Байки про гастроли

В памятном девяносто первом году (причем именно в августе) один из дирижеров базы — кап-лей Карабасов умудрился добиться приглашения на фестиваль военной музыки во Францию.

Выбрав из всех военно-морских оркестров лучших музыкантов, он прикомандировал их к себе и, присвоив получившемуся коллективу звучный титул «Адмиралтейский оркестр Санкт-Петербурга», начал изнурительные репетиции.

Карабасова в батальоне ласково называли Лешей и относились к нему тепло — он ярко выделялся из всех дирижеров своей необычной внешностью и в самые тяжелые минуты всегда развлекал личный состав. Вернее, личный состав без устали развлекался, глядя на него.

Во-первых, Леша обожал Штрауса. Обожал он его до такой степени, что еще на «факультете» <Военно-дирижерский факультет Московской консерватории — единственное учебное заведение России, выпускающее военных дирижеров> отрастил себе огромные усы, которые заботливо завивал кончиками кверху. На его румяном лице эти усы выглядели очень забавно, но по ним можно было определить все перепады настроения бравого дирижера — музыканты из его оркестра всегда сперва смотрели на них, а потом уже в глаза своему начальнику. Нужно ли говорить, что его музыкальные программы изобиловали польками, вальсами и увертюрами Штрауса, в исполнении которых карабасовскому оркестру не было равных.

Во-вторых, Леша был помешан на всяческих военных прибамбасах — он единственный добился присвоения ему «морского» звания — капитан-лейтенант, а не просто капитан. В связи с чем был просто увешан различными знаками отличия и галунами. Он обожал все военные церемониалы и умудрялся обеспечивать абсолютное большинство официальных приемов и встреч, из-за чего безостановочно портил отношения с коллегами — соискателями. Он так следил за соблюдением устава и формы одежды, что его старшина даже не успевал пить, заботясь о внешнем виде личного состава..

При всем этом он оставался сугубо гражданским человеком. В его оркестре все «срочники» и «воспитоны» обращались к нему по имени-отчеству и ночевали дома. То, как он ходил строевым шагом, доводило до истерики всех, кто хотя бы приблизительно знал, как это делается, а уж как он отдавал честь — веселило даже детей. Причем делал он это с самым серьезным видом, поэтому любящие подчиненные не расстраивали его попусту и не обращали на это внимания.

Скромно замечу, что я тоже попал в число приглашенных в «Адмиралтейский оркестр». В связи с чем готовился вместе со всеми поехать в далекую Францию и поразить тамошнюю публику настоящим русским искусством.

Репетиции были кровавыми — первую половину дня мы сидели «в классе» и до седьмого пота оттачивали концертную программу. После обеда нас выводили во двор, и мы, как проклятые, заучивали «плац-концерт» — так называемое дефиле*. 1 сентября 1991 года мы должны были вылететь в Париж.

* Оркестровое шоу — играя на ходу, оркестр перестраивается в различные фигуры, сходится, расходится, пританцовывает и поет. Короче говоря — что-то похожее на балет, аккомпанирующий сам себе.

Естественно, что девятнадцатого августа 1991 года мы расстроились! Поездка грубо обламывалась, все наши труды казались напрасными — мы проклинали эту проклятую страну вообще и этот вонючий ГКЧП в частности... Но, как и предсказывал невозмутимый Леша, все обошлось, поэтому мы горячо приветствовали Ельцина и победу демократии, в знак чего срочно сшили триколор и разучили новый гимн.*

* Теперь уже снова «старый».

Тут надо бы, справедливости ради, заметить, что не одни мы так радовались свержению ГКЧП. В это самое время несколько наших сослуживцев находились в открытом море — в дальнем походе. Там им пришлось пережить еще более неприятные минуты: командир похода, старый адмирал взял и сдуру выслал в адрес ГКЧП приветственную телеграмму. Подпоив корабельного радиста, наши «сундуки» проникли ночью в рубку и уговорили его дать им послушать «Голос Америки». Бодрый диктор сообщал, что, дескать, «к Кронштадту приближается мятежный корабль „Смольный”, сверху донизу начиненный оружием и готовый к бою».

Поскольку докричаться до диктора и сообщить ему, что «мятежный корабль» по своей боеспособности заметно уступает рыбачьему баркасу и, мягко говоря, не собирается ни с кем воевать, — не было никакой возможности, то «сундуки», холодея, дослушали «Голос»... Выяснив, что «демократический Кронштадт готовится к обороне», они собрались было тихо утопиться, но благоразумно решили подождать до утра. И правильно сделали, так как утром к их борту тихо причалил небольшой катер, с которого тихо сошли на борт очень тихие люди и так же тихо увезли с собой старого осла в адмиральском кителе и пижамных штанах.

Но вернемся к нашему вояжу. Как и было запланировано, первого сентября мы отвалили во Францию.

Совершенно обессиленные после моральных и физических тягот прохождения таможни, в самолете мы наконец расслабились. Да и было отчего: уж к этой-то поездке мы подготовились куда как лучше, чем ко всем предыдущим. Благодаря все тому же многоопытному дяде Саше Фугачеву.

