Зима никак не хотела заканчиваться. Всю вторую половину марта Питер прижимало морозом. Днем температура поднималась иногда до нуля, но ночью прихватывало крепко. Хотелось тепла, но его все не было. Когда я объявил нашему высококвалифицированному юристу Лукошкиной, что мы летим на Урал проводить занятия с местными журналюгами, она всплеснула руками и заявила:

— Господи! Здесь замерзаем, а ты еще на Урал удумал. Там же, наверное, самая настоящая зима… бр-р.

— Не бойся, Аня, я тебя согрею, — ответил я.

— Размечтался, — юридически корректно ответила Лукошкина.

В пятницу, тридцатого марта, мы вылетели в Екатеринбург. Летели вчетвером:

Повзло, Соболин, Аня и я. Участие Соболина в семинаре не планировалось, но дня за три Володя сам ко мне подошел, помялся и говорит:

— Возьми, шеф, меня на Урал.

— С чего бы это вдруг? — спросил я.

Володя опять помялся немного, откинул рукой волосы своей «артистической» прически и ответил:

— Встряхнуться надо. Совсем я что-то закис, старуха загрызла и это… творческий кризис у меня.

— Творческий?

— Творческий, — подтвердил Соболин. — Глубокий.

Творческий, да еще и глубокий — это, конечно, аргумент. Я решил проявить мужскую солидарность и дать Володе возможность встряхнуться. И взял. Знал бы, во что это выльется — ни за что!

Короче, мы прилетели в Екатеринбург, а там нас уже встречал местный организатор семинара Евгений Танненбаум. Он приехал на шикарном микроавтобусе «мазда», и мы покатили в районный городок N-ск. Ехать до N-ска предстояло около восьмидесяти километров, а потом еще двадцать до базы отдыха райкома ВЛКСМ. ВЛКСМ, конечно, давно уже нет, но база осталась. Кстати, ее и прихватизировали бывшие комсомольские вожаки. Теперь там оттягиваются новые русские: бандюганы и коммерсанты… то есть те же самые «комсомольцы». Это нам Танненбаум по дороге рассказал.

Евгений Кириллович («для друзей — просто Женя») был главным редактором «Вестника N-ска». Он производил впечатление жизнерадостного оптимиста, был лыс, как бильярдный шар, и говорил без умолку… В комфортабельном автобусе, по хорошей дороге, с музыкой и несмолкающим Женей Танненбаумом до N-ска доехали быстро. Смеркалось, синел снег, испятнанный заячьими следами, молчаливые стояли деревья. Красиво — безумно.

Весной девяносто шестого я уже проезжал по этому шоссе, но тогда красоты не замечал.

Мы миновали N-ск — маленький, уютно лежащий в сугробах городок, дальше поехали по укатанной грунтовке. Сумерки загустели, снег в свете фар искрился, вдоль дороги стояли мощные ели… Трепал языком Женя. Мне хотелось дать ему «в башню», так, чтобы его «заклинило». Но не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями.

— Моя фамилия, — сказал Танненбаум, — в переводе с немецкого означает ель.

— Ельцин, значит? спросил Соболин.

— О! Борис Николаевич! Великий реформатор! Великий. Я перед ним преклоняюсь, — ответил Женя и продекламировал:

— О Tannenbaum! О Tannenbaum! Wie grun sind deine Blatter.

Сам же и перевел:

— О ель! Как зелены твои листья… то есть, конечно, иголки. Прекрасное, могучее дерево. Я, знаете ли, испытываю с ним некое родство. Чувствую его дремучую языческую лохматость.

— У вас не только родство, — сказала, разглядывая лысую танненбаумановскую голову, Аня, — у вас и внешнее сходство несомненное.

— Могучее дерево, могучее, — согласился Женя. — Устремленное ввысь.

Я подмигнул Лукошкиной и показал ей большой палец.

— Да, — продолжал Женя, — устремленное ввысь, как… э-э…

— Фаллос, — сказал я.

Жизнерадостно заржали Повзло и Соболин. «Фи!» — скривилась Лукошкина.

— Как фа?… — изумленно спросил Танненбаум. — Странно… я хотел сказать: как ракета.

— И я тоже. Фаллос. Так штатники называют свою новую ракету-носитель. На Венеру полетит. Фаллос — он всегда на Венеру.

— А-а, — уважительно произнес Женя, — я не знал… Фаллос.

Бывшая комсомольская база отдыха находилась на большой поляне посреди соснового леса. Посредине стояло двухэтажное строение в форме буквы "Т", поодаль были разбросаны отдельные домики, стилизованные под швейцарские шале. Светились окна, на стоянке сбились в стаю несколько автомобилей разной национальности и цены: от моей любимой отечественной «Нивы» до навороченной «тойоты-лэндкрузер».

— Уже собирается народ, — сказал, кивнув на машины, Танненбаум. — Коллеги-журналисты… акулы, так сказать, пера.

Мы тут, конечно, не столица… провинция.

Но есть очень острые перья. Очень острые.

Как… э-э…

Я уже собрался подсказать Танненбауму, на что похожи острые журналистские перья, но Лукошкина сделала мне страшную морду.

— …как шпаги, — закончил свою мысль Женя. Он — определенно — любил глубокие, небанальные метафоры. Острые, как… фаллос.

Нас с почетом разместили в шале. Однако наши коттеджи только снаружи были загранично-буржуазными. А вот внутри они отражали ностальгию нынешних хозяев по своей комсомольской молодости.

В прихожей меня встретил плакат: «Привет участникам комсомольско-молодежного слета!» В гостиной количество ностальгической атрибутики было вообще безмерным — на стенах висели шелковые и бархатные вымпелы: «Ударник X пятилетки», «Победитель соцсоревнования», «Лучшая комсомольско-молодежная бригада». На телевизоре «Панасоник» стоял небольшой бюст поэта Маяковского, а на журнальном столике лежали номера журнала «Молодой коммунист». На прикроватной тумбе в спальне — томик речей Леонида Ильича Брежнева. Даже с трогательной закладкой… Да, с юморком бывшие комсомольцы оказались.

Но в целом номер был весьма комфортабельный, в холодильнике даже напитки нашлись. В ассортименте от «Столичной» до «Мартеля».

Я только успел осмотреться, разложить вещи и выкурить сигарету, как пришел Танненбаум и объявил, что пора на ужин.

И что все местные коллеги горят от нетерпения, ожидая встречи со мной… Вот ведь дурак этот Женя, а слова сказал хорошие. Правильные сказал слова. Ну, насчет встречи со мной.

Я подмигнул бронзовому Маяковскому и, накинув на плечи куртку, пошел за Танненбаумом. На улице было чертовски хорошо… И подумалось, что лучше бы не ходить ни на какой ужин, а пойти к Лукошкиной в ее шале, выпить чуть-чуть «Мартеля» и…

— Вот мы и пришли, — сказал Женя Танненбаум.

— Ну, вы попали, — сказал Женя Танненбаум… Нет, это он потом сказал. А тогда он сказал:

— Вот мы и пришли.

В зале на стенах светились бра в виде канделябров, а на столах колыхались огоньки живых свечей. Акулы пера стояли парами, тройками или стайками. Когда мы вошли, к нам обернулись. Танненбаум громко и торжественно объявил:

— Коллеги! Прошу любить и жаловать — Андрей Серегин. Звезда, так сказать, криминальной журналистики.

Мне захотелось дать Жене в морду.

Вполне, кстати, нормальное желание. Но все-таки в морду я ему не дал, а только буркнул зло: аплодисментов, мол, не слышу. И Танненбаум, огорчившись безмерно, тут же и откликнулся:

— Поприветствуем нашего гостя аплодисментами!

И я до конца прочувствовал танненбаумовскую «дремучую языческую лохматость»… Раздались аплодисменты. Я посмотрел в ту сторону, откуда они прозвучали, и увидел Аню Лукошкину. «Ну, Анька, — подумал я, — вот вернемся в Питер, я тебе все припом…» Но до конца недодумал: Лукошкина была чудо как хороша. В очень простом, длинном, черном платье, с ниткой жемчуга на груди.

Потом начался ужин. Знакомство. Тосты. Упражнения в остроумии и красноречии. Больше всех, конечно, старался наш друг Ельц… тьфу! — Танненбаум. Это меня раздражало. Но еще больше раздражало то, что этот лысый пень все вился вокруг моего юриста. Я подозвал Колю Повзло и дал ему поручение.

— Легко, — сказал Коля. — Нокаутом в третьем раунде.

— Легко? — переспросил я. — Вы же в разных весовых категориях, Коля… Он килограммов на тридцать-сорок больше тебя весит.

— Ты, Обнорский, дилетант, — очень солидно сказал Коля. — Я же с депутатами ЗакСа и чиновниками из Смольного пью.

Этот аргумент показался мне убедительным. И, забегая вперед, скажу, что Коля с поставленной задачей справился. Геройски, нисколько не щадя себя.

Ужин потихоньку приобретал все более непринужденный характер. Господа журналисты вели себя раскованно. Начались танцы… стал затеваться поход в сауну смешанным коллективом. («Разнополым», — сказал Юрий Львович, немолодой главный редактор газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Любознательный Повзло спросил у него: «А какой у вас тираж, коллега?» — «Шесть тысяч, коллега». — «Помилуйте, в N-ске все население — тридцать тысяч, — возразил Повзло. — Как же вам удается реализовать шесть тысяч?» — «Люди, — возразил Юрий Львович, — очень интересуются светской, знаете ли, жизнью…» Ошеломленный Коля сильно зауважал Юрия Львовича.)

Вечер вошел в ту стадию, когда уже царит всеобщий и всеохватный восторг, алкогольное парение души у одних и страстный поиск амуров у других… Так ведь весна! Взгляд Володи Соболина упал — ах, весна! — на некое создание женского полу с грудью и попкой. Взгляд Володи упал в глубочайшее декольте… да там и остался. Володя оставил Повзло с Танненбаумом и как самонаводящаяся ракета пошел на цель…

Весна. Весна! Неслышный гимн любви волнует кровь. Бушуют гормоны.

Повзло старательно выполнял мое поручение и «язычески-лохматый» бильярдный шар Танненбаума уже склонялся к Коле на плечо. Звучала музыка, перекрывая ее, из сауны летел женский визг. Визг был голым.

— Обнорский, — сказала, подходя ко мне, Аня. — Обнорский, пригласи меня танцевать.

Я пригласил, и мы пошли танцевать.

Как же это я раньше не обращал внимания, какие у нее глаза? Беда, а не глаза!

Музыка кончилась, но мы так и стояли посреди зала.

— Аня, — сказал я.

— Что?

— Анька, пойдем ко мне, — шепнул я.

— Нет, — сказала она.

— Почему? — спросил я.

— Потому что мы с тобой мало знакомы, — ответила она.

— Мы! С тобой! — изумился я. — Да мы с тобой вместе работаем уже сколько лет.

— И это повод для того, чтобы идти к тебе?

— Конечно, — уверенно сказал я. — Пойдем. У нас будет свидание.

— Свидание — это прежде всего романтика, — юридически точно сформулировала Лукошкина.

— Романтики будет столько, сколько у тебя никогда не было. Пойдем ко мне.

— Хорошо, — наконец сдалась Аня. — Встретимся через полтора часа у второго коттеджа.

В тот вечер и произошла первая кража.

Но до утра никто об этом не знал.

Я пошел в свое шале привести себя в порядок, прилег на кровать и представил, как все у нас будет… Вж-ж-жи-икк «молнии» по спине платья, шелест ткани, скользящей по телу. Ломкий, призрачный свет луны в небе и бронзовый взгляд бюста В. В. Маяковского с телевизора…

За окном серебрился снег и долетали иногда голоса коллег журналистов. Семинар!

…В свое шале я вернулся — совершенно замерзший — только в пятом часу утра. Или, если хотите, ночи. Два часа я прождал Лукошкину у второго коттеджа, но она не пришла. Несколько раз я порывался пойти в ее домик и устроить скандал, но каждый раз останавливал себя.

Я заставил себя уйти с места назначенного, но почему-то несостоявшегося свидания, только когда понял, что еще десять минут — и с обморожением всех конечностей меня доставят в местную больницу, где какой-нибудь энский лекарь радостно приступит к ампутации…

Злой — нет, даже не злой, а совершенно обескураженный поведением Лукошкиной я дошел до своего коттеджа и удивленно обнаружил, что в моей комсомольско-молодежной обители горел свет и был слышен голос. «Аня!» — подумал я и тихонько вошел.

Дверь из прихожей в гостиную была приоткрыта. Сквозь щель я разглядел Володю Соболина. Соболин расхаживал по ковру и что-то бормотал себе под нос…

Интересно!

— И что же вы здесь делаете, господин репортер? — входя, спросил я строго.

Володя медленно обернулся, посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Губы его шевелились.

— Соболин! Ау! Очнись.

— А, Андрей! Ты не можешь себе представить, что это за женщина, — сказал Соболин. — Марсианка… Марсианка!

— Лукошкина? — со злостью спросил я.

— Какая Лукошкина? — не понял Соболин.

Я успокоился, поняв, что соболинская марсианка — это какая-то другая особь женского пола.

— Ты что здесь делаешь, Вова? — спросил я уже спокойно.

— Тигрица! — сказал Вова.

Я сел в кресло, вытянул ноги и посмотрел на бронзового Маяковского. Владимир Владимирович скорбно опустил глаза.

— Так тигрица или марсианка? — продолжал я допрос Соболина.

— Марсианская тигрица, — ответил он.

— А может, тигровая марсианка?

— Нет, нет… Марсианская тигрица. Именно так! Да! Так!

М — да, подумал я, худо дело-то… я громко щелкнул пальцами, и Вова, кажется, пришел в себя. На меня посмотрел слегка изумленно.

— Ну так что случилось-то, господин Соболин? И как ты, друг мой, оказался здесь?

— У тебя, Андрей, дверь была открыта.

— Возможно, что и открыта. Забыл.

А ты — то что здесь делаешь?

— Да я вот… Виктория. О, она тигрица!

— Ага, — сказал я, — понял. Виктория — эта та, у которой бюст из декольте выпрыгивает?

— Она… она! Ты очень точный дал образ, Андрей.

— Так ты ее трахнул?

— Нет.

— Фу, Соболин… Как это низко! Женщина хочет любви, а ты…

— Она меня трахнула, — победно сказал Вова. — Тигрица!

— Ну, это в корне меняет дело, — согласился я и повернулся к Маяковскому. Владимир Владимирович кивнул. — А ко мне-то ты чего приперся среди ночи?

— Повзло пьяный храпит — невозможно… Нас же вдвоем поселили. Это только ты, Анька, Танненбаум и Виктория отдельные коттеджи занимаете. А мы — рядовые бойцы — живем парами. Так Повзло — сволочь! — храпит… работать невозможно.

— Ну, иди тогда к своей тигрице.

— Не могу… Она меня после пяти выставила.

Я посмотрел на часы — было всего-то половина пятого.

— Еще нет пяти, — сказал я. — Что ты несешь?

— После пяти раз, — ответил Вова, скромно потупив глаза.

Я зааплодировал, Маяковский за отсутствием рук просто кивнул. Но одобрительно.

Утром было солнце и… скандал. Выяснилось, что у одной из дам пропал парик.

Дама была расстроена, едва сдерживала слезы и говорила, что парик куплен ею в Лондоне, дорогущий — стоит черт те сколько валютных фунтов: «Это какая же сучка его спи…ла? А еще интеллигентные люди!»

Страдающий тяжелым похмельем господин Танненбаум обошел коллег, расспрашивая: не видел ли кто английского парика? Никто ничего не видел… А еще интеллигентные люди!

Перед завтраком ко мне подошел сияющий светский хроникер Юрий Львович и, подмигивая, рассказал, что, мол, не только пропажи случаются, но и находки.

— Что же за находки? — поинтересовался я механически, без интереса.

— Вот! — торжественно сказал Юрий Львович и вытащил из кармана пиджака ажурный кружевной комочек. — Вот, извольте… хе-хе… в бильярдной нашел.

Кто — то из дам… хе-хе… забыл… на бильярде.

— Бывает, — пожал я плечами и хотел отойти, но Юрий Львович схватил меня за пуговицу и продолжал:

— Разврат. Скандал. Аморалка. Горячий, знаете ли, материал для моего издания… хе-хе…

— Вы что же, — удивился я, — собираетесь об этом написать?

— Есь-тесь-ств… А про парик Галька врет, врет. Она его на «секонде» нарыла за полтаху… Говно — хе-хе, — а не английский.

В зал вошли Лукошкина и Повзло.

Я все еще не мог решить, как вести себя с Аней — устроить скандал или просто мило поинтересоваться, где она была этой ночью?

Юрий Львович продолжал бубнить:

— Я ее, прошмандовку старую, знаю — она с начальником милиции еб…ась — хехе! О, я ее знаю.

Он был мне крайне неприятен. Я извинился и поскорее ушел от «светского хроникера».

Поздоровались мы с Лукошкиной весьма сдержанно.

Наконец я решился:

— Аня, я тебя ждал…

— Я тоже, — сказала Лукошкина. — Но тебя там не было. Я прождала тебя десять минут и пошла спать. А где был ты?

— Я — я два с лишним часа стоял на морозе…

— С цветами? — в глазах Лукошкиной мелькнули искорки.

— Откуда я тебе цветы возьму ночью в этой глухомани.

— Какое же свидание без цветов?

— Два часа… на морозе… — бессвязно — что это со мной? — продолжал я.

— И где ты стоял?

— У второго коттеджа. Два часа. Холодно. Замерз.

— Места свиданий и встреч надо записывать, — назидательно сообщила Лукошкина. — Я, например, всегда записываю, где и с кем встречаюсь, и поэтому со мной таких историй не бывает.

Я же тебе сказала — у двенадцатого коттеджа.

— По-моему, у второго? — неуверенно сказал я.

— У двенадцатого, — твердо заявила Лукошкина.

Осознав, что выяснить истину о неудачном ночном свидании мне вряд ли дано, я переключился на Колю Повзло, который присутствовал при нашем диалоге, но по его внешнему виду было понятно, что он вряд ли что-нибудь понял.

— Как самочувствие, камикадзе?

— Да я, — ответил Коля, — в ЗакСе бухаю… с депутатами! Закалка! Тренировка… как огурчик, шеф.

В общем, приврал Коля, — от него уже пахло свеженьким.

Днем мы читали лекции по расследовательскому ремеслу. Слушали нас на удивление внимательно, задавали много вопросов. Изрядную активность проявляли Юрий Львович и его супруга — смазливая бабенка лет на пятнадцать моложе мужа. Вопросы они задавали специфические — все про проведение тайной фотосъемки и видеозаписи… Каждому свое.

Потом был трехчасовой перерыв на обед. Я собрался сходить в гости к Ане Лукошкиной, но ворвался Соболин и начал рассказывать, какая Виктория изумительная, тонкая и страстная. А отец у нее — генерал-майор, но, конечно, не в этом дело…

— А в чем? — перебил я с досадой.

— Она — необыкновенная женщина, Андрей. Ты не понимаешь. Я хочу посвятить ей стихи… или романс… или крутой шлягер.

— Посвяти ей поэму, — посоветовал я.

— Поэму? — ошеломленно спросил Володя.

— Поэму, поэму… Шел бы ты лучше к ней, Володя. К тигрице.

— Да ее нет, ушла куда-то… Ты думаешь — поэму?

Насилу я от Володи освободился и долго смотрел ему вслед. Соболин медленно брел по широкой, расчищенной от снега дорожке и что-то бормотал в диктофон… Совсем крыша поехала у мужика.

Я пошел к Лукошкиной. По пути я представил, как задерну шторы, чтобы до нас не добрался похотливый взгляд Юрия Львовича — сторонника скрытого фотографирования. Как сквозь золотистые занавески будет пробиваться солнечный свет, и в этом свете тело Анны будет…

Дойдя до домика, где обитала Лукошкина, я постучал.

— Заходите, открыто! — раздался ее голос.

Я зашел.

Аня сидела на кровати и изучала какие-то бумаги.

Я присел рядом. Взял ее за плечи, потянул к себе…

— Ты мне мешаешь, Андрей! — произнесла Лукошкина, не отрываясь от документов. — Извини, но я страшно занята.

Надо все это, — показала она на огромную пачку бумаги, — прочитать за час и сообщить в Питер клиенту, что я обо всем этом думаю.

— Мы же на отдыхе, Аня!

— Во-первых, мы не на отдыхе, а на семинаре. Во-вторых, у меня кроме Агентства, как тебе известно, есть клиенты, которые нуждаются в моей помощи. Юридической. И я не могу их подвести.

— Хорошо, — согласился я. — А вечером? Вечером ты будешь свободна?

— Вечером — буду.

— И мы увидимся?

— Увидимся.

— Где? — спросил я. — Здесь?

— Нет, не здесь.

— Значит, у меня.

— И не у тебя.

— На мороз больше не пойду, — максимально жестко заявил я.

— Давай, — задумалась Аня, — давай встретимся в сауне. Там тепло.

— А сауна в этой комсомольской зоне одна? — спросил я недоверчиво.

— Одна-одна. Значит, в сауне, в одиннадцать. Нет, лучше в одиннадцать тридцать. А то я не успею все свои дела доделать.

В обед случилась еще одна кража.

После обеда читал лекцию Соболин.

Блеснул. Превзошел самого себя. Обращался он, правда, только к Виктории.

Приводя примеры из практики, изрядно… э-э… ошибался в оценках своей роли и дважды почему-то упомянул планету Марс и тигров. Но очень даже ничего выступил. Вдохновенно.

О краже стало известно только ближе к вечеру. Мы с Лукошкиной сидели в малом зале, я наблюдал, как Танненбаум разжигает камин… Аня продолжала читать свои бумажки и что-то отмечать в блокноте. Вечерело, на соснах за окном золотилась кора в лучах садящегося солнца.

Я думал о том, как вечером — в одиннадцать часов тридцать минут по местному времени — я возьму Аню за руку, и мы…

Но тут влетел Соболин.

— Андрей! — горячо сказал он. — Андрей, послушай.

Он сказал это и встал «в позу драматического актера». «Поэма, — догадался я. — Поперла поэма, и сейчас придется ее слушать». Камин затрещал, языки пламени лизнули поленья, отсветы упали на Володино лицо — отрешенное и трагическое.

Настал миг откровения, большого искусства… Танненбаум смотрел на Соболина, открыв рот.

Володя отвел правую руку в сторону и завыл:

Тигрица ты! На Марсе день сгорает.

В загадочной небесной высоте.

Душа моя страдает и блуждает,

Как будто в лабиринтах декольте.

Лукошкина оторвалась от своих документов и прыснула, Володя осекся. Да, художника может обидеть каждый!

— Что? — спросил Володя. — Что вы сказали, Анна Яковлевна?

— Я?… Я ничего.

— А мне показалось, что вы сказали.

Извольте…

— Я, Владимир Альбертович, ничего не сказала, я только подумала, что ваш… э-э… текст не совсем оригинален.

— Как? — воскликнул Володя. — Вы хотите сказать?…

— Нет, нет, Владимир Альбертович.

Боже упаси. Просто мне вспомнился один текст с очень созвучным началом, — успокаивающе сказала Лукошкина.

— Автор? — со сталью в голосе произнес Володя. Дрова в камине уже разгорелись, и свет от них падал на трагическое Володино лицо — Гамлет, да и только.

— Лоханкин, — сказала Аня. — Васисуалий Лоханкин.

— Как?

— Своей супруге… Кстати, если вы помните, ее зовут Варвара, и она имела два существенных достоинства: большую белую грудь и службу… Так вот, обращаясь к Варваре, Лоханкин говорил так: «Волчица ты! Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня…»

И так далее. Мне показалось, что есть некоторое сходство. Разумеется, случайное…

— Так, — сказал Володя. — Так…

Он сделал шаг к камину, легко отодвинул рукой стокилограммового Танненбаума.

— Закройте рот, Танненбаум, — саркастически, горько сказал не понятый современниками поэт.

Танненбаум послушно закрыл рот. Володя вытащил из заднего кармана джинсов несколько листочков бумаги и бросил их в огонь. Они сразу же вспыхнули и сгорели.

Володя был по-своему прекрасен в этот момент. Черные лохмотья сгоревшей поэмы поднялись на языках пламени и исчезли в жерле каминной трубы… Володя вышел вон. Его шаги отдавались эхом в марсианских лабиринтах декольте.

Трещали дрова в камине. Трагический поэт вышел вон, мы трое сидели и молчали… Ах, Аня! Юрист убил поэта…

Тут в комнату возбужденно влетел Юрий Львович. Влетел и ухватил Танненбаума за пуговицу… До чего же любит за пуговицу хватать!

— Караул, — сказал светский хроникер.

— Что? — сказал Танненбаум.

— Караул, господин Танненбаум. Кругом — ворье!

— Как?

— Так! Бинокль спи… украли.

Мы с Анной переглянулись: вторая пропажа — это уже случайностью не назовешь. Это уже интересно. После того как хроникер слегка успокоился, мы смогли совместными усилиями расспросить его. Выяснилось, что у Юрия Львовича был взят с собой бинокль (хороший, полевой, корейский, шестикратный). Так вот, этот бинокль пропал. Мы расспросили Юрия Львовича: а точно ли был бинокль? Может быть, Юрий Львович забыл его дома? — Нет, не забыл. И не далее как в обед достал его из саквояжа. Держал его вот этими самыми собственными своими руками. — А может быть, обратно в саквояж положили? Или жена ваша куда убрала? — Нет, не положили. И жена ничего не трогала. А бинокль украден какой-то сукой. И футляр украден. Осталась только замшевая салфеточка для протирания оптики…А еще интеллигентные люди! Ворье! У Галины Павловны — английский парик! Ему цены нет! Ворье! Какие меры вы собираетесь предпринять, гражданин Танненбаум?

Танненбаум громко икнул и быстро вышел. Покачивая головой, Юрий Львович опустился в кресло.

— А зачем вы взяли с собой бинокль? — приветливо спросила Анька.

— То есть как — зачем? — удивился Юрий Львович. — Здесь же семинар!

— Вот именно. Я спрашиваю: зачем на семинаре бинокль?

— Э-э, коллеги… А вы знаете, как переводится с латыни слово «семинар»?

Мы с Лукошкиной не знали, о чем и сообщили Юрию Львовичу.

— То-то, — ответил он удовлетворенно. — Слово семинар на латыни означает — рассадник!… А вы что себе думали?

И Юрий Львович торжественно поднял указательный палец.

— А что еще украли? — спросил я.

— Еще? Да, кажется, ничего.

— Вы уверены?

— Э-э… нужно проверить.

Юрий Львович ушел. А я задумался.

Я задумался, но ничего путного в голову не приходило.

Ничего путного в голову не приходило.

Аня сказала:

— Плюнь, Андрей… Пусть сами разбираются, кто тут у них такой шустрый. А нам еще денек отмучиться, да и домой.

Она все правильно сказала: ну что в самом деле голову ломать?… Парик… бинокль… Какое мне дело? Отбарабаним завтра лекции, попрощаемся с коллегами, а послезавтра утром господин Танненбаум отвезет нас в аэропорт.

— Пошли танцевать, — предложил я Ане.

— Нет, я еще не все сделала. Пойду к себе — поработаю, тут слишком шумно стало.

Я проводил Анну до ее коттеджа. Напоследок еще раз уточнил место нашей встречи. Сауна? Сауна!

Когда я вернулся, тусовка была в самом разгаре. Господа журналисты активно оттягивались. Коля Повзло пил с Юрием Львовичем. Как только Юрий Львович увидел меня — сразу вскочил. Сейчас будет пуговицу крутить, понял я и оказался прав. Он вцепился в пуговицу моего пиджака и сказал, тараща глаза:

— Нам нужно поговорить, Андрей Викторович.

— Может быть, завтра? — спросил я, пытаясь освободить пуговицу.

— Нет, немедля, — сказал Юрий Львович и решительно пуговицу дернул. Она оторвалась. Юрий Львович недоуменно на нее посмотрел и протянул мне:

— Возьмите. Это ваша.

— Спасибо, — сказал я.

Юрий Львович был уже изрядно нетрезв, глаза у него блестели, залысины сделались цвета кумача.

— Нам нужно поговорить тет-а-тет.

— Я слушаю вас, Юрий Львович.

Хроникер ухватил меня за локоть и потащил. Я грустно посмотрел на Аньку, она подмигнула.

— Я знаю, кто совершает кражи, — громким шепотом заявил Юрий Львович.

— Это интересно, — сказал я, а про себя подумал: «Дурдом…»

— Я подозреваю господина Танненбаума.

— Да? И почему же вы его подозреваете?

— Сволочь!

Дурдом. Нужно будет сказать Повзло, чтобы больше не пил с этим скандалистом-хроникером.

— Сволочь законченная и на руку нечист. Еще при коммуняках попадался на растрате. Да и сейчас, знаете ли…

— Что — сейчас?

— Барабанит. И в ментовку, и в ЧК.

О, я его знаю.

Я пожал плечами, а Юрий Львович взялся за вторую пуговицу… Нет, это слишком! Я резко отодвинулся, спас пуговицу.

— Скажите, Юрий Львович, — спросил я, — зачем вы мне все это рассказываете?

— Как — зачем? Нужно разоблачить Танненбаума.

— Разоблачайте на здоровье. В милицию, кстати, сообщили о кражах?

— В милицию?! Вы смеетесь?

— Нет, нисколько.

Хроникер снова нацелился на пуговицу, но я предусмотрительно накрыл ее ладонью, а ему протянул другую, уже оторванную.

— Что? — спросил он. — Что это?

— Пуговица, — ответил я. — Если уж вам непременно нужно что-то крутить — крутите эту. Я вам ее дарю.

— Спасибо… В милицию, говорите вы? Мафия, голубчик! Все повязаны. Круговая порука! Вы видели, на чем ездит эта проститутка Виктория? На джипе, Андрей Викторович!

— А при чем здесь Виктория?

— Ее папочка — начальник милиции N-ска. На какие шиши начальник милиции подарил доченьке «лэндкрузер»?

— Папа Виктории — начальник милиции? — изумился я. — Генерал-майор?

— Майор. Без генерала. Сволочь.

Дочь — проститутка. Мафия.

— Ладно, — сказал я. — Хорошо. Хорошо, я все понял. Но от меня-то вы чего хотите, Юрий Львович?

— Вы же криминалист, дела раскрывали. Пойдемте — разоблачим этого Танненбаума. Припрем его к стенке, заставим вернуть украденный бинокль!

«Ну, это уж слишком, — подумал я. — Это уже просто бред какой-то. Может, сплавить Юрия Львовича в надежные руки Коли Повзло?» Я оглянулся. Коли нигде не было.