ДЕЛО О СМЕРТИ НА ПРЕЗЕНТАЦИИ

«Горностаева Валентина Ивановна, 30 лет, сотрудница архивно-аналитического отдела „Золотой пули“. Квалифицированный журналист, но обладает неуживчивым характером. Эмоционально неуравновешенна, склонна к непредсказуемым поступкам. Язвительна, но в глубине души романтична. Периодически возникают слухи о нетрадиционной сексуальной ориентации Горностаевой, однако при том она уже давно поддерживает внеслужебные отношения с замдиректора Агентства Алексеем Скрипкой…»

Из служебной характеристики

Этот день не задался с самого утра.

Сначала убежал кофе, потом закатила скандал пятилетняя племянница, которую сегодня именно мне предстояло отвести в детский сад.

— Не хочу эти колготки, — вопила Машка, — они противные и к юбке не подходят.

— Живо одевайся, — железным голосом говорила я. — Мала еще выкаблучиваться.

Но Манюня не желала считаться с моими доводами, она размазывала слезы и причитала:

— Не люблю тебя, хочу, чтобы мамочка-красавица вела меня в садик.

Но Машкина мамочка — а моя сестра — благополучно убежала под предлогом того, что «опаздывать на практику по хирургии ни в коем случае нельзя». При этом она успела напялить на себя мой любимый свитер и прихватила мобильник, бросив на прощание: «Я же врач и не могу без телефона».

Моя сестрица всегда отличалась исключительной наглостью. Дотащив Машку до сада, я с трудом втиснулась в переполненную маршрутку, а в метро обнаружила отсутствие кошелька. То ли я потеряла его сама, то ли кто-то помог мне в этом, но подобные истории повторялись с завидной регулярностью. Количество потерянных и украденных у меня кошельков счету не поддается.

К тому же в этом, как назло, была магнитная карта, и в поисках мелочи на жетон мне пришлось трижды обшарить сумку.

Словом, когда я добралась до Агентства, настроение было окончательно испорчено.

Но неприятности продолжались. На столе меня ждал многострадальный синопсис для очередного сборника новелл «Все в АЖУРе», который по настоянию Обнорского я переписывала уже в пятый раз. На сей раз шеф вернул мне его, щедро украсив страницы жирными вопросительными знаками, а каждый второй абзац сопровождала ремарка:

«Не верю!» «Тоже мне Станиславский», — в сердцах подумала я. Он, видите ли, не верит!

Да если бы еще год назад кто-нибудь сказал, что мне придется писать новеллы, я бы тоже ни за что не поверила. Но тем не менее сборники издаются, и их даже читают. Теперь вот режиссер Худокормов снимает по ним сериал, и герои новелл обретают кровь и плоть на экране. В жизни чего только не бывает.

С отвращением откинув ненавистный синопсис, я включила компьютер и приготовилась заводить в него очередную сводку криминальных событий, которую ежедневно выпускала «Золотая пуля». Но погрузиться в «увлекательный» мир убийств, разбойных нападений, ограблений и других не менее приятных событий мне помешало явление Железняк.

— Модестов не заходил? — спросила она, окидывая нашу комнату подозрительным взглядом.

После недавнего переезда здесь творился форменный кавардак, и субтильный Модестов теоретически вполне мог спрятаться внутри одного из шкафов, содержимое которых в беспорядке валялось на полу. Сегодня он еще не удостаивал нас своим посещением, но это не помешало мне, не моргнув глазом, солгать:

— Был, но недавно ушел.

Нонна посмотрела в мою сторону с выражением гадливости на лице и выразительно хлопнула железной дверью.

Агеева поморщилась на этот отвратительный лязг и, не отрываясь от монитора, сказала, что заводить романы с женатым мужчиной, у которого к тому же трое детей, — последнее дело. Вообще-то подобные сентенции не в стиле Марины Борисовны, но после того, как Марк, о котором она мне столько рассказывала, предпочел Марине ее собственную дочь, Агеева временно пребывала в угнетенном состоянии духа. Мне стало стыдно. Потом я разозлилась на Модестова, который, в очередной раз устав исполнять роль заботливого отца и мужа, не придумал ничего лучшего, как обратить свое внимание на меня.

Самое смешное, что никакого романа между нами не было. И если я позволяла Мишеньке изображать из себя плейбоя, так это только потому, что Скрипка уехал в отпуск, вновь заявив, что общение со мной плохо сказывается на состоянии его нервной системы. Нервная система Модестова, очевидно, требовала чего-то экстремального. Во всяком случае он всерьез решил, что мои рыжие волосы и строптивый характер помогут ему ощутить себя настоящим мужчиной и выйти из состояния творческого кризиса, в котором он пребывал в последнее время. Наверное, я не должна была поощрять его ухаживания, но чего не сделаешь назло Скрипке. При мысли о Леше мне сделалось совсем грустно. «Небось там, в своем отпуске, даром времени не теряет.

Вот возьму и соблазню Модестова, и пусть тогда у Нонки появится законный повод беситься, а еще лучше — у Обнорского».

От этих грандиозных планов меня отвлек Спозаранник, которому срочно понадобились статьи Ольги Харитоновой.

— Вам хватит получаса для выполнения этого задания? — обратился он ко мне.

— Что за спешка? — спросила я, недоумевая, с чего это вдруг Глеб заинтересовался творчеством моей бывшей сокурсницы.

Спозаранник снял очки, укоризненно посмотрел на меня и отчеканил:

— Сегодня ночью корреспондент газеты «Зелень лета» Ольга Харитонова погибла на презентации в оранжерее заповедника «Белые ночи».

Это известие сразило меня наповал. Я хорошо знала Ольгу. Когда-то нас связывала тесная дружба, но после окончания университета наши пути разошлись: она не разделяла моего тогдашнего восхищения Обнорским и считала расследовательскую журналистику делом грязным и ненужным. Впрочем, это не помешало нам чрезвычайно обрадоваться друг другу, когда неделю назад мы случайно встретились на пресс-конференции. В тот день Ольга спешила, но за короткое время, которое понадобилось нам, чтобы выпить кофе, она успела рассказать мне, что наконец нашла себя в «Зелени». Выглядела Харитонова просто классно и даже обещала навестить меня в «Золотой пуле».

Отказываясь верить в ее гибель, я пошла в комнату выпускающих, чтобы почитать сегодняшнюю сводку, где должна была появиться информация о ночных происшествиях. Все было так, как сказал Глеб; в сухом изложении репортеров эта смерть выглядела еще более нелепой: «В 23.10 на презентации Фонда в поддержку биологической науки, проходившей в оранжерее заповедника „Пальмира“, металлическая рама со стеклом упала на голову журналистке Ольге Харитоновой. Полученные травмы оказались несовместимыми с жизнью. Обстоятельства уточняются».

«Кошмар!» — подумала я. И нахлынули воспоминания…

Харитонова была самой яркой девушкой на нашем курсе. Она приехала откуда-то с Казахстана и жила в крошечной квартире на улице, которая в те годы носила имя Куйбышева. Сюда мы умудрялись набиваться всей нашей группой и под гитару и водку ночи напролет грезили о будущей журналистской славе. Ольга была не похожа на нас. Она вообще не была похожа ни на кого и выделялась из любой толпы своей утонченной восточной грацией. С чьей-то легкой руки за ней закрепилось имя Хлоя, и хотя смуглая, острая на язык Ольга менее всего походила на наивную пастушку из древнегреческой пасторали, оно странным образом шло ей. Эстетка и театралка Хлоя не пропускала ни одной премьеры у Додана и собиралась стать театральным критиком. Любили Ольгу не все, но я восхищалась ею безоглядно. Всякий раз, когда она входила в аудиторию, привычным жестом поправляя волнистые волосы, мое сердце готово было выскочить из груди. Это была самая большая и самая чистая любовь в моей жизни. Во время наших ночных посиделок Хлоя обыкновенно садилась на пол и, обхватив руками колени, читала Цветаеву, а потом свои собственные стихи. «Ах, зачем свечи, ведь они не вечны? Как не вечны плечи у меня в ладонях, как не вечны губы, что словами гонят. Убегу в радость и назад ни разу…»

Такие вот воспоминания роились в моей голове, когда ровно через тридцать минут я принесла Глебу извлеченные из Интернета статьи Харитоновой. Он удовлетворенно кивнул и сказал, что я — птица на ветвях его души. В устах Спозаранника этот лингвистический изыск означал высшую похвалу и конец аудиенции, но я продолжала в растерянности стоять перед ним, словно ждала чего-то.

— Глеб, ты думаешь, что смерть Харитоновой не была случайностью?

— Скорее это похоже на четко спланированное убийство, — не отрываясь от чтения, ответил он.

— Я хорошо знала Ольгу, мы учились с ней на одном курсе. Кому и зачем понадобилось убивать ее?

— Вот это нам и предстоит выяснить, — многозначительно изрек Спозаранник. — И вместо того, чтобы стоять здесь, обратившись в соляной столб, именно вам, Валентина Ивановна, следовало бы поехать в «Пальмиру» и уточнить обстоятельства смерти вашей сокурсницы.

Я ощутила мерзкий холодок где-то внутри, и первым моим желанием было немедленно отказаться от этого предложения. Но Глеб испытующе смотрел на меня сквозь очки, и под этим взглядом я внезапно ощутила себя трусливой дрянью, готовой предать Хлою. Именно поэтому я согласилась поехать в заповедник.

В коридорах «Золотой пули» сновали киношники. Режиссер Худокормов распоряжался операторами, которым предстояло снимать интерьер кабинета Обнорского.

Мимо меня пробежал актер, приглашенный на роль Спозаранника, который был удивительно похож на Глеба. С тех пор как начались съемки фильма, актеры появлялись здесь часто, стараясь лучше узнать тех, кого им предстояло играть.

— Может, покурим? — подскочил невесть откуда взявшийся Модестов.

— Да отстань ты, — отмахнулась от него я. — И без тебя тошно. Иди вон лучше к жене, она с утра тебя ищет.

Обиженный Миша подошел к окну и галантно поднес зажигалку Асе Барчик. Этой роскошной девице предстояло воплотить на экране Снежану Прибрежную, от лица которой писала Завгородняя. Я искренне пожалела актрису, которой суждено было исполнять роль моей героини, Куницыной, и направилась в буфет.

Там сидели Завгородняя и Железняк, они пили морковный сок и о чем-то оживленно сплетничали. При моем появлении Нонка дернулась и, прихватив с собой недопитый стакан полезного напитка, демонстративно удалилась. Я взяла горячий беляш и молоко, пить которое приучил меня Скрипка, и подсела к Завгородней.

— Слушай, что у тебя с Модестовым? — спросила Светлана.

Отметив про себя, что Железнячка успела поплакаться ей в жилетку, я поковыряла свой любимый беляш, есть который мне почему-то расхотелось, и с раздражением ответила:

— Да ничего нет, на фиг он мне сдался.

— Ну на фиг не на фиг, а помнится, когда-то давно ты жалела о том, что выбрала Скрипку, а не Модестова, — сказала Светка.

— Нашла о чем вспоминать, — фыркнула я. — Надеюсь, ты не поделилась этим фактом моей биографии с Железняк?

— Нет, конечно, но все-таки зря ты ее дразнишь.

— Да Нонка сама заполошная! — взорвалась я. — Вспомни, как она домогалась Спозаранника.

— А что, Скрипка опять взял таймаут? — задала вопрос Завгородняя, оставляя без внимания мою реплику.

Светкина проницательность делала ей честь, но обсуждать с ней наши со Скрипкой взаимоотношения мне не хотелось. Поэтому я встала из-за стола, сказав Завгородней, что уезжаю в «Пальмиру».

В автобусе меня неожиданно укачало, и я подумала, что не следовало запивать молоком беляш. Почему-то вспомнился прошлый год, когда я отравилась в буфете, и Скрипка отвез меня домой, а потом, вместо того, чтобы посидеть со мной хоть полчасика, помчался к своему мальчику-стажеру из Эстонии, который потом оказался девочкой, что не помешало им с Лешкой целый месяц спать валетом на одном диване. Этот ни слова не говорящий по-русски мальчик-девочка поссорил нас тогда в очередной раз. Хотя надо признать, что стажер был любимцем всего Агентства и здорово помог тогда Скрипке, который занимался делом об отравлениях в буфете.

