Глава 1

В чайном зале русского ресторана вдруг наступила тревожная тишина. Официанты застыли на месте. Резко смолк небольшой казачий оркестр. Элегантно одетые посетители замерли и прислушались.

Ночное небо за окнами осветилось разноцветными вспышками. В ресторан ворвались пронзительные крики уличной толпы, шипение взмывающих вверх ракет на заснеженной улице, властное завывание полицейских сирен и настойчивые гудки автомобильных клаксонов.

Затем все заглушил колокольный звон, записанный на пленку и многократно усиленный динамиками. И по всему Нью-Йорку разнеслись возгласы: «С Новым годом!» Так шумно приветствовали жители города наступивший 1992-й.

Официант, облаченный в темно-зеленую казачью гимнастерку и шаровары, заправленные в малиновые сапоги, подлил шампанского в бокал Плам. Когда она приподняла его, одна из узеньких бретелек ее мини-платья из золотистого шифона соскользнула с плеча. Сидевший напротив Вриз Рассел бросил на жену предостерегающий взгляд чистых голубых глаз и едва заметно покачал головой. Плам, обычно сдержанная, фыркнула — это было их семейной игрой.

Они сидели за праздничным столом, уставленным десертом. Бриз заглянул в большие фиалковые глаза жены, опушенные длинными черными ресницами. В свои тридцать шесть лет она была так же молода и свежа, как и прежде. Плам приложила немало усилий, чтобы выглядеть великолепно этим вечером. Она мобилизовала всю свою внутреннюю энергию, которая словно бы подсвечивала ее матовую кожу, прибавляла привлекательности вздернутому носику и красиво очерченным ярким губам. Плам по-прежнему притягивала Бриза.

Она с вызовом подняла свой бокал, тряхнула непослушной рыжей копной волос и улыбнулась мужу.

— С Новым годом, дорогой, — сказала она, подумав с облегчением, что этот праздничный вечер скоро закончится. В канун Нового года она всегда ощущала беспокойство. Всякий раз, когда жизнь начинала складываться самым чудесным образом, обязательно приключалось что-нибудь такое, что изменяло ее к худшему, и обычно это случалось под Новый год. Потом, когда бывало уже поздно, Плам начинала понимать, что, будь она чуть прозорливее, катастрофы можно было бы избежать. Но она не обладала волшебным даром предвидения и не могла отводить удары судьбы.

Однако на этот раз, кажется, ничего зловещего не намечалось. Напротив, ближайшее будущее представлялось Плам, как никогда, светлым. Она направлялась из Лондона в Австралию, в Сидней, на выставку собственных картин. Бриз, который был еще и ее агентом, предложил сделать остановку в Нью-Йорке, чтобы встретиться с владельцем картинной галереи Певенски, выразившим желание выставить здесь ее картины. Они решили превратить поездку в семейное рождественское развлечение и взяли с собой двоих сыновей Плам, которые в данный момент встречали Новый год за городом.

Бриз оглядел сидящих за столом гостей: русоволосая искрометная Дженни с замысловатой прической на голове, подруга Плам еще со времен колледжа; журналист Лео, пописывающий статейки о художниках для «Новых перспектив» и очаровывающий женщин, хотя никто не мог бы сказать, чем и как. Круглолицый и пышущий здоровьем Лео носил старомодные очки и к концу вечера мог, например, оказаться любовником Дженни. Некогда роскошные белокурые волосы Лео заметно поредели, и к тридцати четырем годам на макушке у него появилась лысина. Однако он не страдал от этого и всегда пребывал в веселом расположении духа, демонстрируя обаятельную улыбку и готовность к сопереживанию. Женщины в его обществе чувствовали себя в безопасности и нередко удивлялись, когда обнаруживали его в своих постелях.

Встретившись взглядом с Лео, Бриз поднял бокал. — Я хочу предложить тост за моих лучших американских клиентов — Сюзанну и Виктора!

Скромно потупив взор, Сюзанна тем не менее одарила Бриза одной из своих очаровательных улыбок. Весь вечер она кокетничала с ним, стреляя синими глазками и потряхивая льняными локонами. Плам незаметно наблюдала за ними и понимала, что Бриз принимает эту игру только потому, что ему предложила ее супруга очень выгодного клиента. По крайней мере, так ей казалось. Она уже свыклась с тем, что женщины млеют перед Бризом, очарованные нордическими чертами его лица и бледностью кожи, которая встречается только у очень светловолосых людей. Наверное, из-за того, что его прямые пшеничные брови сходились над крупным носом, создавалось впечатление, что взгляд Бриза пронизывает собеседника насквозь.

Имя Бриз прилипло к нему еще в школе. Он был капитаном крикетной команды и, высмеивая перед матчем соперников, всегда говорил: «Это всего-навсего бриз. Мы пройдем сквозь него, не пошатнувшись!» Позднее эта небрежная уверенность в себе оказалась весьма ценной для его карьеры — она помогала ему убеждать начинающих коллекционеров картин, каким был Виктор Марш.

Бриз встретился с ним на вечеринке в Лондоне. Они понравились друг другу. Когда Виктор, не скрывавший своего дилетантства, решил вложить деньги в живопись, он целиком положился на Бриза как знатока европейского рынка картин.

Плам перевела взгляд на снисходительно улыбающегося Виктора, который тоже незаметно наблюдал, как его жена флиртует с Бризом. Лет на пятнадцать старше Сюзанны, Виктор сохранил безупречную выправку, отличавшую воротил Уолл-стрит. Правда, для этого, по сообщению Сюзанны, ему приходилось прибегать к помощи тренера, который ежедневно посещал их квартиру на Манхэттене в шесть утра и прилагал немало усилий для того, чтобы Виктор оставался в прекрасной форме.

Кроме этих утренних самоистязаний, жизнь, похоже, не доставляла ему никаких неприятностей. Бывшему футболисту, блиставшему некогда в команде колледжа, не пришлось испытать горького разочарования, выпавшего на долю большинства его товарищей после того, как прошла их беззаботная юность с ее легкими успехами на футбольном поле. Виктор иногда говорил, что он один из тех счастливчиков, которые могут смело смотреть на себя в зеркало и не бояться, что увидят там неудачника. Однако при этом он не считал, что ему просто повезло. Он был мобилен, азартен и всегда готов смести любого, кто стоял у него на пути.

Отец Виктора владел небольшой сетью дешевых ювелирных магазинов, специализировавшихся на продаже обручальных колец.

Их циничный девиз гласил: «Бриллиант пребудет всегда». После окончания колледжа Виктора определили на учебу в одну из крупных антверпенских фирм по обработке драгоценных камней «Ван Хейден энд Стайн». Это занятие показалось ему крайне скучным, и, вернувшись в Нью-Йорк, он ушел из отцовского дела. Ему удалось правдами и не правдами проникнуть в брокерскую фирму «Бэар Стернз», где он ловко перепрыгивал с места на место и от сделки к сделке до тех пор, пока к тридцати годам не завел свою собственную посредническую фирму.

Состояние он сколотил в восьмидесятых, когда ему удалось скупить несколько компаний, чье имущество и стало его капиталом. Днем он покупал и продавал предприятия, обмениваясь ими с владельцами, как малые дети видеокассетами, а когда наступал вечер, с таким же азартом бросал добытые суммы на то, чтобы завоевать себе место в обществе.

Раньше, чтобы заслужить уважение в обществе, необходимо было из поколения в поколение накапливать капитал. Но в эпоху всеобщего ускорения общественное признание тоже ускорилось, и теперь недавно нажитые деньги становились старыми, как только их набиралось достаточно много.

Сюзанне на пути из грязи в князи пришлось в начале восьмидесятых позаседать во многих благотворительных комитетах, которые собирали деньги для всего на свете — от зоопарка в Бронксе и до программы «Дочери Америки». Теперь же она пробивалась в правление художественного музея Метрополитен, что было гораздо престижнее любой общественной или какой-нибудь там политической организации. Приходилось устраивать щедрые приемы. Четыре раза в неделю ее шеф-повар в Манхэттене готовил ленч на тридцать две персоны и обед на сорок восемь, а уик-энды с их загородными пикниками буквально валили его с ног.

Бриз и Плам провели рождественскую неделю в заснеженном загородном доме Маршей в коннектикутском Корнуолл-Бридж. Именно там Сюзанна Марш уверенно и ловко нажила свой капитал, занимаясь неблагодарной домашней работой, которую никто не замечает до тех пор, пока женщина не прекратит ее делать.

Сюзанна и Виктор были поистине воплощением удачливой пары Манхэттена. Они словно специально демонстрировали правоту слов, которые часто повторял Бриз: «На эскалаторе жизни нельзя стоять без движения: он либо несет тебя вверх, либо опускает вниз». Вот уж действительно, нельзя быть чуть-чуть везучим, каким бы делом ты ни занимался. Будь ты физик-ядерщик, кинозвезда или акробат — в сегодняшнем мире ты ничто, если на твою долю не выпал большой успех.

Поэтому Бриз изо всех сил толкал Плам вверх по лестнице жизни, что, в конце концов, он и должен был делать, как ее агент. Однако Плам обнаружила, что успех вредит здоровью и невозможно иметь все. Если хочешь добиться А, ты должен пожертвовать Б, и зачастую этим Б оказывается твоя семейная жизнь, твой досуг.

Высокий и стройный. Бриз обладал крепким здоровьем и потому не понимал, что Плам устала и хочет остановиться и отдохнуть от бешеной гонки. Он просто недоумевал, как можно отложить или отменить ту или иную выставку, над которой она начала работать.

Сюзанна Марш подняла бокал с шампанским, чтобы предложить второй тост, и по залу прокатилась волна искусственного оживления. Облаченная в простое белое кружевное платье от Кристиана Лакроса, Сюзанна во всем соответствовала образу светской знаменитости, подкупающей своей мягкостью, открытостью и честностью. Однако искусная маска не могла скрыть настороженного и обеспокоенного выражения ее лица.

Сначала Сюзанна повысила голос, стараясь перекрыть праздничный гул ресторана, потом заговорила трогательно нежным голоском, который всегда у нее был наготове там, где присутствовали мужчины.

— За Плам — такую веселую натуру.

"Пакостница, — подумала Плам, уловив в ее словах издевку. — Могла бы сказать «талантливую художницу» или хотя бы «любящую мать». Признательно улыбнувшись Сюзанне, Плам мрачно подумала, что веселье — это как раз то, чего не хватает в ее жизни, особенно во время уик-энда, проведенного в Коннектикуте, когда она чувствовала себя так, словно оказалась посреди веселого карнавала по билету, проданному Сюзанной. Это была поразительно деятельная и волевая женщина, которая не только сама сшила себе подвенечное платье, но и самолично испекла свой свадебный торт. Выглядела она всегда безукоризненно, дважды в неделю посещая Сакса, чтобы в компании самых влиятельных женщин Нью-Йорка вымыть и уложить свои длинные белокурые волосы. Подобно сильным мира сего, она постоянно наговаривала распоряжения на карманный диктофон и ни на минуту не расставалась с радиотелефоном.

До замужества Сюзанна была помощником редактора в журнале «Домашнее питание», затем основала собственную фирму, поставлявшую обеды клиентам, одним из которых оказался Виктор. Теперь, кроме этого процветающего дела, у нее была собственная поварская школа, а к каждому Рождеству она выпускала очередную толстенную книгу по домоводству с многочисленными кулинарными рецептами. Случалось, что ее обвиняли в заимствовании, но она лишь высокомерно отмахивалась, заявляя, что рецепт нельзя защитить авторским правом. У нее были свои передачи на телевидении и радио, а в магазинах Дж. Пенни пользовалась спросом спортивная одежда в стиле «Сюзанна». Видеофильмы «Делайте, как Сюзанна» шли нарасхват не только у обычных домохозяек, но и у выпускниц колледжей, которым следовало бы знать, в какую копеечку обходится все то, что предлагает Сюзанна.

Плам было непонятно, зачем Сюзанне эта нелегкая роль вдохновительницы и законодательницы нового образа жизни женщины, когда у нее и так предостаточно денег. И в этот уик-энд в Коннектикуте она по простоте душевной спросила ее об этом.

— По натуре я самая настоящая домоседка, — улыбнулась Сюзанна. — Мне очень нравится, когда в доме все прекрасно устроено, и хочется, чтобы другие жен шины получали такое же удовольствие от своей домашней жизни. — Эти слова могли бы показаться искренними, если бы Плам не узнала в них вступительную речь, которую Сюзанна произносила в своих видеофильмах.

Передернув плечами, Плам посмотрела поверх карнавальных шляп на Сюзанну, которая не захотела портить прическу и сидела с непокрытой головой. «А не завидую ли я успеху Сюзанны в обществе?» — лениво подумала она.

Собственная светская жизнь требовала от Плам гораздо большего напряжения, чем занятия живописью. Это касалось и взаимоотношений с клиентами, и тех интервью, которые она давала прессе, и многого другого. Она всегда чувствовала себя неуютно на мероприятиях, подобных сегодняшнему, которые якобы замышлялись как развлекательные, а на самом деле имели сугубо меркантильные цели. Жена удачливого владельца картинной галереи, она пыталась одновременно пребывать в мире бизнесменов и в мире художников, но они казались ей несовместимыми.

Плам знала, что современные художники неуживчивы чаще всего по причине безденежья. В отличие от Италии эпохи Возрождения, когда существовала система финансовой поддержки авторов росписи Сикстинской капеллы или бронзовых дверей баптистерия во Флоренции. Тогда удачливые мастера были богаты и в чести. Рафаэль имел несколько дворцов, Джотто мог сравниться по своей популярности с современной рок-звездой, а когда папа римский захотел, чтобы Микеланджело расписал Сикстинскую капеллу, то сделка обошлась ему не дешевле, чем теперь «Парамаунту» обходится приобретение одной из ведущих кинозвезд у «Уорнер бразерс».

Было, конечно, и теперь несколько сверхпопулярных и богатых художников, которые выплыли на волне расцвета живописи в восьмидесятых, но уже в ноябре 1990 года все это закончилось чуть ли не в одночасье. Крах рынка картин оказался похуже депрессии 20-х годов. Сегодня все еще есть Джаспер Джонс или Брайс Марден и им подобные, которым платят по миллиону за картину, но таких можно перечесть по пальцам. После бума восьмидесятых на рынке картин царило такое же отчаяние, как на тонущем «Титанике».

Лео улыбнулся Плам и поднял бокал.

— За Плам, у которой есть все!

Она ответила ему вымученной улыбкой. И подумала: почему, если у нее все есть, она встречает Новый год, самый важный праздник, в компании почти незнакомых ей людей? Почему она не жарит дома каштаны вместе со своими ребятами и не строит с ними планы на будущий год, которые всегда вызывали оживленные споры? «Если у меня действительно есть все, — спрашивала себя Плам, — почему я не могу делать то, что хочу? И почему меня не оставляет беспокойство?"

Перекрывая звуки казачьего оркестра, прозвучал голос Виктора:

— За мою любимую художницу Плам Рассел — примадонну мира живописи! Пожелаем ей победы в Венеции!

Плам поморщилась, но, поймав предостерегающий взгляд Бриза, послушно выдавила из себя вежливую улыбку. Выставка, которая каждые два года устраивалась в Венеции, значит в мире искусства то же, что Олимпийские игры в спорте. Участие в этом старейшем и престижном показе картин открывает художнику путь в большое искусство. Право представлять свою страну на этой выставке само по себе уже большое достижение. Выставленная в какой-либо картинной галерее или сфотографированная для искусствоведческого журнала, работа молодого художника становится известной лишь немногим, а тот, кто представлен в Венеции, сразу попадает в поле зрения специалистов во всем мире. Каждый, кто что-то значит в современной живописи, принимает участие в этом смотре мировых талантов. Чтобы увидеть последние работы как молодых, так и утвердивших себя художников, в Венеции каждый раз собирается около двух тысяч искусствоведов. Здесь получили свое международное признание Джаспер Джонс и Роберт Раушенберг. Победили на ней в свое время Пикассо, Матисс, Миро. Свыше сорока английских художников, выставлявшихся здесь после Второй мировой войны, приобрели всеобщую известность, их картины пользовались самым высоким спросом. Бриз был намерен добиться того, чтобы Плам оказалась в их числе.

Лео стиснул руку сидящей рядом с ним Дженни и неуверенно произнес:

— И чтобы картины Дженни тоже имели такой же успех. Дженни, лучшая подруга Плам, смутилась. Откинув со лба густую прядь русых волос, она покраснела и потупила взор.

Бриз поспешил сгладить неловкость ситуации и произнес:

— За предстоящий год, пусть он принесет каждому из нас то, чего мы хотим.

— Я уже получила то, что хотела, — промурлыкала Сюзанна и протянула руку так, чтобы всем был виден искусно обработанный бриллиант, сверкавший при свечах всеми цветами радуги. — Двадцать каратов и ни единого изъяна: это рождественский подарок. — Кончиками своих перламутрово-розовых пальчиков она послала воздушный поцелуй мужу. Гости еще раз взглянули на сияющий магическим светом камень и стали уныло прикидывать в уме, сколько бы он мог стоить.

За спиной у Сюзанны вдруг возникла женщина в жакете, усеянном золотыми блестками, и с лукавой улыбкой протянула ей меню.

— Не возражаете? Вы ведь Сюзанна Марш, не так ли? Можно получить ваш автограф? Вы мой идеал, а что будет, когда я расскажу своим девочкам…

Улыбающаяся Сюзанна начертала свое имя и, подняв глаза, проговорила сладким голосом:

— Вам следовало бы попросить автограф у моей подруги. Это Плам Рассел — знаменитый мастер абстрактной живописи Взгляд у женщины в блестках стал непонимающим.

Плам залилась краской стыда, унижения и гнева Сюзанна била точно: она хорошо знала, что довольно известное в художественных кругах и изредка мелькавшее на страницах некоторых газет имя Плам ровным счетом ничего не значило для обычного англичанина, не говоря уже об американцах.

Дженни, сидевшая напротив Плам, сочувственно произнесла одними губами:

— Стерва.

Бриз наклонился к Сюзанне и, похлопав ее по той руке, на которой сверкал величественный бриллиант, игриво улыбнулся.

— Если Плам одержит победу на выставке в Венеции, ее имя навсегда станет частью истории искусства. У нее будет прочная слава, а не эфемерная известность какой-нибудь телевизионной ведущей… — Он замолчал, подзывая официанта.

Плам пришли на память слова Оскара Уайльда, что «джентльмен бывает груб с женщиной только помимо своей воли», и она одобрительно взглянула на мужа. Он в самом деле не мог не вызывать восхищения. Высокий, стройный и мускулистый, одетый со вкусом — свои костюмы он заказывал только на Сэвил-роуд, а рубашки, галстуки и даже нижнее белье неизменно приобретал на Джермин-стрит, — он всегда держался совершенно свободно.

— Давайте смотреть правде в глаза, — твердо сказала Плам. — Мне ни за что не победить в Венеции. Да меня бы и Британский совет не выдвинул, если бы не итальянцы.

Италия, устроительница этого знаменитого праздника живописи, избрала в качестве основной его темы на 1992 год «Мир глазами женщины», и Британская ассоциация искусств, только однажды за последние сто лет выдвигавшая женщину, после долгих раздумий вновь решилась на такое.

