— А провожал бы ты и встречал, государь Рагнар, все корабли в датских проливах и западнее, докуда возможешь, а на восток по Варяжскому морю — до Котлина озера, где уже Котлин остров видеть возможно, а буде захотят твои люди дале пройти, так драконов со штевней бы убирали. А князю Вадиму Военежичу западнее Котлина острова боевых лодий своих также не посылать, а Невское Устье и само Нево море держать под своей рукою…

Великий и светлый князь Вадим предлагал также за прошлые обиды большой местью не мстить и пленников с обеих сторон, если у кого найдется родня, силой не держать, отпускать за выкуп. Такая речь многих заставила навострить уши и отложить пиршественные рога. Здесь сидела за столами лучшая Рагнарова чадь, хевдинги и старшие воины с кораблей. У каждого кто-то да пропал либо угодил в плен в той памятной битве. Каждому хотелось выручить своих храбрецов: тот плохой вождь, кто до последнего не пытается спасти людей от гибели и бесчестья. Руки слушаются головы, а и голова думай, как руки сберечь. Иначе не след было и главарем-хевдингом себя называть…

Твердята хорошо знал, чем завершить свою речь.

Он, конечно, не ждал, чтобы Рагнар дал ответ сразу. Мало чести соглашаться сразу и на все, что тебе предлагают. Сперва поторгуйся, вынуди уступить, покажи, что тебя с кашей не съешь. Зачем-то ведь прислали посольство ладожские князья, знать, и у них велика нужда к замирению, а коли так, грех не заставить чуток отшагнуть…

— Ты, ярл, сказал достойную речь, — раскатился по длинному дому голос Рагнара Кожаные. Штаны. Много зим прожил предводитель датчан, но ни десница, ни голос былой мощи не утратили. — Ты показал нам, что твой конунг не только бесстрашный герой, но и разумный правитель, пекущийся о своем племени. Твоими устами конунг Альдейгьюборга сулит нам великое и знаменитое дело, способное завязать узелок на веретенах у Норн. Не ошибусь, если скажу, что он, верно, посоветовался с народом, доверившим ему свои рубежи. Не назовут люди несправедливым, если и я поступлю так же. Завтра я разошлю гонцов, и мы соберем тинг. А пока мои хирдманны думают, какой щит будет поднят на мачту, вы, гости, ни в чем не должны знать ни отказа, ни недостатка.

Хрольв ярл был большой охотник полакомиться пивом, да и пиво, правду сказать, в доме у конунга неизменно варили вкусное, крепкое и густое. Впрочем, люди еще ни разу не видели, чтобы ярл лежал совсем пьяный. Или чтобы его вели с пира домой, поддерживая под локти. Вот и теперь он сам пересек два широких двора, и ни по походке, ни по разговору никто не назвал бы его хмельным.

У ярла был такой же длинный дом, как у конунга, только поменьше. Дом был разделен надвое: в одной половине обитали хирдманны, ходившие с Хрольвом на кораблях, другая же, с отдельным входом, служила жилищем самому ярлу, его жене, их дочерям и верной Друмбе, всегда ночевавшей у порога провидицы. Еще с ними жил младший сын конунга, Харальд. Так было установлено премудрыми предками, чтобы дети знатных вождей воспитывались не дома, а в семьях, связанных с ними обетами верности. Люди, составившие закон, хотели, наверное, крепче привязать вождя к племени, рассеянному по маленьким поселениям, — ибо какой же отец откажется лишний раз навестить любимую дочь или сына, — а юным наследникам помочь набраться науки, которую в отеческом доме они могли бы и упустить.

Вот и Харальд, дитя поздней любви Рагнара конунга, чуть не от постели умершей родами матери был принесен в дом Хрольва и Гуннхильд и положен на колени ярлу, месяц назад сыгравшему свадьбу. С тех пор прошло почти двадцать зим. Харальд вырос и уже несколько раз ходил с Хрольвом в походы. Как говорили, в бою он нисколько не отставал от других, и кое-кто ждал, что конунг вот-вот подарит сыну боевой корабль и сделает его хевдингом… Однако Лодброк не торопился. Хрольв однажды спросил его, почему, и конунг ответил: повременим. Пусть мальчишка как следует покажет себя. Тогда многие решили, что Рагнар был недоволен сыном-тихоней и не ждал от него деяний, достойных будущего вождя. Мало храбро сражаться, надо еще уметь повелевать людьми и заставить их себя уважать. По зубам ли такое скромнице Харальду, привыкшему ждать решений от воспитателя? Острые языки злословили даже, — все оттого, мол, что у Хрольва и Гуннхильд не родилось сыновей, одни дочери. Вот Рагнарссон и вырос среди девчонок. Ярл на это однажды заметил, что выучил приемного сына драться не хуже, чем умел сам. Тогда открытые смешки прекратились, но люди сочли, что парню следовало бы самому за себя постоять. А не ждать, пока это сделает Хрольв.

Такая вот была у ярла семья.

Вернувшись с пира, Хрольв сразу лег спать, а Друмба помогла Гуннхильд распустить волосы и стала чесать их большим гребнем, вырезанным из моржового зуба. Гребень был очень старый и принадлежал еще прабабушке Гуннхильд. Прабабушка тоже умела заглядывать в будущее и провидеть сокрытое от других, и гребень переходил по наследству к тем из ее наследниц, кому был присущ светлый дар ясновидения. Скальд Бедвар Кривоногий, безответно влюбленный в прабабушку, в отчаянии даже сложил стихи, в которых сулился сжечь «проклятую кость» и тем самым сделать любимую обычной женщиной, способной заметить его страсть.

— Скажи, Гуннхильд… — заговорила неожиданно Друмба, — как ты поняла, что Хрольв ярл — не просто добрый воин, готовый делать подарки дочери конунга? Как ты догадалась, что любишь его?

— О, — улыбнулась Гуннхильд, — это было очень давно… Да спроста ли ты, дева, допытываешься о нашей любви? Раньше я таких речей от тебя не слыхала. Быть может, ты встретила человека, которому тебе наконец-то захотелось вскинуть руки на плечи?

Друмба смутилась:

— Рано еще о том говорить…

— Уж не приехал ли он в гардском посольстве, сестра? — весело осведомился Харальд. — Мало я удивлюсь, если они еще и колдуна привезли, чтобы вернее настоять на своем, беседуя с конунгом!

Он зашел пожелать Гуннхильд доброй ночи, но не сдержал молодого любопытства и задержался послушать.

Друмба покраснела:

— Он воин. У него меч, к которому никогда не посмел бы прикоснуться колдун. И он не с гарда-конунгом, он сам по себе.

Харальд спросил:

— Это он тебе рассказал?

Друмба обычно обращалась с сыном конунга как с несмышленым меньшим братишкой, и Харальд не мог упустить случая немного подразнить ее. Девушка покраснела еще сильнее и ответила не без вызова:

— Да, это он так сказал, и я не вижу причин не верить ему.

— Следовало бы тебе, — проговорил Харальд назидательно, — давно уже выбрать возлюбленного из числа наших молодцов. Тогда ты понимала бы в мужчинах и остереглась бы верить всякому слову неведомого бродяги…

— Ты хочешь сказать, — сощурилась Друмба, — что хирдманны конунга скоро приучили бы меня к лживости женовидных мужей?..

Гуннхильд ощутила досаду младшей подруги.

— Насмешки — плохая плата за откровенность, — сказала она. — Не сердись на моего родича, Друмба. Он тоже любит тебя и вовсе не хочет, чтобы с тобой приключилось недоброе… А мы с Хрольвом, как вы оба знаете, вместе росли, и ему было не скучно гулять со мной по лугам и по берегу, хотя я не очень-то годилась для игр. А потом он стал юношей, и однажды его привезли из похода еле живого, с обломком стрелы, торчавшим в груди, у самого сердца. Лекарь на корабле боялся трогать стрелу, потому что рана была глубокая, и вместе с наконечником могла выйти наружу душа. Люди говорили, стрелок целился в конунга, но Хрольв успел заметить, как он спускал тетиву. «Если парень выживет, я назову его ярлом», — сказал мой отец.

