спешит. Разумеется, я не связываю с ней свои дальнейшие планы на жительство. Но это не важно. Сейчас она вполне заслуживает человеческого в себе отношения, внимания и участия.

Я снял трубку, набрал номер её телефона, и тотчас услышал голос:

— Слушаю.

— Это хто? — спросил глухо, изменив до неузнаваемости голос.

— А кто вам нужен? — Голос моей невесты звучал строго и настороженно.

— Так мне эту... как ее? Мне Окуневу?

— Я слушаю.

— Ты что ль Окунева?

— Да кто вы такой?! — стала раздражаться Майя Павловна.

— Я что ль?

— Да. Вы?! — Она уже была на взводе.

— Так я этот... Отрепьев Гришка. Самозванец.

— Какой ещё — самозванец?! — В истории моя Минерва была явно слаба.

— От хахаля я твово. Поняла?

— Что с ним?! — истерично закричала Майя Павловна.

— С кем? — тупо спросил.

— Господи! — простонала она. — С Максом?! Что с ним случилось?! Отчего сам не позвонит?

— Так не может он. Он там... В шалмане этом остался.

— В каком ещё шалмане?

— Так у Лариски, шалавы этой. На Пятницкой. А мне сказал — позвони, говорит, Окуневой, успок...

— Адрес?! — возопила она, в один миг превращаясь в неистовую ревнивицу.

— Каво?

— Идио-о-от! Лариски?! Бл..и этой?!!

Услышать от неё подобное было столь необычным, что я растерялся и положил трубку. Это называется — навыступался. Факт. Похоже, что я зря спорил с автором. Очень на то похоже. Что же делать? Ситуация! Вот так сами себе подбрасываем проблем. Надо каяться. Иной альтернативы у меня просто нет. Я вновь набрал номер телефона Окуневой. Но услышал в трубке короткие гудки. Понял, что сейчас Майя Павловна предпринимает титанические усилия выйти на след той самой Лариски. Дозвонился лишь с пятой попытки.

— Да, — услышал я громовой голос Майи Павловны, напоминающий рык оскорбленной и отвергнутой львицы.

— Здравствуй, любовь моя! — елейно пропел.

— Ты откуда? — в голосе её звучал металл и ещё что-то очень твердое.

— Из дома вестимо. Только-что вернулся. Автоответчик воспроизвел мне твой божественный голосок...

— Не ври! — перебила она дрожащим голосом, еле сдерживаясь, чтобы не взорваться. Представляю, какие стихии бушуют сейчас в её душе. Я искренне ей посочувствовал.

— Но откуда подобное недоверие, радость моя?! Раньше ты никогда не позволяла разговаривать со мной в подобном...

— Ты где сейчас находишься?! — перебила она меня. Ей не терпелось тут же и сразу вывести меня на «чистую воду», раскрыть мое ковароство и вероломство, доказать, что Гименей явно во мне ошибся.

— Я же сказал — дома.

— Врешь!

— Но я те... — попытался я возразить, но Майя Павловна не позволила этого сделать.

— Кто такая Лариска?

— Лариска?! — очень я «удивился». — Понятия не имею. Может быть это из «Бесприданницы» Островского? Нет?

— Какой ещё «Бесприданницы»?! — закричала она. — Ты что, издеваешься?!

— Ну, тогда не знаю. Извини. А в чем дело? Для чего тебе понадобилась какая-то Лариска, любовь моя?

— Лицемер! Боже, какой же ты лицемер! Нет, правильно говорят: «Сколько свинью не корми, она...»

— Это говорят про волка, Майя, — поправил я её.

— Какая разница! — обреченно ответила она и расплакалась. — Главное — я все для тебя, а ты так подло... Так наплевал в душу. Демосфен ты несчастный!

— Да что случилось?! — «взмолился» я. — Ты можешь толком сказать?

— Звонил какой-то твой приятель и сказал, что ты находишься на Пятницкой у Лариски.

— Какой ещё приятпель?

— Не знаю. Какой-то Гришка Отрепьев. Самозванец.

Я весело рассмеялся. Укоризненно сказал:

— Стыдно, милочка! За знание отечественной история я вынужден вам выставить жирную двойку. Вот Демосфена вы знаете, а Григория Отрепьева, именовавшего себя царем Дмитрием и пытавшегося путем чудовищного обмана взойти на царский престол, не знаете. Стыдно!

— Ой, правда! — растерялась Майя Павловна. — Как же это я... Надо же! А кто же тогда звонил?

— Кто-то из твоих друзей разыграл тебя, любовь моя. И ты заглотила подобную наживку. Прямо не знаю, что и сказать.

— Прости меня, Макс, ради Бога! Я такая была несчастная! Такая... Думала — умру. Честное слово! Можно к тебе приехать?

— Можно, — великодушно разрешил я.

Насытив свою неистовую плоть, Майя быстро уснула. А мне что-то не спалось. Бродили по все ещё ноющему от побоев и уставшему от ласк этой великовозрастной вакханки телу мощные флюиды, возбуждая память и тревожа относительный покой. Впрочем, покой никогда не бывает полным. В сознании даже самого счастливого индивидуума всегда гнездится пара вопросов, отравляющих существование. У меня же этих вопросов скопилась целая дюжина, а может быть и больше. Меня все больше смущала та легкость, с которой я вырвался из лап опытного, умного и коварного Сосновского. Что-то здесь не то. И чем больше я над этим думал, тем больше сомневался в своей победе. Мой верный Пятница — любимый зять моего патрона Веня Архангельский, раздобыл о Сосновском весьма и весьма ценную информацию, которую я уже успел передать Иванову и полковнику Слуцкому. По этой информации, Сосновский держал уверенную руку на пульте событий не только дня сегодняшнего, но активно готовился к будущему. Сегодня — ближайшее окружение президента, его администрация, многие члены правительства — люди этого черного и грязного хомункулюса. Это они дергают за веревочки дряхлого патриарха и тот, не задумываясь (очень сомневаюсь, что он вообще когда-нибудь имел способность думать), подписывает дурацкие указы, развязывает войны в «горячик точках», участвует в гнусных провокациях, типа пресловутого «чеченского следа». Все это было бы смешно, если бы не было так грустно, даже страшно. Завтра — выйдет из подполья созданный алигархом Высший экономический Совет, заявят о себе в полный голос «правители» в регионах. И тогда — прости-прощай надежды на светлое будущее. Я с командой Иванова встречусь в какой-нибудь жуткой резервации, или того хуже — в психолечебнице, где нам дадут возможность влачить убогую жизнь и обмениваться впечатлениями о том, какими мы были в свое время непроходимыми тупицами, а слово порядочность станет синонимом глупости и невежества. И этот хитромудрый грязный паук, укутавший липкой паутиной все и вся, так легко мне поверил и пошел на сотрудничество?! Не верю!! Что-то здесь не то. Скорее всего он затеял со мной какую-то игру. Какую? Но сколько я не напрягал сознание, так и не смог ответить на этот вопрос. В конце-концов решил во всем открыться Потаеву. Как говориться, — из двух зол, выбирай меньшее. Потаев — был меньшим злом для страны. Конечно, и он был не безгрешен — невозможно за восемь-девять лет сколотить огромные капиталы честным путем. Конечно. Но разница между Потаевым и Сосновским состояла в том, что если первый любил Россию и стремился что-то сделать для её становления и последующего процветания, то второй её ненавидел и все сделает для её унижения. Вот почему сегодня я был на стороне Потаева. Без его помощи мне, мягко выражаясь, будет совсем худо. Факт.

Флюиды ещё какое-то время побродили по моему телу, покопались в душе и успокоились. Потолок качнулся и куда-то поплыл, разверзлись земные хляби и я провалился в сон. Так мне и надо. Может быть там найду ответы на мучавшие меня вопросы? Хорошо бы.

Но, увы, утром я проснулся точно таким же, каким и уснул — озабоченным и замороченным вчерашними вопросами, с той лишь разницей, что повзрослел ещё на один день. Но это обстоятельство даже не замутило сознания — подумаешь, всего-то один день. Как мы, порой, бываем беспечны и расточительны в жизни. А ведь может так случится, что именно этого дня мне и не хватит, чтобы достойно подвести свой земной итог.

Я встал, после длительных колебаний сделал зарядку, принял душ, позавтракал, поцеловал на прощание свою Венеру и помчался на работу. Танин встретил меня печальным взглядом и вновь стал сетовать на американцев и убеждать, что больше никогда никаких дел с ними иметь не будет. Интересно, чтобы с ним стало, если бы он узнал, что этот «американец» стоит прямо перед ним? Я думаю, что он бы этого не пережил. Точно. Я, как мог, ему посочувствовал и прошел к себе в кабинет. У моей секретарши были надутые губки, а ноги стали «короче» и напрочь выцвели. Но я этому не придал особого значения. Бывает и не такое.

В одиннадцать часов я связался по сотовому с Потаевым и напросился на прием, заверив, что дело столь же важное, как и неотложное.

Эту весьма поношенную «Ниву» я заметил за собой на проспекте Мира. Возможно, я бы не обратил на неё внимания, если бы не её столь затрапезный вид. Среди блистательных иномарок она выглядела их очень бедной и очень далекой родственницей и не могла не вызывать сочувствия. В её салоне, кроме шофера, на переднем сидении сидел ещё какой-то молодой господин. Заподозрив неладное, я свернул на первую попавшуюся улицу, «Нива» добросовестно повторила мой маневр. Сомнения отпали — за мной следили. Моя персона грата вызвала у кого-то повышенный интерес. Додуматься до этой простой мысли было нетрудно. Гораздо сложнее было понять — кто за этим стоит, и что им от меня надо? И чтобы не стать персоной нон грата, необходимо было принять срочные меры. После энергичных умственных пассов, я пришел к мысли, что это могли быть люди Сосновского. Недаром меня вчера мучили сомнения. Этот маленький господин с высокими возможностями был недоверчив и подозрителен, как мать настоятельница к своим прелестным послушницам. Первое, что мне предстояло сделать — освободдиться от своих преследователей.

На улице Кропоткинской я оставил свой «шевроле» под моросящим дождем и неспешным шагом направился к стоянке метро. Боковым зрением отметил, как неподалеку остановилась «Нива», из неё выскочил такой же поношенный, как и машина, господин и поспешил за мной. Шофер остался в машине, резонно посчитав, что я не брошу столь дорогую машину на улице и обязательно к ней вернусь. Все это увеличивало мои шансы отвязаться от «хвоста». Привести его к офису Потаева в мои планы не входило. Это чревато для меня большими осложнениями.

В метро как всегда было столпотворение. С трудом вниснулся в переполненный поезд. Поношенный господин присосался ко мне, будто пиявка — не отдерешь. Теперь я смог как следует его рассмотреть. Картины была из малоприятных. Высокий, худосочный, сутулый. Длинные пегие нечесанные патлы свалялись в жирные сосульки. Узкое, длинноносое и прыщавое лицо. Маленькие карие глазки взирали на мир затравлено и злобно. Похоже, что его ещё в дестве сильно обидели и теперь он имел большой зуб на все человечество. Я не был исключением. Что же мне делать с этим «симпатягой»? Как от него избавиться? Идея возникла спонтанно, но показалась мне столь удачной, что прочно закрепилась под коркой. Мне нужен был большой скандал маленького масштаба. И я стал думать над осуществлением своего плана и ждать удобного момента. Очень скоро он мне предоставился. Передо мной возникла ещё достаточно молодая, но уже весьма дородная дама с симпатичным круглым и сдобным, как свежая булочка, лицом. От неё пахло французскими духами и потом. Сочетание этих двух запахов вызывало довольно сильный эффект неврно-паралитического действия. Первым не выдержал испытания мой преследователь. Лицо его сморщилось, глазки заслезились и он отвернулся от дамы и, что было самым важным, — от меня. Я же все это не только стоически перенес, но даже улыбнулся даме и подмигнул, чем вызвал у неё приступ жгучего недоверия. Она смерила меня холодным, как душ в медвитрезвителе, и неподвижным, как мысли политика, взглядом, раскрыла дамскую сумочку, достала книгу и отгородилась от меня бестселлером с леденящим душу названием «Кровавый туман». И это было как раз кстати, так как в раскрытом зеве сумочки я увидел довольно пухлый кошелек. Не воспользоваться предоставленной возможностью было бы непростительно с моей стороны. Осторожно двумя пальцами я достал кошелек из сумочки и бросил его на пол как раз под ноги моего преследователя. Затем деликатно костяшками пальцев постучал по бестселлеру:

— Разрешите, мадам!

Бестселлер открылся. Показалось надменное, исполненное значения лицо дамы. Голосом оскорбленной добродетели она сказала:

— Что вам угодно?!

— Вы меня извините, мадам, но, мне кажется, что вот этот досточтимый джентльмен только-что изволил вытащить из вашей сумочки кошелек.

Дама заглянула в сумочку и, не обнаружив там кошелька, стала грозной и непредсказуемой. Лицо пропиталось яростью, глаза — ненавистью. Она выразительно взглянула на моего преследователя. Ее взгляд мог ввергнуть в трепет и героя. Но этот ипохондрик не был героем. Нет. Он вздрогнул и затрепетал, как осиновый лист при артобстреле. Втянул голову в плечи, затравлено зыркнул на окружающих и, сильно заикаясь, пролепетал побелевшими губами:

— Н-но это н-не п-правда! — Голос у него был такой же противный, как и он сам.

— Как это неправда?! — «возмутился» я. — Вы что же, милостивый государь, хотите сказать, что я вру?! — И тут я «увидел» у его ног кошелек и радостно сообщил: — Так вон же кошелек! Он выбросил кошелек!

Первой на мое сообщение среагировала дама. Она быстро наклонилась, подняла кошелек, сунула его в сумку, туда же отправила книгу, застегнула сумку на молнию и лишь после этого основательно взялась за «вора» — схватила его за грудки и принялась неистово трясти, сопровождая свои действия словами заимственными ею из прочитанных бестселлеров с жуткими назвваниями. Не знаю, как автор, а я бы не стал их воспроизводить на страницах этого романа. Похоже, что на этот раз он со мной согласился.

Поняв, что мой преследователь теперь ещё долго не сможет вырваться из железных «объятий» мадам, я пробрался к двери и вышел на первой станции.

Через полчаса я уже стоял перед кабинетом Потаева.

Я даже сам не заметил когда и каким образом мне удалось перескочить в мягкий вагон, предназначенный исключительно для «баловней жизни». Видно, судьба решила сжалиться надо мной и отпустить из «козлов отпущения». Интересно, — надолго ли? Не знаю, не знаю. А пока я ловил миг удачи и упивался свободой и счастьем близости с любимой женщиной, как радуется двоечник известию о болезни любимой учительницы. В самолете Настя спала, а мы со Светланой говорили, говорили и все никак не могли наговориться. Еще никак не верилось, что у нас в запасе целая жизнь и, что мы не только успеем наговориться, но и надоесть друг другу своими разговорами. Впрочем, что это я такое говорю?! Ну, не придурок ли! Как может надоесть общение со Светланой? Этого просто не может быть. Определенно.

В Новосибирск мы прибыли при полном радиомолчании, не выпустив в эфир ни одного телефонного гудка, ни одного позывного. Но мои друзья не были бы моими друзьями, если бы не предприняли ответных действий. Их глубокая разведка доложила им о нашем количестве, дислокации и даже о морально-волевом настрое. А потому в аэропорту Толмачево они встречали нас шумною толпой с широченными улыбками, цветами и даже, можете себе представить, с женами. Такого парада красивых и счастливых людей я ещё никогда не видел. Определенно. Здесь были: Колесов со своей Леной. Юра Дронов с Верой, Валера Истомин и даже мой непосредственный начальник полковник Рокотов и прокурорский генерал Сергей Иванович Иванов. Казалось, пустячок, а приятно.

Больше всех, само-собой, радовался Сережа Колесов. Он до того соскучился по моим приколам, что даже стал заметно полнеть. Ничего, он очень скоро обретет свою былую форму. Это я клятвенно обещаю его жене красавице Елене.

— Димка! Черт! — орал Сергей благим матом, тиская меня в объятиях. — Ну ты даешь! Ну ты молоток! Ну отмочил, так отмочил!

— Сережа, ты не прав, — сказал я решительно. — Мне кажется ты слишком злоупотребляешь положением друга. Сегодня все имеют равные права доступа к телу героя. Так что, освободи, пожалуйста, место. Дай возможность и другим насладиться общением со мной.

Колесов легко согласился и принялся лапать мою законную невесту, отбитую мной в честном бою у превосходящего численностью и всем прочем противника, приговаривая:

— Света! Какая ты! Ты стала ещё красивее! Повезло Димке! Здорово повезло!

Ко мне подошел Юра Дронов, крепко обнял, сказал проникновенно:

— Очень рад, что все так закончилось. С возвращением блудного сына в родные пенаты. Без тебя было скучно жить.

— Это я где-то понимаю. Но ничего, больше вам скучать не придется.

Затем меня принялась целовать Лена Колесова. И делала она это столь вдохновенно и профессионально, что вызвала явное недовольство своего ревнивого муженька.

— А ты что это, Лен? — спросил он ревниво.

— Что — «что»?

— Что это ты в нему прилепилась?

— Тебе — можно, я мне — нельзя? А тоже соскучилась по Диме, — ответила она, целуя меня в очередной раз.

— Странно. А почему ты мне не говорила, что соскучилась?

— Потому, что тебе невозможно ничего сказать — сразу кулаки сжимаешь.

Слова Лены были встречены дружным хохотом.

Ко мне подошел Валерий Истомин.

— Здравствуйте, Дмитрий Константинович! С возвращением! — и, не расчитав, так тиснул мою руку, что я едва не заорал от боли. Интеллигент с бицепсами Шварцнегера. Мучитель он, а не интеллигент!

— Друзья! — торжественно проговорил я. — Дайте мне поздороваться с руководством. Скажите, кого из вас встречало столь высокое начальство? То-то и оно. Дайте ж мне насладиться этой торжественной минутой. Может быть она у меня единственная в жизни и больше такой никогда не будет.

Твердой походкой подошел к Рокотову и, вытянувшись во фрунт, отрапортовал:

— Товарищ полковник, майор милиции Беркутов из бессрочной командировки по освобождению его внебрачной жены прибыл. Задание выполнено.

— Да ладно тебе, — махнул на меня рукой шеф, простецки улыбаясь. — Артист! — Обнял, похлопал по спине, будто по пресловутой груше, да так, что из моей головы осыпались последние мысли, сказал одобрительно: — А вообще-то ты молодец, Дмитрий Константинович!

— Ничего особенного, — скромно, как и подобает герою, ответил я. — Это, товарищ полковник, для одного вас открытие. Другие об этом давно знали.

— Ты от скромности не умрешь, — рассмеялся Рокотов.

— Это точно, — тут же согласился я. — Для нас, ментов, скромность — слишком большая роскошь.

— Привет, пижон! — сказал Иванов, пожимая мне руку. — Опять цирк устраиваешь?

— Это ещё надо разобраться — кто чего устраивает, — проворчал я.

— Разбиремся, — пообещал Иванов. — Завтра в девять быть у меня.

А я смотрел на их добрые улыбчивые лица и меня переполняла гордость за себя, любимого. Ведь все они пришли встретить ни кого-нибудь, а именно меня. Значит любят и ценят. А этим, извините-подвинтесь, не каждый может похвастаться. Определенно. И переполняемый щенячьим восторгом, провозгласил:

— Спасибо, господа, за цветы, за поздравления, за то, что так классно научили целоваться ваших жен! — При этих словах Сережа Колесов, будто мавр, засверкал глазами. — Искренне тронут и все такое. Но сегодня представления не будет. Извините! Маэстро устал с дороги и тоже имеет право на личную жизнь. Так что, запаситесь терпением до завтра, господа. Завтра каждый из вас получит именно то, чего заслуживает.

Дома мы умылись, плотно пообедали, затем я положил во внутренний карман наши паспорта, взял на руки Настю, и дружной семьей пошли в ближайший ЗАГС, где мы со Светланой наконец подали заявление. Пора кончать с этой неопределенностью. Правильно?

А потом была чудная ночь. И все было, будто в первый раз.

— Свет, роди мне сына, — попросил я.

— Обязательно рожу, — заверила она.

Не знаю отчего, но только я ей сразу поверил.

Утром ровно в девять ноль ноль я был в кабинете Иванова.

Вчера по дороге домой Колесов мне поведал, что у Сергея Ивановича со Светланой Козициной все, тасазать, на мази, хи-хи-хи, ха-ха-ха.

— Сережа, прекрати злорадствовать! — сказал я строго. — Стыдно, понимаешь ли! Хорошие люди создают семью, а ты злорадствуешь. Нехорошо! Я тебя не узнаю. Прежде ты был более гуманен и великодушен. Что с тобой сталось, дружище? Когда ты успел растерять свои лучшие качества?

— Я злорадствую?! — опешил Колесов. — С чего ты взял? Я совсем даже наоборот.

— А вот этого не надо, господин подполковник. У тебя ж лицо, как лакмусовая бумажка — ты ещё подумать не успел, а мысль уже на лице проявилась. Ты бы видел, какие у тебя лживые глаза и какая фальшивая улыбка. Эта улыбка может принадлежать кому угодно, но только ни старшему офицеру милиции. Вот отчего я, как твой лучший друг, искренне озабочен твоим нравственным здоровьем и психическим состоянием. Что случилось, Сережа? Отчего ты стал на скользкий путь клеветы и очернительства? Почему распространяешь грязные инсинуации о хороших людях, наших с тобой, Сережа, боевых товарищах? Как такое могло случиться, я тебя спрашиваю?!

— Да пошел ты! — здорово обиделся Сергей. — Клоун!

— Тебя, Дима, ему явно не хватало, — сказала Лена. смеясь. Он уже ни в одни брюки не стал влезать.

— Я это заметил, — ответил я. Обнял друга за плечи. — Теперь он у нас станет элегантным, как рояль. Определенно.

Сейчас, глядя на Иванова, я вспомнил вчерашний разговор и отметил в его внешности положительные перемены. Он разом помолодел на добрый десяток лет. Глаза горят, будто два авиационных прожектора. Рот до ушей, хоть завязочки пришей. А солидный генеральский мундир, будто подчеркивал несолидность его хозяина. Ё-маё! Неужели и я выгляжу также глупо? А то как же. Оснований выглядеть лучше у меня нет никаких. Определенно.

— Что смотришь на меня, как на икону Пресвятой Богородицы? — спросил Иванов.

— Смотрю, что с нами бабы делают! — сокрушенно вздохнул я.

— Ах, ты об этом... Не говори! Они все могут. Мы в их умелых руках, будто кусок сырой глины — чего захотят, то и вылепят.

— Это точно, — согласился я. — В таком случае, поздравляю!

— Спасибо! Я тебя тоже поздравляю!

— Спасибо! У вас когда свадьба?

— Через пару недель. А у тебя?

— Через месяц. Пытался вчера разом решить эту проблему, даже оружие грозился применить. Ни в какую. Наш российский бюрократизм неистребим. Его не возьмешь и современными видами вооружения. Положено месяц по инструкции — значит так тому и быть. Ты хоть лоб расшиби. Только я ещё не решил, что делать — то ли справлять свадьбу, то ли отмечать поминки по утраченной свободе.

— Время ещё есть. Определишься.

— Это конечно.

— А теперь, как говорится, ближе к делу. Рассказывай, что удалось раздобыть?

Я достал из кармана пакет с документами и наши с Анзором Мурадиевым отчеты. Иванов просмотрел документы, одобрительно сказал:

— Молодец!

— Ну, так... Наша фирма веников не вяжет, работает солидно, с гарантией.

— Скромнее надо быть, майор. Скромнее. Почить на лаврах — участь слабаков. Настоящим мужикам некогда этим заниматься.

— Это конечно, — вынужден был я согласиться.

— Да, теперь этим господам туго придется. Я бы им не позавидовал. Но вот что мне с ними делать, — Иванов прихлопнул рукой бумаги, — ума не приложу?

— Как так?! — удивился я. — Ведь документы прямо указавают на составы преступления.

— Так-то оно так. Но дело может быть возбуждено лишь по месту совершения преступления. Поэтому, у меня нет никаких оснований к их возбуждению... Ладно, что-нибудь придумаем. — Сергей Иванович стал читать наши отчеты.

В это время с улицы донесся ужасающий грохот, скрежет, звон разбитого стекла. Мы с Сергеем Ивановичем подошли к окну. Внизу на улице Каменской случилась авария. Новенькая и блистательная иномарка, упоенная скоростью, слишком поздно вспомнила о светофоре и, чтобы избежать столкновения с затормозившей впереди машиной, выскочила на полосу встречного движения и лоб в лоб столкнулась со стареньким «москвиченком». Вид обоих машин был ужасен и удручающ. Из иномарки выскочил шустрый парнишка и, размахивая руками, стал что-то кричать. Можно было лишь различить отдельные слова: «Мать твою...», «...ответишь...», «...старый козел!». Наконец, из «москвича», медленно, держась за голову, показался старичок пенсионер. Молодой подскочил к нему, схватил за грудки и принялся трясти, что-то приговаривая. Старичок, напуганный случившемся, уже не имел сил к сопротивлению. Его голова безвольно болталась туда-сюда, туда-сюда.

Иванов открыл створки и что было сил закричал:

— А ну прекрати безобразничать, губашлеп!

Парень поднял голову и, увидев Иванова в генеральском мундире, сразу же отпустил старика, стал смирным, плаксиво прокричал в ответ.

— Так ведь он же мне машину разбил!

— Ни он тебе, а ты ему разбил, архаровец! Ждите, я сейчас вызову гаишников.

Сергей Иванович позвонил в инспекцию безопасности дорожного движения и сообщил об аварии. Сел за стол. Закурил. Сказал в сердцах:

— Сукин сын! Мужик ему в деды годится, а он его — за грудки. Наглец! А ведь там столько мужиков было и никто не остановил. Потому и наглеют! С каким бы удовольствием я вмазал ему по роже!

Таким раздражительным я Иванова ещё не видел. Молоток! Наш человек. Решил разредить ситуацию.

— Это не наш метод, господин генерал. Еще классик говорил: «Человек — это звучит гордо!» А бить его по мордым антигуманно и даже, не побоюсь этого слова, — бесчеловечно.

Но Иванов был настроен слишком серьезно. Ему впервые изменило чувство юмора.

— Да пошел ты! — раздражено сказал он. — А мне кажется это более гуманно, чем делать вид, что не замечаешь подобного безобразия.

— С вашими железными доводами трудно спорить, — вынужден был согласится.

Сергей Иванович погасил в пепельнице окурок и продолжил чтение наших отчетов. Прочтя, отодвинул от себя бумаги, задумчиво сказал:

— Все это конечно интересно, но к нашему делу отношения не имеет. Отдай отчеты парням отдела по борьбе с наркотиками, пусть занимаются.

— Но я бы сам хотел довести это до логического конца.

— У нас своей работы выше крыши. Будто камни на шее висят четыре убийства и два покушения. Ты хоть знаешь, что твоих друзей Колесова и Дронова едва не взорвали вместе с машиной?

— Правда что ли?! — спросил я растерянно. — Они мне ничего не говорили.

— Нет, я с ним тут шутки шучу, понимаешь!

И Сергей Иванович кратко рассказал о событиях, произошедших в мое отсутствие.

Ну, блин, и дела! То, что они не били здесь баклуши — это определенно. Здесь развернулось самое настоящее сражение по всем правилам военного искусства. И пока трудно понять — кому благоволит фортуна. А началось все с того самого трупа, на который я выезжал в день исчезновения Светланы. Кто бы мог подумать, что так все обернется?

— А каким образом вы вышли на Ступу? — спросил я.

— Говоров информировал.

— Какой ещё Говоров? — не понял я.

— Андрей Говоров. Он сейчас по Москве работает.

Я вяло рассмеялся, посчитав это не очень удачной шуткой Иванова. Любит дядя подобные приколы. Хлебом его не корми, а дай кого-нибудь разыграть. Только на этот раз здорово попахивает черным юмором.

— Не надо ля-ля, гоподин генерал. Идите, пудрите мозги кому другому. А мне не надо. Ни на того напали. Это я вам совершенно ответственно заявляю.

— Так ты что, мне не веришь? — классно разыграл Иванов удивление. Кажется, дядя не оставил попыток меня подколоть. Ха-ха, если не сказать больше. Его поведение меня даже разозлило. Господин начальник с годами потерял чувство меры, не понимает — над чем можно шутить, а над чем — нельзя. Или это от влюбленности? В его годы это со многими случается.

— Не смешно, — хмуро сказал я, давая понять, что его шутка зашла слишком далеко. — Я лично вот этой рукой бросил ком земли в могилу этого замечательного парня. Так что, Сергей Иванович, во избежание неприятности, прекратим этот глупый разговор. Иначе я окончательно потеряю уважение к вашему мундиру. А от мундира до человека всего один шаг.

Иванов весело рассмеялся моим словам.

— Так ты действительно ничего не знаешь?!

— А что я должен знать?! — с вызовом спросил.

— То, что вместо Говорова вы схоронили какого-то бомжа?

Я вконец растерялся. Был дурак дураком. Лупил на Иванова глаза, все ещё отказываясь поверить услышанному. И, вероятно от этой самой растерянности, ляпнул:

— Гонишь?!

Чем ещё больше рассмешил Иванова. Видно, вид мой являл собой действительно комическое зрелище. Вдоволь насмеявшись, Сергей Иванович устал, откинулся на спинку стула и поведал мне удивительную историю «убийства Андрюши Говорова», его «похорон» с последующим «воскрешением». И за этой операцией стоял никто иной, как мой закадычный друг Юра Дронов. Каков гусь?! Мне ни слова, ни полслова. Но ничего, это ему ещё боков выйдет. Определенно. Но это потом. А сейчас ликовала моя душа от великой радости. Нравился мне Говоров — этот веселый и беспечный малый, умевший крутить «кино», как, пожалуй, никто из нас не умел.

— Я рад! — сказал я кратко, попытавшись вложить в эти два слова все, что чувствовал.

— Вполне тебя понимаю, — серьезно проговорил Иванов. — Я теперь ступай к Рокотову. Он лично возглавляет оперативно-розыскные мероприятия. Он и определит, чем тебе надлежит заняться.

— И все же, я хотел бы довести это дело до логического конца, — ответил я, кивнув на бумаги.

Сергей Иванович задумался, почесал затылок.

— Вы слишком настырны, майор. А это не очень нравится начальству. Пусть решает Рокотов. Скажешь, что я не против. Тем более, что это не должно занять много времени.

Но, как показали дальнейшие события, Иванов глубоко ошибался, считая, что поставки героина в наш город не имеют отношения к расследуемому делу.

Покинув прокуратуру, я решил попроведовать «Мутанта». Перед моей поездкой на Северный Кавказ, он что-то здорово «приболел», и я отдал его подлечиться своему соседу Геннадию Безбородову, имевшему мастерскую в пяти минутах ходьбы от прокуратуры.

— Слушай, Константиныч, ты где пропадал?! — возмутился Гена, завидев меня. — Я уже стал беспокоиться — не случилось ли что?

— Уж и отдохнуть человеку нельзя, — проворчал я. — Ты мне лучше ответь — «Мутант» на ходу?

— Сам ты, Константиныч, «Мутант». — По его воинственному тону, я понял, что он подготовил мне какой-то убойный сюрприз. — Пойдем! — он решительно направился в мастерскую.

В её дальнем углу стоял, блистая блеском лака, какой-то незнакомый иностранный фраер.

— Вот полюбуйся! — гордо сказал Гена, указывая на него.

Я пригляделся. Ё-маё! Так ведь это же мой «Мутант»! Но что с ним сделал это волшебник-"костоправ"?! Мама миа! Неужели это возможно?! Он в лучшие годы не выглядел столь неотразимо. Такой-то он точно совратит какую-нибудь красавицу «Вольво», к которым последние годы питал роковую страсть.

— Гена, ты Бог! Как тебе удалось сотворить этакое чудо?

Геннадий самодовольно рассмеялся, довольный произведенным эффектом.

— А я поначалу сделал, что ты просил. А он стоит в углу и стоит и так жалобно на меня смотрит, что я не выдержал — дай, думаю, сделаю ему праздник. Поначалу хотел капитально подшаманить ходовую часть. Снял движок, расточил целиндры, притер коленвал, сменил поршня, разобрал кордан, заменил подшипники, отрегулировал тяги. А потом раздухарился и полностью сделал ему капитальный.

— Но, Гена, как же я с тобой рассчитаюсь?

— А, что с тебя, мента, можно взять, — махнул рукой Геннадий. — Дарю! Заплатишь только стоимость новых деталей и краски.

— Ну спасибо! Век не забуду! Ты вот что, приходи сегодня ко мне вечерком. Надо отметить его второе день рождение.

— Обязательно приду, — заверил он меня. — А Светлана будет дома?

— Будет. А что?

— Да нет, ничего. Путевая баба. Только я её немного побаиваюсь.

— А вот это ты зря. Она у меня вполне мирная.

— Да ты сядь, послушай, как он работает. Лучше швейцарских часов!

Я сел за руль. Завел мотор, Он работал совершенно бесшумно.

