Обнорский ухмыльнулся и негромко сказал по-арабски:

— Зря ты обижаешься на нас, брат. Все мы в руке Аллаха.

В камере мгновенно стало тихо. Араб смотрел на Обнорского сверху темными расширившимися глазами.

— Кто ты? — спросил он через несколько секунд на родном языке.

— Человек, — ответил Обнорский.

Тюремные стены отсекают человека от свободы, отсекают от жизни. Но вне тюремных стен жизнь продолжается, и внешний мир может даже и не заметить исчезновение одного из своих обитателей.

В лучшем случае это волнует его родных… или не волнует никого вовсе.

Арест Обнорского не мог остаться незамеченным хотя бы по роду его деятельности. Арест журналиста, тем более известного журналиста… Тем более пишущего на острые темы… Тем более в политизированной стране… И пишущая братия, и обыватели раскололись на два лагеря: одни считали, что Серегин стал жертвой мафиозно-ментовского альянса, другие были убеждены, что криминальный журналист доигрался в своих контактах с бандитами. Существовала и третья точка зрения, увязывающая Серегина с деятельностью КГБ-ФСК. И четвертая, согласно которой именно Серегин организовал покушение на руоповского подполковника Кудасова. И пятая. И шестая…

Журналисты, пораженные, как и все население страны, вирусом политических разногласий, уже утратили былую корпоративность. Но на очередном брифинге в ГУВД, посвященном делу Кудасова, все равно посыпались вопросы о Серегине. Генерал Локтионов, в душе матеря подчиненных за ретивость, отвечал:

— Да, господа… Серегин? Не так давно мы с вами уже о господине Серегине разговаривали. Я, если помните, еще тогда, в июне, предупреждал: ваш коллега ходит по краю. Работа журналиста в столь деликатной области, как криминал, требует высочайшей ответственности и моральных качеств… Ну, моральные качества Андрея Викторовича я обсуждать не буду — неэтично. А касательно ответственности скажу однозначно: не хватило господину Серегину этого качества. Не хватило. Контакты с преступным миром даром не прошли. Результат, к сожалению, налицо: ваш коллега арестован в полном соответствии с законом за нелегальное хранение огнестрельного оружия. Ведется следствие. Вы можете быть уверены, что в этой истории мы разберемся объективно и беспристрастно.

— Скажите, пожалуйста, — спросил один из журналистов — тощий, длинный и очкастый, — скажите, пожалуйста, была ли необходимость сажать Серегина?

Не было! Конечно, не было. Хранил этот пацанчик пушку? Да и хрен-то с ним! Пусть бы и дальше себе хранил… Чего шум-то поднимать? Эти журналисты через одного — уроды. Как пойдут сейчас писать о ментовских провокациях — только держись!

— Такая мера пресечения, как взятие под стражу, была применена к Серегину совершенно обоснованно, — ответил генерал уверенно. — В условиях общей криминализации общества незаконное хранение оружия представляет особую опасность. Помните, как там у Чехова? Если в первом акте висит ружье, то в третьем оно обязательно выстрелит. В отношении Серегина ситуация осложняется еще и бытовым пьянством. И, возможно, употреблением наркотических средств… А стрельба, как вы знаете, идет по всему городу. Последние события это подтвердили еще раз. Руководство ГУВД намерено провести широкомасштабное наступление на преступность. Здесь наша позиция обозначена четко… Компромиссов ни с преступниками, ни с их пособниками не будет.

Генерал говорил долго. Сыпались штампы про разработанный комплекс общегородских мероприятий, длительность и планомерность вместо компанейщины, бескомпромиссность, бескомпромиссность, бескомп…

В общем, сделали вывод журналюги, дела у Андрюхи хреновые — посадят. При таких раскладах обязательно посадят. Бескомпромиссно.

Были такие, кто позлорадствовал. Были, кто искреннее огорчился. Но активных шагов в поддержку Серегина не сделал никто, кроме его товарищей по агентству журналистских расследований. Они написали петиции в прокуратуру и начальнику ГУВД. Они начали нажимать на все доступные им рычаги… Все было бесполезно! Даже в редакции «молодежки» они не нашли поддержки. А когда главный редактор, который не забыл финал своего последнего разговора с Андреем, собственноручно написал на него разгромную отрицательную характеристику… все стало ясно: официальной помощи от родного коллектива не будет. Сашка Разгонов негодовал, бегал по кабинетам с петицией. Рассказывал, что Андрея уже пытались подставить — подбросили ему пакетик с анашой… Коллеги кивали, сочувствовали, но подписи под петицией ставить не спешили. Понимаешь, Сашка, — говорили они, — тут дело-то такое… тонкое. Главный негласно дал команду не подписывать… Понимаешь, Сашка, я-то лично за, но…

И еще был в Питере один человек, который негодовал по поводу действий ментов — Говоров Виктор Палыч. Антибиотик. Несправедливость ментовская привела Палыча в бешенство. Еще бы! Писарчука закрыли, но закрыли… в красную хату!

— Мудаки! — орал Антибиотик. — Кто же лоха, мужика, к красноперым сажает? Что ему в хате мусорной нужно?

В гневе Палыч даже хотел кое-кому позвонить… вовремя одумался. После выстрела в Кудасова он все время ощущал некую опеку. Нельзя было исключить даже прослушивание телефонов.

Он не стал никому звонить. Подумал, что все равно достанет писарчука. Не в Крестах — так на зоне…

…Прошел месяц с того дня, как Андрей Обнорский перешагнул порог красной хаты. Всего один месяц. Много это или мало? Абсурдный вопрос, изначально не имеющий ответа… Время в тюрьме течет для каждого в своем режиме, но любой зэк посидевший скажет вам: оно течет по-другому. Не так, как на воле. А для натуры деятельной, кипучей ритм тюремной жизни, тягостный и однообразный, вообще противопоказан… Нередко случается так, что именно энергичные люди ломаются быстрее других. Становится сиделец задумчив не в меру, впадает в депрессию. А в один из вечеров вдруг — о! — повеселел. Глаза прояснились, тоска в них исчезла. Ну, думают сокамерники, вроде отошел. И находят его утречком на пропитанном кровью матраце с намертво зажатым в руке стальным супинатором или отточенной алюминиевой ложкой.

…Отмучился! Сам себе амнистию подписал. Теперь ни вертухаи, ни следак, ни суд народный над ним не властны…

Андрей Обнорский сидел легко. Да-да! И вовсе не потому, что красные хаты находятся на привилегированном положении… нет! Просто он находился как бы в ином измерении. Он находился ВНЕ этой жизни. Рядом с ней, но ВНЕ ее… Мудрено и невнятно? Пожалуй, но понятнее авторы объяснить не берутся.

Андрею уже стукнул тридцать один год. Или всего тридцать один. Но жизненный опыт за плечами накопился немалый. Человек, который успел повоевать, который встречался со смертью и чужой, и своей, опыта набирается быстро. Вот ведь парадокс-то: ЖИЗНЕННЫЙ опыт приходит через знакомство со СМЕРТЬЮ. Он многое уже повидал, он уже потерял многих друзей. Жестокость и несправедливость мира научили его бороться. Он, в конце концов, занимался спортом. И это тоже научило его выдержке, терпению, мужеству… Андрей умел настраиваться на борьбу и давить в себе эмоции. Но здесь, в тюрьме, все было по-другому. Здесь как бы менялась полярность многих понятий, наиболее приспособленным к несвободе оказывался тот, кто примитивнее, кто эмоционально тупее. Ну что ж… все верно: бык в хлеву не ропщет, ему хорошо. Ему легко. Безвольному, покорному, тупому всегда легче.

А человеку с железной волей? Со страстной жаждой свободы?

— Э-э, парнишка! Ты не сюда забрел. Здесь вагон для некурящих. А свою жажду свободы засунь себе в задницу. Говорят, помогает от геморроя.

Никакая воля не спасет от депрессии. И тогда появляется супинатор или заточенная ложка.

Обнорский сидел легко. Жизнь как бы текла мимо. Он наблюдал ее со стороны. Почти спокойно и безмятежно. События свистели мимо. Одиннадцатого октября всю страну всколыхнул черный вторник — бешеный скачок курса доллара. Часть сидельцев в Крестах на это никак не отреагировала — они не только доллара в руках никогда не держали, а и рублей-то наскребали на бутылку паленой водки едва-едва. Другие лихорадочно что-то подсчитывали на бумаге… В камере N 293 вместе с Обнорским сидел майор из ОБЭП. Инкриминировали ему взятки. Майор упорно все отрицал. И перед следствием, и в камере, а денег на обысках у него не изъяли. Когда по радио сообщили про черный вторник, обэповец схватил листок бумаги и стал быстро что-то подсчитывать. Толстые губы шевелились, на лбу заблестел пот. Он закончил свои подсчеты и растерянно уставился на столбик цифири. Видно, и сам себе не поверил… Мотнул рыжей головой и повторил выкладки. Обэповские глазенки горели.

— Эй, Чубайс, сходится? — спросил майора Обнорский.

— А? — рассеянно отозвался тот. Обычно на Чубайса он не откликался. — А?… Да, сходится… Во, бля! Да за такие бабки можно и посидеть!

Камера грохнула смехом.

— Так ты же не берешь! — сквозь смех выдавил молодой литер-гаишник. — У тебя даже матери на лекарства денег нет! Нищий ты наш.

Майор растерянно улыбнулся и мечтательно уставился в листок бумаги… На следующий день курс доллара вернулся на прежний уровень, Чубайс потускнел. Потом подрался с гаишником, который начал его подкалывать. Пришлось разнимать — озлобленные многомесячным заточением люди заводятся мгновенно, и результатом пустякового конфликта запросто становятся увечья и убийства… А в камере, видно, кто-то постукивал — после того эпизода обэповца стали интенсивно таскать на допросы. Он стал хмур и замкнут, но по-прежнему шел в несознанку.

Обнорский наблюдал все это как будто со стороны. Он подолгу разговаривал с Саидом. Иногда они вместе пели арабские песни. Студент влетел на изнасиловании. Сам он уверял, что трахался с русской женщиной по согласию и за деньги. Как уж там было на самом деле — кто разберет? Только народный суд. По-русски араб говорил очень худо и Андрею обрадовался как родному… Ему в тюрьме приходилось тяжелее многих. До этого он успел посидеть в другой камере. Там его называли арабским скакуном и ездили верхом на парашу. Особенно любил кататься на худеньком, как подросток, арабе стокилограммовый омоновец Витя…

— Там, Андрей, было совсем плохо, — говорил негромко Саид Обнорскому. — Здесь хорошо. Только иногда дискотеку устраивают — петь заставляют. И всегда отвечать «Стреляли». Видит Аллах, ты мой брат, Андрей.

…Шли дни. Обнорскому было легко. Он находился в странном, несуществующем мире. Он больше не ощущал себя под стеклянным колпаком. Парадокс, но именно в тюрьме он вдруг почувствовал себя свободным. Хотя… и это тоже обман. Очередная иллюзия.

Семнадцатого октября было ему как-то неуютно. Все вроде бы шло как всегда. Те же разговоры, привычные уже звуки и запахи тюрьмы, игра в самодельные нарды. Но что-то все-таки было не так. Он пытался понять — что?… И не мог. А беспокойство не проходило.

— Э-э, Андрей, — позвал Саид, — твой ход. Ты что сегодня такой вялый?

— Голова болит, — соврал Обнорский. Его не покидало ощущение, что он находится где-то в другом месте, среди большого количества людей. Кажется, на вокзале… Он бросил кости, сделанные из хлеба. Ход оказался неудачным… Да, точно на вокзале. В автоматической камере хранения.

— Эту партию ты проиграл, брат, — важно сказал Саид.

— Кажется, да. Кажется, я проиграл, — ответил Обнорский. Он набрал код ячейки. Замок щелкнул. Внутри лежал дипломат.

— Не трогай его! — выкрикнул Крестовский сиделец кому-то… Возможно — себе. Саид посмотрел на него непонимающими влажными восточными глазами. Остальные тоже повернули головы… Человек в камере хранения не слышал Обнорского. Он взял дипломат…

Вечером по радио сообщили о смерти корреспондента «Московского комсомольца» Дмитрия Холодова.

Иллюзия. Все обман и иллюзия. Самодельные кости для игры в нарды выглядят металлическими… они сделаны из хлебного мякиша! ТЫ ПОНЯЛ? Они сделаны из хлебного мякиша!

Прошел месяц, как Обнорский поселился в Крестах. За все это время следователь приходил к нему всего один раз. Андрея отвели в следственную камеру.

— Ну, Обнорский, как сидится? — спросил следак.

— Спасибо, хорошо… Вот только вас с майором Чайковским сильно не хватает.

— Я, как видите, пришел. А майору здесь, собственно, и делать нечего.

— Как знать, — ответил Андрей. — Может быть, здесь ему самое место.

Следак посмотрел с прищуром, выпустил струйку дыма.

— Хорошо, передам Виктору Федоровичу, — сказал он, доставая бланк протокола. — Давайте приступим к делу. Чтобы не тянуть резину, объясняю ситуацию сразу. Это (следак положил на стол лист бумаги) протокол обыска. Это (еще два листка) протоколы допросов ваших соседей — понятых. Они категорически отрицают возможность того, что пистолет вам подбросили оперативники. Понятно?

— Чего же не понять?

— Оч хорошо! А вот это (еще несколько бумаг легли на стол) заключения экспертиз. На поставленный вопрос: является ли предъявленный предмет огнестрельным оружием? — эксперт дает ответ: да, является. На поставленный вопрос: являются ли предметы, внешне похожие на патроны, боеприпасами? — эксперт дает ответ: да, являются. На третий вопрос: имеются ли на представленных предметах отпечатки папиллярных линий и, если имеются, кому они принадлежат? — эксперт дает ответ: на стволе пистолета люгер, он же «парабеллум», имеются… так… тыр-пыр… методом сравнительного исследования… тыр-пыр… ага! Вот… принадлежат Обнорскому Андрею Викторовичу. Ну, гражданин Обнорский?

— Что — ну? — спросил Андрей.

— Болт гну, — бросил следак. — Неужели непонятно? Пушка твоя. Это даже самый долбанутый судья примет. Дело твое я могу прямо сейчас оформлять. Здесь все предельно ясно.

— Оформляй, — Андрей закурил, посмотрел на следака спокойным взглядом.

— Как два пальца. Но ты сам-то отдаешь себе отчет, что получишь по полной программе? Верхний предел — пятерочка, но ты, Обнорский, получишь треху.

— Я давно все понял.

— Ни хера ты не понял.

— Это вы, гражданин следователь, не поняли ничего. И, наверно, не поймете. Мою судьбу за меня решили. И если не этот пистолет, значит, будет что-нибудь другое. Вплоть до убийства, изнасилования, вымогательства…

Следак затушил сигарету и негромко сказал:

— Слушай, ну чего ты выгребываешься? Ты же нормальный мужик. Я твою биографию знаю: офицер. Воевал. Награжден. Ну, вляпался сейчас в дерьмо… Так вылезай. Начнешь сотрудничать со следствием — получишь по минимуму. Тем более что ствол чистый. И региональная пулегильзотека, и центральная дали отрицательные ответы. Ну Андрей Викторыч, откуда люгер? Это в твоих же интересах.

— Забыл.

Следователь помолчал, потом сказал:

— Как хочешь… Но учти: характеристика на тебя из редакции пришла отрицательная. Есть информация о бытовом пьянстве, вспыльчивости. На контакт со следствием ты не идешь… Статья предусматривает до пяти. Треху ты получишь.

Протокол Андрей подписал не читая.

За месяц у Сергея Березова отросла бороденка. Впервые он заметил у себя седые волосы. За этот месяц Серега вообще здорово изменился. И внешне, и внутренне… Относительно того, кто стоял за выстрелами в него, он нисколько не сомневался — Палыч. Палыч — это серьезно, серьезней некуда.

