Воры и бандиты

В самом начале 90-х годов в Петербурге случилась такая история.

В магазине «Березка» стоял какой-то молодой бандит и любезничал со своей знакомой продавщицей. Вдруг он увидел вора, который взял блок «Мальборо» и пошел к выходу. «Стой, что ты делаешь!» — попытался остановить вора бандит. «Что?! Ты вору хочешь запретить украсть?» — и бандит получил заточку в сердце.

Легенда эта как нельзя лучше передает отношения двух идеологически разных систем современного российского мира профессиональной преступности, которые могут быть сравнимы с известной притчей о том, как черепаха перевозила змею через реку. Змее очень хотелось укусить черепаху, но она боялась утонуть. Черепахе очень хотелось нырнуть, но она боялась, что змея успеет укусить. Так они и плыли вместе…

Воры не любят спортсменов (так они называют бандитов, выросших из рэкета), которые зачастую не признают воровских авторитетов и не желают делиться, перекрывая таким образом ряд потенциальных каналов в воровские общаки. Воров это не устраивает, и они пытаются изменить в ряде городов сложившуюся ситуацию, присылая туда своих эмиссаров, снабженных малявами, написанными иногда, как первые мандаты в годы революции, — на листке ученической тетради.

"… Ознакомиться с этой малявой всем достойным людям, принять к жизни и поставить в курс всех. Все достойные обязаны помогать в сборе общака (денег) на воровские нужды. Все кооперативы обязаны платить определенную часть денег в воровской общак.

Все это должно контролироваться людьми из арестантского мира, но ни в коем случае не спортсменами и не другими собаками…

Если кто-то будет увиливать от сбора общака и ставить препятствия, то мы будем жестоко расправляться с такими гадами. Спецбоевики угомонят любого…"

Бандиты побаиваются воров потому, что перед каждым, вполне возможно, в недалеком будущем могут распахнуться ворота зоны. В зонах же воровская власть почти всегда сильнее бандитской, и любой дедок-туберкулезник может, выполняя приказ авторитета, загнать заточку в крепкую спортивную спину. Бандита в воровской зоне могут «опустить», то есть сделать педерастом, и такие случаи бывали…

Вместе с тем воры — люди очень «реальные», они отдают только такие приказы, которые можно выполнить. Они быстро оценивают объективно сложившуюся обстановку и предпочитают компромисс заведомому проигрышу. Известно, что живой всегда может подняться и взять реванш, мертвый же такой возможности лишен.

В бандитском мире отношение к ворам также неоднозначное. Например, крупнейший бандитский лидер «тамбовских» Кумарин всегда относился к ворам крайне отрицательно — «зачем дармоедов кормить?», однако у другого лидера той же «тамбовской» группировки Михаила Глушенко (Хохол) [13] в советниках был Горбатый…

Александр Малышев имел много общих интересов с покойным Витей-Калиной и прекрасно с ним сотрудничал и уживался. Привечал Александр Иванович и старого дедушку Колю Черного, который хоть и был коронованным вором, но в Петербурге обладал, конечно, намного меньшим влиянием, чем Малышев.

Тем не менее советы Коли Черного всегда внимательно выслушивались, хотя далеко не всегда выполнялись. «Чудит старик, ну и пусть чудит. Зачем его обижать…» При этом, конечно, не забывалось, что, в принципе, старик и сам может обидеть кого захочет — зачем же будить лихо, пока оно тихо.

Любопытно, что, хотя в Петербурге живут и «работают» несколько коронованных воров в законе — таких как Дато, Макар, Якутенок, — смотрящим в Петербурге и его заместителем московские воры утвердили не воров, а бандитов, правда «ориентированных» на воров. Ими стали в начале 1993 г. соответственно Кудряш и Костя-Могила, известный своей замечательной гибкостью и дипломатическими способностями, умением со всеми ладить (что не спасло Могилу, однако, от налета летом 1993 г. на его офис на Варшавской улице, который едва не стоил ему жизни) [14].

