Ващанов почувствовал, что голова у него начинает идти кругом, и выплеснул из бутылки в бокал остатки «Хванчкары». Подкрепившись, подполковник сказал:

— Все это понятно… Я, конечно, Виктор Палыч, сделаю все, что от меня зависит… Вы же знаете… Но мне концы нужны, чтобы танцевать от чего-то… Приятель ваш — он кто? Антибиотик понимающе кивнул.

— Думаю, ты его знаешь… Миша Монахов.

— А-а, — протянул Геннадий Петрович. — Миллионер… (Миллионером окрестили Монахова на зоне, когда узнали, какими интересными делами занимался Миша до посадки. Так и прилипло это погоняло к Монахову, хотя сам Миша очень его не любил.) — Он самый, — усмехнулся Виктор Палыч. — Всегда Мишу за умного и битого держал — и надо же так фраернуться! Оставил картину без присмотра… Правда, квартира у Миши — как сейф, кто бы мог подумать, что эти твари туда заберутся и сигнализацию отключить сумеют…

— И на старуху бывает проруха, — сочувственно покачал головой Ващанов. — А Монахов, я надеюсь, в милицию не заявлял?

— Нет, конечно, — фыркнул Антибиотик. — Он все-таки не идиот… Я вот тебе заявляю от его имени… Найди картину, Гена, ей-богу, не пожалеешь… Ващанов пожал плечами. Последняя мысль Виктора Палыча была спорной.

Подполковник даже представить себе не мог, сколько миллионов долларов могла стоить подлинная «Эгина». Но знал, что много. А в таких делах каждый лишний свидетель опасен. Есть тайны, которые лучше не раскрывать — себе дороже выйдет… С другой стороны, Геннадий Петрович и так уже знал слишком много…

— Я понимаю, — вздохнул Ващанов. — Но и вы меня поймите, Виктор Палыч… Я ведь не Господь Бог, не ясновидящий… Мне выходы на «Эгину» нужны… Надо бы Монахова допросить… в смысле — побеседовать… Не из любопытства, а чтоб обстановку оценить, чтобы направление поиска определить… И человеку из Эрмитажа кое-какие вопросы я бы задал. Антибиотик недовольно засопел и слегка прихлопнул рукой по столу.

— Лишнее это, Гена. Спрашивай меня о чем хочешь. А перед ними светиться тебе не стоит… Что же касается направления поиска — тут мы уже кое-что сделали… Собственно… Виктор Палыч снова вылез из-за стола и начал расхаживать по кабинету.

— Собственно… «Эгину» и остальное взял Барон… Слыхал про такого?

— Не приходилось, — ответил вконец растерявшийся Ващанов. — Так если вы знаете, кто взял, зачем же тогда мне… Антибиотик перебил Геннадия Петровича, не дав ему договорить:

— Странно, что ты о нем не слышал… Он в свое время гремел — в законе был… А потом вроде как отошел от дел-то воровских… Так, пощипывал на пропитание барыг разных. Но, видать, под старость сразу в дамки прыгнуть захотел… Много взял — и куда ему, старому, столько?… Одной ногой в могиле уже, а все туда же… Ну да черт с ним, со старым, пусть подавится барахлом, лишь бы «Эгину» вернул…

Подполковник неожиданно зашелся приступом кашля, после которого у него на глазах даже выступили слезы. Отдышавшись, Ващанов помотал головой и спросил:

— Где гарантии, что именно этот Барон брал? Я, конечно, в ваших возможностях не сомневаюсь, Виктор Палыч, но…

— Есть гарантия, Гена. Есть, — твердо ответил Антибиотик, глядя на Геннадия Петровича сверху вниз. — Однозначно это…