— И тем не менее из всех женщин они отдали предпочтение тебе, — подчеркнул Бриз. Его неизменный оптимизм торгового агента только усиливал беспокойство Плам — ведь у нее был всего один год, чтобы создать нечто новое и подходящее для выставки.

— Если Плам победит, цена ее картины мгновенно подскочит раза в четыре, — задумчиво проговорил Виктор и наклонился в Бризу. — Мне бы хотелось быть первым, кто выставит ее работы в Нью-Йорке по завершении выставки в Венеции.

Бриз одобрительно кивнул. Картинные галереи хотели сегодня от молодых художников натуралистической и откровенной живописи, а не абстрактного импрессионизма. Плам была одной из немногих, чьи работы не отвечали этому требованию. И как только стало известно о ее выдвижении, Бриз развернул осторожно рекламную кампанию. Обычно он сам занимался этим, но на сей раз ему пришлось нанять пресс-секретаря, который скоро пришел в отчаяние от нежелания Плам встречаться с прессой. Когда она все же шла на это, безотчетный страх делал ее совершенно бессловесной перед микрофонами и камерами. Но современный художник не может достичь общественного признания, если он прячется на чердаке, избегает прессы и объясняет свое затворничество тем, что работает.

Бриз знал, что за внешней настороженностью и подозрительностью Плам кроются самые обыкновенные робость и застенчивость. Когда какой-нибудь интеллектуал брал у нее интервью по поводу ее картин, она совершенно забывала про свой огромный житейский опыт и не менее обширные познания. Единственным серьезным критиком, которого она не страшилась, был добродушный и похожий на медведя Роберт Хьюз. Робела она и в обществе удачливых художников, где от нее можно было услышать только сбивчивые банальные слова.

Это раздражало Бриза. Он сетовал, что Плам разговаривает с журналистами так, словно индекс интеллекта у нее вдвое меньше размера обуви, а словарь состоит только из односложных слов. Ну что за идиотское поведение!

— У тебя даже голос меняется, — как-то заметил ей Бриз. — Если на тебя не нападает столбняк, то речь у тебя звучит расплывчато и совершенно неуверенно. Но ты ведь можешь выражать свои мысли вполне свободно, когда не думаешь об этом. Ты можешь быть такой же раскрепощенной, как и во время работы над картиной.

— Но когда я рисую, я ни о чем не думаю, кроме картины.

— Вот именно. Тебя не сковывают глупые детские мысли о неполноценности.

— Я стараюсь, дорогой, честное слово. Но если бы мне было дано говорить, я бы говорила, а не рисовала. Если бы мне нравилось появляться на телеэкране, я была бы актрисой. Когда же у меня берут интервью, я чувствую себя, как заяц в свете автомобильных фар, у которого от страха случается паралич мозга. Мне начинает казаться, что они хотят загнать меня.

— Они лишь недоумевают и удивляются, как такая маленькая и застенчивая женщина смогла сотворить такие впечатляющие картины.

— Я знаю. Однажды я собираюсь заявить: «Сознаюсь. Я их не рисовала. Я присвоила их. Их сотворила кучка несовершеннолетних карликов, которых я держу на цепи у себя в подвале. Вы довольны?"

— Может быть, психиатр… — неуверенно произнес Бриз. Плам отказалась встретиться с врачом.

В туалетной комнате русского ресторана, наблюдая за Сюзанной, которая, перед тем как вымыть руки, сняла свое кольцо с огромным бриллиантом, Плам позавидовала ее уверенной манере держаться. Но более всего в Сюзанне раздражала ее неизменная безмятежность, и слегка захмелевшая Плам решила сделать попытку потревожить ее покой.

— Неужели тебе не страшно носить такое кольцо, Сюзанна? Ты не боишься, что даже здесь, в центре города, какой-нибудь бандит отхватит его вместе с пальцем?

— Нет, конечно. Когда я выхожу, я просто поворачиваю кольцо так, чтобы камень находился у меня в ладони. — Плам встретила в зеркале довольный и уверенный взгляд Сюзанны. — А в такую погоду я, конечно же, надеваю перчатки. Но, как бы то ни было, в новом году я решила ничего не бояться. А ты что-нибудь решила ради Нового года?

— Да, конечно! — радостно отозвалась Плам. — Я решила не заниматься больше оральным сексом.

Сюзанна смотрела на нее в зеркале так, словно не могла поверить своим ушам.

— Нам всем вбили в голову, — завелась Плам, — что если не делаешь этого, то ты в сексе не тигрица, а самая обыкновенная неудачница.

Стоявшая рядом Дженни кивнула с серьезным видом, соглашаясь с ее словами.

— Во всех романах нам внушают, что женщины, которые не занимаются этим, теряют своих мужей.

— Думаю, нам лучше вернуться к мужчинам, — ледяным тоном проговорила Сюзанна и вылетела из туалета.

Плам рассмеялась, встретив в зеркале широкую и добродушную улыбку Дженни, которая даже в полночь давала почувствовать, что солнце все еще светит. Дженни была настоящей подругой, готовой немедленно прийти на помощь, согреть и проникнуться сочувствием.

В золотистых глазах Дженни все еще горели озорные огоньки, когда она принялась приглаживать свои густые и непокорные пряди.

— Если бы Сюзанна не сорвалась как ужаленная, я бы добавила, что мне нравятся орогенитальные контакты. Что я люблю проявлять власть и мне нравится чувствовать, как мужчина извивается от удовольствия и требует, чтобы я продолжала.

— Лео повезло с тобой.

— Мы еще не занимались этим, но думаю, что сегодня займемся. А если нет, то придется проконсультироваться у Лулу.

Вообще-то у Дженни были проблемы с мужчинами. Ее многочисленные короткие связи никогда не перерастали в длительную привязанность. Они часто обсуждали это с Лулу, которая была у них авторитетом в области секса, отчасти потому, что всегда имела свой твердый взгляд на эти вещи. Дженни знала Лулу с детского сада, а Плам — со времен художественного колледжа, когда три девушки инстинктивно сбились в группу, чтобы защитить себя от окружающего мира. И двадцать лет спустя эта задача все еще оставалась актуальной.

Дженни отказывалась признать теорию Лулу, которая объясняла ее проблемы с мужчинами тем, что Дженни хотела слишком много и быстро. Мужчины чувствовали ее нетерпеливую тягу к постоянству, и это, по мнению Лулу, отпугивало их.

Дженни же видела только то, что ей хотелось видеть, и во всех своих бедах винила свой рост, который был у нее под шесть футов[1].

— Во всем виновата анатомия, — мрачно говорила она. — Мужчины предпочитают миниатюрных женщин, таких, как Плам, с которыми они кажутся себе большими и сильными.

— Чепуха, — обычно возражала ей Плам. — Ты выглядишь, как одна из тех эффектных героинь со струящимися волосами, которых изображают на французских марках.

— А ты маленькая и прелестная, как куколка на макушке рождественской елки. Когда мужчины смотрят на тебя сверху вниз, они тут же попадаются на крючок. Им не нужны женщины одного с ними роста. Их взгляды скользят мимо меня, потому что я высокая. Они не замечают меня.

— Некоторым нравятся амазонки, — участливо замечала Лулу. — А нам вообще наплевать, какой у тебя рост.

Плам с Лулу потребовались годы, чтобы убедить Дженни отказаться от оборочек и бантиков, как у кукол, и начать одеваться сообразно своей фигуре и возрасту. Теперь она носила сшитые на заказ брючные костюмы с пиджаками в стиле Греты Гарбо, а длинные медово-золотистые волосы запихивала под большие театрального вида фетровые шляпы от Герберта Джонсона. Но мужчины все равно по-прежнему сторонились ее.

Пока Дженни сражалась со своими волосами перед туалетным зеркалом, Плам продолжала:

— Мы едем к Сюзанне на чашку кофе. Хочешь отправиться с нами?

— Нет, спасибо. Лео ведет меня на танцы в «Неллз».

— Это, пожалуй, будет веселее, чем весь вечер рассматривать новогодний подарок Виктора Сюзанне.

— Я думала, что тот огромный кусок алмаза…

— Нет, то был подарок на Рождество. Новогодний подарок — это картина.

— Одна из твоих?

— Ты шутишь. Современные вещи не вписываются в интерьер ее загородного дома на Солнечном берегу. Виктору приходится держать мои картины в своем офисе… Нет, на Новый год Сюзанна получила старинный голландский пейзаж с цветами.

"Линкольн-Континенталь» уносил их за город. Плавным движением Виктор опустил в руки Бриза небольшой пакет и небрежно поинтересовался:

— Как обстоят дела на рынке картин? Бриз аккуратно засунул пакет во внутренний карман пиджака.

— Ужасно в Скандинавии, еще хуже в Англии, неплохо в Германии, сносно в остальных странах Европы и великолепно в Гонконге… в общем-то, все еще сказываются последствия кризиса восьмидесятых.

В конце восьмидесятых, когда рухнул рынок ценных бумаг, предметы искусства подскочили в цене. Заметив, что аукционы сулят большую выгоду, многие бизнесмены решили сделать хороший бизнес на хорошем искусстве и, мгновенно став коллекционерами, стали скупать картины, как до этого скупали свиные окорока, зерно или нефть для последующей реализации. Цены на произведения искусства поднимались все выше и выше, и нашлись ловкие аукционеры, которые принялись подхлестывать этот бум, предоставляя клиентам большие кредиты, позволявшие тем повышать свои ставки до рекордных… И вот тогда деньгам, похоже, пришел конец. Цены на картины резко упали. Дельцы стали разоряться. За свою жадность восьмидесятых годов им пришлось расплачиваться в девяностых.

— Плохи дела и с бриллиантами. Никто не хочет покупать их во время спада, — проворчал Виктор. — А может быть еще хуже. Запасы алмазов у русских сейчас оцениваются более чем в три миллиарда долларов, и рынок рухнет как карточный домик, если им придется продать их, чтобы накормить миллионы своих голодных. Внутри России сейчас нарастает политическое давление на правительство с целью заставить его продать алмазы — и отнюдь не через «Де Бирс».

Бриз поднял на него удивленный взгляд.

— Я думал, что у «Де Бирс» мировая монополия на продажу алмазов и они имеют возможность держать свои цены. Виктор кивнул.

— Но если «Де Бирс» потеряет контроль, это будет смерти подобно. Цены мгновенно упадут. Надо, чтобы предложение не превышало спрос, — пояснил он, — и потому некоторым странам не разрешается производить столько алмазов, сколько они могли бы. Так, «Де Бирс» долгие годы удерживал добычу русских на четверть ниже того, что они могли бы дать. А теперь на рынке в Амстердаме стали нелегально появляться дешевые камни, про которые известно, что они — русские. «Де Бирс» вынужден скупать их, чтобы не сбить цены, но мы не знаем, как это долго продлится.

— А что, если у «Де Бирс» не хватит на это денег? — встрепенулась Сюзанна.

— Бесконтрольная продажа больших партий алмазов подорвет доверие к рынку, и цены на алмазы резко упадут, — мрачно сказал Виктор. — А если русские открыто начнут их продавать, минуя «Де Бирс», другие страны-производители выйдут из корпорации, и она уже не сможет контролировать мировые цены на алмазы.

— Поэтому цены станут падать еще быстрее? — спросил Бриз.

Виктор кивнул.

— И как только публика поймет, что бриллианты перестали быть выгодным средством вложения денег, рынок замрет, а может быть, рухнет вообще, если поднимется паника.

— И ты говоришь мне об этом теперь! — воскликнула Сюзанна, изображая негодование. Виктор тихо засмеялся.

— Меня это не очень беспокоит, иначе я бы не стал заводить разговор на эту тему. Русские схватили «Де Бирс» за горло, и он будет вынужден продавать их камни, придерживая всех остальных.

— Как ты любишь подразнить, — обиженно заметила Сюзанна. Она знала, что, заставляя ее волноваться, Виктор предупреждал, чтобы она не заходила с Бризом слишком далеко. И она перевела разговор на более веселую тему. — А я думала, что бриллианты надежны. Ведь их называют лучшими друзьями девушек.

— Никакой надежности на свете не существует, — с серьезным видом возразил Виктор. — Кто думает иначе, тот ошибается. — Он повернулся к Бризу. — Зато всегда есть шанс для тех, у кого крепкие нервы. Сейчас, говорят, можно сделать бизнес на предметах искусства.

Бриз подтвердил это кивком головы.

— Похоже, что вы уже приступили к этому. Возможно, это и не моя сфера деятельности, но приобретенный вами Балтазар ван дер Аст — один из самых значительных пейзажистов своего времени. Вообще-то не все старые мастера сегодня оценены по достоинству, хотя бы такие голландцы и фламандцы XVII века, как Ян ван Кессель, Томас Хеереманс, Ян Брейгель, которые…

— А почему так? — оживилась Сюзанна.

— Потому что их картины — большой раритет, — объяснил Бриз. — И на них нет такой моды, как на импрессионистов. Люди предпочитают приобретать старых мастеров с удостоверенной подлинностью. Как говорится, «старые деньги приобретают старое искусство». Требуется не менее полувека, чтобы просвещенное общество оценило художника.

Бриз умолчал, что есть эксперт, который может по достоинству оценить произведение еще при жизни его автора, это Лео Кастелли. Зачем отсылать своих клиентов к конкуренту? Вместо этого он сказал:

— Сейчас самое время покупать старых мастеров, но с голландцами семнадцатого века требуется большая осторожность, о них очень мало подробных сведений, особенно это относится к началу века.

«Линкольн» остановился под навесом в форме раковины.

Швейцар в костюме гусара прошлого века бросился открывать двери. Как только Плам вышла из машины и ступила на красный ковер с бурыми от подтаявшего снега краями, ее вновь охватил безотчетный страх. Смутное предчувствие, что на голову вот-вот свалится нечто неприятное, усилилось. Так было всегда, когда она ощущала себя счастливой, — Плам почему-то была убеждена, что за счастье надо расплачиваться, и обязательно дорого. Она вновь подумала, какую же неприятность приготовил для нее этот Новый год, — слишком уж хорошо все складывалось.

Глава 2

Квартира Сюзанны благоухала неземными ароматами. Здесь достигала вершины та изысканность, которая начиналась в ее загородном доме на Солнечном берегу. На маленьких диванчиках с высокими спинками и таких же стульях сиживал, наверное, еще сам Джордж Вашингтон. Невидимая прислуга сделала все для роскошного полуночного пиршества хозяев: на серебряных мармитах подогревалась дюжина пирогов с самой разнообразной начинкой, на тележках под серебряными колпаками скрывались аккуратные горки копченого лосося; в серебряных ведерках охлаждалось десятка два бутылок марочного «Крюга», сверкающими рядами стояли графины со свежим апельсиновым соком, горячим ромовым пуншем и коньяком. Всего этого хватило бы на добрые полсотни человек, значит, подумала Плам, Сюзанна собиралась встречать Новый год в куда более многочисленной компании.

В гостиной, на видном месте слева от камина, висел ярко освещенный голландский натюрморт, недавнее приобретение Сюзанны. Он был небольшой — не более двадцати одного дюйма на четырнадцать. И очень красивый. В цветовую гамму из бронзовых, бледно — и ярко-желтых тонов добавлено совсем немного мягких оттенков оранжевого, и вся картина словно излучала золотое сияние. В центре композиции — зеленоватая стеклянная ваза с весенними цветами: нарциссы, тюльпаны и ирисы, окруженные небольшим количеством зелени. На самом ярком из желтых тюльпанов сидела муха — настолько реальная, что ее хотелось согнать. Слева у основания вазы среди морских ракушек устроилась крошечная желто-зеленая ящерица, а возле нее рассыпались опавшие лепестки, В правом углу картины красавица бабочка висела в прозрачном воздухе.

— Посмотрите, — Сюзанна с гордостью указала на подпись, — Балтазар.

Плам подошла поближе и принялась внимательно разглядывать картину. Она смотрела в основном на муху. Одно из прозрачных крыльев имело едва заметный оранжевый отблеск.

— У Шнайдера на Пятьдесят седьмой есть натюрморт этого же периода, но он втрое дороже, — заметил Виктор, — и не так хорош, я считаю. — Он подмигнул Бризу. — Нам говорили, что с такого рода живописью не прогадаешь.

— Неудивительно. Эти старые голландские мастера славятся своей точностью. Посмотрите, как четко выписаны детали, — почтительно произнес Бриз.

— Обратите внимание, в этой капле воды на столе даже видно отражение! — восторженно воскликнула Сюзанна. — А эта муха, ну разве она не великолепна? Это моя любимая деталь.

Плам присмотрелась получше.

— Это не просто муха, а муха трупная… Где вы взяли эту картину?

— У Малтби на Бонд-стрит, — ответила Сюзанна, наливая всем пунш. — Ее обнаружила Синтия — мой декоратор.

Когда все отвлеклись от картины, Плам быстро достала из сумочки булавку и, дважды осторожно ткнув ее острием в разные места картины, тут же заявила:

— Сюзанна, верните ее Малтби. Это подделка. Наступила мертвая тишина. Плам нарушила правила гостеприимства, поставив под сомнение компетентность хозяйки как в живописи, так и в финансах. Сюзанна задохнулась от возмущения.

— Помилуйте! Да Плам просто завидует мне, как и все остальные! Ей просто хочется испортить мне настроение!

Бриз бросил на Виктора тревожный взгляд и произнес извиняющимся тоном:

— Думаю, что Плам ошибается. Она мало знакома со старыми мастерами. И к тому же уже довольно поздно, она, должно быть, устала… мы весь вечер пили шампанское.

— Моему декоратору потребовались месяцы, чтобы найти эту картину после того, как она поняла наконец, чего мне хочется. — Сюзанна все больше раздражалась. — Если бы это была подделка, Синтии не понадобилось бы столько времени на ее поиски.

— Я сказала это только для того, чтобы вы поскорее смогли вернуть свои деньги, — принялась оправдываться Плам. — Ведь это надо сделать быстро, не так ли. Бриз?

Виктор вопросительно посмотрел на Бриза, который был крайне смущен.

— Я уверен, что сомнений в подлинности этой картины быть не может, — попытался успокоить их Бриз. — У Малтби высокая репутация. Но если вы хотите, Виктор, то я по возвращении в Лондон могу зайти к ним и навести справки.

— Я сам наведу справки, — бросил Виктор.

— Как Плам может знать, что это подделка? — потребовала объяснений все еще разъяренная Сюзанна. — Она видела картину всего две минуты, да еще при искусственном освещении!

— Мне не нужен дневной свет для этого, — твердо сказала Плам. — Я и так вижу, что в ней нет души. Дух картины невозможно подделать.

— Что за чушь, какой еще дух! — взвизгнула Сюзанна. — Подлинность картины подтверждена специалистами. А Плам не специалист!

Плам в упор посмотрела на хозяйку.

— Дух картины невозможно описать, его можно только ощутить. Или, напротив, увидеть, что он отсутствует.

Плам знала, что умение почувствовать подлинность или подделку — это то же качество, что и музыкальный слух, только более редкое. Бриз иногда подшучивал над ее острым глазом, говоря, что это результат неиспорченности предыдущими суждениями, иначе говоря, необразованности.

Но сейчас, в два часа ночи, Бриз не хотел обсуждать природные способности Плам и предпринял последнюю попытку спасти положение:

— Боюсь, что и мнение всего мира искусства не покажется нашей Мадонне профессиональным в вопросе голландской живописи семнадцатого века.