— Гена, у меня нет слов! Давай дружить семьями.

— Давай, — серьезно ответил он.

Я выехал из мастерской и направился в вокзалу Новосибирск-Главный, где в транспортном отделе милиции работал мой давний приятель Коля Хватов, на помощь которого я рассчитывал.

«Мутант» после долгой разлуки, так по мне соскучился, что старался предупредить любое мое желание. За считанные секунды легко и непринужденно набирал запредельные для него когда-то скорости. Его обновленное сердце буквально задыхалось от эйфории и он настолько раздухарился, что совершенно забыл, что на свете существуют правила дорожного движения, и едва не влетел на перекресток под красный свет. Остановился буквально в считанных сантиметрах от промчавшегося мимо болндинистого «БМВ».

— Приятель. — сказал я строго, — я конечно понимаю твои чувства и все такое, но надо и совесть иметь. Ты ведь ни какой-нибудь желторотый пацан, а вполне солидный мужик. Так что, веди себя, пожалуйста, соответственно.

«Мутант» внял моим словам и снизил скорость. А вообще, если честно, я был рад за него. Он давно этого залуживает. Но у меня всегда чего-то не хватало — то времени, то денег, а чаще всего — и того, и другого. Хорошо бы вот так и человеку — как говорит Гена, подшаманил бы сердце, удалил с него все рубцы и зарубки, сменил клапаны, подлатал тело — и бегай себе до нового капитального ремонта. Но увы, все зарубки человек обречен таскать до скончания дней своих.

Коля Хватов, или, как его все звали в институте, просто Хват, обрадовался нашей встрече. Последний раз мы виделись с ним года четыре назад, когда я работал частным детективом. Известие о моем восстановлении в милиции, он вопринял с воодушевлением.

— Есть она — справедливость! — воскликнул он и погрозил кому-то кулаком. Словом, хорошим мужиком был Хват — искренним и великодушным. Наверное. оттого и сидел до сих пор в капитанах.

Узнав, что меня интересует, сказал:

— Пойдем в ВЦ железной дороги. Они враз дадут тебе сведения об этом вагоне.

ВЦ находилось буквально в двух минутах хотьбы от отдела. Коля оказался прав. Не успел я назвать оператору намер вагона, как тут же получился о нем все сведения. Интересующий меня вагон прибывал через два дня на станцию Инская. Времени вполне достаточно, чтобы подготовиться к его приему.

В управлении милиции зашел к парням в отдел по борбе с наркотиками и ввел их в курс дела. При моем сообщении у них глаза загорелись алчным светом, будто у Змея Горыныча при виде Василисы Прекрасной. Еще бы, этот контейнер мог здорово улучшить их показатели.

— А не знаешь, много там героина? — спросил подполковник Вадим Вахрушев таинственным шепотом, словно боялся, что его могут услышать агенты конкурирующей фирмы.

— Точно не знаю, но думаю не меньше двух тонн, — не моргнув глазом взял я их на арапа.

Их лица выразили изумлением, смешанное с радостным возбуждением. Они разом могли стать знаменитыми на все страну. Их мысленным взорам уже виделись их фотографии в центральных газетах, интервью по первому каналу телевидения, лишняя звезда на погонах.

— Да ну, гонишь?! — выразил сомнение майор Виталий Дунаев, прозванный Огрызком по причине малого роста.

— Больно надо, — сделал я вид, что обиделся и вышел из кабинета. Теперь они двое суток спать не будут. Точняк! Как бы сдуру не побежали навстречу поезду.

Рокотов был чем-то явно расстроен. Но тут же объяснил причину плохого настроения:

— Вадим Сидельников ногу подвернул. Разрыв связок! Представляешь! Здесь работы невпроворот, а его угораздило. Кстати, тебя встречать спешил, — проговорил шеф сердито, будто я был причиной травмы Вадима.

Так вот отчего Сидельникова не было в аэропорту.

— Я не понял, товарищ полковник, на что вы намекаете? Я, что — обязан ему теперь платить по больничному что ли?

— Ты мне тут ваньку не валяй, — раздраженно отмахнулся от меня Рокотов. — Юморист! У меня и без твоего юмора голова кругом идет. Возьмешь участок Сидельникова. Понял?

— Понял. Разрешите сесть?

— Ах, да. Конечно. Чего ты там. Садись.

Я сел за приставной стол. А Владимир Дмитриевич мне поведал о том, что мафия на этот раз решила капитально подготовиться к встрече «верховного правителя всея Сибири» Кудрвцева. Две прежних неудачных попытки их кое чему научили. К системе безопасности предполагаемого правительства были привлечены местные авторитеты во главе с Афанасием Ступой. Это, так сказать, самая многочисленная, но лишь внешняя группа этой системы. Ступа был связан с сотрудниками охранной фирмы «Законность» Обушковым и Мотылем. А прибывший из Москвы Башутин действовал через бойцов ВОХР Новосибирского отделения Западно-Сибирской железной дороги Сердюкова и Кандобина. Предположительно — фирма «Законность» и часть отряда ВОХР — вторая группа системы безопасности, которая руководит первой. Но по версии Иванова — существует ещё и третья группа — служба безопасности банка «Азиатский». Во главе же всей системы стоит начальник претензионного отдела этого банка Леонтьев Владислав Юрьевич. Самое сложное во всем этом было то, что никого из этих групп до появления Кудрявцева нельзя было трогать. Кроме того, они не должны были заметить повышенного к себе внимания милиции и прокуратуры. Иначе, все может сорваться.

— Ты займешься вохровцами, — сказал Рокотов. — Есть основания полагать, что именно в отряде ВОХР и работают исполнители всех перечисленных убийств. Задача — выяснить кто они такие. Ясно?

— В общих чертах.

— Этого пока достаточно. Детали обговоришь с Сидельниковым и Дроновым.

Вот так, как говорится, прямо с «коробля» я сразу включился в расследование дела.

Петр Эдуардович Потаев не был амбициозным человеком, не любил светиться по телевизору, участвовать во всех этих массовых шоу, благотворительных вечерах. Не любил. Не умел и не любил выступать перед аудиторией. «Я — человек дела», — говорил он. И это была сущая правда. Замкнутый по характеру, он трудно сходился с людьми, и это доставляло в начале его карьеры массу неприятностей. Но зато он имел светлую голову, недуженный аналитический ум и выдающиеся организаторские способности. Эти качества в конечном итоге и оказались решающими в его судьбе.

После окончания металлургического института он был распределен на Ново-Липецкий металлургический завод, где и произошло его становление. Через шесть лет он был назначен главным технологом завода, а ещё через пару лет — главным инженером. Там же, на заводе, он женился на молодом технологе Марии Телечкиной, симпатичной и скромной девушке с милыми ямочками на пухлых щеках. Серьезный Петр и смешливая Маша — они словно дополняли друг друга и отменно ладили. Вскоре у них на заводе случилась министерская проверка, по результатам которой проводил совещание сам министр черной металлургии. Ему очень понравился молодой главный инженер и он взял его одним из своих заместителей. Так в тридцать чыетыре года Потаев оказался в Москве, в кресле замминистра. У иного бы от столь стремительной карьеры закружилась голова, появились бы всякие там амбиции. Но не таков был Петр Эдуардович. Он вообще был лишен всего этого. Он знал, что новая должность ко многому обязывает, требует от него ещё больших затрат ума и энергии, и с головой ушел в работу. В Москве родился сын, названный в честь деда — Эдуардом. Приход Горбачева и объявленную им перестройку Потаев встретил с воодушевлением, так как был убежден, что в промышленности и в целом — экономике страны нужно принимать кардинальные меры. Страна стала буксовать, темпы роста промышшленного производства резко замедлились. Вопреки логике и здравому смыслу интенсивно развивались сырьевые отрасли и почти остановилось развитие машиностроения и приборостроения. Создавалось впечателние, что ни ЦК партии, ни правительство совершенно не думают о завтрашнем дне страны, что будет с ней через пять или десять лет. В конце семядисятых — начале восьмидесятых годов многие крупные промышленники, видные ученые экономисты понимали и доказывали необходимость перемен в экономике. Среди них был и Петр Эдуардович. Главное — необходимо было срочно восстановить такой основной экономический показатель, как снижение себестоимости продукции. Отмена его в конце шестидесятых годов причинила экономике непоправимый урон и привела к парадоксальной ситуации, когда руководители предприятий, чтобы без особых осложнений выполнить план, были заинтересованы в увеличении себестоимости продукции. Поэтому стремительно росли цены на товары, самих же товаров становилось все меньше и меньше. Во всем стал ощущаться острейший дефицит. Потаев не знал, кому именно взбрела в головы столь дурацкая идея — заметить снижение себестоимости продукции на рентабельность, но только они не были друзьями своей страны. В этом он был убежден. Кроме того, он вместе с другими,настаивал на необходимости введения элементов рыночной экономики. Любое предприятие должно оцениваться ни по объему выпускаемой (зачастую, никому не нужной) продукции, а лишь по степени её реализации. Их группу в то время так и называли — «рыночниками». Вот отчего Потаев весьма доброжелательно встретил перестройку. Однако уже через пару лет понял, что экономика разворачивается совсем не в ту сторону, в какую надо. К управлению огромным хозяйством страны пришли политические выскочки и говоруны, которые мало что смыслили в экономике, но зато умели красиво говорить. Они стали ратовать за «свободный рынок», уверяя, что только это может спасти страну. Известный в то время экономист академик Аганбегян так и говорил: «Чтобы научиться плавать, надо сначала войти в воду». Вот и вошли. И «поплыли». Прямиком ко дну. Те, кто ещё вчера с пеной у рта доказывал незыблемость законов социализма, как попка твердя: «Правильной дорогой идем, товарищи!», сегодня вновь оказался у руля. Нонсенс. Те же, кто прежде убеждал в необходимости перехода на рыночные отношения опять оказались не у дел, так как не вписывались в концепцию дикого капитализма — рыночной анархии и вседозволенности. Чем дальше, тем больше. Началась «знаменитая» ваучеризация и приватизация. За бесценок продавались здания, торговые комплексы, предприятия. И тогда Потаев понял, что если не принять мер, то очень скоро от страны просто ничего не останется — вчерашие партай геноссе, хапуги и рвачи разных мастей и откровенные уголовники растащат её по частям, отдадут в заклан западным транс-национальным монополиям. И решил действовать. Так он стал капиталистом. С его знанием дела, организаторскими способностями и свзями он бысто добился ощутимых результатов и вскоре стал одним из самых богатых людей страны. Нет, он не гнушался никакими средствами в конкурентной борьбе. С волками жить — по волчьи выть. Цель оправдывает средства.

Впервые интересы Потаева и Сосновского столнулись в борьбе за Северский алюминиевый гигант, где хозяйничали люди Сосновского — братья Вороновы. С помощью Северского губернатора и местных коммерсантов, Потаеву удалось выдворить Вороновых из Северска, а во главе дела поставить своего человека — Станислава Мамина. Зная мстительность Сосновского и его влияние на самого президента, Потаеву пришлось пойти на компромисс и уступить этому грязному дельцу одну из своих нефтяных фирм. Однако определенная напряженность в их отношениях осталась. О том, кто именно расстроил многомиллиардную сделку с кампанией «Боинг», Сосновский очень скоро узнает и тогда... И тогда со всей очевидностью встанет вопрос — кто кого? Потаев был готов к этой борьбе и уже предпринял кое-какие меры. Ему было известно, что именно Сосновский стоит за созданием подпольного Высшего экономического совета страны, о чем не догадывались даже многие его члены. Все делалось по-иезуитски хитро и преподносилось в красивой ара-патриотической обертке. Более того, от этих новоявленных ура-патриотов, вознамерившихся прекратить отток капиталов и вернуть их в Россию, больше всех доставалось именно Сосновскому, как ставленнику Запада. Капиталы этих болванов объединялись на борьбу с сосновскими, а фактически помогали им захватить власть в стране и стать безрадельными правителями. Вот такая интересная получалась арифметика.

Необходимо было раскрыть глаза некоторым бизнесменам и политикам на истинное положение вещей и объеденить усилия в борьбе с сосновскими. Борьба предстояла нешуточная, но иначе нельзя. Иначе очень скоро Россия распадется на удельные княжества, превратится в сырьевой придаток Запада и мировую свалку отходов, а народ будет обречен на вымирание.

Во всей этой истории Потаеву было искренне жаль этого молодого человека Максима Снегирева, так как был уверен, что Сосновский очень скоро его вычислит. И тогда... Тогда его участь будет предопределена. Н-да. Петру Эдуардовичу понравился этот веселый и находчивый парень. За его поступком стояло не одно лишь желание разбогатеть любой ценой, а что-то еще.

От размышлений Потаева оторвал голос референта, сообщившего, что его хочет видеть какой-то Снегирев, как говорит — по очень важному и срочному делу.

«Легок на помине», — подумал Петр Эдуардович и сказал:

— Пропусти.

Едва он успел это произнести, как в кабинете появился улыбающийся Снегирев и, поздоровавшись, прошел к столу и сел в кресло. Под левым глазом у него красовался небольшой синяк, на правой скуле свежая царапина. «Неужели на него уже вышел Сосновский? — подумал Потаев. — Возможно, именно это и явилось причиной появления Снегирева в офисе?»

— А что у вас с лицом, Максим Казимирович? — спросил Потаев.

— Это, Петр Эдуардович, следы, так сказать, моих раздумий над несовершенством окружающей нас действительности. Я, как агнус дэн кви толлис пэкката мунди (агнец божий, искупающий грехи мира). Видно, такова моя алеа (судьба) — нести сей тяжкий крест до конца дней своих.

Потаев невольно усмехнулся. Экий он, право, болтун. Но за всем фразерством и позерством этого парня, просматривались основательность и надежность. Как сказал бы институтский приятель Потаева казах Тамир Канакбаев — «наш парень».

— А нельзя ли попроще, Максим Казимирович?

— Попроще — будет слишком грубо и неинтересно.

— И все же?

— Не далее, как вчера, я имел несчастье встретить на своем жизненном пути друзей Виктора Ильича Сосновского — этого «досточтимого» и «уважаемого» в народе джентльмена, этого Автомедона новой России, прущего ее-матушку незнамо куда. Это, как у Николая Васильевича, помните? «Эх, тройка! Птица-тройка! Куда несешься ты? Дай ответ? Не дает ответа». Так вот, друзья олигарха возжелали составить со мной приватный разговор. Но из-за их совершенно чудовищного гальского диалекта, я долго не мог понять, что им от меня нужно. Отчаявшись объяснить мне словами, они перешли на язык жестов и, надо отметить, быстро достигли нужных результатов. Во всяком случае, я быстро их понял. Следы этого разговора я теперь ношу на лице и теле, как орден Почетного легиона ярых поборников консенсуса и компромисса.

У Потаева от болтовни Снегирева испортилось настроение. Почувствовал как внутри возбуждается раздражение против этого симпатичного парня. Едва сдерживаясь, чтобы не взорваться и не накричать, сухо сказал:

— Вы можете рассказать все по-человечески, без этих ваших... импровизаций? Не люблю.

— Хоть это будет и довольно трудно, но попробую, — улыбнулся Снегирев.

Как Потаев и предполагал, — его опасения подтвердились. Сосновский быстро сообразил, кто за всем стоит, и вычислил Снегирева. Да, этому парню не позавидуешь. Удивительно, что ему вообще удалось вырваться из лап этого черного демона. Странно. Подобная опрометчивость не в характере Сосновского. Он ничего не делает просто так. Что же стоит за его поступком? Только ли желание иметь своего человека в его, Потаева, стане? Или этот интриган замыслил какую-то свою игру и хочет использовать в ней этого парня? Попробуй — угадай.

— А вы увернеы, что за вами была слежка? — спросил он Снегирева.

— Больше чем, — ответил тот и так живописал сцену в электропоезде метро, что Петр Эдуардович невольно улыбнулся. Нет, этот малый неисправим. Ему хоть гол на голове теши. Потаеву вспонился двадцатилетний сын Эдуард — студент математического факультета университета. Вот кому было бы полезно пообщаться со Снегиревым. Сын уже давно беспокоил Петра Эдуардовича. Этакий бука — замкнутый и малообщительный. Не знаешь — что у него на уме, к чему стремится? Живет, — будто одолжение делает. А здесь такой фонтан слов, энергии, юмора. Таких любят. Этот малый далеко бы мог пойти. Жаль, что впутался в столь опасные игры. Сейчас бы он, Потаев, за жизнь этого весельчака и гроша ломаного не дал бы. Вот такая грустная арифметика получается. Неужели он этого не понимает. Нет, он совсем неглупый малый — должен понимать. Тогда отчего столь беспечен? Непонятно.

— А что вы сами думаете обо всем этом? — спросил Потаев.

— Думаю, что господин Сосновский не до конца поверил в мою искренность и желание оказать ему посильную помощь. Скажу больше — он совсем этому не поверил, да и, судя по всему, — это ему и не нужно. Все остальное — из области фантазий и предположений. Но если он отпустил меня живым, значит это ему почему-то нужно. Такой ответ вас устроит?

— Вполне. — Малый был с головой. Жаль было бы потерять такую голову. А к нему он прибежал за помощью и защитой. Это очевидно. Решил проверить. — А зачем вы пришли ко мне?

— Во-первых, рассказать все начистоту, что со мной случилось. Дикси эт анимам левави (сказал и облегчил тем душу).

— А во-вторых?

— Во-вторых, хочу у вас просить помощи и защиты. Так уж получилось, что среди восьми миллионов москвичей, вы единственый, знакомый мне человек, кто может мне реально помочь.

— Хорошо. Я обещаю подумать над вашим предложением. Что-нибудь придумаем. Скажите, Максим Казимирович, вы сознательно сказали Сосновскому о разработках далневосточной нефти, или просто — не выдержали пыток?

— Милостивый государь, — принял оскорбленный вид Снегирев, — будем считать, что я не слышал ваших последних слов, а вы их не говорили. В противном случае, я потребую у вас сатисфакции!

— Будем считать, — усмехнулся Потаев и покачал головой. — Тогда объясните, что вы надумали?

— В разговоре с этим черным хомункулюсом мне пришла в голову великолепная мысль: если хочешь навсегда покончить с врагом — сделай его своим, фигурально выражаясь, другом.

— Не понял? Объясните.

— Предложите ему участовать в разработке прибрежного шельфа.

— И тем самым ещё больше усилить его позиции. Так что ли?

— Странные люди! — сокрушенно вздохнул Снегирев. — Никогда не удовлетворяться услышанным. Всегда ищут в твоих словах какой-то тайный смысл. Петр Эдурдович, я разве говорил об усилении позиций господина Сосновского? Я только говорил об его участии. А участие совсем не предполагает результаты. Верно? У вас там наверняка уже есть разведанный и заброшенный участок. А из бесперспективного участка гораздо легче сделать «перспективный», чем наоборот. Или я не прав? Если я не прав, то пусть старшие товарищи меня поправят.

— Но это потребует определенного времени и затрат, — раздумчиво проговорил Потанин, загораясь идеей Снегирева.

— Думаю, что с вашими возможностями, это не составит вам большого труда. Но зато положительный результат от этой акции очевиден. Во-первых, этой акцией вы достигните определенного паритета в ваших отношениях. Во-вторых, в то время, когда Сосновский вбухает силы и немалые деньги в разработку «нефтеносного» участка и будет рвать на своей плешивой голове последние волосы к неописуемому восторгу его многочисленных «поклонников», вы спокойно будете гнать по трубам новую нефть в ближнее и дальнее зарубежье. По моему, игра стоит свеч.

— Что ж, идея интересная. Я обязательно над ней подумаю. А сами вы, Максим Казимирович, решились вложить миллион в новое месторождение?

— Я все ещё думаю, Петр Эдуардович. Может быть у меня этого миллиона больше никогда в жизни не будет. Страшно с ним расставаться. Когда он лежит в банке — это миллион. Когда же его пускаешь в дело, то это уже вроде и не деньги.

— Никак не ожидал от вас подобной нерешительности. А правда, говорят, что вы совершили побег из колонии особого режима, убив при этом охранника?

Снегирев с ответом не спешил. Достал сигареты. Закурил. Прямо и дерзко посмотрел в глаза Потаева. Усмехнулся.

— Ваша осведомленность делает вам честь. Если вам об этом сообщил ваш шеф безопасности, то это совсем не значит, что обо мне говорят на каждом углу. И потом, я не совсем понимаю причину вашего, мягко говоря, некорректного вопроса? Если им вы имели аминус инъюрианди (намерение нанести обиду), то зря старались. Ибо я ничего в мире так не ценю, как личную свободу. Стражников много, а свобода одна.

— Да нет, это я так... Извините! Что ж, не смею вас больше задерживать.

После того, как за Снегиревым закрылась дверь, Потаев встал из-за стола и, чтобы размять затекшие ноги, прошелся по кабинету. И все же не все ясно с этим парнем. Далеко не все. Не мог такой парнишка просто так убить человека. Не мог. Что-то здесь не то. Но каков молодец! Его идея просто великолепна. Жалко было бы терять такую светлую голову.

Потаев вызвал шефа службы безовасности Кирсанова Виталия Семеновича, бывшего полковника ГРУ, человека проверенного и надежного, полностью разделявшего убеждения своего патрона. Кирсанову было пятьдесят два года, но выглядел он подтянуто, молодцевато и больше сорока пяти ему никто не давал.

— Сейчас у меня был Снегирев, — сообщил Потаев.

— Кто?! — удивленно переспросил Кирсанов. — Этот молодой, да ранний рецидивист, сбежавший из колонии?

— Он самый, — подтвердил Петр Эдуардович.

— И охота вам связываться с подобными типами. Ведь он наверняка находится во всероссийском розыске.

— Э-э, не скажи. Он очень даже интересный парень. И, мне думается, не совсем тот, за кого себя выдает. Ведет какую-то свою игру. Ты постарайся выяснить — кто он такой.

— Хорошо, — без особого энтузиазма ответил шеф службы безопасности, считая подобное задание очередной блажью патрона. Но его дело — выполнять указание, а не рассуждать.

— Этим парнем заинтересовался Сосновский.

— Кто?! — вновь удивился Кирсанов. — А он-то тут при чем?

Потаев кратко рассказал ему то, что поведал Снегирев.

— Теперь понятно, что он что-то замышляет? — спросил он в конце своего рассказа.

— Теперь понятно.

— Попробуй выяснить — что именно? За жизнь этого парня отвечаешь головой. Понял?

— Понял, — кивнул Кирсанов.

— Вот такая интересная получается арифметика, — задумчиво проговорил Потаев, глядя в окно.

Я сидел в своем кабинете и дремотным взглядом смотрел, как электронные часы на стене отсчитывали время моего пребывания на этой симпатичной планете, превращая мое настоящее в мое прошлое. Будушее же было за семью печатями. Да и есть ли оно у меня — вот вопрос? При моей опасной работе все может статься. Но меня это мало волновало. Что должно случиться, то обязательно с фатальной неизбежностью случится. И человек ни изменить, ни повлиять на это не в состоянии. Ему, в лучшем случае, отведена роль статиста, фиксирующего события. Только и всего. Мне все больше начинает казаться, что все мы участвуем в какой-то грандиозной игре, правил которой понять не в состоянии. Мы лишь пыжемся доказать, что чего-то значим, что от нас что-то зависит. Увы! Ничего от нас, к сожалению, не завист, так как все предопределено заранее. Мы лишь в предполагаемых обстоятельствах совершаем те или иные поступки. Вот и все. Жизнь наша ничто иное, как ванитас ванитатум эт омиа ванитас (суета сует и всяческая суета). Тогда — кто мы, зачем мы и для чего? Сколько сменилось на Земле поколений, а эти вопросы так и остались без ответа. Не задумываться над ними могут лишь хомо вульгарис, вся жизнь которых сведена до удовлетворения простейших функций алчущей оболочки. Оттого, наверное, им легче живется. Но и лучшие умы человечества не смогли ответить на эти вопросы. Отсюда упадочнические теории о бессмысленности земного существовании, о неминуемом конце света и тому подобное. Все это конечно чушь несусветная. Не может Космос быть настолько расточителен, чтобы затевать это, как ненужный и бесполезный эксперимент. Нет, не может. В таком случае, в чем смысл нашей жизни? Зачем пришел в этот мир конкретно Говоров Андрей Петрович? Для какой такой цели? Возможно, для того, чтобы заработать пропуск в последующие уровни жизни? Не исключено. Более точно на этот вопрос мне сможет ответить лишь сам Создатель. Но это, надеюсь, ещё не скоро. А пока надо зарабатывать этот самый пропуск. Иначе никак нельзя. Иначе очень могу оказаться в одной компании с господами сосновскими. Подобная перспектива меня вовсе не прельщала. Нет.

От слишком серьезных мыслей у меня так разболелась голова, что я был вынужден выпить две таблетки «Цитрамона» и отключить сознание.

Время близилось к обеду. Мой желудок уже требовал сугубо материальной пищи, а мысли уже не поднимались выше моих гастрономических вкусов и пристрастий, когда в кабинет буквально влетел мой симпатичный Пятница — любимый зять патрона Веня Архангельский. На его ангельском личике при желании можно было прочесть, что угодно — от грустной истории о его предательстве богатого тестя и всей его компании, до пламенной веры в правоту нового дела. А в наивно-распахнутых голубых глазах была какая-то жуткая тайна, которой ему не терпелось поделиться со мной.

— Адрей! — воскликнул он таинственным шепотом.

Но я сделал страшные глаза и приложил палец к губам. С тех пор, как обнаружил слежку, я был не уверен, что люди Сосновского не наставили мне в кабинете жучков. Рот Вени тут же испуганно захлопнулся, казалось, навсегда.

— Пойдем, Вениамин Маратович, пообедаем, — проговорил я громко и торжественно. — А то у меня желудок уже подвело от голода.

Едва мы оказались на улице, Архангельский выпалил:

— Мой тесть замышляет убийство какого-то следователя!

По всему моему телу прошла, будто мощный электрический разряд, нервная дрожь. Сердце замерло. Я понял о ком идет речь.

— Откуда тебе стало об этом известно?

— Вчера у него в гостях были киллеры и я подслушал их разговор.

Я снабдил Вениамина соответствующей аппаратурой, переданной мне подполковником Долматовым. Веня наставил в доме тестя жучков и теперь регуляно снабжал меня самой свежей информацией.

— Расскажи об этом подробнее.

— Вчера поздно вечером к Танину пришли два гостя, внешность которых мне сразу не понравилась. Он заперся с ними в гостинной, а я пошел в ванную и стал слушать их разговор. Речь шла об убийстве следователя в Новосибирске, который стал им очень опасен.

— Они называли фамилию следователя? — спросил я, хотя сомнений никаких не было. Речь могла вестись лишь об Иванове.

— Нет. Вероятно они уже её знали.

— Когда киллеры должны быть в Новосибирске?

— Как я понял, они вылетают послезавтра самолетом.

— Ты их можешь описать?

— Конечно. Один высокий, где-то под метр девяносто, сухощавый с неприятным лицом.

— Что значит — «с неприятным»?

— Лицо его темное, землистое, Такое впечатление, будто он болеет туберкулезом. Нос большой, с горбинкой. Второй среднего роста, около ста семидесяти пяти сантиметров, также худой, светловолосый и голубоглазый. Обоим лет по тридцать пять — сорок.

— А какие-нибудь особые приметы заметил?

— В каком смысле?

— Ну шрамы, родимые пятна или что-то еще?

— Да. У высокого на верхней губе довольно заметный шрам.

Я готов был расцеловать Веню. Он оправдал мои надежды — стал классным агентом. Рэс ипса лёквитур (дело говорит само за себя). Я даже содрогнулся при мысли, что Веня мог оказаться в нужное время не в нужном месте. Последствия могли быть роковыми.

Информация была настолько ценной и «горящей», что я тут же позабыл о своем желужке, попрощался с Веней, побежал к телефонной будке, позвонил по знакому номеру телефона и, услышав в трубке знакомый голос, сказал:

— Мария Ивановна, серьезно заболел дядя Митя. Необходима срочная операция, а у нас нет нужной суммы. Вы не поможете?

— Позвоните часика через два, что-нибудь сообразим, — ответила Мария Ивановна.

После этого я зашел в ресторан и плотно пообедал. Затем стал слоняться по улицам, размышляя над полученной информацией Вени. Значит, Иванов вышел на что-то очень серьезное, если мой первый хозяин Танин решился на терракт. Решал конечно не он, а Сосновский. Танину поручено лишь его организовать. Следовательно, дела у наших оппонентов не так хороши, как им хотелось бы. Факт. И это радовало. Карфаген должен быть разрушен. И он будет разрушен, чего бы это нам не стоило. Недавно я размышлял о сути бытия и всем прочем. (Автор, кажется, пересмотрел свое ко мне отношение). А чтобы стало с миром, не будь ивановых, рокотовых, сидельниковых? К ним с недавнего временя я с полной увереннностью могу отнести и себя. Со всей определенностью можно сказать, что мир бы давно погиб, захлебнувшись в собственном дерьме. Может быть, не совсем изящно сказано, зато — точно. Но вот что мне кажется странным — при всем могуществе дьявола, он никак не может с нами справиться. Почему? Не означает ли это, что мы находятся под чьей-то защитой? Бога? Нет. Бог со своей слюнтяйской добродетелью давно проиграл битву с дьяволом. Мы находятся под защитой самого Создателя, который и затеял всю эту катавасию под названием жизнь, как мы её себе представляем. А представляем мы лишь крохотную вершину айсберга. Все остальное сокрыто от нас под огромными толщами воды. А если это так, то у господ сосновских никогда ничего не получится. В конечном итоге на их пути обязательно встанут ивановы. Так было и так будет.

Вот такие странные мысли были мне навеяны прогулкой по шумным и многолюдным улицам столицы. Слышал бы меня тот хомо беспечный, каким я был ещё полтора года назад. Вот бы посмеялся. Но, как говорится — тэмпора мутантур эт нос мутамур ин иллис (времена меняются, и мы меняемся с ними). И как сказал Овидий: "Ут дэсинт вирэс, тамэн эст ляуданда волюнтас (пусть не хватает сил, все же желание действовать заслуживает похвалы). Вот именно. На том стоим и стоять будем! Иначе нельзя. Дорогу осилит идущий.

Через два часа я уже был на конспиративной квартире и застал там подполковника Долматова. Он был, как всегда, спокоен и невозмутим. Сидел в кресле, курил и выжидательно смотрел на меня. А в самом центре его внушительного носа начинал лилово вызревать чирей, делая его (нос) ещё больше и значительнее.

Игорь Викторович посмотрел на часы и, как всякий педант, любящий точность и аккуратность, одобрительно сказал:

— А вы точны, Андрей Петрович! Здравствуйте! — он встал и крепко пожал мне руку.

Это что-то новенькое. Похоже я заслужил у руководства ФСБ называться настоящим именем. Очень похоже.

— Это у меня наследственное, Игорь Викторович, — скромно ответил я. — Видите ли, я в некотором роде отпрыск императора всея Руси Александра Первого.

— И каким же образом вас угораздило им оказаться? — усмехнулся Долматов.

— В вашем вопросе чувствуется насмешка и недоверие. Поэтому, милостивый государь, я отказываюсь отвечать, — нарисовл я на лице оскорбленную добродетель.

— Да нет, Андрей Петрович, это вам показалось, — заверил подполковник. — У меня и в мыслях ничего подобного не было.

— В таком случае я могу продолжать?

— Конечно.

— И вам это будет интересно?

Игорь Викторович сокрушенно покачал головой, как бы говоря — с тобой, парень, не соскучишься, надобно терпение иметь, чтобы общаться.

— Очень интересно, — тяжело вздохнул он

— Как гласит наше семейное предание, — когда мой великожержавный прародитель отказался от трона и, решив посвятить свою жизнь исключительно Богу. простым странником пошел в Тибет, то случайно проходил по нашей деревне и остановился на постой у моей прародительнице Ульяне. Итогом их мимолетной любви была моя пра-пра-прабабушка Евдокия. Вот такая вот удивительная история. И вот откуда у меня такая патологическая любовь к точности.

— Да, история действительно того. Вы и вызвали меня для того, чтобы её поведать?

— Не только для этого. У меня есть и ещё не менее интересная.

После моего сообщения, Долматов глубоко задумался.

— Это может поставить под удар всю операцию, — сказал сокрушенно. — Как некстати эти киллеры!

— А вы считаете, что они когда-нибудь бывают кстати?

— Что?... Ах, это. Да, действительно, сказанул, называется. Что же теперь делать?

— Я думаю, что необходимо срочно сообщить Иванову. Речь идет о его жизни и смерти.

— Это само-собой. А что дальше?

— А дальше, — я индифферентно пожал плечами. — Дальше пусть болит голова у дятла.

— Это конечно, — согласился со мной Долматов.

С тех самых пор, как Виктора Ильича посетил во сне этот... Как его... Никакого покоя ага в этой... Никакого покоя в душе. Измучился весь. Стоит только глаза того, как он тут он вот. Страшно. Чего только ни того... Ничего не помогает. Сколько этих... экстрасенсов. Ничего. Врут все дураки. Дармоеды! Напридумывали всякого. Только людям мозги ага. Вот и сейчас этот... Приходил этот. До сих пор поджилки того... трясутся. И пот ага... Что делать?