Виктор Палыч не стал объяснять Ващанову, что на самом-то деле его уверенность в участии Барона в краже была вовсе не такой однозначной, как хотелось бы — двумя днями раньше засветился с одной вещицей из коллекции Монахова некто Жора Пианист, как потом выяснилось, только в июле вернувшийся с зоны. Этот Жора пытался толкнуть одну акварельку человеку Амбера — видать, деньги парню позарез нужны были… Когда Пианист пришел к перекупщику за деньгами, его уже ждала засада — Антибиотик поручил взять Жору «тепленьким» людям Миши Стреляного. И вот тут-то и случилась лажа — Мишины придурки взять Пианиста по-тихому не смогли. Жора засаду срисовал, стал уходить, отстреливаясь, завалил одного из быков, и тогда остальные, забыв с перепугу, что им велено было взять человека живым, нашпиговали Пианиста свинцом, как утку орехами… С мертвого, известное дело, не спросишь, но известно было, что когда-то Жора при Бароне в учениках ходил, после освобождения его в Питере ни в одной компании не видели, так что вполне мог Пианист к своему учителю податься… Родных-то у него в городе не было… Да и кто бы мог дать Жоре наколку на монаховскую хату, если не Барон? Нет, не мог Пианист сам, в одиночку такую работу поднять — по времени и средствам не получается… Наверняка с ним Барон в доле был, тем более что у старика обида на Монахова оставалась… Но наверняка — это не доказательство, а логическое построение Барону не предъявишь… Можно было бы, конечно, по-простому выкрасть старика и отдать его Черепу, который у Антибиотика заведовал «контрразведкой» и языки развязывать умел… Но вдруг бы Барон взял и помер раньше, чем заговорил? А ну как окажется, что не при делах он? Замучить старого и больного заслуженного вора — это дело, конечно, нехитрое, но серьезное. За такое спросить могут, если какая утечка пойдет. А у Барона есть связи, в Москве-то его многие помнят, один Гурген до конца жизни на старого молиться должен после той истории в воркутинском лагере…

Вспомнив о делах давно минувших дней, Виктор Палыч зло прикусил губу. Нет, грубо наезжать на Барона нельзя было — слишком стремные последствия могли возникнуть в случае малейшего прокола. И дело тут вовсе не в воровской дружбе: не верил Антибиотик ни в дружбу, ни в братство воровское — чушь все это. На старого Барона всем давно насрать с горки — кому нужны старики, только под ногами путаются да про традиции с понятиями гундят… Но те, кому Виктор Палыч поперек горла стоит, вполне смогут смерть старика как повод для предъявы использовать, чтобы старые счеты свести… По понятиям-то вора к смерти только сходняк приговорить может… Исчезни Барон бесследно — и то с Антибиотика спросить могут: почему не углядел, почему не уберег дедушку… И совсем другое дело, если старика мусора захватят. Вору тюрьма — дом родной, он в ней рождается и умирает. Умирает…

Ващанов осторожно кашлянул, привлекая внимание о чем-то глубоко задумавшегося Антибиотика, и спросил:

— Так если вы, Виктор Палыч, точно знаете, что хату этот Барон ставил, почему же вы сами не…

— Потому, — буркнул Антибиотик, возвращаясь в свое кресло за столом. — Оно, конечно, на первый взгляд нам вроде как дожать его и проще… Но… Я Барона хорошо знаю — в Воркуте у «хозяина» вместе были. Упертый он. Задавится, а не отдаст нам «Эгину», из принципа своего сучьего не отдаст. А вот вы — другое дело. С вами ему на принципах своих давиться необязательно, тем более за ради государственной картины, у Барона, кстати, на этой теме пунктик, он из госмузеев ничего не брал… Ты, Гена, закрой старого хотя бы на месячишко да попрессуй как следует. Не мне тебя учить. Барону ведь землю топтать недолго осталось — зачем ему барахло все это? В могилу с собой все равно не утянет, по наследству передать — так нет у него наследников… А воля — она и есть воля, на воле и дышится по-другому… Говорят, что перед смертью не надышишься… Но не так это, Гена. Поверь, что не так… Каждый месячишко много значит. На этом и сыграть надо. Он вам — картину, вы ему — волю. А?