Разозленная упоминанием ненавистного прозвища, с помощью которого английская печать намекала на отсутствие в ее картинах эротического аспекта, Плам вспыхнула.

— Не надо быть специалистом, чтобы определить фальшивку. Торговцы говорят: «Коро нарисовал две тысячи картин, четыре тысячи из которых находятся в Соединенных Штатах». Все музеи мира клевали на фальшивки, кстати, и на очень грубо сработанные. Я иногда гляжу на выставленные в Метрополитен, Лувре или Британском музее вещи и поражаюсь нравам тех, кто осмелился продать их как оригиналы. — Она повернулась к мужу. — Чтобы увидеть подделку, нужен всего лишь хороший глаз, а он у меня есть, и Бриз знает об этом.

— При чем здесь твое хорошее зрение? — удивленно воскликнула Сюзанна.

Бриз вздохнул. Как и другие торговые агенты, он мог не знать всех необходимых подробностей изображенного предмета, например, соответствует ли платье моде, существовавшей во времена создания картины. Он этому не учился. Однако всякий хороший агент привык полагаться на собственное видение. Бриз знал, что хороший глаз требует постоянного совершенствования, тренировок и упражнений, а это означало, что он на все должен смотреть настороженно. Агенту нужен глаз, чтобы обнаружить талант, почуять сокровище в лавке старьевщика или на аукционе в глубинке, создать коллекцию.

Редкий искусствовед имеет такой глаз, поскольку большинство не доверяют собственным суждениям, а полагаются только на опыт своих предшественников. Именно поэтому многие агенты сдержанно относятся к мнению специалистов по истории живописи.

Как всегда, когда разговор заходил о живописи, голос Плам, обычно тихий и неуверенный, звучал сильно и убедительно:

— Подделывали почти каждого знаменитого художника, даже при жизни, как Френсиса Бекона. Кого-то подделать легко, кого-то трудно. Рубенс, например, так знал анатомию, что его практически невозможно скопировать. А натюрморт…

Бриз недовольно прервал ее:

— Ты слишком много выпила! Пойдем, я отвезу тебя домой. Приношу свои извинения, Сюзанна.

— Подождите минутку. — Виктора забавлял бунт, который учинила Плам, и он, с интересом наблюдая за Бризом, вдруг лишившимся своей обычной обходительности, предложил:

— У меня есть идея. Если Плам так уверена в своем чутье, то как насчет небольшого пари по поводу этой картины?

— Нет! — Бриз догадывался, что за пари собирался предложить Виктор. — Плам, я запрещаю тебе это!

Плам устремила на мужа горящий взор и, полагая, что речь может идти лишь о ставке в несколько сот долларов, согласно кивнула Виктору.

— Принято!

— Хорошо, — сказал тот. — Если выиграю я, вы отдаете мне бесплатно одну из ваших картин — по моему выбору. Если я проиграю, то плачу вам половину ее рыночной стоимости. — Он протянул Плам руку. — Но вы должны доказать, что эта картина поддельная.

Плам пожала протянутую руку.

Бриз натянуто улыбался. Если Плам выиграет, то он, Бриз, скорее всего лишится хорошего клиента. Если Плам проиграет, Виктор бесплатно получит картину английской участницы знаменитой выставки. Кроме того, Виктор ее руками добывает доказательства, с помощью которых потом загонит в угол Малтби. Ловкий игрок, этот Виктор, знал, как при плохой карте сделать хороший ход.

— Понятно, ты не любишь Сюзанну, но нельзя же оскорблять бедную женщину только за то, что она думает, что испражняется фиалками, — проворчал Бриз, закрывая за собой дверь их гостиничного номера.

Сбросив свою темно-красную накидку, Плам неуверенными шагами направилась в спальню.

— Бедная, где уж там! Не скрою, она раздражает меня — и прежде всего, наверное, тем, что у нее есть все, о чем только может мечтать женщина. Но это не дает ей права быть такой высокомерной.

— Кто бы говорил!

— И если не по форме, то по сути я была права! — Плам сбросила атласные фиолетовые туфли.

— Ты была не права и по сути, ты их расстроила и поставила в неловкое положение! Это наши клиенты и наши друзья! — Бриз в гневе расхаживал по спальне.

— Тем более надо было сказать им, что им подсунули фальшивку. И пока еще прошло совсем немного времени, они, наверное, смогут вернуть ее Малтби. — Нащупав резинку под юбками из золотистого шифона, Плам стала стягивать с себя колготки.

— Я не уверен в этом. Малтби будет сопротивляться, потому что ему больше ничего не остается. А ты не можешь позволить себе нажить врага среди немногих своих покупателей в Нью-Йорке. Даже если ты права — а я в этом сомневаюсь, — посланцы, приносящие дурные вести, обычно лишаются головы.

— Я права! — Плам наконец справилась с колготками.

— Откуда в тебе эта чертова уверенность? Сюзанна правильно сказала, ты видела картину при плохом освещении и всего одну или две минуты.

— Ты не хуже меня знаешь, что первый взгляд — самый точный. — Плам была уверена в этом, именно в первое мгновение хороший глаз сопоставляет мимолетную вереницу подсознательных ассоциаций из мозгового хранилища образов, и внутренний компьютер вырабатывает на основании этого так называемое шестое чувство.

— Да, но у тебя нет ничего, кроме единственного года пребывания в провинциальной художественной школе. Малтби выставит против тебя целую армию дипломированных экспертов. — Бриз раздраженно обернулся и уставился на Плам. — Уж они-то постараются выставить тебя на посмешище! В лучшем случае это станет еще одним спором в кругах искусствоведов о подлинности картины, а в худшем — ты окажешься вовлеченной в публичный скандал, причем в самый неподходящий для тебя момент!

— Я знаю, что это фальшивка, — упорно твердила Плам. — Я проверила ее булавкой, когда никто не смотрел.

Бриз, конечно, знал, что в старину торговцы всегда носили булавку за отворотом пиджака: поверхность старых картин тверда, как стекло, ее булавкой не проткнешь, а если острие легко вонзается в краску, то картина не может быть старой.

— Слава богу, что этого не видела Сюзанна! — вздохнул он.

— Бриз, мне кажется, ты и сам заметил, что это подделка. Из-за этого ты чувствовал себя неловко, ты был смущен.

— Ты, как всегда, права! И я объясню почему. На следующей неделе я надеюсь договориться с Певенски о твоей выставке в Нью-Йорке сразу после Венеции, когда твоя популярность возрастет. Певенски хорошо знает твой огромный потенциал, знает, что ты не получаешь сумасшедших денег и готова пойти на его условия. Но он не любит скандалов.

— У Певенски одна из лучших современных галерей на Нижнем Бродвее. С какой стати ему беспокоиться из-за сомнений, возникших по поводу подлинности какого-то голландского натюрморта семнадцатого века? И почему мне не следует раздражать Малтби? — Плам тщетно дергала «молнию» на своем кукольном платье из золотистого шифона.

— Тебе не следует настраивать против себя мир искусства.

— Ага! Заговор молчания!

В мире искусства было не принято даже шепотом упоминать о подделках. Это было табу. Подрывалось доверие публики, снижались объемы продаж, нарушалась вся финансовая структура мира искусства.

Бриз пожал плечами.

— Неужели Малтби не вернет деньги, если выяснится, что картина поддельная? — Плам старалась говорить спокойно. Ей были известны случаи, когда скандалы заминались, картины возвращались и галереи брали на себя все связанные с этим расходы. Никому не хотелось терять лицо и оказываться в глупом положении В кругах художников стараются оберегать престиж крупных галерей, музеев и общественных учреждений — лучших покупателей, которые имеют огромные бюджеты и располагают бесценными коллекциями, приобретаемыми за миллионы долларов, зачастую общественных Каждому хочется обезопасить свои капиталовложения.

— «Если» — серьезное слово в мире искусства, — предостерег Бриз — Даже если с этой картиной и в самом деле что-то не так, ты все равно окажешься по уши в дерьме Подделку в этих кругах даже не называют подделкой, а осторожно говорят «с ней что-то неладно» или «она мне не нравится"

— Мне известно это — Конечно, Плам знала, что дилеры, аукционисты и специалисты в области истории живописи, сталкиваясь с сомнительной картиной, стараются выражаться как можно туманнее, чтобы обезопасить себя и не оказаться бестактными и бессердечными, ведь коллекционеры так гордятся своими картинами Дилер даже не скажет другому дилеру о своих опасениях, что его провели на фальшивке Это вызовет только презрительное негодование и оскорбит эстетические и нравственные чувства И хотя многие обманывались на фальшивках, они никогда не признаются в этом, чтобы не повредить своей репутации Они не станут обсуждать даже вероятность существования подделок на рынке картин, хотя это ни для кого не секрет — Ты мог хотя бы подтвердить, что я могу отличить подделку от оригинала, — обиженно добавила Плам — Хоть в этом мог бы поддержать меня.

Способность обнаружить подделку, известная еще как острота зрения, чрезвычайно редкое качество Дилеры, знатоки живописи, художники и искусствоведы всю свою жизнь вырабатывают в себе это необъяснимое и загадочное умение — Мне странно, если ты ничего не заметил, — озадаченно сказала Плам — В том натюрморте не хватает души, он какой-то скучный и лишенный жизни в нем нет того, что старые мастера всегда вкладывали в свои работы, — безмятежности.

Бриз вздохнул.

— Слава богу, что ты не сказала Сюзанне, что ее Балтазару ван дер Асту недостает безмятежности. Ладно, раз уж ты так уверена в себе — какого сорта подделкой ты считаешь эту картину?

— Подпись, несомненно, похожа Картина составная кто-то взял куски других работ ван дер Аста и, скопировав, объединил их в новую картину — Ты хочешь сказать, что это компиляция? — Бриз на секунду задумался и решительно заявил — Права ты тут или нет, ты просто не можешь позволить себе никакого скандала, Плам А я не могу допустить, чтобы тебя заставляли тратить на это время Итак, Австралия у тебя отнимает почти неделю Я никогда бы на нее не согласился, если бы знал о Венецианском бьеннале Ты должна немедленно сосредоточиться на новых работах, которых ждет от тебя Британский совет И для твоей выставки в Нью-Йорке нужны новые вещи, более подходящего момента, чтобы сделать тебе имя, мы не найдем Если ты, конечно, победишь в Венеции — Хватит мечтать о несбыточном! — не выдержала Плам — Тебе известно лучше других, с кем мне там предстоит тягаться Ты ведь даже не предполагал, что меня выдвинут, и никто не предполагал — Она умоляюще глядела на мужа — Не выставляй меня на посмешище. Достаточно того, что меня выдвинули Зачем говорить всем о моей победе, когда мы оба знаем, что это невозможно?

— Ты слишком болезненно восприняла ту статью в «Пост»!

— Конечно, болезненно, а как же иначе, когда тебя обливают такими помоями? Золушка в мире живописи. Черт, «молнию» заело Помоги мне — Она подняла руки.

— Ты же знаешь, я ненавижу эту болтовню не меньше твоего — Наклонившись, Бриз возился с «молнией» на платье — Но если игнорировать этих распространителей сплетен, они сами выдумают что-нибудь. Гораздо разумнее держаться с ними по-дружески или хотя бы делать дружеский вид. Не забудь про завтрашнее интервью для «Нью-Йорк телеграф"

— Ты говоришь, что я не должна терять ни минуты, а через секунду заявляешь, что должна заниматься болтовней с прессой!

— Да что за бес в тебя вселился сегодня? Откуда такая агрессия? — Он резко дернул замок «молнии».

— Ай! Ты прищемил мне кожу! — Плам пыталась сдержать злые слезы.

— Перестань крутиться…

— Ты придаешь столько значения светской жизни! — прокричала Плам. — Я иногда просто теряюсь, я не понимаю, кто я такая вообще! Или кем я должна быть! Или что я думаю на самом деле! Мне начинает казаться, что я живу фальшивой жизнью в мире фальшивых ценностей! И сама себе начинаю казаться фальшивкой!

— Это на тебя действует Нью-Йорк, — устало проговорил Бриз. — Давай оставим этот разговор и ляжем. Утром мы можем обсудить все более спокойно. — Он вновь склонился над «молнией». — Мне придется дернуть что есть силы, или ты будешь спать во всем этом… Ну, наконец-то!

— Спасибо. — Плам сбросила с плеч узенькие лямки, и платье упало на пол. Переступив через кольцо смятого шифона, она продолжила свои нападки:

— Ты унижаешь меня на людях. Бриз! Заявляешь, что я пьяна, когда этого нет и в помине. Издеваешься над моей необразованностью, ставишь под сомнение мои способности художника и мои суждения. А потом, после всего этого, предлагаешь отправиться с тобой в постель!

— Я хотел сказать, что пора спать! — Но, взглянув на ее хрупкую фигуру, на ее матовую кожу, он ощутил волну нарастающего желания.

— С меня достаточно!

— Достаточно чего? — Бриз придвинулся к ней.

— Достаточно твоих актов Свенгали[2]. Достаточно твоего главенства, или преобладания, или как там ты называешь все то, что дает тебе основание командовать мной. Ты всегда знаешь, что для меня лучше всего, и потому я должна делать все, что ты скажешь!

— Да, я действительно знаю, — уверенно сказал Бриз и потянулся к ее груди. — Вспомни, кем ты была до встречи со мной? Перепачканная красками студенточка художественной школы, каких великое множество. Ты знаешь так же хорошо, как и я, что без меня ты бы ничего не добилась. А если бы ты не… — Бриз заставил себя замолчать и мягко прижал ее к своей груди.

Плам рассерженно оттолкнула его.

— Плам, нехорошо начинать новый год с…

— Я совершенно не уверена, что нехорошо. Наверное, пришла пора взглянуть правде в глаза. Бриз сделал над собой огромное усилие.

— Плам, я сожалею. Мне не следовало вести себя так у Сюзанны. Но и ты постарайся понять меня, дорогая. Я просто не поверил своим ушам. Ты спокойно подплываешь к этой картине и, прежде чем мы успеваем приложиться к знаменитому пуншу Сюзанны, столь же спокойно заявляешь, что ее новое приобретение, которым она гордится, ничего не стоит и что, если она не понимает этого, тем хуже для нее. И в ту же секунду я увидел, как от меня отворачивается мой лучший клиент. Она никогда больше не позволит Виктору приобрести ни одной твоей картины. Я ясно представил себе, как эта стерва направо и налево поливает тебя грязью по всему Лонг-Айленду. — Он завладел рукой Плам и со смущенным видом приник к ней губами. — В тот момент мне даже показалось, что я перепил.

— Хорошо, что мы так и не приложились к этому бесовскому вареву Сюзанны, сдобренному корицей. — Она поцеловала его пальцы.

— Даже если картина поддельная, как ты сможешь доказать это? — Бриз притянул ее к себе и почувствовал ее упругие бедра. Правой рукой отвел ее мягкие волосы.

— Как-нибудь докажу — именно потому, что она поддельная! Я знаю, она поддельная… О-о, Бриз.

— С Новым годом, дорогая.

Глава 3

Плам лежала, раскинувшись, на спине, вся в истоме и еще не вполне проснувшись в первый день, наступившего 1992 года. Несмотря на то что окна в номере «Ритц-Карлтон» были плотно закупорены, она почувствовала, что ей стало холодно. Может быть, это просто свалилось на пол стеганое одеяло на лебяжьем пуху. Но тут она ощутила колючее прикосновение к своему телу чуть ниже живота. Опешив, она не сразу поняла, что это такое.

Небритая щека Бриза.

По телу разлилась волна расслабляющего тепла.

— У тебя такой эротичный запах, — прошептал он. — Если разлить по флаконам, можно нажить состояние.

— Ты слишком много общаешься с Виктором, у которого на уме одни только деньги, — шепотом ответила Плам, подумав сквозь сон о том, как хороша замужняя жизнь, когда можешь шутить в постели, зная, что близость с любимым возможна в любое время.

Длинные грациозные руки Бриза раздвинули ее ноги.

Сонная и податливая, Плам слегка изменила положение, ощущая приятную вялость и нежелание шевелиться. Мышцы стали словно ватными. Ее тело будто таяло под взглядом какого-то солнечного божества. Она почувствовала прикосновение его теплых губ и охватившее ее возбуждение. Язык Бриза — такой же проворный, как его пальцы, — быстро нашел небольшой бугорок и стал ласкать его нарочито медленно, заставляя ее тело отвечать ему со все нарастающей страстью.

Плам задыхалась и издавала слабые звуки, которые с каждым разом становились все громче и громче, пока не превратились в один протяжный стон.

Бриз приподнял голову над влажным шелковисто-рыжим треугольником.

— Вызываете на бис?

Плам издала нечленораздельный звук удовлетворения, похожий одновременно на мурлыканье и рычание.

Бриз наклонил голову.

И вновь у нее перехватило дыхание. Выгибая дугой спину, она сильно подалась к мужу. Бриз остановился, посмотрел на нее и усмехнулся. Она вцепилась в его белокурые волосы.

— Ты, животное, — шептала она, — ты, подлый провокатор.

— Я ничего не могу, пока ты не отпустишь мои волосы… Хотя, нет, могу. — Бриз задрал ее кремовую ночную рубашку, его руки легли на ее груди и принялись ласкать их, стискивая соски.

— Не останавливайся, дорогой, не останавливайся. — Руки Плам выпустили волосы Бриза и вцепились в сбившиеся под ней простыни.

— Я и не собираюсь. — Он подался вперед и стал целовать ее груди, вначале осторожно, а затем все сильнее, обуреваемый собственной страстью, которая грозила выйти из-под контроля. Дыхание у него стало тяжелым, а тело резко подалось к ней. Он вдруг перестал думать только о том, чтобы было приятно ей.

Бриз приподнялся на локтях, и Плам вновь задохнулась, почувствовав на себе тяжесть его тела. Сильные руки скользнули под ее ягодицы, слегка приподнимая их. Их тела слились в одно целое. Он медленно вошел в нее. Плам ощущала, как его сильная плоть проникает в нее, и откликнулась с не меньшей страстью. Изголодавшиеся и безмолвствующие, они набросились друг на друга, испытывая одинаково ненасытный аппетит, пришедший на смену вялой чувственности. Их тела двигались безмолвно, ритмично, все быстрее и быстрее…

Потом, откинувшись на смятых простынях, Плам вдыхала знакомый теплый миндальный аромат.

"Какое чудесное пробуждение», — подумала она, вспомнив, что Бриз извинился зато, что был не на ее стороне прошлым вечером.

В дверь постучали, и Плам нехотя разомкнула веки.

— Это привезли завтрак, — проговорил Бриз. — Я заказывал его на одиннадцать. — Он подхватил свой махровый купальный халат и поспешил к двери.

Из коридора донеслись приглушенные голоса, и в номер въехала тележка, подталкиваемая двумя официантами и источавшая дивный аромат колумбийского кофе. Один из официантов распахнул шторы на окне, и взору Плам открылся великолепный вид на зимний парк. Клацнув бортиками тележки, второй официант превратил ее в довольно большой круглый стол. Из расположенного внизу шкафчика с подогревом на него перекочевали серебряные блюда. Плам с удовольствием наблюдала, как на белоснежной скатерти появляются серебряные столовые приборы, тонкие фарфоровые чашки и ваза с подснежниками.