Когда возник вопрос, что же везти во Францию — он все так же авторитетно посоветовал нам накупить в «Мелодии» пластинок с русской классикой — французы, мол, с руками оторвут, там это так дорого! Благо в этом магазине было полно вышеуказанной классики, да еще с надписями на французском языке, да еще и по грошовой цене; нами был совершен настоящий набег на его полки, в результате чего мы и чувствовали себя абсолютно спокойными и уверенными в завтрашнем дне. Правда, чуть портила настроение хрупкость нашего багажа, но предстоящие барыши вытесняли это беспокойство.

Развалившись в удобном кресле рядом со мной, многопудовый старшина оркестра Першинин позволил себе миролюбиво похохмить, что, мол, и в их славный коллектив наконец-то проникли представители подозрительных национальных меньшинств. И что теперь на его хрупкие плечи ложится еще одна ответственность — оберегать личный состав от тлетворного влияния сионизма...

В ответ я так же миролюбиво рассказал анекдот: шли по пустыне мужчина и женщина. Мужчина нашел яблоко и отдал его умирающей от жажды спутнице. В разных странах задают вопрос: какой национальности они были? Англичанин: не знаю, какой национальности была женщина, но мужчина был англичанином, поскольку только настоящий джентльмен может отдать в пустыне яблоко... Француз: не знаю, какой национальности был мужчина, но женщина была француженка: только настоящая француженка способна так очаровать мужчину, чтобы тот в пустыне отдал ей яблоко... Русский: не знаю, кто была баба, но мужик был точно еврей. Потому что только еврей может найти в пустыне яблоко!

Коллектив дружно посмеялся, еще не представляя, насколько пророческой окажется эта история и как болезненно он будет вспоминать это «яблоко в пустыне»...

Аэропорт «Шарль де Голль» нам не дали даже рассмотреть — пухлый розовощекий импресарио буквально сгреб нас с эскалатора и запихал в могучий автобус, который тут же развил невероятную скорость в северном направлении. Поэтому первым французским впечатлением стал... скромный туалет на автозаправке.

Тут самое место упомянуть еще одного героя наших приключений — Сережу Чугункова. Чуча был тихим воспитоном из тех, кто навсегда посвятил себя искусству. В связи с чем абсолютно не вписывался ни в один пункт Устава и трогательно мучил начальство.

Именно такие часами занимаются на инструменте, именно они сутками пропадают в музыкальных училищах и консерваториях, они же являются гордостью и красой всей военно-оркестровой службы (в музыкальной ее части), в связи с чем им и прощается полный дебилизм по части военной. Называли их «профессурой» и старались держать подальше от строевых отделов.

Чуча был ярким представителем «профессуры». Он занимался не просто часами, он занимался сутками. Проблемой было то, что он, к несчастью, был ударником. И не признавал суррогатов*, то есть занимался только на оригинальных инструментах: барабане, ксилофоне и тарелках. А ведь человек, часами отрабатывающий дробь на «крещендо — диминуэндо»**, способен довести до рукоприкладства даже самого бывалого дежурного по оркестру.

* Дело в том, что для ударных инструментов (в большинстве — довольно громких) предусмотрены специальные учебные варианты — например, кусок толстой резины, наклеенный на фанерную дощечку. «Резинка» прекрасно имитировала отскок палочек от пластика барабана, при этом оставалась беззвучной, и т. д.

** С тихого до громкого, и обратно.

Другая неприятность заключалась в его потрясающе наивном характере, который совершенно не совпадал с довольно угрюмой внешностью. При всей своей молчаливости и неуклюжести Чучу иногда прорывало — и тогда творились страшные вещи. Но он блестяще играл на ксилофоне, и в нашей программе значился номер для соло ксилофона с оркестром. Чучу необходимо было терпеть.

Так вот, когда нас выпустили наконец из автобуса немного размяться и «оправиться», мы, ясное дело, сразу направились в магазинчик — нам необходимо было почувствовать себя за границей. Мы долго толкались у прилавков, вызывая у персонала веселый интерес, как вдруг открылась дверь туалета, и из нее на цыпочках вышел Палыч. Давясь от смеха, он бесшумно поманил нас пальцем. Заглянув в дверь, мы увидели незабываемую картину: Чуча, «откинув капот» и держась, пардон, за свое мужское достоинство, проделывал какие-то непонятные трюки. Он то подскакивал к писсуару вплотную, то, выждав несколько секунд, наоборот, отскакивал от него. Причем при каждом отскоке он замысловато менял траекторию, выписывая совершенно невероятные кренделя ногами.

Увидев нас, он радостно заулыбался и закричал:

— Чуваки, смотрите какая клевота! Вода сама спускается! Хрен обманешь!

И это была чистая правда: вода действительно спускалась при каждом Чучином отскоке — в стену был вмонтирован фотоэлемент.

— А зачем же ты с голыми яйцами-то скачешь? — поинтересовался Першинин. — Думаешь, писсуар на их колебания настроен?

Сережа опустил глаза и задумался. Немного помедлив и задумчиво поглядев на свое хозяйство, он просветлел и сказал:

— А, это я забыл... Увидел такое вот... И забыл.

— Мудак... — пожал плечами старшина и, сплюнув на ослепительно чистый кафель, вышел из туалета.

А Чуча проторчал в этом гальюне до самого отъезда, провожая всех к писсуару и обратно. А потом, в автобусе, он еще долго улыбался и качал головой, как Юрий Деточкин в милицейском «уазике»...

Через некоторое время нас доставили наконец в славный город Лилль, где и начались наши основные приключения.

Нас разместили в крохотном отельчике, основной особенностью которого были хозяева-арабы. Старший брат исполнял обязанности портье, а его несколько сестер служили коридорными. С нашим приездом у них, думаю, открылись глаза на многие вещи...

Начнем с того, что в отеле были, лишь одноместные номера, которые если и были рассчитаны на двоих, то исключительно на супругов. То есть тех, кто спит в одной постели и укрывается одним одеялом. Надо ли говорить, что наш румяный импресарио из соображений экономии поселил нас именно по двое, именно в эти самые номера...

Огорчало и то, что всех селили по группам: ударник к ударнику, тубист к тубисту, флейтист к кларнетисту. Поэтому надо мной висела опасность поселиться с Чучей. Но, слава Богу, пронесло: мудрый Леша выбил для Чучи отдельный номер, и после короткой жеребьевки в соседи мне достался Толик Брошин — отчаянно рыжий барабанщик, как и я приглашенный из другого оркестра.

Большая часть личного состава была жената и имела вполне определенные навыки сна в двуспальной кровати. Но не с волосатым же прапорщиком из твоего оркестра...

Вечерами, перед отходом ко сну, из наших номеров несся странный, зловещий полушепот:

— Вова, я последний раз прошу тебя, убери руку!..

— Никуда я не лезу! Жопу отодвинь!

— ...Твою мать, что ж ты все одеяло-то захапал?!

— Отодвинься!.. Уйди от меня, извращенец!..

Когда первым утром в номера вошли девушки в традиционной восточной одежде с кофе и булочками — взглядам их предстало такое, что у них задрожала паранджа. Я, например, проснулся, поглаживая рыжую Толикову башку, которую тот уютно устроил у меня на груда... Скорость вылета горничной намного превышала звук ее собственного визга.

Начиная со следующего утра в номер никто не входил — прислуга оставляла завтрак в коридоре у дверей номера и стучала, пока кто-нибудь не отзывался:

— Мерси, встаем... мерси, твою душу мать!..

В дальнейшем отношения с горничными у нас так и не склеились — да и понятно: кому приятно подкатить к номеру тележку, доверху наполненную туалетной бумагой, шампунями и мылом, а после уборки номера обнаружить, что тележка абсолютно пуста...

Кормили нас восхитительно — импресарио удалось отыскать ресторан, где шеф-поваром служил какой-то армянин, лет двадцать назад эмигрировавший из Союза. Перед первым же обедом он торжественно вышел на середину ресторана и дал витиеватую клятву: мол, он никогда себе не простит, если его соотечественники будут что-то кушать дважды, — он клянется ни разу не повториться и оставить в наших сердцах и желудках долгую память о французском гостеприимстве...

Он был верен этой клятве до конца, и действительно, вспоминая тот небольшой ресторанчик, мы до сих пор пускаем слезу... Или слюну. В общем, помним.

С первым обедом появилась первая культурологическая проблема. И дело было не в том, что нам предстояло разобраться в обилии приборов, веером разложенных у наших тарелок. Проблема, как и «veritas» заключалась «in vino».

Во-первых, его, то есть вина, было очень много. Столики были на троих, и на каждом стояло по литровой бутылке красного «Бордо». Во-вторых, как только бутылка пустела — ее тут же меняли на полную, причем абсолютно бесплатно и безмолвно. В-третьих, бутылки, стоящие на столе, были открытыми (вино, видите ли, должно было «подышать»!), поэтому нести их с собой было не очень удобно.

Но, в конце концов, мы ведь приехали из России... Все неожиданно вспомнили, что давно и самоотверженно собирают винные пробки, поэтому «не могли бы вы принести несколько старых пробок — мы увезем их с собой, о спасибо, вы так любезны...» А также: «простите, вы не будете возражать, если мы возьмем с собой несколько пустых бутылок — нам не во что ставить цветы в номерах...»

А дальше — дело техники: пустую бутылку на стол, полную закрываем пробкой и пихаем в карман. В результате — вина у нас в номерах больше, чем воды, и мы абсолютно счастливы.

Вторая проблема заключалась в том, что на первый обед нам подали цыплят. Причем мы не сразу поняли, что эти жирненькие кругленькие птички, зажаренные целиком, и те усопшие костлявые воробьи, которых мы едали на родине, — с точки зрения орнитологии абсолютно идентичны. Мы, грешным делом, подумали, что нам подали какую-то дичь. Но заботливая переводчица нас переубедила.

Чучу от вида такого великолепия посетило его своеобразное чувство юмора, и он саркастически пошутил: