Ослепительно горела красная точка светодиода на корпусе «филипса», неслышно крутилась в нем кассета и записывала откровения американца. «Беспредельщик» с зэковским ножом в руках внимательно слушал. Он почти не задавал уточняющих вопросов — все это будет потом, когда он передаст Волкоффа в руки других специалистов. Вот тогда американцу зададут сотни, тысячи вопросов, а каждый его ответ будет тщательно анализироваться, сопоставляться с ответами на иные вопросы, источники, донесения, факты… Он расскажет о своей жизни с самого детства. Он расскажет обо всех своих контактах по работе в ЦРУ. Обо всех командировках, встречах, беседах, операциях. Даст психологические и профессиональные оценки своим сотрудникам и шефам, расскажет все, что знает об их биографиях, семьях, собаках, об их увлечениях, слабостях, пристрастиях. О манере говорить, шутить, пить виски… Он расскажет все, что знает.

Возможно, после этого его вышвырнут, как выжатый лимон. Возможно, что его поддержат и даже помогут сделать карьеру в ЦРУ. Но все это сейчас Джинна не волновало. Ему нужно было получить информацию по совершенно конкретному делу… Он сидел на полу и слушал. А Волкофф рассказывал:

— Операцию с вашими журналистами разрабатывали без меня. Я подключился к ней позже, всех нюансов не знаю. Дело курировал лично генерал Вуоп… Где-то за неделю примерно до того, как расстреляли ваших, он поставил установку: обострить отношения между Сербией и Россией. Требовался некий инцидент крайне вызывающего характера — это требование Вашингтона. Операцию готовили в спешке, кое-как… Были разработаны, насколько я знаю, несколько вариантов. В том числе, например, обстрел здания вашего посольства в Белграде из гранатометов. А на месте планировалось оставить труп боевика с документами, которые привязывали его к сербским патриотам. Но в последний момент почему-то все переиграли и решили запустить вариант с расстрелом журналистов. Выбрали для этого — фак ю! — группу Ранко Бороевича, отморозка и наркомана… Какой кретин это придумал?

— Бороевич действительно сотрудник милиции? — уточнил Джинн.

— А черт его разберет. Удостоверение у него просроченное, но какая-то бумажка с печатью была. Собственно, поэтому его и выбрали. Он — серб, и в группе у него были только сербы. Но группа была уже полностью разложившаяся. Грабили всех подряд, сотрудничали с албанскими наркоторговцами. Как можно ждать от них качественной работы?… Я был против, но меня не послушали. Единственное, чего я добился, так это включения в группу Бороевича снайпера.

— Снайпер — ваш?

— Нет, — язвительно ответил Волкофф, — снайпер ваш, русский. Из Псковской дивизии ВДВ. Дикий гусь.

— Фамилия, имя, отчество?

— Иванов! Устраивает?

— Нет.

— Да и хрен с тобой. Русский. Офицер. Снайпер. Раньше служил в Псковской дивизии. Через левую щеку — шрам. Похоже, от ножа. По сербски вполне прилично шпарил. Больше я ничего о нем не знаю.

— Каким оружием он пользовался? — спросил Джинн.

— Специальный «Калашников» у него был. Со снайперским прицелом.

— Понятно. Что дальше?

— Дальше? Дальше ты сам знаешь.

— Зачем вы убили Ножкина и Куренева? — зло произнес Джинн. — Разве нельзя было оставить их в живых?

— Можно, — не менее зло ответил Волкофф. — Именно так все и планировалось: обоих или хотя бы одного оставить в живых. А потом предъявить всему миру с рассказом о зверствах сербов. Но…

— Что «но»? — спросил Джинн умолкшего американца.

— Научи дурака молиться — лоб расшибет, — тихо сказал Волкофф по-русски и снова перешел на английский. — Бороевич — наркоман и убийца. Разве можно было ему доверять такое ответственное дело? Он просто расстрелял русских и ограбил их.

— Разве это плохо — расстрелять и ограбить русских?

— Не надо! Не надо, Олег! Мы с тобой профессионалы и отдаем себе отчет, что в нашей работе обычные человеческие стандарты не уместны… В белых перчатках на войне делать нечего.

— Что дальше?

— Дальше? Дальше ты и сам знаешь: машину сожгли, тела закопали. Частично операция достигла своей цели… Но только частично. Оставь они в живых хотя бы одного из ваших, эффект был бы достигнут больший… Но что сделано, то сделано… Сербские власти со своей стороны тоже перепугались, подсуетились. Подбросили в машину «улики», которые указывают на причастность к расстрелу ваших хорватами. Но сработали топорно, грубо. Всех свидетелей потихоньку перестреляли… Забыли только про Бороевича. Ну да он казался не опасен. Он из тюрьмы вышел совсем сломленный. На него просто махнули рукой: пусть живет. Однако этому мудаку вдруг моча в голову ударила, и он обратился в ваше посольство.

— Кто убил Стево Бороевича? — спросил Джинн. — Сербы?

— Нет, хорваты… Иванов его убил.

— Но почему?

— Потому, что Иванов был уже засвечен, уже известен сербской контрразведке как наемник, воюющий на стороне хорватской. В случае обнародования интервью Бороевича, Иванов был бы опознан. Шума не избежать… Нам рассказ Бороевича был бы очень нужен, но все же мы решили, что его нужно зачистить. Поручили Иванову и он, как всегда, справился…

— Логики во всем этом немного, — сказал Джинн. Волкофф пожал плечами. Попросил: руки развяжи… Джинн подумал несколько секунд и развязал ему руки — за «сотрудничество» нужно поощрять.

— Дернешься — застрелю сразу, Антоша.

— Не беспокойся, Олег Иваныч. Я себе не враг.

Задергались, зашевелились оба уголовника. Тоже попросили развязать руки. Джинн медовым голосом спросил:

— А может, вам еще по стакану водки налить?

— Отпусти нас, начальник, — сказал Шанхай. — Мы в ваши игры не играем.

— Я вас сюда не звал — сами пришли. Теперь не вякайте.

Блатные смолкли. Волкофф с наслаждением растирал запястья. У него даже мелькнула мысль: а что, если… Он посмотрел на тускло мерцающий в темноте ствол «заставы» и подумал: нет, не стоит. Не стоит и пытаться. «Дружеская беседа» продолжилась.

Разведка живет по своим законам. Можно написать: «по суровым», или «по жестоким». И то, и другое определение имеет право на жизнь, но не отражает сути разведки. Главный закон разведки — целесообразность. Разведка не признает сентиментов, но признает компромиссы. В ней самым невероятным образом сочетается самопожертвование и торгашество… Разведка цинична, как старая проститутка, и пропитана героикой, как рыцарская баллада. Она требует беспредельной преданности от своих и поощряет предательство у чужих. Она греховна, построена на обмане. Шантаже, подслушивании, подглядывании, провокации, компрометации, лжи… При необходимости — на краже и убийстве. Разведка изначально аморальна и криминальна. Но поставленный на службу государства криминал — это уже как бы и не криминал, а «подвиг разведчика». Государство отпустит разведчику все грехи и даже наградит. За кражу со взломом, которая принесла ценную информацию — орден. За сводничество, позволившее завербовать нужного человека — орден. За взятку, данную важному чиновнику — благодарность из центра… Нет таких библейских заповедей и статей уголовного кодекса, которые не нарушила бы разведка, если это ЦЕЛЕСООБРАЗНО. Если отбросить в сторону романтический антураж, то станет ясно, что работа разведчика не менее грязна, чем работа дипломата или политика.

А если отбросить в сторону ханжество и словоблудие, то даже Иванушке дураку станет очевидно, что работа разведчика есть служение своему государству. Невидимое и неблагодарное. Их имена мы узнаем спустя десятилетия. И как бы ни обгаживали наше прошлое Резуны, Калугины, Новодворские и прочая мразь, мы будем смотреть «Подвиг разведчика», «Семнадцать мгновений…» и «Мертвый сезон». Мы будем помнить строчки Владимира Семеновича Высоцкого из песни о Евпаторийском десанте:

Мне хочется верить, что грубая наша работа

Дает вам возможность беспошлинно видеть восход.

…После окончания холодной войны между серьезными разведчиками было заключено негласное соглашение о гуманном отношении к «пленным»: арестованного разведчика противника не пытать, не калечить, не убивать. Ни о каком гуманизме и речи, конечно, не было. Все дело в том, что если сегодня вы изувечите на допросе нашего человека, то завтра мы точно так же поступим с вашим. Джинн об этом, разумеется, знал, но колол Волкоффа без церемоний. Если бы потребовалось, он без колебаний начал бы ломать штатнику пальцы… Если бы потребовалось, он демонстративно перерезал бы горло уголовникам. Он был на войне и вел себя согласно правилам войны.

Джинн совершенно не подозревал, что Волкофф уже попал в поле зрения ГРУ, что на нем камнем висит тяжкое уголовное преступление и деться ему все равно некуда.

Просидев пять часов на полу в нетопленном доме, Волкофф простудился. Он чихал, кашлял, сопли текли в два ручья. (Хотелось написать: в три, но даже у американских разведчиков всего две ноздри.) Он быстро обсопливил носовой платок, и Филиппов протянул ему свой.

— Спасибо, — сказал Антон «в нос», — сохраню на память… Вставлю в рамочку и повешу на стенку в гостиной — первая награда от русского правительства.

Филиппов кивнул и очень серьезно произнес:

— Вы его не стирайте, Антон. Так будет еще выразительней.

Шанхая с напарником обстоятельно допросили, зафиксировали их показания и накачали водкой. После этого их вывезли в Одинцово и ненавязчиво, по жалобе «случайного прохожего», отдали в руки ментам. В карманах у обоих обнаружились ножи и марихуана… Пожалуйте в ИВС, господа. Заслужили.

Волкофф подписал соглашение о сотрудничестве. В общем-то, это была формальность — кассеты с записью, ночного разговора на даче Ирины Кольцман привязали его к ГРУ сильнее, чем бумага с коротким текстом. Кассеты доказывали предательство Волкоффа.

Затем Волкоффа отвезли в Москву — длительное отсутствие разведчика может вызвать нежелательные подозрения. Он выбрал псевдоним «Робин» и отправился лечить свою простуду. Во избежание недоразумений, к нему приставили «ноги». Работа с Антоном только начиналась.

С конфискованной у американца трубки Джинн позвонил Мукусееву.

— Олег, — сказал Мукусеев мрачно, — я ведь твое поручение не выполнил.

— Я знаю, — ответил Джинн,

— Откуда?

— От того урода, который все это замутил… Как самочувствие?

— Почти нормально. Хочется застрелиться.

— В гости к тебе можно заскочить?

— А ты… — озадаченно произнес Владимир и фразу не закончил. Джинн рассмеялся и сказал:

— Перехожу на легальное положение. Думаю, что как раз сейчас отцы-командиры решают мою судьбу… Тебе, раненый, водку пить медицина разрешает?

— А я что — спрашивать у них буду? — возмутился Мукусеев.

Джинн угадал — именно в это время генерал-полковник Лодыгин в сопровождении полковника Филиппова приехал в СВР на встречу с Прямиковым. На стол Директора легли материалы, добытые Джинном, Справедливости ради стоит сказать, что они были тщательно отфильтрованы. Из них исчезла, например, информация о священнике, работающем на штатников — этого «героя» ГРУ оставило себе. Но предателя из посольства коллегам подарили. Подарок, надо сказать, по-царски щедрый… Хотя радости такие подарки не вызывают. Прямиков бегло ознакомился с расшифровкой кассет, помрачнел и немедленно вызвал одного из своих замов.

— Надо оперативно проверить информацию, — сказал Директор, передавая заместителю бумаги с подчеркнутыми словами о предателе в посольстве. Зам взял бумаги и ушел.

— Насколько я понимаю, — произнес Прямиков, — нашелся ваш Фролов?

— Да, Евгений Максимович, — ответил Лодыгин, — нашелся. Именно о судьбе майора Фролова мы и хотели поговорить.

— Слушаю внимательно.

— Фролов числится в федеральном и международном розыске. На нем висит убийство и нелегальный переход границы, — сказал Лодыгин, а Филиппов подумал: кроме этого за ним еще убийство авторитета в Туле и «нападение» на омоновцев в самой Москве. Но вслух он этого не сказал. А Лодыгин продолжил:

— В таких условиях легализация Фролова невозможна.

— Вы полностью доверяете майору Фролову? — спросил Прямиков.

Лодыгин, повернувшись к Филиппову, сказал:

— Это к тебе вопрос, Евгений Иваныч.

— Мы, — ответил Филиппов, — проводим служебную проверку. Она еще не закончена. Но лично я абсолютно доверяю Фролову. Готов за него поручиться.

— Чего же вы хотите от меня? — спросил Прямиков. Лодыгин ответил:

— Если к Генеральному прокурору пойду я, он решит, что я хлопочу за своего человека. А если мы, Евгений Максимыч, сделаем это вместе, то картинка будет совсем другой… Правильно?

Прямиков весьма дорожил своей репутацией. Некоторое время он сидел, обдумывал предложение шефа ГРУ. Потом сказал:

— Я хотел бы лично поговорить с Фроловым. Это возможно?

— На данный момент нет.

— Почему?

Лодыгин посмотрел на Филиппова: объясняй, Иваныч. Филиппов кашлянул и сказал:

— Связь с Фроловым пока что односторонняя… Но мне думается, что в самое ближайшее время он проявится. Он выйдет либо на меня, либо на журналиста Владимира Мукусеева.

— Любопытно, — поднял бровь Прямиков. — С Мукусеевым я знаком. А ну-ка… — Директор нажал кнопку селектора и сказал:

— Соедините меня с тележурналистом укусеевым.

Голос адъютанта отчеканил: есть. Прямиков закурил сигарету и сквозь облачко дыма внимательно посмотрел на Филиппова:

— Значит, Евгений Иваныч, вы готовы поручиться за Фролова?

— Так точно, Евгений Максимыч. Джинна… извините, майора Фролова я знаю давно: достойный человек, толковый профессионал, патриот. Все его действия были вынужденными.

Голос адъютанта произнес:

— Мукусеев на связи, Евгений Максимович.

Звонок адъютанта Директора СВР застал Мукусеева врасплох. Он только что впустил в квартиру Джинна и сразу раздался звонок: Владимир Викторович? С вами говорит адъютант Директора Службы внешней разведки… С вами хочет поговорить Евгений Максимович Прямиков… соединяю. А еще через несколько секунд в трубке раздался голос Прямикова:

— Здравствуйте, Владимир Викторович… Найдете пять минут для меня?

— Здравствуйте, Евгений Максимович. Я рад вас слышать.

— Я тоже рад вас слышать. Владимир Викторович, у меня сейчас сидят товарищи из дружественной нам организации… Разговариваем про одного вашего знакомого по Югославии.

— У меня теперь довольно много знакомых по Югославии, Евгений Максимович, — сказал Мукусеев и посмотрел на Джинна. Джинн ответил ему внимательным взглядом.

— Его фамилия Фролов… Вы можете охарактеризовать этого человека?

— Разумеется, Евгений Максимыч, — твердо произнес Мукусеев. — Олег Иванович Фролов — в высшей степени достойный человек, офицер.

— Любопытно. А что же ваш достойный офицер скрывается, Владимир Викторович? Странно это как-то.

— А он не скрывается, Евгений Максимович, — сказал Мукусеев. Джинн сверкнул глазами.

— Простите, не понял. По информации непосредственного начальника майора Фролова — полковника Филиппова Евгения Ивановича — Фролов предпочитает оставаться в тени. Начальник Фролова тоже характеризует его в превосходной степени. Готов за него поручиться, а вот наладить с ним рабочий контакт не может… Я бы и сам хотел встретиться с Фроловым. Что скажете на это?

Мукусеев быстро обдумывал слова Прямикова. Что это: предложение союза или капитуляции? Каким образом Директор СВР хочет решить судьбу Джинна?… Одновременно, специально для Олега, он переспросил:

— Полковник Филиппов характеризует Фролова в превосходной степени?

— Именно. И не только полковник Филиппов. Я бы сказал так: руководство организации принимает живейшее участие в его судьбе. А он сидит в подполье. Пора ведь, наверное, на свет выходить.

— Майор Фролов опасается предвзятого подхода и необоснованных репрессий, — сказал Мукусеев. Джинн стоял белый, как мел.

— Э-э, голубчик, куда вас понесло… Предвзятого подхода не будет. И уж тем более необоснованных репрессий. У вас, Владимир Викторович, есть возможность связаться с Фроловым?

Мукусеев колебался. Он не знал, что ответить Прямикову.

— Есть ли у меня возможность связаться с Фроловым? — переспросил он… И тут Джинн протянул руку к трубке.

— Майор Фролов на связи, — услышал Прямиков голос в телефонной трубке. Он усмехнулся и сказал:

— Здравствуйте, Олег Иванович.

Лодыгин и Филиппов быстро переглянулись. Лодыгин покрутил головой.

— Здравствуйте, Евгений Максимович.

— А я догадался, — произнес Прямиков весело, — что вы находитесь рядом с Мукусеевым. — Джинн промолчал.

— Ну, что же вы молчите, майор? — сказал Прямиков. — У меня сейчас сидят ваши начальники: генерал-полковник Лодыгин и полковник Филиппов. Агитируют меня поддержать вас в Генпрокуратуре… А вам что же — сказать нечего?

— Мне есть что сказать, — ответил Джинн. Слова Прямикова о том, что в кабинете сидит сам начальник ГРУ, произвели на него довольно сильное впечатление. В военной разведке России служат около одиннадцати тысяч человек и если генерал-полковник Лодыгин приехал к Директору СВР потолковать о деле обыкновенного майора… что-то это значит.

— Коли вам есть, что сказать, — произнес Прямиков, — приезжайте ко мне. Нам есть о чем потолковать… и вашего адвоката прихватите.

— Адвоката? У меня нет своего адвоката, — растерянно ответил Джинн.

— Я имел в виду Владимира Викторовича, — усмехнулся Прямиков.

Еще не так давно Служба внешней разведки существовала под названием Первое главное управление КГБ СССР… А КГБ и ГРУ всегда конкурировали. Конкуренция была тайной и подогревалась Центральным Комитетом КПСС. Партийные князья не доверяли ни той, ни другой организации и сознательно вбивали клин между ними… И ГРУ и КГБ за пределами страны часто решали одни и те же задачи, пересекались, наступали друг другу на пятки. Иногда даже сотрудничали. Но это случалось не часто и вынужденно, по приказу сверху или в силу особых обстоятельств.