— Надеюсь, ты не страдаешь отсутствием аппетита, — сказал Бриз, приподнимая серебряную крышку на блюде. — У нас тут омлет, бекон, шампиньоны, сосиски — настоящий английский завтрак. — Он приподнял другую крышку. — Кроме того, вафли с клубничным сиропом. А здесь ломтики банана со взбитыми сливками — я знаю, ты любишь это. — Он встряхнул бледно-голубую салфетку и добавил:

— А еще тосты с медом, рогалики с клубничным вареньем, натуральный апельсиновый сок и целая чашка вишен. С этим ты дотянешь до ленча, не падая в голодные обмороки.

— Я падаю в обморок от одного перечисления всего этого. Мне только кофе, пожалуйста.

— Немного вишни?

— Нет, только кофе со сливками.

— Уверен, тебе понравится вишня… такая свежая и алая.

— Если ты считаешь вишню такой чудесной, наслаждайся ею сам, дорогой.

— Но ведь тебе нравилась вишня зимой. Плам взглянула на мужа.

— Отчего такая настойчивость? Ты что, купил сад?.. Или занялся поставками фруктов?.. Ладно, так и быть. Я возьму пару вишен, но только для того, чтобы носить их в ушах как серьги.

Бриз осторожно подал ей белую фарфоровую чашку. Плам отвела от ушей свои короткие рыжие волосы и запустила руку в чашку.

— Ой, что это здесь?

— С Новым годом, дорогая. — Бриз наклонился и поцеловал ее в белоснежную шею. Плам засмеялась.

— Ты заинтриговал меня… — Она с удивлением достала из чашки тисненную золотом бордовую коробочку для драгоценностей — Что в ней. Бриз?

— Ничего такого, чего бы ты не заслуживала, — гордо признался он.

Плам открыла коробочку.

— Я не верю своим глазам! — В руках у нее появилось кольцо с бриллиантом. Казалось, что камень вбирал в себя весь неяркий свет комнаты и многократно его усиливал, сияя то голубыми, то оранжево-желтыми бликами.

Плам надела кольцо на палец и вытянула руку, с восхищением разглядывая бриллиант.

— Ослепительно! как раз ногти у меня в порядке. — Обычно не покрытые лаком и коротко остриженные, ногти на ее маленьких огрубевших руках хранили следы краски.

— Это в честь выдвижения тебя на итальянскую выставку. Я страшно горжусь тобой — Бриз поцеловал ее в макушку. — Конечно, он не такой крупный, как у Сюзанны…

— У Сюзанны он огромный до неприличия. Это не украшение, а вложение капитала. — Плам обвила руками шею Бриза.

Бриз с улыбкой высвободился из ее объятий и посмотрел на кольцо.

— Мы так и не собрались купить обручальные кольца…

— Я сказала, что предпочла бы джип, и ты преподнес мне его, — напомнила Плам.

— Да, ты оказалась самой обыкновенной практичной и приземленной кошечкой.

— В таком случае после завтрака я, возможно, нарушу свой новогодний обет. — И она поведала о том, как подшутила над Сюзанной в туалете ресторана. Бриз хохотал от души. По молчаливому согласию они не вспоминали о голландском натюрморте Сюзанны, чтобы не омрачать себе новогоднее утро.

Еще раз взглянув с восхищением на кольцо, Плам вдруг заколебалась и повернулась к Бризу.

— Дорогой, а ты уверен, что можешь позволить это… в данный момент?

— Вполне. Я получил неплохой гонорар от Клео Бригстолл. — Бригстоллы тоже были приглашены в русский ресторан, но у Клео в последний момент обострился гайморит, и ей пришлось отказаться от приглашения. Сдержанная двадцатилетняя Клео, работавшая на городской бирже, была замужем за подающим надежды адвокатом, чьи доходы пока еще были невелики, но он имел все шансы стать совладельцем фирмы, занимающейся защитой авторских прав. Бриз знал, что Клео никогда не потратит лишний пенни и не купит большую картину, которую трудно перепродать. — К тому же Виктор помог мне заключить неплохую сделку, связанную с алмазами, — добавил Бриз.

— Так вот о чем шла речь на заднем сиденье лимузина. Но это, наверное, не обошлось тебе просто так. — Бриллиант на руке Плам вспыхивал то сине-зеленым, то желтым светом, а в голосе слышалась обеспокоенность. — Насколько мне известно, тебя тревожил возможный выход Стайнерта.

Джеффри Стайнерт был опорой Бриза. Он был также его бывшим тестем. В 1972 году, будучи двадцатисемилетним ассистентом в галерее Пилкингтона, Бриз умыкнул у Стайнерта его единственную дочь, девятнадцатилетнюю Джеральдину Анну, против воли ее родителей. Помирившись в конце концов с родителями, Джеральдина Анна уговорила отца, владевшего целой империей собственности, предоставить Бризу капитал для открытия собственной галереи на Корк-стрит, где сосредоточены лучшие в Лондоне художественные салоны.

В 1976 году Джеральдина Анна опять сбежала, на этот раз со своей сожительницей Эйлин, чтобы поселиться с ней в колонии лесбиянок на острове Ивиса. Гнев и позор объединили Стайнерта с Бризом, который представил ложные основания для развода, чтобы избежать скандала. Стайнерт, в свою очередь, согласился оставить в его распоряжении свои капиталовложения. В конце семидесятых и в восьмидесятых годах эти вложения давали ему немалый доход, поскольку цены на картины постоянно росли, но после катастрофы девяностых Стайнерт решил как можно скорее вернуть свой капитал, не создав при этом серьезных финансовых проблем для Бриза. И вот уже долгое время они регулярно встречались и обсуждали вопрос о том, какие проблемы Стайнерт считает серьезными.

— Я бы не хотела, чтобы ты тратил на меня такие деньги, — смущенно проговорила Плам.

— Я не знаю, что ты хочешь сказать этим. — Голос у Бриза напрягся. Он встал и заходил по комнате, глубоко засунув руки в карманы халата.

— Нет, знаешь.

Бриз всегда злился, когда она упоминала об этом, но втайне ужасно страшился остаться без денег. По ночам его преследовал кошмар, где он видел себя больным, нищим и погрязшим в долгах стариком, которого ждала смерть от недоедания и переохлаждения. И Плам знала, откуда эти кошмары.

После того как его деда, фермера-арендатора, сразил артрит и он перешел со своей женой на попечение сына — отца Бриза, семья постоянно испытывала нужду. Маленького Бриза за плохое поведение в ту пору наказывали тем, что лишали карманных денег. В таких случаях отец мрачно говорил ему: «Тебе лучше усвоить, что, если ты получил немного денег, это вовсе не значит, что ты сможешь удержать их».

Бриз усвоил это и стал шарахаться в денежных делах от чрезмерной самоуверенности до маниакального беспокойства на грани паники. Он тщательно скрывал это от всего мира, но Плам знала о его нервных метаниях на рассвете по спальне после бессонной ночи. Ей не раз приходилось тормошить его посреди сна, чтобы вырвать из кафкианских видений, полных банкротств, долгов, налоговых агентов, похлопывающих его по плечу, и банковских служащих, с визгом указывающих на тюрьму. Иногда после этого он вдруг скрючивался и хватался руками за живот, как при невыносимой боли, избавить от которой его мог только разговор с его бухгалтером.

Плам впервые встретилась с бухгалтером после одного из таких приступов. Сидни, крупный мужчина с вкрадчивым голосом, был предельно лаконичен.

— Навязчивый страх бедности, вот и все, — пояснил он. — У Бриза пока нет причин для беспокойства. Когда не имеешь своего капитала, единственный способ начать собственное дело — влезть в долги. — А про себя подумал, что если человек не переносит жару, то ему лучше убраться из кухни.

Вспомнив слова Сидни, Плам с надеждой взглянула на Бриза. Он сидел на краю кровати и с ожесточением поедал вишню.

— Не беспокойся, Плам. Я могу это себе позволить.

— Тогда это чудесный подарок от столь же чудесного мужчины, — мягко проговорила она. — И теперь я определенно нарушу свое новогоднее намерение.

В полдень Бриз решил пробежаться по Центральному парку, чтобы взбодриться.

А Плам опять прилегла на подушки, потянулась и зевнула.

— Держись подальше оттого подземного перехода, где в кино всегда грабят людей. Каждый раз, когда я вижу на экране направляющуюся туда жертву, я хочу крикнуть, как публика в викторианском театре, предупреждающая героиню, что впереди ловушка: «Нет! Не делай этого! Там опасность!"

Бриз засмеялся. Заметив подсунутый под дверь листок, он поднял его и прочел вслух:

— "Ма, не звони нам, мы позвоним сами. Вернемся не раньше шести вечера: такси поймать невозможно, так что приходится идти на Спринг-стрит пешком».

— По такому снегу! С бронхитом Макса! О боже, как я не догадалась позаботиться о лимузине для них…

— Нет, этого не следовало делать, Плам. Неслыханно, чтобы подростки появлялись в Гринвич-Виллидж на лимузинах. Не будь такой мамой-наседкой. Эта роль не для тебя. — Обернувшись в дверях. Бриз усмехнулся. — Кроме того, ты опоздала. Не забывай, что Тоби уже девятнадцать, а Максу — шестнадцать.

— Семнадцать.

— Словом, они достаточно взрослые, чтобы самим позаботиться о себе, даже в Нью-Йорке. — Посвистывая, Бриз удалился.

Плам тут же погрузилась в пучину материнских угрызений совести. Эта роль не для нее?.. Конечно, голова у нее не занята детьми все двадцать четыре часа в сутки, но она не такая уж плохая мать. Если судить по меркам предыдущих поколений, которые сидели дома и пекли пироги, то сейчас вообще нет хороших матерей. Чего уж тут хотеть? Новоявленной Мэри Поппинс? «Я делала все, что могла», — говорила сама себе Плам. А что ей еще оставалось? Ведь, в конце концов, во всем, что случается, всегда виновата мать.

Но если отца нет, то его нет, и ты не можешь воспитывать детей так, как если бы он был. В детстве мальчики не отличались дисциплинированностью. Плам в свое время решила, что чем меньше правил, тем меньше нарушений и тем меньше положенных за них наказаний, которые она все равно не сможет осуществить на практике. Ведь не могла же она сказать: «Вот подождите, придет отец, он вам покажет».

И если уж мать вынуждена работать, тут никуда не денешься, у нее будет постоянное чувство вины, особенно когда ей нравится ее работа. Впрочем, детям знать об этом не обязательно. Но, если они сами догадаются о том, насколько это ее беспокоит, в их руках оказывается мощное оружие — тогда они будут делать матери больно, когда им заблагорассудится, демонстрируя свою власть над ней. Что они и делали.

Плам всегда утешала себя тем, что из тихих, послушных и дисциплинированных детей, как правило, вырастают хлюпики, в то время как сорванцы обычно становятся интересными и предприимчивыми людьми. А если тебе нужен хороший мужчина, воспитай своего собственного.

Она поднесла к глазам наручные часы, которые Макс подарил ей на Рождество. На их совершенно черном циферблате не было цифр, и Плам уже не раз убеждалась, что по ним легко ошибиться на целый час в любую сторону.

Приближалось время, когда ей надо было звонить матери. В Портсмуте уже семь утра. Мать, наверное, готовит свой поднос с утренним чаем на кухне, которая была точно такой, какой запомнилась Плам в раннем детстве.

— Мам! Открывай! Это мы!

Плам вскочила с кровати, набросила кремовый кружевной пеньюар и кинулась открывать дверь.

— Когда видишь маму, целуй ее! — Макс шагнул вперед, обвил ее руками и прижал к себе так, что Плам стало трудно дышать.

Тоби сзади бубнил:

— С Новым годом, несравненная!

Как большинство подростков, они не нуждались в постоянной материнской опеке. У них была своя жизнь. Они, безусловно, любили ее, но с годами их отношения стали какими-то искусственными. Плам, утратившая лидерство в этой компании, угадывала их подсознательное стремление делать вид, что все осталось по-прежнему. Конечно, они оставались ее мальчиками, и все же ей они больше не принадлежали. Они отдалились от нее, не делились больше своими секретами, хотя и надеялись, что ей известны их страхи, и искали у нее утешения.

Они не заметили ее нового кольца с бриллиантом, поэтому она подняла свою маленькую руку и, как это делала Сюзанна, развела в стороны пальцы.

— Посмотрите, что мне на Новый год подарил Бриз! Сыновья взглянули на кольцо.

— Здорово! — вежливо сказал Тоби и направился к телевизору.

Макс тоже изобразил восхищение:

— Экстра!

Плам было ясно, что ее единственный сверкающий бриллиант не произвел на ребят никакого впечатления. Ну а на что она рассчитывала? Ведь кольцо старомодно, скучно и неоригинально. Вот если бы оно было серебряное, да еще с дьявольским черепом и костями…

Тоби нажимал кнопки телевизора. Темные волосы непослушными прядями падали на тонкое и выразительное лицо. «Он очень похож на своего отца», — подумала Плам К счастью, у Тоби не было того неприятного, придирчивого и раздраженного выражения, которое неизменно присутствовало на лице Джима в последнее время. А может быть, оно и всегда было, но она не замечала этого, потому что любила его и видела только то, что хотела видеть?

Светлые серые глаза Тоби слипались, он потер их и, прогоняя сон, яростно тряхнул головой и в очередной раз переключил телевизор на другую программу. На экране появилась поп-звезда — экстравагантная Мадонна. В предельно открытом платье из красного атласа, увешанная бриллиантами и окруженная танцорами в смокингах, она провозглашала: «Мы живем в материальном мире, и я материальная девушка».

Макс встрепенулся и, подперев кулаками подбородок, уставился на пародию на Мэрилин Монро. Он был копией своей матери — длинная шея, маленькая голова, такие же огромные синие глаза и копна рыжих волос.

Плам наблюдала, как чувственная девица старается шокировать публику. В отличие от Мэрилин, которую хладнокровно эксплуатировали другие, эта дива эксплуатировала свою сексапильность сама, и довольно ловко. Испокон веку доходы от эксплуатации женской сексуальности принадлежали исключительно мужчинам. Мадонна же стала первой секс-звездой, которая полностью прибирала их к своим рукам. «Не потому ли, — подумала Плам, — мужчины в расцвете лет так истерически отвергают умеренную порнографию Мадонны, не возражая при этом против индустрии порнографической чернухи?"

— Пора звонить бабушке. Выключите телевизор, — сказала Плам, думая о том, счастлива ли Мадонна. Или ее жесткий график восхождения к славе не оставляет для этого времени?

Мальчики рассеянно кивнули, продолжая сверлить глазами экран.

— Выключите его, ребята! — повторила Плам. — Вы знаете, старики очень расстраиваются, когда нет долгожданного звонка.

Ее сыновья еще раз согласно кивнули, но так и не пошевелились. Мадонна давала интервью. Телевизионный ведущий с маслеными глазками заискивающе говорил:

— Мужчин очень страшат сильные женщины, не так ли?

— Это их проблемы, — небрежно отвечала Мадонна. — Я иду на риск, поэтому хочу главенствовать.

Плам сама выключила телевизор и, набирая номер в Портсмуте, подумала, как рада будет мать, когда узнает о кольце с бриллиантом. Мать любила украшения и при удобном случае увешивала себя всем, чем можно. Плам решила, что завтра у «Тиффани» она купит что-нибудь для матери. Той особенно нравились синие шкатулки в виде утиных яиц.

Макс выхватил трубку.

— Привет, дед, у меня есть для тебя загадка. В чем разница между раем и адом?.. Нет, так неинтересно, ты должен попытаться… Нет…нет… Тогда я скажу тебе. В раю все полицейские — англичане, все повара — французы, все бухгалтеры — швейцарцы, все военные — немцы, а все любовники — итальянцы… Это не смешно, потому что я не подошел еще к сути, дед… ну а теперь ты сбил меня.

Тоби отнял у него трубку.

— В аду все полицейские — немцы, все повара — англичане, все военные — итальянцы, все бухгалтеры — французы, а все любовники — швейцарцы… Мы запомнили все это специально для тебя.

Плам усмехнулась и отобрала у них трубку. В конце разговора она неуверенно спросила у отца, знает ли он что-нибудь о том, как выйти на изготовителя фальшивой картины. Не уточняя у нее ничего, мистер Филлипс, бывший сотрудник таможенной службы, откашлялся и сказал поучительно:

— Чтобы выйти на преступника, надо проследить за тем, куда возвращаются деньги.

"Легко сказать, — подумала Плам. — Лучше я поговорю об этом с Дженни».

Дженни пила кофе в постели. Она протянула руку и зевнула.

— Завтрак в кровати! В «Ритц-Карлтоне»! Ты так великодушна ко мне, Плам. Мне нравится насладиться иногда блеском великосветской жизни! Кстати, ты еще не звонила бедной Лулу?

— Нет еще. Никак не решусь — ты же знаешь, какой бывает Лулу во время новогодних праздников. — Плам наклонилась и подняла с пола серого игрушечного ослика величиной с кошку. — А это не портит блеск великосветской жизни? — поинтересовалась она и бросила потрепанную игрушку Дженни. — Как повеселились на танцах в «Неллзе»? — На самом деле Плам хотелось узнать, как у нее все происходило с Лео.

— Лучше, чем в других ночных клубах. Совершенно потрясная публика — в основном европейцы с именами, как у итальянских гоночных машин. Девицы с украшениями от Картье, достойными Сотби, и знакомые с князем Монако. Все в огромных темных очках и с белыми гривами. Под стать им и мужчины, они все знают друг друга.

— Значит, тебе понравилось. — Плам подумала, что у Дженни явно ничего не произошло с Лео.

— Приходилось, конечно, несколько раз показать сцену ревности. Ведь Лео, похоже, знаком со всеми без исключения. Они только и говорили, откуда они приехали, куда направляются и во что будут одеты, когда окажутся там. Женщины были в страшно дорогих нарядах, с неприлично короткими юбками и без лифчиков. Лео говорит… — Дженни увидела бриллиант и осеклась. — Плам, ты украла его у Сюзанны! — воскликнула она. — Или тебе принес его Санта-Клаус? Он что, настоящий?

— Спроси у Бриза. Это он преподнес его утром.

Дженни схватила руку Плам.

— И сколько же стоит такое сокровище?

— Не знаю. Бриз сказал, что это восьмикаратный FVVS. Что бы это могло значить, как ты думаешь? Для веселых чувственных великанов[3]?

— Для очень мужественного жеребца? — Дженни оставила кофейник. — Для очень ценной звезды? Почему бы не предложить другое сокращение, чтобы заткнуть рот жене. О, я забыла о вашем юбилее?

— Нет, это за то, что я, по словам Бриза, хороша в постели.

— Вот это да! Жаль, что у меня нет такой практики!

— Что ж тут удивительного, — засмеялась Плам. — Этот дряхлый осел отпугнет и самого смелого мужчину. Надо же было тащить его в Нью-Йорк!

— Ослик всегда ездит со мной, ты же знаешь. — Дженни с вызовом прижала жалкую игрушку к груди. — К тому же он не мог напугать Лео, потому что тот не заходил ко мне вообще. Сказал, что слишком устал. И даже не звонил этим утром… Ох, что же я делаю не правильно, а, Плам? Клянусь, я совсем даже не давила на него прошлым вечером.

