— Это? Это Настин трахаль… Вице-мэр Миша Малевич. Очень перспективный чиновник, друг Рыжего. Говорят, далеко пойдет.

Неожиданно Зверев рассмеялся.

В зале было всего восемь столиков. Заняты оказались два. Теплились свечи в керамических подсвечниках, звучала музыка из «Волшебной флейты» Моцарта.

Навстречу Анастасии Тихорецкой и Малевичу уже спешил мэтр. Он улыбался, но не по-халдейски, а с достоинством. Поговаривали, что в молодости мэтр отсидел за растление малолеток. Однако это никак не перечеркивало знание шести языков и безусловное обаяние. Да, мэтр улыбался с достоинством.

— Добрый день, — сказал он, приближаясь. — Добрый день, драгоценная Анастасия Михайловна. Я всегда искренне рад вас видеть… Добрый день, Михаил Львович.

— Что же в нем доброго, Игорь Сергеевич? — с улыбкой ответила Настя. — Ужас какой-то творится на улице… потоп!

— Секунду! — сказал мэтр. — Сейчас я угадаю… У вас сегодня настроение «божоле».

— Не угадали, — рассмеялась Настя. — Но… пусть будет «божоле».

— Ай-я-я-й, — горестно покачал головой Игорь Сергеевич, — не угадал. Никогда, Анастасия Михална, я не встречал более загадочной и непредсказуемой женщины…

— Я тоже, — ответила, сверкнув глазами, Настя. Вице-мэр улыбнулся. Когда мэтр удалился, и они сели за столик, Малевич спросил:

— Какое же у тебя сегодня настроение, Настя?

— Ты хочешь знать?

— Конечно.

— Сейчас узнаешь, вице-губернатор, — произнесла она.

Через пару секунд Малевич ощутил узкую Настану ступню у себя между ног.

— Настя! — шепнул он изумленно.

— Что, дорогой? — спросила она, глядя невинно. Нагая ступня прижималась, двигалась ритмично. Вице-губернатор ощутил, как в паху разливается горячая волна.

— Настя, ты сошла с ума!

— Разве?

— Или я сошел с ума, Настя.

— Возможно, дорогой, возможно… Сними ботинок.

— Зачем? — почти с испугом спросил Малевич.

— Догадайся, — ответила Анастасия, глядя по-прежнему невинными глазами. В глазах отражался огонек свечи.

— Черт! — сказал вице-губернатор. — Ты сумасшедшая, Настя.

— Разве? Я так не думаю, господин вице-губернатор.

Малевич кряхтел, вытаскивая под столом правую ногу из ботинка. Настя улыбалась, влажно облизывала розовые губы. Вице-губернатор наконец справился с ботинком и сделал то, что от него требовалось.

— Ты… — сказал он хрипло, — ты без…

— Ах, кажется, я забыла их надеть… — с улыбкой сказала Настя и прикрыла глаза.

Высоко взлетел голос скрипки. Кряхтел Малевич, колыхался огонек свечи в оригинальном подсвечнике.

Когда Анастасия Михайловна приоткрыла глаза, по залу шел мужчина. Лицо, скрытое в полумраке, не разглядеть. Но что-то было знакомое в его облике… очень знакомое. Настя плотно сжала горячими ляжками ногу вице-губернатора. Мужчина сел за дальний столик спиной к Насте. Джинсовая рубашка со следами дождя плотно охватывала мощные плечи… К нему подошел официант, что-то сказал, а мужчина что-то ответил. Миша Малевич кривил чувственные губы…

Тихорецкая вглядывалась в затылок мужчины за дальним столиком. Что-то ее тревожило, настораживало… большой палец правой ноги вице-губернатора двигался слишком медленно.

Официант вернулся и принес незнакомцу — но знакомому! знакомому, черт побери, незнакомцу — фужер то ли воды, то ли водки… «Чушь, чушь! Что мне этот мужик?» — Быстрее, — шепнула Настя, откинулась на спинку стула. Большой палец правой ноги вице-губернатора в намокшем шелковом носке вонзился в горячую плоть. — А-а-ах… Ну, быстрее.