Ситуация, сложившаяся в Костайнице, давала повод каждой из разведок очернить другую. Еще несколько лет назад так бы и произошло — руководители ГРУ и КГБ ринулись бы в ЦК обвинять конкурентов в кознях, интерпретируя факты в выгодном для себя свете и невыгодном для соперников… Всем старым сотрудникам обеих организаций памятен февраль семьдесят первого года. Тогда начальнику ГРУ генерал-полковнику Ивашутину присвоили звание генерала армии. А председатель КГБ Андропов остался «всего» лишь генерал-полковником. Девяносто девять процентов населения Советского Союза просто-напросто не заметили этого факта… Но для Комитета, для корпоративных чувств чекистов это было откровенным оскорблением. Даже для человека неискушенного очевидно: нет таких объективных показателей, которые могут подтвердить, достоин конкретный Петр Иванович Ивашутин звания генерала армии или нет. Вопрос о квалификации токаря или каменщика решается с помощью тарифно-квалификационных справочников и испытательных работ. Не выдержал чертежные размеры, не уложился в норматив по времени — хрен тебе, а не шестой разряд. Но для высших должностных чинов государства невозможно составить тарифно-квалификационные справочники. Тем более в столь специфической сфере деятельности, как разведка…

Совершенно очевидно, что повышение Ивашутина в звании было маневром ЦК КПСС, направленным на усиление раскола между Комитетом и генеральным штабом. Невидимая посторонним трещина между двумя разведками была глубока и широка. В ней сгинули уже десятки офицеров, сломались сотни карьер.

…Входя в резиденцию СВР в Ясенево, Джинн думал, что, возможно, выйдет из нее хоть и без наручников, но под конвоем. Убийство полковника внешней разведки, нелегальный переход границы, стычка с милицейским патрулем в Москве — тяжкие преступления. Если бы Джинн совершил все это при выполнении задания, никто не предъявил бы ему никаких претензий. Ни Генеральная прокуратура, которая вела дело по формальному (в Югославии Фролов был сугубо штатским человеком) признаку, ни Главная военная прокуратура, которая вела расследование по факту гибели полковника СВР, не представляли бы для Джинна никакой опасности… Но он действовал на свой страх и риск… Никто не поставил бы ему в вину нелегальный переход границы — он делал это не единожды. Для того и документы, изготовленные в первом спецотделе, ждали своего часа на конспиративной квартире в Белграде… и уж тем более никто не упрекнул бы его в ношении «левого» ствола или маленького инцидента с ментами.

Но было еще и убийство полковника Широкова! Потомственного чекиста, блестящего аналитика с превосходной биографией… А его завалил рядовой добывающий майор с биографией небезупречной. Сейчас судьба майора Фролова была полностью в руках Директора. Если он согласится пощадить Фролова — дело будет закрыто. Если не согласится — следствие и, скорее всего, трибунал. Биться за него никто не станет, и пресс «правосудия» раздавит рядового майора.

После успешного захвата Волкоффа Джинн воспрянул духом и поверил в свою реабилитацию. Он дал результат — вербовку. И не просто вербовку, а вербовку иностранного разведчика, который на первом же допросе сдал двух агентов. За такое однозначно награждают орденом… Вербовка — самое главное в работе добывающего, высший показатель.

Но для Директора СВР не имеет никакого значения вербовка ГРУ. Записать ее в свой актив он не может.

Входя в кабинет Прямикова, Джинн был весьма напряжен. Он не знал да и не мог знать двух факторов: во-первых, Евгений Максимович Прямиков мыслил шире ведомственных интересов. И, во-вторых, он получил от Лодыгина царский подарок — ему отдали шпиона в посольстве.

Адъютант Прямикова сказал: «Прошу вас», — двери распахнулись, Мукусеев и Фролов вошли в кабинет Директора СВР.

Мукусеев тоже чувствовал себя несколько скованно. В силу характера и профессии он редко ощущал что-либо подобное — работа «вживую», в прямом эфире, несовместима со скованностью. Тележурналист перед камерой должен мгновенно оценивать реакцию своего собеседника, расставлять свои ловушки и обходить чужие. Он должен уметь держать нить разговора, анализировать вопросы и ответы, предвидеть неожиданности, контролировать собственные эмоции, фиксировать эмоции собеседника, слушать замечания режиссера, следить за временем… и учитывать еще десятки факторов.

Он был настоящим профессионалом, иначе не удержался бы на ЦТ дольше одного эфира.

Однако сейчас ему было несколько не по себе. Интуитивно он ощущал, что близка развязка. Что сегодня, сейчас, будет подведена черта под югославской трагедией, которая вот уже два года не дает ему покоя. Не отпускает, болит, как болит старая рана… Яростно звенели цикады в костайницкой ночи, скрежетал металл «опеля» под экскаваторным ковшом, и фальшиво пел старик Троевич:

Ведь ты моряк, Пашка!

Моряк не плачет…

… — Прошу вас, — произнес безукоризненно-вежливый адъютант, дверь в кабинет Директора распахнулась. Мукусеев несильно сжал руку Джинна выше локтя и шепнул в ухо: все будет крыто-шито.

Джинн ничего на это не ответил, только подумал про себя: конечно. По-другому и быть не может. В наших тихих конторах всегда все крыто-шито.

Насколько непростая сложилась ситуация, можно было судить по процедуре приветствия — майору Фролову никто не подал руки. Разумеется, он, младший по званию, и не пытался броситься, к начальникам с рукопожатием. Он остановился посреди кабинета, в нескольких метрах от стола, вокруг которого сидели Прямиков, Лодыгин и Филиппов. Внешне он был спокоен, и лицо его ничего не выражало… Мукусеев прошел вперед и обменялся с присутствующими рукопожатием. Состоялось взаимное представление. При этом Мукусеева представлять было ни к чему — телевизор все смотрят… Начальника Главного разведывательного управления генерал-полковника Лодыгина — напротив — знал довольно узкий круг людей, но он представился предельно лаконично: Федор Иванович.

…А Джинн стоял посреди кабинета. И это был очень скверный признак. В армейских условиях генерал или даже полковник, не подавший руки подчиненному — рядовое явление. В разведке все несколько по-другому: рукопожатие и неформальное обращение (по имени-отчеству, а не по званию) — норма. Это как бы подчеркивает кастовость и корпоративность сообщества.

— Присаживайтесь, Олег Иваныч, — сказал Прямиков Джинну. — В ногах правды-то нет, а разговор может получиться долгий.

— Присаживайтесь, товарищ Фролов, — продублировал приглашение хозяина Лодыгин, и только после этого Джинн сел у дальнего торца стола. Он сидел как будто перед неким президиумом или судом из трех всемогущих тайных судей. Опускаясь на стул. Джинн успел заметить под левым локтем Филиппова серую папку со своим личным номером… Филиппов подмигнул Джинну левым, невидимым для Лодыгина и Прямикова глазом: держись, мол, разведчик. Мы здесь не просто так сидим битый час — тебя вытягиваем… Джинн понял, но не показал этого.

— Олег Иванович, — произнес Директор, — мне ваши руководители вас характеризовали в высшей степени положительно. Заметив при этом, что в стиле вашей работы присутствует элемент авантюрности. Качество для человека вашей профессии сколь необходимое, столь и опасное… Если баланс не соблюден. Согласны со мной?

— Согласен, — коротко ответил Джинн.

— Поэтому я попросил Федора Иваныча о личной встрече с вами. Люблю по-старинке сам на человека посмотреть. По принципу: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать… Вот глянул на боевые следы на лице Владимира Викторыча — выразительно. Сразу приходят на память слова Жеглова, обращенные к Шарапову: ну и рожа у тебя, Володя.

Мукусеев потрогал синяк на лице — поморщился. Все заулыбались.

— Как, кстати, ваше самочувствие, Владимир Викторыч? — спросил Прямиков.

— Нормально, — сказал не правду Мукусеев. Филиппов и Джинн отметили, что он сказал не

правду.

— Слава богу, — ответил Прямиков. — Мы, однако, отвлеклись… Итак, Олег Иваныч, расскажите нам о ваших югославских приключениях.