— Лео, наверное, остановился в Виллидж с друзьями? Они скорее всего еще спят. Не терзайся и не звони. Я позвоню ему сама. Мне нужно посоветоваться с ним, а заодно я выясню, что он думает по твоему поводу. — Чтобы отвлечь Дженни от мрачных мыслей, Плам добавила:

— Послушай, мне нужен и твой совет тоже. Вчера вечером я впуталась в неприятности. — Она довольно засмеялась. — Я сказала Сюзанне, что ее голландский натюрморт — подделка.

Дженни не рассмеялась, как надеялась Плам, а внимательно выслушала ее рассказ о том, что произошло в доме Сюзанны.

— Так что мне теперь придется искать того, кто этим занимается, — заключила Плам. — Но я даже не знаю, с чего начать! Вот я и решила спросить Лео. Журналисты знают, как проводятся такие расследования, не так ли? Они знают, как выйти на нужного человека.

— Ты действительно хочешь пуститься на поиски иголки в стоге сена, когда у тебя осталось всего пять месяцев до выставки в Италии? Ведь мошенник может находиться где угодно!

— Знаешь, Бриз сделал все возможное, чтобы унизить меня прошлым вечером, и на этот раз я не собираюсь спускать ему это. Я устала от того, что он постоянно твердит о моем непослушании, когда я не хочу делать то, что он требует от меня. Для Бриза, когда мы не в постели, я — отчасти художник и отчасти послушный ребенок, и не более того.

— И ты жалуешься на жизнь? Раньше ты не была такой упрямой.

— Именно так сказал Бриз. Вы называете это моим упрямством, а я не хочу, чтобы мной помыкали.

Дженни попыталась разубедить Плам, но повторила все те аргументы, которые высказал Бриз, и лишь укрепила решимость Плам разобраться с натюрмортом.

— Послушай, Плам, — убеждала Дженни, — тебе нужно мое мнение или ты хочешь, чтобы я просто соглашалась с тобой? Любой здравомыслящий человек согласится с Бризом. Зачем затевать драку, когда он только что преподнес тебе эту блестящую игрушку?

— Меня не остановит бриллиант! Я не клюну на эту дорогую безделушку.

Плам ушла, хлопнув дверью, а Дженни зарылась под одеяло и прижала к себе своего потрепанного ослика. Если гонщики и звезды тенниса путешествуют со своими талисманами, то почему нельзя ей? Сколько она себя помнила, ослик всегда утешал ее. Плам второй раз замужем, и у нее двое детей, и она понятия не имеет, что это значит, когда тебе тридцать шесть, а вокруг — никого, кто хотел бы взять тебя в жены.

За широким окном отеля зазывно сверкал и искрился под солнцем выпавший за ночь снег. Плам решила последовать примеру Бриза и прогуляться по Центральному парку. Сыновья остались у телевизора. Она брела, с трудом переставляя ноги, под причудливыми деревьями. На девственно-чистом снегу отпечатывались ее следы.

Прохожие шли с поднятыми воротниками, засунув руки в карманы. Трусили бегуны; на роликовых коньках носились дети, ловко уворачиваясь от велосипедистов, которые самозабвенно жали на педали и походили в своих полосатых майках на участников французского карнавала.

Было еще светло, но на черных ветках голых деревьев вокруг озера в центре парка ярко светились гирлянды разноцветных лампочек. «Во всем этом не меньше очарования, чем на старом голландском изображении катка», — думала Плам, наблюдая за торговцем жареными каштанами и вальсирующими под музыку парами.

Плам вспомнила реакцию Дженни на ее рассказ о поддельном натюрморте. Почему она, всегда такая понимающая и готовая прийти на помощь, вдруг приняла сторону Бриза в таком важном для Плам вопросе? Ведь это стало для нее делом чести. Плам сожалела, что раскричалась на Дженни. Надо пригласить ее завтра на ленч в «Ла Гренуй». Именно там, по словам Бриза, собираются сливки женского общества Нью-Йорка.

Плам почувствовала, что холодает, и пошла назад. Когда она добралась до черневших на краю парка деревьев, где в ожидании пассажиров понуро стояли конные экипажи, ноги у нее онемели от холода.

Вернувшись в отель, она позвонила Лео и, условившись с ним о ленче, набрала номер Лулу. Вслушиваясь в редкие гудки английской телефонной линии, она испытывала недоброе предчувствие и в глубине души надеялась, что Лулу не ответит.

Глава 4

В восемь утра за завтраком в ресторане жокей-клуба на первом этаже «Ритц-Карлтон» Плам давала интервью Солу Швейтцеру из «Нью-Йорк телеграф».

Сол — небольшого роста, сухопарый и остролицый мужчина с вкрадчивыми манерами — получил указание от своего начальства не касаться творчества Плам. Газете нужен был материал общего характера для раздела очерков. Это оказалось для Сола весьма кстати, поскольку сам он был театральным критиком и подменял заболевшего сотрудника, занимавшегося живописью.

Он начал с банальных вопросов, рассчитанных на то, чтобы привести собеседника в спокойное состояние. Из каких вы мест? Кто ваши родители? Сколько раз были замужем? Какое участие принимает в вашей работе ваш нынешний муж? Сколько вы зарабатываете?

Отвечая, Плам нервничала. Из Портсмута, что на южном побережье Англии… Отец был таможенником, и жизнь семьи ничем не отличалась от жизни обычных людей в их округе… В школе преуспевала в рисовании и больше ни в чем, поэтому, когда ей исполнилось шестнадцать, она пошла в Хэмпширский художественный колледж… Бриз Рассел — ее второй муж и одновременно ее торговый агент…

Они живут в Лондоне, и Плам не имеет представления о том, сколько зарабатывает. Да, этими вещами занимается Бриз.

Плам знала, что настороженные ее ответы звучат скучно и неинтересно. Но она почувствовала, что вопросы журналиста заставляют ее как-то иначе взглянуть на прошлое, она словно в фокусе увидела свои прожитые дни, то, что лишь смутно нащупывала вчера, когда пыталась разобраться в своей жизни и понять неудовлетворенность, которая, как пар в скороварке, клокотала под поверхностью ее завидного на первый взгляд существования. Плам осознала, что прийти в согласие с настоящим можно, только разобравшись с прошлым. И, отвечая журналисту, она мысленно сама брала у себя интервью. Почему она поступила так? Почему это случилось? Почему от позволила этому случиться?

Вспоминая мотивы своих поступков, Плам знала, что альтернативы для нее в то время не существовало. Сколько ни оглядывайся назад, того, что случилось, не изменишь. Но, наверное, в том-то и была вся беда: она жила как жилось, не вмешиваясь в течение собственной жизни. Она безропотно подчинялась требованиям людей и обстоятельств. Маленькой послушной девочке, которая до сих пор жила в ней, никогда не приходило в голову пойти наперекор кому-то.

Плам, получившая при крещении имя Шейла, была в семье единственным ребенком. Филлипсы жили тихой, небогатой событиями жизнью низшей части среднего класса. Их небольшой дом с полукруглой верандой отличался безупречной чистотой и был хорошо обставлен. Для миссис Филлипс главным было мнение окружающих. Этим определялось все и вся. Надо всегда надевать панталоны — на случай непредвиденных обстоятельств на улице. Нельзя никому открывать дверь, когда на голове у тебя бигуди. Всегда надо мыть пустые бутылки из-под молока, прежде чем выставить их на крыльцо, чтобы молочник утром забрал их. Если кто-то приходит, надо, чтобы он ждал в прихожей. Любимыми фразами миссис Филлипс были: «А что подумают соседи?» и «Мы предпочитаем принадлежать самим себе», это означало, что соседей надо держать на расстоянии.

Она всегда запоминала происходившие в ее жизни события по тому, какая на ней была одежда. («Мы встречали их на той свадьбе, когда я была в коричневом кружевном»… «Это было в тот день, когда я впервые надела синее атласное платье».) Во всех, даже самых мелких вопросах Патрицию Филлипс поддерживал ее муж Дон. Это был невысокого роста мужчина с ласковым выражением лица, скрывавшим упрямый и твердый характер. Как всякий мелкий бюрократ, он делал только то, что положено, не любил принимать решения и получал удовольствие, когда видел, как трепещет перед ним подозреваемый в чем-то человек. Дом был его крепостью, где он благодушно выслушивал банальности своей жены, считавшей их достойными самого внимательного отношения. Сторонник домостроя, он никогда не старался быть тактичным, ибо считал себя честным человеком, который режет правду-матку в глаза, пусть даже это больно задевает кого-то.

Плам запомнился один рождественский обед в доме тети Гарриет. После того как была выпита первая бутылка южноафриканского шерри, отец со смешком заявил тетке, что та растолстела. Как обычно, мать попыталась сгладить неловкость, созданную словами мужа, и сказала, что Дон говорит неприятные вещи только потому, что желает добра.

— Нет, — вспыхнула тетя Гарриет, — он говорит это только ради того, чтобы сказать неприятное. К себе он не так строг. Он считает себя самым настоящим совершенством. А мне кажется, что он самое настоящее ничтожество.

Мать быстро проговорила:

— Дон, откуда ей знать тебя? Не порти себе настроение. В конце обеда, когда все поблагодарили тетю за приглашение, отец Плам спокойно заявил, что если быть честным, то надо отметить, что индейка была слишком сухой, а начинка — слишком сырой, а вот клюквенный соус удался.

— Тогда не желаешь ли добавки? — спросила тетка и вылила остатки соуса зятю на голову. Возмущенные Филлипсы поспешили домой.

Маленькая Плам, будучи наблюдательным ребенком, подмечала не только странности и противоречия в поведении взрослых. Ее интересовали самые разные вещи. Когда что-то попадало ей в руки, она подносила это близко к глазам и подолгу всматривалась… Чтобы заглянуть в самую середину нарцисса, опускалась на колени в траву, пачкая чулки. А прежде чем съесть ягодку, внимательно изучала ее со всех сторон. Мать дважды понапрасну водила ее проверять зрение.

Нежно любившая своих родителей, она научилась не докучать им. Хорошая девочка не должна лезть на колени к матери, чтобы не мять ее платье. Несмотря на природную живость характера, Плам умела быть незаметной и тихой как мышка. И никогда не шалила. Кроме одного-единственного раза. Однажды, когда ей было три года, она стащила нож и кусок мыла «Люкс». Спрятавшись под столом на кухне, Плам вырезала из него шотландского терьера, похожего на того, который рекламировал по телевидению корм для домашних животных. Его грубо сработанная кремовая фигурка несколько месяцев стояла на камине, пока у нее постепенно не расплавились лапы. После этого окружающим стало ясно, что у маленькой Шейлы художественный талант. Мать не знала, откуда у нее это, хотя тетя Гарриет, у которой тоже были рыжие волосы, считалась в их роду одаренной натурой. Когда племяннице исполнилось десять лет, тетя Гарриет назло родителям подарила ей коробку настоящих масляных красок. Забросив все остальные подарки, Плам целый день рисовала, перепачкав красками всю мебель в доме и оставив на своем лучшем платье ярко-желтые разводы. Мать заявила, что больше не потерпит такого безобразия, и закрыла краски в шкафу.

Единственным светлым пятном за все безрадостные годы учебы Плам в школе была поездка во Францию по обмену с девочками из Бордо. Плам было пятнадцать, и она беззаветно влюбилась в эту страну с ее солнцем, пищей, пахнувшей чесноком, и атмосферой всеобщей приподнятости. Девочка, которая гостила у них в доме, возненавидела дождливую погоду, еду и чопорную респектабельность Портсмута, и обмен визитами прекратился.

Год спустя, 27 мая 1971-го, в день своего шестнадцатилетия, Плам с замиранием сердца объявила, что хочет учиться на художника. Как ни странно, родители противиться не стали. Они переглянулись и согласно кивнули — шотландский терьер из кремового мыла был явным свидетельством ее художественного таланта. Тем более что ни по одному из школьных предметов она не блистала. «Отделение модельеров Хэмпширского художественного колледжа», — решила мать. Шейла будет шить для нее платья по уик-эндам — миссис Филлипс, придававшая большое значение своим туалетам, уже видела себя в обществе роскошно разодетой.

Девушки на отделении модельеров разрабатывали свадебные платья из бледно-голубой бумаги, выливая на нее ведра белил, чтобы придать пышность юбкам. Плам вскоре перешла на отделение художников, где быстро почувствовала себя на своем месте. Здесь, среди мольбертов, при ярком дневном свете, она поверила в себя и уверенно двинулась к своим идеалам совершенства. Здесь же у внешне спокойной и покорной Плам на холст вдруг стали выплескиваться какие-то иррациональные страсти, делавшие ее картины сильными, хотя несколько хаотичными.

— Пытаешься бегать, еще не научившись ходить, — говорил мистер Дэвис, ее любимый учитель. — Лучше, если ты будешь побольше писать с натуры, а для этих абстрактных штучек еще найдется время. Не поняв природы, не будешь знать, от чего абстрагироваться.

Между собой преподаватели согласились, что эта маленькая рыжеволосая девочка обладает поразительным чувством цвета и что природа наделила ее всем необходимым, чтобы стать гордостью школы. Вот только жаль, что она не мужчина.

Миссис Филлипс была не в восторге от перехода Плам на отделение художников. Озадаченная, она таращила глаза на холст, над которым Плам работала в своей спальне.

— Это коричневое пятно на зеленом означает корову?

— Нет, мам, это образное сочетание цветов. Привыкшая воспринимать все в буквальном смысле, миссис Филлипс еще раз вгляделась в картину:

— Где же здесь цветы, когда тут невозможно увидеть ни одного лепестка. Так что же это означает, милочка? Плам пожала плечами.

— Музыкальное произведение тоже ничего не означает. Оно передает настроение. Люди не сетуют на то, что Девятая симфония Бетховена ничего не означает. Я выражаю красками то, что чувствую.

— Ладно, ты же еще не закончила картину, не так ли?

— Нет, она фактически уже завершена.

— Откуда ты это знаешь?

Плам и Дженни встретились в первый же час своего первого дня учебы в колледже. Встреча произошла в покрытом белым растрескавшимся кафелем туалете, где нещадно пахло скипидаром, потому что именно здесь все мыли кисти — Почему ты не пользуешься помадой? — поинтересовалась Дженни — Не хочешь попробовать мою? — Ярко-розовая «Мэри» перекочевала в руки Плам. С этого момента девушки вместе сидели на занятиях и не расставались после них. Они вместе экспериментировали с макияжем, сидели на банановой диете и делились своими скудными познаниями в области секса. Если в детстве их интересовало, не мешают ли носы и как дышать, когда целуешься, то теперь они обсуждали то, как вести себя в постели. Несмотря на вопиющую разницу в росте — Дженни была на целый фут выше, — одевались они одинаково — в обязательные для всех студентов художественного колледжа черные джинсы и темный длинный свитер, плотно облегающий грудь без лифчика. При этом лица были напудрены до мертвенной бледности.

Первым робким проявлением непокорности родителям со стороны Плам стало изменение имени Шейла, которое никогда ей не нравилось и которое на их курсе носили еще две девушки.

Подтолкнула ее к этому шагу Дженни.

— Почему мы всю жизнь должны носить имена, которые понравились нашим родителям? Почему мы сами не можем выбрать себе имя? Давай придумаем что-нибудь пооригинальнее для тебя. Как насчет Мерседес? Петронелла? Персефона? Делайла?

Эти предложения были отклонены. Слишком длинные, вычурные и труднопроизносимые. Ни классические, ни библейские имена ее не устраивали.

Наконец Дженни сказала:

— Я знаю, что тебе подойдет — к твоим рыжим волосам!

Плам!

Родители были вне себя. Их Шейла никогда не шла против родительской воли. А это ужасное имя напоминает названия новомодных лавок — «Биба», «Шива» и тому подобное.

— Если бы знали, что ты так изменишься, мы никогда бы не послали тебя в этот художественный колледж, — вновь и вновь твердила мать. Обвинения и жалобы миссис Филлипс, как «Сто видов горы Фудзи» Хокусая, в основном всегда были одними и теми же, за исключением небольших вариаций.

Только что минувшие шестидесятые были волнующим периодом в живописи. Кружил голову поп-арт. Поп-арт взрывался тошнотворными гамбургерами Олденбурга, непочтительными флагами Джаспера Джонса, комично вытянутыми личностями Лихтенстайна с пузырями вместо ртов, противным козлом Раушенберга и бесконечными Мэрилин Уорхола, злобно пародирующими рекламу.

В Хэмпширском художественном колледже никто не хотел сидеть, из вечера в вечер копируя инертную натуру, особенно сопротивлялись первокурсники. Плам с Дженни, набравшись смелости, дружно жаловались на устаревшие методы обучения, практикуемые в их колледже. Они мечтали сесть на велосипеды и, прогнав их по лужам краски, чертить шинами шедевры на полотнах, растянутых прямо на полу. Именно так, по их мнению, творили в наиболее прогрессивных школах Лондона. Первокурсники всячески увиливали от изучения старых мастеров, предпочитая подражать модернистам. Но мистер Дэвис ненавязчиво отметал всякие проявления кубизма, формализма, минимализма и прочие «измы», как вульгарные подражания русским конструктивистам, которые были в моде лет сорок назад. «Все это теперь практикуется лишь теми, кто в свое время пропускал занятия на натуре», — добавлял он, глядя поверх очков.

В конце концов старый Дэвис добился своего, и благодаря ему они научились рисовать. Многие другие художественные школы Англии поддались веяниям шестидесятых, когда классическая манера исполнения всячески принижалась и отвергалась. Поэтому многие их питомцы впоследствии составили целое поколение художников и преподавателей, не владеющих графикой и не ведающих других классических дисциплин.

Оставаясь такими же восприимчивыми и за пределами аудитории, первокурсники с энтузиазмом приветствовали своих студенческих лидеров, которые зачастую уводили их от реальности и делали бунтарями, но подчиняющимися им в своем неподчинении всему остальному.

…Через неделю после того, как они подружились, Дженни познакомила Плам с Лулу, которую знала с детского сада. Лулу Фрайзер была на год моложе их и все еще училась в школе, но в следующем году, когда ей исполнится шестнадцать, собиралась поступать в их художественный колледж. Лулу не терпелось присоединиться к Дженни, чтобы тоже ходить во всем черном и целыми днями малевать красками.

Лулу была просто загляденье: ее матовая кожа имела розовый оттенок, светло-серые озорные глаза светились презрением к любым правилам, а буйная копна черных вьющихся волос была вызовом всем условностям. Она была довольно высокой — пять футов восемь дюймов, миниатюрная Плам считала это идеальным ростом, с завистью наблюдая, как Лулу шествует на своих длинных ногах.

Глядя на Лулу, нельзя было сказать, что она младшая в их троице. Упрямая и взбалмошная, она то и дело впутывалась во всевозможные истории, но хуже всего было то, что при этом она всегда попадалась. «Пусть мамочка порадуется», — презрительно говорила она, когда ее ловили на месте преступления. Родители Лулу были врачами — мать детский психиатр, отец — педиатр. Они работали в Центральном госпитале Портсмута.

Лулу была их приемной дочерью, и подруги находили это весьма романтичным. Однако Лулу появилась на свет не оттого, что один из королевских принцев переспал с красавицей цыганкой, хотя по ее поведению порой можно было заподозрить именно это. Лулу родилась в результате внебрачной связи женатого врача-еврея и медицинской сестры-католички. Врач, принимавший роды, стал ее приемным отцом. А женщина, ее родившая, больше никогда не видела свою дочь.