Сосновский с содраганием вспомнил только-что увиденный сон.

Приснилось, будто он сидел в любимом своем... кресле своем и смотрел этот... телевизор ага. Красивая дикторша, похожая на эту... Как ее? Похожая на ту самую японскую гейшу ага... Дикторша чего-то говорила. А чего? Он уже не того... Не помнит уже. И, вдруг, обращаясь к нему, сказала:

— Виктор Ильич, вы почему на меня так смотрите?

Он до того растерялся, что первое время не того... Не нашелся, что ответить. А она на него так это ага... осуждающе. И ждет этого... Ответа ждет.

— То-есть как это... Обычно, я извиняюсь.

— Нет не обычно! — рассердилась дикторша. — Вы меня раздеваете!

— То-есть как это? Когда вы там, а я того... Я вот он.

— Вы меня взглядом раздеваете, бессовестный! — вскричала она. — Видите, что наделали?!

И действительно, на ней уже ничего, ни того... Голая совсем, И груди, как эти... Как дыни. Тяжелые ага. Он до того испугался, что закрыл глаза. А когда открыл, то уже никакого телевизора ни того... Вместо него этот... Этот в кресле сидел. Взгляд мрачный. Бородка клинышком и все такое... И усмешка нехорошая ага.

— Пойдем! — сказал властно.

— Но я ещё не того... Не готов еще, — пролепетал Виктор Ильич.

— А мне плевать! — Этот схватил Сосновского сильной и твердой, как этот... как камень, рукой и они оказались в каком-то огромном зале. Здесь было душно и влажно. Все было, как на этих... Как на картинках... Он видел ага. И костры. И котлы. А в них эти... грешники. А рядом черти. Грешники кричали. А черти смеялись... Страшно!

— Нравится? — спросил насмешливо этот.

— Чего ж тут того-этого... — промямлил Сосновский, едва не теряя сознание от переживаний.

— Экий ты, Витя, жалкий! презрительно сказал этот. — Тьфу! Смотреть противно! Слизняк!

— Будешь тут... Когда такое... Такое тут. Страшно!

— "Страшно!" — смешно передразнил его этот. — А пакостить людям не страшно было, негодник? Удовольствие испытывал.

— Ну зачем вы так-то?! — слезливо проговорил Сосновский.

— Значит знаю, что говорю. Я тебя, архаровца, насквозь вижу. Все твое черное нутро у меня, как на ладони. И вооще. ты меня разочаровал.

— Но отчего же. Я очень того... Очень старался, — угодливо проговорил Виктор Ильич.

Но этот не обратил на его слова никакого внимания.

— Я думал, что из тебя получится приличный злодей. А ты так себе — мелкий пакостник и ничего более. Пойдем!

И они оказались в каком-то сумрачном зале не зале, а так... — не поймешь что. Здесь было много черных этих... Черных столбов. А на каждом... На каждом грешник ага висел. А на груди... Табличка на груди. Как у этих... Как у партизан. «Грешник такой-то». А тишина такая, что ничего ага... Безмолвие. Жутко! Этот подвел его к пустому столбу. А там на гвоздике... Табличка на гвоздике: «Грешник Сосновский В.И»

— Влезай! — приказал этот, указывая на столб.

— Не-е-ет! — закричал Виктор Ильич и проснулся.

Вспомнив сон, Сосновский заплакал. Измучился весь! Ну ладно, если чего там, то потом... Зачем же сейчас... Мучить зачем?!

Он лежал в мягкой и удобной постели, плакал и сильно страдал. Понимал, что надо бы того... Встать надо бы. Выпить там чего-нибудь... Таблетку какую и все такое... Но боялся. Вдруг из угла этот... Страшно! А это что?! Звук какой?! Будто в окно... В окно будто кто скребется! Виктор Ильич боязливо скосил глаза на окно. Ни чего, ни того... Не видно ничего. Ветки должно быть. А это что? Будто кто смеется! По телу Сосновского побежали мурашки. Или плачет?... Нет, смеется! Кто это еще?... Зачем? Смех громче, громче... Ох, Господи! За что ему это... Наказание это. А в углу этот в кресле. Это он того... Смется ага. Виктор Ильич видит, как горят его... Глаза его горят. Как у этого... Как у волка ага.

Цепенея от ужаса Сосновский нашарил на прикроватной тумбочки выключатель настольной лампы, включил. Никого. Ни в углу никого, ни вообще... Но смех продолжал... В ушах продолжал. Виктор Ильич растормошил жену. Теперь он никогда один... Спать один. Никогда.

— Ира, ты слышишь?

— Чего, Виктор Ильич? — отозвалась та спросонья. С некоторых пор она стала называть мужа по имени-отчеству, выказывая тем самым свое к нему уважение.

— Смех? Слышишь?

Ирина Сергеевна прислушалась. Но никакого смеха не услышала. Все было тихо. Она понимала, что с мужем твориться что-то неладное. Очень переживала и не знала чем помочь. Это она приглашала в дом известных всей стране экстрасенсов. Но ничего не помогло. По её настоянию на утро приглашены психолог, невропатолог и психоневролог. Может быть они чем помогут?

— Это ветер, Виктор Ильич. Ветер разбойничает за окном. Успокойтесь. Спите. — Она обняла его шею теплой рукой, прижала голову к мягкой груди. — Это вам показалось. Все будет хорошо.

Слова жены несколько успокоили Сосновского. Ее тело было таким теплым ага и... Как это? Надежным. Вот. Таким было теплым и надежным. Оно пахло французскими духами и ещё чем-то мирным... и ещё домашним. Нервы его постепенно успокоились и он уснул.

А утром Виктор Ильич попал в руки этих... Знаменитостей этих. Они его крутили, вертели, вопросы дурацкие... Задавали дурацкие.

— Не страдали ли вы, Виктор Ильич, в детстве рахитом?

Дураки! При чем тут этот?... Рахит этот? Это когда того... При чем тут... Дармоеды! Работать не хотят, вот потому и ага... Вопросы дурацкие потому. Ученость выказывают.

В конце-концов Сосновский не выдержал и выгнал всех троих. Пусть над другими... Издеваются путь. А он им ни этот... Он им не кролик ага.

В офисе в приемной его уже поджидал Варданян.

— Что у тебя? — недовольно спросил его Сосновский. В последнее время шеф слушбы безопасности отчего-то стал его того... Раздражать стал ага. Почему? Виктор Ильич и сам толком не знал — почему? Раздражал и все тут.

— Дело срочное, Виктор Ильич.

— А у тебя все эти... срочные. Проходи!

Прошли в кабинет. Сели. Сосновский долго смотрел на Варданяна, что-то вспоминая. Ведь о чем-то его... Спросить хотел о чем-то... Но вот — о чем? Ах, да. Вспомнил ага.

— Ты вот что... Там у меня длинный был... В доме был... Не люблю. Почему был?

— Вы, Виктор Ильич, очевидно имеете в виду Вакуленко? Так он из внешнего охранения. Подменял внезапно заболевшего Барсукова.

— Я не знаю чего там! — раздраженно проговорил Сосновский. — Но что б не было больше... Длинного этого не было. Не люблю.

— Не будет больше, Виктор Ильич.

— Что там у тебя?... Рассказывай.

— Помните, вы давали задание проверить того молодого?

— Ты никак память мою того? — нехорошо усмехнулся Виктор Ильич. — Проверить решил?

— Нет, это я к слову, — стушевался шеф безопасности.

— Ну и что он?

— Сейчас он проживает по подложному паспорту на имя Снегирева Максима Казимировича. А отбывал наказание в колонии особого режима под фамилией Потапов Виктор Игоревич.

— А что значит — особого режима?

— В данной колонии сидят лишь особо опасные рецидивисты.

— Вот оно как! — удивился Сосновский. — А молодой такой ага. Ну и что он? Как?

— Он якобы из этой колонии бежал вместе с известным авторитетом Ступой Афанасием Ефимовичем, убив охранника.

— Ну да. Это я знаю ага. Рассказывали. Я тебе давал задание, что б в институте его, где учился... Что б проверили. Его фотографию что б.

— Мы проверили, Виктор Ильич.

— Ну и что?

— Преподаватели подтвердили, что Потапов у них действительно учился, но был отчислен с четвертого курса за совершение преступления.

— Значит все правильно ага?

— Не совсем.

— Как это?

— Я решил ещё проверить его по прежней колонии, где он отбывал наказание и откуда, якобы, так же бежал, и направил своих людей в Архангельскую область.

— Ну и что?

— Администрация колонии подтвердила, что у них действительно сидел Потапов, но только... — Варданян сделал загадочное лицо.

— Что — только?

— Только он никуда не сбегал, а и сейчас содержится у них.

— Та-а-ак, — задумчиво проговорил Сосновский. — Значит нас кто-то того?... Дурачит кто-то? Кто?

— Трудно пока сказать, — пожал плечами Варданян. — Но только думаю, что он либо из ментовки...

— Откуда? — недовольно поморщился Виктор Ильич. Не любил он, когда его подчиненные словечки разные... Не любил. А тем более шеф безопасности ага.

— Извините, Виктор Ильич, — покраснел Варданян, досадуя на свою оплошность. — Думаю, что он либо из милиции, либо из ФСБ.

— Почему такие?... Выводы почему?

— Преподаватели института были предупреждены о готовящейся проверке и заранее ознакомлены с фотографией Потапова и его легендой. А это могли сделать лишь правоохранительные органы.

— Логично ага... А почему в колонии того... Не подготовили почему?

— Колония расположена далеко на севере. Они были уверены, что мы ограничимся его архивным делом, находящемся в УИТУ.

— Что это?

— Управление исправительно-трудовых учреждений.

— И что там?... С делом что?

— А там все соответствует легенде.

— Ага значит... Молодец. Премию выпиши... Заслужил. Скажи, что я велел. А сумму сам того... Только не очень.

— Спасибо, Виктор Ильич!

Сосновский выскочил из-за стола и стал бегать по кабинету. Шеф службы безопасности невольно отвел глаза. Слишком уж комично выглядел босс. Массивное тело, крупная плешивая голова и короткие, быстро-быстро семенящие ножки. Варданян боялся, что может не сдержаться от улыбки. А она (улыбка) могла напрочь перечеркнуть его карьеру.

Вдруг, Виктор Ильич остановился и, вперив в Варданяна острый взгляд, спросил:

— А не могли это люди... Потаева люди быть... Не могли?

— Исключено, — твердо ответил Варданян.

— Почему?

— Потому, что Потапов, или как там его, вышел на контакт с Потаевым совсем недавно. До этого в департаменте олигарха о нем ничего не знали. Это установлено.

— Ага... Ага, — вновь забегал по кабинету Сосновский. — Это конечно. А женщина как?... Любовница этого?... Она — как?

— Она работает на Потаева, Виктор Ильич. Скорее всего, она и завербовала Потапова.

— Это ещё ага не известно... Не известно ещё кто кого того...

— Это точно, — согласился Варданян.

— А этот какой! — удивился вдруг Сосновский. — Молодой какой ага... А шустрый какой!

— На месте дырку крутит, — подхалимски осклабился шеф службы безопасности.

— Это ага, — кивнул Виктор Ильич. Он сел за стол, долго смотрел на моросящий за окном дождь. Затем проговорил раздумчиво: — Талантливый ага... Жаль! — Повернулся к Варданяну: — Что делать собираешься?

— Да вот, пришел с вами посоветоваться.

— А что тут того... Кхе-кхе. Дело ясное ага.

— Ликвидировать?

— Ну зачем того?... Сразу зачем? Ипользовать надо... Попытаться надо. Только, чтоб чисто ага.

— Ясно, Виктор Ильич. Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

После ухода шефа службы безопасности Виктор Ильич ещё долго не мог успкоится. Ни ночью ни того. ни днем ага. Что за жизнь! Вот думают, что у него деньги... А не знают того... Как они достаются не знают... А этот молодой молодец ага... Умный. Может быть попробовать его на свою сторону?... Нет. Умные они того... Они больно самостоятельные... А это ему не к чему. А вот использовать его... Это другое дело ага. И против Потаева использовать и вообще... Вообще против системы. А вдруг, он не один? Вдруг, ещё есть? От этой мысли Сосновскому стало совсем нехорошо, совсем тревожно. И Татиев что-то... Темнит что-то... С этим подполковником. Говорит, что тот из ГРУ, что удостоверение видел ага... Нет, нельзя ему доверять... Татиеву доверять. Нельзя. Может в любую подвести... Минуту подвести. Сейчас там конфликт нужен... Что б забыли все обо всем ага... А тут Татиев. Как бы от него того-этого. Может, органы использовать? Надо подумать. Хорошенько подумать. Пора ага действовать. А то сожрут... Много того... Желающих много.

На этом Кавказе я до того соскучился по настоящей работе, что набросился на нее, как голодный пес на жирную кость. Определенно. Разыскал в управлении Юру Дронова. Оказывается, он находился в очередном отпуске и решил использовать его с пользой для дела — готовил плацдарм для решающей скхватки со своим заклятым врагом Кудрявцевым, по милости которого он уже несколько раз мог очень даже запросто сыграть в ящик.

— Поедем к Сидельникову, — сказал я.

— Это ещё зачем?

— Разговорчики в строю! Совсем, блин, разболтался тут в мое отсутствие! Ты, подполковник, как «прикомандированный» к нашему ведомству, полностью поступаешь в мое распоряжение. А начальству вопросы не задают. Понял?

— Понял, — усмехнулся Дронов.

— А почему тогда, Юра, эта кривая ухмылка? Что ты ею хочешь сказать? Что ты такой крутой, что тебе и папа Римкий не указ? Так что ли?

— Тебе показалось, — ответил Юрий, смеясь.

— Тебе, можно сказать, привалило счастье — поработать вместе с самым крутым опером Нововсибирска, А ты — ухмылки, понимаешь ли. Нехорошо и где-то по большому счету некрасиво.

— Я счастлив и благодарен судьбе.

— Ну вот, это другое дело. А к Вадиму мы едим: а — для того, чтобы попроведать больного товарища, б — повидать его после долгой разлуки и, наконец, в — чтобы обсудить с ним дело и наметить мероприятия на ближайшую перспективу. Два ума хорошо, а три лучше. Есть ещё вопросы?

— Нет, вопросов больше не имею.

На улице при виде моего «Мутанта» Дронов едва не обалдел от изумления. Несколько раз обошел его кругом, даже потрогал, не веря своим глазам, спросил удивленно:

— Неужели же это тот самый убогий придурок?!

— Сами вы убогие, господин подполковник! И сами вы придурок! — обиделся я за своего друга. — Мой «Мутант» даже в худшие свои годы был гораздо умнее тебя и Сережи Колесова вместе взятых.

— Это конечно, — тут же согласился Дронов. — Извини. Я вовсе не хотел его обидеть.

Справа к «Мутанту» прилабунилась рыженькая «татра». Но он даже не смотрел в её сторону. Был постоянен в своих симпатиях. Для него кроме блондинок «вольво», других машин не существовало.

По дороге Дронов предупредил меня:

— Ты при Вадиме не говори о Козициной, а то у него сразу настроение портиться.

— Не держи меня за идиота, господин хороший, и не суди о товарищах по себе. Это может для тебя плохо кончиться.

Вадим смешно прыгал на одной ноге, был весел, беспечен и словоохотлив. Обнял меня, долго восторгался моими подвигами, а узнав, что я сменил его на боевом посту, очень обрадовался и сказал:

— Ну теперь я спокоен за дело.

— Еще бы тебе не быть спокойным, — тут же я согласился. — Разве можно что доверять этому «фээсбэшнику» Дронову, верно? Любое дело на корню угробит. Они ж в ФСБ, кроме как нос задирать да пальцы гнуть, ничего другого не умеют.

Мои слова очень смутили Сидельникова. Он бросил быстрый и очень виноватый взгляд на Дронова, пробормотал в замешательстве:

— Скажешь тоже... Просто Юра работает у нас по собственной инициативе и поэтому... Сам понимаешь.

— Да брось ты, Вадим, его выгораживать! — «возмутился» я. — Какая разница по какой инициативе он работает — по своей или начальства. Все зависит от самого человека. Здесь даже от его желания ничего не зависит. Надобно ещё и умение иметь и чтобы эта штука, — я постучал пальцем по своему лбу, — соображала.

Сидельников, отвыкший от общения со мной, вновь закосил виноватым глазом на Дронова, пытаясь предугадать его реакцию. Но Юрий знал меня как облупленного и лишь добродушно рассмеялся, обнял за плечи и сказал убежденно:

— Нет, Дима, скучно все же без тебя было жить. Точно.

После этого рассмеялся и Вадим, прищурив совсем по-ивановски глаза и совсем по-ивановки сказав:

— Ну, ты, блин, даешь!

Я уже отметил, что парни, долго работавшие с Сергеем Ивановичем, невольно начинают ему подражать. И это нормально — если есть кому подражать. Этафета, так сказать, поколений. Может и я? Нет, я сам по себе. Иванов — пижон интеллигент. Я до него не дотягиваю. Я свой в доску парень, простой и очевидный, как дневник второгодника. Определенно.

— Вадим, у тебя кофе есть? — спросил Дронов.

— Ага. Я сейчас, — попытался Вадим встать с дивана.

— Сиди. Я сам, — остановил его Юрий и пошел на кухню.

— Кофе в шкафу на верхней полке, — крикнул ему вдогонку Сидельников.

— А что ты её спеленал, как родное дитя? — спросил я, указывая на больную ногу Вадима, укутанную в пуховую шаль.

— Это мама принесла свою шаль и сказала, чтобы делал водочные компрессы и укутывал ногу — помогает.

— Нашел на что переводить добро, — провочал я неодобрительно. — Слышал бы тебя мой сосед-алкаш. Убил бы за подобные слова.

Когда кофе был выпит, я сказал:

— Давайте, накачивайте меня информацией.

— Ты в курсе, что здесь произошло? — спросил Сидельников.

— Да, шеф меня просвятил. Он сказал, что нам предстоит заняться отрядом ВОХР Новосибирского отделения дороги.

— Ну не всем отрядом, а лишь небольшой его частью, которая пашет на мафию, — уточнил Вадим. — Есть основания полагать, что именно эта группа является исполнителем всех убийств, в том числе и покушения на Дронова и Колесова. Пока что мы знаем лишь Сердюкова и Кондобина, которые осуществляли связь Башутина с центром и местным руководством. В отношении Башутина ты в курсе?

— Да, — кивнул я. — Кстати, чем он сейчас занимается?

— Похоже, что он свою задачу выполнил. Он уже пару раз звонил в Главное управление ФСБ своему непосредственному начальнику генералу Крамаренко, спрашивал, что ему делать. Тот ответил: «Ждите». Возможно, что на него имеют виды на период появления Кудрявцева. Однако, пока это лишь версия.

— И что же во «вохровцами»?

Вадим развел руками.

— Пока глухо, как в танке.

— А нельзя ли поподробнее? По этой скудной информации, можно подумать, что вы здесь били баклуши.

— С помощью Башутина мы составили фотороботы тех трех парней, которые участвовали в инсценировке нападения на Башутина у станции метро «Речной вокзал». По договоренности с Уравлением Западно-Сибирской дороги организовали инспекторскую проверку в отряде ВОХР, проверили все личные дела стрелков. Но, увы, она ничего не дала.

— Очего вы решили, что они работают в этом отряде?

— А Сердюков с Кондобиным? — сказал Дронов.

— Только поэтому?

— А этого мало? Ведь ясно, что они не простые пешки, а довольно значительные фигуры, — ответил Юрий.

— Кстати, кто они такие?

— Сердюков — три года назад работал старшим испектором ОБЭП в отделе милиции станции Новосибирск-Главный, майор. После уволнения был принят на должность заместителя начальника отряда ВОХР. Кандобин работал раньше в службе проводников бригадиром поезда. Сейчас заведует спортивно-оздоровительным комплексом отряда.

— Что за коплекс?

— А шут его знает, — пожал плечами Дронов. — Я им не интересовался.

— Что не делает вам чести, господин подполковник. Ведь может так случиться, что этот комплекс окажется штабом мафии. Как вы после этого мне в глза будете смотреть?

— Я там был года два назад, — сказал Вадим. — Они такое отгрохали, что любое спортобщество богло бы позавидывать. Там тебе и сауна с басейном, и тренажерный зал, и бильярд, и банкетный зал. Словом, все как в лучших домах.

— А как вы, товарищ майор — простой российский мент, там оказались? Только не говорите нам тут, что туда всех пускают. Мы все равно этому не поверим.

— Один мой приятель из Управления транспортной милиции пригласил отметить там свой день рождения.

— Вот с этого и начинается моральное разложение наших лучших офицеров.

— Ну, завелся, — проворчал Дронов.

— А с вами, подполковник, уже все давно ясно. Так что, не возникайте, а слушайте о чем умные люди говорят. Вы мне лучше вот что скажите, друзья, — неужели тех трех парней у станции метро, кроме Башутина, никто не видел?

— Видела масса норода, — ответил Юрий. — Но все дают крайне противоречивые показания.

— А безвременно ушедший от нас воровской авторитет Сережа Безбородов по кличке Буряк, он что — прибыл к нам из космоса и сразу скорешился с этими ребятами? Неужели его с ними никто из родных и близких убиенного не видел?

— Его сожительница Паршина, говорила, что к нему действительно в последнее время захаживали трое парней, — сказал задумчиво Дронов.

— Вы её допросили?

— Да. С ней встречался Колесов. Я читал её показания. Она говорила о каких-то трех его товарищах по воровскому бизнесу и рисовала совершенно других парней, нежели Башутин. Поэтому её показаниям мы не придали особого значения. А вот теперь... — Юрий замолчал и обеспокоено взглянул сначала на меня, потом — на Сидельникова.

Моя интуиция забеспокоилась, затем сделал стойку, будто спаниель при виде дичи, и сказала: «Ищи здесь, придурок!» За последние годы нашего общения, её авторитет настолько вырос, что я беспрекословно ей подчинялся. Но она, кажется, начинает потихоньку наглеть.

И будто в подтверждение возникшей у меня неясной догадки, Дронов продолжал:

— Теперь мне кажется очень странным, что её показания совпадают с желанием организаторов этого действия пустить нас по ложному следу — представить дело таким образом, будто в нападении на Башутина участвовали воровские авторитеты.

— Вот именно, господин подполковник, — согласился я. — Только отчего у вас так поздно включилось «зажигание»? Если бы я вас не знал, то мог бы подумать, что вы были заодно с этой кодлой. Определенно. Но я вас слишком хорошо знаю, поэтому сей факт списываю на вашу природную «сообразительность». А кто она такая эта Паршина?

— Как мне помниться, она работает проводником на железной дороге.

— Обана! — воскликнул я. — А не кажется ли вам, друзья, что это не случайное совпадение?

— Какое совпадение? — спросил Сидельников.

— Вспомните — кем работал раньше Кандобин? Бригадиром поезда. Следовательно, не мог не знать Паршину. Вы внимательно следите за ходом моей мысли?

— А ведь верно! — удивился Дронов. — Дима, ты молоток! Мне представляется, что именно Паршина и уговорила Безбородова участвовать в нападении на Башутина.

— Спешите видеть, господа! — заорал я во всю ивновскую. — Смертельный аттракцион! Крутой контрразведчик впервые родил здравую мысль!

— Горбатого могила исправит, — сокрушенно вздохнул Дронов.

А Вадим удивленно спросил его:

— Слушай, Юра, как ты все это терпишь?

— Привык. Да с ним иначе и нельзя. Стоит только возмутиться, как его не остановишь.

— Это вы о ком, парни?

— О тебе, Дима, — ответил Юрий. — О ком же еще?

— А кого вы все норовите остановить? Коня на скаку или ещё кого?

— Преступников, Дима. Исключительно их.

— Ваше желание я понимаю и даже где-то разделяю. Только отчего оно у вас так поздно возникло? Вот что мне непонятно.

— Ждали тебя.

— Ясно. Тогда слушай сюда. Я сейчас отправляюсь в отряд проводников. Вы, подполковник, побеседуйте с соседями Паршиной о её морали и нравственности, дурных привычках и пагубных наклонностях. Уже сегодня мы должны знать о ней все. Задание ясно?

— Так точно, гражданин начальник.

— А я? — возник Сидельников. — Я тоже хочу.

— А вы, майор, будете в резерве главного командования, — ответил я. — А пока сидите и не рыпайтесь. Делайте водочные компрессы, как наружние, так и внутривенные. Попровляйтесь, одним словом. Мы очень на вас рассчитываем.

На улице была путевая погода. Светило солнце. Дул легкий ветерок. По голубому небу бежали легкие облака. Чирикали воробьи. Торопились куда-то по своим земным делам озабоченные люди. И в полном соответствии с природой на душе у меня тоже было путево.

Итак, мне предстояло посетить отряд проводников Новосибирского отделения дороги. Не исключено, что там я могу встретить Паршину. Представиться ей тем, кем я являюсь на самом деле, я не мог. Если она имеет ко всей этой кухне непосредственное отношение, то может насторожиться и предупредить своих сообщников. А это в наши планы явно не входило. Надо было подумать на тем, в каком образе лучше перед ней предстать. Вскоре моя легенда была готова. Для её воплощения в жизнь мне необходимо было заехать домой.

Стоило мне лишь переступить через порог квартиры, как раздался радостный крик Настеньки:

— Папа плишел! — Она подбежала ко мне и повисла у меня на шее. Папой она меня стала называть по собственной инициативе по возращении с Кавказа. И это было приятно.

— Привет, Настена! Как поживаешь?

— Холосо! — убежденно проговорила она.

Из кухни вышла Светлана. Поцеловала меня, спросила:

— А ты что так рано?

А я глядел на неё и глупо улыбался. «Неужели вот эта красивая женщина меня любит?!» — удивлялась и ликовала моя душа. Удивительно! Повезло дураку. Впрочем, дуракам всегда везет. Определенно.

— Я не насовсем. Пришел лишь переодеться. Сегодня намечается премиленькое рандеву с одной довольно хорошенькой куртизанкой.

— Смотри мне, — грозно насупила брови Светлана. — Если что узнаю — убью! Ты обедать будешь?

— Конечно, что за вопрос.

Интересно, сможет она меня к кому приревновать? Вряд ли. Она уверена, что я полностью её со всеми потрохами, как с серьезными так и несерьзными мыслями в легкомысленной голове и всем прочем.

— Пап, а плавда Миска говолит, что ты милицинел? — спросила Настя.

— А кто такой — Мишка?

— Да так, — пренебрежительно ответила она.

Из этого я понял, что Ммшка у неё не пользуется автритетом,

— Да, я милиционер.

Глаза её засветились гордостью.

— Здолово! А у тебя фолма есть?

— Есть. — Я подошел к шифоньеру, открыл, достал плечики с формой. — Вот видишь?

— Ага. — кивнула она. Умоляющим голосом попросила: — Одень, а!

Мне ничего другого не оставалось, как удовлетворить её детское желание.

— Ой, как класиво! — воскликнула она, с восхищением меня рассматривая. Вдоволь насладившись моим видом, Настя ушла к себе в комнату.

А я переоделся в видавший виды джинсовый костюм. Начистил до ослепительного блеска две съемные латунно-бронзовые фиксы, пригнал их по месту на второй и третий верхних зуба справа. Сделал аккуратный пробор на голове. Ощерился. Порядок. Еще чуть-чуть наглости во взгляде и буду совсем соответствовать тому персонажу, которого мне предстоит сыграть.

Когда я появился на кухне, то Светлана, увидев меня, всплеснула руками и рассмеялась.

— В таком виде и с таким лицом ты собираешься идти на свидание?!

— Мадам, я не понимаю — отчего возник этот вопрос и прозучал столь легкомысленный смех?! До некоторых пор это лицо вас устраивало. Не отпирайтесь! Я это видел по вашим прекрасным глазам. Отчего же сейчас оно перестало вас устраивать? Это, по меньшей степени странно, если на сказать больше. Я вас определенно не узнаю.

— С такой внешностью ты можешь рассчитывать на успех лишь у весьма легкомысленной и ограниченной особы.

— Вот что мне, Света, всегда в тебе нравилось, так это твоя честность и прямота. Я бы так не смог. Честно.

— Господи! С кем я решила связать свою жизнь! — вздохнула она. — Ты борщ будешь?

— Я буду все. А почему ты дома?

— Я оформила отпуск, получила деньги и даже купила бутылку итальянского вермута. Сегодня вечером тебя ждет праздничный ужин.

— До него ещё дожить надо, — скромно, как и подобает герою, ответил я.

«Служба бортпроводников Новосибирского отделения Западно-Сибирской жклкзной дороги», — добросовестно причитал я вывеску. Открыл дверь и оказался в довольно большой комнате, по которой стремительно летали девицы, все в красивых формах с «птичкой» на груди.

Я преградил дорогу одной такой, тощей и сухой, будто вяленная вобла, с некрасивым озабоченным лицом.

— Томозни, коза... — начал было я, но она сходу меня срезала, не дав договорить.

— Пошел на хрен, мудак! — и хотела было меня обйти и двигать дальше, но я поймал её за форменную пуговицу, притянул к себе и, страшно выкатывая глаза, угрожающе прохрипел:

— Ты кому это, дешевка! С тебя сейчас скальп снять, или отложим на потом?

Она страшно испугалась. Побледнела. Отчего на носу и около него проявилась стайка симпатичных веснушек. И она уже не была столь некрасива. В её внешности появился какой-то шарм.

— Что вам нужно, — пролепетала она.

— Ты Паршину Оксану знаешь?

— Ну.

— Ну, загну, коралька будет, — передразнил я её. — Так знаешь или нет?

— Знаю.

— А как мне её найти?

— Я только-что ее... — И, вдруг, дурнинушкой визгливо закричала: — Оксана! Паршина!

От этого крика все остановились, недоуменно и удивленно уставились на нас. Я даже смутился.

— Ну, ты, блин, даешь! Чего орешь-то?

Но в это время открылась какая-то дверь справа, из неё вышла девица лет двадцати пяти и, глядя на мою собеседницу, точь в точь повторила мой вопрос:

— Чего опрешь-то?

— Это к тебе, — ответила та и, вжав голову в плечи, прошмыгнула мимо меня.

Поршина медленно подошла ко мне. Она была рослой и плотной. Не в смысле — полной, а в смысле — сильной, тренированной. Такая прижмет — век будешь помнить. Определенно. Лицо её — глазастое и курносое, можно было бы назвать миловидным, если бы нагловатый взгляд да тяжелый подборок. По этому взгляду и этому подбородку можно было понять, что характера она нордического, а порочащих связей имела не меряно. Словом, она очень даже подходила тому персонажу, которого я играл. Она смерила меня с головы до ног, а затем ещё в обратном направлении, строгим взглядом, спросила:

— Чего надо?

— А ты ничего, подходящая! — ухмыльнулся я, будто мартовский кот.

Но она была настроена на серьезный лад.

— Чего, спрашиваю, надо? — спросила сердито, даже угрожающе.

— Ой, боюсь, боюсь! — закривлялся я. — Пойдем, поговорить надо.

Она пожала плечами и направилась к выходу. Видно, в своей жизни она насмотрелась на всяких хануриков.

Мы сели на скамейку недалеко от входа. Я достал пачку «Явы», предложил ей сигарету. Она не отказалась. Закурили.

— А у Буряка губа была не дура, — проговорил я и бесцеремонно ткнул пальцем в «птичку». «Птичка» спряталась в глубокое «гнездышко». Но стоило мне отпустить палец — стремительно вылетела наружу.

— Какого ещё Буряка? — вильнула она взглядом, не обратив внимание на мои действия.

— Ну чего ты, в натуре, гонишь?! — возмутился я. — Скажешь, что не знала Серегу Безбородова — кореша моего?

— Ах, Серегу... Так бы сразу и сказал. А как ты на меня вышел?

— Я только-что с зоны слинял. Ломанулся к браткам. А они сказали, что Буряка грохнули. Сказали, что он последнее время у тебя кантовался. Вот я и приканал, чтобы узнать что к чему и что почем. Кто его?

— А я откуда знаю. Хмырь какой-то. — А глаза у неё стали настолько лживые, насколько и противные. И я понял, что эта чукча знает все. Уверен, что это она и подставила Серегу Безбородова с симпатичной кличкой Буряк. Знала она и тех парней, кто с ним был в то роковое для него утро. Моя задача состояла в том, чтобы вытянуть из неё эти знания.

— А за что его?

— Не знаю, — пожала она плечами.

— Этого козла взяли?

— Откуда.

— Вот, блин! Буряк вот такой вот друган был! Мы с ним такие дела делали! Он тебе ничего обо мне не рассказывал?

— А кто ты такой?

— Ходок я. Кликуха у меня такая. Неужели не рассказывал?

— Возможно, — ответила она нерешительно. — Он много чего рассказывал. Разве все упомнишь.

— Врешь ты все, коза, — нехорошо усмехнулся я. — «Бабки» его прикарманила, вот и гонишь мне тут тюльку. А ведь там половина моих.

Лицо её мгновенно налилось красным, глаза стали страшными и непредсказуемыми.

— А ну пошел вон, козел! Будет он мне тут еще... права качать! Видела я таких дешевых фраеров! Я те покажу «бабки»! Ты у меня быстро забудешь, что это такое!

— Ладно, ладно, остынь. Чего раскипятилась, как электрочайник, — сказал я, примирительно улыбаясь. — Хрен с ними, с «бабками». Может быть они уже давно того, накрылись. Столько всяких реформ было. Но у Сереги был мой ствол. Ты мне ствол верни. Он вот как нужен.

Взгляд её стал цепким, изучающим. Я понял, что заинтересовал её.

— А зачем он тебе нужен?

Я воровато зыркнул по сторонам, наклонившись к её уху, прошептал:

— Дело есть на миллион, а то и больше. Но без ствола никак нельзя.

— Так уж и на миллион, — фальшиво рассмеялась она.

— Ты над кем, мочалка, лыбишься?! — вновь завозникал я. — Я тебе ни какой-нибудь мелкий шушера, гопник, чтобы надо мной... Поняла?

— Никакого ствола после него не осталось, — сказала она равнодушно.

— Гонишь?

— Больно надо.

— Вот, блин! Где же мне достать «пушку»? Может быть у тебя есть кореша, кто мог бы продать?

— Откуда. Я с такими не вожусь, — ответила она неуверенно.

— Да, плохи мои дела! — сокрушенно вздохнул я и будто случайно положил ей руку на бедро. Она сделал вид, что не заметила этого. Бедро было твердое, будто панцирь черепахи. Рука моя, окончательно обнаглев, стала массировать ей ляжку. Оксана усмехнулась и сказала одобрительно:

— А ты шустрый панишка!

— Будешь тут, когда столько лет живой бабы не видел. А ты такая крутая. что аж слюнки текут, в натуре. Ты где квасишь?

— В каком смысле?

— В самом прямом. Где культурно отдыхаешь? В смыле — оттянуться и забыться. Душа жаждет праздника! Поняла?

— В основном здесь, в ресторане, — она кивнула в сторону здания вокзала.

— Ты завтра не в поздке?

— Нет. Я сегодня только вернулась.

— Заметано. Завтра в восемь ноль ноль я приглашаю тебя в ресторан. «Зацелую допьяна, изомну, как цвет!» Эх, дадим по газам!

— Шустрила! — рассмеялась она, а глаза её стали многообещающими. — Я не против. У тебя человеческое-то имя есть?

— Ах, да, — спохватился я. Вскочил и, галантно поклонившись, взял её руку и поцеловал. — Разрешите представиться, мадам! Жора.

— Георгий что ли?

— Нет. Егор.

— Очень приятно было с тобой, Егор, познакомиться! — Она перехватила мою руку и так её жиманула, что я едва на эту самую не сел от неожиданности и боли. Ни хрена себе! Вот это девушка, да?! Кажется я слишком разухарился: «Изомну, как цвет!» Эта так изомнет, что имя свое забудешь. Определенно. Нет, не хотел бы я остаться с ней один на один в темной комнате. Последствия могут быть непредсказуемыми.

— А ты ничего, Егор. Подходящий! — одробрительно проговорила она, усмехнувшись. А это означало, что я прошел испытание пыткой и зачислен в её ухажеры.

И, глядя на нее, меня, вдруг, посетила такая шальная мысль, что моя интуиция прямо-таки задохнулась от восторга. А что если она и на этот раз окажется права? Хотелось бы в это верить.

Домой я летел на крыльях удачи. Сегодня я заслужил праздничий ужин. Еще как заслужил!

«Сто часов счастья. Разве этого мало?» — всплыли в сознини строчки из известного стихотворения. Странно. Разве счастья может быть много? Глупость. Последнее время я буквально купаюсь в нем. А хочется еще, ещё и еще. Кошмар какой-то! «Сережа, ты меня любишь?» — спрашивает она, на французский манер катая во рту "р". А у меня в груди твориться что-то такое, что готов тут лечь и умереть у её ног. Вот таким я стал с недавнего времени малохольным товарищем, в такие вот железные шоры взяла меня эта самая любовь. Влюбленный — явление уникальное и даже опасное для окружающих, так как невозможно предсказать его поведение. Он может стоически переносить адскую боль и заплакать от нечаянно брошенного грубого слова, может стремительно преодолевать огромные пространства, не ведая усталости, и бесконечно созерцать цветок ромашки, делая далеко идущие философские выводы. Часами без устали говорить, и не проронить ни единого слова до скончания дней своих. Он одинаково заряжен как на подвиг, так и на предательство. Здесь все зависит от побудительных мотивов и желания его возлюбленной. Ибо влюбленный сам себе не принадлежит. Влюбленный же следователь опасен вдвойне. Я бы даже сказал — социально опасен. Ему вверены судьбы многих людей, а он не хозяин даже собственной. Вот взять, к примеру, меня. А что вы улыбаетесь? Абсолютно не вижу никаких поводов для улыбок. Дело обстоит гораздо серьезнее, чем вы можете себе представить. Ага. Вот вы думаете, что я не совсем осознаю в какие жестокие игры мы ввязались? Прекрасно сознаю. Ну и что? Меня это даже не колышит. Думаете, не знаю, что наступила пора решительных действий, когда требуется концентрация всех жизненных ресурсов и мобилизация умстенных извилин? Знаю. Но вместо того, чтобы думать о деле, думаю о ней — своей возлюбленной. Вот сижу за столом, заваленном томами уголовного дела, и смотрю отсутствующим взглядом в пространство перед собой. И что же вы думаете я там вижу? Доказательства вины моих будущих обвиняемых? Как бы не так. Новые интересные версии по делу? Ничуть не бывало. А вижу я песчаный пляж, синее ласковое море и красивую белокурую девушку. Вот она смеется и машет мне рукой. Я улыбаюсь и машу ей в ответ. А теперь преставте себе эту картину и посмотрите на неё как бы со стороны. Сидит в кабинете великовозрастный дядя, облаченный в генеральский мундир, глупо улыбается и мажет привественно рукой. Представили? И что бы вы о таком господине подумали? Вряд ли что-нибудь для него утишительное. Верно?

В кабинет ко мне врывается Рокотов.

— Привет! Что у тебя с телефоном? С утра звоню, не могу дозвониться?

— Здравствуй, Володя! А что у меня может быть с телефоном? По-моему, у меня с телефоном все в порядке. — Смотрю на телефон и вижу, что телефонная трубка, вместо того, чтобы лежать на своем месте, лежит на тарелке с вчерашней недоеденной пиццей . Вот вам ещё одно доказательство того, наколько сильно я контужен этой самой любовью.

— Да, ты прав — с телефоном действительно того. Уборщица, наверное, — говорю смущенно, возвращая трубку на место. И до того мне хорошо от этой своей рассеянности и безалаберности, до того хорошо, что рот непроизвольно начинает растягивать идиотская улыбка.

— Рокотов садится и долго сочувственно смотрит на меня, говорит:

— Да я — ладно. До тебя Москва не может дозвониться.

— А ей что от меня? — спрашиваю, продолжая улыбаться.

— Ты знаешь, что завтра из Москвы вылетают киллеры, чтобы тебя убить?

— Да ладно тебе, — отмахиваюсь я от этой новости.

— В каком смысле? — недоуменно спрашивает Владимир.

— Ничего у них не получится, — беспечно говорю я, будучи совершенно уверенным, что влюбленного невозможно убить, он, как Вечный жид, обречен скитаться по лабиринтам любви, отыскивая там все новые удивительные вещи, вроде симпатичной родинки за левым ухом возлюбленной.

— Сережа, опомнись! — начинает заводится Рокотов. — Возьми себя в руки! Пойми, наконец, что если мафия пошла на крайние меры, значит — мы их здорово достали. И потом, откуда эта беспечность?

Постепенно сказанное Володей начинает доходить до моего сознания и прочно им завладевать. Ни фига, блин, заявочки! Ну почему опять я?! Чем я вновь не угодил этой гидре — нашей доморощенной мафии?! У неё что, нет других клиентов? Как, блин, привяжется к одному, так и долбит, долбит. Я ведь не железный, верно? У меня и нервы и все прочее имеются. Новость была действительно потрясающей! Да, но откуда в Москве узнали про киллеров?!

— А этой информации можно верить? Может быть просто — хотят взять на испуг?

— Нет, информация самая достоверная. Ее раздобыл Андрюша Говоров. — Рокотов улыбнулся. — У тебя, Сережа, будет достойный приемник. Классно парнишка работает!

— Да, — согласился я. — Я его ещё не видел, а он уже, можно сказать, спас мне жизнь. Но как ему удалось это узнать?

— Он звербовал зятя Танина Вениамина Архангельского. Тот понаставил в доме микрофонов и теперь переодически слушает разговоры тестя. Слышал и его разговор с киллерами.

— Молодцы! Известно каким рейсом прилетают киллеры?

— Нет. Но у нас есть их приметы. Вычислить их из толпы не представит большого труда.

— И все же, отчего наши оппоненты пошли на крайнее средство?

— Скорее всего, после встречи Леонтьева с Поляковым. Тот его просветил, что от тебя возможно избавиться только одним способом.

— Скорее, что так. Поляков — мой постоянный оппонент. Даже находясь там, пытается меня достать. Вот почему мне до сих пор не позвонил Леоньев, соблазнявший меня высокооплачиваемой работой, и его подруга Верхорученко, пытавшаяся меня совратить. Все говорит за то, что именно Антон Сергеевич посоветовал им от меня избавиться. Тем более, он прекрасно знал, кто такая Светлана, что по её милости он и угодил в места не столь отдаленные.

— Все это так. Но что нам делать? Ведь приезд киллеров спутывает все наши планы. Если мы их арестуем, то это сразу же станет известно Москве, и вся наша тщательно подготовленная операция по приему «правителя Всея Сибири» Кудрявцева, разом рухнет. Кроме того, они могут понять, что в их системе произошла утечка информации и вычислить её «источника». А если возьмут Архангельского, то возьмут и Говорова. Ставить их под удар мы не имеем права.

— Очень логично. Очень, — кивнул я. — Из твоих рассуждений я понял лишь одно — ради сохранения многого мне потребуется пожертвовать собой. Спасибо, дружище, за оказанную честь. Я готов. Надеюсь, что заботы о моих детях ты возьмешь на себя?

— Не говори глупости! — рассердился Рокотов. — Твой черный юмор здесь неуместен.

— Не понял?! Что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю — хорошенько все обдумать.

— Ах да, извини, совсем забыл, что у тебя с этим делом всгда была большая напряженка.

— Вот именно. Так что думай, умник.

— А что тут думать. «Умереть» мне все-таки придется. Иной альтернативы у меня просто нет.

Рокотов не выдержал и очень отвественно грохнул по столу кулаком, прокричал:

— Слушай, прекрати хулиганить! Нашел, понимаешь, время и место шутки шутить!

— А для этого, Вова, места не выбирают. Но только я совершенно серьезно. Ведь «умер» же однажды Андрей Говоров — и ничего, очень даже прекрасно себя чувствует.

— Ты в этом смысле, — пробормотал Рокотов, остывая и избегая встречаться со мной взглядом. Ему было неловко за свой срыв. Я редко видел, чтобы он срывался. Впрочем, ничего удивительного в этом нет. С такой работой и железные нервы могут поистрепаться. Ага.

— А ты думал, что я решил добровольно стать жертвой мафии?! Ну ты, блин, даешь! То, что у тебя, господин полковник, с головкой не все в порядке, я давно знал, но никак не предполагал, что до такой степени.

— Ну, замолол, — добродушно проговорил Рокотов. — Ты дело говори.

— А я — дело. Кто как ни я, твой лучший друг, о тебе позаботиться, скажет тебе правду-матку в глаза, какою бы горькой она не была.

— Как ты себе все это представляешь?

— В смысле твоего психического и нравственного выздоровления?

— Да пошел ты, — беззлобно огрызнулся Владимир. — Каким образом ты собираешься инсценировать свою смерть.

— Ах, ты об этом... В этом деле я очень расчитываю на поддержку друзей. Значица так... Слушай сюда. В аэропорту твои ребята внимательно следят за встречей заезжих киллеров с представителями местных мафиозных структур. Желательно — снимают эту незабываемую встречу на видеопленку или, на худой конец, на фотопленку. Затем препровождают их места квартирования киллеров и в последний момент берут их без шума и пыли. Наши криминалисты в это время снимают мой «окровавленный труп» и «подъезже собственного дома». А утром газеты выходят с леденящими душу заголовками: «Кровавый след мафии», «Новое заказное убийство» и тэдэ и тэпэ. А все вы в интервью будете говорить о том, каким я был прекрасным человеком и отличным семьянином. Какие у меня от двух предыдуших жен чудные дети. И как я мечтал жениться в третий раз, но вражеская пуля не позволила этому осуществиться. Ну как сюжет! Это тебе не какая-нибудь «мыльная опера», а взят прямиком из недр окружающей нас действительности.

— Да, сюжет, действительно, того. Впечатляет, — вынужден был согласится Рокотов. — Но только все это, на мой взгляд, вряд ли что даст.

— Это ещё почему?

— Даже если наши оппоненты поверят в твою смерть, то исчезновение киллеров не может пройти незамеченным. А это так или иначе будет означать — провал операции.

— Я предвидел ваши возражения, господин полковник. На этот случай нами будут предприняты кое-какие меры. Кто поддерживает постоянную связь с Москвой и по чьей инициативе были направлены киллеры?

— Леонтьев. Так ты хочешь и его?

— Не совсем. Дело мне представляется примерно следующим образом. Твои парни берут этого сукиного сына под белы руки и доставляют в одну из твоих конспиративных квартир, где я, ты и Башутин, склоняем его к сотрудничеству.

— Думаешь — получится? — с сомнением проговорил Рокотов.

— Более чем. Уверен в этом. За то недолгое время, что довелось мне с ним общаться, я понял, что человек он грамотный, но весьма недалекий. Больше всего на свете любит себя и деньги, но себя — в первую очередь. Ради себя любимого, ради сохранения своей жизни, он вынужден будет пойти на сотрудничество. Кроме того, перед ним будет яркий пример такого сотрудничества — Башутин.

После напродолжительной паузы Рокотов убеждено сказал:

— Убедительно. Очень. После чего Леотьев должен будет сообщить в Москву, что дело сделано и все готово к приему высокого гостя. Так?

— Вот именно. А Башутин это подтвердит. Вот такая любовь вытанцовывается. И такая необыкновенная легкость в мыслях у отдельных товарищей, кстати, ваших, Владимир Дмитриевич, товарищей. А вы — «почему телефон молчит?» Потому и молчит, — чтобы не мешал умственному процессу.

— Ну ты и пижон! — рассмеялся Рокотов.

— Есть малость, — согласился я. — Но для тебя сейчас главное — не обращать внимание и не зацикливаться на некоторых недостатках друга, а так организовать работу, чтобы все прошло без сучка и задоринки. Любой сбой может привести к непредсказуемым последствиям.

— Это конечно, — подтвердил мою здравую мысль Рокотов кивком головы.

Придя утром на работу Петр Эдуардович узнал печальную новость — ночью у себя на даче убит известный питербургский продприниматель и политик Буренков Владимир Васильевич. Потаев очень хорошо знал Буренкова и собирался поддерживать его на предстоящих выборах в Думу. Толковый был мужик. Умный. С деловой хваткой. Смерть Буренкова сильно расстроила Петра Эдуардовича, надолго выбила из колеи. Он прекрасно понимал, кто стоит за этим убийством. Прекрасно понимал. Этот грязный паук Сосновский начал открытую с ним войну. Что ж, война, так война. Он к ней готов. Рано или поздно это бы случилось. Все равно так долго не могло продолжаться.

Референт сказала, что в приемной ждет Кирсанов, говорит, что у него срочное дело.

— Пропусти, — распорядился Потаев.

Через минуту в кабинете появился шеф службы безопасности фирмы. Петр Эдуардович с удовольствием рассматривал его сухую, подтянутую и молодцеватую фигуру. Нравился ему этот человек. Нравился своей немногословностью, отличным знанием дела. Ему не нужно было дважды повторять указание. Такому можно доверить все что угодно — не подведет.

Кирсанов поздоровался, прошел к столу, сел.

— Слушаю вас, Виталий Семенович.

— Вы оказались правы, Петр Эдуардович, — сказал Кирсанов, будто продолжил только-что прерванный разговор.

— В каком смысле? — не понял Потаев.

— В отношениее этого парнишки Снегирева. Помните, вы давали мне задание его проверить?

— Ну-ну, прекрасно помню. И что же вы установили? — заинтересовался олигарх.

— Что он является ни тем, за кого себя выдает.

— И как же это вам удалось?

— Мы и раньше знали, что он проживает в Москве по подложному паспорту на имя Снегирева, а на самом деле является особо опасным рецидивистом Потаповым Виктором Игоревичем по кличке Аббат. Так вот, он не Потапов.

— Почему вы пришли к подобному выводу?

— Мы сличили отпечатки пальцев Потапова, находящееся в милицейской картотеке, с отпечатками пальцев этого парнишки и, как говорится, все стало ясно.

— Как же вам удалось взять у него отпечатки пальцев?! — очень удивился Петр Эдуардович.

— Это было как раз проще всего. Он обедает всегда в одном и том же кафе. Стоило лишь взять незаметно стакан, который он только-что держал. Гораздо труднее было проверить их по милицейской картотеке. Но и здесь у нас не было особых затруднений.

— А кто же он такой?

Кирсанов пожал плечами.

— Трудно пока сказать с определенностью, но думаю, что он является агентом ФСБ.

— Отчего вы так думаете?

— Это видно по его тщательно разработанной легенде, организации побега из колонии вместе с известным криминальным авторитетом Афанасием Ступой по кличке Туча. Инсцинировкой убийства охранника и захвата заложника. «Убийство» охранника сразу ставило агента вне подозрений. А Ступа вводил его прямиком в систему Сосновского.

— Логично. Но я знаю, что в ФСБ много людей Сосновского.

— Это говорит лишь о том, что те, кто отвечает за операцию, учли это обстоятельство.

— И что же Снегирев? За ним следят люди Сосновского?

— Я пока не знаю, чьи это люди, но слежка за ним ведется по всем правилам. Но парнишка действительно очень талантливый и, когда это ему необходимо, ловко освобождается от «хвоста».

— Какого ещё хвоста? Ах да, в смысле «хвоста». Понятно.

— Снегирев иногда звонит из автомата по одному и тому же номеру. Нам удалось его записать.

— Кому принадлежит телефон?

— Некой Марии Ивановне Студенцовой, пенсионерке. Всю жизнь проработала библиотекарем в районной библиотеке. Но полагаю, что это либо явочная квартира ФСБ, либо Студенцова является их связной.

— Очень хорошо поработали, Виталий Семенович, Я вами доволен.

— Ничего особенного, Петр Эдуардович. Работа, как работа. Обычная. А что делать с этим парнишкой?

— Пока-что следить за каждым его шагом. И, естественно, — за людьми Сосновского. Нам необходимо проникнуть в планы этого черного карлика. Понятно?

— Понятно. — Кирсанов встал. — Мне можно идти?

— Да, пожалуйста, Виталий Сергеевич. — Потаев и встал и пожал на прощание руку Кирсанова.

Оставшись один, Потаев глубоко задумался. Если этот Снегирев, как утверждает Кирсанов, агент ФСБ, а он, Потаев, склонен думать, что так оно и есть, то почему пришел за защитой к нему? Не уверен, что ФСБ способно его защитить от Сосновского? Вполне вероятно, что так. Здесь многое неясно. Отчего, к примеру, Снегирев расстроил сделку фирмы Танина с кампанией «Боинг» и, наборот, заинтересован, чтобы её заключила одна из компаний Потаева? Ведь на такое Снегирев не мог пойти без ведома своего руководства? Не мог. Интересная получается арифметика! Выходит, что та часть ФСБ, которая стоит за этим парнем, ему, Потаеву, доверяет и поддерживает в борьбе с Сосновским? Выходит, что так. Потаев был уверен, что и в других правоохранительных органах найдется часть людей, и немалая, которая готова оказать ему поддержку. Вот если бы объеденить их усилия, то... Н-да. Но вот как это сделать? Слишком сложная арифметика.

Петр Эдуардович давно понял, что произошел раскол страны на два вражлдующих лагеря: на тех, кто желал добра России и тех, кто стремился всеми правдами и неправдами урвать от неё побольше кусок для себя. И произошло это не сейчас и даже не с началом перестройки. Нет. Как любил говорить её вдохновитель и организатор, «процесс пошел» гораздо раньше. Работая в Министерстве черной металлургии Потаев видел, как много в стране истинно толковых, грамотных руководителей, инициативу которых тормозили спускаемые сверху глупые директивы. Вот почему он ратовал за коренную реформу в народном хозяйстве и внедрение рыночных отношений в экономике. Это бы способствовало появлению новых Строгановых, Морозовых, Третьяковых. Страна бы получила новых рачительных хозяев, способствующих процветанию страны. К сожалению, к её руководству, а в особенности — к руководству партией все больше приходили политические трескуны, выскочки, подхалимы и лизоблюды, единственным стремлением которых было — стремление побыстрее добраться до кормушки. Чтобы обеспечить себе карьеру они были готовы продать отца и мать. Потаев до сих пор не может без стыда вспоминать все эти панегирики стареющим генсекам. А эти бравые ребята с хорошо поставленными голосами, славившие на партийных форумах партию и лично... Тьфу! Противно даже вспоминать. А ведь все это кто-то режиссировал? Было у таких за душой что-то святое? То-то и оно. Именно такие, добравшись до власти, и развалили некогда могучую державу, принимая глупые, а, порой, просто преступные законы, вроде отмены показателя снижения себестоимости продукции. И именно они с началом перестройки первыми почувствовали, что пришло их время и толпами бросились осваивать рынок, не брезгуя никакими методами. Грянувшая амнистия выпустила на волю крупных спекулянтов, взяточников и казнокрадом. Объединившись с вчерашними партийными и комсомольскими лидерами, они принялись рвать страну на части, пустили с молотка. Она стремительно катилась к пропасти. К счастью, грозящую ей опасность, понял не один только Потаев, но и многие бывшие руководители. Да, они зачастую использовали те же методы, что и сосновские, — иначе было нельзя, иначе бы невозможно было выстоять в конкурентной борьбе. Главное — во имя чего это делалось. Но, кажется, Сосновский и компания, догадались о грозящей им опасности со стороны Потаева и других и начали войну. От её исхода многое зависит — станет ли Россия на путь экономического возрождения и процветания, займет ли в мире подобающее ей место великой державы или превратиться в мировую свалку, а её граждане будут обречены на вымирание.

Потаев прекрасно сознавал насколько сильны и опасны сосновские, насколько они развратили общество, разложили государственный аппарат. Для многих чиновников получение взятки — стало нормой поведения, основным источником существования. У сосновских свои люди в администрации президента, в правительстве и правоохранительных органах. Поэтому результаты борьбы с ними трудно даже предвидеть, а тем более — предсказать. Все может случиться. Но эту борьбу, когда никогда, а начинать надо. Хорошо бы заручиться поддержкой ФСБ и других правоохранительных органов. Тогда бы их шансы заметно выросли. Тогда бы была совсем другая арифметика.

Петр Эдуардович встал, подошел к окну и долго смотрел на многолюдную столицу, обуреваемый сомнениями.

Ночью мне, как всегда, снилась всякая чухня, будто какие-то бандиты вновь украли у меня Светлану. И я гонялся за ними по всей стране. В конце-концов мне удалось вырвать её из их кровожадных лап. После чего, они стали гоняться уже за нами и настигли у того самого горного обрыва, где я, обуреваемый радостью, орал, рискуя порвать к шутам голосовые связки: «Свобода-а!» Тут-то бандиты нас и прищучили, намериваясь объяснить нам, что такое свобода, и кто её как понимает. Впереди нас были бородатые хмурые мужики с направленными на нас автоматами, за спиной — обрыв, прыгать с которого бы не рискнул и сумасшедший. Ситуация казалась тупиковой. Нетрудно было догадаться, чем бы она закончилась, если бы я в этот момент не проснулся. Не обнаружив рядом Светланы, я сильно перетрусил. Сон будто ветром сдуло. Вскочил и хотел уж было кричать благим матом, как услышал доносившеейся с кухни бренчание чего-то металлического. Слава Богу, дома! И я вприпрыжку побежал на кухню. Там вкусно пахло жаренным мясом. Светлана в халате стояла у плиты. На сковородке шкворчал мой любимый бифштекс с яйцом.

— Привет, красавица!

— Доброе утро, Димочка! — пропела она, оборачиваясь и подставляя щеку для поцелуя. — А я не стала тебя будить. Хотела, чтобы ты ещё немножко поспал. Ты вчера вечером выглядел таким усталым.

— Ни фига себе — усталым! — очень я «удивился», целуя её. — А что тогда для тебя означает — не усталый?

— Ты, Дима, совершенно испорченный тип. У тебя одно на уме, как в том анекдоте про солдата. «А я на что не смотрю, все о ней думаю».

— Это лишь свидетельствует о моем физическом и нравственном здоровье, мадам.

— Ладно, иди умывайся. Тебя все равно невозможно переговорить.

Плотно позавтракав, позвонил Дронову.

— Юра, привет! Ты раздобыл фотографию Паршиной?

— Да. А для чего она тебе понадобилась?

— Боюсь говорить, чтобы не сглазить. Возьми ещё несколько фотографий похожих дамочек, протокол опознания и дуй ко мне.

— Но для этого мне нужно заехать в ваше управление.

— Хорошо. Через двадцать минут встречаемся там.

Вышел из дома, запрыгнул в «Мутанта» и помчался в управление. Ах да, я же ещё не объяснил для чего мне понадобилась фотография Оксаны Паршиной — этого гренадера в юбке. Помните, — когда я с повышенным вниманием рассматривал её атлетическую фигуру и, не веря глазам своим, пытался детально ощупать, в мою светлую голову случайно забрела шальная мысль, от которой моя интуиция едва громко не расхохоталась от радостного возбуждения? Помните? Так вот, подумал я тогда об убийстве воровского авторитета дяди Сережи Мартынова по кличке Крот в мужском туалете ночного казино «Черный кот». Парни искали убийцу среди сильной половины человечества. Но, увы, на его след так и не вышли. А что если убийцей была женщина, хотя бы это же гренадерша?! Если в баре была Паршина, то кто-нибудь из работников казино не мог не обратить внимания на её великолепный рост и не менее великолепную фигуру. Вот почему мне срочно понадобилась её фотография.

Через час мы с Юрой Дроновым были уже у дверей казино. Но они оказались запертыми. Что и можно было ожидать. Тот кто бодрствует ночью, утром обычно спит и видит сны. Но отступать было не в моих правилах. И я принялся что было мочи тарабанить в дверь. Видя, что должного эффекта это не приносит, мне стал помогать Юра ногами. Наконец, за дверью раздался старческий голос:

— Кто там?

— Фининспектор! — прокричал я. — Открывайте! — Это был проверенный метод. Люди могли не открыть работнику милиции, не поверив в искренность говорившего, но фининспектор у них пользовался особым доверием. Это пахнувшее нафталином слово открывало любые двери.

Вот и сейчас, заскрепел засов и дверь открылась, появилась удивленная и глупая физиономия сторожа — старика лет семидесяти.

— Вам чего? — спросил он.

Я оттеснил его плечем и проник внутрь.

— Привет, отец! Как поживаешь?

— А?

Сторож был к тому же глух, как пень.

— Как поживаешь, спрашиваю?! — прокричал я, наклонившись к его уху.

— А что мне сделается. Живу — хлеб жую.

— Как твоя старуха? Все так же распускает руки?

— Так я её, почитай, пятый год, как схоронил.

— Жаль, славная была женщина.

— А?

— Чтоб ты провалился, старый глухарь?! — вздохнул я.

— А?

— Проехали!

— Куда ехали?

— Уже приехали. — Я достал служебное удостоверение, показал сторожу. — Из милиции мы, отец. Понял?

— Как не понять. — В это время он увидел и узнал Дронова, разулыбался. — А вы никак нашли убийцу?

— Ищем, Василий Богданович, — прокричал Дронов.

— А-а... Не нашли, стало быть, — разочарованно проговорил сторож.

После того, как Юрий пригласил понятых, я запонил протокол опознания по фотографии, развернул, предъявив сторожу три фотографии. Он вразу же ткнул пальцем в фотографию Паршиной и уверенно сказал:

— Вот эту вот я видел в нас в казино.

— Она ваша постоянная клиентка? — спросил Дронов.

— Нет. Я видел её один, а может — два раза.

— А не видели ли вы её в ночь убийства?

Сторож на мгновение задумался, затем все также уверенно сказал:

— Точно! Тогда это и было.

— А почему вы её запомнили, Василий Богданович? — спросил Дронов,

— Ну как же мне её не запомнить! — отчего-то возмутился старик. — Она ж последняя выходила. Я уже дверь закрыл, а тут она идет. Я ещё ей сказал, — опаздываешь, мол, милая. А она меня матом. Как такую не запомнить.

— А во что она была одета?

— Во что одета? — переспросил сторож. — Подождите, дайте подумать... Ага! Вспомнил! На ней была коричневая кожаная куртка и короткая юбка из этой... Как ее? Ну, что сейчас вся молодежь носит.

— Джинсовая?

— Вот-вот, она самая.

— Когда она ушла из бара?

— Аккурат в семь часов.

— А почему вы в прошлый раз о ней не вспомнили? — От крика голос у Дронова стал уже садится.

— А я так понял, что вас интересовали мущины. Потому и не вспомнил.

Я записал в протоколе:

«Свидетель Кушнаренко В.Б. указал на фотографию под номеро 3, на которой изображена гр-ка Паршина Оксана Петровна, и пояснил, что видел её в ночь убийства в мужском туалете их казино гр-на Мартынова Сергея Сергеевича. Он хорошо её запомнил потому, что гр. Паршина О.П. покидала казино последней в семь часов утра, когда он уже закрыл двери, а на его замечание о том, что запаздывает, ответила нецензурной бранью. Одета Паршина была в коричневую кожаную куртку и короткую джинсовую юбку».

Когда мы вышли из казино, я, распираемый изнутри гордостью за себя, речитативом продекламировал что-то из уличного фольклора:

— "Вот тут она ему и сказала: «Ты за мной, мальчик, не гонись»!

— У меня нет слов, — развел руками Дронов. — Титан!

В это время в моем кармане заверещал сотовый телефон.

— Слушаю!

— Здравствуй, Дмитрий Константинович! — услышал я голос шефа.

— Здравствуйте, Владимир Дмитриевич!

— Ты где находишься? — голос Рокотова был недовольным, даже сердитым. Я, готовя ему убойный сюрприз (вдруг, получится), сознательно умолчал о своих тайных помыслах и далеко идущих планах.

— Только-что вышел из казино «Черный кот», товарищ полковник. И, не поверите, как раз вспомнил о вас. Что это, думаю, шеф мной не интересуется? Неужто забыл раба Божьего Дмитрия? К добру ли это?

— А что ты там делал?

— Ничего особенно, — ответил небрежным тоном. — Правда, если не считать раскрытого убийства.

— Врешь поди! — оторопело, как простой российский обыватель, проговорил большой милицейский чмн.

— Да чтоб мне провалиться на месте, товарищ полковник! Отчего такое недоверие к своим подчиненным?! Вот и Дронов может подтвердить.

— И он там?

— А где ему ещё быть, когда вы сами его ко мне приписали. Тут где-то болтается, учится работе у настоящих ассов сыска. Ему это определенно полезно.

— В таком случае, благодарю за службу! Порадовали! В два часа у меня совещание. Явка строго обязательна. Как поняли?

— Вас понял. Конец связи.

Ровно в четырнадцать ноль ноль мы с Юрой Дроновым в составе всех прочих скромно сидели в кабинете шефа. Среди нас, мужиков, как Белоснежка среди гномов (не в смыле роста, а в смысле красоты), сидела новоиспеченная невеста Светлана Козицина. Что-то в ней определенно изменилось. Если прежде её прекрасные голубые глаза были бесстрастно холодны, как утрення звезда Венера. И когда они, пусть на мгновение, но удостаивали вас взглядом, то у вас возникало ощущение, что Светлана знает о вас больше вас самого. Теперь, согретые любовью, они работали в режиме солнца, одаривая теплом и светом окружающих. Такая Козицина мне положительно нравилась. И я понял, что прежде она лишь притворялась букой. На самом же дела она вот такая — сегодняшняя, то только долго и ловко это скрывала.

Через пятнадцать минут, после моего краткого сообщения, мы с Юрой выступали уже в роли триумфаторов. Больше всех нашей удаче радовался естественно Сережа Колесов. Он так наивно и влюбленно смотрел на меня, так гордился дружбой со мной, так улыбался, что очень походил на Бумбараша в одноименном фильме. Скажи ему сейчас шеф отдать за меня жизнь, — отдал бы, не задумываясь, и ещё благодарил за оказанную честь. Определенно. Нет, счастливый я все же человек! Здорово мне повезло на друзей. Таких парней, как Сережа Колесов и Юра Дронов сейчас днем с огнем не сыщишь. А какая у меня Светлана?! Здесь вообще говорить нечего — сплошной атас! Иногда, в редкие минуты откровения, я спрашиваю себя: «А достоин ли я всего этого? За какие такие заслуги привалило ко мне это счастье?» И почти всегда отвечаю: «Нет, пока я этого не достоин. Все это мне, дураку, само с неба упало. Но я обязательно постараюсь быть того, этого. Обязательно! Клянусь здоровьем моих злейших врагов — каждого по отдельности и всех скопом!».

От очень отвественных размышлений меня оторвал вопрос Вадима Сидельникова. Он не утерпел и тоже сюда прихромал. Видно, помогли водочные компрессы. И теперь, сжигаемый белой завистью, спросил:

— Но как тебе в голову пришла мысль, что убийство совершила женщина?

— Да так как-то... Я действовал, так сказать, от обратного. Если, подумал, Сидельников, Колесов и Дронов считают, что убийство совершил мужчина, значит его обязательно совершила женщина. Вот примерно так обстояло дело, товарищ майор. Что вас ещё интересует?

Все разулыбались. Сидельников, Колесов и Дронов улыбались вместе со всеми.

А потом шеф так шархнул нам по мозгам новостью, что всем сразу стало не до улыбок.

— Завтра из Москвы к нам прилетают киллеры для убийства Иванова, — сказал он.

После этого последовала сцена, очень напоминающая последню сцену из «Ривизора». Те же вытянутые лица, те же шальные глаза. Лишь Светлана Козицина, уже вероятно знавшая эту новость, сохранила свой прежний безупречный вид.

— А откуда это стало известно? — первым опомнился и обрел способность говорить Сидельников.

— Андрей Говоров сообщил из Москвы.

И я с Юрой сразу отошли на второй план. Теперь все принялись восторгаться и гордиться Говоровым. Но я был не в претензии. Главное — было бы кем гордиться. Верно?

— Нам нужно основательно подготовиться к их встрече, — сказал Рокотов.

Вечером вместе со мной в ресторан пошли Юра Дронов, Сережа Колесов и наш «малыш» Рома Шилов. Прикрытием я был доволен. Юра с Малышом вдвоем способны поставить на уши все мужское население этого большого зала. Определенно. Они заняли столик недалеко от выхода. Я же заказал столик у окна и стал ждать свою гренадершу у ресторана. Я был почти уверен, что сегодня вечером мы не будем скучать в одиночестве.

Оксана, как и подобает женщине, опаздала на десять минут. На ней была та же коричневая куртка, о которой говорил сторож казино «Черный кот». Это была даже не куртка, а модная женская кофточка из тонкого лайка. Но все равно, в ней она походила на комиссара из «Оптимистической трагедии» в исполнении актрисы Володиной, с той лишь разницей, что если у комиссара была длинная юбка до пят, то у этой — короткая до немогу, открывавшая прямые и сильные, как у Орловского рысака ноги. Черт возьми! А она была очень даже ничего, как сейчас принято говорить, — сексопильная.

— Привет! — сказала она, улыбаясь в тридцать два зуба. — Давно ждешь?

— С утра занял очередь. — Развел руками, восхищенно проговорил: — Ну ты, блин, вооще! Картина Д,Ампенцо, в натуре!

Она рассмеялась, довольная произведенным эффектом.

Мы прошли в ресторан и сели за столик. Оксана окликнула проходившую мимо миловидную официантку.

— Валюша, привет! Слушай, обслужи нас по быстрому.

Та стрельнула на меня заинтересованными глазками и на её щеках вспыхнули симпатичные ямочки. По всему, я был в её вкусе.

— Что будете заказывать, молодой человек? — глаза у официантки стали блудливыми и многообещающими. Видно, гренадершу она не считала соперницей.

Но у меня были другие планы.

— Молодой человек желает все! — сказал я вдохновенно. — Но он вынужден считаться с желанием своей невесты. Что ты желаешь, дорогая?

Лицо официантки выразило растерянность.

— Невесты, — пробормотала она. — Поздравляю. Оксана! А что ты мне раньше не говорила, что у тебя жених?

— Я сама об этом только-что узнала, — рассмеялась та. — Принеси нам, Валюша, как обычно. — По всему, Оксана здесь была завсегдатаем.

— Хорошо, — ответила Валюша и убежала.

— А ты ничего, — сказала Оксана одобрительно. — Смешной.

— Я не смешной, а остроумный, — уточнил.

— Ну да, я это и хотела сказать.

А я смотрел на неё и невольно представил, как она хладнокровно убивает Мартынова. Неужели же вот эта молодая и довольно симпатичная женщина способна на такое? И видел — способна. Еще как способна. В глубине её глаз, как в тихом омуте, было что-то тяжелое и темное.

— Что ты так на меня смотришь? — спросила она.

— Как?

— Да так как-то. Странно.

— Ты бы с мое «на карантине» посидела, ещё не так бы смотрела.

— И сколько сидел?

— Все мои, — ответил уклончиво.

— И за что?

— За большой интерес, — нехорошо усмехнулся. — И давай, Оксана, кончай базар. Мне от ментовских вопросов тошно. Ты лучше расскажи, как скорешилась с Серегой? Он ведь по бабам был не большой мастак.

— Как, как, да вот также, как с тобой, — неохотно ответила Оксана. — Пригласил в кабак. Тары-бары. Не успели опомниться, как оказались в постели. Но ты прав — в любви он так себе. Слабак!

«С твоим-то здоровьем тебе нужен Ахилл, никак не меньше», — с тоской подумал я.

В это время появилась официантка Валюша с подносом в руках и принялась выставлять на стол: мясные салаты, студень, жаренную говядину с картофелем фри. Оксана не была гурманом. Вкусы самые обычные. В довершение Валюша выставила на стол бутылку водки «Смирнофъ». Гулять так гулять!

Я наполнил рюмки.

— Давай, Оксана, выпьем за удачное знакомство и за не менее удачное его продолжение!

— Давай, — сказала она и, взяв рюмку, вылила содержимое в рот, даже не поморщившись, будто это была минералка. Вот что значит опыт и постоянные тренировки!

Я, не мешкая, последовал её примеру. Импортная «смирновская» несколько отдавала сивухой и ацетоном. Валюша определенно решила нагреть постоянную клиентку.

— Слушай, Оксана, я где ты накачала мышцы до базальтовой твердости?

— У нас здесь есть приличный тренажерный зал.

У моей интуиции сразу встали торчком ушки.

— Мне бы тоже надо серьезно заняться своим физическим воспитанием. Не порекомендуешь?

— Хорошо, — кивнула она.

— А где это?

— Здесь неподалеку. В отряде ВОХР.

Обана! Кажется, я оказался прав — у них этот спорткомплекс что-то вроде штаба.

После третьей рюмки лицо гренадерши раскраснелось, губы влажно заблестели, а могучее тело потребовало мужской ласки. Я пригласил её на танец. Небольшой оркестр мучил какую-то робкую и насквозь сентиментальную мелодию, навивая ностальгию по утраченной молодости. Оксана, будто кузнечные меха, выдохнула: «Ах!» и плотно прижалась ко мне могучей грудью, упругим животом, базальтовыми бедрами. Даже трудно сказать, чем только она ко мне не прижалась. Такое впечатление, что каждый сантиметр моего тела спереди был покрыт её телом. Уф! Несмотря на то, я был защищен мощным энергетическим полем великой любви, но и его пробивало. Определенно. Я ведь не железный. И во мне все ещё сидит на стреме этот подлец бес и только и ждет своего часа. Я погладил её по холодному и твердому, как орудие пролетариата, бедру.

— Жора, поцелуй меня! — прошептала она, тоном не терпящим возражений и, откинув голову, раскрыла свои порочные губы. И мне ничего иного не оставалось, как удовлетворить её просьбу. Ее губы, как две жирные пиявки намертво присосались к моим, быстро вобрали их внутрь своей полости и принялись делать там с ними такое... такое, что мой бес буквально зарычал от неистового желания. Я представил, как потешаются сейчас парни, наблюдая за нами. Это меня отрезвило и привело в чувство.

Сконцентрировав в кулак всю волю, ценою неимоверных усилий, но таки оторвал свои губы. Они были онемевшими, будто побывали на сорокаградусном морозе. Поэтому, то, что я ими сказал, было весьма трудно понять.

— Имевь вовесь! У мемя уве капавет.

Но Оксана поняла и осталась очень довольна результатами «испытаний».

Когда мы вернулись к столу, то застали там рыжего субъекта примерно моего возраста, но только ещё более нахального. Он смотрел на нас откровенно бестыжим взглядом и паскудно ухмылялся. Его лицо показалось мне знакомым. Где же я видел эту харю раньше?... Нет, хоть, убей — не помню.

Мы сели за стол.

— Твой хахаль, что ли? — спросил я Оксану, кивнув на рыжего.

— Знакомый, — ответила она.

— Знакомые обычно здороваются.

— А мы с ним сегодня уже виделись.

Рыжий вперил в меня наглый взгляд, спросил, почти не разлепляя, тонких губ:

— Это тебе что ли нужен ствол?

Я неодобрительно посмотрел на Оксану.

— Ты ему говорила?

— Говорила.

— Ну, мне нужен ствол. Можешь достать?

— А ты случайно не мент? — нехорошо усмехнулся рыжий.

В подобных ситауциях я взял за правило — говорить правду. Больше шансов, что в неё не поверят.

— Случайно — мент. А что это ты, сучара, здесь мне пальцы гнешь?! Вот оформлю сейчас на нары на пятнадцать суток — тогда полыбишься, валет!

— Да ладно тебе, — растерялся от моего напора рыжий. — Пошутил я. Я ж вижу, что ты свой.

— Я таких своих до Москвы раком ставил! Понял ты, дешовка?!

Рыжий совсем скис. Он никак не предполагал, что клиент окажется таким крутым. Жалко улыбаясь, обращаясь к Оксане, проговорил:

— Горячий он у тебя!

Та игриво мне подмигнула, рассмеялась и ответила:

— Других не держим.

Рыжий вновь обратился ко мне. Но теперь в его голосе звучало уважение.

— Я тебе помогу достать «пушку», но с одним условием.

— Каким ещё условием?

— Ты возьмешь меня в дело.

Я громко рассмеялся.

— А хо-хо не хо-хе, милейший? Чтобы я какого-то шныря, гопника брал на серьезное дело?! Будем считать, что ты неудачно пошутил.

На скулах рыжего заходили желваки, глаза мстительно сузились. Он здорово обиделся.

— Ты говори, да не того... не заговаривайся. Не знаешь с кем дело имеешь. Мы видели таких крутых.

И тут я вспомнил где его видел. Он будто прямиком сошел с одного из фотороботов Башутина. Один к одному. Сиамский близнец, в натуре!

— Так ты мне ещё угрожать, падла! — заорал я и дернулся было из-за стола, но был остановлен властным окриком Оксаны:

— Егор, прекрати!

Я плюхнулся обратно на стул, покрутил головой.

— Ну и знакомые у тебя, Оксана! Где ты только таких находишь?

Она повернулась к рыжему и строго сказала:

— Что ты, Павел, крутишь? Ты дело говори.

После довольно продолжительной паузы, Павел хмуро сказал:

— Ладно, будет тебе ствол. Приходи завтра часов в девять вечера в вохровскую сауну. — Он встал из-за стола и не попрощавшись, что-то бормоча себе под нос (очевидно — матерился), удалился.

— А ты что такой психованный? — спросила Оксана.

Я пожал плечами.

— А шут меня знает. Жизнь-паскуда нервы поистрепала. Эх, ма! Давай лучше накатим ещё по одной.

Выпили.

— А кто он такой?

— Кто? Павел что ли?

— Ну, да?

— Наш проводник.

Вот оно как. Мы искали банду в отряде ВОХР, а она тем временем спокойно проживала в службе проводников.

— А он действительно может достать ствол?

— Может. Он многое, что может, — закадочно усмехнулась она. — Пойдем потанцуем.

Кажется, мне будет крайне трудно вырваться из её железных объятий. Но надо попробовать.

Я посмотрел на часы и сказал озадаченно:

— Извини, Оксана, но мне надо бежать.

Ее лицо стало растерянным, разочарованным, даже обиженным. Подобного поворота событий она явно не ожидала.

— А что ты тогда трепался?!

— Я и сам ничего не знал. «Папа» неожиданно назначил «сходняк». Я никак не могу на нем не быть.

— А кто он такой? — заинтересованно спросила она.

— Кто?

— Ну, этот твой «папа»?

— Матерый, скажу тебе, человечище, — ответил уклончиво.

— А что они тебе не могли с оружием помочь, что ли?

— Это дело — иключительно моя инициатива. Братки узнают — зарежут. Но иначе мне не вырваться из объятий нищеты. А что это ты, Оксаночка, такая любопытная? Уж не «шестеркой» ли в ментовке служишь?

— Да пошел ты! — обиделась она.

— Извини, лапонька! То была шутка. Дядя шутит. Тебя проводить?

— Нет, я ещё посижу.

— Ты завтра выходная?

— Выходная.

— Тогда завтра мы с тобой и сыграем на рояле в четыре руки. — Я показал на руках, как будем это делать.

— Дурак! — рассмеялась она. Предложение пришлось ей явно по вкусу.

— Где втретимся?

— Приходи в спорткомплекс. Там и встетимся.

— Понял. У матросов нет вопросов. — Я встал, поцеловал её в щеку и пошел расчитываться с официанткой.

— А что, вы уже уходите? — спросила она меня, бросив взгляд на столик, за которым я оставил свою «невесту».

— Увы, срочный рейс на Нью-Йорк, — с сожалением развел я руками. — Но я ещё вернусь, Валюша. Ох, вернусь! — и ущипнул её за ляжку.

— Какой вы шустрый! — рассмеялась она и закосила блудливым взглядом на то место у меня, куда в приличных домах смотреть не принято.

Расплатившись с ней, я весь такой собой довольный, продефилировал мимо столика своих друзей, незаметно сделав им ручкой.

Кажется, я накушался этого самого секса на несколько лет вперед. Но моей Психеи все было мало. Ей в этом деле было неведомо самоограничение и чувство меры. Будто до встречи со мной она лучшие годы провела в монашеской келье и вот, наконец-то, дорвалась до обожаемого предмета и в ней открылись такие каналы неги и сладострастия, от которых бы даже Казанова пришел в священный трепет.

«Да здравствует великий Эрот! Всепоглощающей страсти, дарующей внеземное блаженство, поем мы сладкозвучные песни, складываем велеречивые и вдохновынные оды! Нет краше смерти, чем смерть на ложе любви!» — так очевидно думала Мая Павловна, сжимая меня в объятиях и содрогаясь алебастровым телом. А в перерывах между оргиями подводила под все это ещё и философскую базу.

— Макс, — говорила она, ты не понимаешь женской души! Для женщины совсем не не важны — ни роскошь, ни богатство, ни благополучие, ни слава. Главное для неё — быть любимой и желанной.

— Ты, Майя, совершенно права, — тут же соглашался я. — Поэтому предлагаю все это, — указывал на шикарные апартаменты, — отдать сиротскому дому. Нам с тобой и в шалаше будет весьма мило.

— Тебе бы все шутки, — вздыхала она и нежно целовала меня в нос.

Нет, я все больше убеждаюсь в правоте Ларошфуко, говорившего, что «ум у большинства женщин служит не столько для укрепления их благоразумия, сколько для оправдания их безрассудств».

День, когда я обрету свободу от её цепких и страстных объятий, будет воистину одним из самых светлых и значительных дней в моей ещё сравнительно молодой жизни. А что же станет с ней? Этот вопрос застает меня врасплох и повергает в уныние. Я начинаю ощущать себя этаким маленьким эгоистом-бякой, думающим только о себе. А может быть она и жила в тесной и затхлой келье унылой жизни, деля постель с ненавистным мужем. И только, встретив меня, познала, наконец, всю сладость жизни и радость бытия, впервые почувствовала себя женщиной. Все так, все так. И все же удрать от неё — моя самая заветная мечта.

А что же мои олигархи? Почему молчат? Неужели я стал совсем им неинтересен? Не верю! Иначе бы их филеры не ходили за мной по пятам и не дежурили бы у моего дома.

Подхожу к окну, чуть приоткрываю плотную штору, смотрю вниз. Вон он, голучбик, стоит, переминаясь, как иноходец в стойле, с ноги на ногу. Проклинает, наверное, меня почем зря. Моежет быть он «был рожден для жизни мирной, для деревенской тишины», а вынужден добывать хлеб свой насущный такой сволочной работой. Все может быть. Дурачить филеров — стало для меня в последнее время одним из приятных развлечений. Но я уже не разыгрывал тех сложных спектаклей, как тот раз в метро. Нет. Делал все гораздо проще. Заходил, к примеру, в первый попавшийся магазин и сразу проходил в кабинет директора. Представлялся старшин научным сотрудником Института аутентических проблем спроса и предложения и его влияние на атавистические признаки подрастающего поколения и полчаса с умным видом морочил директору голову глупыми вопросами. А филер в это время метался по магазину и терял до тысячи нервных клеток в минуту. Затем, я благодарил директора за «содержательный» разговор, раскланивался и покидал магазин через служебный вход.

Однако, пора на работу. Учитывая, что Танин не изменил ко мне отношения, все также смотрит нежно и ласково, все также таскает на все званные вечера и деловые тусовки, представляя, как восьмое чудо света, я понял, что Сосновский ему ничего обо мне не рассказал. И это странно. Ведь они же партнеры. Выходит, что Сосновский даже своим партнерам не доверяет. Если так дальше пойдет, он скоро себе перестанет доверять. Скорее бы. То, что я обратился за помощью Потаева моим непосредственным руководством одобрено. Мне дано задание — выяснить настроение Потаева и его взгляды на сотрудничество с органами в борьбе с Сосновским. Кстати, эту идею подсказал им ваш покорный слуга. Я давно уже понял, что справиться с сосновскими без помощи потаевых, мы не в состоянии. Экситус акта пробат (результат оправдывает действе).

Оделся. Строго осмотрел себя в зеркале и остался доволен своей внешностью. Не красавец, но определенный шарм в этом типе есть. Факт.

Вышел из дома и направился к стоянке своего «шевроле». Что затем произошло, я поначалу даже не понял. Мои предплечья попали в сильные и надежные руки. Не успел я опомниться, как уже сидел на заднем сидении джипа «Черроки», зажатый с двух сторон двумя современными Самсонами. И я понял, что вновь оказался в руках боевиков Сосновского. А ещё понял, что где-то допустил просчет. Иначе бы они не стали действовать подобным образом. И мне стало не то, что страшно, а как-то очень тоскливо.

Мне надели на голову мешок и мы ехали в полном молчании далеко и долго. Когда же наконец меня вывели из машины и сдернули с головы мешок, то я увидел тот же красавец-особняк в окружении романтических берез и величественных елей. Все возращается на круги своя. Фата виам инвэниэнт ( от судьбы не уйдешь). Точно.

Когда же меня ввели в знакомую комнату и я увидел перед собой все того же хомункулюса, то мне совсем стало весело жить. Но теперь я знал, кто передо мной. Спасибо Вени Архангельскому — просвятил. А был передо мной никто иной, как шеф службы безопасности Сосновского Алик Иванович Варданян, мужчина сорока пяти лет с зауряднейшей славянской внешностью и восточной фамилией. В прошлом — полковник КГБ. Но с реорганизацией госбезопасности ушел к Сосновскому и какое-то время был его консультантом, а затем возглавил службу безопасности. Это мне уже рассказал подполковник Долматов.

При моем появлении лицо Варданяна лучезарно засветилось, будто у самовлюбленного Нарцисса при виде своего отражения.

— Здравствуйте, Максим Казимирович! — раскрыл он руки, словно хотел объять необъятное. — Несказанно рад вновь вас видеть!

Я счел за лучшее промолчать.

— Отчего же вы молчите, — сделал обиженное лицо, подручный черного демона. — Так вежливые люди не поступают.

— Хоминэм нон оди, сэд эюс вициа (не человека вижу, а его пороки), — холодно ответил я.

— Да бросьте вы эти ваши штучки, — пренебрежительно махнул рукой Варданян и, указывая на стул, сказал: — Садитесь вот и рассказывайте — кто вы такой, в смысле — где служите, и что вам у нас нужно?

— И сидеть я с вами, милостивый государь, не намерен, пока вы не объясните своего хамского поведения.

— В таком случае, мы вас очень попросим, — елейно улыбнулся бывший полковник. Обратился к стоявшим за моей спиной боевиками: — Парни, помогите человеку.

И в тот же миг мощным ударом я был сбит с ног. Затем те же сильные руки легко подняли меня и усадили на стул.

— Спасибо! — поблагодарил боевиков Варданян. — А вы, Максим Казимирович, впредь будете разумнее. Поймите, наконец, бодаться, как тот бычок с дубом, архи глупо. Инициатива полностью в наших руках. И никто вам уже ни в состоянии помочь — ни Бог, ни царь и ни герой, если вы сами себе не поможите. И именно от вас и от вашей искренности зависит — в смысле, доживете ли вы до завтрашнего утра и будете дальше жить долго и счастливо, или... Надеюсь, вы меня понимаете?

В голове моей все ещё шумело от полученной оплеухи, а в груди возбуждалась ярая злоба и ненависть к этому вицеполковнику госбезопасности, забывшему данную им когда-то присягу ради тугриков своего хозяина.

— Да что вы говорите, милейший, — насмешло проговорил я. — Да у вас явная маниа грандиоза (мания величия). Вам, Алик Иванович, срочно лечиться надо. А то завтра уже может быть поздно. Неужели же вы, мелкий и грязный хомункулюс, двурушник и лакей, возомнили, что можете меня лишить того, чего меня ни один смертный лишить не может?! Нонсенс! После этого мне с вами вообще расхотелось разговаривать. Вы меня откровенно разочаровали. У вас мозги пеликана, а душонка гиены. Вы сами её дожрете от злобы и бессилия ещё при вашей жизни. И у вас больше не будет будущего, как нет его у вашего шефа, этого мерзкого паука, окутавшего липкой паутиной всю страну.

Наверное зря я так себя вел. Наверное. Ну уж очень мне хотелось высказаться, сказать им все, что о них думаю, так как прекрасно понимал, что моя песенка, что называется, спета. В душе было лишь сожаление, что все так глупо заканчивается. Где же я все-таки допустил ошибку?

Дряблое лицо Варданяна с большим мясистым носом после моей «тронной» речи пошло красными пятнами, взгляд маленьких глазок стал злым и колючим. Он вскочил и, перегнувшись через стол грузным телом, закричал:

— Ты меня ещё учить, сопляк! А ну отвечай — кто твои руководители? Кто ты сам такой? Где работаешь? В ФСБ? В милиции? А ну отвечать, сука!

— Параноик вы, Алик Иванович, — сочувственно проговорил я и рассмеялся. — А с параноиками я принципиально не разговариваю. Они, извините, не входят в круг моего общения.

Я понял, что прокол произошел не по моей вине. Получился сбой в моей легенде. Где-то, что-то не учли её разработчики. И осознание этого ни то чтобы утешило, но как-то стало веселее обозревать мрачную действительность. Я рассмеялся и, презрительно глядя в глаза этому пигмею, возомнившему о себе невесть что, сказал:

— И вообще, Алик Иванович, вы мне неприятны, даже отвратительны. От вас пахнет трупами и веет разложением. Мне представляется, что вы вместе со своим обожаемым и «привлекательным» боссом давно умерли. А то, что вытворяют ваши алчущие, ненасытные, жадные, гнусные, жестокие, плотоядные и жалкие оболочки — это ещё ни есть показатель вашей жизнедеятельности. И не дышите на меня, пожалуйста, смрадом могилы. Это в конце-концов просто неприлично!

— Парни! — закричал, завизжал, затопал ногами Варданян, указуя на меня перстом.

Боевиков не надо было долго уговаривать. Будто истосковавшиеся по человеческой крови цепные псы, они набросились на меня и основательно принялись за дело. Били долго и профессионально. Прерывались лишь для того, чтобы перекурить и задать ряд глупых вопросов.

— Кто твои руководители?! — брызгал мне в лицо слюной главный палач. — Отвечай, сука!

Но я молчал, так как все мое внимание в данный момент было сконцентрировано на простой и даже тривиальной мысли — как бы не закричать от терзавшей мое тело боли и не выказать тем самым этим подручным сатаны своей слабости. Теперь было ясно для чего Сосновский меня отпустил тогда. Он хотел с моей помощью выйти на моих руководителей. Но они лишь смогли установить, что я был внедрен к ним органами, но даже не знают — какими именно? Поэтому решили, что недостающие сведения я сам им предоставлю. И очень в этом ошиблись. Факт.

И мое избиение возобновлялось. Сколько оно продолжалось, я не знаю, так как уже не в состоянии был объективно отражать в сознании действительнось, а тем более — фиксировать время. Мне это показалось вечностью. Моим усталым палачам — часом. А если бы на нас смотрел какой-нибудь обыватель — любитель полицейских и гангстерских боевиков, так для него время пролетело бы, как одно мгновение — настолько интересным и захватывающим было действие.

Но в конце-концов боевики тоже люди и имеют право на усталость. Правда, слово — человек, к ним может быть применено с большой натяжкой. Разве-что лишь по внешнему антуражу. Но как бы там ни было, но бить меня перестали и после глупых угроз, как то — «отчленить мне конечности», «отрезать язык», «выколоть глаза», меня отволокли в подвал и бросили на бетонный пол небольшой полутемной камеры, где пахло плесенью и отчего-то — квашенной капустой.

А потом камера заполнилась совершенно жуткой какофонией звуков: выл ветер, страшно скрипела и хлопала дверь, заходился плачем ребенок, женщина умоляла о помощи и просила простить её, душераздерающе стенала истязаемая жертва и хохотал палач, безысходно выли профессиональные плакальщицы, оплакивая какого-то Виктора, свирепо лаяла собака и так далее и тому подобное. Рефреном звучала заунывная мелодия: «И родные не узнают, где могилка моя». И я понял — начался второй этап моей обработки — психическая обработка. Но я знал наверное, что если не сойду от всего этого с ума, то ничего у них из этого не получится. Как сказал бы в данном случае майор милиции Дмитрий Беркутов: «Дохлый номер! В гробу бы я их видел и непременно в белых тапочках!» Факт. Я готов под этим собственноручно подписаться.

А затем я отключился — уснул самым беспордонным образом. Видно, сказалась усталость.

Сергей Дубровин по кличке Дубняк и Валерий Духнов по кличке Духась принадлежали известной всей стране Брянской преступной группировке, специализирующейся на заказных убийствах политических деятелей, видных бизнесменов и главарей мафии. Об этой банде и милиция и ФСБ знали вот уже пять лет, практически с момента её возникновения. Но знать — одно, а доказать причастность членов банды к тому или иному убийству — совсем другое. Порой даже знали от агентов фамилии конкретных исполнителей, но доказать их виновность так и не смогли. Вот так чисто, подлецы, работали. За все время удалось привлечь к ответственности лишь двух человек — Николая Бондаря и Семена Заславского за убийство хозяина ночного бара «Клубничка» Илью Владимировича Герасименко. Вот и все успехи. Дубровин и Духнов в банде были на привилегированном положении. Они принадлежали, если можно так выразиться, к её «аристократии». Да. Им заказывали убийства наиболее видных государственных мужей и главарей преступных сообществ. Тех и других они убивали одинаково успешно.

Поэтому они ничуть не удивились, когда за ними из Москвы прибыл джип «Тойота». Клиенту потребовались их услуги. Обычное дело. Удивились они, когда узнали, что должны убрать какого-то следователя в Новосибирске. Это понижало их рейтинг и они наверняка бы отказались, если бы не сумма гонорара в полста тысяч «баксов». Сумма заставила их забыть о престиже. В обстановке строжайшей секретности они были доставлены к Танину, с которым и были обговорены все детали. Дубровин и Духнов всем видам оружия препочитали отчественный пистолет «ТТ», как наиболее надежный и проверенный в деле. Договорились, что на месте их будут ждать два пристреленных «ТТ» с полным боекомплектом. Лететь они решили ночью, чтобы успеть за день отоспаться, а вечером приступить к делу. Но в самый последний момент у Дубровина случился приступ аппендицита. Так, сволота, скрутил, что ни дохнуть, ни это самое. И вместо того, чтобы лететь в Новосибирск, он прямиком «полетел» в больницу. Клиент переполошился, кипешь поднял, ногами засучил. Но Духнов его заверил, что такое плевое дело он и один сделает в лучшем виде. Танин слегка ещё поломался, но потом согласился. А что ему ещё оставалось, верно? Настроение у Духася было отменное. Теперь ни с кем «баксами» не надо делиться — все ему достанутся. Весь полет до Новосибирска он проспал сном младенца. Лишь сел в кресло, накатил на радостях грамм сто пятьдесят коньячка и тут же уснул. Разбудила его бортпроводница уже после посадки. Когда он вышел из самолета, то очень удивился. Ни хрена себе Сибирь, да? В Москве такой дубак, что он был вынужден одеть ветровку. А здесь хоть танец живота танцуй — до того клевая сволота погода. Ну. Раньше он в Сибири никогда не был. Думал, что здесь круглый год снег, а по улицам белые медведи ходят. Шутка. Впрочем, если честно, то шутка была недалека от истины.

Войдя в здание аэропорта, Духнов остановился и внимательно огляделся. Чисто. Как спаниель за версту чует марихуану, так и он — ментов. К нему подошли двое крутых — морды упитанные, лосняться. Сколько он таких вот крутых перещелкал — пальцев на руках не хватит.

— Вы — Духнов? — строго спросил один из них, сверля его глазками. Видно им точно нарисовали его портрет.

Настроение у Валерия было веселое и он решил схомить, потешить душу. Сделал испуганное лицо и плаксиво прогнусавил:

— Вы чё, дяденька, ко мне пристаете?! Чё я вам плохого сделал?! Я счас милицию позову.

Но здесь, похоже, юмора вообще не понимали. Крутые стушевались, растеряно переглянулись меж собой и тот же строгий растерянно проговорил:

— Извините! Ошиблись! — и хотели было уже слинять, но Духнов поймал строгого за пуговицу пиджака и, добродушно улыбаясь, проговорил:

— Да ладно, мужики. Я — Духнов. Я. Брянский вольный стрелок — Валерий Духнов. Прошу любить и жаловать!

Крутые снова переглянулись. Неодобрительно уставились на Валерия, будто он им давно слил в карты, а долг вернуть забыл. Строгий решил проявить бдительность, спросил:

— А какая ваша кличка?

— Магомет пади шах Сигизмунт Эрих Мария Ремарк ибн Хоттаб, — ответил он бодро. Но увидев перед собой постные физиономии, обреченно вздохнул. — Духась моя кличка, в натуре.

— А почему вы один? Нам говорили, что с вами должен был прибыть ещё Дубровин.

— Бандитская пуля, — сделал скорбное лицо Духнов.

— Какая ещё пуля?! — оторопело проговорил строгий.

— Бандитская. Срезала моего кореша Дубняка влет. Не пропеть теперь ему своей лебединой песни. А ведь он мечтал замочить самого президента. Но видно, не судьба.

Первым понял, что Валерий попросту ваньку валяет приятель строгого. Спросил:

— А если серьезно?

— А если серьезно, то он слег с приступом аппендицита. Да вы не волнуйтесь, ребята, меня и одного для такого дела много. Срезать какого-то вшивого следователя — плевое дело. Вопрос с клиентом согласован. Можете проверить.

— Это все ваши вещи, — кивнул строгий на дипломат в руках Духнова.

— Да, — кивнул тот. — Контейнер с остальными вещами придет чуть позже.

Веселое настроение было у киллера. Очень веселое.

— Что ж, тогда пойдемте, — сказал строгий и они направились к выходу из аэропорта.

Самолет Ил-62 авиакампании «Внуковские авиалинии» прилетал в Новосибирск ранним утром. Возглавлял операцию по обезвреживанию московских киллеров сам полковник Рокотов. К ней, кроме сотрудников управления уголовного розыска, были привлечены самые опытные оперативники из райотделов. Встречу киллеров решено было снимать стационарной телекамерой аэропорта, установленной как раз напротив входа прилетавших пассажиров. Сложность операции была в том, что Рокотов не знал каким именно рейсом прилетят киллеры, поэтому было решено встречать каждый. Прямых самолетов из Москвы было три — утренний и два вечерних. Но были ещё транзитные.

За двадцать минут до прилета ИЛ-62 оперативники заняли свои места. Рокотов сидел в кресле в правом крыле зала регистрации пссажиров и читал газету. По информации «справочного» рейс пребывал по расписанию. Через пятнацать минут у входа прилетавших пассажиров начала собираться небольшая толпа встречающих. Среди них были Беркутов, Дронов и Колесов. Диктор объявила: «Граждане пассажиры! Произвел посадку самолет, прибывший рейсом 181 из Москвы. Вречающим, просьба пройти в правое крыло аэровокзала». И тут полковник увидел работников фирмы «Законность» Обушкова и Мотыля, встречавших в свое время Афанасия Ступу, и понял, что киллеры прилетели именно утренним рейсом. Это упрощало задачу. Заметили Обушкова и Мотыля и ребята. Владимир Дмитриевич свернул газету, встал, вышел из здания аэровокзала, сел в «Волгу» и по рации дал команду всем быть готовым к приему гостей. Стал ждать.

Минут через двадцать появились Обушков и Мотыль. Но с ними был лишь один киллер — высокий и худой. Второго не было. Неужели киллеры решили лететь разными самолетами? Это бы сильно осложнило задачу. Подобный вариант планом полковника не был предусмотрен.

Все трое сели в поджидавшее их такси.

«Осторожные черти, — подумал Рокотов. — Не рискнули приехать встречать на своих авто».

Он сообщил дежурившим на трассе оперативным машинам номер такси. С тем, чтобы не заметили слежку, было решено, что вести машину с киллерами будут поочередно несколько машин.

Из дверей аэровокзала вышли Беркутов, Колесов и Дронов. Подошли к «Волге» шефа сели на заднее сидение.

— Почему киллер один? — спросил Рокотов.

— Мы записали их разговор, товарищ полковник, — ответил Колесов. — Вот послушайте, — и включил магнитофон.

Владимир Дмитриевич молча прослушал запись, усмехнулся.

— Да он юморист.

— При его профессии это просто возмутительно! — сказал Беркутов. — Ничего, этот юмор ещё выйдет ему боком.

— Трогай, — сказал Рокотов шоферу.

Форсированный мотор взревел и «Волга» рванулась с места. С трассы стали передавать, что ведут такси с киллером. Вот проехали город Обь... Вот уже на Станиславском жилмассиве... Проехали проспект Маркса... Миновали Коммунальный мост и выехали Красный проспект... Свенули на улицу Ленина.

— Похоже, что они едут к гостинице «Сибирь», — высказал предположение Дронов.

Это было предусмотрено планом Рокотова. В каждой из основных гостиниц города: «Новосибирск», «Сибирь», «Центральная» и «Обь» были подготовлены полулюксы для «дорогих» гостей и дежурили по три оперативника.

— Восьмой, восьмой, ответьте первому, — сказал полковник по рации.

— Первый. Я восьмой. Слушаю вас, — тут же ответил старший наряда гостиницы «Сибирь».

— К вам едет клиент. Подготовтесь к приему.

— Вас понял. Примем.

Через полчаса Рокотов вместе с неразлучной троицей друзей сидели в кабинете директора гостиницы. Полковник обратился к Беркотову:

— Дмитрий Константинович, пригласите старшего наряда.

— Опять Беркутов, — недовольно проворчал тот, нехотя вставая и направляясь к двери. — Как чуть-что, так Беркутов! Пацана, блин, нашли! Колесов вон ни в одни штаны не влезает — его не трогают.

Рокотов, глядя ему вслед, сокрушенно покачал головой. Горбатого могила исправит. Точно! Никакой дисциплины. Совсем разболтался.

Минут через пять в дверь раздался деликатный стук. Она осторожно приоткрылась. Послышался заискивающий голос Берутова:

— Разрешите!

Ничего не понимая в происходящем, Рокотов громко сказал:

— Да-да, входите.

В кабинет вошел ухмыляющейся майор, а вслед за ним старший лейтенант Приставко. Но вид у него был... В народе о таких говорят — «краше в гроб кладут». Точно. Лицо бледное. Щеки трясутся. Взгляд затравленный. Он тупо уставился на полковника, затем перевел взгляд на Колесова и Дронова, пошарил им по кабинету, явно надеясь увидеть ещё кого-то. Рокотов понял, что это опять какие-то штучки Беркутова. Никак не может человек без этого.

— В чем дело товарищ старший лейтенант? — спросил Владимир Дмитриевич.

— Товарищ полковник! — закричал Приставко. — Старший лейтенант Приставко по вашему приказанию...

— Что вы кричите, старший лейтенант? — перебил его Рокотов. — Давайте поспокойнее.

— Извините, товарищ полковник, — смутился тот. — Разрешите доложить — ваше приказание выполнено!

— Какое ещё приказание?

— Полить цветы в вестибюле.

Рокотов почувствовал, как внутри у него закипает глухое раздражение. Черт знает, что такое! Совсем обнаглел, понимаешь! Миниатюры тут вздумал разыгрывать! Колесов с Дроновым едва сдерживались, чтобы не рассмеяться. Один лишь Беркутов стоял с серьезным и невозмутимым видом.

— Что вам сказал этот... майор, товарищ старший лейтенант? — спросил Рокотов.

Тот бросил быстрый взгляд на Беркутова, потупился.

— Сказал, что меня вызывает сам министр МВД, — пробормотал он извиняющемся тоном.

— Та-ак! Ясно. А что он вам ещё сказал?

— Что министр очень недоволен, что цветы в вестибюле не политы. Что министр якобы сказал: «Какой тут...» — Приставко вновь бросил быстрый взгляд на Беркутова. Покраснел. — Я извиняюсь.

— Ну, ну, смелее, — подбодрил его полковник.

— Что министр сказал: «Какой тут, мудак — старший наряда. Живо его ко мне». Вот.

Рокотов перевел тяжелый взгляд на майора.

— Послушайте, Дмитрий Константинович, когда вы прекратите ерничать и издеваться над людьми? Что вы мне тут, понимаете ли, устраиваете! Думаете — это смешно? Это не только не смешно, но и очень грустно!

— Да все не так было, товарищ полковник, — «возмутился» Беркутов. — Во-первых, я говорил о цветах в холле, а не в вестибюле. И вообще много неточностей.

— А-а! — раздраженно махнул на него рукой Рокотов. — Садитесь вон. Я лишаю вас слова.

— "Как хорошо быть генералом", — пробурчал майор, садясь.

— Вы записали разговор между киллером и встречавшими его Обушковым и Мотылем в номере гостиницы? — спросил полковник Приставко.

— Так точно! Я сейчас принесу магнитофон, — рванулся было к двери старший лейтенант.

— Не надо, — остановил его Рокотов. — Вы можете пересказать этот разговор своими словами?

— Так точно!

— В таком случае, мы вас слушаем. Садитесь.

Приставко сел и начал свой рассказ:

— Когда они оказались в номере, то один из встречавших киллера сказал: «Это фотография Иванова, а на обороте его адрес,» Видно, передал киллеру фотографию. Тот спросил: «Его охраняют?» Тот же голос ответил: «Да. Как правило, два человека». «Оба провожают его до квартиры?» — спросил киллер. Тот ответил: «Нет. Один остается у подъезда, а другой провожает». «Это упрощает задачу, — сказал киллер и спросил: — Когда будет инструмент?» Как я понял, речь шла об оружие. Тот же мужчина ответил: «В два часа его вам принесут». После этого встречавшие киллера попрощались с ним и ушли.

— Что он делает сейчас? — спросил полковник.

— Судя по храпу, спит, товарищ полковник.

Рокотов обвел взглядом присутствующих.

— Брать киллера будем после получения им пистолета. За операцию отвечает... Колесов. Сделаете это, когда киллер выйдет из номера на обед. Вряд ли он возьмет с собой пистолет. Так что, все должно быть нормально.

— А сами вы, Владимир Дмитриевич? — спросил Сергей.

— У меня другое задание, — усмехнулся полковник. — Мы с Ивановым будем склонять Леонтьева к сотрудничеству.

— Что делать с киллером после его задержания? — спросил Колесов.

— Доставите на допрос к Истомину. Тот будет ждать. — Рокотов встал. — Все. Я, пожалуй, пойду, — и направился к двери. Около нее, что-то вспомнив, обернулся, строго взглянул на Беркутова. — Если вы, майор, ещё что-нибудь подобное... То пеняйте на себя. Будете наказаны. Ясно?

Но Беркутов ничего не ответил.

— Вы почему молчите, майор?

Беркутов разыграл на лице удивление и обиду.

— Но вы ведь сами давеча лишили меня слова! Или я опять что-то придумываю?!

Полковник покрутил головой, будто бык, прежде чем начать атаку на матадора, проговорил:

— Я отменяю свой приказ. Вы поняли то, о чем я говорил?

— В общих чертах, господин полковник.

— Этого пока достаточно. Думаю, что детали вам объяснят ваши товарищи. Желаю успеха. До свидания!

Едва за полковником захлопнулась дверь, как Сергей Колесов набросился на друга:

— Ты что уже вообще?! Обнаглел! Совсем оборзел!

Беркутов пожал плечами, усмехнулся и обратился к Дронову:

— Заметь, Юра, стоит только его, — он кивнул на Сергея, — назначить начальником, то он сразу же становится не только невозможным, но даже несносным — начинает кричать, оскорблять. А если дать ему настоящую власть? Он же половину народонаселения упрячет в тюряги.

Но на этот раз и Дронов Дмитрия не поддержал. Сказал с сожалением:

— Напросишься ты когда-нибудь, Дима! Здорово напросишься!

— Это точно, — вынужден был согласится Беркутов.

Киллера они взяли без всяких осложнений. Тот настолько был удивлен, что потерял дар речи. Вновь обрел его уже в машине и принялся материть весь белый свет, а «ментов» — в особенности. Словом, операция прошла успешно.

Учитывая, что Леонтьева всегда окружают телохранители, приглашение его на встречу, могло быть чревато непредсказуемыми последствиями. Можно было конечно вызвать его в прокуратуру. Но этот вариант нас не устраивал, так как в данном случае, ещё труднее было бы скрыть факт нашей с ним встречи. А афишировать её было ни в наших и ни в его интересах. После долгих раздумий, решили, что пригласить его должен будет Башутин. Лишь он мог сделать это тихо и незаметно.

И теперь мы с Володей Рокотовым сидели на милицейской консперативной квартире и ждали Башутина с Леоньевым. Светлана готовила на кухне кофе для дорогих гостей.

Рокотов посмотрел на наручные часы, сказал озабоченно:

— Десять минут третьего. Что-то запаздывают.

Не успел ещё смолкнуть звук его голоса, как в дверь позвонили.

— Света! — окликнул я свою «невесту».

— Слышу, — отозвалась та и пошла открывать дверь. Послышалось щелкание замка, скрип открываемой двери и радостный голос Светланы: — Владислав Юрьевич! Вот приятная неожиданность! Здравствуйте!

— Здравствуте, Светлана Анатольевна! — раздался растерянный голос Леотьева. — Но я, собственно, не совсем... Не совсем понимаю. Павел Владимирович, может быть объясните?

— Все очень просто, Владислав Юрьевич, — ответил Башутин. — Светлана Анатольевна давно с нами сотрудничает.

— Как! — удивленно воскликнул Леонтьев. — Светлана Анатольевна, это действительно так?!

— Да, Владислав Юрьевич.

— Ах, какая приятная неожиданность! Так значит у вас с Ивановым — это специальная операция?!

— Вроде того, — ответила Светлана.

— Какие вы молодцы! А я грешным делом думал — как же так, такая девушка и, вдруг, какой-то следователь!

Последние его слова мне очень не понравились.

— Да вы проходите в комнату, Владислав Юрьевич, — сказала Светлана. — Я уже и кофе приготовила.

— Кофе — это хорошо. На радостях можно кое-че... — В этот момент Леонтьев увидел нас с Рокотовым и фраза застряла у него в горле, а лицо выразило растерянность, растерянность и ничего, кроме растерянности, стало жалким, несчастным и некрасивым. А самого обладателя столь несимпатичного лица обуял такой ужас, что он забыв все на свете и окончательно потеряв голову, дернулся было бежать куда подальше, но, натолкнувшись на крепкую грудь Башутина, окончательно сник, захныкал: — Что все это значит?! Я буду жаловаться!

— Ба! Какие люди! — воскликнул я, вставая и, раскрыв объятия, пошел навстречу Леонтьеву. Сграбастал и принялся тискать, приговаривая. — Рад! Несказанно рад нашей встрече! Не чаял встретиться. Ждал, ждал вашего звонка. Не дождался. Решил вот сам, так сказать. Вы уж извиняйте, ежели что не так.

— Ну зачем вы так, — жалобно промямлил несчастный Леонтьев. Нет, он не был героем. Ага. У мафии с кадрами явная напряженка. Точно. Брать подобное чмо на должность шефа службы безопасности — это вообще не надо головы иметь.

— Не понял. Что — зачем, Владислав Юрьевич?

— Зачем вы этот пошлый спектакль?! Зачем? — Ноги у Леонтьева уже отказывались выдерживать тяжесть грузного тела. Он едва доковылял до дивана и рухнул на него, как подкошенный. — Что вам от меня надо?

— Мне?! — «удивился» я. — Собственно у меня все есть. Вот с Павлом Владимировичем Тонковым, а вернее, с бывшим капитаном спецназа Виктором Михайловичем Башутиным мы уже долго и плодотворно сотрудничаем. Он вам сам может это подтвердить. Успешно работаем мы и с вашим «командующим» первым, так сказать, рубежом обороны воровским авторитетом Афанасием Ефимовичем Ступой по кличке Туча. Через полчаса он сам вам сможет это засвидетельствовать «под присягой». Если вы, Владислав Юрьевич, лелеете надежду на приглашенного вами из Москвы киллера, то можете сразу оставить её в этой комнате. Он уже арестован и препровожден куда следует.

— Зачем же тогда все это? Когда вы все... Уже все знаете? — проговорил в отчаянии Леонтьев и, вдруг, заплакал, жалко, по-бабьи причитая: — Это все! Это конец!... Крах! Крах всему! Что же делать?! Что делать?!

Светлана принесла с кухни стакан с водой, протянула его Леонтьеву, проговорила сочувственно:

— Выпейте, Владислав Юрьевич, успокойтесь.

— Спасибо, Светлана Анатольена, — благодарно проговорил Леонтьев, схватил стакан и принялся жадно пить воду, а зубы его дробно выстукивали о край стакана мелодию трусости и слюнтяйства.

Тьфу ты! И глядя на него, мне вспомнился анекдот. Армянское радио спрашивают: «Что такое — черт те что и сбоку бантик?» Немного подумав, армянское радио отвечат: «Обнаженный мужчина в профиль». Авторы анекдота все больше видели вот таких вот мужиков. Ага.

Немного успокоившись, Леонтьев поднимает на меня заплаканные глаза, спрашивает:

— Что же теперь со мной будет?

— Это в большей степени зависит от вас самого, — многозназчительно говорю я.

— Как это?

— Я предлагаю вам сотрудничество, Владислав Юрьевич. И от того насколько успешным оно будет, многое зависит и в вашей дальнейшей судьбе.

— Вы думаете, что это возможно? — с надеждой спрашивает Леонтьев.

— Я не думаю, — я в этом уверен.

— А что я должен буду делать?

— Во-первых, рассказать все о вашей системе безопасности.

— А что во-вторых?

— Давайте начнем пока с этого.

Леонтьев возвращает стакан Светлане. Достает носовой платок, вытерает им лицо. Глубоко вздыхает и покорно говорит:

— Хорошо. Задавайте вопросы. Я постараюсь на них ответить.

— Вы уж очень постарайтесь, любезный. Не вводите, тасазать, нас в искушение немедленно вас арестовать.

От этого страшного слова Леонтьев вздрогнул, поспешно заверил меня:

— Да-да, это конечно. Всем, чем могу, чем располагаю. А что вас, собственно, интересует?

— Нас интересует все.

— Это конечно. С чего же начать?

— С самого начала, разумеется. Расскажите, как дошли до жизни такой. Каким образом стали шефом службы безопасности мафии.

— Какой ещё мафии?! — сильно испугался Леонтьев. — Я как раз ничего такого. Просто деловой мир нуждается в охране. Вот меня и попросили, так сказать.

Я встретил его слова скептической улыбкой.

— Попросили заняться отстрелом работников прокуратуры, ФСБ, милиции? Так что ли?

— Ну зачем же вы так, Сергей Иванович, — завилял взглядом Леонтьев. — Я ничего такого... Как пожно!

— А я и не говорю, что это делали вы лично. Это делали другие по вашему заданию. Кстати, вас Поляков надоумил убрать меня?

— Вы и это?... — промямлил он, готовый в новь расплакаться. — Да. Он.

— Хватит! Надоело! — сказал я в сердцах. — Я вовсе не намерен тянуть из вас клещами каждое слово. Или вы все рассказываете, или я вас арестовываю к чертовой матери!

— Хорошо, хорошо, я все, как на духу, — вновь заверил меня Леонтьев и начал свой рассказ...

Похоже, что я функтус оффицио (сделал свое дело), как тот мавр. Очень похоже. «Скандал! Какой большой скандал! Я оказался в узком промежутке. Ведь я мог дать не то, что дал, что мне двалось ради шутки». Точно. Но здесь уж, как кому повезет. Мне не повезло. Жаль конечно. Но ничего не поделаешь — значит не судьба. Бывает. Бывает и хуже. Как говорится, — все потеряно, кроме чести. А этого я не отдам никаким сатрапам и палачам. Это единственное, что согревает душу и освещает сумерки бытия. Все, что имею, ношу с собой. Вот именно. И делиться этим ни с кем не собираюсь. Что ещё могут придумать эти выродки? Их методы примитивны, как палочка Коха, и тривиальны. Жестокость их произрастает из страха за собственную шкуру и от бессилия. И мне их откровенно жаль, ибо многие из них сами не ведают, что творят. Факт. И потом, что значит моя бренная жизнь по сравнению с вечностью? Краткий миг, вспышка метеорита.

Но как же болит тело. Адская боль! Но это ничего, скоро уже. Скоро оно будет холодным и бесчувственным и к боли, и ко всему прочему, и навсегда успокоится где-нибудь под плакучими ивами, дав пищу червям, жукам и прочей живности. Таковы непреложные законы бытия, коловращение природы. Рано или поздно, но это случиться с каждым. Но если верить моей же теории, родившейся в колонии особого режима, то именно с этого момента и начинается собственно сама жизнь, как способ существования мыслящей энергии. До этого наше бренное тело является лишь повивальной бабкой новой зараждающейся жизни. И насколько успешными будут роды — зависит вся дальнейшая жизнь, а у неё нет временных пределов. Как сказал Паскаль: «Величие человека тем и велико, что он сознает свое ничтожество». К этому я бы добавил — осознает ничтожество своего земного существования, так как оно ничто иное, как лишь придверие жизни, её нулевой цикл или уровень. Всякая же гордыня, спесь, чванство, жестокость — могут свидетльствать, что роды оказались не удавшимися. Только и всего.

Но что это? Вроде выстрелы. Или это вновь возобновляются шумовые эффекты? Прислушиваюсь и явственно слышу автоматные очереди. Нет, это не динамик. Иначе бы здесь звучала целая канонада. Наверху что-то происходит. Может быть у моих палачей тренировки? Может быть. «Товьсь! Целься! Пли!» И мое молодое сильное тело, пронзенное жгучим свинцом, окровавленным падает на росную, духмяную траву. Красиво! Жаль только, что не оставил ничего после себя на этой веселой планете. Хорошо было бы иметь сейчас маленького сопливого киндера, который бы со временем повторил мои черты, мой характер. Это грело бы душу. Но, как говорится, — хомо пропонит, сэд дэус диспонит (человек предполагает, а Бог раполагает). Значит, так было решено Создателем. Кстати, что сейчас? Утро? День? Вечер? Я совершенно потерял счет веремни.

Приложил ухо в двери, прислушался. Тишина. Тренировки окончены. Обретенные ими навыки очень скоро будут востребованы на практике. Но вот явственно услышал топот множества ног. Ближе, ближе. Лязг задвижки. Дверь распахивается и я вижу пятерых крепких парней в комуфляжной одежде и автоматами на груди.

— Выходите! — говорит один из них.

И это обращение на «вы», наполняет мне сердце великой радостью. «Прильпе язык к гортаню моему» от увиденного. Неужели же Свобода может выглядеть столь прозаически?! Кто они — мои освободители? Кто бы они не были, но у них очень симпатичные лица, без всяких там изысков и признаков на интеллект. В них чувствуется надежность и уверенность, чего, порой, так не хватает нам — интеллектуалам.

В сопровождении «почетного эскорта» поднимаюсь на первый этаж. В глаза бьет ослепительное солнце. Я невольно зажмуриваюсь, «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Когда вновь открываю глаза, то вижу следы недавнего сражения — выбиты многие стекла, в зале валяется несколько трупов боевиков. Среди них и мои недавние палачи. Но и в среде нападавших есть потери. В окно вижу, как парни грузят два трупа товарищей в микроавтобус. Есть среди них а раненные. Кто же все-таки они такие? Неужели ФСБ узнала о моем пленении и прислала для моего освобождения одну из спецгрупп? Возможно. Но только не очень похоже. Если бы это было так, то командир группы обязательно бы представился. Эти же себя не афишируют. Значит, есть, что скрывать. В таком случае — кто они? Бог мой! О чем это я?! Разве это сейчас столь важно? Главное — мне предоставлен шанс, выполнить то, чего я ещё не успел. А не успел я ещё очень и очень могое. Факт. А кто эти парни — очень скоро само-собой выясниться. Зачем бежать впереди телеги.

Но как же, черти, здорово они надо мной потрудились — каждый шаг, каждое движение мне даются с великим трудом. Но физические страдания — это такой пустяк, что и говорить о них не стоит. Они проходящи и лишь побуждают к действию. Главное, что на душе у меня мир, согласие и любовь.

— Садитесь в джип, — сказал мне один из парней, очевидно, старший, и указал рукой на джип «Мицубиси».

Я не стал себя уговаривать и с трудом, но взобрался в машину, сел на заднее сидение. Вскоре мои освободители закончили свое дело и расселись по машинам. Из окон великолепного особняка вырвались языки пламени. И я понял, что эти крутые ребята никакого отношения к спецслужбам не имеют. Только-что я был свидетелем очередной криминальной разборки. Может быть я и осбожден был совершенно случайно? Нет-нет, это не так. Они прибыли сюда именно затем, чтобы меня освободить. Это очевидно. И я наконец понял — кому они служат. Это Петр Эдуардович Потаев позаботился о моем освобождении. Точно.

А через час я уже стоял в его огромном кабинете и смотрел на него, как агнец Божий, искупивший его грехи. Он вышел из-за стола, подошел, пожал мне руку и, сочувственно качая головой, проговорил:

— Как же они вас!

— Это называется — воспитанием чувств. Одно утешает, что все это у меня, очень на то надеюсь, в прошлом.

— Надежда умирает последней, — глубокомысленно со значением сказал Потаев и усмехнулся. И эта его уусмешка мне откровенно не понравилась. Неужели и эти бить будут? Нет, вряд ли. Тогда незачем было везти меня сюда. У них наверняка есть свой, ни менее приличный, чем у Ссоновского, «дом пыток» где-нибудь на природе.

— Ошибаетесь, Петр Эдуардович, надежда не умирает никогда, — ответил я вдохновенно.

— Может быть, может быть, — задумчиво говорит олигарх. Возвращается за стол. Садится. Насмешливо смотрит на меня. — Извините, но как мне вас называть? Вы можете сказать ваше подлинное имя?

Вот оно что. Оказывается, и люди Потаева не сидели сложа руки и навели кое-какие справки о герое, которого я до недавнего времени имел честь играть и довольно успешно. Что же мне сейчас делать? Ничего другое не остается, как сказать все начистоту. Возможно, это и будет тем самым мостом к нашему откровенному разговору и взаимопониманию.

— Ипсо факто ( в силу очевидности) я сделаю это с большим удовольствием, Петр Эдуардович. Пусть магна эст вэритас, эт прэвалебит (сила правды восторжествует). Я такой же как и вы, — тэррэ филиус (сын земли) Русской Андрей Петрович Говоров.

— Очень приятно вновь с вами познакомиться, Андрей Петрович. Надеюсь, что на этот раз вы говорите правду. На кого вы работаете?

— Надеюсь, что разговор у нас приватный и останется сугубо между нами?

— Конечно, — заверил меня олигарх.

— В таком случае, думаю, не будет большой беды, если я нарушу данную мной присягу — я работаю на Федеральную службу безопасности.

— Я так и предполагал, — проговорил Потаев, как давно для себя решенное. Неспеша достал из стола трубку, коробку с табаком. Набил трубку. Раскурил. — А отчего ФСБ заинтересовалось моей скромной персоной?

— Исключительно из уважения к вам, Петр Эдуардович.

Но олигарх явно не поверил в мою искренность. Насупился. Сердито попыхал трубкой, отчего стал походить на Визувий в период возбуждения. Глухо пророкотал:

— Скажите тоже. Мне нужна правда.

— В таком случае, я вас не понимаю, какая вам ещё правда нужна, Петр Эдуардович. Похоже на то, что я сурдо фабулям наррас (глухому басню рассказываю). Подобным образом мы с вами вряд ли сможем прийти к взаимопониманию. В таком случае, ответьте — почему мы были заинтересованы, чтобы был аннулирован договор фирмы Танина с «Боингом» и чтобы этот договор заключили вы?

— Откуда я знаю, — пожал плечами Потаев. — Очевидно, у вас были на то свои мотивы.

— Разумеется были. Мы знали, что если договор заключите вы, то он будет работать на благо страны, если Танин — ей во вред.

— Что же, весьма логично, — согласился олигарх. — А какова, в таком случае, ваша, так сказать, стратигическая цель?

— Объединить наши усилия в борьбе с сосновскими, таниными и прочими, то-есть всеми теми, кто озабочен лишь тем, как побольше ограбить страну и народ. Поймите, Петр Эдуардович, вы в нас заинтересованы не меньше, чем мы — в вас.

— А кого вы представляете, Андрей Петрович?

— Я ведь уже говорил — ФСБ.

— Но ведь вы — тоже ФСБ. Только вы, со своими возможностями, вряд ли можете что-то решать и кардинально изменить ситуацию. Верно?

— Верно, — согласился я. — Но можете мне поверить на слово — я представляю тех, кто может это сделать. Кроме того, за мной ни одно лишь ФСБ. Лично я работаю в органах прокуратуры. Более детально на все ваши вопросы вам мог бы ответить полковник ФСБ Павел Петрович Слуцкий. Вы согласны с ним встретиться?

— Да, — твердо ответил Потаев.

— В таком случае, он вам позвонит и вы обо всем договоритесь. А моя миссия на этом заканчивается. Большое спасибо за то, что вырвали из лап сатрапа.

— Не за что.

Я встал.

— Засим, разрешите откланяться, Петр Эдуардович! До свидания!

Потаев встал, вышел из-за стола и крепко пожал мне руку.

— Очень приятно было с вами познакомиться, Андрей Петрович. Если у вас возникнут проблемы с работой, то милости прошу ко мне. У вас хватка делового человека. С вашими способностями вы могли бы добиться многого.

— Спасибо за приглашение!

Через час я уже рассказывал свою одиссею полковнику Слуцкому. Выслушав меня, он сказал:

— Вы сделали большое дело, Андрей Петрович. Я буду ходятайствовать перед руководством о награждении вас правительственной наградой.

— Не за славу и почести муки терпел, Павел Петрович. — скромно вздохнул я. — Что орден? — «Яркая заплата на ветхом рубище певца».

— Это конечно, — усмехнулся полковник. — Но все-таки... Архангельский в курсе, что должен вас заменить?

— Нет. Но он к этому готов.

— Еще раз благодарю за службу, Андрей Петрович.

— Да ладно, чего там, — махнул я рукой. — Свои люди, сочтемся славою. Главное — чтобы это все дало нужные результаты. Ведь недаром в народе говорят: «Конец — всему делу венец». Дожить бы нам до этого конца.

— Доживем, — уверенно проговорил Слуцкий. — А то может к нам на службу, Андрей Петрович? Вы ведь прирожденный оперативник.

— Нет уж, нет уж. Я возвращаюсь к родным пенатам. И не уговаривайте.

— Что ж, как говорится, вольному — воля.

А на следующий день я уже летел в Новосибирск. Загостился я в столице. Пора и честь знать.

Ну что я за придурок такой?! В кого только уродился?! Кошмар! Когда-нибудь я с этими приколами подведу себя под статью. Определенно. Что за вредный характер! И хоть бы не понимал. Нет, все прекрасно понимаю. Но, как алкоголик не может остановиться после первой выпитой рюмки, так и я не могу кого-нибудь не разыграть, если подворачивается удобный случай. До сих пор не могу без содрогания вспоминать эту безобразную сцену в гостинице. Жуть! Какой черт тянул меня за язык, когда я сказал Пригоде, что его вызывает сам министр МВД, прибывший к нам с ниспекционной поездкой? Да ещё про эти цветы, дурак, ляпнул. Вы бы видели его лицо, как все трое носились в графинами — поливали цветы? Это ж умереть со стыда можно, а я лыбился, как последний кретин. Хорошо, что он молодой и сердце, как у гепарда. А если бы больное? Пришлось бы платить его вдове всю жизнь пенсию за причиненный вред. Дома рассказал об этой безобразной сцене Светлане — она чуть со смеху не померла. Думаете — ей смешно было? Как бы не так. А то я её не знаю. Это она смеялась из жалости ко мне, из сочувствия — видела, как я страдаю, и решила таким образом поддержать. Все правильно. Такие типы, как я, ничего другого, кроме сочувствия, и не могут вызывать. Определенно.

Шеф назначил оперативное совещание на пять часов. Но я решил прийти пораньше, чтобы иметь возможность покаяться и загладить свою вину перед друзьями. Сережа Колесов был уже на месте. Увидев меня, он сделал загадочное лицо, обнял за плечи, отвел к окну и приблизив губы к самому моему уху, будто нас окружали толпы завстников и стукачей, заговорщицки проговорил:

— Ты ничего не знаешь?

— О чем? — в том ему прошептал таинственно.

— Ну, об этом... О тебе?

— Неужели снова выпрут из милиции? — сделал я страшные глаза.

— Да нет, совсем наоборот. О том, что шеф послал на тебя представление на подполковника?! — глаза у Колесова горели, как две сигнальные ракеты.

— Врешь! — очень сильно «удивился» я. — А кто тебе это сказал?

— Кадровик Хропатый под страшным секретом.

— А не просил он тебя за эту новость поставить бутылку? — спросил я.

— Просил. — Лицо Колесова выразило растерянность. — А ты откуда знаешь?

— И ты ему поставил?

— Н-нет, — неуверенно проговорил Сергей.

— Не ври.

— Откуда тебе это известно? — сразу «раскололся» старший оперуполномоченный по особо важным делам.

— Во первых, от тебя грустно пахнет чесноком. А, во-вторых, этот козел Хропатый вчера вечером мне уже продал эту новость за бутылку.

— Я ему морду набью, — очень обиделся Колесов и даже направился с решительным видом к двери. Но я его остановил.

— Брось, Серега, за эту новость и двух бутылок не жалко, верно? Если считаешь, что здорово потратился, то обещаю все вернуть с большими дивидендами.

— Да ладно тебе, — разулыбался Сергей. — Поздравляю!

— Это звание ещё надо получить, Сережа, — решил умерить пыл друга.

— Получишь! — без тени сомнения проговорил Колесов. — Этот змей Хропатый сказал, что там такую петицию сочинили, что впору присваивать полковника.

— Поживем — увидим.

— И вообще, наш шеф золотой мужик, а ты...

— А что — я?

— Ведешь себя по хамски — вот что.

— Вот здесь ты, Сережа, совершенно прав. Но я больше не буду. Честное слово!

— "Свежо предание. Да верится с трудом", — выдал Сергей что-то из школьной программы.

Шеф опоздал на совещание на десять минут, что раньше с ним никогда не было. Пришел весь такой деловой, мобилизованный и целеустремленный. Обвел нас умным взглядом и решительно сказал:

— Будем брать все эту сауну вместе с содержимым. А там разбиремся что к чему.

— А это не может отразиться на операции с Кудрявцевым? — спросил настороженно Дронов. Он готов был выпустить на свободу всех преступников, лишь бы упрятать в тюрягу своего злейшего врага.

— Нет. С Москвой связан лишь Леонтьев, а он теперь сам больше всех заинтересован в благополучном прибытии к нам Кудрявцева. Так что у нас теперь развязаны руки. А теперь детально разработаем план захвата.

Ровно в девять вечера рота омоновцев незаметно окружила сауну. Я, Дронов и наш «малыш» Рома Шилов подошли к входной двери, но она оказалась запертой. Я постучал. Ни ответа, ни привета. Постучал громче.

— Чего надо? — послышался глухой голос. Видно, у них здесь был свой условный стук.

— Слышь, открой, дело есть.

— Какое ещё дело? А ну вали отсюда!

— Ты что такой, блин, казенный! — возмутился я. — Меня Оксана Паршина приглашала, а ещё Павел, рыжий такой.

Видно, охранник был предупрежден о моем приходе, так как сказал уже добродушно:

— Так бы сразу и сказал.

— А я и говорю.

Щелкнул замок и дверь открылась. Перед нами стоял долговязый юноша с суровым, аскетическим лицом схимника и печально взирал на нас, будто по нашими лицам хотел прочитать ответ на мучавшие его вопросы — для чего ор радился на Божий свет и есть ли в этом какой-то смысл? Я приставил дуло пистолета к его животу, негромко, но внушительно сказал:

— Тихо, пацан! Иначе буду вынужден сделать несимпатичную дырку в твоем симпатичном теле.

— Ийок, — громко икнул боевик и, казалось, замолк навсегда.

Малыш с Дроновым поникли во внутрь здания. Там раздался короткий вскрик и все смолкло. Я дулом пистолета вдавил своего «подопечного» в небольшую прихожую, где на полу уже валялся его приятель.

— Как звать? — спросил.

— Гриша, — таинственно прошептал он, будто поведал государственную тайну.

— Оружие есть, Гриша?

— Ага, — кивнул он и сильно закосил глазами, пытаясь ими показать, где у него оружие. — Там за ремнем пистолет, в натуре.

— А почему по фене? Уже успел оттянуть срок?

— Неа. У меня ещё все впереди, — улыбнулся Гриша.

Я достал у него пистолет, сунул в карман. Указал на деревянную скамейку, стоявшую вдоль стены.

— А теперь садись и помалкивай. Сделай вид, что происходящее тебя не касается. Как понял?

— Понял, — закивал головой боевик.

— Вот и хорошо.

И в это время в дверях нарисовалась моя «гренадерша». На ней был облегающий спортивный костюм, подчеркивающий её внушительную фигуру. Она быстро разобралась в ситуации, глаза её запылали, как два инквизиторских костра, и со страшным воплем разъяренной гетеры:

— Козел! — она бросилась ко мне и мощно «пробила» правой ногой по моей голове, словно по футбольному мячу, да так удачно, что я тут же вырубился.

Когда пришел в себя, то услышал в соседней комнате вскрики и глухие удары — там работали Юра Дронов и Малыш. Мимо меня бежали омоновцы. Напротив на полу сидела, прикованная к батарее наручниками Оксана, смотрела на меня нехорошими глазами, от бессилия кусала губы и материлась. Увидев, что я открыл глаза, зашипела, будто гадюка:

— Сука! Мент поганый! Ты еще, мент, пожалеешь! Я тебя ещё достану!

— Очень сожалею, мадам, что нас с вами не пришлось сыграть на рояле в четыре руки, — сказал я, поднимаясь. — У нас мог бы получиться неплохой дуэт.

Она принялась молотить затылком по батарее, словно передавала своим подельникам зашифрованную информацию, и разразилась такой матерщиной, какую я и от мужиков никогда не слышал. Есть ещё женщины в русских селениях. Есть! Определенно.

Омоновцы стали выводить боевиков. Все они были «окольцованы» и готовы к отправке. На лицах большинства читалась растерянность от случившегося, а на некоторых — откровенное расскаяние. Последние уже готовы были «встать на путь исправления» и активно помогать родной милиции чистосердечным признанием. Кроме рыжего Павла, среди них были и двое его корешей, участвовавших в инсценировке нападения на Башутина, а, говоря протокольным языком, — соучастников убийства Сергея Безбородова по кличке Буряк.

Боевиков вывели во двор и поставили около здания сауны. Всего их оказалось семнадцать человек — двенадцать парней и пять девиц, включая мою «гренадершу». Здесь же были руководитель банды Кандобин и его заместитель Сердюков. Затем их посадили в машины и развезли по ИВС города таким образом, чтобы они не имели возможности друг с другом общаться.

— Сергей Петрович, — обратился Рокотов к Колесову, — пригласите, пожалуйста, понятых.

Через пару минут Сергей привел двух железнодорожных рабочих в ярких оранжевых куртках и мы приступили к основательному шмону сауны, называемом обыском. Через полчаса в подвале нашли несколько деревянных яжиков с целым арсеналом оружия. Здесь были: автоматы «Калашникова» и «Узи», пистолеты «Макарова» и «ТТ», кольты, ручные гранаты и даже два гранотомета. Для чего банде нужна была такая прорва оружия, предстоит выяснить на следствии. Скорее всего — для продажи. Определенно.

Вернулся домой далеко за полночь. Но Светлана не спала — ждала меня. Обняла, поцеловала, сочувственно проговорила:

— Замотала тебя, Дима, вконец эта работа.

И усталось больше не давила на плечи, и сознание уже не мучил вопрос: «А на хрена это все нужно?», во всем теле и вообще ощущалась легкость необыкновенная. Все же хорошо, когда у человека прочные тыла. Да с такими тылами, как у меня, можно горы свернуть и даже этого не заметить. Определенно.

— Все нормально, Света, все путем! — проговорил беспечно, как самый отчаянный оптимист на свете. — У нас пожрать что-нибудь есть?

— Конечно. Я уже замучилась все подогревать. Иди, мой руки.

А потом мы лежали в постели и мечтали о моем отпуске, как о чем-то совершенно несбыточном и нереальном. Боже, каких только планов мы не строили, где только не побывали. Но я-то знал точно, что придет он, пролетит и оставит после себя тревожное ощущение чего-то недоделанного, недосвершившегося, как недосказанная история или недописанный роман.

А утром меня разбудил звонок подполковника отдела по борьбе с наркотиками Вадима Вахрушева.

— Ты знаешь, что сегодня ночью прибыл контейнер? — спросил он меня.

Ё-маё! Со всеми этими заморочками я совершенно забыл про этот контейнер. Не до него было. Да и сейчас, если честно, он был мне совершенно неинтересен. Пусть им занимаются те, кому это положено. А у меня своих дел выше крыши.

— Допустим. И что ты этим хочешь сказать?

— Как это?! — озадачился Вадим. — Ты ведь сам хотел участвовать в задержании.

— Я?!

— А то кто же. — Мое удивление окончательно сбило его с толку. Голос теперь у него был совсем растерянным. — Сам же говорил.

— И ты этому поверил? О святая простота! Это бы означало, что я вам в чем-то недоверяю. Не знаю, как вас, а меня бы это обидело. Я доверяю вам, ребята, даже больше, чем себе. Уверен, что в вашем отделе собраны настоящие ассы своего дела. И как бы я не хотел, но не вправе мешать вашей работе. Интуиция мне подсказывает, что без меня вы это сделаете гораздо лучше и профессиональнее. Так что, ни пуха вам, ребята, не пера!

— К черту! — недружелюбно сказал Вахрушев и положил трубку.

А ближе к вечеру он поймал меня в коридоре управления, притиснул к стене и, сжав солидные кулаки, с обидой и даже надрывом проговорил:

— Ты что трепался, что там две тонны героина?! — На его симпатичном курносом лице было написано явное разочарование, будто он был обманут мной в лучших чувствах.

— А сколько там, Вадик?

— Всего триста килограммов.

— "Всего триста", — передразнил я его. — Тебе этого мало?

— Но ведь не две тонны.

— Ну ты, блин, даешь! — возмутился я. — Ответь мне честно, глядя в мои красивые глаза, — ты когда-нибудь в своей жизни изымал такую партию героина?

— При чем тут это, — пробурчал Вахрушев, отступая.

— Нет, ты не уходи от ответа. Изымал?

— Ну и что? Ты же говорил, что там две тонны.

— Ну, ошибся человек. С кем не бывает. А ты сразу за грудки лапать! А ещё в милиции работаешь! Стыдно! Гнать таких надо из милиции поганой метлой, чтоб форму не позорили, понимаешь! Нет, ты не подполковник милиции, ты по своим методам работы — какой-нибудь штурмбанфюрер СС. Определенно. Да и те, думаю, не допускали подобного отношения к солуживцам.

— Ты что, охринел совсем?! — растерялся Вадим и отступил ещё на один шаг, кося глазом — свободен ли коридор для срочного отступления.

— А ну прекрати лается, архаровец! — заорал я, уже наступая. — Совсем, блин, оборзел, будто нахаловская шпана! Вместо того, чтобы отблагодарить человека, набрасывается на него с кулаками, бандит!

— Ну, я в смысле и хотел того.

— Чего — того?

— Хотел пригласить отметить это дело вечерком.

— Вот с этого и надо было начинать. А то размахался тут, хунвейбиновец!

— Извини! — покаяно проговорил Вахрушев. — Как ты сегодня вечером? Здесь есть одно премилое кафе. Посидим, отметим это дело, побалякаем.

— Хорошее мероприятие. Но сегодня не могу. Давай на завтра?

— Хорошо. Давай завтра.

— Ну и как прошла операция? Задержали оптовиков?

— Все нормально. Знаешь куда привезли контейнер?

— Конечно. Я ж в нем сидел.

— На склад охранной фирмы «Законность». Представляешь?!

— Ни хрена себе, компот из сухофруктов, да?! — присвистнул я.

— А что тебя так удивило? — спросил Вадим.

— А то, что теперь нам не открутиться от твоих наркотиков. Представители этой фирмы наши постоянные клиенты. Вы кого-нибудь арестовали?

— Конечно. Директора фирмы Васюкова, его заместителя Обушкова и ещё четверых сотрудников сопровождавших и выдававших героин мелким оптовикам и ещё четверых этих самых оптовиков. Сейчас с ними работают следователи. Значит, вместе будем работать?

— Выходит, что так.

— Слушай, Дима, а ты не хочешь снова съездить на Кавказ? Ты ведь уже там знаешь, что к чему.

— Нет. И не уговаривай. У меня скоро свадьба.

— Свадьба? — расстроился Вадим. — Свадьба — это конечно уважительная причина. Выходит, что мне придется ехать. Шеф уже намекал. Вот черт! Неохота! Ладно, бывай, Дима! Я завтра тебе брякну.

— Звони, — ответил, пожимая ему на прощание руку.

Пошел доложить о новости шефу. Дело стремительно разрасталось до неимоверных размеров. Похоже, что в этом году мне не видеть отпуска, как собственных ушей. Определенно.

Утренние газеты вышли с сенсационными заголовками: «Жертва мафии», «Беспредел», — извещали одни. «Кто стоит за убийством следователя Иванова?», «Кто остановит мафию?» — вопрошали вторые. «Третий передел собственности ещё не окончен», — предупреждали третьи. И во всех фотография моего «окровавленного трупа» на лесничной площадке. Егтпетские ночи! Страшно, аж жуть! Да, заварил я кашу. Теперь буду ходить по городу и пугать своим видом знакомых, как упырь или вурдалак. Представляю, что сейчас твориться в прокуратуре — прокурор не успевает отвечать на телефонные звонки. Но иначе нельзя. Убийство старшего следователя по особо важным делам облпрокуратуры не может пройти не замеченным. А те, кто его заказывал, должны убедиться, что дело сделано.

Я обосновался на конспиративной квартире, где мы разговаривали с Леонтьевым, а Светлана доставляла всю информацию о стремительно развивающихся событиях. Она смотрела на меня нежно, робко и грустно, будто на моем лице уже проступили признаки приближающейся смерти.

«Дурак! — возмутился Иванов. — Совсем, блин, крыша поехала! Ты говори, говори, да не заговаривайся».

«Извини, приятель! — тут же согласился я с ним. — Я действительно ляпнул что-то не то».

— Я уже устала делать скорбное лицо и отвечать на соболезнование, — пожаловалась Светлана.

— Терпи, золотко. Скоро мы дадим сообщение о том, что слухи о моей смерти были сильно преувеличены, и тогда тебя все будут поздравлять с моим чудесным «воскрешением». Представляешь, — сколько будет желающих побывать на нашей свадьбе?

— Представляю, — рассмеялась она. — Ты наверное голоден?

— Да не то, чтобы, а так как-то.

— Я сейчас приготовлю завтрак.

Светлана ушла на кухню, а я стал читать принесенные ею протоколы допросов подозреваемых, арестованных вчера в сауне отряда ВОХР. В основном все отрицали какую-либо причастность к убийствам. И о складе оружия они, естественно, не имели не малейшего понятия. Лишь один Геннадий Никитин, успешно дурачивший нас в роли вокзального бомжа, сразу и во всем признался. Об инсценировке нападения на Башутина он ничего толком не знал. Операцией этой руководил сам Кандобин. Слышал, что кино крутили Безменов Павел по кличке Рыжик, Контарь Олег, Столешников Игорь и якобы хахаль Оксаны Паршиной, которого там и хлопнули. А что там почему и зачем, он не знает. Задание убить воровского авторитета Мартынова по кличке Крот и «кагэбэшника» Оксане Паршиной, Павлу Безменову, Олегу Контарю и ему, Геннадию, давал также сам Кандобин. А операцией непосредственно на месте, то-есть в казино «Черный кот», руководил заместитель начальника отряда ВОХР Сердюков Борис Игнатьевич. Паршина вызвала авторитета уже после закрытия казино и в мужском туалете шлепнула. «Кагэбэшника» же они прихватили на улице. Контарь сначала вырубил его ударом кастета по голове. После чего его погрузили в УАЗик и там, в машине, Павел Безменов, его убил. После этого они отвезли труп к Пашино и там неподалеку в лесочке прикопали, но так, чтобы труп быстро обнаружили. Да, перед этим Кандобин решил подставить торгоша Спиридонова, чтобы милиция поверила, что это именно он совершил эти убийства. Накануне Игорь Столешников пробрался в квартиру Спиридонова и выкрал его туфли и рубашку. А когда труп «кагэбэшника» прикопали, то рядом на свежей земле оставили след ботинка Спиридонова, а рубашку испашкали в крови «кагэбэшника». А на следущий день Столешников отнес ботинки и рубашку назад в квартиру Спиридонова. Почему решили подставить именно этого торгоша? У него в ларьке Кандобин брал как-то водку и тот вместо нормальной, подсунул ему «самопальную». С того времени Кандобин имел на Спиридонова большой зуб. А когда все это началось, решил подставить. А чтобы милиция быстрее на него вышла, он, Никитин, сыграл роль вокзального бомжа и на похоронах Мартынова сказал одному из воровских авторитетов, что видел, как какой-то мужик около подъезда дома Мартынова подходил к нему накануне убийства и совал пачку денег. Авторитеты за это ухватились и с его, Никитина, слов нарисовали портрет Спиридонова. Вот и все, что он знает. Слышал, что Спиридонова повязала милиция. А что потом произошло, не знает. Об убийстве подполковника милиции Щаповаленко ему ничего неизвестно. Поговаривают, что его «замочил» якобы Сердюков, но точно сказать не может.

И вдруг, ноздри мои затрепетали от вкусного запаха жаренной ветчины. Я немедля прервал свое скучное занятие, пошел по запаху и вышел прямиком на кухню, где обнаружил Светлану, а на сковороде дозревал ветчина с яйцом — мой любимый завтрак. И глядя на неё (Светлану конечно), я вспомнил, что совсем, совсем скоро у нас будет свадьба. За большим празднмичным столом соберутся все наши друзья, будут пить вино и до самозабвения кричать нам «горько». А мы будем вставать и целоваться, вызывая бешенный восторг у «почтенной публики». Неужели же все это будет?! Я до сих пор до конца в это не могу поверить. Кажется, что стоит лишь хорошенько себя ущипнуть и... И «все пройдет, как с белых яблонь дым», исчезнет, растает, улетучится, будто мираж, как прекрасный цветной сон. Вот с этим постоянным ощущением страха однажды проснуться я и живу. Ага. Мое большое и основательно потрепанное жизнью сердце с большим трудом справляется с подобными перегрузками.

Однако, господа, со всей отвественностью должен заявить, что все это глюки пожилого и вечно рефликсирующего Иванова, ничего общего ко мне не имеющего. Я — матерый практик, материалист и неисправимый оптимист, привык опираться на факты, а не на умозрительные схоластические представления о жизни. Если я вижу на скородке яичницу с ветчиной, ощущаю её цвет и запах, то знаю наверняка, что очень скоро обязательно её съем чего бы мне это не стоило. Если вижу перед собой прекрасную молодую женщину, смотрящую на меня, будто на картину Иванова (не этого шизика, а художника) «Явление Христа народу», то уверенно подхожу к ней, целую её в трепетные уста и ощущаю под рукой биение её сердца. И это сводит меня с ума, и я на какое-то время забываю все на свете — и эту яичницу, и свой голод, и все эти протоколы (пропади они пропадом).

— Сережа, ты с ума сошел! — говорит она с предыханием. — А как же яичница?

— Яичница не волк, в лес не убежит.

— Но она остынет, — пытается вразумить меня Светлана.

— Лучше пусть остынет яичница, чем все остальное. — И, чтобы не дать ей возможности возразить, вновь её целую.

А потом мы ели яичницу и чувствовали себя расчудесно. А потому, господа, мой вам совет — никогда не слушайте галиматью всяких там схоластов Ивановых, ибо ни к чему хорошему это не приведет. Стоит лишь день послушать их нудотину, как на второй уже хочется повеситься. Ага.

После завтрака я позвонил Рокотову.

— Привет, Володя! Как настроение?

— Здравствуй, Сережа! Бодрое. Идем ко дну.

— Надо полагать, что это твоя очередная дебильная шутка?

— Очередная, — согласился Рокотов. — Я в том смысле, что работы невпроворот.

— Так это и хорошо. Наличие работы позволяет ощущать пульс времени, её отсутствие неизбежно ведет к апатии, поиску смысла жизни, а в конечно счете — к деградации личности.

— Да ты ещё и философ! — удивляется мой друг.

— Нам, «покойникам», ничего другого не остается. Как наш клиент?

— Это который?

— Леонтьев? Сообщил своим московским хозяивам, что все готово к приему «правителя всея Сибири»?

— Еще не узнавал. Узнать?

— Обязательно. И вот ещё что, давай ко мне Кандобина. Хочу составить с ним приватный разговор.

— Хорошо. Минут через сорок тебе его доставят.

— В таком случае, будь здоров и не кашляй.

— Пока, Сережа.

Главаря банды Кандобина я дал указание не допрашивать, хотел сам с ним встретиться. Но показаний Леонтьева для нашей встречи было явно недостаточно. Сейчас же они были подкреплены признанием Никитина. А это уже кое-что. Сейчас его можно капитально взять «за жабры» и вытянуть из него не только то, что он знает, но и то, о чем только догадывается.

Через час в сопровождении конвоя в квартире появляется Кандобин — этакий статный, ухоженный красавец лет тридцати восьми — сорока. Породистое холеное лицо. Светло-карие чуть навыкате нагловатые глаза. Хорош, нечего сказать! Такие обычно нравятся проституткам и богатым вдовам. Презрительно опущенные уголки губ очевидно должны показать, что мужик он тертый, его на арапа не возьмешь и, вообще, он давно всех имеет, в том числе и следователей.

— Здравствуйте, Дмитрий Петрович! — радушно здороваюсь я.

Он нагло смотрит на меня и вызывающе говорит:

— Без адвоката я никаких показаний давать не буду.

— Это как вам будет угодно, — улыбаюсь я. — Но только не думаю, что это в ваших интересах. Пока вы лишь задержаны в качестве подозреваемого. Если вы убеждены, что задержаны необосновано и сможете мне это доказать, то я тотчас распоряжусь вас освободить. Адвокат вам будет предоставлен в случае вашего ареста или предъявления вам обвинения. Я понятно выразился?

— Да, — кивает Кандобин.

— В таком случае, присаживайтесь, Дмитрий Петрович. — Я указаваю на стул. Он садится. — Разрешите представиться — следователь облпрокуратуры Иванов Сергей Иванович.

Значительное лицо Кандобина дрогнуло, глаза выразили удивление.

— Как Иванов?!

— Так — Иванов. А что вас удивило?

— Но «зеки» говорят будто вас «замочили».

— Не верьте слухам, Дмитрий Петрович. Это самый не надежный источник информации.

— Но, говорят, будто было сообщение по радио, — все ещё не мог он поверить в мою реальность.

— Говорят, что в Москве кур доят, — выдал я образчик народного фольклора. — Вы что же, считаете, что перед вами сидит фантом того самого Иванова? Если вы действительно так считаете, то я разрешаю до меня дотронуться. — Я протянул ему через стол руку.

Он криво ухмыльнулся.

— Не надо. Я вам верю.

— Очень хорошо. В таком случае, приступим к делу.

Я достал бланк протокола подозреваемого и стал заполнять титульный лист биографическим данными Кандобина. Он оказался с шестидесятого года рождения — тридцать девять лет.

— А теперь, Дмитрий Петрович, я должен ознакомить вас с тем, в чем вы подозреваетесь и вашими правами на предварительном следствии.

— Очень хотелось бы знать, что вы там придумали, — спокойно и нагло улыбнулся он.

Ничего, очень скоро тебе, симпатяга, будет не до ухмылок и улыбок. Скоро ты прочно и надолго о них забудешь. Это я тебе обещаю и даже где-то гарантирую. Беру, тасазать, повышенные обязательства досрочно сделать из тебя пугало огородное, никак не меньше.

— Итак, вы обвиняетесь в организации устойчивой банды и в её руководстве, в совершении членами вашей банды Никитиным, Безменовым, Контарем, Столешниковым, Сердюковым и Паршиной под вашим руководством убийств граждан: Безбородова, Мартынова, капитана ФСБ Полунина, подполковника милиции Шаповаленко и в покушении на убийство гр-на Спиридонова, а также в хранении в руководимом вами спортивно-оздоровительном комплексе отряда ВОХР Новосибирского отделения Западно-Сибирской железной дороги значительного арсенала оружия. Вам ясно в чем вы подозреваетесь?

По мере того, как я все это говорил, видел, как медленно, но верно белеет лицо Кандобина, спадает с него спесь и значительность. А это могло означать лишь одно — показания Леонтьева и Никитина на сто процентов верны. И, скорее, лишь по инерции, главарь банды продолжал изображать из себя крутого. Презрительно фыркнул:

— Чушь собачья!

— Следует ли понимать ваше эмоциональное замечание, как ваше несогласие с выдвинутым против вас подозрением в совершении вышеназванных преступлений?

— Да, именно так и следует понимать! — громко с пафосом проговорил Кандобин, нервно и часто «подмигивая» мне левым глазом.

— Что ж, так и запишем.

«С подозрением меня в совершении вышепречисленных преступления категорически не согласен», — написал я в протоколе, прочитал Кадобину.

— Все правильно записано, Дмитрий Петрович?

— Да.

— В таком случае, распишитесь, пожалуйста.

Он расписался в протоколе. Руки у него заметно дрожали. А нервы-то у вас, милейший! Ни к черту нервишки! Ага. Лечиться вам надо, дорогой. Лечиться долго и серьезно. Но об этом, можете не волноваться, я лично похлопочу. У вас будет мно-о-ого времени подлечить нервы. Очень много.

— А теперь я готов выслушать ваши возражения. Но прежде, чтобы в дальнейшем между нами не было недоразумений, обязан предупредить, что, в отличии от вас, я никогда не использую в своей работе слухи, а лишь достоверные факты, отражающие нашу повседневную и, увы, унылую действительность. И исключительно для того, чтобы вы не наговорили всяких глупостей, за которые будет потом стыдно и мне, и вам, и которые могут очень растроить ваших судей и вызвать у них (не дай Бог конечно) негативное к вам отношение, позволю предложить вам прослушать магнитофонную запись моего разговора с хорошо вам известным господином Леонтьевым Владиславом Юрьевичем и ознакомиться с протоколом его допроса, где он собственноручно засвидетельствовал правильность записанного своей подписью. Вы готовы, Дмитрий Петрович?

Кандобин ничего не ответил, поникнув «гордой» головой. Но мне, собственно, и не требовалось его согласия. Я включил магнитофон.

После прослушивания записи этот, загнанный в угол сукин сын, вконец растерял всю свою значительность и стал походить на сопливое и жалкое чмо, припертое к стене фактами. Вот так-то, дружок! Никогда не будь слишком самоуверен, не считай себя умнее других. Помнишь, каким гоголем ты сюда входил? Вот это тебя и подвело.

— Я могу вам также предложить прослушать показания гражданина Калинина и...

— Не надо! — тяжело выдохнул Кандобин и надолго замолчал, сосредоточив все свое внимание на лежавшем на столе протоколе. О чем думал он сейчас? Не знаю, не знаю, но только отчего-то уверен, что не о приятном. Ага.

— Можно курить? — спросил он.

— Пожалуйста.

Он закурил. Жадными затяжками выкурил сигарету. Загасил окурок в пепельнице. Сказал глухо, обреченно:

— Я решил рассказать все начистоту, а там будь что будет.

— Лично я одобряю ваше решение, Дмитрий Петрович. Это где-то по-мужски и не может не вызвать симпатии. В таком случае, я слушаю вас.

И Кандобин начал свой рассказ. В общем-то, он мало чего добавил к тому, что нам уже и так было известно.

После того, как конвоиры увели Кандобина, я встал из-за стола и, чтобы рязмять затекшие ноги, стал ходить по комнате. Итак, мы кажется основательно подготовились к встрече с великими авантюристом наших дней господином Кудрявцевым. Очень хотелось бы встретиться и сказать ему все, что я о нем думаю. Очень хотелось бы. Интуиция мне подсказавала, что эта встреча непременно состоится и очень даже скоро.

А вечером, когда я смотрел по телевидению информационную программу «Сегодня» (на другие у меня не было времени, да и, если честно, желания), вдруг увидел на экране всю ту же фотографию «своего окровавленного трупа» и услышал информацию корреспондента о своей «безременной кончине». Кажется, я становлюсь знаменитым. Правда, несколько своеобразным образом, но все равно приятно.

— "Все по плану идет. Все по плану, По какому-то страшному плану", — пробормотал я глубокомысленно.

На следующий день я узнал от Рокотова, что долгожданный Кудравцев пребывает завтра утренним рейсом. А встречать его велено Башутину. Цирк да и только! Значит, завтра я отпразную и встречу с этим господином и свое «воскрешение». Сидеть в этом «клоповнике» уже нет никаких сил. Душа воли просит.

Роман Данилович Кудрявцев сидел в первом салоне «Боинга» и думал невеселые думы. Однако, если бы автор не знал наверняка, что в кресле 5-Г под указанной в билете фамилией Суздальский Арсентий Георгиевич сидит именно Кудрявцев, он бы ни за что этому не поверил — настолько разительны были перемены в его внешности. Те из читателей, кто знаком с предыдущими романами автора, непременно помнят этого великого авантюриста и мошенника наших дней, как жгучего брюнета с великолепным орлинным носом. Более года назад он впервые вступил на Сибирскую землю подданным Турции Исламбегоком-оглы. И глядя в то время на него, ни у кого, уверен, не возникло и тени сомнения в его происхождении и национальной принадлежности. Сейчас же в кресле 5-Г сидел солидный блондин с весьма посредственной чисто славянской внешностью. Лишь внимательно приглядевшись к нему, можно было обнаружить в нем сходство с прежним Кудрявцевым. Прежними были красивые ореховые глаза, умные и пронзительные, и полные яркие губы. Ну ещё разве статная, внушительная фигура. Вот и все. На этом сходство заканчивалось.

Роман Данилович достал из внутреннего кармана плоскую фляжку, отвинтил пробку, сделал несколько глотков, почмокал полными губами и вновь спрятал фляжку в карман. Эта его привычка переодически прикладываться к фляжке, также была узнаваема. Он конечно же мог заказать коньяк и стюардессе, но, во-первых, был уверен, что коньяк непременно окажется дрянным, каким-нибудь трехзвездочным и к тому же Азербайджанского производства, во-вторых, он употреблял лишь французский коньяк «Камю». Да. И вообще, Кудрявцев был человеком привычек. А от них, порой, гораздо труднее избавиться, чем изменить внешность. Романа Даниловича, к примеру, даже под страхом смерти невозможно было заставить надеть несвежую сорочку. На завтрак он всегда пил лишь чашку натурального кофе с тонким ломтиком Голландского сыра. Ну да хватит об этом.

Итак Роман Данилович Кудрявцев вновь, вот уже в третий раз, летел в Новосибирск, чтобы раз и навсегда воцариться там на троне правителя всея Сибири, Как его заверили, на этот раз препятствий никаких не будет. Вчера вечером. нет, уже позавчера он видел по телевизору фотографию трупа Иванова. Но ни удовлетворения, ни тем более — злорадства не испытал. Отнюдь. Скорее почувствовал сожаление. Сергей Иванович был несомненно умным и талантливым человеком, достойным противником и не мог не вызывать уважения и симпатии. Кудрявцев прекрасно помнит их первую и, как оказалось, последнюю встречу, откровенный и нелициприятный разговор между ними. Разговор тот настолько задел Романа Даниловича, что он постоянно к нему возвращался, пытаясь заочно доказать Иванову свою правоту. Но чем он больше доказывал, тем больше чувствовал неуверенность и шаткость своей жизненной позиции. Как Иванов тогда сказал: «Допускаю, что вы что-то там построите. Только не хотел бы я жить в этом вашем „что-то“.» И еще: «Общество, построенное на ваших принципах, обречено». А что если Иванов прав? Действительно, разве можно создать что-то путнего из лжи, построить на обмане? По этому поводу есть хорошая аварская пословица: «И кровля рухнет, коль опорой ей служат вымысел и ложь». Да. Но ни этот давний разговор с Ивановым был причиной дурного настроения Романа Даниловича и даже не смерть следователя, хотя и сам по себе факт, конечно, печальный. Но не это. Причиной тому был вчерашний его разговор с Сосновским. Он был настолько же неожиданен, насколько и неприятен и посеял в душе Кудрявцева великие сомнения, даже панику. До него Роман Данилович был уверен, что создание Высшего экономического совета, объединение капиталов многих богатых людей служат благородной цели — возрождения страны и направлены на борьбу как раз с сосновскими, чубайсами и прочими «западниками». А оказывается, он сам стал разменной монетой в их грязных руках. Как такое могло случиться, что его, великого мошенника, всю жизнь дурачившего других, самого одурачили, провели, как мальчишку? Его аналитический ум, организаторские способности, его капиталы, наконец, служили как раз для укрепления власти сосновских и чубайсов. Парадокс! И это уже не аберрация идей, во имя которых он жил последнее время, а их полный крах и несостоятельность. Что же делать?

Ему до мельчайших подробностей вспомнился вчерашний разговор с Сосновским.

Вчера после обеда ему позвонил Танин и попросил срочно приехать, сообщив, что у него есть весьма и весьма важное известие. К Танину Роман Данилович не питал никаких симпатий, как, впрочем, и антипатий, был совершенно индифферентен. Считал человеком недалеким, добившимся определенных успехов в деловом мире лишь исключительно благодаря своим связям. Но, судя по всему, именно Танину будет доверено в новом правительстве кресло министра финансов. Поэтому Кудрявцев поддерживал с ним теплые, почти товарищеские отношения. К тому же, именно Татин непосредственно отвечал за операцию по созданию Сибирской республики.

Через час Роман Данилович уже был у загородной виллы Танина. Хозяин всем своим видом выказывал насколько рад их встрече, долго жал руку, улыбаясь, как китайский болванчик, и, отчего-то, постоянно кланяясь. Эти его лакейские манеры были несимпатичны Кудрявцеву, вызывали раздражение. К тому же у того были потные руки. Бр-р!

«Экий он, право, жалкий! — неприязненно подумал он, с трудом высвобождая свою руку. — Я б такому ни только министерство финансов, псарни бы своей не доверил». Почему именно псарней? Роман Данилович и сам не знал. Никакой псарни у него конечно же не было. Но он любил аргументировать старыми понятиями. Как-то маман говорила ему, что их род произрастает корнями чуть ли не от самого великого князя Потемкина. Враки, наверное. Но Кудрявцев часто представлял себя хозяином большой дворянской усадьбы, выходящими на высокое клыльцо в стеганном атласном халате, с неизменной трубкой во рту, окруженный красивыми молодыми женщинами с влажными агатовыми глазами. Представлял и эту мирную вялотекущую размеренную жизнь, заполненную утренними чаепитиями с вижневым варением, охотой на бескрайних российских просторах и нескончаемыми вечерними беседами с близкими по духу и образу мыслей людьми. Хорошо! Вот оттого-то, очевидно, и появилась в лексиконе Кудрявцева словечки типа псарни.

— Вы что-то хотели мне сообщить, Валентин Иванович? — спросил он хозяина, с трудом преодолев желание достать носовой платок и насухо вытереть руку.

— Да-да, — закивал Танин. — У меня для вас, Роман Данилович, есть, в некотором роде, сюрприз. Милости прошу в гостиную. — Широким жестом он указал на дверь, ведущую в гостиную.

Когда Кудрявцев вошел в зал, то увидел там сидящим в кресле Сосновского. Это было столь неожиданно, что Роман Данилович даже несколько подрастерялся. Действительно, — сюприз! Что, что, но он даже не мог предположить, что может здесь встретить этого человека — известнейшего бизнесмена и политика с весьма и весьма скандальной репутацией.

При появлении Романа Даниловича Сосновский живо вскочил, подбежал, схватил его руку и принялся энергично трясти, приговаривая:

— Рад того... Познакомиться ага. Здравствуйте, Роман Данилович! Какой вы... Большой какой.

— Здравствуйте! — хмуро проговорил Кудрявцев, пожимая маленькую, но довольно сильную и цепкую руку олигарха. Он не любил Сосновского и не считал нужным это скрывать. В жизни тот оказался ещё хуже, чем выглядел на экране телевизора. В его внешности было что-то от паяца и сатира одновременно. Массивное туловище на коротких быстрых ножках, большая плешивая голова, крючковатый нос, вместо губ лишь тонкая щель, темно-карие круглые беспристанно бегающие глазки были холодны, колючи и избегали встречаться взглядом с собеседником, будто боялись, что тот прочтет в них что-то очень и очень не желательное. Весьма неприятный тип!

Сосновский отметил это холодное и отстраненное — «здравствуйте» Романа Даниловича, и его кислую мину, но вида не подал. Он привык ага... Чувства скрывать привык... Это ничего того... Он не гордый. Этот для дела того... Для дела нужен. Можно и потерпеть. Это потом... За все эти вот... За все спросится ага.