Джинн вопросительно посмотрел на Филиппова. Полковник кивнул, но при этом снова подмигнул левым глазом. Джинн понял, что рассказ о «югославских приключениях» необходимо «подвергнуть цензуре». Он кашлянул и заговорил. Четко, толково, лаконично. Он не единожды «репетировал» свой рассказ и однажды даже изложил его в рапорте Филиппову… «Доклад» Директору СВР, разумеется, несколько отличался от рапорта, но отличался незначительно, в частностях. Особый упор Джинн сделал на эпизодах, связанных с полковником Широковым.

Он говорил и отмечал про себя реакцию слушателей: Прямиков сидел мрачный, Мукусеев изредка кивал, Лодыгин и Филиппов сохраняли внимательно-бесстрастное выражение… Рассказ Джинна занял ровно пять минут. Он, во-первых, отдавал себе отчет в том, что его слушают сейчас очень занятые люди. И, во-вторых, он знал, что его «доклад» будет еще подробнейшим образом проверен и перепроверен… Что впереди его ждут подробные, изматывающие, многочасовые «беседы» в других кабинетах. Что впереди маячит «детектор лжи», установленный в одной из комнат «точки 8». (Джинн, кстати, сам же и обеспечивал тайную закупку партии этих приборов в Австрии три года назад.) Он — профессионал — отлично понимал, что окончательный вывод о возможности дальнейшей работы майора Фролова в ГРУ будет сделан не сегодня и не завтра. Равно как понимал, что сегодня в кабинете Директора СВР решается отнюдь не судьба майора Фролова (сколько таких майоров служат в ГРУ и СВР? — Тысячи!). Здесь и сейчас, в этом кабинете делается большая политика, вырабатывается тактика взаимоотношений двух разведок в шизофренических условиях «российской демократии»… Он отлично понимал, что в своих раскладах начальник ГРУ и Директор СВР могут учитывать такие факторы, которые ему — обычному добывающему офицеру — невозможно себе представить.

После того, как Джинн закончил свой пятиминутный «доклад», некоторое время в кабинете висела тишина. Лицо Директора СВР было непроницаемо… В течение всего доклада оно оставалось непроницаемо, и Джинн, обученный определять реакцию собеседника по психомоторике, ничего не мог сказать об отношении Прямикова к изложенному.

— Я, как Директор Службы внешней разведки, должен принести извинения за действия своего подчиненного, полковника Широкова, — сказал Прямиков.

В кабинет вошел адъютант и положил на стол Директора две видеокассеты — одну профессионального формата… другую — бытового.

— Значит, — сказал Прямиков, постукивая пальцем по профессиональной кассете, — из-за этой кассеты весь сыр-бор? Из-за нее наш уважаемый Владимир Викторович получил по голове?

— Так точно, Евгений Максимович, — ответил Джинн.

— М-да, любопытно. Сам по себе факт говорит о многом… Нашим оппонентам в Лэнгли, видимо, очень сильно нужна эта кассета, если они решились на силовую акцию в Москве.

Лодыгин провел рукой по голове и сказал:

— Можно раздуть грандиозный скандал. Даже во времена холодной войны такие выходки вызывали острейшую реакцию… Но нынешняя ситуация… — Лодыгин не договорил, оборвал фразу. — Остается констатировать факт, что костайницкую операцию штатники провели из рук вон плохо, непрофессионально. В группе Бороевича не было ни одного спеца.

— Почему? — спросил Мукусеев. Все посмотрели на него.

— Потому, — ответил Лодыгин, — что все фото-кино-видеодокументы в таких случаях непременно изымаются. А у этих, прошу меня простить, мудаков не хватило ума проверить видеокамеру…

— За что им огромное спасибо, — сказал Прямиков и побарабанил пальцами по кассете. Мукусеев смотрел на кассету как зачарованный. В этой пластиковой коробке спрятана разгадка гибели Виктора и Геннадия. За эту кассету уже заплатили своей жизнью десятки человек. Он сам попал под удар кастетом в Москве и под пули бандитов в Югославии. Он готов был снова пройти этим опасным путем, лишь бы иметь возможность увидеть запись. Прямиков перехватил взгляд Мукусеева и сказал: