Курзал

Константин Григорьев

Курзал

Андрей Добрынин. Рыжий путник

Константин Андреевич Григорьев (сценическое имя – Константэн) родился в 1968 году в Омске, но детство и отрочество провел в городе Балхаш Казахской ССР. Нежные воспоминания об этом городе сопровождали Костю всю жизнь – он вообще был верным в своих привязанностях. Перемены в жизни не могли заставить его забыть, отбросить то, что было светлого в прошлом. Балхашские мотивы постоянно возникают в его стихах, прозе, мемуарах. Именно к балхашскому периоду относятся первые творческие опыты Григорьева: там он начал сочинять стихи, песни, музыку, там вместе со школьными друзьями, связи с которыми не терял до конца дней, создал рок-группу и стал выступать с концертами. Окончив школу, он отправился в Ленинград и поступил там в кораблестроительный техникум, из которого был призван в армию и служил в Ораниенбауме. Помню, с каким восторгом он поехал в Ораниенбаум, когда мы как-то были в Питере на гастролях и питерские друзья предложили ему посмотреть места, где он служил. Однако вернулся он грустный: нахлынули тяжелые воспоминания. Оно и понятно: в его части процветала дедовщина, и такому миролюбивому человеку, как Костя, приходилось тяжело. К счастью, он много чего умел: играть на разных музыкальных инструментах, рисовать плакаты, оформлять стенды… Люди с такими навыками в армии всегда были востребованы, и потому Григорьев стал служить в штабе, отдалившись от воинского коллектива с его постоянной грызней. А главное – он стал часто получать увольнения. Они – главная отрада для любого солдата, а для Григорьева вдвойне: рыжий очкастый солдатик стройбата как раз тогда становился поэтом. Питер способен сделать поэтом любого – хоть на день, на час, на минуту; что уж говорить о человеке, который поэтом родился и для расцвета таланта нуждался в соответствующей среде.

Григорьев без устали бродил по городу, посещал музеи, а потом проторил дорожку на литературные семинары Ленинграда и стал их регулярно посещать. Ознакомившись с его творчеством, руководители семинаров принялись наперебой советовать ему связать свою жизнь с литературой и попытаться поступить в Литературный институт. Безусловно, это делает честь литературным наставникам, так как за незрелостью тогдашних опытов Григорьева они сумели разглядеть твердую основу для дальнейшего развития, а в самом застенчивом рыжем солдатике – человека, наделенного помимо таланта еще и незаурядным упорством (незаменимое для творческой личности свойство). Произошло даже ритуальное благословение: последний оставшийся к тому времени в живых обэриут И. В. Бахтерев дал Григорьеву аудиенцию и предоставил нечто вроде лицензии на право заниматься поэзией. Получение лицензии облегчилось, видимо, тем, что писал тогда Григорьев и впрямь в обэриутском духе. Вот с этим письменным благословением и пачкой довольно невнятных стихов, в которых там и сям сверкали блестки гениальности, Григорьев немедленно после демобилизации явился в Литературный институт и был принят, несмотря на недобор одного или двух баллов – тогдашний ректор Е. Сидоров, видимо, разглядел в абитуриенте и его стихах то же самое, что ранее впечатлило питерских литературных мэтров.

В институте Григорьев познакомился с целым рядом занятных людей: с Т. Липольцем, ходячей энциклопедией всех наркотических веществ, с И. Гребенкиным, выступившим на 55-летии Центрального Дома литераторов в чем мать родила, и, наконец, с В. Степанцовым и В. Пеленягрэ, которые предложили Григорьеву присоединиться к придуманному ими Ордену куртуазных маньеристов. Понятно, почему эта затея пришлась Григорьеву по вкусу: его всегда, и тогда, и позже, тошнило от политических страстей, которые в те времена с особой силой захлестнули Отечество и от которых зарождавшееся поэтическое движение намеревалось подчеркнуто дистанцироваться. Кроме того, влюбленный в жизнь и ценивший все ее блага и красоты Григорьев оценил также и чувственную, гедонистическую подоплеку куртуазного маньеризма, его тотальное женолюбие. Безусловно, чрезвычайно привлекательной для него оказалась также смеховая, ироническая ипостась куртуазного маньеризма, так как наш герой всегда любил пошутить и посмеяться, но эту свою склонность воплотить в стихах еще не успел. Остроумие, изящное злословие, подчеркнутый аристократизм, богемная легкость – много привлекательного было в куртуазном маньеризме на первых порах. И, разумеется, успех у публики – концерты, переполненные залы, гастроли, телевидение… Разумеется, первые, самые драгоценные книги, изданные с огромным трудом, зато легко продававшиеся и приносившие деньги. А деньги тогда еще бедным куртуазным маньеристам были ох как нужны. Но главное, конечно, не в них, а в том, что поэт Григорьев получил тогда выход к широкой публике, как на концертах, так и на страницах книг, обрел имя, профессиональный статус, убедился в собственной востребованности. Именно в то время Григорьев выработал в себе творческую смелость и отказался от той юношеской усложненности, за которой всегда скрывается боязнь ясности и прямоты: а вдруг не получится? вдруг не умею? вдруг глупость скажу? вдруг засмеют? Оказалось, что Григорьев умеет уже очень многое. Именно в то время родилось немало его шедевров, достойных войти в золотой фонд русской поэзии. Именно тогда Григорьев нашел свой неповторимый стиль, которому уже не изменял и характерными чертами которого являются откровенность, искренность, самоирония, бурная фантазия… Все эти прекрасные качества имеются, конечно, и у других поэтов, хотя редко вот так все вместе – чаще у одного одно, у другого другое. Читая Григорьева, лишний раз убеждаешься в справедливости известного правила: подлинный поэт должен выразить в стихах свою личность, свое отношение к жизни во всех ее проявлениях. Нет в стихах личности автора – значит, стихи есть, а поэта нет. Ныне это правило особенно актуально, ибо расплодилось множество стихотворцев, о личности которых по их произведениям нельзя сказать ровным счетом ничего: она скрыта либо за набившей уже оскомину иронией, либо за странными словесными конструкциями, понятными только одному их создателю, либо за плетением изысканно правильных оборотов, которое становится самоцелью. Иначе говоря, в наше время можно считаться поэтом, по сути дела таковым не являясь. А вот Григорьев поэтом родился, и потому даже в откровенно шуточных стихах, которые вроде бы и не являются лирикой как таковой, личность их творца не просто чувствуется – она безошибочно узнаваема.