А я вдруг поняла, что без Хрольва для меня не будет вокруг совсем ничего, кроме темноты. Я пришла туда, где его положили в доме, и сказала ему об этом…

— А он? — тихо спросила Друмба.

— Была самая середина ночи, и все кругом спали. Хрольв выслушал меня и велел размотать повязку у него на груди. Я сделала, как он попросил, и он взял стрелу пальцами и выдернул ее вон. Он не закричал, но я поняла, что он сделал, и закричала вместо него. Все думали, что он умирает, но Хрольв выздоровел. — Гуннхильд улыбнулась дорогим для нее воспоминаниям. — К осени он вошел в полную силу и попросил меня у конунга себе в жены. Мой отец согласился на свадьбу и назвал его ярлом. Хрольв был тогда не старше тебя, Харальд. А мне было всего семнадцать зим. Теперь никто из вас, поди, не поверит, что когда-то и я была молодой?..

Когда Гуннхильд притихла подле уже спавшего мужа, а Харальд ушел проверить, как дела у недавно ощенившейся суки, Друмба вновь вытащила старый костяной гребень. Долго рассматривала узор — клубки извитых, хватающих друг друга чудовищ, — а потом, на что-то решившись, провела гребнем по волосам. И даже прикрыла глаза: пусть ничто не отвлечет ее, если спутник провидиц и ей надумает пошептать на ушко.

Она ждала довольно долго, но ее так и не посетило никакое видение. Только длинные, чисто промытые волосы потрескивали, струясь между гладкими костяными зубцами. Это потрескивание вдруг навеяло Друмбе мысль об огне. О жарком и жадном огне, скользящем по корабельной палубе в поисках людских тел…

Девушка нахмурилась, спрятала гребень в чехол и убрала его в шкатулку. Ей больше нравилось представлять себе широкие плечи одноглазого венда и впервые в жизни думать о том, действительно ли так приятно будет положить на них руки. От таких мыслей что-то непривычно и сладко сжималось внутри. Друмба долго сидела в сгущавшихся сумерках, мечтая и улыбаясь собственным размышлениям.

Несколько дней после этого посланники гарда-конунга отдыхали от путешествия через море, пировали, забавлялись схватками свирепых коней и ждали ответа от Рагнара Лодброка. Старый вождь не спешил. Он советовался со своими людьми, рассылал гонцов по всему острову — звать народ на большой тинг, — и подолгу беседовал с боярами Твердиславом и Сувором, расспрашивая о Гардарики.

На особом поле неподалеку от крепости, испокон века отведенном для тинга, начали вырастать кожаные и шерстяные палатки. Каждая большая селундская семья прислала на тинг по нескольку человек, и они ставили себе временные жилища на тех же местах, где в свое время останавливались их деды и прадеды. До тинга оставалось еще время, но люди не скучали. Возобновляли старые знакомства, заводили новые, торговали, сговаривались о свадьбах…

Накануне дня, когда Рагнар Кожаные Штаны собирался говорить с людьми о замирении с конунгом Альдейгьюборга, устроили большую охоту. Недалеко от Роскильде был хороший сосновый лес, изобильный всяческой дичью. Задолго до рассвета вышли туда загонщики с колотушками — гнать зверье на охотников. А когда взошло солнце, из крепости двинулись верхом на конях хозяева и знатные гости.

Хрольвов длинноногий пес, задорно гавкая, скакал у копыт жеребца. Атласно-серую шею пса украшал плетеный ремень с серебряными узорными бляшками. Ярл неторопливо привставал на рыси и уже совсем по-дружески, не опасаясь обидеть, подсмеивался над боярином Сувором:

— Почему ты взял своего пса на седло? Шуба у него волчья, но по всему получается, что он изнежен, как кошка…

Сувор отвечал столь же беззлобно:

— Посмотрим, Рулав, что ты скажешь на ловле, когда твой голенастый высунет язык от усталости, а мой по-прежнему будет весел и свеж.