Мужчина повернулся к Анастасии Михайловне и поднял фужер… Хрустально сверкнула грань ножки… Снял темные очки. Как кинжалы встретились взгляды.

— А-а-ах! — выдохнула Настя.

Зверев выпил водку, ухмыльнулся и встал из-за стола. Настя закрыла глаза. Когда она открыла их, никакого Зверева не было.

И она совершенно не могла сказать: а был ли он вообще?

— Кто? — удивленно спросил Миша.

— Я, кажется, действительно сумасшедшая, дорогой…

— О да, дорогая. Ты — крейзи… Но — прекрасная крейзи.

Анастасия Михайловна посмотрела на дальний столик. В свете свечи на темной полированной столешнице лежали темные очки и стоял пустой фужер.

Вечером в квартире Зверевых зазвонил телефон. Подошла к аппарату Ирина Ивановна, сняла трубку.

— Александра? Минуточку… тебя, Саша.

Он знал, что этот звонок обязательно будет. Он ухмыльнулся и взял трубку:

— Алло.

Как и предполагал, в ответ услышал молчание.

— До встречи, ваша честь, — сказал негромко Зверев. — До скорой встречи.

Вечером в доме Зверевых была отвальная. К Сашке пришли Обнорский с подругой («С журфака?» — спросил Зверев в прихожей негромко и ехидно. «Не. — ответил Андрей так же ехидно, — с филологического. Но разницы никакой… в смысле фака»), и Семен Галкин. Семен Борисович пришел в галстуке. Увидев галстук, Зверев оценил значительность момента.

— Что попугая не принес? — спросил Сашка.

— Так он же, сволочь, нецензурно выражается, — ответил Галкин.

— Да? — удивился Сашка. — От кого же, интересно, научился?

— Ума не приложу. — сказал Семен задумчиво. — Посторонних в доме не бывает. Сам я, Саша, глубоко-таки полуинтеллигентный человек… Портвейн пью. Ну, ты же понимаешь?

— Действительно, — сказал Зверев. Задумался, потом спросил: — А может-таки он у вьетнамцев научился?… Они такие, вьетнамцы!

— Точно, — просиял Семен. — Не иначе от них, блядей узкоглазых. Они меня недавно сионистом обозвали… тьфу, матерщинники!

— Точно, — сказал Обнорский, — вьетнамцы могут. Я вот на Ближнем Востоке служил…

— Там арабы, — перебил Галкин. — Вьетнамцев там нет.

— Ага… ни одного вьетнамца не видел. Так зато и ни разу от местных попугаев я мата не слыхивал.

— Ну, арабы тоже не подарок, — проворчал Галкин. — Агрессивный такой народ, понимаешь… одни неприятности от них.

Зверев и Обнорский захохотали. Семен тоже рассмеялся. Вечер прошел в легкой и пустой болтовне. С ментовскими и журналистскими байками, не обязывающими никого ни к чему.

Несколько раз Зверев выходил курить то с Обнорским, то с Галкиным. Разговоры с глазу на глаз носили совершенно другой характер.

На следующий день Сашка улетел досиживать.

Вице-губернатор Михаил Львович Малевич попал в очень нехорошее положение. В такое, про которое говорят: врагу не пожелаешь. Месяц, назначенный Наумовым, истекал, а никакого решения проблемы не обозначалось… Малевич был умен, хорошо представлял себе возможности Николая Ивановича. Вице-губернатор искал выход, но не находил.

В новой губернаторской команде его позиции были отнюдь не так хороши, как в старой — мэрской. Малевич отдавал себе отчет, что и вошел-то он в кабинет губернатора только потому, что имел крепкий тыл в Кремле. Там, на самом верху, по правую руку от Президента, сидел его друг — Главный Приватизатор державы. Рыжий был силен настолько, что смог сместить всесильного начальника охраны Президента — генерала Коржова. А вкупе с ним — «до кучи» — и начальника ФСБ. Пресса любила сравнивать Рыжего с Распутиным. …Крепкий тыл в Кремле — это здорово. Это как бы автоматически защищало Мишу Малевича от административных передряг. Это в перспективе открывало путь наверх, в Москву. К заоблачным высотам… Но только в перспективе, а пока Михаил Львович пощипывал травку на региональной лужайке. Травка сочная, зеленая, и все хорошо. А рядом, за кустами, бродит серый волчище — Наумов. Не считаться с Николаем Ивановичем было нельзя. Крепкий тыл в Кремле — это здорово, но все-таки не индульгенция… Малевич искал выход и точно знал, что найдет. Для этого требовалось только время. А времени не было.