После ночного происшествия заповедник был закрыт для посетителей, и, чтобы попасть туда, мне пришлось предъявить удостоверение «Золотой пули». Оперативники уже разъехались, и единственный, кого я встретила в злополучной оранжерее, был высокий парень в комбинезоне, который наводил здесь порядок. Он недовольно посмотрел в мою сторону и вновь принялся складывать в пластиковый мешок бутылки, недоеденные бутерброды и пластиковые стаканчики, в избытке валявшиеся среди пальм и цветов. Я подняла голову вверх, туда, где рядом с банановой пальмой зияла огромная дыра, оставленная выпавшей рамой, и невольно содрогнулась. «Нет, это не могло быть убийством», — думала я, стараясь не смотреть на осколки стекла и примятую влажную зелень. Было душно, неприятные цветы, похожие на огромные хищные кувшинки источали слабый аромат, и я вновь почувствовала тошноту. Потом со мной начало происходить нечто странное: в ушах загудели тысячи сирен, а земля стала стремительно уходить из-под ног.

— Вам лучше? — донесся до меня чей-то голос.

На корточках передо мной сидел парень в комбинезоне. У него были синие глаза, какие бывают только на картинах художника Глазунова.

Мне действительно было лучше, и о недавнем обмороке напоминал только слабый шум в ушах.

— Долго я так провалялась?

— Не больше минуты, — сказал синеглазый парень, помогая мне подняться.

— Ты давно здесь работаешь?

— Третий год.

— И часто в оранжерее проходят презентации?

Его голос стал суровым:

— Такого безобразия, как прошлой ночью, на моей памяти еще не было. Мало того, что оранжерея превращена в свинарник, так еще и рама со стеклом упала прямо на хризантемы и погубила новые сорта.

К тому же все эти любители халявной выпивки растоптали несколько кустов орхидей. Вот взгляните.

Он поднял с земли цветок с черными, уродливо изогнутыми лепестками и посмотрел на него с видимым сожалением.

— Вчера здесь погибла журналистка, — попыталась я придать его мыслям другое направление. — Ты не знаешь, как это случилось?

Но, похоже, что сломанная орхидея интересовала парня куда больше, чем бедная моя Хлоя. Он насупился и забормотал, что устраивать пьянки среди редких растений — кощунство, затем понес какую-то околесицу про то, что каждому грешнику своя кара, и, схватившись за мешок, вновь принялся швырять в него остатки ночного пиршества.

— Скажи хотя бы, кому в голову пришла мысль устроить в оранжерее это безобразие?

— Это вы у начальства поинтересуйтесь, а я — человек маленький, что велят, то и делаю.

Он поднял с земли кусок белого мрамора, который показался мне подозрительно похожим на кисть человеческой руки, и, сокрушенно покачав головой, отправил его в свой мешок. Судя по всему, этот странный уборщик не был настроен на продолжение разговора. «Псих какой-то», — подумала я и вышла в сад.

После душной оранжереи оказаться на свежем воздухе было наслаждением. Осень только начиналась, и заповедник еще не утратил своей пышной красоты. Я медленно пошла по пустынным дорожкам, думая о Хлое и этом странном парне, как вдруг услышала чьи-то приглушенные рыдания.

На скамейке под сенью огромного дерева сидела девушка и плакала, уткнувшись лицом в колени. Так безнадежно и горько умеет плакать Манюня, когда ей отказываются покупать очередную Барби. Внезапно под моей ногой хрустнула ветка, девушка подняла голову, и на меня глянуло симпатичное зареванное личико с черными дорожками слез. Чтобы не смущать эту юную особу, я поспешила уйти.

В дирекции «Пальмиры» мне сообщили, что в связи с ночным происшествием увидеть сегодня кого-либо из тех, кто имеет отношение к презентации, невозможно.

Услышав это, я с облегчением вздохнула: события этого дня вымотали меня настолько, что больше всего на свете мне хотелось лечь и закрыть глаза, а может быть, плакать, как эта девушка в парке.

Выслушав мой отчет о поездке, Спозаранник поморщился и сказал, что из меня никогда не выйдет хорошего расследователя.

Сам он за то время, что я была в заповеднике, успел не только изучить статьи Харитоновой, но съездил в морг, выяснил имена учредителей Фонда в поддержку биологической науки и поговорил с журналистами «Зелени лета».

— Ну и что тебе удалось узнать? — спросила я.

— А то, что председатель Фонда — Эраст Бамбук, личность одиозная и сомнительная, а Харитонова сумела вскрыть серьезные нарушения в его работе, — с этими словами Глеб положил передо мной Ольгину статью «Бизнес на соцветиях». — Между прочим, в момент наступления смерти в крови Харитоновой содержалось большое количество алкоголя. Не иначе, как ее специально заманили на презентацию, напоили и подстроили убийство — в этом убеждены и в «Зелени лета».

— На презентациях не пьешь только ты, — заметила я. — Что до сотрудников «Зелени», то гибель любого журналиста всегда пытаются преподнести как убийство борца за правое дело. Пойми, Глеб, я хорошо знала Ольгу. Она могла быть какой угодно — бесшабашной, веселой, язвительной. Могла выпить столько, что тебе и не снилось, сплясать канкан на столе, выкинуть любой финт.

Единственное, чего она категорически не могла, так это быть борцом против коррупции в биологической науке.

Мой вдохновенный монолог, конечно же, не убедил Спозаранника, который с маниакальным упорством отстаивал версию убийства. Согласились на том, что завтра я снова поеду в заповедник и поговорю с организаторами презентации. Выйдя от Глеба, я схватилась за сигарету, но после первой затяжки почувствовала, что курение не только не доставляет мне привычного удовольствия, но напротив — вызывает отвращение.

— Валентина, ты плохо выглядишь, — сказала Агеева, когда я вошла в нашу комнату.

— Устала, как собака, — пожаловалась я. — Да еще мутит целый день.

— Меньше надо беляши в буфете лопать, — резонно заметила Марина Борисовна. — Выпей вон лучше кофе, я только что заварила, и собирайся, пора идти.

— Куда идти? — спросила я, думая о том, что кофе мне почему-то тоже не хочется. Не иначе, как меня сразила неведомая болезнь.

— Ты что, забыла о сегодняшнем празднике? — возмутилась Агеева.

Тот факт, что «Золотая пуля» отмечает сегодня свой очередной день рождения, действительно вылетел из моей головы.

— Я не пойду, сил нет, да и настроение совсем не праздничное.

— Не выдумывай, пожалуйста, — сказала Марина Борисовна, — тебе надо развеяться, а то совсем захиреешь в ожидании Скрипки.

Она закрутилась перед зеркалом, оглаживая длинное черное платье, и, глядя на нее, я подумала, что лучшим лекарством от любви является другая любовь.

В маленьком кафе было шумно и весело. Звучали здравицы в честь «Золотой пули», хлопали пробки шампанского. Приглашенные на праздник актеры создавали забавную неразбериху, где реальные люди путались с вымышленными персонажами, и все это тонуло в оглушительном хохоте.

— Куницына, иди к нам, — кричала Ася Барчик, которая сидела радом с Завгородней, — выпьем за успех нашего предприятия.

Видеть их вместе было странно, наверное, одна красавица — хорошо, а две рядом — это уже много. Я поискала глазами Агееву. В толпе любителей пения она стояла у караоке и отчаянно фальшивила в микрофон: «Я отдала тебе, Америка-разлучница, того, кого люблю». Стоявший рядом с ней Гвичия всем своим видом показывал, что готов заменить Марине Борисовне не только американцев, но и всех прочих иностранцев взятых вместе.

— Зурабчик, посмотри, как я похудела, — жаловалась она. — Ничего от бедной девушки не осталось.

— Асталось, очень асталось, — с придыханием говорил Гвичия, смыкая руки на ее тонкой талии.

Они пошли танцевать, и в объятиях грузинского князя Марина Борисовна забыла своего неверного Марка. Понаблюдав за ними некоторое время, я почему-то вспомнила стихи Хлои: «…только эта радость для чужого глаза, только этот голос слишком преднамерен, я сама не знаю, где себе поверить». Мне было грустно, и, чувствуя себя больной и усталой, я пошла домой.

Сашка сидела на кухне, уткнувшись в учебник по хирургии.

— Ужин на плите, — буркнула она.

— Не хочется, — сказала я и достала из холодильника пакет молока.

Зная, что обыкновенно я не страдаю отсутствием аппетита, сестра покосилась на меня и спросила:

— Что-то случилось?

Благоразумно умолчав об утрате очередного кошелька, я рассказала ей о Харитоновой и о том, как грохнулась в обморок в оранжерее, и что, наверное, заболела, потому что весь день отвратительно себя чувствую. В глазах сестры вспыхнул профессиональный интерес. Она измерила мне давление и тут же принялась собирать анамнез, задавая идиотские медицинские вопросы.