В отличие от старшего брата Денниса — тоже приемного, который был отличником и решил стать нейрохирургом еще в том возрасте, когда большинство мальчишек мечтают быть космонавтами, Лулу весело проваливала каждый экзамен в бесплатной школе, куда ее определили демократично настроенные родители. В конце концов ее исключили, и пришлось ее отдать в частную школу. Жизнь Лулу в корне изменилась, когда она победила в конкурсе местных художников, организованном Портсмутской художественной студией. Чердак их дома был немедленно превращен в мастерскую. Переполненная гордостью мать купила ей маленький мольберте красками, а отец, испытывая огромное облегчение, говорил родственникам, что у Лулу появился интерес к живописи и что зачастую это случается довольно поздно.

В конце первого семестра, выполнив вдвое больше работ, чем любой из студентов, Дженни получила премию, присуждаемую лучшему студенту. Однокашники не считали ее достойной такой награды, пусть даже это всего лишь символическая книга. Большинство преподавателей были того же мнения. Однако Дженни трудилась упорно, не в пример сокурсникам, неудержимо развлекавшимся, вырвавшись из-под родительской опеки. Дженни подсознательно ощущала, что ей недостает прирожденного таланта, и компенсировала это упорным трудом. Другие этого не могли понять.

Плам не задумывалась ни о признании, ни об успехе. Ее захватывал сам процесс создания картины. Она постоянно испытывала необъяснимое желание рисовать, хотя еще не знала, какое направление в живописи ее привлекает больше. Да этого пока не знал никто.

Плам завоевала премию по истории искусств, которая мало чем отличалась от школьного приза за успехи в освоении Священного Писания, в том смысле, что на нее никто не претендовал. Когда она вместе с классом посетила Национальную галерею, ее покорили точность и техническое совершенство живописной манеры старых мастеров. А вот в новейшем искусстве она никак не могла разобраться. Но однажды мистер Дэвис, застав ее в библиотеке с книгой под названием «Становление позднего модернизма», посоветовал ей не ломать голову над всеми этими приставками «нео», «пост» или «транс». «Все это не более чем отчаянные попытки художников показать, что они отличаются от своих предшественников, — сказал он. — К примеру, импрессионизм постоянно обнаруживается в наше время под новыми вывесками».

Незадолго до Рождества Дженни, не раз гостившая у родителей Плам, с явной неохотой пригласила ее в свой дом. Как-то отец Дженни возвратился домой неожиданно рано, и Плам сразу поняла, почему подружка не хотела приглашать ее к себе. Том Блэк работал торговым агентом в компании, поставлявшей системы центрального отопления для госпиталей, школ и других муниципальных объектов. Его эпизодические выпивки с клиентами давно уже превратились в самое обычное пьянство с утра до вечера.

Дженни — поздний ребенок и единственная дочь в семье — унаследовала внешность отца, его фигуру, его янтарные глаза и русые волосы. От него же перешла к ней та веселая общительность, что так привлекала людей.

Страшно гордившийся своей дочерью. Том Блэк, когда ему случалось бывать трезвым, говорил, что Дженни — его свет в окошке. Однако напившись — а после того, как Дженни исполнилось четыре года, это было его обычным состоянием, — отец становился непредсказуемо агрессивным и принимался читать лекцию о том, как преуспеть в жизни. Его девизом было: успех любой ценой. Едва ворочая языком, он учил ее:

— Ты знаешь, кем ты будешь, Дженни, если не добьешься успеха? Неудачницей… Твой отец становился лучшим торговым агентом южного региона три раза подряд. Поэтому ты просто обязана быть первой.

В классе Дженни первой не стала, и отец не раз хлестал свой «свет в окошке» кожаным ремнем — ради ее же блага. В конце концов Дженни стала смотреть на себя глазами отца.

По ночам, когда она слышала, как буянит отец и рыдает мать, она прятала голову под одеяло и крепко прижимала к себе игрушечного ослика, словно давая ему понять, как ей хочется, чтобы отец прекратил эти ужасные вещи, которые мужчины устраивают в темноте.

Мать Дженни — подобно многим женщинам ее поколения — относилась к своей проблеме так, как будто ее не существовало. Стыдясь мужа, она закрывала глаза на свою несчастную жизнь и делала вид, что все у нее благополучно и нормально, как у всех других. Она притворялась даже перед собственной маленькой дочерью. У нее Дженни научилась прятать свои страх и стыд и жить в постоянной лжи.

В повзрослевшей и внешне жизнерадостной Дженни по-прежнему сидел совершенно запутавшийся ребенок, который всеми силами старался не показать своей беззащитности.

Уже к концу первого семестра стало ясно, что мужчины шарахаются от Дженни как черт от ладана. Ей слишком не терпелось закрепить связь и получить все необходимые заверения на первом же свидании, так что все ее романы прекращались, даже не начавшись.

Однажды, неожиданно для всех, мать Лулу объяснила, в чем тут дело. Эта женщина мыслила необыкновенно широко и так просветила свою дочь в отношении секса, что Лулу уже в двенадцать лет могла произнести «фаллопиевы трубы" по буквам.

В тот вечер Плам была у них и помогала Лулу и ее матери с костюмом для благотворительного рождественского спектакля. Стоя на коленях и закалывая подол юбки злой ведьмы Запада, девушки обсуждали последнего из сбежавших от Дженни ухажеров. Этот морской пехотинец приятной наружности посчитал, что в девятнадцать лет ему еще рано жениться.

Стоя босыми ногами на полу, мать Лулу рассеянно сказала, словно раздумывая вслух, что проблема Дженни начинается с ее отца. Его алкоголизм убедил маленькую девочку в том, что все мужчины пугающие, непредсказуемые и ненадежные субъекты. Когда такие девочки подрастают, они ужасно боятся вновь оказаться беззащитными, позволив мужчине войти к ним в доверие и завести с ними связь, которой они, как это ни парадоксально, страстно желают.

— Акробаты и танцоры верят, что партнер подхватит их, — говорила мать Лулу, — чего нельзя сказать о неуверенной в себе женщине. Она никогда не дает выхода своей сексуальности именно потому, что не доверяет партнеру и опасается оказаться перед ним беззащитной. Она все время зажата и, не доверяясь партнеру, не отвечает ему. Поэтому я думаю, что у нее не бывает оргазмов.

Удивленная и заинтригованная, Плам слушала, как мать Лулу почти мечтательно продолжала:

— И если такая женщина вдруг вздумает, что ее счастье возможно только с одним-единственным мужчиной, ее начинает преследовать постоянный страх потерять его. Он догадывается об этом, чувствует себя словно в ловушке и пускается наутек. Вот что происходит у Дженни, она постоянно вредит себе.

— Так вот почему Дженни такая прилипала! — вскричала Лулу. — Мамочка, ты могла бы с успехом печататься в разделе «Дела сердечные» в «Портсмутских вечерних новостях».

— Нет, дорогая, они никогда бы не напечатали такое слово, как «оргазм».

Между занятиями студенты художественного колледжа сходились в шумном, обшарпанном и прокуренном кафе на углу. За центральным столиком, по традиции принадлежавшим старшекурсникам, среди гвалта, шума споров спокойно планировались вечеринки с танцами, футбольные встречи и выступления протеста. Споры часто велись вокруг флегматичной футбольной команды Портсмута, но самые острые дебаты вспыхивали по поводу того, кто оказывает наибольшее влияние на современную живопись. Студенты отстаивали своих любимцев в этой области с гораздо большей страстью, чем футбольных кумиров, особенно такие новоиспеченные эксперты, как первокурсники.

— Самый влиятельный, конечно, Пикассо, потому что он ввел коллаж, — заявила однажды Дженни.

— Металлические скульптуры Пикассо, — согласилась Плам, — ведут прямо к русскому конструктивизму и скульптуре литых форм на Западе.

— Но Дюшан демистифицировал искусство, он первый обратился к готовой фактуре, — возразил другой студент, — первый обрушился на псевдорелигиозное искусство и стал использовать обычные предметы как живописные элементы.

— А как насчет дадаистов? — вопросила девица, сидевшая рядом с Плам. — Ведь именно эта группа расчистила путь для свободного экспериментирования на всех уровнях…

Дженни презрительно фыркнула:

— Дадаисты появились под воздействием футуристов и испытывали на себе влияние кубизма, так что мы опять возвращаемся все к тому же Пикассо… О-о, посмотрите, кто идет… Джим… — Их спор резко оборвался, когда в кафе на негнущихся ногах ввалился кумир их колледжа в туго натянутых джинсах.

Джим Слейд уже третий год учился на художника-декоратора. Высокий, длинноногий и длиннорукий, он своей стройностью и поджаростью был похож на гончую. Женская половина колледжа была очарована его выразительным бледным лицом с широким тонкогубым ртом и прямым и узким носом. Его ясные серые глаза с голубоватыми белками сияли под прямыми черными бровями, сходившимися на переносице. Привлекательная наружность и мягкость манер придавали ему очарование настоящего мужчины, от которого девушек бросает в дрожь. Кроме того, Джим занимал заметное положение в колледже, будучи вице-президентом студенческого совета и организатором ежегодных комедийно-сатирических выступлений «Рэг Уик» и всевозможных видов протеста.

Дженни побледнела и, наклонившись в Плам, прошептала:

— Он идет к нам!.. Я не переживу этого!

Джим действительно двигался к ним. Для зеленых первокурсниц это было равносильно тому, что золотой бог в сверкающей колеснице спустился с небес к их ногам. Плам и Дженни были почти в обмороке, когда несмело посмотрели в серые самоуверенные глаза Джима. Великолепен, ничего не скажешь!

— Вы чем-нибудь заняты сегодня вечером, девушки? — спросил Джим намеренно грубоватым тоном рабочего человека.

Обе замотали головами, немедленно решив пропустить вечерние занятия на натуре.

— Не могли бы вы помочь мне заполнить кое-какие… конверты? — Джим был известен как непревзойденный шутник.

Девушки согласно захихикали. Джим прошествовал к своему столику.

Почему он обратил свое внимание на Плам? Его хищную натуру привлекли в ней невинность и юность, столь же соблазнительные, как розовато-лиловый налет на только что сорванной сливе, который так и хочется потрогать, пока он не исчез. И хотя Плам сама того не подозревала, она была самой прелестной девушкой на курсе.

Почему Плам немедленно и страстно влюбилась в Джима? Робко выскользнув из-под удушающей опеки отца, невинная Плам потянулась к другому самоуверенному типу, который, казалось, знал ответы на все вопросы этой жизни.

И вся она, и весь ее талант, надежды и тяга к творчеству оказались во власти Джима. Она растворилась в нем душой и телом. Он заслонил своим сияющим обликом все ее настоящее и будущее. Все в колледже завидовали тому, что она стала подручной Джима в его грандиозном проекте создания из тонны металлолома с местной автомобильной свалки масштабной модели под названием «Лос-Анджелесская автострада 16.5». Плам с ее неуверенностью в себе была загипнотизирована мужчиной, в котором было поровну самоуверенности и эгоизма.

За внешним очарованием Джима скрывалась мрачная и жестокая натура: любить такого мужчину значило полностью подчинить себя его воле. Сам же он никогда не подчинялся. Ему необходимо было постоянно убеждаться в своей власти над другим, причиняя ему боль.

Плам не могла вспомнить во всех подробностях тот новогодний костюмированный бал в колледже. Он слился для нес в круговерть воздушных шариков, пива и всеобщего ликования. Но она помнила каждую минуту их возвращения домой, сквозь снег, в стареньком «Форде», под завязку набитом студентами, которых надо было доставить домой. Когда в машине остались только Джим, Дженни и Плам, они решили подвезти сначала Дженни. Застегивая твидовое пальто, Дженни попрощалась, едва скрывая свое разочарование, и поспешила по заснеженной дорожке, придерживая многочисленные юбки.

Джим со скрежетом остановил машину у церковного двора и выключил фары. В слабом свете далекого уличного фонаря в салоне едва угадывались их силуэты. Он притянул Плам за плечи, языком раздвигая ее губы. Она еще не знала, что этот поцелуй был началом их расставания.

Джим медленно снял с ее головы шарф и так же медленно расстегнул пуговицы ее зимнего пальто. Нащупав розовый шифон платья, он быстро запустил в него руки и высвободил ее грудь.

Припадая поочередно к маленьким бледным холмикам, он ласкал и целовал до боли набухшие соски. Затем его рука скользнула под розовую шифоновую юбку. Плам почувствовала, как его пальцы добрались до верха колготок, и ощутила тревогу. Она никогда не позволяла ему заходить так далеко. Иные девушки, может быть, и идут на это в головокружительном угаре любви — как уверял ее Джим, — но она боялась того, что могло произойти: она боялась беременности.

Попытавшись остановить Джима, Плам услышала треск рвущегося шифона и почувствовала его руку на животе. Скользнув вниз, она оказалась у нее между ног. Поглаживая ее шелковистый холмик внизу живота, Джим бормотал:

— Ты же видишь? В этом нет ничего страшного… — Решительность Плам стала таять, уступая волне накатившего возбуждения.

Знающая свое дело рука вдруг двинулась дальше, и Плам услышала, как удовлетворенно хмыкнул Джим, когда почувствовал, как она возбуждена. Он прикасался к разным местам ее тела, пока одно из таких прикосновений не заставило ее выгнуться дугой и не дало ему знать, что он нашел магическую точку. Лаская ее, он словно разжигал пламя в топке, заставляя Плам парить в небесах.

Она вскрикнула, не веря происходящему, когда первый оргазм пронесся по телу:

— Я не знала… я думала, это больно… Ох, Джим, дорогой, я хочу еще!

Быстрым движением Джим, нащупав резинку, сдернул с нее колготки.

Затем он расстегнул «молнию» брюк и решительно вложил ей в руку свою пульсирующую и дергающуюся плоть, которая словно жила своей собственной жизнью. Она не знала, что ей нужно делать, но на размышления времени не было. Приближаясь вместе с ним к кульминационному моменту, она чувствовала, что ритм ее жизни ускоряется, как в кино с Чарли Чаплином. Все вот-вот должно произойти.

Джим раздвинул руками ее ноги, и маленькие бедра Плам сами рванулись к нему… Джим прижался к ее мягкому голому животу… Сейчас это случится…

Стекла в машине запотели от жаркого дыхания. Они оба не обратили внимания на стук в окно и продолжали свою бешеную погоню за плотью друг друга.

Вслед за более настойчивым стуком послышался мужской голос:

— Полиция, откройте!

— А-а-ах! Не смей открывать, Джим! — Плам безуспешно старалась высвободить могу из рулевого колеса, в то время как оба они пытались справиться с наполовину сброшенной одеждой. Она искала пальто, но не нашла его и прикрыла грудь руками.

— Если это чья-то неумная шутка, — рычал Джим, — клянусь, я сверну ему шею!

— Откройте, пожалуйста, сэр. Здесь запрещено стоять с выключенными фарами. И мне придется попросить вас проехать.

Это не было шуткой.

Позднее они проделали все без помех. Однако, пройдя этот путь до конца, Плам осталась разочарованной, не испытав такого возбуждения, как в первый раз.

Застенчивость не позволила Плам рассказать о своем разочаровании Лулу и Дженни, которые все еще пребывали в мечтательной девственности. Поэтому ей приходилось напускать на себя вид загадочного превосходства, когда подруги приставали с расспросами о том, как все было, и острить, заявляя, что у нее нет слов, чтобы описать те чувства, которые она испытывала, и что скоро они узнают это сами. Дальше она отказывалась обсуждать эту тему.

Лулу и Дженни, сгорая от зависти, считали, что Плам следовало бы начать принимать таблетки, прежде чем это случится опять, в чем они не сомневались. Но Плам стеснялась обращаться к своему семейному врачу.

Она очень боялась повторения, но Джим не отступал. И, подобно всем влюбленным парам, они чувствовали себя под защитой волшебной звезды, отводящей от них мирские беды.

В конце концов Лулу, не назвав имени подруги, спросила у своей матери, что надо делать в подобной ситуации. Мать Лулу решила, что анонимной подругой была сама Лулу, и немедленно посадила ее на таблетки. Лулу же стала отдавать их Плам, и та успокоилась, почувствовав себя в полной безопасности. Но было уже поздно, Плам была беременна, хотя несколько недель не подозревала об этом. Теперь Плам была ответственна за какую-то другую жизнь, еще не начав свою собственную.

Потом Плам не раз спрашивала себя, а так ли уж бессознательно она откладывала прием таблеток, и не было ли это с ее стороны самой обычной хитростью — с помощью ребенка привязать к себе Джима.

Поделиться с матерью она не решилась. В конце концов, когда скрывать положение было уже нельзя, она попросила тетю Гарриет сообщить новость родителям. Это вообще испортило все дело.

— Как ты могла все рассказать этой женщине? Стыд и позор! — ревел мистер Филлипс в дальней комнате, где они читали, ели, смотрели телевизор и — очень редко — скандалили.

— Дон, но ведь Гарриет — наша родственница, — говорила мать, — и скоро все они будут знать об этом.

— Ты можешь… с этим еще можно что-нибудь сделать?

Но делать аборт было уже поздно.

Джим не относился к тем, кого можно насильно женить, но тут он решил поступить самым неожиданным образом. Почему бы не сочетаться браком в самый разгар сексуальной активности, как того требует мать-природа? А все остальное как-нибудь образуется. Так самонадеянно рассудил он, не имея на то никаких оснований.

Итак, миссис Филлипс повела дочь-невесту, которая была уже на шестом месяце беременности, в магазин будущих матерей Хэндли покупать ей кремовое шелковое платье. Но перед входом в универмаг вдруг остановилась и, сняв с пальца свое золотое обручальное кольцо, дала его дочери.

— Тебе лучше надеть это.

Во время церемонии в бюро регистрации мать Джима осуждающе поглядывала на невесту сквозь вычурные бледно-голубые очки и время от времени изящно сморкалась в расшитый платочек. Она овдовела, когда Джиму было восемь лет. Ее муж Эдгар, работавший настройщиком роялей и не выпускавший изо рта сигары, умер от рака легких. В то время еще не подозревали, что табак способен убивать.

Оглядываясь назад, Плам поражалась той стремительности, с какой развивались события ее жизни. Вот она еще танцует на снегу в розовом шифоне… а затем сразу… тревога; посещения женской консультации; слезы; ужас; признание; истерика; теперь давайте сохранять спокойствие; свадебный торт, сверкающий, как ратуша после дождя; эмоциональные речи; паром на острове Уайт; медовый месяц в пансионе с картонными стенами; возвращение в собственную спальню на Мэйфекин-роуд, которую мать, желая сделать им сюрприз, выкрасила в бледно-голубой цвет и снабдила двуспальной металлической кроватью с бронзовыми украшениями, полученной в подарок от тети Гарриет. Над ней Джим, увлеченный русским конструктивизмом, повесил мрачную в своей выразительности репродукцию Родченко с пивными бутылками, рядом с плакатом Лисицкого «Клином красным бей белых!».

Внизу, в редко посещаемой передней, была устроена детская. Джим запретил вешать там купленный мистером Филлипсом настенный ковер с диснеевскими персонажами, объяснив это тем, что его ребенку надо иметь перед глазами что-то стимулирующее. Он поработал было над красно-фиолетовой гаммой в стиле фовизма, но затем решил, что группа «Стиль» наиболее точно отражает характер нового мира, ограничив его формы прямыми углами и избрав всего три основных цвета. Так на одной из стен детской появилась композиция из желтых, красных и синих линий в духе композиций Мондриана. Миссис Филлипс с отважной улыбкой вязала маленькие белые свитера, хотя Джим просил, чтобы они были черными.