Наумов тоже знал, что деньги вернутся. Миша Малевич — вице-губернатор, председатель КУГИ. Найдет вариант. Нужно только держать его на аркане и время от времени дергать за веревку.

Месяц прошел, Малевич не позвонил. Николай Иванович напомнил о себе через свою агентессу — Анастасию Тихорецкую. Ненавязчиво напомнил, тактично… Миша не дурак — понял. Нашел возможность встретиться с Николаем Ивановичем. Между делом, в легком трепе, упомянул, что проталкивает идею продажи двадцати девяти процентов акций порта… Рассказал анекдотец, добавив, что этот анекдот ему рассказал недавно Рыжий. Знай, дескать, наших, Коля-Ваня.

Наумов информацию оценил. Оценил, как ловко, не теряя лица, Миша ее преподнес. Ну что ж? Двадцать девять процентов акций порта — достойный кусок. Тут можно и подождать.

Накрапывал мелкий дождик. Обнорский, Ирина Ивановна и Галкин возвращались на «ниве» из Пулкова. Сашкин самолет уже был в воздухе, уже набрал высоту и лег на курс. Ирина Ивановна украдкой вытирала слезы. Семен на заднем сиденье деликатно помалкивал. Обнорский молчал, делал вид, что сосредоточен на мокрой дороге. На самом деле он снова прокручивал в памяти свой последний разговор с Сашкой. …Они курили у распахнутого окна в кухне. За стеной захмелевший Галкин рассказывал Ирине Ивановне душещипательные истории из жизни своего попугая. А в дверь кухни время от времени пыталась проникнуть филологиня…

— Погоди, детка, — говорил ей Обнорский, — у нас тут серьезный разговор… Будешь умницей — подарю тебе вибратор.

Детка обиженно надувала губки бантиком и что-то бормотала себе под нос. Кажется, из репертуара попугая-матерщинника.

— Слушай, Саша… Ты уезжаешь, но мы с Галкиным остаемся, — сказал Андрей.

— Ну и что?

— Как что? Начали мы неплохо, отработали и банкира, и хирурга. Теперь очередь за этим юрисконсультом. У тебя есть какие-то прикидки, с чего начать?

Зверев посмотрел на Андрея как-то странно, потом затушил сигарету и спросил:

— А зачем?

Теперь удивился Обнорский:

— Минуту! Как это — зачем? Неужели ты не хочешь добраться до истины?

— Все, что я хотел узнать, Андрюха, я уже узнал. Большего мне не нужно.

— Так… А как же с выстрелом в окно судьи?

— Какое это имеет значение теперь? — совершенно спокойно спросил Зверев. Вернее, он хотел выглядеть спокойным, но Обнорский уловил скрытое напряжение в голосе. И, вероятно, тоску.

— Вольному воля, Александр Андреич, — сказал Обнорский. — Для меня имеет. Я хочу добраться до сути, и я это сделаю.

— Хозяин-барин, — в тон ему ответил Зверев. И ухмыльнулся. Странно он ухмыльнулся. И эта ухмылка до сих пор стояла у Андрея перед глазами: жестокая и разочарованная одновременно. И — беззащитная. …Приехали на Миллионную. Галкин, попрощавшись с Ириной Ивановной, вышел. Обнорскому сказан:

— Я тебе, Андрей, звякну. Разговор есть.

— Звони, Семен Борисыч… Прошке привет передавай.

«Нива» поехала дальше. В зеркало Обнорский видел, как отставной опер пошел через дорогу к магазину «Крепкие напитки». Ну, все как положено.

— Андрей, — позвала Ирина Ивановна, — Андрей, объясните мне, что происходит с Сашей.

Обнорский предполагал, что этого разговора не избежать.

— А что с Сашей? — машинально переспросил он, костеря себя в душе за двуличие… но ведь и правду Ирине Ивановне не скажешь.

— Я мать, Андрюша. Я ведь все вижу… Это из-за той женщины?

«Да! Да, это все из-за той суки!» — хотелось закричать Обнорскому. Вместо этого он сказал:

— Я не знаю, что означает «той», но из-за женщины, Ирина Ивановна. Тут вы правы.

— Она никогда его не любила. Я всегда это знала.

— Вы знакомы? — удивленно спросил Обнорский.

— Что?… А-а, нет… нет, Андрюша. Но однажды я видела их. Случайно. Не подумайте, Андрей, что я следила за сыном… нет. Я чисто случайно встретила их на улице. Саша меня не видел. Он вообще никого, кроме нее, не видел. А она…

Голос Ирины Ивановны на секунду прервался. — …она его не любила.

— Почему вы так думаете? — спросил Обнорский.

— А это видно, Андрей. Когда женщина смотрит на мужчину, которого любит… это видно. Она его не любила. Но он был ей нужен.

— Простите, Ирина Ивановна. Я ничего не понял: если нужен — значит, не безразличен?

Ирина Ивановна усмехнулась одними губами. Обнорский подумал, что также усмехается иногда Зверев.

— Он был ей нужен с некой утилитарной целью, — сказала мать. — Может быть, как любовник… Но, вероятнее всего, как некий инструмент. Как палитра художнику. Или, пожалуй, как отмычка вору.

Обнорский изумился, насколько точно Ирина Ивановна определила суть взаимоотношений Сашки и Анастасии Тихорецкой. Он и сам думал так же, но он-то обладал некой информацией о Насте и о том, что произошло в ноябре 1991-го. А Ирина Ивановна Зверева видела эту женщину всего один раз. Возможно — мельком… И сразу все поняла.

— Я вижу, Андрюша, что вы мне многого недоговариваете. Скажите: теперь-то он понял?

— Да, — сказал Обнорский, — теперь он понял.

— И порвал с ней?

— Да. Теперь он порвал с ней.

— Ну и слава Богу, — вздохнула мать.

«Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги». Самолет летит на восток. На Урал. Раньше, бывало, летали романтики… за туманом. Теперь романтиков вывели — как тараканов. В серебристой аэрофлотовской сигаре летят бизнесмены, чиновники, несколько гомиков из Екатеринбургского академического театра оперы и балета имени А.В.Луначарского, два шулера, беременная кореянка и зэк-отпускник.

Зэк — это, конечно, наш Зверев. Он летит досиживать. Сразу после взлета Сашка вежливо, но твердо пресек попытку одного из шулеров завязать разговор, отгородился от мира зеркальными темными очками и, казалось, заснул… На самом деле он не спал. За гулом турбин он слышал «Волшебную флейту» и видел Настино лицо. В свете свечи слабо горел на щеках румянец… Играла развратная полуулыбка на приоткрытых коралловых губах. Звереву было хорошо знакомо это выражение Настиного лица. О, как хорошо оно было знакомо!

Когда он увидел Настю и понял, что происходит — враз понял! не мог не понять, — тогда он освободился от этой женщины… И стало Звереву совсем худо. Он сбросил гнет, освободился от наваждения, но потерял теперь ВСЕ. Ничего у него не осталось.

Когда перепуганный банкир Медынцев рассказал об альбоме, он еще верил… Когда насмерть запуганный нейрохирург открыл ему глаза на правду, для веры места уже не было. Но была иллюзия. Жил в душе некий образ. Не икона, не идол… Но — память. Память о женщине, которую любил. Ради которой перечеркнул жизнь. Из мента превратился в уголовника. До срока вогнал в могилу отца… Его чувства к этой женщине начались, когда бушевала гроза. В грозу же они оборвались. Мистика? Совпадение? Случай?

А какая, к черту, разница?… Плесень!

Зверев летел досиживать. Но меньше чем через год он вернется. Ждем.

Работу над книгой Андрей с Ларсом закончили в рекордные сроки. В конце июля толстая папка с текстом легла на стол шведского издательства. На Западе интерес к теме российской криминальной жизни был высок… книгу, бесспорно, ожидал успех. Этому обстоятельству способствовала несколько загадочная личность одного из авторов. Издатели, разумеется, во всю использовали тюремную часть биографии Андрея для рекламы. Читатель был заинтригован.

И Обнорский и Тингсон чувствовали себя усталыми и счастливыми. После сдачи книги, после ужина с шампанским, тостами за авторов и за издателей, после получения гонорара Андрей улетел в Питер. Пора было выходить на работу. Отпуск кончился. В стремительном водовороте событий, в напряженной работе над книгой он этого отпуска не заметил… В начале августа 1996-го он вышел на работу и сразу окунулся в чумовую атмосферу газетной круговерти. Сначала показалось, что все здесь по-прежнему. Так же, как два года назад. И не было того странного, хаотичного, трагического нагромождения событий, которые происходили с ним и вокруг него все это время. Как будто он выскочил на час-другой по каким-то своим делам и вот вернулся.

Спустя несколько дней он понял, что это не так, что на самом деле произошли огромные перемены. И дело не в том, что изменились газета и газетчики. Дело в том, что сильно изменился он сам — Андрей Обнорский. Постоянно возникало ощущение неправильности происходящего… Все вроде бы верно, все так, как и должно быть: газета несет своим читателям нужную, оперативную, разнообразную информацию. Несколько десятков толковых и заинтересованных специалистов работают, не щадя своего времени и нервов. Авторитет «молодежки» высок, и среди профессионалов и среди читателей… все так. Так в чем же дело? Почему в тебе нет прежнего азарта? По привычке ты делаешь свое дело тщательно, стараясь укладываться в срок, не допустить проколов. Но не испытываешь при этом никакого удовлетворения. Разве тебе не интересно дело?… Интересно! Ну, так в чем вопрос?

Неожиданно Обнорский понял: ему хочется большего. Хочется самостоятельности, хочется больших расследований… Ему хочется создать Агентство журналистских расследований.

Конечно, ничего неожиданного в этом не было. Мысль об агентстве сидела в голове давно. И прототип подобного объединения журналистов уже создавался в недрах самой «молодежки»… и даже работал какое-то время. Так что ничего неожиданного все-таки не было. Просто мысль оформилась вдруг определенно и четко. Теперь требовался некий толчок, способный отправить корабль в плавание.

И, как всегда в подобных случаях, такой толчок не заставил себя долго ждать. Обнорский собрался на пару дней в Стокгольм. До выхода книги оставалось совсем ничего, издательство раскручивало рекламную кампанию. Андрей был приглашен для участия в телепередаче. Разумеется, это ему льстило. Три-четыре года назад он бы бегал по редакции и всем рассказывал: вот! На шведское телевидение зовут!… С тех пор утекло очень много воды и крови. Изменились оценки. Все равно было приятно, но хвастаться уже не хотелось. Обнорский посмеивался. На вопрос главного редактора: куда тебе два дня отгула? — ответил: да я, мол, путевку в Карловы Вары взял… бальнеологический курорт, знаете ли… раненая нога.

— Ага, — сказал главный, — ну конечно, слетай… Я, правда, хотел тебя попросить сделать матерьялец о съезде промышленников. Но не беда, поставлю кого другого. Лети, раз надо.

Андрей улетел. Когда вернулся, его уже ждал выговор за сорванное редакционное задание. Нормально, сказал Обнорский себе… нормально. Объяснение с главным было коротким и бурным. Результатом стало заявление: «…прошу уволить меня по собственному же… Обойнимаю. Навеки Ваш. А.Обнорский». В один день Андрей был уволен по «собственному же…». Взаимностью редактор Обнорскому не ответил. На очередной планерке он прочитал вслух заявление и обозвал его хулиганством… Обойнимаю. Навеки — Ваш.

Одновременно главный чрез «вторые руки» довел до Андрея: покайся, извинись — я все прощу.

Обнорский сам понимал, что его уход несколько преждевременен. Он еще не собрал команду, не проработал организационно-технические вопросы. Многое лежало в полном тумане и разумнее было бы пока оставаться в газете. Но — характер. Идти на попятную он не мог. Тем более — извиняться… Обойнимаю. Навеки — Ваш. По собственному же…

Обнорский пустился в автономное плавание. Он еще не знал, сколько трудностей его ждет. Но если бы даже знал — не отказался.

Дело двигалось очень тяжело. Обнорский метался по городу, стучал в разные кабинеты. Он был уже достаточно широко известен в Питере. Его принимали, выслушивали, поддерживали идею… морально. А для воплощения идеи в жизнь требовались деньги! Обнорский готов был вложить свои. Их аккурат хватило бы на то, чтобы снять одну конуру в полуподвале, купить пачку бумаги и пару месяцев платить самому себе зарплату. А требовались нормальное помещение, мебель, оргтехника, компьютеры, транспорт, средства связи и достойная оплата двух десятков сотрудников, которых Обнорский поставил в штатное расписание. Даже при беглом подсчете «на пальцах» становилось очевидно: гонорар от книги не покроет даже пяти процентов первоначальных расходов. Андрей сидел по вечерам, перекраивал свои схемы, урезал их и так и сяк… ничего путного не получалось. Закрадывалась мысль: ничего не выйдет. Энтузиазм — это, конечно, здорово. Но на энтузиазме, на голой моральной поддержке никуда не уедешь.

Однажды вечером, когда Андрей, измотанный очередным безрезультатным походом по редакциям, издательствам, фондам, ассоциациям, союзам, лигам, центрам и пр. и др., сидел в кухне и тупо смотрел в свои выкладки… а за окном шел дождь, за окном было серо… и на душе было серо, и хотелось просто напиться… Так вот, однажды вечером раздался звонок. А разговаривать ни с кем как раз не хотелось.

Обнорский пробормотал:

— А пошли вы все!

Пробормотал, а потом вдруг сообразил, что звонок междугородный, что это может быть Зверев или Ларс, и трубку снял.

— Ну, здравствуй, Андрюша, — сказал хрипловатый Катин голос.

— Здравствуй, — ответил он.

— Не ожидал?

— Как тебе сказать? Вообще-то я знал, что когда-нибудь ты позвонишь.

— Вот как? — произнесла она медленно, и Андрей понял, что Катя пьяна. Причем пьяна тяжело. — Вот как? Пять минут назад я и сама этого не знала.

— Ты где?

— А-а… на вечеринке. Тут подают такое страшное говно, что по-человечески напиться просто невозможно… жлобы!

— Ты пьяна.

— Это потому, Андрюша, что я толковая баба и принесла фляжку с собой. Толково, Андрюшка?

— Толково. Как ты живешь?

— На «х». Только не пойму: хорошо или х…во? Обнорский промолчал, а Катя засмеялась хрипло и сказала:

— Пошел вон, урод! Это я не тебе, сочинитель. Это тут один урод все хочет меня трахнуть, все лезет. Думает, я пьяная. А ты? Ты хочешь меня трахнуть, Андрюша?

— Нет, — ответил Андрей сквозь зубы. Почему-то было очень противно.

— Конечно! Ты же трахаешь эту сучку.

— Какую «эту сучку»?

— Ленку-сучку… Что, Андрюша, она лучше меня? Расскажи, как ты ее имеешь? — пьяно говорила Катя. Фоном в трубке звучали голоса. Кажется, на испанском.

— Зачем ты подставила нас под пули, Катя? — спросил Обнорский.

Перед глазами стояло пробитое пулей, покрытое сеткой трещин лобовое стекло «фольксвагена».

Кричала Лена.

А он, журналист Обнорский, «рулил» на пару с мертвым Валентином Кравцовым.

— А зачем ты трахался с этой сукой? В моем доме! На моей постели! А? Да еще и не старался скрыть это свое блядство.

— Прекрати.

— Э-э, нет, братец. И сейчас ее дерешь, Андрюша?

— Я задал тебе вопрос, Катя. Я жду ответа.

— Ты сволочь, я ненавижу тебя! Я ради тебя… А ты ноги об меня вытер, ты тварь!

— Тварь? Это ты мне?! После того, как в размен поставила?

— Тварь!

Обнорский стиснул зубы, стиснул трубку. Сильно, как будто баранку «фольксвагена» с мертвым водителем на Выборгской трассе… тогда он справился, вытащил микроавтобус из-под КРАЗа.