— Легко сказать «закрой», — вздохнул Геннадий Петрович. — Тем более что этот Барон — пердун старый. Сейчас молодых-то закрывать тяжело стало — мест в тюрьме нет, в Крестах зэки — как кильки в банке, сплошная братская могила. Для того чтобы качественно приземлить[17], основания нужны…

— Так ведь на то ты у нас и голова, — усмехнулся Виктор Палыч. — Было бы просто — сами бы все сделали. Помозгуй, Гена. Я, кстати, слышал, что тебя к ордену представили. Верно?

— Спасибо, — кивнул смешавшийся подполковник. — Только до ордена еще дожить надо.

— Доживем, Генуля, дорогой, доживем, — засмеялся Антибиотик. — Куда ж мы денемся-то… У тебя, как я вижу, большое будущее будет. Только за друзей держись. Дружба — это великое дело, Гена, с друзьями никогда не пропадешь… Давай-ка мы еще по стаканчику поднимем.

— Не откажусь, — наклонил голову Ващанов. Хоть и прикончил подполковник бутылку «Хванчкары» практически в одиночку, но не цепляло его вино. Уж больно нервным разговор получился…

Виктор Палыч дождался, пока выйдет из кабинета открывший новую пузатую бутыль официант, и поднял свой бокал.

— За дружбу, Гена! За настоящую мужскую дружбу, которую ты, не в обиду будет сказано, в своей системе никогда не найдешь. У вас там нет друганов, все больше партнеры, тьфу ты, блядь, прям как у пидорасов, честное слово. А мы, Геннадий, крепки именно настоящей мужской дружбой. На том и стоим. Антибиотик чокнулся с Геннадием Петровичем, который согласно кивнул:

— За дружбу и удачу, Виктор Палыч!

Подполковник высосал бокал до дна, Антибиотик же лишь отхлебнул, поглядывая исподлобья на своего собеседника. Когда Ващанов поставил фужер на стол Виктор Палыч вздохнул:

— Хорошо сидим… Однако ж время — деньги. Дела у меня еще, ехать пора… Да и у тебя, наверное хлопот своих полно… Ты возьми бумажку — тут все что надо, про Барона написано: где живет, как найти биография…

Антибиотик положил перед подполковником несколько листков бумаги с убористым машинописным текстом и встал.

— Помозгуй как следует. Гена… Я все-таки думаю, что старого закрывать надо… Была мысль попасти его, но Барон не сявка, а профессионал, не верится мне, что он нас сам к своему тайничку привел бы… Срубит хвост, вообще затаится… Старая школа, не то что молодежь нынешняя — им лишь бы бакинские в карманах зашуршали поскорее. Оттого и горят.

Виктор Палыч хмыкнул, вспомнив застреленного Пианиста, и протянул Геннадию Петровичу руку для прощания.

— Если вопросы какие возникнут — звони сразу, ты знаешь, куда и как. Ну, бывай. Такси за тобой минут через десять придет.

— До свидания, Виктор Палыч, — неуклюже приподнялся со своего кресла Ващанов.

Когда Антибиотик вышел из кабинета, подполковник плюхнулся обратно и торопливо налил себе вина — грех такое добро недопитым оставлять, честное слово…

Выпив, Геннадий Петрович поставил локти на стол, обхватил голову ладонями и начал напряженно размышлять… Не нравилась Ващанову вся эта история с «Эгиной», очень не нравилась… Тем более что, судя по всему, приплетались сюда еще какие-то старые счеты между ворами. Кожей чувствовал подполковник, что втравливает его Виктор Палыч в блудняк[18], причем в качественный такой, суровый… А что сделать-то? Поздно соскакивать с паровоза, слишком уж скорость большая — можно насмерть разбиться…

В ночь после разговора с Антибиотиком Ващанов спал плохо — долго ворочался на кровати рядом со сладко похрапывавшей женой (располнела она в последние годы — корова какая-то, а не женщина), наконец не выдержал и ушел на кухню курить. Аромат «Мальборо» успокаивал, и, глядя на голубоватые слои дыма, Геннадий Петрович попытался подвести некоторые итоги и наметить первые шаги, которые предстояло сделать с утра.

«Легко сказать — закрой Барона… И так для Палыча много делаю… По дружбе…» Ващанов усмехнулся, вспомнив тост Антибиотика за дружбу.

«Ишь ты, дружба… Дружба дружбой, а денежки-то, однако, врозь… Интересно, сколько Палыч с „Эгины“ поимеет? Побольше небось, чем мне состегнет… Хитер старик — ничего про гонорар конкретного не сказал… „За расходами дело не станет“ — и все… А тут жопу подставляй в таком блудняке».

Геннадий Петрович не очень хорошо разбирался в вопросах, связанных с хищениями и контрабандой антиквариата, потому что в те годы, когда еще работал в УУРе, занимался в основном раскрытием убийств, а антикварщики держались особняком, у них был свой отдел и свои тайны. Убойщики пересекались с антикварщиками только тогда, когда в Питере в очередной богатой квартире убивали очередного старичка-коллекционера, а это, надо сказать, случалось не так уж редко, по крайней мере чаще, чем находили совершивших эти преступления… Много было в Питере антиквариата, а еще больше было на нем крови человеческой. Странными путями собирались иные коллекции — уходили эти пути-дорожки в ледяные дни ленинградской блокады и еще дальше, в лихолетье гражданской войны… Много страшных тайн знали старички-антикварщики, но делиться ими ни с кем не торопились, иной раз так и уносили их с собой в могилу.

Кстати, не раз и не два сталкивался оперуполномоченный Гена Ващанов с тем, что убийц коллекционеров находили, а вот похищенные сокровища куда-то исчезали. А то и вовсе глухарями зависали такие дела по причинам, о которых в те времена и думать-то было небезопасно. Иногда казалось, что за большинством убийств антикварщиков стоит какая-то организация, структура, но в восьмидесятых годах высказывать такие мысли вслух не рекомендовалось — не поощрялись тогда разговоры о мафии и организованной преступности. Совсем не поощрялись…

Перебирая в памяти известные ему убийства коллекционеров, Геннадий Петрович все больше мрачнел. «А ведь было что-то насчет того, что Палыч к какой-то из этих мокрух касательство имел, боком каким-то мелькнул… Кто-то из наших еще этим занимался… Кто?» Напрягшись, подполковник вспомнил: в 1988 году был зарезан антикварщик Варфоломеев — старик жил один, и труп его обнаружили лишь через несколько дней… А занимался этой темой тогда Степа Марков из пятнадцатого отдела.

То есть тогда-то Марков еще в районе работал, на «земле»… Что-то у него тогда с этой историей нехорошее случилось, проблемы какие-то возникли… Ну да, а потом его Никита Кудасов и перетащил к себе в отдел… И не после этой ли истории прилипла к Маркову кличка Чокнутый — за то, что он тогда рогом в стенку упирался?…

Ващанов нахмурился и подумал о том, что с утра надо бы вызвать Степу и порасспрашивать его аккуратно о том деле… Подполковник и сам не понимал, почему его мысли от конкретного задания Антибиотика свернули вдруг на тему убийств ленинградских коллекционеров. Просто Геннадий Петрович инстинктивно чувствовал опасность и хотел получше разобраться в обстановке, чтобы не использовали его вслепую. Грамотное изучение и оценка обстановки — залог принятия верных решений, а верные решения помогают жить дольше и приятнее. Простое вроде бы правило, а вот соблюдать его тяжело… Ващанов вздохнул и заставил себя сосредоточиться на просьбе Виктора Палыча.

Хотя какая там просьба — это был самый настоящий приказ, и попробуй его не выполни…

«Чертова „Эгина“… Интересно, что ж там за яичница в Эрмитаже-то висит вместо Рембрандта?… Темны дела твои, Господи… Барон этот хренов… Как такого битого дедулю заземлить? Попробовать-то можно — и не таких обламывали… Только поделикатнее здесь нужно… На это дело надо толкового и надежного парня поставить, такого, чтоб не подставил в случае чего… Кого?» Геннадий Петрович долго перебирал в уме разные кандидатуры и наконец остановился на Володе Колбасове. «У этого должно получиться… Парень хваткий и не дурак, перспективу видеть умеет, недосказанное понимает, где надо — переспросит, а где не надо — промолчать догадается… Точно. С ним и поговорю завтра же… Точнее, уже сегодня…» Приняв решение, он почувствовал облегчение, ушел в спальню, лег и наконец-то смог заснуть…

Утром после традиционного сходняка Геннадий Петрович позвонил в тринадцатый отдел и вызвал к себе Колбасова. Через несколько минут оперативник уже стучался к нему в кабинет.