Став замужней женщиной, Плам окончательно разочаровалась в сексе. Зная, что в футе от них в соседней комнате находится голова ее матери, они оба оказывались парализованными и переходили на шепот, выискивая друг друга под простынями. «Ш-ш-ш», — предупреждали они друг друга. Теперь Джим проделывал все довольно быстро, раз-два — и готово. Сзади — когда впереди ее разнесло, как футбольный мяч. В редкие моменты, когда она испытывала оргазм, Джим быстро зажимал ей рот рукой.

— Теперь нам надо учитывать даже направление ветра, — жаловался он. Свое разочарование Плам объясняла каждый раз собственной заторможенностью, вероятно, из-за беременности. Была ли она уверена, что ей следует продолжать жить по-прежнему? Они не хотели причинить вред ребенку.

Настоять на своем ей не хватало смелости и уверенности в себе, но однажды она все же прошептала:

— Давай попробуем, как тогда, в «Форде».

— Ты хочешь сказать, в одежде? — спросил заинтригованный Джим, глядя в ее детское лицо под спутанными волосами.

— Нет. Руками.

— Но ты будешь слишком шуметь.

Как-то она тайком попыталась проделать это сама после дневного сна. Но получилось не то. Ей хотелось, чтобы к ней прикасался Джим, ведь дело было не только в физическом, но и в эмоциональном влечении. Она хотела, чтобы он подбирался к ее телу с неспешной нежностью, хотела вновь ощутить волну сладострастия, захлестнувшую ее в тот момент, когда впервые слились их тела. Проснувшись, она часто вспоминала, как их тела, соединившись в неистовом порыве, взмывали вверх, ныряли в пучину, повисали в нерешительности и вновь взмывали… и наконец мягко опускались на землю, переполненные теплом удовлетворения. Ей хотелось вновь испытать все это.

Плам навсегда покинула колледж в конце летнего семестра 1972 года, но с живописью не расставалась и работала, несмотря на подступавшую тошноту. Отец освободил ей старый велосипедный сарай на заднем дворе. Она собиралась отапливать его зимой с помощью керосиновой плитки, хотя мать предупреждала, что подобные вещи небезопасны.

Чтобы поддержать Плам, мать Лулу купила одну из ее картин.

— Это не потому, что ей жаль тебя, — убеждала Лулу. — Она любит абстрактное искусство и говорит, что подсознательному нельзя научиться сознательно. — Поскольку из всех родителей только мать Лулу понимала, в чем корни абстрактного импрессионизма, Плам не удивлялась, что из всех первокурсников ее дочь была единственной студенткой, чьи работы отличались сугубым реализмом и точностью.

На последнем месяце беременности Плам чувствовала себя совершенно отвратительной для Джима, который с начала осеннего семестра стал еще более завидной фигурой в колледже. То, что он «сделал эту глупую сучку матерью семейства», только прибавляло ему популярности. То, что теперь Джим был женатым человеком, делало его лишь более привлекательным и сдерживало совсем немногих. И в этом не было ничего удивительного, ведь Плам представляла собой измученное, расплывшееся и несимпатичное существо Так ей и надо.

Восьмифунтовый крепыш с длинными, как у отца, ногами, Тоби уставился на свою мать и зевнул. Но как только медсестра поднесла его к материнской груди, он тут же схватил своим крошечным ротиком ее сосок и энергично зачмокал. Плам поразилась силе и решительности этого слабого создания, просуществовавшего на свете всего несколько минут. Когда его маленькая ручонка с идеальными ноготками — более крохотными, чем у любой из кукол, — уперлась в ее грудь, она почувствовала, что сейчас взорвется от радости. Они с сыном полюбили, приняли и доверились друг другу с первого взгляда. Странно, но теперь, когда Тоби покинул ее чрево, она чувствовала себя более слившейся, соединенной с ним навеки.

Джим, напротив, с самого начала почувствовал себя покинутым. Атмосфера на Мэйфекин-роуд еще более накалялась, когда там появлялись подруги Плам. За глаза Джим называл Дженни «охотницей за мужиками», а про Пулу говорил, что у нее «словесный понос».

Завоевав приз лучшего первокурсника и потеряв невинность с профессором истории искусств, Дженни училась теперь на втором курсе. Лулу с триумфом влетела на первый курс, выкинув трюк со сбором благотворительных средств, в костюме амазонки она въехала по широкой лестнице колледжа верхом на белом коне. Правда, затем перепуганная лошадь наотрез отказалась спускаться вниз по лестнице, и, для того чтобы вернуть дрожавшее животное назад на мостовую, потребовалось вызвать пожарную команду с канатами, группу горных спасателей и дрессировщика из Петерефилда.

Накануне Рождества 1972 года, после того как Лулу с Дженни провели у них воскресный день, играя с живой куклой по имени Тоби, Джим с треском захлопнул за ними дверь и заявил, что в следующий раз, когда они появятся, он уйдет.

— Как можно находиться дома, когда здесь постоянно сшиваются эти хихикающие девицы?

— С ними мне не так одиноко! — выкрикнула Плам. — К тому же я не жалуюсь на твоих друзей и даже на ту сучку, что звонит тебе дважды за ночь. — Плам не осмелилась бы кричать, если бы дома был отец, но этим вечером они впервые остались одни.

— А-а, Джилли Томпсон, — усмехнулся Джим. — Она с первого курса, как и твоя болтливая Лулу. Помогает мне организовывать выступление против сокращения расходов на культуру и, конечно же, без ума от меня. Ревнуешь?

Довольный тем, что наконец-то спровоцировал Плам на скандал, Джим вдруг захотел ее. Он схватил Плам за талию и повалил в любимое кресло отца. Сдернул с нее свитер и припал к ее белому телу. Такого желания он не ощущал в себе уже несколько месяцев и, едва сдерживаясь, целовал ее груди.

Они оба услышали крик в детской, за которым последовала целая серия ругательств.

Полуголая Плам пробормотала:

— Он еще не должен был проголодаться… — Она выскочила из его объятий и, бросившись в детскую, налетела в проходе на отца. Они не слышали, как он открыл своим ключом входную дверь. Футбольный матч был отложен из-за дождя.

На следующий день, когда Плам спросила Лулу о Джилли Томпсон, та смущенно отвела глаза в сторону и после некоторых колебаний сказала:

— Выглядит, как всякая другая немытая и нечесаная студентка из тех развязных левых активисток, которые протестуют от имени рабочих, но сами никогда не утруждают себя работой.

— Но она хоть миловидная?

— Нет! — искренне ответила Лулу. — Одутловатое лицо, мешки под глазами, длинные черные космы. Тут нечего беспокоиться.

Джим вновь оказался в центре столь необходимого ему внимания, с удвоенной энергией занявшись политическими делами в колледже. Он был вне себя от злости, когда его не избрали президентом студенческого союза. Новый президент оказался ужасно непокладистым, рычал на студентов и говорил им, что они ослы. Это приводило их в восторг. Джим никогда не спорил с большинством и не отстаивал свои убеждения. Он жаждал признания, но никогда не шел на риск ради этого.

В сентябре 1973 года, окончив курс, Джим поступил в двухгодичную аспирантуру при Королевском колледже искусства в Лондоне, что давало ему возможность стать магистром искусств. Дорога занимала всего полтора часа, и он планировал проводить уик-энды дома. Однако, оказавшись там, он немедленно стал участвовать в выступлениях протеста в связи с гибелью чилийского президента Альенде — первого в мире демократически избранного марксистского главы государства, убитого в ходе военного переворота. Так что в первом семестре Джиму не часто приходилось бывать в Портсмуте.

Семейная жизнь стала понемногу разваливаться. Мистер Филлипс уже не был столь дружелюбен с Джимом. Одна лишь миссис Филлипс продолжала упорно не замечать надвигающегося разрыва, уповая на судьбу, как было принято среди людей ее поколения. Она стремилась видеть во всем только хорошее, но это означало, что она закрывала глаза на странное поведение, сомнения и беспокойство тех, кого любила. Словом, помощи от нее было мало.

Защищая Джима, миссис Филлипс говорила, что он относится к такому типу людей, которых душит семейная жизнь и которым нужен простор. Она успокаивала себя тем, что отсутствие Джима в доме заставит Плам с головой окунуться и материнские заботы. Жаль только, что при первом же удобном случае она бежит в этот сарай к своим картинам. Взрослой женщине следовало бы оставить детские забавы.

Накануне Рождества, после короткой близости в постели, Плам неуверенно сообщила Джиму о том, что она опять беременна.

Он подскочил и щелкнул выключателем.

— Но ты же все время принимаешь эти таблетки!

— Очевидно, случился какой-то просчет.

— Очевидно. Подозреваю, что ты хочешь сохранить ребенка, иначе бы ты не стала сообщать мне об этом.

— Как это было бы прекрасно иметь троих погодков, тебе не кажется, Джим?

Он отодвинулся от нее и задумался: «Пусть имеет. Может быть, тогда она отстанет от меня».

Чувствуя себя разочарованной и одинокой, Плам выключила лампу.

…Накануне Нового года Джим и Плам отправились, как обычно, на танцевальный вечер в Хэмпширский художественный колледж.

— Что случилось с Лулу? — спросила Плам у Дженни, стараясь перекричать попурри в исполнении Брента Форда и группы «Нейлоновые мальчики». — Она трещит как заведенная и так бессвязно, что я ничего не понимаю. Но ведь она не выпила еще и одного стакана вина.

Дженни повела головой в сторону туалетной комнаты. Когда они остались там одни, она скупо сообщила:

— Лулу принимает наркотики. Подружка по школе верховой езды, которую она посещала, свела ее с какими-то нигерийцами в Лондоне, которые привозят это зелье, пользуясь дипломатической неприкосновенностью. Они водят девиц на шикарные лондонские вечеринки, а затем отправляют их первым утренним поездом назад в Портсмут.

— А разве родители Лулу не…

— Нет, они не понимают, что происходит. Они считают странное поведение Лулу вполне обычным для нашего времени, списывая все на эксцентричность современного студенчества. А ведь Лулу перевели на второй курс только условно.

— Зачем она делает это?

— Говорит, что это дает ей ощущение необыкновенного подъема, уверенность в себе. Танцуя ночи напролет в «Аннабеле», она забывает о том, что она всего лишь толстушка из провинции.

— Но Лулу отнюдь не толстушка, — возразила Плам.

— Она почему-то так считает. Ей хочется иметь такую же талию, как у тебя. Мне не хотелось расстраивать тебя во время беременности, а теперь я хочу попросить, чтобы ты прочистила ей мозги.

Плам попыталась с ней поговорить, но Лулу не захотела ничего слушать.

— Все несерьезно, и я могу бросить это в любую минуту, совсем не то, что инъекции героина. К тому же кто сейчас не балуется наркотиками. И давай закончим этот разговор. Через два месяца, в апреле, классный руководитель Лулу отвел ее в сторонку и сказал:

— Нам известно, что вы продолжаете принимать наркотики.

— И что из этого? Это мне не мешает.

— Тогда как вы объясните то, что из лучших студентов вы скатились до самой обыкновенной посредственности? — сердито спросил мистер Дэвис. — Если вы не возьмете себя в руки, нам придется расстаться с вами.

В мае Лулу была временно исключена из колледжа. Убитые горем родители поместили ее в дорогую клинику.

— Пристрастие это — болезнь, — сказала ее мать в разговоре с Плам. — Вы бы не стали обвинять Лулу в том, что она заболела корью. Она же не хотела, чтобы с ней случилось такое.

Макс родился 10 июня 1974 года, на две недели раньше срока. Все произошло очень быстро, в больничном коридоре. Мать Джима не дожила до рождения второго внука всего один день. Покупая лекарство в аптеке, она упала и тут же скончалась. «Счастливое избавление для дочери, — сказала миссис Филлипс своему мужу, презрительно фыркнув при этом. — Считай, что повезло».

В августе Лулу выписали из клиники как окончательно излечившуюся, хотя и в сильно угнетенном состоянии. Она не выходила из своей комнаты и потеряла интерес к еде. Вскоре стало ясно, что Лулу все больше теряет в весе.

Плам наведывалась к ней при первой же возможности, прихватив с собой обоих сыновей в коляске. Но Макс часто плакал, а Тоби требовал постоянного внимания — он все время пытался засунуть свои крошечные пальчики в первую попавшуюся электрическую розетку, как только исчезал из поля зрения. Расшатанные нервы Лулу не выдерживали такой нагрузки.

Дженни всячески поддерживала Лулу и даже работала в ее мастерской, надеясь возродить в ней интерес к живописи. Но Лулу говорила, что рисование напоминает ей терапию в клинике для наркоманов. Терпеливую Дженни не обижали внезапные вспышки гнева подруги, но ей становилось не по себе, когда Лулу вопила с озлоблением:

— С чего это в тебе столько сочувствия? Ты разве не видишь, что мне надо? Чтобы меня оставили в покое?

Ко всеобщему удивлению, в сентябре у Лулу появился респектабельный поклонник. Его звали Мо, он учился на архитектора. Трудолюбивый, сдержанный и не компанейский, Мо не курил и не пил, а деньги старался тратить на книги. Он следил за тем, чтобы Лулу не пропускала собраний анонимных наркоманов. Отношения у них были серьезные. Прислушиваясь к раскатам симфоний Бетховена в мастерской на чердаке, где Лулу, стоя целые дни у мольберта, рисовала портреты Мо, родители нервно молили бога, чтобы эти отношения не закончились так же быстро, как начались.

Мо много работал сам и заставлял трудиться Лулу. Ничего не сообщив Лулу, он договорился с ее руководителем в колледже, и тот упросил администрацию восстановить ее на втором курсе.

В конце года Тоби подцепил скарлатину. Когда у него заканчивался карантин, затемпературил маленький Макс. Как только закончился карантин у Макса, оба мальчика подхватили ветрянку, за которой немедленно последовала корь. Доктор говорил, мать должна радоваться, что они переболели всеми детскими болезнями сразу.

Только Плам была не в восторге от этого. Миссис Филлипс соглашалась с доктором. Однажды холодным майским днем, когда дети спали, она принесла дочери чашку чая.

— Почему бы тебе не вздремнуть самой? — предложила она.

— Потому что у меня это единственная свободная минута за весь день, а мне ведь надо делать по наброску в день, чтобы не потерять навык, — зевнула Плам. — Давай-ка я сделаю набросок с тебя, мам. — Она взяла свой альбом с рисунками и быстро набросала портрет матери, сидящей в кресле у камина.

— По листу каждый день, — говорил ей профессор Дэвис, когда она уходила из колледжа. — Сделайте это привычкой, как завтрак. Если нет времени на рисунок с натуры, тогда обходитесь без завтрака. Ежедневные упражнения будут поддерживать остроту глаза независимо оттого, пишете вы картины или нет.

Джим закончил учебу и с негодованием обнаружил, что не может найти работу. «Пентаграм» не умоляла его занять у них место, «Уолфф Олинз» не распахивала перед ним свои двери, так же как и остальные, менее престижные оформительские фирмы. Они знали, что такие, как Джим, выпускники Королевского колледжа были столь же заносчивы, сколь и неопытны. У него было достаточно способностей, чтобы поступить в колледж, но его работы не отличались той оригинальностью, которая выделяла бы их среди других. Джим не понимал этого, и в душе его росла обида на мир, представлявшийся ему теперь равнодушным и холодным.

Итак, после двух беззаботных лет Джим, которому теперь было двадцать пять, вновь оказался в Портсмуте у тещи с тестем, чувствуя себя связанным семейными узами. Виновата и этом была, конечно, жена.

Свою злость он вымещал на военщине Португалии, которая навязала стране конституцию, передававшую власть вооруженным силам. Но митингов протеста ему было недостаточно, и Джим сделал Плам козлом отпущения за собственную неполноценность. Она покорно принимала это и стала объектом постоянных его насмешек. Его жестокий ум был острым и уверенным, как инструмент дантиста, выискивающий оголенный нерв. Правда, он избегал высмеивать ее при родителях.

Джим критиковал в ней все — интеллект, выдержку, манеру одеваться, зацикленность на детях и поведение в постели. У Плам хватало ума понять, что это все злобные придирки, но они все же не оставались незамеченными и точили ее как вода камень. И в конце концов подорвали в ней еще не окрепшую уверенность в себе.

Но ее несомненный талант был недосягаем для критики Джима. Тут он не мог с ней тягаться, как это ни горько было сознавать. В глубине души он понимал, что будет вечно плестись у нее в хвосте. В этом и таилась главная опасность для их совместной жизни.

Плам с Джимом знали теперь друг друга настолько хорошо, что каждому было точно известно, что и когда говорить, какой будет реакция другого на гневный взгляд, обвинение или на мученическую смиренность. Ссоры вспыхивали на пустом месте, и эта изнурительная борьба вошла в привычку, они стали браниться, не замечая этого.

Плам пыталась избегать стычек с Джимом и старалась проводить как можно больше времени в своем сарае у мольберта, но там всегда было или слишком холодно, или слишком сыро. Да и сосредоточиться на живописи было почти невозможно, когда для этого удавалось выкроить лишь какой-то случайный час. Дети требовали постоянного внимания, и все время приходилось отвлекаться на другие дела, не на какие-нибудь там соблазны, перед которыми нельзя было устоять, а на самые обычные, бесконечные домашние хлопоты, которым не было конца и за которые не получаешь ни наград, ни повышений. А если начинаешь жаловаться, то это расценивается как беспокойство по поводу случившейся задержки.

Плам вдруг обнаружила, что ей становится все труднее быть идеальной женой и матерью. Она металась по супермаркету с детской коляской, страшно грохоча ею, и твердила себе, что в ее жизни что-то не так. Но что? Вначале она была покорно-послушной, ее шпыняли дома и в школе. Затем какой-то миг она наслаждалась глупой и беззаботной юностью. Появление на свет ее детей, может, и было случайным, но она нисколько не сожалела об этом. Просто она хотела бы, чтобы они появились позднее. Но теперь у нее было все, о чем может мечтать любая девушка: симпатичный муж и два прелестных ребенка, которых она обожает. Она недоумевала и стыдилась того, что этого ей было недостаточно.

Плам безуспешно пыталась поговорить с матерью о своей непроходящей и, казалось бы, беспричинной тоске, но миссис Филлипс, которую пугали всякие разговоры о чувствах, была склонна по-женски упрощать запутанные ситуации:

"Ты устаешь с детьми. И потом, как только Джим найдет работу, он станет другим человеком. Так что считай, что тебе повезло». Она отвела ее к врачу, который прописал ей успокоительное.

К осени 1975-го Плам поняла, что жизнь проходит мимо нее, ничего не оставляя взамен, и почувствовала себя загнанной в угол. Не в пример ей, Лулу с энтузиазмом начала третий год своей учебы в художественном колледже, а Дженни, с радостью променявшая Портсмут на свободу Лондона, обитала в творческом запустении подвальной комнаты на Уэстборн-Гроув. Когда Дженни поступила в училище Слейда, Плам и Лулу были удивлены, хотя никогда не признавались друг другу в этом. Они обе считали метафорический стиль Дженни, основанный на мечтательно-фантастических образах, застывшим, скучным, вычурным и неоригинальным. Всякий, кто пытался работать в таком стиле, встречал лишь пренебрежение со стороны остальных студентов, презиравших немодные подходы, за исключением разве что работы на натуре.