Такое назначение, конечно, не случайно и показывает, что воры в законе оценивают реально сложившийся в Петербурге расклад сил. Они понимают, что кавалерийским наскоком здесь ничего не добьешься, поэтому наращивают свое присутствие в Питере медленно и постепенно. [15]

Наращивание это нашло свое выражение в сходняке, прошедшем в Петербурге весной 1993 г., и в летней (того же года) коронации, проведенной в одной из лучших гостиниц нашего города. Коронован был казанский вор по кличке Вася. Этот последний факт особо примечателен, потому что коронаций в Петербурге не было с незапамятных времен.

Одновременно с этим воры ищут союзников даже среди таких особняком стоящих в Петербурге банд, как ментовские, то есть возглавляемые бывшими сотрудниками правоохранительных органов, которых среднестатистические питерские бандиты недолюбливают.

Надо сказать, что у воров в законе, в общем, уважительное отношение к сотрудникам милиции, но только к честным. «Мы свою работу делаем — менты свою, но, в принципе, по одной жердочке ходим» — удивительное подтверждение действенности закона единства и борьбы противоположностей, не правда ли?

К продажным же сотрудникам милиции, в том числе и к тем, кто работает на них самих, воры относятся крайне негативно, испытывают к ним чувство брезгливости, ненавидят их, хотя никак это и не демонстрируют — для пользы дела.

Воры хотят «поставить» бандитов «под себя» и вряд ли откажутся от этой идеи, сколько бы времени ни длилась борьба. Бандиты, привыкшие к стычкам типа «команда на команду», часто проигрывают при применении ворами тактики физического уничтожения лидеров. Вместе с тем воры оказывают мощное идеологическое воздействие на выбранные ими «базовые» группировки — например, на «казанскую», которая все больше и больше начинает ориентироваться на воров. Тем не менее ответить на вопрос, кто в итоге будет доминировать в Петербурге — воры или бандиты, так же сложно, как определить сильнейшего в гипотетической схватке слона и кита.

Прогнозы в этой сфере делать чрезвычайно трудно, потому что среди самих воров нет единства. Тщательно маскируемые разговорами о братстве, конфликты все же прорываются наружу; так, можно с уверенностью сказать о серьезнейшем противостоянии казанских и московских воров. С другой стороны, в бандитском мире тоже царит междоусобица, катализированная общей динамикой перемен в нашем обществе, — очень быстро растет молодежь, буквально «подпирающая» снизу своих лидеров и радующаяся каждому новому «освободившемуся» месту, но не понимающая пока того, что такая же крутая молодежь придет и им на смену…

При любых обстоятельствах внешние и внутренние попытки обуздать криминальный беспредел будут успешными в случае соотнесения их с попытками остановить беспредел законодательный, экономический, политический и нравственный. А все эти беспределы очень тесно взаимосвязаны.

Скажем, известнейший петербургский банк приглашает в 1993 г. к себе работать Костю-Могилу не столько из-за нравственной деградации его руководителей, сколько из-за реального понимания ими собственного бессилия в условиях сложившейся законодательной базы. Что они могут сделать, например, тем, кто не возвращает кредиты? Обратиться в арбитраж, который вынесет решение в их пользу, но не может вернуть кредит?

Изучение и анализ тенденций и процессов, происходящих в мире бандитов и воров, нужны далеко не только милиционерам, сидящим в своих кабинетах по трое за одним столом. Разработка подобных программ прежде всего нужна политикам, экономистам и бизнесменам, потому что недооценка или просто игнорирование такого важнейшего фактора нашего общественного бытия, каким стал сейчас «зазеркальный» криминальный мир, не позволит этим политикам, экономистам и бизнесменам правильно оценивать сложившуюся обстановку и принимать решения, «обреченные на успех».

Горбатый

Первый раз он украл в 15 лет. Тогда он еще не был Горбатым. Умер в тюремной больнице в возрасте 62 лет…

Звали его Юрий Васильевич Алексеев, однако больше известен он был под прозвищем Горбатый. Погоняло это получил за то, что умел имитировать горб — чтобы в случае чего милиция потом горбуна искала. Использовал и накладной горб.

Семь раз приговаривали его к различным срокам. В общей сложности просидел почти двадцать семь из своих шестидесяти двух. Прошел чуть ли не все лагеря от Колымы до западных границ.

Трудно сказать, был ли Горбатый вором в законе, впоследствии отошедшим от традиций, или же занимал в блатной иерархии ступень пониже. Одни говорят так, другие — этак [16]. Сейчас вообще стало трудно говорить о ком-либо — вор в законе он или нет. Изменилось само понятие. В наше время всеобщего разрушения устоев изменяется и статус воров в законе, из-за чего — путаница и неразбериха. Дело доходит до того, как уже было сказано, что высший воровской титул стало возможным просто купить.

Горбатый был представителем старой воровской школы. За этим человеком стоит целая эпоха уголовного мира. Работал он в основном по антиквариату. Кстати, в его визитной карточке так и было написано — «главный специалист по антиквариату в Санкт-Петербурге». Как рассказывают сотрудники милиции, в 70-х годах Горбатый входил в знаменитую преступную группу «Хунта», состоявшую из преступников-евреев, которые грабили евреев же, выезжавших из СССР.

Одним из ближайших его друзей был Михаил Монастырский, иначе — Миша-Миллионер. Монастырский — человек почти легендарный, организовавший в конце 70-х — начале 80-х годов поточное изготовление изделий «под Фаберже» с последующей переправкой их за границу. Когда Монастырского арестовали, экспертиза не смогла назвать фальшивыми изделия, выпущенные его организацией. Сейчас Монастырский имеет офис на Адмиралтейской набережной, некоторые называют его одним из самых богатых людей Петербурга.

Горбатый тоже был достаточно богатым человеком, о чем свидетельствует хотя бы то, что он, раковый больной, три года держался на лекарстве, которое, по оценке врачей, не все «кремлевские» пациенты могли себе позволить.

Юрий Васильевич прекрасно разбирался в искусстве, обладал хорошей, интеллигентной речью, был замечательным рассказчиком, которого можно было слушать часами. Он умер, оставив двух сыновей, один из которых сейчас живет в Швеции. А приемный сын его, между прочим, — журналист.

По словам работников милиции, «из-под Горбатого» только за 1991-1992 гг, было посажено пять преступных групп общей численностью более 25 человек.

Он, несомненно, был неординарным человеком, знавшим много городских тайн. Последний раз его арестовали в декабре 1991 г.

Трудно сказать, почему он согласился говорить со мной. Может быть, просто захотел чуть-чуть приоткрыть завесу над некоторыми теневыми сторонами жизни нашего города… Он умирал, знал это и хотел высказаться. Я беседовал с ним в тюремной больнице. Наши беседы, пожалуй, не носили характера интервью — скорее это был монолог, изредка прерываемый вопросами… Говорят, многие коллеги Горбатого не понимали, почему он, обеспеченный человек, под конец своей жизни снова пошел на «криминал». Сам он якобы отвечал на эти вопросы так: «Вам не понять. В этом — вся моя жизнь…»

Мне трудно сказать, что в исповеди Горбатого, произвольно скомпонованной мною по тематическим главам, — правда, а что — вымысел. Его судьба стала частью искореженной и изломанной истории нашей страны…

Впрочем — судите сами [17].

Тогда еще был уголовный мир

— Я родился и вырос в нормальной семье. Был в школе отличником. В третьем классе у меня еще были домашние учителя, я уже чертил тушью, рисовал красивые здания Петербурга, зная, кстати, при этом, кто именно из архитекторов их строил. Начал изучать английский и немецкий языки.

А потом — 37-й год, расстреляли отца. Он был главным механиком крупного завода. С тех пор в нашей семье начались разные передряги…

Мама вышла второй раз замуж за сына отца Иоанна Ярославского — епископа Ярославля. Мама была очень красивой женщиной. Ее крестным отцом, кстати, был личный шофер Ленина — Гиль Степан Казимирович. Он, умирая, оставил маме восемь тетрадей воспоминаний. Мама была крупным банковским работником, хорошо знала семью Орджоникидзе, Рокоссовского. Дед мой был первым комиссаром Адмиралтейства — хотя и беспартийным, как и Гиль…

Д-да, так вот, потом началась блокада, выехать нам не дали — было распоряжение нас не выпускать. В голод я не воровал, но вся обстановка сложилась так, что в 1947 году мы всем классом в школе украли дорогой воротник, продали его и пропили потом — молоком. Всех пожурили, а меня, как сына врага народа — осудили. Я попал в детскую трудовую колонию в Стрельце. Там, где был когда-то корпус графа Зубова, а сейчас — школа милиции.

Я был очень любопытным и впитывал в себя все устои и принципы того мира, как губка. Я вдруг ощутил себя среди людей. Дома я устал от политических скандалов, от рассказов о том, кто в каком подвале от НКВД отстреливался. Мне все это не нравилось. А в колонии — совсем другие темы, и люди были, с моей точки зрения, порядочные. Воры старого поколения рассказывали мне, как имели дела еще с «Торгсинами» [18], — все это было очень интересно.

А после Стрельцы — новый срок, — опять же, будучи несовершеннолетним, получил двадцать лет тюрьмы. У меня в кармане был пистолет — офицерский «Вальтер» — без обоймы, без патронов. Но разве им что-то докажешь? Они берут справку, что пистолет пригоден к одиночным выстрелам, и дают тебе разбой, которого не было…

Отправили меня на Северный Урал, в СевУралЛаг. Тогда не было режимов: общих, усиленных, строгих — полосатых. Тогда были спецы. Мне зачли то, что я сын расстрелянного, и отправили в спецлагерь. Ну а там были просто «сливки общества» — дальше ехать некуда. Мне пришлось впервые показать зубы, иначе бы я погиб. Из интеллигентного мальчика я превратился в тигренка. Люди-то другие гибли просто на глазах…

Я вовремя сориентировался, у меня появились опекуны — люди старого поколения, очень старого. Тогда были еще какие-то рамки поведения, которые ограждали от насилия, от унижения. Самого последнего человека в лагере ты не имел права тронуть пальцем. Хулиганов в лагере просто не было. По-человечески вели себя… А потом я попал на бухту Ванино — слышал песню такую, «Ванинский порт»? Оттуда ушел пароходом на Колыму. Там познакомился с врачами, которые сидели по делу Горького. Они отнеслись ко мне хорошо, так как я рассказал им про Гиля, а они его знали.

Пытались, правда, и меня унижать в лагере. Из-за вражды разных группировок. Были суки, красные шапочки, ломом опоясанные. Много военных было, — в Якутии, на Колыме они в основном возглавляли все лагерные восстания — снайперы, Герои Советского Союза. Я стоял за себя. Я — против убийств, но порой защищаться приходилось насмерть. Сам-то я никогда никого не унижал — в нашей стране и так унижены все, поэтому унижать людей еще и в лагерной обстановке — это надо быть просто зверем… На Колыме тогда правил такой Иван Львов — вор в законе. Его боялись все, даже полумиллионная армия, которая там стояла. Он был интеллигентным москвичом, не ругался матом, не курил. Возглавлял! Колыма подчинялась ему полностью. Сейчас его, конечно, нет в живых — убили… Я с ним кушал вместе, он что-то находил во мне, а я — в нем. Он читал Достоевского, Толстого, Герцена, — а таких людей было мало. Они привили мне любовь к литературе…

Иван Львов был моим наставником, я очень гордился дружбой с ним и очень много от него взял. Он был очень умным человеком.

Кстати, даже если кто-то по воровским законам подлежал уничтожению, то лагерный суд был гораздо лучше советского: это был суд присяжных, в котором принимали участие по 50-70 человек. Суд шел несколько дней, и даже если выносился смертный приговор, то приговоренному в течение нескольких дней давали возможность покончить с собой. И приговоры выносили весьма обоснованные. Например — приговор негодяю, который насиловал мальчиков и своими деяниями возбуждал злобу в рабочей массе. А рабочая масса — это же большинство!

Вот и Горбачев все кричал на съезде: «Как рабочие скажут, так и будет», а между прочим, по статистике — самый большой процент преступников всегда составляли рабочие, самые жестокие преступления совершали они же… Мы-то тогда, конечно, о социологии не думали, просто понимали, что рабочих много, и старались, чтобы они были за нас…

Потом, когда я повзрослел, у меня стал патроном Черкас Толя. Тоже вор в законе. Но, с моей точки зрения, человек нехороший. Он унижал людей, часто бил ни за что… Это мне не нравилось, и мы с ним разошлись. Нет, меня он не унижал никогда. Если бы он меня унизил, то умер бы гораздо раньше. Я уже был тогда не тот…

Вообще, скажу тебе, что все авторитеты, кого я знал, это люди, которые никогда бы не пошли на убийство. Мента убить было нельзя — даже мента! За хулиганство можно было просто жизнью расплатиться. Собственно, к нам и уголовный розыск относился адекватно. Правда, тогда не появилось еще управлений по борьбе с организованной преступностью — так борьбы и не было. А в разрушении воровских законов были заинтересованы те же, кому выгоден и нынешний беспредел…

Жулики они все…

— У меня были потерпевшие. Такие как Анатолий Минц, как Захоржевский — друг маршала Говорова. Это — насосы, крупные спекулянты, которые в общем-то жили и живут за счет пьющих. Ни в одной стране мира, кроме нашей, вы не купите так дешево у пьяницы драгоценную вещь. Вот мои потерпевшие и грабили таким образом людей, скапливали огромные ценности. А я имел интерес оставить их без ценностей.

Например, у Захоржевского был орден — «Большой крест Германии». Всего было изготовлено 15 таких крестов — даже Геринг и Гиммлер не имели этих наград. Я этот крест взял чисто — по 144-й статье. Потом он, правда, оказался на столе у генерала Михайлова в ГУВД (тогда он был вообще-то еще полковником…). Продали меня, как это обычно бывает.

Или вот Минц. Богатейший человек. Но я взял у него только две папки: одна с орденами архимандрита Киевского, другая с монетами. До остальных ценностей — а их Минц накопил на миллионы — я не дотронулся. Зачем обижать совсем-то? Поделись немного — и хватит. И Минц был жив-здоров, пока на него сосулька не упала… Я вот никогда ничего не накапливал…

Что?… Нет, я не любуюсь собой. Просто сейчас, когда я вижу по телевизору, как за бутылку пива девушку разрубили на куски, то понимаю, что, встав на свой путь, я поступил правильно, на мне нет крови. Конечно, обижаются на меня некоторые, но обида — она быстро проходит. У этих жуликов продолжается нажива, и они снова становятся жирными… Настоящих-то коллекционеров у нас нет, у нас ведь невозможно коллекционировать без спекуляции.

Между нами говоря, я всю жизнь вредил, препятствовал вывозу из России живописи, особенно большой, хорошей… Вот последний раз проморгал: из запасников Эрмитажа 32 полотна — XVII-XVIII века, голландцы и фламандцы — были переправлены в Аргентину. Я знал Бориса Борисовича Пиотровского. Между нами говоря, он уж не такой герой в золотых звездах, как его изображают. Была у него секретарь, в Америке она сейчас… М-да… Короче, он мог бы не допустить такого хищения. Но у них же в Эрмитаже лет тридцать не устраивалась ревизия! Представляешь? Тридцать лет! В запасники запускали вытирать пыль студентов, а они, бедненькие, крали там потихоньку, отдавали потом за литр пива. Да, все это я хорошо знаю и за слова свои отвечаю — обо всем этом не мог не знать Пиотровский. Знал. Мне самому предлагали не раз вещи из запасников Эрмитажа, но я не покупал. У меня дома были только «честные» вещи. Когда в 1976 году меня арестовали, в ГУВД была «комната Алексеева», и туда приводили коллекционеров, чтобы они там что-то опознали. А я краденых вещей терпеть не могу!

А из Эрмитажа вещи уходили… Дочка главного реставратора Эрмитажа это организовывала. Она уже выехала из страны, да и реставратор помер… Нет, фамилии я тебе называть не буду, это не в моем стиле. Как ты думаешь, мог я противостоять главному реставратору? Я уверен, что половина полотен Эрмитажа сейчас — не подлинники… Нет, про историю с «Данаей» я говорить не буду, еще живы люди… А вот эти 32 полотна — громадной ценности, государственного значения — сейчас в Аргентине. Полотна все подписанные. В Эрмитаже еще лет двадцать можно воровать…

Был такой Быстров Юра, по кличке Быструха, он сейчас живет в Германии, часто приезжал к Пиотровскому. Много чего получил: вазу мою, например, что от Гиля осталась. Гилю ее подарил Дзержинский, за находчивость. Степан Казимирович вез Ленина с Крупской, увидел двух людей и по выправке опознал в них офицеров. Предупредил Ленина и Крупскую, чтобы они пригнулись. А эти двое действительно стали стрелять. Вот за то, что Гиль по выправке офицеров опознал — теперь-то кого узнаешь по этим сапогам гармошкой, — Дзержинский и подарил ему старинную вазу. Она потом попала в Эрмитаж, а потом ее отдали Быстрову… И не только вазу!

«Обидел» я как-то раз приятеля Пиотровского — академика. Жена у него тоже академиком была, в Ботаническом саду работала. Этот академик абсолютно бесчестным человеком был. Похищал в Нижнем Тагиле малахит и от жадности своей продавал его вместе с породой. Отсюда у него все неприятности и пошли… Мое-то дело против него так и осталось нераскрытым. А вот потом его еще раз грабили, один человек тогда накинул его жене шнурок на шею… Этот человек не так давно освободился — скоро он умрет. Он мой враг.

Приходил ко мне, я ему денег дал, хоть он и мой враг. Так вот, когда у этих академиков брали сейф, там были некоторые свидетельства против Пиотровского. Жулики они все, царствие им небесное…

Или взять начальников крупных заводов, объединений — таких как ЛОМО, например! Я побывал в их квартирах — ценности просто неимоверные. В Эрмитаже такого нет!

Или вот мой приятель, Миша Монастырский… Умнейший, талантливейший человек. Дело по «Фаберже» слышал, наверное? Мишу до того, как умер Брежнев, никто арестовать не мог, потому что он жил с дочкой одного из членов Политбюро, часы его даже носил, — они около полумиллиона стоили, — этот папаша в Политбюро с такими часами показываться боялся…

Многие большие чины в ГУВД честностью тоже не отличаются. Правда, и получают они до смешного мало. Старший следователь, проработавший 26 лет в милиции, занимает пятерку до зарплаты у «моего» следователя! По ГУВД майоры бегают с буханками хлеба под мышкой! Это же смешно! Сотрудники должны получать столько, сколько хватит хотя бы на житье!

Долгие годы я дружил с Олегом Васильевичем Карловым, бывшим заместителем председателя городского суда. Знал и Ермакова — председателя горсуда. Они не подозревали, что я уголовник, мы встречались, пили вместе — я знал все — от и до. И однажды на похоронах сестры Карлова мы с Ермаковым несли гроб, и он мне жаловался, что ему не дают законной пенсии. И я помогал Ермакову пенсию эту получить — смех да и только! А Карлов этот 32 года работал на КГБ, будучи зампредседателя городского суда. Так что можешь представить себе, как все связано… Он дела-то вел в основном комитетовские. Однажды ему дали дело по 117-й статье, и он его провалил, пил потом неделю с расстройства, а я с ним пьянку поддерживал — чуть не заболел, я ведь непьющий, и меня, как ты понимаешь, интересовало совсем другое. У него орден Красного Знамени — это все незаслуженно… По пьянке-то он много чего рассказывал… И до сих пор у нас нормального суда нет.

Недавно вот судили Костю и Лену — показывали даже в «Пятом колесе». Они пытались ограбить коллекционера Шустера — есть такой, «крыса кремлевская». Очень богатый человек. У него дед банкиром был, а известный художник Константин Маковский портрет этого деда писал. Костя с Леной попытались этого Шустера «опустить». Я-то был в стороне… Был бы я в деле — Шустер остался бы в лаптях, а Костя с Леной — на свободе. Их осудили по 146-й, а я до сих пор уверен, что 146-й там не было, пистолет-то у них был мой. И лежал он в кармане, они-то шли коллекционера связывать, а не убивать…

Но — советский суд и следствие — дело понятное. У них все — не как было, а как «складывается». Разве можно вот так — «складывается»? У меня после ареста обокрали квартиру. Я, грешным делом, на милицию подумал — ключи-то у них! Тоже все «складывалось», пока в тюремной больнице случайно Юрченко не встретил. А кто бы мог подумать, что мы когда-нибудь встретимся! Он мне и открыл глаза на того, кто это сделал… Человека я этого знаю лет тридцать. Он делал крупные работы, искусствоведа Хомутовского, например, брал. Работал, кстати, в паре с Улановым, племянником известной балерины…

А порядка у нас, видно, еще долго не будет…

Розовая плесень

— Сейчас уголовного мира нет. Посмотри, что творится, какой беспредел. Раньше в лагерях ну, одного, ну, двух хулиганов встретить можно было. А сейчас 1800 человек в лагере, из них 1200 сидят за хулиганство. Развязность, наглость, какую свет не видел. Причины? Ты меня извини, но это большевизм. Оттуда все пошло. Мне Гиль рассказывал, как Ленин без колебаний подписывал приказы на расстрелы заложников, вот и повыбили всех… Корня нет… Иной раз в метро едешь по делу, на машине-то нельзя — на лица смотришь, и редко-редко хорошее лицо мелькнет. Мое окно выходит в сквер, там гуляют дети из детского сада. Это же просто ужас — матом ругаются, дерутся. Кем они вырастут? Рэкетирами, дебилами, у которых одна мечта — автомат достать?

Мы когда работали — всегда сначала сидели, думали: как выкинуть что-нибудь такое, чего милиция не ждет. Сейчас так не работают. Сейчас все преступники служили когда-то в Советской Армии и были там «отличниками боевой и политической подготовки». Мы таких всегда называли «розовая плесень». Сейчас они себя показали во всей красе: весь этот рэкет — плесень, настоящая плесень. Украсть, и то не могут, разве что у старух. Потому что у человека, у которого есть настоящие деньги, — особенно не поворуешь. У него же — сигнализация, стальные двери, собаки… Тут голова нужна.

Мы с женой называем всю эту молодежь «балкончиками». Это после того, как один, с интеллигентным лицом парень, убил своих родителей, ограбил, положил на балкон и пьянствовал себе спокойно на Новый год. И таких «балкончиков» сейчас — миллионы, финансовые-то дела в государстве плохи, отсюда и рэкет, и преступность.