Хрольв посмотрел на настороженного мохнатого зверя, лежавшего поперек холки коня, прикинул, что весил тот явно не меньше взрослого человека, и отшутился:

— Если только не получится так, что твой скакун свалится замертво, еще не добравшись до леса…

Позади них, на некотором удалении, нахохлившись, трясся в седле Замятня Тужирич. Если бы кто наблюдал за ним в течение всех этих дней, проведенных в Роскильде, этот кто-то мог бы заметить, что Замятня вечер от вечера становился все раздражительней и мрачней. Однако он и так никогда приветливым нравом не отличался, да и присматриваться к нему ни у кого желания не возникало. Младший боярин, ведающий охранной ватагой, — эка невидаль!

Никого не должно было бы удивить и то, что Замятня глаз не сводил с Рагнара конунга и боярина Твердислава, ехавших впереди. Не след именитым гостям опасаться предательства, когда они под защитой такого вождя, как Рагнар Кожаные Штаны, — а и кметю, отряженному привезти их назад, все равно не до сна. Это тоже всякому понятно, кто хоть немного подумает.

Пегий конь Замятни шарахнулся в сторону, вздумав испугаться птахи, взвившейся из куста. Боярин стиснул колени и так рванул повод, что пегий задрожал и присел на задние ноги. Понял: лучше впредь не играть, не то шкуру назад на конюшню целой не донесешь…

Мохнатый Волчок смирно лежал под надежной хозяйской рукой, упершись лапами боярину в сапоги. Лишь карие глаза блестели под светлыми кустиками бровей, да влажный нос трудился без устали, вбирая запахи незнакомого леса. Волчок был по нраву похож на самого боярина Сувора, такой же хмуро-невозмутимый, нескорый на веселье и гнев. Дигральди, наоборот, дурачился, как щенок. Едва подъехали к опушке — с гавканьем кинулся за полевой мышью и притворился, будто не слыхал летевшего вслед хозяйского свиста.

— Унесло бы тебя на север и в горы… — ласково выругался Хрольв. — Не думай, гардский ярл, будто он у меня такой непослушный. Он часто сопровождает мою жену и не обращает внимания ни на других собак, ни на кошек. Вот и радуется свободе!..

Сувор понимающе кивнул головой. Хрольв повернул коня и поднял его в галоп, догоняя собаку.

Дигральди в самом деле радовался свободе. Скакать за ним пришлось не менее полусотни шагов. Когда же Хрольв продрался сквозь колючие мелкие сосенки, он увидел, что Дигральди припал к земле, ощетинившись и грозно рыча, а против него, держа в поводу лошадь, стоит младший гардский ярл — Замятня.

— Пять Ножей, — едва убедившись, что Хрольв подъехал без спутников, сказал Замятня. — Сделай так, чтобы я смог переговорить с твоим конунгом наедине.

— Что?.. — удивился датчанин.

Лицо у Замятни было напряженное, зеленоватые глаза нехорошо поблескивали. Сразу видно — не о пустяке просит, о жизненно важном.

— Разве ваш старший не все передал, что надлежало? — цепляя к собачьему ошейнику поводок, спросил Хрольв. — Зачем тебе конунг, да еще с глазу на глаз?

Замятне некогда было говорить обиняками. Он сказал:

— Я могу дать Лодброку совет, который поможет ему поступить верно. Конунгу понравится то, что я скажу ему. Если ты поможешь мне увидеться с ним, он тебя наградит.

Хрольв подумал, уж не убийца ли, замысливший тайный удар, хочет приблизиться к конунгу. Что ж, пусть попробует. Рагнара еще не заставали врасплох, да и сам он будет поблизости. Он усмехнулся:

— Награду от конунга я давно уже получил, и такую, что ничего больше не надо… Я скажу ему о твоей просьбе. Если он захочет с тобой говорить, я тебя позову.

Сегодня боярин Твердислав беседовал с Рагнаром без толмача. Он очень плохо знал датский язык и с трудом подбирал слова. Старый конунг, как выяснилось, немного знал по-словенски — даром, что ли, столько раз ходил походами на стольную Ладогу. Так вот и беседовали, смеясь и помогая друг другу. Обоим это нравилось.

Твердята составлял про себя похвалу «бородатой» датской секире, когда к Рагнару подскакал его ярл, Рулав, и что-то быстро проговорил. Разобрать его слова, высыпанные, как горох в деревянную миску, Пенек даже не попытался — был занят своим. Да и мало ли что мог сказать Рулав своему вождю по пути на охоту, — не первый он был, кто к Рагнару зачем-либо подъезжал, и не последний. Конунг в самом деле едва повернул к нему голову и коротко, мимоходом ответил.

Под первыми же высокими соснами их ждал Сувор и другие знатные охотники, выехавшие вперед. Сувор как раз спустил наземь Волчка и спешился сам. Дигральди уже сидел на траве, поводя боками и свесив розовый язык. Рагнар конунг показал Твердиславу тропинку, уводившую в сторону от торной дороги:

— Там стоит дерево, которое я почитаю. Перед охотой я люблю посещать его один, это приносит мне удачу. Я скоро вернусь.

Толкнул пяткой гривастого серого жеребца и исчез за кустами.

Замятня ждал конунга возле сосны, которой две человеческие жизни назад кто-то попортил макушку: так она и росла, раздвоенная на высоте груди человека.

— Ты хотел меня видеть, гардский хирдманн? — спросил Лодброк. — Зачем?

Замятня неожиданно сдернул с головы шапку и коснулся пальцами бурых сосновых иголок, выстлавших между ними тропу:

— Прими, датский государь, сугубый поклон от моего князя Вадима. Моими устами хочет он держать с тобой особую речь.

Рагнар конунг не спеша спустился с седла и сел на поваленный ствол.

— Я слушаю тебя, говори.

Времени было немного, в любой момент к ним могли выехать другие охотники. Замятня миновал все положенные в таких случаях словесные узоры и прямо перешел к делу:

— Твое сердце не лежит к замирению, что привез Твердислав. Мало выгоды вам, датчанам, в таком замирении, ведь до призвания Рюрика, наши земли воюя, вы каждый год больше брали добычей. Так велит спросить тебя светлый князь Вадим Военежич: хочешь под свою руку все Котлино озеро? Хочешь невозбранно ходить в Невское Устье и само великое Нево?.. В стольной Ладоге родича или вельможу своего посадить?..

Рагнар молчал, внимательно слушая. Потом сказал:

— Выгодный мир ты предлагаешь от имени своего конунга. Слишком выгодный, чтобы я поверил тебе.

И поднялся.

Замятня проворно шагнул ближе. Расстегнул у горла дутую золоченую пуговицу и, надрывая ворот, оттянул влево оплечье рубахи. Рагнар скользнул взглядом следом за его рукой и увидел на белой коже словенина сизый след, какой оставляет пепел, втертый в глубокий ожог. Давние шрамы складывались во вполне внятный знак, и Рагнар узнал его. Это знамя он видел всего один раз и к тому же давно, но при таких обстоятельствах, что забыть или спутать было невозможно даже годы спустя. Точно такие шрамы нашли на мертвых телах старого князя Военега и троих его ближников, последними защищавших вождя. Знаки тайного побратимства, которое заключают перед ликом богов. И держит такое побратимство куда крепче уз, доставшихся при рождении. Потому что эти узы человек налагает на себя сам.

Рагнар понял, что Замятне, десятому вроде человеку в посольстве, можно верить так, как если бы у раздвоенной сосны стоял сам князь Вадим. И не важно, о чем там рядил на пиру важный боярин. Настоящий разговор начинался здесь и сейчас.

Конунг снова сел на валежину:

— Щедро сулит мне отважный повелитель словен… Больше, чем нам удавалось взять в его землях оружием. Верно, не стал бы он просто так отдавать собранное теми, кто сидел на столе Альдейгьюборга прежде него. Чего он хочет взамен?

Возбужденный блеск в глазах Замятни стал хищным.

— Союза, — выдохнул он шепотом. — Твоей руки против вендского сокола, что роняет помет во двор моего князя и когтит его добычу, себе всю славу забирая без правды!.. Поможешь Рюрика из Ладоги извести — и сажай в ней сам, кого пожелаешь! Не у края Котлина озера — на середине Мутной купцов станешь встречать. А князь Вадим городом встанет в верховьях, где Мутная из Ильмеря истекла…

Рагнар неласково посмотрел на него из-под мохнатых бровей.

— С Хререком, — сказал он, — я ратился насмерть, еще когда тебя и конунга твоего на свете-то не было. Хререк — враг честный и славный, теперь земля таких уже не родит. Сколько воюем, он со мной ни разу двумя щитами не играл. И я не стану одной рукой уряжать с ним мир, а другой ему в спину метить копьем!

Но те, кто послал Замятню, предвидели подобное и загодя отыскали ответ.

— Рагнар конунг! — проговорил ладожанин. — Рюрик стал не таков, каким ты его помнишь. Открылось нам: замыслил он великое предательство против князя Вадима, коему перед ликом Перуна клялся служить…

Конунг датчан молча ждал продолжения.

— Волхв Мичура, Волоса крылатого жрец, вещий сон видел, — сказал Замятня. — По всему получается, жди от князя-варяга гнусного непотребства. Баял волхв: будущей весной совершит он такое, что перед богами грех будет блюсти клятвы, ныне даваемые…

Рагнар задумался… Сказать Замятне, — мол, если силишься обмануть, разыщем на другом краю круга земного, настигнем и в одночасье выпрямим ребра?.. Незачем. И без того знает — не скроется. Собой жертвует за своего князя?.. А зачем бы Вадиму был нужен подобный обман? Вскроется — быть большому немирью. Так ведь оно всяко будет, если нынче он, Рагнар, на замирение не пойдет. И случится оно, если в самом деле выпрядут его Норны, будущей весной, ибо нынешнее лето уже на ущербе, а под зиму разумные люди не то что воевать — даже и просто так в бешеное Восточное море на кораблях не суются…

Еще Рагнар подумал о многих датчанах, ютах и селундцах, ходивших в прошлом году с красным щитом на Альдейгьюборг. Теперь, жестоко оттрепанные Хререком, сидели пленниками где-то в чужом краю, вспоминали утраченную свободу.

— Ступай, — тяжело сказал конунг Замятне. — Не видал я тебя.

В лесу звонко пропел рог, послышались крики людей и рев разъяренного кабана.

— …Это был вепрь, на котором сам Фрейр поистине не устыдился бы мчаться по воздуху и по морю!.. — рассказывала вечером Друмба. Они с одноглазым Страхиней снова сидели на берегу «ее» бухточки, только на сей раз ни он, ни она не вынимали мечей. — Этот вепрь был огромен, как опрокинутая лодка, и его щетина вправду играла золотом, переливаясь на солнце! Он уводил нас от маток и поросят, и ведь увел…

— Может, это одинец был? — спросил венд. Друмба мотнула головой:

— Нет, не одинец. Я следы видела. Он выскочил как раз туда, где Хрольв с гардским ярлом стояли. Псы к нему, так он бедного Дигральди клыками ка-ак… А клыки — во!

— Дигральди, это кто?

— Пес Хрольвов. Любил его ярл… Не будет он больше сапоги на крышу затаскивать, порвал ему брюхо кабан… Пес ползет, визжит на весь лес, а тот снова метит клыками! Хрольв копье хвать — и наперерез! Пес его защищал, как же бросить…

— А помог? — спросил Страхиня. — Я бы лучше из лука, в глаз…

Друмба передернула плечами:

— С луками пускай охотится беднота, добывающая себе пропитание. Лук разит издали, и чести в этом немного. Знатный воин идет на опасного зверя с копьем!

— Вот он и получил, твой ярл, — усмехнулся Страхиня. — Я видел, как он прыгал на одной ноге, слезая с коня. А я, хоть ты и зовешь меня бедняком, сейчас жарил бы веприну…

— Да ты не попал бы. Одноглазые не могут метко стрелять.

— А ты видела, как я стреляю?

— Как ты с копьем ловок, я тоже не видела. А Хрольв ярл возит с собой «кол в броне», весь обитый железным листом, чтобы не перерубили в сражении. Там наконечник, как меч! Он ударил им вепря, но матерый сломал окованное копье, будто тростинку, и чуть не запорол самого ярла, но ярл защитился обломком копья, вот так, и клыки ударили по ножнам меча на бедре. Хрольва все равно отбросило и швырнуло, и пришлось бы плакать моей Гуннхильд, хозяйке, но тут подоспел гардский Сувор ярл. Его собака стала хватать кабана и заставила его повернуться, а Сувор подбежал с мечом и разом снес зверю полголовы! Какой удар был!.. Я слышала, у ярла в Альдейгьюборге дочь есть, тоже воительница. Вот бы посмотреть на нее!..

Азартно рассказывая, девушка в то же время наблюдала за собой как бы со стороны. И дивилась тому, что видела в собственном сердце. Сколько она себя помнила, ее окружали мужчины, и многие среди них рады были бы дарить ей золотые украшения, только чтобы она им завязывала по утрам тесемки на рукавах. Друмба смеялась в ответ и говорила, что золотые украшения добудет себе сама, вот этим мечом. Воины, которым приходилось выслушивать от нее такие слова, были все добрые храбрецы, богатые и расположением конунга, и знатной родней. Почему ни к кому из них ее не тянуло так, как к вендскому оборванцу, пришедшему незнамо откуда? И не то чтобы ей было жалко его, изуродованного. Она видала калек, утерявших кто руку, кто ногу. Друмба понимала, что не знает о нем совсем ничего. Она и не пыталась расспрашивать, чувствуя, что все равно не добьется ответа. А и добилась бы — скверная, скорей всего, открылась бы правда. Нету Ворону замирения с Белым Соколом да и не будет, что бы ни говорили послы Хререка конунга. Друмба понимала и это. А все равно — позови ее венд, возьми он ее ласково за руки, и не будет ни сил, ни желания воспротивиться… Друмба боялась загадывать и с трепетом ждала, когда же это случится.

А вскоре наступил день, когда собрались все лучшие мужи Селунда и начался тинг, и тут пришлось удивиться тем, кто знал о беседах Рагнара Лодброка с гардскими послами и о том, как мало хотелось конунгу принимать невыгодное замирение. Вождь поведал селундцам о том, какого почетного мира он добился трудами и боевыми походами, о том, как вендский сокол, загнанный в далекий Альдейгьюборг, наконец-то попросил мира и даже сулится отпустить пленников, за которых соберут выкуп.

Жители большого острова привыкли спокойно жить под рукою Рагнара конунга и во всем верить ему. Его выслушали, и людям понравились его речи. Хозяевам дворов, что каждый год терпели от вендских набегов. Мореплавателям и купцам, для которых уже не первый год были заперты торговые гавани на Восточном пути. И даже те, чья кровь кипела воинским молодечеством, не стали кричать против мира с Хререком и этим другим конунгом, сидевшим в Альдейгьюборге. Во-первых, даже самые отчаянные викинги верили Рагнару Лодброку и чтили его. Во-вторых, драться с вендом — что с волком в лесу после праздника Йоль. Добычи — на несколько марок, а голову в один миг сложить можно. И, в-третьих, Лебединая дорога широка и просторна, и не перечесть у нее берегов на севере, на западе и на юге. Даже и у ближнего моря много вершин, не только та, куда изливается с востока могучая Нюйя… Найдем, то есть, где сразиться с врагами за богатство и славу. А даже если на восток пойти захотим — так и пойдем, как прежде ходили, без конунга, сами по себе…

— Готовился я трудно убеждать тебя, княже, — дивясь и ликуя, по возвращении в крепость сказал Рагнару боярин Твердислав. — Но теперь вижу, что ты поистине мудр.

Он снова сидел в доме Лодброка на втором почетном сиденье; праздновали замирение и на пиру договаривались о мелочах. После тою, как сдвинули главное, малые препоны устранялись легко.

— Твой конунг, властвующий далеко на Восточном пути, многое видит иначе, чем мы здесь, на Селунде, — медленно проговорил в ответ Рагнар. — Боюсь, не решил бы он, что мир, скрепленный сегодня, мне не так выгоден, как ему. Твой конунг может подумать, будто я, коплю силы и что-то затеваю у него за спиной. Я хочу послать с тобой в Гардарики своего молодого сына Харальда.

Твердята внутренне возликовал: трудное, неверное и, чего уж там, опасное посольство оборачивалось полной победой. Сына датского князя почетным заложником!.. Смел ли он мечтать о таком?

Перед умственным взором мелькнули почести и хвалы, которыми по возвращении в стольную Ладогу отблагодарит его князь Вадим…

Однако трезвый разум взял верх, и Твердята спросил:

— А взамен того о чем просишь, княже?

Рагнар ответил:

— Не у каждого из наших селундцев, взятых осенью в плен, достаточно богатой родни, готовой выложить серебро. Есть у вас и другие люди из Северных Стран, те, что застряли там из-за немирья и нынешним летом уже не успеют пересечь море. Всем этим людям пригодился бы хевдинг из хорошего рода, способный привести их домой или начать править там, где ему больше понравится. Ты видел моего младшего сына. В его возрасте я уже прославился победами в Валланде и в Ирландии, а он еще мальчишка. Пора ему становиться вождем… Если твой конунг отпустит пленных датчан и позволит Харальду их возглавить, я не подниму на него первым боевого щита.

В это время неподалеку от них поднялся Хрольв Гудмундссон. Он стоял с рогом в руках и опирался в основном на правую ногу, потому что левая у него еще болела, помятая ударом кабаньих клыков. Пес по кличке Дигральди больше не выпрашивал у хозяина вкусных костей. Ему вправили внутренности и зашили живот, и Гуннхильд пела над собакой святые слова, помогающие заживлению плоти, но надежды было немного. Лохматый Волчок лежал у Сувора под ногами и тоже не шел драться и играть с другими собаками. У него были перевязаны обе передние лапы и выстрижена шерсть на боку, где помалу затягивалась большая рваная рана. Время от времени боярин заботливо наклонялся к Волчку и гладил по голове. Те, кто видел, рассказывали: зарубив мечом кабана, Сувор первым долгом кинулся не к Хрольву, сжимавшему ладонями ногу, а к верному псу, жестоко подбитому зверем.

— Сувор ярл!.. — громко сказал Хрольв и протянул рог над священным огнем очага, сгоняя возможную скверну. — Ты храбро бился и поразил вепря, готового запороть меня насмерть. За такие деяния у нас принято нарекать прозвища. Зовись же, ярл, отныне Сувором Щетиной, а вместе с прозвищем прими от меня вот этот подарок!

Он обернулся, и Друмба, стоявшая рядом, передала Хрольву меч в ножнах. Хрольв взял его и медленно, торжественно обнажил. Это был отличный меч вендской работы, очень старинный, с позолоченной либо вовсе золотой рукоятью — драгоценное оружие, равно способное сеять смерть в жестоком бою и красоваться на домовом столбе у сиденья хозяина, ведущего праздничный пир.

А на рукояти, вделанный в ясное золото, искрился синим огнем большой граненый сапфир.

— Этот меч я добыл в бою, — сказал Хрольв. — Я взял его у Тормода Кудрявая Борода, фэрейского херсира, а его самого отправил в Обитель Богов. Теперь я дарю его тебе, Сувор Щетина, потому что ты спас мне жизнь и поистине достоин владеть им.

Сувор Несмянович такого не ожидал, но не растерялся. Он недаром много лет ходил в дружине у Рюрика: обычаи Северных Стран знал хорошо.

— Я благодарю тебя, Хрольв ярл, — сказал он поднося к губам освященное пламенем пиво — Я принимаю и прозвище, которое ты мне дал, и подарок. Ты подарил мне оружие, приличное воину, и я хочу отдарить тебя, как надлежит. Вы, викинги, чаще сражаетесь в море, но если приходится биться на суше, едете огораживать поле верхом. Я дарю тебе сильного белого жеребца, не убоявшегося путешествия по морю на моем корабле. Пусть все даже издали видят, кто вождь, и радуются встрече с тобой!