Вообще время учебы в Литературном институте было, как мне кажется, золотым временем для Кости: жилось небогато, но спокойно, на хлеб хватает, только учись и твори. Он и творил. Немалым подспорьем, конечно, стало наличие дружественной среды: товарищей по Ордену куртуазных маньеристов, а также доброжелательной, порой даже восторженной публики. Побуждали к творчеству концерты, все как на подбор успешные, гастроли, съемки, книги, собрания Ордена, сопровождавшиеся чтением стихов и бурным весельем в кругу поклонниц… Кстати, в те же времена, еще при советской власти, Григорьев со Сте-панцовым создали известную ныне группу «Бахыт-Компот». В дальнейшем в жизни Григорьева уже мало окажется таких счастливых периодов, но каждый из них неизменно будет сопровождаться бурным творческим подъемом.

Разразилась гайдаровская экономическая реформа, и в результате после окончания института Григорьев оказался нищ, как и множество таких же, как он, вчерашних студентов, особенно гуманитариев. Да, стихи приносили ему какой-то доход, но на такие деньги можно разве что покутить вечерок, но не жить изо дня в день. А ведь Григорьев в 1990 году женился по большой любви на женщине с маленьким ребенком. Жена его была больна, болезнь (как позже выяснилось, неизлечимая) постепенно обострялась.

Приходилось самому ухаживать за ребенком, а после окончания института и снимать жилье – жить у родителей жены не получалось из-за тесноты. Работу по специальности найти не удавалось. В жизни Григорьева начался самый нелегкий период. Ему довелось поработать сидельцем в ночном ларьке и пережить налеты рэкетиров; он трудился грузчиком на ВВЦ – возил на тележке купленные клиентами телевизоры; он торговал видеокассетами в азербайджанском магазине «Наманган»; в промежутках, когда работы не было, случалось Григорьеву и сидеть у Птичьего рынка, продавая всякое барахло из дома. Глупцы полагают, что поэт, мол, должен быть голодным. Что за чушь? Кому он это должен? Стихи – тяжелый труд, требующий полной сосредоточенности, но можно ли сосредоточиться на них, если голова полна заботами о хлебе насущном? Григорьев в это время писал мало, хотя голодным бывал частенько. Одно время он даже хотел совсем бросить писать и перестать помышлять о литературной карьере. Помню долгий разговор с ним об этом в ночном парке «Дубки». К счастью, мне удалось отговорить его от этого безумного шага, и вскоре он показал нам, своим товарищам по Ордену, несколько новых стихотворений, написанных после долгого перерыва. Стихи были интересны по замыслу, но в формальном отношении кое-где явно хромали – Костя был из тех поэтов, которым требуются регулярные упражнения в стихосложении. Вскоре он в этом окончательно убедился и с тех пор не прекращал «точить когти». То, что писалось для тренировки, он обычно отправлял в архив, но иногда зря: литературоведам известно, сколько шедевров начинало писаться только ради разминки. Ряд таких извлеченных из архива произведений, думается, украсит эту книгу и будет приятным открытием для поклонников григорьевского творчества.

Костя несколько отдохнул душой, когда устроился корреспондентом в газету «Московская правда», точнее, в приложение к ней – «Ночное рандеву», посвященное культурной жизни столицы. Он стал встречаться со знаменитостями, брать у них интервью, ходить на их тусовки… Конечно, знаменитости то были большей частью не высшего разбора, то есть деятели попсы, и сам Григорьев отзывался об их творческих достижениях с иронией, однако занятные личности попадаются везде. Зарабатывал в газете Григорьев мало, но вращался в мирке благополучных людей, в ресторанах за него платили, а тем временем продолжались наши концерты и гастроли (например, не меньше года мы каждый месяц собирали полный зал в Политехническом), а также выходили и продавались наши новые книги. Деятельность Ордена, в частности книжная торговля, служила важным материальным подспорьем для семьи Григорьевых. А во время выступлений Ордена Костя становился все более заметной фигурой, реализуя на поэзоконцертах свои таланты не только как поэт, но и как музыкант и шоумен. В двух последних ипостасях он не пришелся ко двору в группе «Бахыт-Компот», поскольку оказался слишком крупной творческой личностью для этого коллектива, который, как постепенно выяснилось, задумывался вторым его основателем исключительно под себя. Впрочем, вытеснение Григорьева не помешало «Бахыт-Компоту» долгие годы бесплатно пользоваться его сочинениями. В конце концов, несмотря на поистине удивительное миролюбие Григорьева, такое свободное обращение с его песнями все же привело к трениям, послужившим одной из причин распада Ордена куртуазных маньеристов.

Несмотря на всю свою приятность, время работы в прессе оказалось для Григорьева-художника, на мой взгляд, слишком суматошным. Для того чтобы создавать шедевры, ему всегда требовались покой и сосредоточенность, а в «Московской правде» жизнь представляла собой сплошную беготню. Да и вообще, заигрывания с попсой если и не губили настоящих творцов (загубить их не так-то просто), то на пользу уж точно никому из них не шли. Таким образом, закрытие «Ночного рандеву», происшедшее как раз перед знаменитым дефолтом 1998 года, хотя и огорчило Григорьева как человека, после всех удовольствий вдруг вновь оказавшегося на мели, но на творчество его повлияло скорее благотворно. А вскоре он нашел себе новую работу: стал на пару с автором этих строк редактировать захудалую юмористическую газету «Клюква». Трудно удивляться тому, что «Клюква» до нас захирела: делали ее люди с явно недоразвитым чувством юмора, и купить такую газету человек, находящийся в здравом уме, мог разве что случайно. Зато наши номера до сих пор приятно перечитывать. Сколько там блестящих находок! И огромная заслуга в преображении «Клюквы» принадлежит Григорьеву. То удачное, что сочинил не он, а его товарищ, Костя всегда умел понять, поддержать, умно похвалить, далекий от всякой творческой ревности. К сожалению, журналистской свободой наслаждались мы недолго: хозяева газеты, унылые районные функционеры с армейским прошлым, принялись цензурировать наши материалы и вставлять свои – совершенно идиотские. Вспоминаю, например, материал «Сладость секса»: нашим отставным полковникам кто-то сказал, что газеты, пишущие про секс, здорово продаются, однако то, о чем шла речь в статье со столь завлекательным названием, знали в 98-м году даже малые дети. Лишь для отставных полканов такие банальности могли выглядеть откровением. Ну и так далее… Ко всему прочему, хозяева взяли моду задерживать нашу зарплату, и без того крохотную, а гонорары и вовсе перестали платить и нам (а ведь мы писали три четверти материалов), и нашим авторам. Пришлось нам с Костей вновь переходить на вольные хлеба. Применительно к писакам это означает переход в сословие литературных негров. Так вышло и с нами. О себе умолчу, а Григорьев, воспользовавшись моими связями в издательском мире, сначала около года редактировал боевики, а потом и сам взялся их сочинять. Кое-что он дописывал за других: это когда обессиленный успехом мэтр сдавал в издательство кое-как слепленную болванку и Григорьеву приходилось дописывать любовную линию, или линию бизнеса, или порнографические сцены (а как же без них). Однако для будущих литературоведов сообщу: Григорьев написал и два вполне самостоятельных романа под псевдонимом «Андрей Грачев» для издательства «Вагриус». Зная, что я ранее уже написал несколько боевиков и продолжаю заниматься тем же, Григорьев обсуждал сюжеты своих романов со мной. Вряд ли я сильно помог ему в разработке сюжетных линий, зато уж повеселились мы изрядно. Григорьев старался вставлять в свои боевики всех близких ему творческих людей, поэтому там фигурируют и куртуазные маньеристы, и группа «Лосьон», в которой он много работал, и группа «Бахыт-Компот», и различные представители литературной богемы… Так вот он старался помочь своим приятелям и знакомым.

В конце 1999 года я вновь поступил на службу в издательство и через некоторое время уломал начальство принять в штат и Григорьева. Года два мы работали вместе, бок о бок. Работа была спокойная, я бы даже сказал, милая: читать, отбирать и редактировать рукописи, писать рецензии, встречаться с авторами… При этом мы не прекращали давать концерты и (спасибо начальству) даже выезжать на гастроли. С этим временем совпадает очередной расцвет творчества Григорьева: его поэтические успехи, как я уже говорил, всегда напрямую зависели не столько от достатка как такового, сколько от возможности сосредоточиться над замыслами, не опасаясь за грядущий день. В 2000 году судьба самым жестоким образом нарушила эту идиллию: у Кости погибла жена. Он предвидел, что такое может случиться, но все же был потрясен. Его семейная жизнь протекала очень непросто, но Костя всегда умел отделять то светлое, что было в его любимой женщине, от влияния порой овладевавших ею темных сил (как-то не поворачивается язык называть это болезнью). Не успел Костя хоть немного оправиться, как редакцию решили расформировать, а ее сотрудников сократить. Некоторое время мы с ним пытались существовать за счет концертов, но тут перед нами в полный рост встала крайне неприятная проблема взаимоотношений внутри Ордена куртуазных маньеристов.

Чтобы не давать пищи сплетням, скажу только самое главное: в это время окончательно выяснилось, что Орден, который мы считали нашим совместным детищем, на самом-то деле, как и «Бахыт-Компот», задумывался только под одного человека. Мы в этом проекте должны были выполнять роль свиты (кордебалета, почтительного окружения, поставщиков идей и т. п.). То, что мы немало сделали для, как говорится, «раскрутки проекта», дела не меняло. Разумеется, на вышеназванную роль мы согласиться не могли, и Орден совершенно закономерно распался. Мы с Григорьевым испустили вздох облегчения, так как нам больше не приходилось делать хорошую мину при плохой игре, но коммерческому успеху концертной деятельности распад Ордена, конечно, не способствовал, особенно на первых порах. Вскоре Григорьеву пришлось искать работу. Нашел он ее в офисе одной интернет-компании. О коллективе той компании он всегда отзывался тепло (кстати, коллектив отвечал ему взаимностью), но само времяпрепровождение в офисе ненавидел. Дело было, конечно, прежде всего в том, что офисная действительность и творчество – почти полные антиподы. Костя мог мириться с любой деятельностью, если она оставляла ему лазейку для творчества (либо для духовного развития, целью которого являлось опять же творчество), но отсутствие такой лазейки заставляло Костю роптать. При этом речь вовсе не идет о том, что он хотел на службе лишь имитировать деятельность, а тем временем тихонько сочинять. Нет, для этого он был слишком здравомыслящим, а главное – слишком добросовестным человеком. Его добросовестность (она же обязательность, она же пунктуальность) являлась не просто его достоинством как работника – она составляла одну из главных, бросающихся в глаза черт его характера. Над такими характерными черточками своих героев во все времена любили подтрунивать драматурги. Однако мало кто задумывался о том, что эта самая добросовестность у Григорьева являлась лишь внешним выражением другого, более глубокого и несравненно более важного свойства личности. Это свойство называется честностью. Костя был очень честен и, как все честные люди, очень трудолюбив (честных лентяев не бывает). Но он был вдобавок и очень талантлив. Именно поэтому он страдал, оказываясь в такой обстановке, где его таланту приходилось погружаться в спячку. Именно поэтому он и вздохнул с облегчением, в очередной раз попав под сокращение штатов. Да, впереди вновь замаячили нищета и бездомность, но до того он мог хоть на несколько дней полностью предаться сочинительству. К тому же Григорьеву не впервой было выпутываться из самых сложных житейских ситуаций, и потому он верил в свою счастливую звезду. И он оказался прав: ему предложили работу, причем совершенно по специальности. Ему предстояло сочинять: сочинять сценарии корпоративных празднеств, тексты песен для малоизвестных, но денежных исполнителей, стихотворные поздравления для богатых юбиляров, репризы для концертирующих юмористов и т. д. и т. п. Разумеется, всякий настоящий поэт к такому предложению отнесся бы с ужасом; не стал исключением и Григорьев. Он прекрасно понимал, как будет иссушать творческие силы такая работа. Но куда ему было деваться? Альтернативой был офис, да и тот следовало еще поискать. А тут зарплата позволяла оплачивать жилье… Костя согласился и вскоре, как и следовало ожидать, стал жаловаться на творческий упадок. К тому же он прекрасно понимал, что получает лишь малую часть стоимости тех заказов, которые он успешно выполнял. Тем не менее главного он достиг: жить было можно. Постепенно он научился и самому главному в профессии литературного негра: проводить грань между заказной работой и работой «для души». Творчество его стало оживляться. Вдобавок ему помогли устроиться на очень спокойную должность в одной крупной компании, где работать практически не требовалось, но требовалось являться в присутствие. Из-за этого поэтических заказов стало меньше (чему Григорьев только радовался), а уменьшение дохода компенсировалось зарплатой на новой службе. Жизнь в целом наладилась, впереди маячили новые творческие горизонты… И в это самое время Костя внезапно умер. Произошло это в день 20-летия куртуазного маньеризма, когда Костя шел на работу. С собой у него была сумка с книгами, костюмами, текстами стихов и песен, потому что вечером мы должны были давать юбилейный концерт. Мы его и дали, но уже как концерт памяти. Читали только стихи Григорьева. И постепенно оглушенный внезапной бедой зал начал смеяться.

Так жил поэт Григорьев. Такова внешняя канва его жизни – остальное в его стихах, романах, дневниках. Он стал одним из тех счастливцев, которые ушли, оставив потомкам собственное подробное жизнеописание. Сейчас наша задача – опубликовать не только его стихи (это само собой), но и прозу, и дневники, потому что в них запечатлена жизнь их автора, но и наша жизнь тоже. Можно было бы привести множество других «потому что», но ясно главное: произведения такого рода, если они написаны с любовью, сплачивают людей, а значит, заслуживают публикации и долгой жизни.

В завершение хочу обратиться к будущим исследователям григорьевского поэтического наследия. Как я уже сказал, Григорьев создавал свои наиболее удачные стихи в обстановке покоя и сосредоточенности, работал над ними вдумчиво, но в дальнейшем возвращаться к ним не любил – предпочитал создать что-то новое, а не шлифовать старое. Так продолжалось довольно долго, но в последние годы творческие привычки Григорьева явно изменились. Его потянуло к старым стихам, он стал находить вкус в устранении тех недоделок и шероховатостей, которые на волне вдохновения или в концертном шуме порой кажутся маловажными, но, перекочевав на лист бумаги, режут глаз искушенного читателя. Не думаю, что Костя стал все чаще возвращаться к уже написанному из-за каких-то дурных предчувствий. Нет, возвращение являлось только признаком зрелости. Постепенно сам автор становится тем самым «искушенным читателем» – это весьма распространенное явление, которое можно только приветствовать. К тому же автор Григорьев обладал несомненными редакторскими способностями и зорко подмечал собственные недоработки. Говорю об этом с такой уверенностью, поскольку претензиями к самому себе Григорьев постоянно делился со мной. Возможно, я удивлю читателя, сообщив, что мы с Костей созванивались каждый день – да, буквально каждый день. Тем для разговоров у нас находилось много, но, как легко догадаться, одной из главных являлось собственное творчество собеседников. Мы читали друг другу свежие опусы, а со временем Костя все чаще сообщал мне, что решил исправить старое, и зачитывал – как именно. Мне обычно приходил в голову какой-то свой вариант, Костя порой принимал его, но чаще обещал подумать. В результате стихи менялись к лучшему: дотошный исследователь сможет убедиться в этом, сравнивая некоторые тексты из этой книги и книг, выпущенных прежде. Кстати, точно так же советовался с Григорьевым и я. В конце концов Григорьев так уверился в плодотворности нашего сотрудничества, что, составив свою книгу «Курзал», назначил меня ее редактором, причем заявил, что примет любые внесенные мной исправления. Для исконно самолюбивых поэтов такое заявление поистине удивительно, а для меня оно – большая честь. Однако выступить редактором мне не довелось, так как Костя не успел найти издателя для своей книги, а издание за свой счет было ему не по карману. Поэтому если я и помогал Григорьеву в работе над стихами, то «в рабочем порядке»: по телефону, при личных встречах, перед концертами… А окончательное решение всегда оставалось за Костей, и, на мой взгляд, оно практически всегда оказывалось правильным.

Скажу несколько слов о составе этой книги. Ее ядром является «Курзал», составленный самим автором. Костя старался не занимать места в будущей книге ранее опубликованными стихами. Поэтому «Курзал» пришлось дополнить избранными стихами из сольной книги Григорьева «Мой океан фантазии», изданной не где-нибудь, а в Караганде (название может показаться чересчур выспренним, но для Григорьева с его буйной фантазией оно удивительно точное). В книгу вошли избранные стихи из общих книг куртуазных маньеристов «Волшебный яд любви», «Любимый шут принцессы Грезы», «Триумф непостоянства», «Клиенты Афродиты», «Услады киборгов», «Песни сложных устройств». В архиве Григорьева нашлась также безымянная книга его ранних стихов, по большей части еще доманьеристских, написанных под явным влиянием обэриутов (куртуазные стихи появляются лишь в конце этой книги). Многое из этой книги также вошло в настоящее издание и, несомненно, станет открытием для поклонников творчества Григорьева. И, наконец, в новый, расширенный «Курзал» вошли многие стихи, найденные в архиве – те, которые ранее не печатались и, насколько я помню, не исполнялись на концертах. Временами Григорьев был излишне строг к самому себе. Я знаю, что он работал над этими стихами, но выход к читателю они получают только сейчас. Поздно? И да и нет. Думается, время для творчества Григорьева теперь мало что значит. «Мы уже в вечности, брат».

Предисловие[1]

Из неназванной книги 1993 года

Константин (Константэн) Григорьев… Человек-легенда… Услышав это имя, дамы на всей территории бывшего Союза неожиданно впадают в состояние, близкое к обмороку, причем могут оставаться в странном оцепенении много часов подряд.

Вот как описывает зарубежный корреспондент один из подобных случаев: «…в прошлом году ей был присужден титул «мисс Вселенная»! Мы говорили с этой русской девушкой, наверное, обо всем на свете – о водке и о политике, о проблеме абортов и о лунных затмениях… Однако стоило мне упомянуть имя хорошо известного на Западе русского поэта Константэна Григорьева, как девушка покачнулась и, закатив глаза, со стоном рухнула на паркет, увлекая за собой стоявший на скатерти драгоценный сервиз флорентийского стекла, который тут же со страшным грохотом превратился в бесполезную груду сверкающих осколков… Полчаса спустя мне удалось привести красавицу в чувство, но с тех пор я больше не отваживался на подобные эксперименты…» («Нувель Обсерватер», 1992 год).

Так что же это за человек, одно имя которого, подобно жестокому смерчу, так терзает невинные березовые рощицы девичьих душ?

Его сценическое имя – Константэн.

Он молод, остроумен и хорошо образован. Сейчас он живет в Москве и, несмотря на дружеские уговоры западных коллег, не собирается в ближайшее время покидать Россию. В 1993 году успешно закончил московский Литературный институт, до этого жил в Ленинграде, еще ранее – в городе Балхаш (Казахстан). Константэн элитарен насквозь, но при этом очень трудолюбив, если дело касается творчества. Автор одиннадцати книг стихов и четырех романов, Командор-ордалиймейстер и Магический Флюид наипрестижнейшего в столице Ордена куртуазных маньеристов, музыкант, работавший в таких коллективах, как «Бахыт-Компот» и «Творческое бессилие», автор множества текстов для прогрессивной рок-группы «Оазис», актер кино, меломан и обладатель редчайшей фонотеки, член Дворянского собрания, почетный кавалер Всероссийского Клуба самоубийц, Константэн почти всегда непредсказуем в своих творческих порывах, что дает нам право применительно к нему усомниться в справедливости афоризма Жюля Ренара: «Поэт – словно кузнечик, на разные лады поющий одну и ту же нехитрую песенку».

Пример тому – книга, которую вы держите в руках.

Листая ее снова и снова, поражаешься прихотливым скачкам необузданного воображения поэта, быстро меняющимся философским и гражданским убеждениям, завораживающим хитросплетениям парадоксальных образов и неустанному экспериментированию.

Однако о чем бы ни писал этот автор, одной теме он предан глубоко и серьезно. Это тема Любви и Смерти, их удивительного по красоте и трагичности вечного противостояния. Ведь еще Эдгар По заметил, что лучшим образом в любой области искусства является смерть молодой и мистически прекрасной женщины.

Из газеты «Афиша» (г. Москва, 1991): «Вглядитесь получше в это молодое лицо – жаль, что на черно-белой фотографии не видна мефистофельская огненно-рыжая шевелюра Константэна, снимок не передает и его сложную натуру, совмещающую куртуазный маньеризм с любовью к тяжелому интеллектуально-психологическому року… …Любовь Григорьева к кладбищам, смертям, кошмарам и прочим ужасам восходит, видимо, к его страстной любви к “хэви-метал”, несколько сот кассет которого Константэн слушает всё свободное от книг и стихов время…»

Из листовки под волнующим названием «Куртуазная рулетка», выпущенной Институтом послушниц при Ордене куртуазных маньеристов: «…рыжий фавн Григорьев был личностью загадочной. Никто не знал, чем завлекал он в свои сети доверчивых христианок. Рыжая борода ли была тому причиной или что другое… Только доподлинно известно, что женщины, отдававшие ему самое дорогое, неизменно сходили с ума. “На совести усталой много зла”, – не без удовольствия сознавался молодой мизантроп…» <…>

А в этой книге – напоминаем еще раз – самим поэтом подведены итоги активной творческой деятельности за десять лет.

От автора

В эту книгу я включил те стихотворения и тексты песен, которые, вне зависимости от времени их написания, больше всего нравятся мне именно сейчас, осенью 1993 года.

В основном это ранее не публиковавшиеся стихи и нигде, за редким исключением, не звучавшие песни.

Мне очень важно дать им вторую жизнь, ведь по самой своей сути они не имеют никакого отношения к андерграунду. Просто так получилось, что мне очень долгое время не удавалось пробиться с ними – отчасти потому, что я катастрофически ленив и всегда прилагал минимум усилий для этого, отчасти – потому, что лгать в искусстве, то есть писать не для Вечности, мне казалось и кажется несерьезным делом. А произведения, написанные с расчетом на условное пребывание в абстрактной – Вечной – сфере чистого искусства, почему-то не котируются в нашем безумном мире.

Итак, я утверждаю, что моим стихам уготована долгая и счастливая жизнь.

Я всегда работал на Вечность,

Это сложно, но я старался.

Надеюсь, что вы, мои читатели, выживете вместе со мной, попав ненадолго – пока читаете эту книгу – в тот вакуум, где образы искусства живут очень долго, не теряя при этом блеска и свежести, и где бесследно исчезают люди, не имеющие соответствующего интеллектуального оборудования для их восприятия (ну загнул, брат! – К. Г.).

Жизнь – коротка, искусство – вечно.

До свидания.

Костантин Григорьев, г. Москва, октябрь 93 года

Постскриптум:

Кстати, если искусство – действительно мир, параллельный обыденной реальности, действительно некий вакуум, населенный призраками лучших человеческих идей, то я большую – и самую значительную – часть своей жизни провел именно в этом мире.

Меня с вами не было.

Но зато сейчас ты со мной, читатель.

Надень волшебные очки и, может быть, ты увидишь в параллельном мире чистого искусства то, что вижу я.

А если не увидишь – что ж, значит, волшебные очки тебе достались фальшивые.

Такое бывает очень часто. Однако мы заболтались… В путь!

Стихи

Эрмитаж

Пыльная зелень растений

Из рам вылезала и гасла,

И Тенирса грубые тени

Казались гвоздями в масле.

Дорогою чистой родник полз,

Кувшин разбитый черпал тишь,

И Снейдерса каменный голос

Сочился из розовых крыш.

Казались тучи селедками

На зеленом бархате неба,

И Рубенса шепот короткий

Казался инеем хлеба.

Ворочались камни так тяжело,

Что собаки замирали и вздрагивали,

И Брейгеля снежные хлопья

Падали мне на лицо.

Буря

Они выходили из бури

И в буре опять пропадали,

И видел я в каждой фигуре

Смятение каменной дали.

И видел я в каждом дыхании

Мир пристальный, обруч лесной,

Сплетенье ветвей и внимания

И холода луч выписной.

И падали с края морозы,

И там обернулись лисой

Фламандские белые розы

С блестящей и крупной росой.

Птичья лавка

Покинув лавочку страдания,

Покинув лавку дичи,

Я посещаю вас, создания

Прелестнейшей породы птичьей.

О, ваших голосов настольные,

Затверженные наизусть,

Твержу баллады колокольные

И ошибиться не боюсь.

Мне нравится, как чистый виноград

У вас трепещет в чистом горле,

Как я порой бываю рад,

Что соловей неразговорлив!

На буйность бешеного дуба

Хотел бы выпустить я вас,

Но эта клетка зримо груба

И перегрызен последний лаз.

По льду, скользя и падая,

Мне не идти за вами вслед,

Я теряю последнего брата —

Соловей мой, источник бед.

Странствующий дуб

Он вспыхнул ворохом листвы,

И, вздрогнув, удивились Вы.

Вы вышли из кареты Лета

Известняковый на уступ,

И выстрелом из арбалета

Казался странствующий дуб.

Он был из прелести изваян,

Резной листвою знаменит,

Познавший шорохи развалин

И пустоту полночных плит.

У Петрокрепости тенистой

Он целовался с синевой,

И удивлялись теннисисты

Перемещениям его.

Он насмотрелся Боттичелли,

Изящно ручку изогнул,

И деревянные качели

Между ветвями протянул.

И вот, коричневый, как вальдшнеп,

Усеян розами ветров,

От Петрокрепости все дальше,

Все ближе к крепости веков.

Поющий, он идет навстречу,

Приглашая меня идти рядом.

Прогулка

Лошади блестящий глаз,

Летом вынырнув из тьмы,

Вдруг уставился на нас,

Как на лошадь смотрим мы.

В нем качался лунный шар,

В нем ломались дерева,

Лошадь совершила шаг —

С неба рухнула сова.

На солому быстро сев,

Выезжали на мысок,

Скрежетал, туда осев,

Под колесами песок.

А хозяин дико пел,

Песня чудная была,

И, шарахаясь от тел,

Лошадь ела удила.

В море черное вбежав,

Мы смеялись, речь лилась,

А повозка, задрожав,

К белой башне понеслась.

Звезды капали с небес,

Я запел, и в этот миг

Мы увидели – как лес —

Мы увидели плавник.

Садовник

Вчера здесь ливни шелестели, казалось от луны светло,

И листья мокрые блестели, подрагивая тяжело.

Печальные цветы горели в переплетениях корней,

Пятном зеленой акварели бродил задумчивый Корней.

Сегодня здесь тепло и гулко, и пахнет свежею водой,

Но не выходит на прогулку садовник с длинной бородой.

В саду деревья постарели, луна качается, седа.

Пятно зеленой акварели размыла осень навсегда.

Часы для путешествий

Когда, вослед за умельцем Либуром,

Я сделал такие часы,

Они показали —

Пора.

Пароход

Мимо песчаного желтого берега, листьев зеленых, ступеней у вод,

Поднимая тяжелые, красные, словно стеклянные, плицы,

Медленно вдоль по реке это огромное тело плывет,

Шествует наш пароход, как садовник песками теплицы.

Белое облако, тени хрустящие, свежеокрашенные столбы,

Что дарят прохладу, собеседника моего понимая,

В синих глубинах стоят плавники и животных прозрачные лбы,

Камни лазури полны, это травы искрятся, хромая;

Блики на палубе ярче, девочка смотрит в глубины в бинокль,

Светлая прядка на солнце сияет и кстати небрежна улыбка,

Папа на стуле сидит, изучая стальной иероглиф,

Строгие ветры пришли, и в каюте волнуется скрипка.

Роза ветров осыпается, и в лепестках смуглые руки Колхиды,

Осень проходит, на палубу падает снег, и ручьями

После всего наполняет кувшины колодезной Иды.

Ида шагает пустыней холодной за нами.

Блики всё ярче, смотрит принцесса устало,

Светлая прядка на солнце горит, колонны срезая,

Пуст белый стул, но над небом горит иероглиф из стали,

Строгие губы смеются, а Ида шагает босая.

Кубы лесов

Сидя на пластмассовом стуле,

Кусая искусственный хлеб,

Дядя Рома выпускает пули

В алюминиевый хлеб.

Над полиэтиленовым ручьем,

Заломив проволочные волосы,

Сидит дядя Рома, мечтая ни о чем,

Поет жестяным голосом.

Какой красочный мир!

Химические чернила моря

Носят красного довольного быка.

Оранжевые кубы лесов

На малиновом бархате

И голубом поролоне

Поют, как похороны.

Люди в медных одеждах,

Непохожие на маму и Олю.

У кошки сорок две руки,

Потому что она вертится.

Августовский вечер

Такими крупными лопухами

Моя рука не играла с тех пор,

Как говорю стихами.

Вода, смеясь, струится с гор.

Я в красной байковой рубахе,

В зеленых бархатных штанах

Сижу – над нами вьются птахи,

Луна танцует на волнах,

Устал я больно, но лоб мой

Горячий еще не раскалывается,

Река, скорей меня умой,

Не то забуду, как стих рассказывается.

В душе поселилось странное чувство,

Зыбкое, словно скорлупа ореха, —

Мне кажется, что я люблю сочинительство,

И мне от этого не до смеха.

Вот! слышите? бьется мое поэтическое сердце?

…Хотя нет – это стук далекой мельницы.

Я задумываюсь – существует ли серый цвет,

И почему моя душа скоро переменится?

Мой ангел

А что до грубых увлечений,

Мне нравится всего одно:

Твои глаза – вином вино,

И рот – мученье из мучений.

Твоя болезненная прелесть

Как боттичеллевская ложь.

Пересчитай и подытожь,

От скольких звезд мы дымом грелись.

Ты – мед, а мед темнее воска.

И сладко верить наяву

Колодезному волшебству

Пренебрежения прической.

Как белое на изумрудном —

Твое сошествие в траву.

Дай мне внимать, пока живу,

Тебе, мой ангел, в мире трудном.

Опыты мерцания

Где остров Олерон, где лунные друзья,

Где грезится светло под башней треугольной,

Сеньяли так легки, и винная струя

Сшибает мох с камней прохладою игольной,

Где лето существам, похожим на Тебя,

Но меньше во сто крат и с нежными крылами;

Волшебные слоны, хвалу цветам трубя,

Идут за нами вслед, послушные, – за нами.

Где волки шелестят, опившиеся дна,

Где пришлые сады, убитые монахи,

Сферическая глубь и рыбьи имена,

Ограды, кружева, горячие рубахи;

Дофин теперь дельфин, но я шагнул во сне

В сырую благодать, где плачут по грифону…

Где остров Олерон, что часто снится мне,

Как часто снится мне твой смех по телефону?

Та, о ком грезят цветы

Сквозь кристалл изумруда иду за тобой,

Сквозь кристалл изумруда, в глубины времен.

Там щебечет листва, там искрится прибой,

Но иначе, и нет еще наших имен.

Ты сиянье в саду, или ссора в цветах,

Или дочь властелина мелодий во сне,

Или дань волшебству на высоких мостах,

Если не волшебство по высокой весне.

Но причем это все улетело, ушло,

И причем это все я пытался вернуть,

Только ты, если дождь, уходила в стекло…

Ах, люблю я до дна эту странную муть…

Это я о дожде – да, смотрите, идет…

«Нет, смотрите, идет!» – это ты обо мне…

В глубину изумруда, в безвременье вод,

Обреченный, как все, кто идет в глубине.

Связной

Когда красивую встречаю,

Безоговорочно влюбляюсь.

Ее глазами изучаю,

Но подойти и не пытаюсь.

Пускай с подругами смеется

И пусть не доверяет зренью,

Когда невольно обернется

Она к иному измеренью.

Вокруг шумят автомобили —

И ей автомобиль подали,

Но ей как будто приоткрыли

Врата в чудовищные дали.

Вокруг движение живое —

И вдруг его не существует,

И в Вечности нас только двое,

И звездный холод торжествует.

Она решит, что это глюки,

Еще прекрасней от испуга,

Но мы летим, раскинув руки,

Чтоб отыскать во тьме друг друга.

Мы сокращаем расстоянье,

А бездны воют по соседству,

И я вхожу в ее сознанье

И восклицаю: «Соответствуй!

Из формул и расчетов строгих

Составлено твое обличье,

Ты мною выбрана из многих

За ум и скрытое величье.

Ты что-то только что сказала,

Не замечая, что мгновенно

Свистящим шепотом связала

Два разные конца Вселенной, —

Они спружинили и плавно

Пересеклись в огне сверхновой…

Теперь и ты узнала явно

Во мне далекого связного.

(А я с улыбкой удаляюсь,

Пока во тьме не исчезаю, —

Я в этих избранных влюбляюсь,

Но их к себе не подпускаю…)

Служу я лишь напоминаньем

О тех мирах, где пребываем

Мы – настоящие, сознаньем

Не наделенные, и знаем,

Что красота твоя отныне

Оправдана и не случайна,

Что ты принадлежишь к общине

Познавших, что такое тайна,

Во тьме увидевших свеченье —

С их вековым! и больше – стажем, —

А красота без назначенья

Ошибочна, преступна даже…»

И тут, очнувшись от полета,

Мы в мир обычный попадаем,

Где пять секунд прошло всего-то…

Что ж, так всегда, пока летаем.

Теперь мне надо торопиться —

Через шоссе на свет зеленый…

А ты встревоженною птицей

Посмотришь вслед недоуменно.

Но ты изменишься отныне

И новым смыслом жизнь наполнишь!

Ты помнишь звездные пустыни?

Ты помнишь это?.. ты ведь помнишь?..

По дороге в Кронштадт

По дороге в Кронштадт – это было вчера,

Смутной теменью легкой печали,

Два винта прошептали друг другу: «Пора!»

Два механика «Стой!» прокричали.

За бортом, на блестящем изломами льду,

Бестолковый щенок суетился,

Он попал неожиданно в эту беду —

Оступился, с обрыва скатился.

Он боялся остаться в морозной пыли

И на берег податься боялся,

Где и запах, и цвет, как растенья, цвели,

Где огонь золотой извивался.

И пока подзывали его штурмана

И мальчишки бросали печенье,

На пароме, у трапа, на льду – времена

Обретали иное значенье.

Состраданье читалось на каждом лице,

И заметил я тень между нами —

Это век мой жестокий в горячем венце

Все уже называл именами.

* * *

Последняя неделя Вечности

Уже прошла —

Былой любви, былой беспечности,

Былого зла.

И нет ни страха, ни страдания,

Ни ярких стран,

Мы все – одно воспоминание,

Один туман.

Дождь шелестит, и сад безлиственный

Мерцает, но

Ты умерла, мой друг единственный,

Давным-давно.

Цветок стеклянный, переливчатый,

Мне поднесен…

А Вечность видит сон отрывчатый,

Тяжелый сон.

Сейчас вздохнет, как умирающий,

В последний раз —

И сумрак умиротворяющий

Укроет нас.

Душа

От переутомления и скуки,

Быть может, летом, осенью, быть может,

Сложив крестом слабеющие руки,

Я тихо отойду на смертном ложе.

Но с этой смертью круг не разомкнется:

Моя душа, пройдя путем известным,

Очнется вновь и телом облечется —

Немыслимо бесстыдным и прелестным.

Пускай она предстанет перед вами

Красавицей с улыбкой виноватой,

С ума сводящей, грезящей стихами,

Признаньями и музыкой объятой…

Она очнется в парковой беседке

И обратит внимание не сразу,

Что в стекла витражей скребутся ветки

И молит друг сказать хотя бы фразу.

«Да что со мной? – она посмотрит мимо

Влюбленного до переутомленья, —

Где я была? Кто мальчик этот милый,

Передо мной стоящий на коленях?»

«По-прежнему к нам дерево скребется,

И лунный свет по-прежнему чудачит…»

По-прежнему… но сердце чаще бьется,

И видят мир глаза чуть-чуть иначе.

История одесского сыщика

Я сыщик, толстый, но вертлявый,

Мое прозванье Шпингалет.

За мною бегают оравой

Детишки самых разных лет.

Торговки луком и салакой

Мне грязным пальцем тычут вслед

И называют громко «какой».

Я их не понимаю, нет!

Под вечер захожу в пивную:

Хозяин – грубый идиот,

Он подает мне отбивную,

А вот руки не подает.

И я, сдувая на пол пену,

Неслышно думаю: «Ну-ну,

Тебя я вытащу на сцену,

К закону мигом притяну».

Когда иду по перекрестку

Вершить очередной арест,

Люблю свой котелок и тростку,

Свою работу, вот вам крест!

Икая грозно и коварно,

За катакомбами слежу,

И на маевки регулярно

Я полицейских привожу.

Я не рожден Наполеоном,

Что ж – ведь не я тому виной,

Зато одесским Пинкертоном

Слежу за дамочкой одной.

Она приходит, мне известно,

С корзинкой к местным рыбакам.

А что в корзинке, интересно?

А может быть, листовки там?

И вот однажды, в час рассвета,

Я на песке нашел следы

И дамочку увидел эту

В матроске белой у воды.

К ней подошел, сказал учтиво:

– Мадам, опасно здесь бывать,

Не лучше ли какое чтиво

В библиотеке вам листать?

Вы так беспомощно прекрасны,

А здесь бунтовщиков лихих

Довольно много… все опасны,

Но я выслеживаю их.

Меня начальство уважает,

Я – чемпион по городкам… —

И тут во мне всё замирает:

Я вижу, что слепа мадам.

Эльфы

Гроза! разрешенье измучивших душу вопросов.

Я жду вас в беседке, и тучи закрыли луну,

И в шуме дождя вьется тонкий дымок папиросов,

И шумную эту ничто не прервет тишину.

Молчу – было время слова подготовить заране,

В бухарском халате стою у беленых перил.

Вот ваше письмо я нащупал в глубоком кармане —

О чем оно? Помнил весь месяц, а нынче забыл.

Цветы, вы о многом со мной говорили, но только

О ней – никогда… Тут я вздрогнул, заслышав шаги:

Ах, это она! вся нарядная, как бандеролька;

Вся почта небес – мне ее получить помоги!

Вдали – подсказала вам это природная скромность —

Вы сели, вуали, вуали своей не подняв.

Мы стали молчать – о, грозы первозданная томность,

О, линия стана на фоне очнувшихся трав!

Зачем, для чего вы оделись так пышно, так пьяно,

Я знаю – мы будем молчать, как и пять лет назад,

Затем, что мы любим друг друга, и будет так странно,

Коль нашей беседе подскажет слова старый сад.

Да, так – мы в природе, однако с природой в разладе,

Ведь тайна двух душ не похожа на тайны зеркал.

О нас не напишет поэт в современной балладе,

Ведь наша любовь непохожа на всё, что он ранее знал.

Любовь – состраданье скорей, чем сердечная смута.

Понять это сложно, подробность не зная одну:

Мы – эльфы Набокова, сморщенных два лилипута,

Две куклы фарфоровых в душном, жестоком плену.

* * *

Венценосный журавль над кроватью прошел,

Закурил я сердито, не в силах уснуть.

За окном два лунатика ставили шоу —

Надо шторы задернуть, а деньги вернуть.

Две огромных фаланги, хрустя скорлупой,

Пожирали друг друга в холодном углу,

Гусеница ползла, словно угол тупой,

И барахтались рыбы на мокром полу.

Так всегда – начитаюсь я мрачных баллад,

А потом как в другом измеренье живу:

Я уснуть не могу две недели подряд,

Но тяжелые сны вижу я наяву.

Надо руку поднять, надо крест сотворить,

Но благое стремленье осилил зевок.

Вот уже начинает розетка искрить —

Я угрюмо смотрю, как беснуется ток.

Где-то в дальней дали громыхнула гроза,

Из розетки поднялся блистающий шар…

Поневоле пришлося зажмурить глаза,

Одеялом накрыться, лежать не дыша.

Не дыша пролежал я четыре часа,

Любопытство, однако, сильнее, чем страх,

Стал подглядывать… Боже! ко мне сквозь леса

Синеглазая дева идет на руках.

Шар кружится над нею и движется вслед,

Осыпая брильянты, светясь в темноте.

Примечания

1

Написано К. Григорьевым. – Сост.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.