Как жить дальше, Береза не знал. Первые дни своего сидения на конспиративной хате он об этом не думал — пил, заглушая страх. Потом водка кончилась… А страх остался. Береза мучился от неизвестности, от бессонницы. Несколько раз порывался позвонить Бабуину, чтобы попытаться через него урегулировать вопрос с Палычем. На свое счастье так и не позвонил — именно людям Бабуина было поручено найти Березу и закрыть вопрос. Окончательно закрыть. Они искали Серегу, но не нашли… Зато нашли проститутку, у которой Береза снимал стресс, после того как подложил ствол Обнорскому. Это было не трудно — о том, что Серега частенько бывает у Ольги-Цацы, знали многие. С Цацей серьезно поговорили…

Березов совершенно не представлял, что он будет делать дальше. Всю жизнь в съемной хате не просидишь. Высунешься — убьют. Уехать? Уехать… А куда? Куда сунешься без денег и без связей. Все его корни были здесь. Точки, которые Береза доил, тоже здесь. Кореша здесь, авторитет, честно заработанный, опять же — здесь… На новом месте придется все начинать с нуля… Нет, нереально!

Фактически он оказался в тупике, единственный выход из которого перекрывали убийцы Антибиотика… Даже если свалить в другой город, прибиться к другой группировке рядовым быком, придется объяснять, почему сорвался из Питера. А братва захочет проверить. И снова все замкнется на Антибиотика.

Сорваться за границу? Загранпаспорт остался дома. Да и денег негусто. Береза пересчитал наличку: около трехсот баксов и чуть больше лимона деревянными. Плюс золотая цепь и печатка… В общем — нищий.

В один из тоскливых октябрьских вечеров одуревший от страха, одиночества, от питания консервами и безысходности Сергей Березов выбрался из дому. Он нашел неподалеку маленькую кафешку. С огромным удовольствием поужинал, выпил сто пятьдесят граммов коньяку. В кафе было уютно, играла музычка, звучал женский смех… Вот это-то последнее обстоятельство и подвело Серегу. Месяц вынужденного воздержания он перенес легко. Собственно говоря, за прошедший месяц он даже и не вспомнил ни разу о сексе — голова была забита другим.

Здесь, в кафешке, сидели компании и парочки. От нормального человеческого ужина, коньяка и женского смеха Серега расслабился… Он попросил разрешения позвонить… Нет проблем, ответил бармен и поставил на стойку телефон. Береза набрал номер Цацы.

Она оказалась дома, как-то растерялась, мямлила…

— У тебя что, мужик? — спросил он с сожалением в голосе.

— Нет у меня никого.

— Так я приеду?

Она помолчала немного, потом ответила:

— Приезжай.

Березов хлопнул еще полтинничек коньяку, расплатился и вышел на улицу. Через пять минут он поймал частника и поехал к Цаце.

С противоположного конца города к Цаце уже ехала другая машина. В ней сидели два наркомана… те самые, которые ликвидировали Шурупа. Теперь им предстояло закрыть вопрос с Березой.

…У Сергея Березова было хорошее настроение. Немножко тревожное, но вполне хорошее. Он подумал, что тревожится зря. Отношения с Ольгой у него были почти дружеские, и с этой стороны неприятностей ждать не приходится.

А тревога…

«Моя смерть ездит в черной машине с голубым огоньком», — пел Гребенщиков из магнитолы. — Выключи ты эту херню, — сказал Сергей водиле. — Найди чего повеселей.

Тот щелкнул кнопкой, из магнитолы заорал Шуфутинский. Березов откинулся в кресле. Никакой тревоги в нем не осталось. Он слегка прикрыл глаза, представил себе полные Цацины груди с розовыми сосками.

…Первый раз он кончил очень быстро. Повалил Цацу на пол прямо в прихожей. А сам только куртку снял и сдернул до колен джинсы. Потом перебрались в комнату, на диван… Цаца нервничала сильно, но расслабленный Береза ничего не замечал. После второго захода они лежали голые на диване, курили. Вот тогда и зазвонил телефон.

Цаца вздрогнула, уронила пепел на голый живот, матюгнулась.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего, — ответила Ольга и взяла телефонную трубку. — Алло…

Потом замолчала… а в глазах появился страх.

— Ты что, Оля? — спросил Береза.

— Ничего, — сказала она. — Ошиблись номером.

Номером… ошиблись.

Береза быстро сел на смятой постели, вырвал трубку. Но там звучали только гудки отбоя.

— Сдала, сука? — прошипел Береза.

— Сережа!

Он ударил женщину телефонной трубкой по лицу.

— Сдала, блядь? Сдала? Кому сдала? По красивому Цациному лицу текла кровь. Вздрагивали пухлые губы. Она пыталась закрыться рукой. Береза откинул руку в сторону, ударил еще раз.

— Ну, кому сдала? Когда приедут? А?

— Они… уже. Уже внизу.

— Е-о-о!

Береза, продолжая сжимать трубку в руке, вскочил. Телефонный аппарат грохнулся на пол. Цаца заплакала, пролепетала что-то. Голый Березов неловко топтался на холодном паркете. «Моя смерть ездит в черной машине»… — проблеял Гребенщиков… Цацина кожа мгновенно покрылась мурашками, крупные соски затвердели.

— Убьют, убьют, убьют, — скороговоркой сказала женщина.

— Я сам… Я сам тебя убью, — выкрикнул Береза и схватил ее ладонью за разбитое лицо. — Быстро колись, сука! Кто? Как договаривались?

Она замычала, попыталась вырваться.

— Ну! Где? Внизу ждут? Сколько?

— Сережа…

— Сколько их, блядь?

— Не знаю… дверь не открывай, родненький. Убьют нас… Убьют.

Береза отпустил женщину и хлопнул себя руками по бедрам.

— Так, значит?

Он еще раз хлопнул себя по бедрам, резко повернулся и вышел в прихожую. Посмотрел в глазок — на лестничной площадке было пусто. Сергей сунул руку в карман куртки и вытащил нож-выкидуху. За дверью послышался звук открывающихся створок лифта. Береза прикусил губу и прильнул к глазку. Через две секунды в тусклом свете появились двое. Один, сутулый и темный, вытащил из-под куртки молоток. Березов отпрянул. Он прижался к стене и увидел себя в зеркале — голый мужик с искаженным лицом и ножом в руке. Сердце бешено колотилось… Ему показалось, что он слышит голоса за дверью.

Из комнаты вышла Цаца. Губы у нее беззвучно шевелились, с разбитого носа капала кровь. Сергей Березов шумно выдохнул и тихо сказал:

— Открывай.

Она замотала головой и сделала шаг назад.

— Открывай… не то убью.

Она снова мотнула головой и сделала еще один шаг назад. Березов почувствовал, как у него сжалась мошонка. Он переместился к другой стене и взялся левой рукой за дверную задвижку. Цаца отчаянно замотала головой. Березов резко дернул задвижку. Цаца пискнула.

Дверь распахнулась. Большим пальцем Сергей передвинул ползунок на рукоятке — выскочило десятисантиметровое обоюдоострое лезвие. Цаца закричала… В тесную прихожую вскочил человек с молотком в руке. Следом — второй. Цаца кричала… Березов ударил второго ножом в правый бок. Нож вошел легко… на удивление легко. Сергей выдернул его и ударил снова. Человек начал оборачиваться к Сергею… Внезапно резко оборвался Цацин крик… Прямо в глаза Березову смотрели другие глаза — пустые, с точечным героиновым — зрачком.

— На! — выкрикнул Береза и ударил ножом в горло.

Человек выронил молоток… Он больно стукнул Сергея по большому пальцу левой ноги. Горячее, тошнотворное ударило струей в грудь… Березов сглотнул комок и повернулся к другому. Он увидел высоко занесенный окровавленный молоток. Он даже увидел прилипший к нему каштановый Цацин волос… И пустые глаза с маленьким зрачком.

— На, блядь! — выдохнул Береза, сделал шаг вперед и воткнул нож в живот сутулому.

— На! На! На!

Он тыкал и тыкал ножом. Сколько раз он ударил — не считал.

— На! На! На!

Он был весь в крови.

…Через шесть минут Сергей Березов вышел из подъезда Цациной многоэтажки. На десятом этаже в прихожей, залитой кровью, лежали два мертвых наркомана и еще живая обнаженная женщина. От двери квартиры к лифту тянулся алый отпечаток левого ботинка…

На улице Сергей остановился, закуривая. Пальцы дрожали. Когда дым сигареты проник в горло, Березов почувствовал тошноту. Он облокотился на борт автомобиля… завыла сигнализация. Недавний ужин с коньяком выплеснулся на капот блестящей иномарки.

Кто-то орал из распахнутого окна пятого этажа, пронзительно выла сигнализация, дымилась на асфальте брошенная сигарета.

Саид вернулся в камеру сияющим, с огромной сумкой жратвы и сигарет. И с мобильным телефоном.

— Как ты здесь оказался, Саид? — спросил он сам себя с порога. И сам же, торжественно подняв палец, ответил: — Стреляли!

— Вот это да! — сказал гаишный лейтенант.

— Никак твой папочка-шейх приехал? — спросил майор-взяточник.

— Нет, мой брат приехал! — гордо сказал Саид, опуская сумку на пол. — Все! Я из тюрьма ухожу! Нет больше тюрьма. Нет больше уголовный дела. Нет изнасилований! Домой поеду, не хочу жить Россия…

И все в камере сразу задвигались, заговорили, загомонили. Саида хлопали по плечу, поздравляли… косились на сумку. Черные кожаные бока распирало, даже на вид сумка была тяжелой, беременной жратвой, куревом и еще черт-те чем. Из-под наполовину расстегнутой молнии торчала палка твердокопченой колбасы…

Но главный фурор вызвал появившийся из кармана Саида мобильный «панасоник». Предмет, абсолютно запрещенный в тюрьме. Нельзя сказать что абсолютно недоступный — за триста зеленых контролер принесет тебе эту заморскую диковину. Нужно только, чтобы у тебя был на воле человек который оплатит и телефон, и стоимость услуги.

Шесть пар глаз напряженно уставились на черную коробочку с коротким хвостом антенны. В тюрьме человек лишен многого: свободы, нормального питания, нормального движения, света, воздуха. Он лишен выбора круга общения. Он лишен возможности уединиться… Много чего он лишен! Но самое главное… ты знаешь, что самое главное? Знаешь? Ну-ка!… Э-э, нет, не секс.

Главное у человека — это близкие ему люди! И даже если ты считал до ареста свою жену абсолютной дурой, детей — уродами, а тещу стервой… даже если именно так ты считал, то в тюрьме ты будешь вспоминать о них с тоской. С острой, сосущей тоской. Будешь видеть их во сне и разговаривать с ними…

Шесть пар глаз напряженно уставились на коробочку телефона. Саид понял.

— Я телефон вам оставлю, — сказал он. — Я выхожу завтра, а все вам оставлю. Сейчас… я только поговорю с братом… А это, — он пнул ногой сумку из натуральной кожи, — это все вам.

— Водочки там нет? — спросил майор-обэповец и облизнулся.

— Нет, — сказал Саид.

— Жалко, — сказал майор. И снова облизнул сухие губы, поскучнел.

— Водки нет, — продолжил Саид. — Коньяк есть. Все снова засмеялись, заговорили, задвигались.

— Андрей, — сказал Саид по-арабски. — Как будет по-русски торжественный прощальный ужин?

— Отвальная, — бросил Обнорский. Он, не отрываясь, смотрел на «панасоник». Он смотрел на телефон и видел лицо мамы. И слышал ее голос. Ему хотелось обнять маму и заплакать. Заплакать, как в детстве. И услышать ее голос… мамин родной голос.

«Панасоник» в руке Саида запиликал… «панасоник» запиликал, и вмиг стихла камера. Все смотрели на хвостатую коробочку с дисплеем и кнопками. Сейчас она была для всех обитателей камеры N 293 окошком в другой мир — в мир свободы. А телефон пищал, и Саид смотрел на него как зачарованный. Лицо от волнения было бледным, угольно-черные глаза сверкали.

— Ну, — выкрикнул кто-то. — Ну! Ответь! Саид растерянно посмотрел на сокамерников, а потом нажал кнопочку… И что-то сказал по-своему…

Он разговаривал долго. Он очень долго разговаривал. Никто, кроме Андрея, ничего не понимал, но все внимательно слушали. Слушали голос Саида и даже паузы, когда араб замолкал…

— Ну, — подтолкнул Обнорского кто-то. — Ну, давай переводи, журналист.

— Иди ты, — нехотя ответил Андрей и полез наверх, на третью шконку — курить в окно. Он сжег сигарету в несколько затяжек, тут же закурил другую. Серые тучи нависали над Крестами, сыпался мелкий снежок, по Неве плыл сердитый буксирчик, на Арсенальной набережной какая-то деваха бойко семафорила на языке глухонемых.

Господи! Что же это за тоска-то такая? Шел за окном ноябрьский снег, наворачивали на глаза слезы, снизу неслась гортанная арабская речь…

— Андрей, — пробивался в сознание голос Саида. — Андрей, с тобой хочет поговорить мой старший брат. Ты слышишь, Андрей?

Обнорский механически взял в руки протянутую трубку. И сразу услышал спокойный доброжелательный голос, произносящий длинное и замысловатое восточное приветствие. Человек на том конце провода говорил на классическом арабском, уснащая свою речь витиеватыми оборотами.

Русский журналист Андрей Обнорский, обвиняемый в незаконном хранении огнестрельного оружия, сидел на верхней шконке СИЗО Кресты и держал в руках нелегальный «панасоник». За окном летел ноябрьский снег… бред какой-то!

— …Я не могу словами выразить всю глубину моей благодарности вам, Андрей, за то, что вы сделали для моего брата.

— У меня тоже есть младший брат.

— О-о, это замечательно! Я бы хотел познакомиться с ним и сделать ему подарок.

— Это лишнее, — не очень вежливо сказал Обнорский.

Араб помолчал секунду-другую, потом сказал:

— Господин Андрей, я действительно очень, очень благодарен вам за моральную поддержку, которую вы оказали брату. Саид сказал, что был уже на грани сумасшествия или самоубийства… Вы спасли моего брата. Я знаю, что вы сами в очень нелегком положении. Скажите, что я могу для вас сделать?

— Да собственно… Спасибо, у меня все есть.

— Андрей! Поймите меня, пожалуйста, правильно: у нас не очень большие возможности здесь, в России. Но у нашей семьи есть деньги. Деньги открывают разные двери, в том числе и тюремные. Я могу нанять лучших адвокатов. Я могу организовать пиар-кампанию в международном масштабе. Наш дядя занимает высокий пост в ООН. И все это будет очень маленькой платой за спасение моего брата. Наша семья всегда останется перед вами в неоплатном долгу, господин Андрей.

— Пустое, — ответил Обнорский. — Я благодарю вас за добрые слова, но, видит Аллах, я не сделал ничего особенного… Мне ничего не нужно. Хотя… знаете что?

— Я внимательнейше внимаю вам, господин Андрей.

Обнорский замялся на несколько секунд. Деваха на набережной перестала симафорить, сунула в рот сигарету и медленно побрела в сторону Литейного моста. На снегу отпечаталась цепочка следов.

— Есть одна женщина, — сказал Андрей. — Она… она вынуждена скрываться где-то в Европе. Если бы вы смогли…

Он снова замолчал, и араб доброжелательно его подбодрил:

— Да, да, Андрей… я слушаю вас.

— Если бы вы смогли ее найти… Или как-то дать знать о моем положении… Для меня это очень важно.

— Я понял. Как зовут эту даму?

— Рахиль Даллет.

На том конце провода на секунду воцарилась тишина.

— Она еврейка? — спросил араб. Голос звучал напряженно.

— У нее израильское подданство, — ответил Обнорский.

— Извините, Андрей, мой вопрос был совершенно неуместен и не имеет никакого значения… Примите мои извинения (и кому-то другим голосом: — Запиши — Даллет Рахиль). Наша семья предпримет все возможные усилия, чтобы найти эту даму.