Он отлично понимает, чего добивается Джек. Вся эта ложь. Все эти оскорбления. Она пытается его выманить. Заставить его совершить ошибку. Это хитрый ход со стороны Джек, это умный ход, и он помогает ей спасти лицо после той боли, что она испытала прошлой ночью.
      Но все равно он горит от обиды. Город вряд ли затрепещет от страха, если Пряничный человек предстанет в их сознании трусом. Он должен исправить это представление и заставить Джек заплатить за свою ложь. Все это вопрос власти: кто кого? Так всегда было и всегда будет.
      Уже с очень раннего возраста он знал, что не такой, как другие, — еще с той поры, как связал нитками их домашнего кота и тыкал в него палкой до тех пор, пока внутренности не полезли наружу. Отец, когда узнал, избил его шипованным ремнем, требуя ответа, как он мог совершить такую отвратительную вещь.
      Но для него это вовсе не отвратительно. Это волнует. Возбуждает. И знание того, что это плохо, возбуждает еще больше.
      На протяжении всего подросткового периода ему нравится отрывать ноги лягушкам, бросаться горящими спичками в сестру, а еще — звонить людям и говорить, что собирается их убить. Потому что это потеха.
      Иногда он пытается сформулировать, почему он таков, каков он есть. На протяжении всей своей жизни он никогда ничего не чувствовал. Уж определенно не испытывал никакой любви ни к кому, кроме себя. Ни вины, ни сочувствия, ни страсти, ни жалости, ни счастья. Это довольно грустно — не уметь засмеяться, когда все вокруг тебя смеются. Возможно, люди вообще принадлежат совсем к другому, отличному от него виду, насколько он может судить об их взаимоотношениях, их обществе, их культуре.
      По мере взросления он научается имитировать эмоции, так чтобы не выделяться. Он ощущает себя наблюдателем в неведомом мире, хамелеоном, который может слиться с окружающей средой, но не является на самом деле ее частью.
      До тех пор, пока не узнает, что может испытывать какие-то чувства — это когда убивает кота.
      Это увлекательно, захватывающе — убить кота. От этого у него начинает сильно биться сердце и вспотевают ладони. Жалкие и ничтожные попытки животного вырваться и удрать по-настоящему веселят его, забавляют, и Чарлз впервые за всю жизнь смеется. И когда кот в конце концов издыхает, когда он лежит там, на земле, кишками наружу, а его кровь превращает землю в жидкую грязь, Чарлз испытывает нечто большее, чем веселье. Он испытывает сексуальное возбуждение.
      Почему смерть какого-то котяры вызывает в нем все это? У Чарлза есть на это только единственный ответ — из-за власти. Все дело во власти. Власти над жизнью и смертью. Власти над страданием. Внезапно оказывается, что он умеет чувствовать. Слепой прозреет и глухой услышит, и теперь он знает, в чем его цель.
      Все эти людишки, с их глупыми взаимоотношениями и их никчемными жизнями, находятся здесь только для его развлечения. Он нисколько не меньше, чем они. Он — больше. Более хитроумный. Более развитой. Более могущественный. Он принимает это ощущение как чудесный наркотик.
      По мере того как он делается старше, он выучивается скрывать от других свою одержимость. В округе пропадают домашние животные, но след редко приводит к нему. У него есть заветное местечко в лесу, куда он уносит животных. Где никто не слышит их диких воплей. Где он может зарыть их после того, как все кончено.
      Эти его расчленения сопровождаются фантазиями. Он воображает себя владыкой мира, где каждое существо трепещет перед его могуществом. Словно сам сатана на троне из костей, терзающий безропотных, хохочущий над их болью. Порой растягивая это удовольствие на сутки, не позволяя тварям умереть сразу.
      Или бывает, что животные олицетворяют для него людей. Учителей. Одноклассников. Отца.
      Это бодрит, заряжает энергией — притвориться, что пес, которого он привязал и кастрирует, на самом деле его отец.
      Из того, что он прочел о серийных убийцах, вроде него, он выявил несколько черт, которые объединяют их между собой. Нечто вроде большого братства, где каждый следует набору общих принципов.
      Большинство из этих принципов относится и к нему.
      Важную роль в убийстве для развлечения играет фантазия; в сущности, и предварительное планирование, и выслеживание, и подкарауливание добычи, само терпеливое ожидание являются почти таким же захватывающим приключением, как и само по себе отнятие чужой жизни.
      Многие родственные ему по духу серийные убийцы в детстве проявляют наличие таких трех признаков: они мочатся в постель, устраивают поджоги и мучат животных. Он подписывается под всеми тремя, причем в кровать он мочился вплоть до конца подросткового возраста.
      Присутствуют также так называемый стрессор и нарастание.
      Стрессором служит событие, которое высвобождает, запускает в действие волну насилия по отношению к людям. В карьере Пряничного человека как жестокого убийцы такой всплеск деятельности можно увязать с одним очень специфическим инцидентом. А что касается нарастания… Это как со всяким наркотиком: чем больше потребляешь, тем больше требуется в следующий раз, чтобы достичь того же пика.
      Большинство серийных убийц также подвергались в детстве жестокому надругательству, физическому или сексуальному.
      Он не любит думать об этом.
      В возрасте пятнадцати лет он поступает работать в приют для животных.
      Интенсивность его фантазий внезапно учетверяется.
      В приюте есть масса вещей, с помощью которых можно позабавиться. Именно там он овладевает умением делать инъекции, он делает много разных: ядовитых инъекций, инъекций в глазное яблоко… На каком-то этапе он даже заводит журнал наблюдений, куда записывает разнообразные вещества, которые вкалывает животным, с описанием последствий.
      Стрессор наступает, когда его застигают за жестоким обращением с животными и немедленно увольняют. Его ярости нет границ. Он продолжает приходить туда по ночам, используя оставшиеся у него ключи, но этого ему мало. Он жаждет большего.
      Тогда он решает убить человека.
      Он выбирает для этого девочку из школы, прыщавую толстуху. Он наблюдает за ней в течение недели, чтобы удостовериться, что у нее нет никаких подруг.
      Затем однажды, в обеденную перемену, он садится рядом с ней и спрашивает, не хочет ли она посмотреть щенков там, где он работает.
      Она хочет.
      «Только никому не говори», — предупреждает он, потому что тогда он может потерять работу. Она обещает сохранить все втайне, взволнованная тем, что кто-то обратил на нее внимание.
      Они идут туда после школы. Он говорит ей, что они войдут с черного хода, заводит ее в боковой безлюдный тупик и вкалывает в нее успокоительное средство для животных.
      Когда приют закрывается на ночь, он проникает туда.
      После неудачных попыток вернуть в сознание он употребляет ее сексуально и затем утаскивает в крематорий.
      Это возвращает ее к жизни. На некоторое время, во всяком случае.
      В тот год в городе пропадают три молодые женщины.
      Его ни разу никто не допрашивает.
      А теперь, много смертей спустя, он созрел для громкого успеха. Сенсационные выпуски новостей и газеты с кричащими заголовками. Всеобщее внимание в масштабах всей страны. Все убийства, что он совершил прежде, были только тренировкой, чтобы набить руку, для разогрева перед главным событием.
      Когда он убьет последнюю из этих шлюх — ту, что заварила всю эту кашу, подстроила ему такую подлянку, — он напишет длинное письмо в масс-медиа. В котором объяснит, что именно всех их объединяло и почему он оставлял на трупах эти пряники. Письмо, в котором выставит на посмешище Джек и всю чикагскую полицию.
      Письмо, предрекающее, что и новые смерти не за горами.
      Это дело останется в истории как величайшее нераскрытое преступление всех времен. И не случайно. Тщательное планирование, подготовка, выслеживание добычи, отработка деталей, само насилие и конечные сюрпризы для полиции — все это составит преступление века. Окупится все то время, что он провел, скрючившись в своем грузовике, следуя по пятам за этими шлюхами. Окупятся все обиды и оскорбления, которые эта вшивая сука ему причинила. Она и те, остальные, что были вместе с ней.
      Когда он был ребенком, ничто не могло заставить его заплакать. Даже те долгие часы, когда отец заставлял его стоять на коленях на гвоздях и молить о возмездии.