Капитана Колбасова Ващанов считал одним из своих, при этом подполковник, однако, знал, что опер далеко не так прост, как хотел казаться… На первый взгляд Колбасов (представляясь людям незнакомым, он произносил свою фамилию с ударением на первом слоге — мол, не от «колбасы», а от «колбы») производил впечатление рубахи-парня — свой в доску оперюга, такой и выпьет вместе со всеми, и анекдот смешной расскажет, и начальство обосрет за общим разговором…

На самом же деле Володя Колбасов был очень, что называется, себе на уме и умел идти к поставленной цели, не выбирая средств. Когда он еще работал на «земле» в районе, случилась в его коллективе такая история: два опера (одним из них был как раз Колбасов) рассматривались начальством как возможные кандидаты на повышение, но должность-то была одна, а претендентов — двое. Володя организовал под каким-то предлогом вечеринку для коллег, в процессе торой так накачал водкой своего конкурента, что тот даже «мама» сказать не мог… Утром этот самый конкурент проснулся на лавочке в парке и обнаружил пропажу служебного удостоверения… О повышении этого бедолаги, разумеется, речь больше не шла, должность занял искренне сочувствовавший коллеге Колбасов… Злые языки, правда, поговаривали, что после вечеринки именно Володя взялся проводить своего отключившегося конкурента… Хотя кто его знает, как оно все было на самом деле, пьяные все были. Мог парень и сам удостоверение потерять, а мог и помочь ему в этом кто-то…

Надо сказать, что свое удостоверение Володя Колбасов всегда носил, по комитетской моде, пристегнутым за металлическую цепочку к пуговице внутреннего кармана пиджака — очень уж боялся потерять. Говорили, что этот пунктик появился у Колбасова как раз после истории с его незадачливым соперником…

— Вызывали, Геннадий Петрович? — спросил Колбасов, входя в кабинет Ващанова.

— Заходи, Вова, заходи, — радушно улыбнулся подполковник. — Я что у тебя спросить-то хотел: ты вечерком сегодня свободен? Есть у меня индейка — как насчет того, чтобы в баньке попариться? А? Усталость снять, разрядиться… Согреться, чем Бог пошлет… Как ты?

— О чем речь, Геннадий Петрович, вы же знаете — я всегда только за.

— Ну и чудненько, — кивнул Геннадий Петрович, не ждавший другого ответа от подчиненного, с которым не однажды посещал разные баньки. — Тогда давай закажи на семь вечера номерок на Садовой… Знаешь, да?

— Нет проблем, — кивнул оперативник. — Организуем в лучшем виде… А как насчет массажисток? Ващанов отрицательно качнул головой:

— Нет, блядей на сегодня не надо. Лишнее… Посидим в чисто мужской компании, обсудим кое-что, поговорим…

— Понял… — заинтригованно протянул Колбасов. — Разрешите идти?

— Давай, — благосклонно кивнул Геннадий Петрович. — И вот еще что — найди сейчас Маркова из пятнадцатого отдела, пусть ко мне зайдет.

— Есть! — откликнулся Колбасов, уже прикрывая за собой дверь в кабинет.

Степа Марков явился минут через пять. В отличие от Колбасова этот парень не лучился оптимизмом — Степа всегда казался немного мрачноватым, это впечатление усиливалось упрямой складкой между бровями, оттенявшими усталые, чуть воспаленные от постоянного недосыпа глаза. Такую категорию оперов Ващанов как раз и называл про себя тупыми фанатиками и относился к ним с тщательно скрываемой неприязнью и некоторой опаской…

— Разрешите?