— А почему того?... Блондин почему?... Мне сказывали, что того... Брюнет ага.

— Обстоятельства заставили изменить внешность, — нехотя ответил Кудрявцев. Он уже смутно начинал догадываться о причине их встречи.

— Ах, ну да... Это конечно, кхе, кхе... Это я понимаю. А что ж мы того? — засуетился вдруг Сосновский. — Стоим чего?... Садитесь, Роман Данилович ага, — и рукой указал на кресло.

Кудрявцев сел, достал из кармана гаванскую сигару, закурил и стал ждать, чего ещё скажет этот ничтожный, но страшный человек. Интуитивно чувствовал, что ничего хорошего для себя не услышит. Так и случилось в последствии.

Танин принес на подносе бутыку коньяка, рюмки, тонко порезанный лимон. Поставил поднос на журнальный столик, по-лакейски сказал:

— Вот, извольте!

«Да он и есть лакей, — подумал Роман Данилович, наблюдая за Таниным. — „Человек“ при большом барине. И даже, став министром, останется лакем — будет продолжать обслуживать хозяина, „Чего-с изволите-с!“. Как все это гадко, право!»

Настроение у Кудрявцева упало ниже критической отметки, а в груди поднималась душная волна презрения и ненависти к этим вот двум ничтожествам и чувства бессилия как-то изменить ситуацию.

— Спасибо ага! — поблагодарил Сосновский Танина и пренебрежительно махнул в сторону двери. — А теперь, дружок, того... Иди ступай.

Танин вышел. Сосновский наполнил рюмки, сказал торжественно:

— За вашу удачную поездку! Чтоб на этот раз того... Получилось чтоб! Ага.

И Роман Данилович понял, что худшие его предчувствия нашли свое подтверждение. И за созданием Высшего экономического совета и за всем прочим стоял этот грязный и гнусный человек. Он, Кудрявцев, вознамерился немного-немало как спасти Россию, и сам, того не ведая, отдал нн на заклан таким вот сосновским, которые обдерут её, как липку, разорвут на части, поставят на колени, облекут на вечные унижения и страдания. Ха-ха! Все это было бы смешно, если бы не было так грустно!

Это было, как удар молнии. Он уже плохо помнил происходящее. Он пил коньяк, что-то отвечал Сосновскому, часто невпопад, а в голове было лишь одно желание — поскорее вырваться из этого дома, избавиться от этого человека.

Но, оказывается, мозг его четко фиксировал все, сказанное тогда Сосновским, и сейчас мог это воспроизвести слово в слово. А говорил тогда олигарх о том, что он, Кудрявцев, присутствует при историческом моменте. Из огромной и неповоротливой страны, они создатут шесть самостоятельных процветающих республик. И что ему, Кудрявцеву, выпала честь возглавить самую большую и самую богатую из них. Все ясно, — планы по дальнейшему расчлинению Россию успешно претворяются в жизнь. И содействует этому никто иной, как он, Кудрявцев. Что же делать? Честно говоря, выхода он не видел. Как говорится, у сосновских все схвачено, за все заплачено.

Роман Данилович вновь достал фляжку, отхлебнул коньяка. Как же пусто на душе, и как одновременно тяжело!

В здании аэропорта у правого выхода Кудрявцев, как ему и говорили, увидел молодого мужчину с «Коммерсантом» в правой руке. Мужчина этот сотрудник центрального управления ФСБ Тонков Павел Владимирович. Он подошел, спросил:

— Павел Владимирович?

— Да, — кивнул Тонков, с интересом рассматривая Кудрявцева.

— Здравствуйте! А я — Суздальцев Арсентий Георгиевич.

— Здравствуйте, Арсентий Георгиевич! С приездом!

В молодцеватой, стройной фигуре Тонкова ощущалась военная выправка. Кудрявцеву импонировали военные. Он любил иметь с ними дело. На них можно положиться — не подведут.

— Спасибо, Павел Владимирович! — он крепко пожал руку Тонкова.

— Пойдемте, Арсентий Георгиевич, машина ждет.

На площади перед аэропотом они сели в ждавшую их черную «Волгу»: Тонков — на переднее сидение, Кудрявцев — на заднее, где уже сидели двое молодых людей.

— Охрана, — бросил через плечо Тонков, предвосхищая вопрос.

— Как обстановка? — спросил его Роман Данилович.

— Обстановка нами полностью контролируется, — ответил Тонков.

Кудрявцев уловил в его словах едва заметную насмешку. Насторожился. Что это? Что он имеет этим в виду?! Да нет, глупости. Померещилось. После встречи с Сосновским и не то может померещиться.

— Это хорошо, — сказал Роман Данилович. Далее они ехали в полном молчании.

Однако, очень скоро Кудрявцев смог убедиться, что ничего ему не померещилось, когда «Волга» остановилась перед зданием гордского ИВС, где Роману Даниловичу уже доводилось коротать угрюмое время, а Тонков насмешливо сказал:

— Приехали, Роман Данилович!

Мое появление в прокуратуре вызвало, мягко сказать, легкий переполох. Даже крутые мужики с крепкими нервами шарахались от меня, как черт от ладана. Что уж говорить о дамах! Те поголовно (воинствующие атеистки — не исключение), вдруг, вспомнили о Боге и принялись истово креститься. Одни при этом кричали: «Чур меня!», другие, вспомнив очевидно бабушкины заклинания, страшно выкатывали глаза и сурово, будто выносили смертный приговор, восклицали: «Изыди, сатана!»

Возможно, я кое-что конечно присочинил для юмора, но только-что нарисованная мной картина была близкой к тому, что происходило на самом деле. Ага.

В фойе стоял мой большой портрет в траурной рамке. С фотографии десятилетней давности я взирал на мир доверчиво и открыто и улыбался улыбкой счастливого идиота. Прежде всего я встал рядом с портретом и попробовал повторить ту же самую улыбку. После нескольких попыток мне это удалось. Рядом с нами (мной и портретом, разумеется) постепенно начала образовываться толпа моих сослуживцев. Их лица выражали благолепие и смирение, а устремленные на меня просветленные взоры были наполнены и «божеством и вдохновением». Они верили, что присутствуют при великом таинстве природы под названием — «Чудо», о котором все слышали, но которое никто не видел. И вот — свершилось! И я их где-то понимал. Представьте, что ещё позавчера вы собственными глазами и в газетах, и по телевизору видели мой скрюченный окровавленный труп, смогли даже разглядеть выпученные «стеклянные» глаза, а теперь, вот он я — стою перед вами «живее всех живых», облаченный в генеральский мундир, да ещё улыбаюсь так, как никто, никогда в мире не улыбался. Чтобы вы после этого подумали? То-то и оно. Здесь и у памятника, что стоит на площади с указующей в направлении коммунизма рукой, крыша поедет, а прокурорские работники живые люди и ничто человеческое им не чуждо.

Когда фойе заполнилось, я торжественно сказал:

— Господа! — При звуке моего голоса резко вскрикнула и упала в обморок бухгалтерша Вера Степановна, особа бальзаковского возраста, незамужняя, а потому весьма сентиментальная и впечатлительная. Ее быстро подхватили на руки и куда-то унесли. Ряды слушателей сомкнулись. Они вновь готовы были внимать словам новоявленного «Христа».

— Господа! — Вновь вскрикнула какая-то дама. Но теперь обошлось без обморока. На неё со всех сторон зашикали. Когда тишина востановилась, я вновь проговорил:

— Господа! Вынужден с прискорбием известить, что намеченная на завтра гражданская панихида по случаю моей преждевременной кончины, отменяется. Во избежание нелепых слухов, небылиц и досужих домыслов о моем «чудесном воскрешении», считаю своим долгом объяснить, что то, что вы читали в газетах и видели по телевизору, делалось исключительно для того, чтобы дезавуировать преступников, посеять в их коварных и черных умах уверенность, что они достигли желаемого результата. Извините, что тем самым и вас ввели в заблуждение и заставили пережить несколько неприятных минут.

Никто никаким образом не отреагировал на мои слова. Тем более, по лицам собравшихся, я понял, что мне не верят. В устремленных на меня наивных глазах читалось: «Ну да, ври больше! Прибыл оттуда, а теперь заливаешь! Знаем мы вас, святых. Знаем, как горазды пудрить мозги почтенной публике!» Ни фига, блин, заявочки, да?!

— Ну что смотрите на меня, как на икону святой великомученицы Праскевьи Пятницкой или нашей с вами общей знакомой Нюрки с Криводановки? — сказал я строго. — Я же сказал, что кина не будет. Кинщик заболел. Расходитесь, граждане, расходитесь. Приступайте к выполнению своих трудовых обязанностей. Родина ждет от вас не только полной самоотдачи, но и подвигов! Но пасаран, товарищи! — И вскинув сжатый кулак, я отсалютовал им собравшимся.

Теперь мне уж точно поверили. Во-первых, какой же святой будет богохульствовать, верно? Во-вторых, кто из работников прокуратуры, да ещё в столь почтенном возрасте, к тому же в генеральском мундире, кроме этого придурка Иванова, способен разыгрывать тут из себя шута горохового? Мне поверили. Раздался разочарованный вздох, неодобрительное бормотание типа: «Развыпендривался тут, артист!» И мои дорогие сослуживцы стали быстро расходится. А наш завхоз схватил мой портрет и уволок его к себе в кабинет. Инцидент был исчерпан. И никто, заметьте, никто не догадался поздравить меня с «возвращением к жизни».

Оказавшись в своем кабинете, я тут же позвонил Володе Рокотову.

— Привет, Володя! Как себя чувствует их «императорское высочество»?

— Здравствуй, Сережа! Внешне спокоен. Ты ведь знаешь, он умеет владеть собой.

— Это точно, — согласился я. — В таком случае давай его ко мне на рандеву.

— Хорошо. Ты мне разрешишь присутствовать при допросе?

— Извини, Володя, но не могу. У нас с ним личные отношения. Боюсь нарушить хрупкий баланс нашего взаимопонимания.

— А-а. Ну, ну, — обиженно проговорил Рокотов.

— Ты не обижайся, но только это действительно так. Уверен — при тебе он ничего говорить не будет.

Через полчаса в моем кабинете появляется знакомая внушительная фигура. Но что это у него с лицом?! Если бы я точно не знал, что передо мной именно Кудрявцев, то ни за что бы в это не поверил. Его теперь и родная мама не узнает. Но мое нахождение за рабочим столом удивляет его ничуть не меньше, чем меня — его внешность. Брови его стремительно взлетают вверх, а такого глупого лица я у него прежде никогда не отмечал. Но он быстро справляется с эмоциями, говорит добродушно:

— Со счастливым вас «воскрешением», Сергей Иванович. Поздравляю! На подобные авантюры даже я не способен.

— Спасибо на добром слове, Роман Данилович! Доброе слово оно ведь и кошке приятно. Как доехали? Как устроились?

— Спасибо за заботу, Сергей Иванович, — улыбается Кудрявцев. — Все хорошо. Как говорится — жалоб и заявлений нет.

— Вот и хорошо. Всегда рад оказать вам мелкую услугу. Мы поначалу хотели вам заказать люкс в гранд-отеле, а потом подумали, подумали и решили — зачем вам эти лишние траты? Вы заслуживаете большего. Верно?

— Вы, как всегда, оригинальничаете? Позвольте полюбопытствовать — каким образом вам удалось заставить на вас работать этого... Как его? Представителя ФСБ, который меня встречал? Тонков, кажется. Да, этого Тонкова?

— А его и заставлять не нужно было. Вам это очевидно трудно понять, но порядочный человек не может долго служить вашей камарильи. Он либо спивается, либо пускает себе пулю в лоб, либо начинает с вами активно бороться. Тонков, или вернее сказать, Башутин Виктор Михайлович выбрал третье и сам пришел к нам.

Кудрявцев надул породистые щеки, почмокал полными губами и совсем стал походить на прежнего. Махнул на меня пренебрежительно рукой, презрительно сказал:

— Да полно вам, Сергей Иванович, долдонить, будто заклинание: «честность», «порядочность». В вашем возрасте это даже не смешно. Где вы их видели? Восточная пословица права: «Сколько не говори — халва, во рту слаще не станет». Порядочный человек! Ха-ха! Есть лишь жалкая кучка фанатиков, вроде вас, все ещё верящих детским сказкам о победе добра над злом. Проснитесь, господин следователь. Мир давным-давно не тот, каким вы его все ещё себе представляете. Как говорится, поезд давно ушел и вы не успели запрыгнуть на подножку последнего вагона и так и остались на далекой станции под названием «Детство». Но сейчас даже дети мыслят иначе. Каждый человек ищет личной выгоды и его совсем не волнует, каким образом она достигнута.

— Вот так, значит, да? Образно. Очень образно. А знаете, чем человек отличается от обезьяны?

— Ну-ну, — усмехнулся Кудрявцев. — И чем же?

— Тем, что голодный шимпанзе ни при каких условиях не откажется от предложенного банана, а голодный человек может себе позволить подобную роскошь.

Великий авантюрист покрутил удивленно головой, вновь почмокал губами, сказал одобрительно:

— Оригинально! И весьма. Н-да. Ваша аргументация, порой озадачивает, ставит в тупик. Я ещё при нашей первой встрече удивлялся — как человек с вашим блестящим аналитическим умом и вашими талантами, может довольствоваться должностью какого-то следователя? Ведь при желании, вы могли иметь в сто, в тысячу раз больше того, что имеете.

— Все потому, Роман Данилович, что не хочу встать, а вернее, опуститься на один уровень с тем самым шимпанзе. Только поэтому.

— Да бросьте вы! — раздражено проговорил Кудрявцев. — Это же несерьезно.

— Еще как серьзно, милейший. И зря вы обижаете сказки. В ту счастливую пору вы стояли гораздо ближе к человеку и дальше от шимпанзе, чем теперь. Уверяю вас.

— Ну знаете ли, — натянуто рассмеялся матерый мошенник.

Я видел, что мои слова его здорово цепляли. Этого я собственно и добивался. Я не верил, что умный и талантливый человек, каким несомненно является Кудрявцев, не мог не задумываться над тем, о чем мы сейчас говорили. Обязательно задумывался. Он лишь был уверен, что так, как он жил до этого, живет большинство. А потому пытался доказать себе, а теперь пытается доказать мне, что поступал правильно. Я же стремлюсь поколебать эту его уверенность. Если мне удасться это сделать, то у нас обязательно состоится откровенный разговор по существу. Обязательно. Интуиция мне подсказывает, что Кудрявцев близок к этому.

— Скажите, Роман Данилович, вы верите в Бога? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Наверное. В определенной мере конечно.

— Ну, не Бога, может быть, а в существование Космического разума?

— Но многие ученые приходят к выводу, что разум существует лишь на нашей Земле, — возражает Кудрявцев.

— Не нужно, Роман Данилович, повторять чужую глупость. Вам это ни к лицу. Пространство и время бесконечны. Надеюсь, с этим-то вы согласны?

— Допустим.

— Что значит — допустим? Это не подверг сомнению ещё ни один из так уважаемых вами ученых.

— Согласен, согласен, — рассмеялся Кудрявцев.

— Но если разум возник на нашей планете, то надобно обладать большой наглостью и огромным невежеством, чтобы утверждать, что он не мог возникнуть в бесконечном прошлом космоса. За три тысячелетия земной цивилизации человечество достигло, как мы считаем, громадных успехов. Но что такое три тысячелетия по сравнению с вечностью? Краткий миг — не более того. А теперь лишь на мгновение представьте — каких высот достиг разум за бесконечно долгий путь своего развития? Любое «великое» открытие на Земле для Космоса не больше детской считалки. Уверен, что живая клетка, с её ДНК — есть творение Космоса, а живая материя — лишь среда обитания человека, созданного Космосом для каких-то высших целей, нам с вами неведомых.

— Странный разговор у нас с вами получается, Сергей Иванович?! — удивился Кудрявцев. — Никак, знаете ли, не ожидал. Я думал, что вы будете меня пытать относительно моего к вам визита и всего прочего, а вместо этого... Но зачем вы все это мне говорите? Какой в этом смысл?

— Да только для того, чтобы показать несостоятельность вашей позиции, Роман Данилович. Только для этого. Неужели же вы полагаете, что Космический разум содавал этот мир для того, чтобы в нем победили сосновские, кудрявцевы и им подобные? Только не говорите, что продолжаете так думать. Не разочаровывайте меня, Роман Данилович.

Я видел, как при упоминании фамилии Сосновского дрогнуло лицо великого комбинатора, а глаза сделались нехорошими, колючими. Понял, что с этой фамилией его связывают неприятные воспоминания и решил на этом сыграть.

— При прошлой нашей встрече, вы пытались меня убедить, что являетесь чуть ли не спасителем Отечества, что и ваш Высший экономический совет создан для благородной цели — возрождения страны и борьбы с сосновскими, чубайсами, гайдарами и прочими наемниками и приспешниками Запада. Так?

— Так, — угрюмо подтвердил Кудрявцев.

— Но сейчас нам доподлинно известно, что за созданием этого самого Совета и всем прочим стоит никто иной, а именно — Виктор Ильич Сосновский. А уж его-то трудно обвинить в симпатиях к нашей с вами, Роман Данилович, Родине. Или я не прав? Если я не прав, то пусть старшие товарищи меня поправят.

Но Кудрявцев ничего не ответил. Лишь тяжело вздохнул и посмотрел на меня больными глазами.

— Сергей Иванович, у вас не найдется сигареты? А то мои сигары остались в чемодане.

— Я распоряжусь, чтобы вам их доставили.

— Спасибо!

Я достал пачку «Явы», протянул Кудрявцеву. Он взял пачку, достал сигарету, закурил, криво усмехнувшись. сказал:

— Несолидно, знаете ли, генералу курить подобные сигареты. Неудобно.

— Неудобно штаны через голову надевать, — достал из загашника одну из самых дебильных шуток. — Меня они вполне устраивают, И какая разница — генерал ты или мошенник, лишь бы человек был хороший. Верно?

— Верно, — грустно улыбнулся Кудрявцев.

Оне — не состоявшийся правитель Всея Сибири, великий комбинатор и самый удачливый мошенник нашего времени, были седни не в настроении. И настроение это им испортил ни я — ваш покорный слуга. Нет. Его им испортил черненький и маленький бес, послушник самого сатаны, шустро бегающий по планете на своих коротких ножках и спешащий наделать как можно больше мерзостей, чтобы выслужиться перед хозяином. Именно он им и испортил натроение.

Кудрявцев докурил сигарету. Погасил в пепельнице окурок. Вновь тяжело вздохнул и, глядя в окно, задумчиво проговорил:

— Может быть, вы действительно правы?

— В чем, Роман Антонович?

— Я имею в виду этот Космический разум и все прочеее.

— Не могу, к сожалению, предъявить вам вещественное доказательство, но можете поверить мне на слово.

— Если это так, то вы правы — будещее за вами.

— А я о чем вам битый час толкую. А вам, Роман Данилович, самое время позаботиться о спасении своей души.

— Да ну вас, — отмахнулся от меня Кудрявцев. — Что у вас за манера такая — все превращать в шутку.

— Но на этот раз я не шучу, а говорю совершенно серьезно.

— А можно я сам все напишу.

— Что напишите?

— В протоколе сам напишу о всех своих... делах. Не хочу отнимать у вас так много времени.

— Конечно. Буду только рад. И можно надеятся, что вы будете искренни?

— Я ещё не давал вам, Сергей Иванович, повода в этом сомневаться! — очень обиделся Кудрявцев.

— Извините!

Я достал бланк допроса подозреваемого, заполнил титульный лист и вместе с приличной стопкой писчей бумаги протянул ему.

— Вот, пожалуйста, Роман Данилович. Желаю плодотворного творчества!

— Спасибо!

Я подал ему на прощание руку и он ответил мне крепким рукопожатием. И я понял, что он уже все для себя окончательно решил. И это решение в нем созрело не сегодня и не сейчас. Он давно к нему шел. А я лишь помог ему. слегка подтолкнул.

Однако, «мы славно поработали и славно отдохнем». Точно! В гробу бы я видел этот кабинет и эту работу. У меня слишком много накопилось поводов, чтобы отметить, тасазать: во-первых, мое удачное «воскрешение», во-вторых, встречу с долгожданным Кудрявцевым, в-третьих, наш откровенный с ним разговор и, наконец, в-четвертых, то, что удалось организовать огромную фигуру из трех пальцев этому хитровану и исключительному прохвосту Сосновскому. Нет, за это положительно стоит выпить. И я решительно снял трубку и набрал номер телефона Рокотова. Услышав знакомое «Алло!», тоном, не терпящим возражений сказал:

— Вот что, «капитан», немедленно дай команду — «свистать всех наверх». Всю твою «банду» я жду у себя дома ровно через час. Своих я буду «брать» сам. Как понял?

— А как же Кудрявцев? — подрастерялся друг от моего напора. — Ты что, уже его допросил?

— Он решил облегчить мне задачу и все написать собственноручно.

— Темнишь?! — не поверил Рокотов.

— Обижаешь, начальник!

— И он решил во всем признаться?! — сомнение в голосе друга даже усилилось.

— Он не только решил, но прямо-таки жаждет этого. Снизошло на человека. Бывает.

— В таком случае, поздравляю!

— Спасибо, друже! Собирай своих архаровцев и дуйте прямиком ко мне.

— Еще их надо собрать. Они же на задании.

— Сегодня никаких заданий! Как руководитель следственной группы, я их отменяю. Сегодня будэм малэнко кушал, да? И моного, очэн моного пил водка, да? Такой дэнь, слюшай!

— А ты знаешь, что из Москвы вернулся Андрей Говоров?

— Вот видишь, ещё один повод! А где он?

— Где-то у вас там. Наверное у Краснова.

— Непременно его разыщу и притащу. До встречи!

В кабинете Миши Краснова я действительно застал высокого и стройного парня с синюшним от побоев лицом и фингалом под левым глазом. Пока лишь можно предположить, что он довольно симпатичен. Более точно будет видно дней через десять, никак не меньше. Здорово, однако, над ним потрудились. Миша любовно глядел на него и даже прослезился от избытка чувств.

— Сережа! — заорал он благим матом, завидев меня. — Радость-то какая! Андрюша Говоров вернулся!

Я подошел, протянул Говорову руку.

— Привет, ковбой!

— Здравствуйте, Сергей Иванович! — улыбнулся он, пожимая мне руку. Улыбка у него была хорошая, душевная, а глаза — дерзкие, насмешливые. Хорошие глаза. Свой человек.

— Значит, это тебе я обязан жизнью? Спасибо, дорогой, век тебе этого не забуду.

— Скорее, вы обязаны моему агенту Вене Архангельскому. А я лишь передал добытую им информацию. Есть высшее юс витэ нэцисквэ. Я его исполнил, — скромно сказал он, глядя на меня глазами отъявленного плута.

Вот когда я пожалел, что в институте мы не изучали латынь. Спросить его сейчас — о чем он сказал, — значит дать приличную фору на будущее. Этого я позволить себе не мог. Но меня выручил Миша.

— Ты что это по каковски сказал? — спросил он простодушно.

Говоров выразил явное сожаление, что вопрос этот задал ни я. Тот ещё жук! Молодой, да ранний. С ним надо держать ухо востро.

— Я сказал, что есть высшее право жизни и смерти, — нехотя ответил он.

— Собирайтесь, друзья, едем ко мне. Там обо все поговорим и там же все сразу и отметим.

Мое предложение было встречено с воодушевлением. И гляда на Говорова, у меня в груди сильно защимило что-то теплое и светлое. Нет, не зря мы с Мишей выстебывались на этой работе, если остались ещё такие парни, как Андрюша Говоров, Валера Истомин. Не зря. Ага.

Вечером Виктор Ильич, как всегда, смотрел по телевизору иформационную программу «Время» и вдруг услышал, как диктор сказал:

«Уважаемые телезрители! Два дня назад мы сообщали вам в своей программе о заказном убийстве в Новосибирске старшего следователя по особо важным делам прокуратуры области Иванова Сергея Ивановича. Так вот, это как раз тот случай, когда нам приятно давать опровержение подобной информации. К счастью, Сергей Иванович жив-здоров и согласился дать интервью нашему корреспонденту Тамаре Венцимеровой»,

На экране появилось красивое, мужественное лицо мужчины лет сорока. Насмешливо глядя в телеобъектив, он сказал:

— Вынужден сообщить, что слухи о моей смерти были сильно приувеличены.

«Какой того красивый какой и это как его самоуверенный вот», — отметил про себя Сосновский.

— Сергей Иванович, как же такое могло случиться, что известие о вашей смерти обошло все телевизионные информационные программы? — спросила корреспондент.

— Видите, кому-то очень хотелось, чтобы было именно так. Вот мы и решили, как говорили в прежние времена, «пойти навстречу пожеланиям трудящихся».

— И кто же он, если не секрет.

— В интересах следствия я, к сожалению, не могу его пока назвать. Но думаю, что это обязательно случится. И очень скоро. Убежден, что он сейчас сидит у экрана телевизора и смотрит на нас с вами. — Следователь неожиданно подмигнул и насмешливо проговорил: — Привет, приятель! Все плетешь свои козни? Но ничего, скоро уже. Скоро мы с тобой обязательно встретимся. Это я тебе клятвенно обещаю.

Виктор Ильич выключил телевизор, вскричал в сердцах:

— Сукин сын! Ага... Какой сукин сын!

Сосновский сам испугался своих слов. Прежде он никогда, ничего, ни того... Не сквернословил ага. И вообще, старался бранных слов... Не употреблять бранных слов. Считал недостойными их... Этого... Как его... Человека. Недостойными. И вот — на тебе. Нервы совсем не того... Развинтились ага. А этот какой... Нахал какой. Неужели так силен, что ему самому... Что ему самому вызов?! Нахал! Иванов. Фамилия какая... Смешная какая... Всех их, Ивановых, с корнем надо. Что б побегов того... Не того... Не давали побегов ага. Сволочи!

Виктор Ильич ещё долго бегал по комнате и все никак не мог успокоится. Подбежал к телефону, набрал номер Танина.

— Видел? — спросил он его без всяких предисловий.

— Что, Виктор Ильич?

— По телевизору?... Видел?

— Видел, — грустно вздохнул Танин.

— И что того?... Скажешь чего?

— А что тут сказать, — вновь вздохнул Валентин Иванович.

— Ты чего, дурак... Развздыхался тут мне чего?

— Не знаю прямо с чего начать, Виктор Ильич.

— Что у тебя еще?... Еще чего?

— Кудрявцев арестован, Виктор Ильич.

— Дура-а-ак!! — завопил Сосновский, бросая трубку. Новость сильно его напугала. Так вот почему этот так... Иванов этот так говорил... Так самоуверенно ага. Переиграл он их. По всем статьям того, этого... Бестолочи! Дармоеды! Ничего не могут!... Думать не могут... Все за них... Устал! Как же он устал! А что если барин этот... Кудрявцев этот... Что если рассказал... Об их разговоре этому? Ведь это, как того... Как повернуть ага. Как посмотреть на это... Представить как... Можно и как заговор... С целью переворота заговор?

И Виктору Ильичу стало совсем страшно.

А ночью к нему опять Этот приходил. И уже не во сне ага... Сидел там в углу... В кресле сидел... Зрачками красными сверкал... Страшно! А за окном ветер... И ветки по окну. Господи! За что ему... За что такие муки?!

Но стоило только Виктору Ильичу вспомнить Бога, как Этот не выдержал, встал с кресла, подошел и сел на кровать Сосновского.

Виктор Ильич хотел было разбудить жену, но не смог не того... Даже пальцем не смог... Тело будто ага... Замерзло все будто.

— Ты что ж, негодник, опять упоминаешь при мне имя этого ничтожества? — грозно спросил Этот.

— Извините! — униженно пролепетал Сосновский.

— Дурак ты, Витя! Мелкий шут и ничтожество. Разочаровал ты меня. Я надеялся, что из тебя со временем выйдет большой злодей. А ты по каждому пустяку нюни распускаешь. Противно смотреть. А я поддерживал тебя всячески, думал, что со временем можешь меня заменить. А то измаялся я вконец.

— Но как же... Вы ж великий... Вы ж миром, можно сказать... Правите, можно сказать.

— Дурак ты, Витя. Побывал бы в моей шкуре, тогда бы узнал, что значит мое величие. Это как у Пушкина в «Годунове» — «кровавые мальчики в глазах». А теперь представь, что это не сиюминутно, а постоянно и вечно. И даже с ума сойти мне не дано. А ты говоришь?! Мне может позавидовать только идиот. Я ведь сам раньше, как вот ты, думал. Главное — слава, уважение и почести. И что б весь мир у твоих ног. А какими средствами это достичь — какая разница. Важен сам итог. Вот и довыступался, заслужил должность, пропади она пропадом!

— Так вы что же... Тоже были... Как я были?

— А ты что, до сих пор меня не узнал? — спросил Этот.

Сосновский внимательно пригляделся. Лицо Этого кого-то ему напомнило. Очень даже напомнило. Но как он не напрягал память — вспомнить не смог. И тут на Этом вместо партикулярного платья оказался красивый военный френч. А на голове эта... Фуражка на голове. Неужели?!... Неужели этот... Неужели Гитлер?!... Сам Адольф Гитлер?!

— Так вы этот?... Вы фюрер этот?

— Он самый, — грустно рассмеялся Гитлер. — Сидел бы в ефрейторах, глядишь бы и заслужил прощение Создателя. Так нет, — в фюреры захотел. Вот и допрыгался.

— А кто ж там того... Я извиняюсь. Кто там до вас был?

— Был тут один еврей. Большой злодей. Долго меня дожидался. Теперь у меня в Антихристах ходит. — Гитлер вздохнул, горько сказал: — Стоило мне все жизнь с евреями воевать, чтобы получить еврея себе в заместители!

— А кто он... Такой кто? Уж не этот ли... Не Иисус ли? — робко спросил Сосновский. И самому стало жутко от своего вопроса.

— Что ж ты такое говоришь, дурья твоя башка?! Выдумал тоже. Обнаглел! Иисус там Богом работает. Он — великомученник. Там по заслугам каждый награжден.

— А-а, — сказал Сосновский. — Так он есть?

— Кто?

— Бог?

Но Сосновский так и не получил ответа на волновавший его вопрос. Этот изчез.

Виктор Ильич открыл глаза и увидел, как сквозь плотные шторы в комнату пытается достучаться утреннее солнце. И понял, что то был только сон. Сон и ничего больше! А как будто есть тут... Был тут. Он провел рукой по лицу. Оно было холодным и мокрым от пота. До сих пор поджилки того... Трясутся ага. Господи, как хорошо! Что ничего этого... Враки все! Ничего ни того... Напридумывали все. Приснится вот, и пошли... Придумывать пошли. Человек сам себе... Сам себе и этот, и тот. Сам.

Стоило Вмктору Ильичу появиться у себя в кабинете, как следом зашел референт и протянул ему что-то, пояснил:

— Это повестка из Генеральной прокуратуры, Виктор Ильич. Только-что посыльный принес. Я расписался в получении.

Сосновский взял повестку, прочитал: «Для предъявления обвинения».

Какого ещё того?!... Это настолько ошеломило и напугало Виктора Ильича, что он здорово осирчал — затопал ногами, закричал на референта:

— Дурак!! Как ты смел того... Без меня, дурак?! Как смел без меня... Расписаться без меня?!

— Извините, Виктор Ильич, — пробормотал вконец растроенный, побледневшй референт. — Я думал как лучше.

— Как лучше! — передразнил его Сосновский. — Дурак! Вот теперь, дурак, сам ступай,.. Оправдывайся ступай. — Виктор Ильич вернул референту повестку. — Скажешь — нет меня. Заболел мол. В больнице мол и все такое.

— Конечно, конечно, Виктор Ильич, — проговорил референ, пятясь к двери. — Все скажу, не беспокойтесь.

— Пошел вон, дурак!

После ухода референта Сосновский нервно забегал по кабинету. Ишь чего того, этого... Чего удумали! Обвинение ага! Сволочи! Надо срочно надо... В больницу надо. А там за границу. Обвинение! А вот накось — выкуси! Виктор Ильич, кривляясь и строя рожицы, показал кукиш кому-то невидимому. Они считают, что с ним уже... Ошибаются. Не все ещё того... кончено ага. Он и оттуда... Они ещё запомнят. Он такое еще... Обнаглели! Кровью ещё того... Умоются кровью ага. Как же он их всех... Ненавидел как!

Сосновский подошел к окну, посмотрел вниз. Там по улице сновали машины. Тротуары были запружены людьми. Какие... Смешные какие. Маленькие. И он впервые почувствовал к ним зависть. Ходят вот и ничего, никого... Не боятся никого. А он? Сволочи! Маленькие такие. Как эти... Как клопы ага. Так бы всех ногтем, ногтем... Передавил бы всех. Чтоб никого, ничего. Устал.

И, вдруг, Виктору Ильичу вспомнился сегодняшний сон. А что если там все... На самом деле там все?! От этой мысли у него прошел озноб по спине. Стало жутко холодно, страшно и одиноко.

1999 год г.Новосибирск