      — В тебе сидит дьявол, парень, — говаривал отец.
      Отец был прав.

      Теперь, когда действие викодина закончилось, лестницы сделались для меня настоящей проблемой. Боль еще можно было вынести, но поврежденная мышца была, видимо, ключевой для подъема по лестнице, и она ни в какую не желала слушаться моих команд. Чтобы добраться до своего кабинета, мне пришлось взбираться боком, как крабу, опираясь и на трость, и на перила. Пока я взбиралась, пробегавшие мимо вверх и вниз патрульные не раз бросали мне: — У нас ведь есть лифт, лейтенант.
      — Главное не цель, а то, как ее достигаешь, — пыхтя и потея, скалилась я в ответ, но после двадцатой ступеньки начала сомневаться в своей мудрости.
      Когда я добралась до кабинета, там уже поджидал Бенедикт.
      — Ты что, шла по лестнице? Или только из сауны?
      — Нога постоянно деревенеет. Требуется ее разминать.
      — Симпатичный свитер.
      — Недавно купила. Спасибо.
      — Ты что, надушилась?
      — Может быть. Так, самую малость. А что?
      — Нет, ничего. Ну, и как успехи с «Ленчем на двоих»?
      Догадливый, черт!
      — Тебе не пора чего-нибудь поесть? Смотри, уже сколько времени.
      — Да, звучит заманчиво. Остановимся по дороге. Я поведу машину, если не возражаешь. И, если не хочешь, чтобы я тащил тебя на закорках, думаю, нам лучше не пренебрегать достижениями современной техники и воспользоваться лифтом.
      — Если тебе так удобнее — кто я такая, чтобы спорить?
      Мы сели в лифт, затем — в машину Харба и после краткой остановки у местного придорожного «Бургер-Кинга» взяли курс к дому, где жила покойная Тереза Меткаф.
      — Так ты записалась или нет? — спросил Харб, дожевывая последний кусок бутерброда с котлетой.
      — Я не хочу об этом говорить.
      — Бешеные деньги, должно быть.
      — Да. А теперь давай вообразим на минутку, что мы оба копы и у нас есть что обсудить, кроме этого.
      Я отдала Харбу свою жареную картошку.
      Бенедикт свернул с Эддисон-стрит на Кристиану. Здешние дома представляли собой двухэтажные постройки конца сороковых, с бетонными крыльцами и газончиком перед домом, который вполне можно было бы подстригать ножницами. В отличие от пригородов, где каждый четвертый дом был выстроен по одному и тому же шаблону, эти все были разные, отличаясь и дизайном, и формой кирпичной кладки, и планировкой. У Харба был дом вроде этого. У меня тоже мог бы быть такой дом, распорядись я своей жизнью чуть разумнее.
      Харб отыскал нужный адрес и припарковался у пожарного гидранта. Товарка Терезы Меткаф по комнате Элиза Сарото открыла нам дверь после четвертого звонка. Ей было лет двадцать пять, худощавая, одета в джинсы и белую блузку. Ее темно-каштановые волосы ниспадали на плечи, обрамляя лицо, которое было бы красивым, если бы не выражение горя.
      После того как мы представились, она провела нас на кухню, где села за стол перед чашкой кофе. Рядом лежал фотоальбом. Должно быть, перед этим она перебирала воспоминания.
      — В прошлом году мы ездили в Форт-Лодердейл. — Она открыла альбом и начала перелистывать. Найдя нужное фото, высвободила его из прорезей и протянула Харбу.
      На снимке были изображены крупным планом две женщины, судя по всему, Тереза и Элиза — обе улыбающиеся, щеголяющие темным загаром. Я подумала о фото с изображением Терезы, сделанным в морге. Да, мы — таки установили личность нашей второй Джейн Доу.
      — Вот эти два парня, занимавшиеся виндсерфингом, за нами ухлестывали, — продолжала она. — Боб и Роб. Так забавно: Тереза и Элиза, Боб и Роб.
      Она заплакала, закрыв лицо руками. Мы не стали ее тревожить, давая возможность выплакаться. Харб нашел на кухонном столе коробку с бумажными салфетками и протянул её одну.
      — Мисс Сарото, — мягко произнесла я, пока она тяжело всхлипывала, стараясь перевести дыхание. — Что за человек была Тереза?
      Элиза высморкалась и громко шмыгнула носом.
      — Она… Она была моей лучшей подругой. Мы познакомились в колледже. Мы пять лет прожили в одной комнате.
      — У нее были враги? — спросил Бенедикт. — Может, бывшие поклонники. Парни, с которыми она рассталась и которые не могли ей простить. Или неприятности на работе, или семейные проблемы…
      — Ее все любили. Я знаю, это звучит глупо, но это правда. Она была замечательная.
      — Никто никогда не звонил ей с угрозами? С какими-нибудь непристойностями?
      Она покачала головой.
      — Не вела ли она себя необычно в последнее время? Не боялась ли чего?
      — У нее все было прекрасно… Черт! Почему это случилось? Кому понадобилось это делать?!
      Новый всплеск рыданий. Мы с Бенедиктом стояли рядом, чувствуя себя неловко рядом с ее горем, потому что никак не могли его облегчить. Невозможно привыкнуть к людским страданиям. Если привыкаешь, значит, тебе пора уходить с работы.
      — А как насчет ее личной жизни? — вмешалась я. — У нее был кто-нибудь?
      — Никого постоянного после Джонни. Это ее бывший парень… Жених. Они собирались пожениться. Я должна была быть подружкой невесты. Она порвала с ним за месяц до свадьбы.
      — Почему так случилось?
      — Он был ей неверен. Когда она узнала, то отказала ему окончательно. Он все звонил, умолял ее передумать. Ничтожество. Размазня.
      — А когда это случилось?
      — Полгода… Месяцев восемь? Свадьба была назначена на май, так за месяц до этого.
      — А как звали парня? — спросил Харб.
      — Тэшинг. Джонни Тэшинг. Но это не он. Он неудачник, но до сих пор ее любит. Он никак не мог ее убить. Тем более так зверски.
      Мы поговорили в этом духе еще минут двадцать, задавая вопросы и подавая ей бумажные платки. Тереза Меткаф работала официанткой в клубе под названием «У Монтесумы». Элиза видела ее три дня назад, когда Тереза уходила на работу. Последние пару дней Элиза провела на квартире у своего парня и не знала, что Тереза пропала, пока не увидела ее портрет по телевизору. Нет, она не узнала по фотографии первую девушку. Она не знает, кто убил ее подругу. Она не понимает, кому это могло понадобиться.
      После допроса мы прошли в комнату Терезы. Комната была чистой и аккуратной. Кровать заправлена. В шкафах порядок. Все казалось на своем месте, ничто не было подозрительным, не выбивалось из общего ряда.
      Мы с Бенедиктом дали себе труд просмотреть все ящики и полки в поисках чего-либо, что могло бы послужить ключом к пониманию распорядка жизни Терезы. Мы нашли коробку писем, календарь-ежедневник и несколько погашенных счетов. Ничто не давало поводов для дальнейшего интереса.
      Затем мы проверили все двери и окна, выискивая следы проникновения со взломом. Ничего такого мы не обнаружили.
      — У Терезы была сумочка? — спросила я Элизу.
      — Конечно.
      Мы обыскали ванную комнату и остальные части дома и остались с пустыми руками. Очевидно, Тереза забрала сумочку с собой. Это означало, что, вероятно, ее украли не из дома. Итак, за рабочую гипотезу мы приняли, что либо ее захватили врасплох где-то в другом месте, либо она по доброй воле пошла с тем, кого знала.
      Бенедикт оставил Элизе список предметов, которые мы забирали с собой, и еще мы попросили ее по возможности заехать завтра в морг опознать тело. Обычно мы просим об этом кого-нибудь из членов семьи, но по словам подруги, Тереза была единственным ребенком, а ее родители умерли. Элиза обещала подъехать к десяти.
      — Ну, куда теперь? — Осведомился Бенедикт, когда мы сели в его машину.
      — Есть два варианта, на выбор, — ответила я, морщась от боли, потому что пыталась определить свою ногу в такое положении, где бы она меньше всего болела. — На ее работу или к бывшему дружку.
      — Я бы хотел, прежде чем мы двинем к ее бывшему, покопаться в письмах. Я видел на некоторых его имя.
      — Тогда едем на работу.
      — Ты можешь наладить сиденье, как тебе удобнее, Джек. Тут все на электронике…
      Соблазны комфорта одержали верх над моим «эго», и я принялась нажимать кнопки. К тому времени, как я нашла идеальную комбинацию углов наклона и подъема, мы уже достигли место работы Терезы, которое находилось в нескольких кварталах.
      — Не похоже, что у них открыто, — заметил Харб, тормозя у обочины. Действительно, сквозь затемненные стекла клуба не проглядывало никаких огней.
      — Боковой вход. Я уверена, кто-нибудь есть внутри, подготавливает все к трудовому дню.
      Но Харб припарковался на улице, отказавшись оставлять свою чудесную, набитую электроникой машинку в переулке. Мы завернули за угол и барабанили в заднюю дверь, пока нам не открыл кто-то из кухонных работников. Полицейские значки послужили нам пропуском, и после интенсивного обмена вопросами и ответами с управляющим клубом мы узнали, что Тереза действительно здесь работает, но что последние четыре смены она не появлялась.
      Мы попросили список сотрудников вместе с графиком их работы, а также поинтересовались, может, кто еще из работников не явился на службу в положенное время. Таких не оказалось. Также ни с кем из них Тереза не встречалась вне работы и никто не докучал ей ухаживаниями. Может, кто-то из посетителей? Ну, обслуживающий персонал постоянно пользовался вниманием клиентов, но ни один из них не подходит под категорию преследователя. Нам предлагалось поговорить с другими представителями обслуживающего персонала, чтобы удостовериться. Никакой реакции на фотографию первой жертвы.
      Мы с Бенедиктом двинулись обратно к машине. Процедура требовала, чтобы был опрошен и исключен из подозреваемых каждый сотрудник. Для начала мы прогнали их всех через компьютер, а затем начали длительный и трудоемкий процесс опросов, проверки алиби, выявления новых ниточек. Была слабая надежда: вдруг кто-нибудь из них потеряет самоконтроль и что-нибудь такое отчебучит, но я не особенно на это рассчитывала. Чем больше мы перелопачивали материала, тем больше возникало впечатление, что Чарлз выбирал женщин произвольно. Возможно, единственное, что требовалось от девушки для того, чтобы попасть в его список, — это быть молодой и хорошенькой.
      На обратном пути в участок мы — а точнее, Харб — остановились купить пончиков. Взяли их с десяток и непременный кофе. С тех пор как Харб покалечил язык, он и в самом деле стал есть больше обычного.
      — Я знал одну тучную женщину, страдавшую анорексией, — сообщил он мне. — Она не хотела сдаваться своему недугу, поэтому непрерывно ела. А я не хочу позволять небольшой боли во рту сдерживать мою привычку поесть.
      — Действительно, кто сказал, что избыток вреден для здоровья?
      — Передай мне еще один пирожок.
      Мне не удалось по приезде в участок уговорить Харба двинуться по лестнице. Не помогли даже такие громкие слова, как «артериосклероз» и «инфаркт миокарда». Впрочем, хорошо, что я сэкономила энергию, потому что в кабинете меня дожидались люди в сером, готовые спасти мир и подтвердить это документально в трех экземплярах.
      — Лейтенант Дэниелс, — произнес агент Кореи. Или, кажется, это был Дейли. — У нас есть для вас хорошая новость.
      Я надеялась, что эта новость состоит в том, что они получили новое назначение.
      — «Викки» выработала новый психологический профиль подозреваемого, и мы на 77,4 процента уверены, что он франкоканадец и, вероятнее всего, имеет лошадь.
      — Наш убийца служит в канадской конной полиции, — с невозмутимым лицом проговорил Харб.
      — Как?.. Хм, неплохо. Мы об этом не подумали.
      Они переглянулись, а мы с Бенедиктом, воспользовавшись моментом, сделали то же самое.
      — Как насчет шоколадок? Выяснили что-нибудь?
      — За последние пятнадцать лет зафиксировано свыше шестисот случаев разнообразного повреждения продуктов. Больше двухсот из них приходится на конфеты. Ограничив поиск субъектами, которые использовали бритвенные лезвия, рыболовные крючки и швейные иглы, мы сузили диапазон до сорока трех случаев. Только в двух из указанных случаев злоумышленник использовал все три вида предметов. Оба случая в Лэнсинге, штат Мичиган. Это было на Хэллоуин, два года подряд: в 1994-м и 95-м.
      Впервые на протяжении всего этого дела я почувствовала, как во мне вспыхнул огонек волнения. Это могло быть серьезной зацепкой.
      — Арестовали кого-нибудь? Были подозреваемые?
      — Ни одного. Надежда улетучилась.
      — В обоих случаях миска с конфетами была оставлена у пустующего дома. Ни отпечатков, ни свидетелей, ни признаний, просто несколько десятков детей были доставлены в травмпункты и имел место один терминальный инцидент.
      — А вы не просматривали криминальные архивы Лэнсинга, досье на преступников? Не обнаружили никого, кто арестовывался там прежде и может оказаться тем человеком, которого мы ищем?
      — Мы сравнили данные по задержанным с нашим психологическим профилем, но ни один из них не оказался франко-канадцем. У нескольких подозреваемых были лошади, и мы сейчас их проверяем.
      Спокойствие, Джек.
      — Ну, а если отвлечься от вашего профиля? Никого не арестовывали в Лэнсинге за похищение женщин? Нанесение ножевых ран? Оставление записок для полиции? Какие-нибудь нераскрытые убийства, где бы фигурировали пропажа людей, пытки, увечья? Этот тип явно убивал и прежде. Вы убедились, что он действовал в Мичигане. Вы проследили дальше за подобными случаями?
      — Мы сейчас проверяем, — проговорил тот, что справа, в чисто овечьей манере потупляя взор. — Тем не менее, если бы вы могли выделить нам часть ваших людей, мы бы хотели проверить некоторые местные конюшни и рассмотреть дело в лошадином аспекте.
      Я моргнула. Потом еще раз. Потом набрала в грудь воздуха и уже готова была разразиться тирадой, когда в открытую дверь моего кабинета постучал один из полицейских. Это был Барри Фуллер, крупногабаритный патрульный, ранее игравший за «Чикагских медведей». Он был прикомандирован к спецгруппе по поимке Пряничного человека, хотя, каюсь, я не помнила, с какой целью.
      — Офицер Фуллер! — с готовностью приветствовала я его, радуясь, что меня перебили.
      Фуллер вошел, бросив косой взгляд на фэбээровцев.
      — Мы… то есть я сегодня утром принял телефонный звонок. — Теперь я вспомнила, что Фуллеру было поручено сидеть на телефоне, чтобы отсортировывать фальшивые признания и другую информацию. — Звонил Фитцпатрик, хозяин второго магазина. Он хотел дополнить свои показания.
      — Дополнить чем?
      — Он вспомнил, что перед тем как обнаружил тело, слышал фургон с мороженым.
      — В смысле, музыкальный фургон? Такой, на котором написано «Доброе угощение»?
      — Да. Он играл какую-то шарманочную мелодию, вроде бы «Продавец конфет».
      Я быстро осмыслила услышанное. Мы знаем, что преступник водит грузовичок. Фургон с мороженым может быть практически анонимным; таких в Чикаго, вероятно, сотни. Я повернулась к Харбу:
      — Нужен список всех фургонов, торгующих мороженым, зарегистрированных в Иллинойсе и Мичигане. И нужно выяснить, требуется ли какая-то специальная лицензия или разрешение на такую торговлю, и в первоочередном порядке проверить этих людей на предмет нападений, изнасилований, грабежей со взломом… отметаем дорожные аварии. Затем нужно сопоставить этот список со списком пациентов доктора Бустера. И надо еще раз поговорить с тем парнем, Донованом, который обнаружил первое тело.
      — Это я уже сделал, — сказал Фуллер. — Я ему позвонил. Он тоже помнит, что слышал фургон с мороженым. Я как раз принялся за отчеты автотранспортного управления.