— Заходи, Степа, располагайся. — Ващанов вышел из-за стола и крепко пожал руку Маркову. — Как работается? Проблемы есть?

— Да ничего, — пожал плечами Степа, удивленный таким вниманием к своей персоне со стороны высокого начальства. — Работается нормально… А проблемы — так у кого их нет?

— Это правильно, — согласился Ващанов. — Без проблем-то оно даже скучно как-то. Я чего зайти-то попросил… Помнится, ты в свое время по убийству Варфоломеева работал…

— Да, — мрачнея еще больше, ответил Степа. — А что?

— Дело-то вроде бы так глухарем и осталось, а? — осторожно начал пробовать Маркова подполковник. — Не удалось раскрутить?

— Скорее не дали раскрутить, товарищ подполковник… А что такое? Все мои рапорты и объясниловки — в деле… Я уж думал — быльем все поросло…

— Поросло, да не все… — многозначительно сказал Геннадий Петрович. — Да ты не дергайся так, Степа, к тебе никаких претензий нет. Просто появились кое-какие новые данные… Возможны пересечения… Я тебе говорить сейчас всего не буду, но…

— Неужели перспективы появились? — спросил Марков чуть дрогнувшим голосом.

Это «чуть» не укрылось, однако, от уха Ващанова. «Эк тебя зацепило-то, сынок, — подумал подполковник, внутренне улыбаясь. — На этом я и сыграю, а ты, милый, мне споешь». Вслух он сказал совсем другое:

— Ты присаживайся, Степа, кури… Насчет перспектив пока что-либо определенное сказать трудно, но — вполне возможно. У коллег наших, — Геннадий Петрович показал большим пальцем правой руки в потолок, — информация кое-какая появилась… А уж будет она реализована или нет — сам понимаешь, загадывать трудно… Возможно, мы с ними посотрудничаем… Ты вот что… Ты, Степа, подсвети мне ту историю, так сказать, неофициально… Сам понимаешь, рапорты рапортами, но документы казенные — они всего лишь документы, в них всего не написано. А мне важны твои личные впечатления…

Марков присел к столу, достал «родопину» из пачки, прикурил от дешевой пластмассовой зажигалки. По тому, как подрагивали его желтоватые пальцы, крепко стиснувшие фильтр сигареты, было видно, что опер волнуется.

— Геннадий Петрович… А нельзя меня будет к этой разработке подключить?

«Реванш хочешь взять… Не успокоился, значит», — усмехнулся про себя подполковник и сказал:

— О какой-то разработке пока говорить рано… Но я учту, если складываться будет… Так в чем там тема-то была? Давай, не стесняйся, тут, как говорится, все свои… Степа вздохнул, глубоко затянулся сигаретой и начал рассказывать:

— История там получилась занятная, а началась она месяца за три до того, как Дмитрию Сергеевичу горло перерезали… В марте восемьдесят восьмого взяли этого Варфоломеева на гоп-стоп. Добра-то у него в квартире много было — от папаши осталось… А папаша этот — Сергей Петрович Варфоломеев — был личностью довольно известной, книжки про Эрмитаж писал популярные: «Замечательные картины», «Героический Эрмитаж». Штук пять написал, его считали известным искусствоведом, хотя Варфоломеев-старший с тех пор, как окончил в восемнадцатом году третий класс частной гимназии, так больше нигде и не учился… А вот жена его действительно была искусствоведом и уже в тридцатые годы работала в Эрмитаже, в научно-просветительском отделе…

Но главным делом жизни для Сергея Петровича было собирательство. Причем он не фуфло всякое собирал, а настоящие шедевры, у него было несколько тысяч французских и английских литографий начала девятнадцатого века, работы Эжена Изабе, Лами, Монье, Гаварни, Донье.

— Ни фига себе! — присвистнул Ващанов, удивленный, однако, не крутостью коллекции Варфоломеева, а тем, как легко сыпал Марков ничего не говорящими подполковнику именами. — Откуда ты так в этом разбираешься? Монье, Лами… Я и слов-то таких отродясь не слыхивал.