— Вот что, Катя… Пошла бы ты в жопу, Катя, — сказал Андрей, подождал несколько секунд и положил трубку.

Господи! Да что за день сегодня такой?… Обнорский встал, подошел к холодильнику и достал початую бутылку водки. Налил половину фужера.

А чертов телефон зазвонил снова. Со вздохом Андрей поставил фужер на стол, взял трубку.

— Слышишь ты, Обнорский! Меня еще никто и никогда так не оскорблял. Меня никто еще не посылал в жопу!

— С почином, — ответил он устало и снова положил трубку, повторил механически: — С почином.

Он взял фужер, посмотрел за окно. Там все так же шел дождь из оловянного неба. Он выдохнул, поднес фужер ко рту и… телефон вскрикнул пронзительно. Обнорский опустил руку, поставил фужер на подоконник, снял трубку. Андрей закусил губу и выдернул телефонный штепсель из розетки. «Вот так», — подумал он. — Вот так! Извини, но я тоже всего лишь человек… усталый человек. Замордованный. На грани».

В третий раз Андрей взялся за фужер. «Ну, дадут мне сегодня по-человечески выпить водки? Дадут мне сегодня, в конце-то концов, просто выпить водки?!:.» Он поднес фужер ко рту… И тогда раздался звонок в дверь.

Стало весело. Правда весело. По-настоящему. Андрей бодро выпил водку, крякнул и пошел открывать. Он не стал смотреть в глазок. Он просто распахнул дверь.

На лестничной площадке стояла Лена Ратникова.

Лена стояла и смотрела своими огромными голубыми глазами. Казалось — мираж. Мираж на краю Аденского аэропорта.

Если бы Обнорский выпил много водки, да еще пораньше, он бы, пожалуй, не удивился. Но он выпил мало, совсем недавно, и спиртное еще не начало действовать. Реальность он воспринимал как реальность. Он видел именно Ратникову — не мираж, не галлюцинацию, не плод пьяного воображения… На лестничной площадке стояла и улыбалась Лена Ратникова — женщина, которую он совсем не хотел видеть. Тем более — сегодня.

— Здравствуй, Андрюша, — сказала Лена. Всего несколько минут назад те же слова произнесла другая женщина. С той же самой интонацией… или с другой. Но это не имело никакого значения. Обнорский подумал, что сейчас Лена скажет: не ожидал?

— Ты удивлен? — спросила Лена.

— Нет, — ответил он, — я не удивлен. Я ничуть не удивлен.

— Может быть, пригласишь в квартиру?

— Входи. — Он посторонился, пропуская Ратникову внутрь.

Лена вошла, шурша длинным серебристым плащом, обдав тонким ароматом духов. Запах был знакомый. Когда-то он кружил Обнорскому голову, почти что сводил с ума.

Плащ шуршал, Лена что-то говорила, но Обнорский не слушал… «Что вам всем от меня надо? Что вы творите? Зачем?» — …семикомнатная. С видом на Мойку. Представляешь?

— Что? — спросил он.

— Ты меня не слушаешь, Андрей. Я говорю: огромная квартира. Семикомнатная, с видом на Мойку.

— Зачем ты здесь, Лена? — спросил он.

Она посмотрела изумленно, потом улыбнулась:

— А-а, ты же выпил… Я, кстати, тоже хочу. Холодно у вас, в Питере… Я приехала в право наследства вступать, Андрюша. Дедушка мой умер. Академик. Завещал мне квартиру. Семиком…

— Поздравляю, — механически произнес Обнорский.

— Ты… ты ждешь кого-то? Я некстати?

«…Ты появилась некстати еще тогда, в самолете на Аден. Но я этого не знал. Я был еще мальчишка. Щенок. Салага. Я не знал, какую роль ты сыграешь в моей жизни…» — Проходи. Ты, кажется, выпить хотела?

— Ага… я, кстати, привезла бутылку виски. — Лена щелкнула замком сумочки, достала плоскую склянку «баллантайн».

— С клофелином? — спросил Обнорский.

— Что?

— Нет, ничего… глупая шутка. А вот насчет закусить у меня, знаешь ли, не особо.

— Не беда, — сказала Лена шепотом… горячим шепотом, и Андрей ощутил ее губы на шее. Он замер с бокалами в руках.

— Не беда, — шептала Лена, прижимаясь к нему сзади…

Беда. Беда! Беда! Мираж над дальней, полузанесенной песком полосой Аденского аэропорта… Выстрел в затылок — не беда… «И сейчас ее дерешь, Андрюша?» Обнорский поставил бокалы на холодильник, ловко, вспомнив дзюдоистское прошлое, «перекатил» Лену вперед, положил грудью на стол… Затрещала «молния» на юбке. Шелково скользнули вниз трусы.

— Ах! — сказала Лена… не беда. — («Расскажи, как ты ее буришь?») — А-а-а-ах!

Грубо, Екатерина Дмитриевна. Цинично и грубо. На кухонном столе. Почти насилуя. Прикладываясь «в процессе» к бутылке виски. Испытывая удовольствие от циничности и непристойности ситуевины… Вот так, Екатерина Дмитриевна!

— А-а-а-а-х! …Моросил дождь из тусклого оловянного неба, трепетали крылья случайно залетевшей бабочки, растекался аромат густого, темно-коричневого виски.

— Молнию ты порвал, Обнорский, — сказала Лена, — пропала юбка.

— Без юбки ты тоже нормально выглядишь.

— О! Это комплимент?

— Нет, констатация факта.

— Черт с ней, с юбкой… а если я забеременею?

— М-м…

— Что — «м-м»? Возьмешь меня замуж, Обнорский? Я ведь теперь девушка с приданым.

— Да, я помню. Семикомнатная квартира академика Ратникова. С видом на Мойку.

— Это не ответ, Андрюша. Обнорский сделал глоток виски.

— Нет, Лена. Я не возьму тебя замуж.

— Почему?

— Я не люблю тебя, Лена.

— Это… это не главное, Андрюша. Я тебе верной буду. Я тебе мальчика рожу… и девочку… И… А хочешь, мы эту квартиру под агентство пустим?

— Под агентство? — спросил Обнорский, глядя, как бабочка порхает под абажуром…

— Под агентство… там места полно. Огромная квартира, метров сто пятьдесят или даже больше. Гараж во дворе, «волга» дедова. Я бы у тебя секретарем стала… а, Обнорский?

— Нет, Лена.

— Но почему?

Бабочка опустилась на стол, на лист бумаги со штатным расписанием несуществующего Агентства журналистских расследований.

— Потому что мне не нравится вид на Мойку.

— Ты… уверен? — спросила Лена тихо.

— Да, — ответил он, — уверен.

— Жаль, — сказала она, выпила виски и раздавила донышком бокала бабочку.

— Зачем ты бабочку убила?

— Действительно… лучше бы я…

— Что?

— Лучше бы я убила тебя, Обнорский, — сказала Лена и поднялась. — Ночевать оставишь?

— Нет.

— Ну и х… с тобой.

Лена вышла в прихожую, надела плащ. Обнорский налил себе виски. Лязгнул замок, Ратникова вышла на площадку.

— Эй! Юбку забыла.

— А я еще вернусь, — сказала она с издевкой. — Ты от меня не убежишь. Я еще у тебя работать буду. Я, между прочим, ценный кадр, пользы могу принести много. И ты это поймешь, если не совсем окончательный кретин.

— Окончательный.

— Наговариваешь на себя, Андрюшенька, — и хлопнула дверью.

Обнорский налил себе водки в фужер, чокнулся с телефоном, потом подошел к входной двери, чокнулся с замком, устало усмехнулся и, вздохнув, сказал:

— За новую жизнь, товарищ Серегин, — и выпил фужер до дна.

Не зря про Обнорского говорили, что он «упертый, как танк». Не зря. В октябре, когда на Питер навалились дожди и туманы, когда облетели остатки листвы, а Нева в очередной раз попыталась вырваться из гранита… в октябре девяносто шестого Андрей открыл-таки «Службу журналистских расследований». За три месяца бессмысленного (так ему уже начало казаться) хождения по редакциям, кабинетам и инстанциям он здорово устал. Похудел, стал раздражительным, стал больше курить и хуже спать.