— Да я тоже не знал — до того дела, товарищ подполковник… А там уж пришлось с искусствоведами поговорить, каталоги полистать… Заодно и культурный уровень повысил… Ну вот. Самыми ценными в собрании Сергея Петровича были, однако, не литографии и даже не работы Калло (семнадцатый век, между прочим). Самым ценным была коллекция нэцкэ — маленьких японских фигурок-скульптурок из дерева, слоновой кости, лака и перламутра. Этих фигурок было около трехсот, и они представляли все основные японские школы: Эдо, Нагоя, Цу и какие-то еще, я уже забыл названия… К этим нэцкэ прикладывались еще японские цветные гравюры, тоже очень ценные, очень известных японских мастеров… Сейчас вспомню: Харунобу, Утатаро и, кажется, Хокусай.

— Слушай, Степа, кончай мне лекцию читать, — хмыкнул Ващанов. — Не в коня корм. Мне что Хокусай, что Хуйкусай — без разницы. Все равно я в этом ни хрена не понимаю… Ты ближе к делу давай, без этих… Утатаро или как их там.

— Понял, — кивнул Марков. — Так вот — сколько вся эта радость стоила, никто толком даже не знал. Также непонятно было, откуда все это у Сергея Петровича взялось. Однако те коллекционеры, с которыми я успел переговорить, утверждали, что основная часть собрания появилась у Варфоломеева уже после войны, а потом он ее только приумножал… У Сергея Петровича было два сына — Дмитрий и Олег. Дмитрий был старше Олега на двенадцать лет, соответственно одному из братьев в восемьдесят восьмом году было пятьдесят шесть лет, а другому сорок четыре. Их мать умерла еще в шестидесятые годы, а вот Сергей Петрович ушел из жизни в восемьдесят шестом… Братья, как водится, стали делить наследство… Да, я забыл сказать — старший, то есть Дмитрий Сергеевич, с детства инвалидом был, церебральный паралич и все такое. Но он в полном уме был, руки здоровые, я когда к нему в квартиру пришел, так он по полкам книжным на одних руках лазил, словно паук какой-то… А второй брат, Олег, он художником был, не очень, правда, известным, но зарабатывал хорошо… Копии делал.

— Что? — насторожился Ващанов. — Какие копии?

— Ну, копии с картин знаменитых мастеров, — пояснил Марков. — Ведь многие маленькие музеи заказывают копии известных полотен, потом для разных казенных учреждений заказывали, для гостиниц… Ну и некоторые из разбогатевших торгашей и спекулянтов тоже любили на стенку якобы Айвазовского повесить… Но это уже частные заказы… Вообще-то с этими заказами все не так просто было. Ведь для того чтобы копию с какой-нибудь картины сделать, нужно каждый раз у эрмитажного начальства специальное разрешение оформлять… Но Олега-то там все знали отлично — и папаша про музей книжки писал, и мать там работала, так что никаких особых проблем у Олега Сергеевича не возникало и работа была всегда. Хотя прошлое его было небезупречным: я проверял, он пару раз привлекался — один раз за спекуляцию, второй — за незаконные промыслы, но, что называется, отделался легким испугом, помогали ему, не иначе…

— И хорошие он копии делал? — спросил Ващанов внезапно охрипшим голосом.

— Говорили, что очень хорошие, — пожал плечами Марков. — Я, правда, сам ни одной не видел… Ну так вот… Когда Варфоломеев-старший умер, он какую-то часть своей коллекции Эрмитажу завещал, а остальное разделил между сыновьями, причем как-то так странно получилось, что поделить-то коллекцию родитель поделил, но хранителем всей этой радости назначил старшего, видимо, опасался, что младший все пропьет или бабам раздарит… Дмитрий-то остался жить в старой отцовской квартире, а Олег в новостройке на Охте однокомнатную хатенку получил… Ну и, судя по всему, братья ладили между собой не так чтобы очень. Вот… Да, одна важная деталь — коллекция Варфоломеева на всех положенных учетах состояла, в каталогах разных, ну, может, не вся, но большая ее часть… То есть просто так ее было не продать и не вывезти никуда, это однозначно… А в марте восемьдесят восьмого Варфоломеев, который Дмитрий, обратился в милицию с заявлением о том, что на его квартиру было совершено разбойное нападение: вечером позвонили в дверь квартиры, он открыл, а там якобы два кавказца с пистолетами…

— Почему «якобы»? — перебил Степу Ващанов. Марков усмехнулся и достал из пачки новую сигарету.

— Почему «якобы»?… Понимаете, Геннадий Петрович, очень уж много в версии Варфоломеева неувязок было… Он в милицию позвонил уже поздно вечером, когда от веревок злодейских освободился. Туда группу послали, но, естественно, ничего по горячим следам не получилось. А я к нему уже утром пошел — он же инвалид, пришлось уважить… Ну и поговорили… По словам Варфоломеева, его сразу связали и залепили рот скотчем. Он еще меня спросил: «Вы знаете, что такое скотч, молодой человек?» Я говорю: «Знаю, не беспокойтесь»… А после того как связали, эти кавказцы якобы полили его бензином из канистры и стали требовать, чтобы Варфоломеев показал, где что лежит, а иначе, мол, сожгут… Я спрашиваю: «Дмитрий Сергеевич, как же вы могли им это сказать, если у вас рот скотчем-то залеплен был?… И руки связаны — даже пальцем не показать…» Варфоломеев разозлился, говорит: «Я рассказываю что было, вот вы их поймайте и спросите, почему они так нелогично поступили…» Ладно, действительно в запарке при гоп-стопе всякая дурь случается… Но вот что любопытно — я ведь в его квартире через тринадцать часов после разбоя был, а запаха бензина не учуял… Не могло же все выветриться так быстро? Ну, если они на него чуть ли не канистру вылили… И еще. В квартире жуткий бардак, застарелый такой, качественный.

Понять, где что лежит, сориентироваться быстро невозможно. А по словам Варфоломеева выходило, что злодеи в квартире минут пятнадцать всего орудовали — взяли самое ценное и ушли… Тут два варианта. Вернее три. Либо Варфоломеев все-таки сам им все отдал, но он клялся и божился, что ничего не отдавал и не показывал… Либо кто-то детально объяснил им, что брать и где именно…

— А какой третий вариант? — Ващанов начал расхаживать по кабинету — точь-в-точь как Виктор Палыч накануне вечером в «Домике егеря».

— Третий вариант… — Степа пожал плечами и хмыкнул. — Третий вариант, Геннадий Петрович, такой — не было никакого разбоя и кавказцев тоже не было… Инсценировка была. Причем не очень качественная…

— Погоди. — Подполковник остановился посреди кабинета. — Ты же говорил, что братья сильно не ладили между собой?… Может быть, младший… Как его — Олег?… Может, он навел на хату? Или даже сам в налете поучаствовал… А старик начал путаные показания давать, чтобы от братика подозрения отвести… Все же родной брат… Такой вариант тебе в голову не приходил?

— Приходил, — кивнул Марков. — Я его даже отрабатывал, но Олег в той теме явно был не при делах… Я с ним встречался, разговаривал… Между прочим, некоторые его знакомые говорили, Олег, мол, очень опасался, что его братец за кордон свалит и коллекцию с собой прихватит — найдет лазейку… Кстати, опасения эти небеспочвенными были… Как удалось установить, примерно за неделю до налета Дмитрий Сергеевич начал оформление загранпаспорта якобы для турпоездки в Австрию…

Это к слову… А Олега я проверял тщательно — непохоже, чтобы он к этой истории отношение имел… Прямое, я имею в виду, отношение… Он вообще в то время очень занят был, несколько месяцев с «Эгиной» работал — днями и ночами, только об этом и думал.

— С чем работал?! С какой «Эгиной»?! — Голос Ващанова едва не сорвался на крик. Степа удивленно посмотрел на подполковника и спокойно ответил:

— С рембрандтовской… А что такое? Он же входил в бригаду реставраторов… Помните, в восемьдесят пятом в Эрмитаже какой-то придурок кислотой эту картину облил?