Лулу, вновь привыкшая к дифирамбам по поводу ее таланта, которые пели ей те, кто не хотел, чтобы она губила его, ужасно расстраивалась из-за того, что она всего лишь на третьем курсе провинциального колледжа, тогда как Дженни уже училась в одном из лучших художественных училищ Лондона. Еще больше расстраивало ее, что Мо тоже перебрался в Лондон, где получил место в училище архитектурной ассоциации. После тихих споров с Плам и громких скандалов с преподавателями и родителями, боявшимися ее возможного срыва, Лулу бросила колледж и отправилась вслед за Мо в Лондон вдыхать воздух свободы.

Над кроватью Мо висела репродукция картины Малевича, написанной в 1924 году и изображавшей проект дома пилота аэроплана. Рядом была пришпилена увеличительная фотография спиральной модели монумента памятника-башни III Интернационалу Татлина, которую несли демонстранты по улицам Ленинграда в 1926 году. Под этими символами высоких устремлений Мо с Лулу занимались любовью, планировали возродить агитационно-пропагандистское искусство и увлеченно спорили о том, что является лучшим решением жилищной проблемы в мире: сферические купола Бака Фуллера или пластиковые юрты из переработанного вторсырья.

После нескольких сумасбродных недель, когда Лулу засыпала лишь на рассвете и вставала только к полудню, она попыталась поступить в один из художественных колледжей Лондона, но было уже поздно: все места на этот год оказались занятыми. Да она и не очень старалась, ибо знала, что для этого ей понадобилась бы рекомендация из Хэмпширского колледжа, которую ей никогда бы не дали.

Пример двух подруг, бросивших учебу, сделал Дженни еще более целеустремленной. Дженни лихорадочно работала над тщательно продуманными картинами для своей выставки, дав себе обет не отвлекаться на мужчин. Джим мрачно замечал, что ей ничего другого не остается. Она напирает так, что любому становится видно, как ей хочется этого, а мужчины не любят, когда их хотят. Они предпочитают гоняться за теми, которые уворачиваются от них, и испытывают триумф, когда им удается завоевать их.

Перед самым Рождеством 1975 года, просидев шесть месяцев без работы, Джим неожиданно получил предложение занять место преподавателя в Хэмпширском художественном колледже. Уже в следующем месяце он мог приступить к работе. И к тому же на отделении, где когда-то учился сам. Он был доволен и жаждал вновь окунуться в беззаботную атмосферу своей молодости, когда он был популярен, но теперь уже в роли авторитетного наставника.

В тот же день Плам вынула из почтового ящика конверт и с радостным удивлением прочла, что получила премию «Самому многообещающему молодому художнику», присуждаемую Художественной ассоциацией юга, — 1000 фунтов стерлингов. Плам, впервые участвуя в конкурсе, была уверена, что у нее столько же шансов на победу, сколько у ее отца на выигрыш в Национальной лотерее.

Чек торжественно вручили в административном центре Портсмута и здесь же громко зачитали вывод, который сделало жюри конкурса: «При явном недостатке технического мастерства эта художница столь же богата духовно и оригинальна, сколь талантлива».

— Я старалась выразить свое настроение, — объясняла Плам своим ошеломленным родителям.

Цветовая гамма ее конкурсной работы весьма отличалась от всего, что она делала раньше. Это было завихрение массы темно-зеленых и черных оттенков, передававших глубину скрытого отчаяния и ярости, которые она ощущала в себе, будучи молодой матерью.

Вернувшись в тот вечер после торжественного ужина, устроенного мистером Филлипсом в местном отеле «Куин», они увидели, что Тоби и не думал засыпать, а играет посреди гостиной, стены которой Джим выкрасил в грустные малахитовые тона. Никак не засыпавший Тоби измучил сиделку, а в комнате устроил настоящий кавардак из игрушек.

Плам быстро уложила сына в кровать. Тоби поднял взгляд на мать. Его серые глаза с длинными ресницами резко выделялись на симпатичном лице и смотрели взглядом отца. Рядом лежал его брат, рыжеволосый Макс, который тоже никак не мог заснуть. Этот доверчиво улыбающийся матери мальчик был ее точной копией. И глаза у него такие же фиалковые, и ее маленький нос, и такой же нежный овал лица. Но взгляд у Макса всегда был беспокойным и тревожным, не то что у Тоби, который глядел уверенно и требовательно. Так прежде глядел на все его отец. Теперь взгляд у Джима был какой-то просящий. С годами выражение непроходящей обиды все больше портило его симпатичное лицо. Он был обижен на весь мир. Джим считал, что кто-то другой, только не он сам, виноват в том, что ему никак не представится возможность вспыхнуть звездой на небосклоне.

Когда Плам наклонилась поцеловать Макса, в детскую на цыпочках вошла ее мать и, отозвав дочь в сторону, зашептала на ухо, что не хотела бы вмешиваться, но поскольку все они сегодня немного выпили спиртного, то ей, Плам, надо быть этой ночью поосторожней, потому что, если появится еще и третий ребенок, это свяжет ее по рукам и ногам.

— Тебе не надо беспокоиться, мам, — шепотом ответила Плам. Они не занимались любовью уже несколько месяцев.

Днем 31 декабря 1975 года Тоби тайком забрался в сарай, что ему строго-настрого запрещалось, и перевернул керосиновую плитку, которая тут же полыхнула огнем. Сарай сгорел дотла, а вместе с ним и картины. А те, что уцелели в огне, были уничтожены водой из брандспойтов пожарных. Плам, решившая, что Тоби остался в сарае, потеряла сознание. А когда маленький Макс сказал ей, что Тоби прячется под кроватью, упала в обморок еще раз.

Когда Джим, вернувшись домой, узнал о случившемся, он побелел от злости и потащил Плам по лестнице в их спальню.

— Ты, глупая сучка! Тоби мог погибнуть! И все из-за твоего чертова сарая. Почему ты не бросишь свою мазню? Ты же знаешь, что все равно у тебя ничего не получится. Оттого, что получила какую-то занюханную премию, ты еще не стала Леонардо да Винчи!

— Я устала быть козлом отпущения за твое невезение! — кричала в ответ Плам. — Я больше не могу выносить эту зависть. Разве я виновата в твоей бездарности? Не этого я ждала, когда мы поженились!

— А чего ты ждала? — ревел Джим. — Бесконечного потока комплиментов?

— Я ждала поддержки. И уж не думала, что палки в колеса мне будет ставить именно тот единственный в этом доме, кто не может думать, что если дать шимпанзе кисть, то она будет рисовать, как Пикассо. Почему я должна бросить живопись? Разве я не имею права быть не только матерью, но и кем-то еще?

Выкрикивая все это, Плам понимала, что в ближайшие двадцать лет у нее нет никаких шансов чего-либо достичь в жизни. У нее только есть возможность превратиться в одну из мамаш, поджидающих своих детишек у начальной школы на краю дороги. В одну из загнанных матерей-одиночек, которая всю жизнь будет биться, чтобы накормить, одеть и обуть своих детей. А когда они засорят унитаз туалетной бумагой, будет скандалить с сантехником, который, вместо того, чтобы прочистить его, затопит ей водой кухню. Она будет содрогаться при мысли о возможном прорыве в системе отопления. Будет водить детей к дантисту, на рождественские концерты, стадионы и заниматься массой других дел. Плам открыла для себя то, о чем не говорят ни одной девушке: не замужество лишает женщину личной жизни, а его плоды — дети.

Плам постаралась успокоиться и объяснить Джиму свое отчаянное положение.

— Я больше не могу выносить твой эгоизм! — не внял ее доводам Джим.

— У меня нет времени на эгоизм, — взвизгнула Плам. — Любой матери не хватает свободного времени Почему я не могу даже Думать о собственном счастье?

— Эгоистичная сучка! Да от тебя даже в постели нет никакого толка!

— Откуда тебе знать? — усмехнулась она в ответ. Но это, наверное, так и было. Каждый раз она ложилась в постель с большой неохотой: не приносивший удовлетворения секс угнетал ее, да и она просто уставала за день так, что у нее не было порой сил, чтобы раздеться, не говоря уже о том, чтобы заниматься сексом. — Вот уж, наверное, Джилли Томпсон — просто тигрица в постели, — снова завелась Плам.

— Не впутывай сюда Джилли! А чего ты хотела?

— Только не всего этого?

Плам, выходя замуж за Джима, видела себя рядом с художником, с которым они вместе работают и вместе растят троих или четверых детишек среди сельской простоты, как в мечтах Лауры Эшли, где все они в соломенных шляпах медленно бегут на закате по усыпанному маками пшеничному полю. Пшеница всегда зрелая, и никогда не бывает дождя. Идеальная семья усаживается за огромный кухонный стол. Все любезны друг с другом, никто не бросается шпинатом, и никогда ничего не приходится выбрасывать — ведь она потрясающе готовит.

— Развод! — выкрикнул Джим.

— Согласна! — бросила Плам, хлопнув дверью спальни. Не имея возможности укрыться в сарае, остатки которого все еще дымились, она бросилась на кухню. Вслед за ней туда же прибежала мать. Слово «развод» прозвучало во всем доме как выстрел, и она лихорадочно пыталась образумить дочь.

Точно зная наперед все то, что ей придется услышать, Плам пила кофе и морщилась: от материнских слов звенело в ушах и голове.

— Почему ты не можешь с благодарностью принимать то, что у тебя есть? Тебе еще повезло, что не пришлось работать на фабрике, как мне… Бывает еще хуже… Считай, что тебе повезло… У тебя есть то, чего нет у многих, ты же знаешь…

Подумай о детишках… Одна ты не справишься… Если бы ты только бросила эту живопись, что в ней хорошего… Знать бы, что это станет твоей навязчивой идеей… Нельзя было позволять тебе поступать в колледж. Ох, какая же ты упрямая, ну точно отец!

Плам поставила чашку на стол.

— Мам, есть одна вещь, которой вы не понимаете. Я художник, независимо от того, пишу я или нет, и этим определяются все мои решения, какими бы странными, эксцентричными или пагубными они ни казались вам. — Она посмотрела в непонимающее лицо матери. — Я не знаю, что хорошего в живописи, но я просто не могу не заниматься ею. Это не остановишь, как схватки при родах.

Мать поморщилась.

Плам вздохнула и предприняла еще одну попытку.

— Мам, если бы я только могла объяснить тебе, как я люблю рисовать. Я не представляю своей жизни без этого, я постоянно думаю о живописи, чем бы ни занималась: мою ли я полы, вытираю носы или разогреваю булочки. С этим я поднимаюсь с постели утром, с этим я засыпаю. Если я не смогу заниматься живописью — если бог вдруг признает «Виндзор энд Ньютон» пагубным для земли и лишит мир красок, — сердце мое сожмется, я отвернусь лицом к стене и умру. И пожалуйста, никогда больше не проси меня бросить живопись, я все равно этого не сделаю.

В этот момент Плам услышала, как хлопнула входная дверь. Это Джим отправился один на новогодние танцы в колледже. Больше он не возвращался. Замужество Плам закончилось.

И вот теперь, шестнадцать лет спустя, в жокей-клубе, журналист, сидевший напротив Плам, нетерпеливо подался вперед и повторил свой вопрос:

— Так вам нравится Нью-Йорк?

— Он чудесный, — кивнула Плам.

"Ей что, нездоровится? Или у нее похмелье? Неужели в ее убогом словаре и вправду наберется всего десяток слов?» — Сол Швейтцер решил затронуть как раз тот самый предмет, которого ему рекомендовали избегать.

— Я видел несколько ваших картин, — сказал он. — Они напомнили мне то место в «Антонии и Клеопатре», где Антоний, думая, что Клеопатра предала его, говорит:

…Бывают испаренья

С фигурою дракона, или льва,

Или медведя, или замка с башней,

Или обрыва, или ледника

С зубцами, или голубого мыса

С деревьями, дрожащими вдали.

— Да, бывает и такое. — Лицо Плам просветлело.

— Как вы приступаете к работе над картиной? О чем вы думаете при этом?

— Чаще всего меня подталкивает нервное возбуждение — сама собой возникающая энергия, которая вызывает у меня необычные чувства, — медленно проговорила Плам. — Тогда во мне рождается смутное ощущение, что надо привести в гармонию тот хаос, который у меня внутри. Я чувствую, что надо что-то делать, но никогда не знаю, что именно, пока не окажусь перед холстом.

— И тогда?

— И тогда я начинаю медленно понимать, что эта неосознанная, неорганизованная и беспорядочная часть меня должна быть сосредоточена в одном направлении, что мне надо концентрировать эту рассеянную энергию до тех пор, пока она не соберется в узкий пучок и не вспыхнет в точном, единственно возможном ритме и гармонии передо мной на холсте.

— А когда вы заканчиваете картину?

— Иногда бывает так, словно я слышу чистые и радостные звуки трубы. Испытываю подъем: наконец-то я сделала что-то чудесное. Потом это вдруг исчезает, и я чувствую себя опустошенной. На следующий день это проходит, и я замечаю, что мой ум оживает, делает заметки, подхватывает идеи, подмечает вещи… готовится к следующей картине. И опять обнаруживаю себя стоящей у холста со склоненной к плечу головой.

— Еще кофе, сэр? — спросил официант, держа в руках сверкающий серебряный кофейник.

Сол Швейтцер покачал головой и выключил диктофон с видом исполнившего свой долг человека. Он сумел постичь то, чего не хотели понять другие. В Плам Рассел обнаруживались два человека: красноречивый художник и подавленная женщина. Почему бы это?

Глава 5

В десять часов Плам и Дженни вскочили в лифт «Тиффани», когда его двери уже закрывались, и нос к носу столкнулись с героиней современности. Пока лифт поднимался вверх, они потихоньку разглядывали ее, этот символ разведенной женщины. Белокурые волосы заплетены сзади в косу, ниспадающую из-под широкополой ковбойской шляпы; на ногах — высокие ковбойские сапоги; на плечи небрежно накинут темный соболь до пят. Ее история была точным повторением судьбы Золушки 90-х годов, с той лишь разницей, что Ивана сделала себя прекрасной принцессой собственноручно. И вот она здесь, как всякая разумная женщина, делает покупки рано утром, пока в супермаркете не слишком много народу.

Незаметно посматривая на нее, Плам думала о том, что значит быть брошенной.

Когда муж Иваны предпочел ей другую женщину, она сохранила достоинство и, вместо того чтобы мстить ему или предаваться отчаянию, наняла лучших репортеров и специалиста по пластическим операциям и, как Мадонна, заново создала себя, превратившись по мановению своей волшебной чековой книжки в осовремененный вариант Брижит Бардо. Широко разрекламированный по всему миру, этот новый имидж Иваны можно было продавать другим женщинам вместе со спортивной одеждой, бельем, парфюмерией, романами, позолоченными крышками унитазов — с чем угодно. Ивана родилась как бы заново и имела все, что ей нужно: детей, положение, карьеру; миллионы в виде алиментов; переполненные драгоценностями шкатулки; сногсшибательный гардероб; яхты, автомобили и множество зимних и летних курортов, чтобы покататься на лыжах и полежать на солнышке.

Плам вдруг захотелось спросить Ивану, счастлива ли она теперь, когда имеет все, что может только желать женщина. При этом она почти наверняка знала, что Ивана уставится на нее своими голубыми глазами (с помощью контактных линз она изменила цвет своих карих глаз) и скажет: «Ка-а-нешно». Любой другой ответ повредил бы ее бизнесу. Но спрашивать было уже поздно: лифт с шипением остановился, Ивана вышла.

Позднее, когда они сидели за ленчем в «Ла Гренуй», Плам спросила у Дженни:

— Как ты думаешь, Ивана счастлива?

— Не знаю, но она может не обращать ни на кого внимание, — весело откликнулась Дженни. — И вообще поступать так, как ей заблагорассудится, а это немногие могут себе позволить.

— Это могут себе позволить все, кто сидит здесь. — Плам обвела взглядом зал ресторана. — И что же, по-твоему, все они счастливы?

Блистательные и влиятельные дамы Нью-Йорка, как курочки на насестах, восседали среди ароматного изобилия весенних цветов. Подтянутая кожа их физиономий была блестящей и гладкой, сквозь жидкие волосы, истерзанные краской, сушкой и завивкой, просвечивали лысины. Они проявляли железную волю, отказываясь от деликатесов, вместо того чтобы впихивать их в свои разодетые и отощавшие от диеты тела, и пили только дистиллированную воду. Некоторые из них были самыми могущественными женщинами мира, которые создали себя собственными руками.

— Я как-то не так представляла себе вершину успеха, — вслух размышляла Плам. — Во всяком случае, не как ленч в «Ла Гренуй». — Она повернулась к Дженни. — Но вот что меня убивает — я чувствую себя такой же, как они. Изголодавшейся и опустошенной. У меня есть все, что я хотела, — семья, слава, деньги. Так почему же я не чувствую себя счастливой? Почему я ощущаю, что в жизни моей что-то не так, хотя и не знаю, что именно?

— Может быть; у тебя слишком много всего, — смеясь, заметила Дженни. — Может быть, тебя это испортило, подружка. У большинства женщин просто нет времени, чтобы поломать голову над вопросом, счастливы ли они.

После ленча они разбежались в разные стороны: Дженни — опустошать полки «Блумингдейла», а Плам — на последнюю примерку туалетов для поездки в Австралию. Желтое такси резко затормозило у салона на Седьмой авеню. Шофер, не говоривший по-английски, шумно заспорил на сербохорватском по поводу чаевых, и она смущенно сунула ему еще пару долларов, после чего он щелкнул задвижкой замка, и она смогла выбраться на тротуар.

Маленькая круглолицая китаянка Анна Суй была такой же застенчивой, как Плам, и такой же, как она, упрямой и уверенной в том, что касалось работы. Плам любила ее оригинальные модели, в которых неуловимо ощущалась ностальгия по прошлому. Некоторые платья были явно романтического характера, другие напоминали о хиппи шестидесятых годов. Все это было словно увеличенный гардероб куклы Барби, а деловые костюмы выглядели соблазнительно. Анна изготовила также несколько рыцарских шляп, расшитые жемчугом вельветовые панталоны и кавалерийские сапоги. Плам пришла в восторг от этих почти театральных нарядов и экстравагантных шляп. Надев шлем с кольчугой, какие носили древние японские воины, она приняла воинственную позу и, изобразив на лице ярость, поглядела в зеркало. Жаль, что шлем нельзя надевать на встречи с журналистами.

Плам задернула шторы, за которыми скрылось усеянное звездами небо Нью-Йорка, и отправилась в постель. Она решила лечь пораньше, не дожидаясь Бриза, он знакомился с последними работами Дика Смита и предупредил, что вернется поздно.

Она проспала недолго. Часов в одиннадцать она проснулась, охваченная предчувствием беды. Ее била дрожь, во рту пересохло так, что язык не шевелился. Она лежала в темноте роскошной гостиничной спальни, пытаясь уловить хоть малейший звук, но слышала только громкие удары собственного сердца. Из-за приоткрытой двери в холл послышался слабый шорох. Замирая от страха, она дотянулась и включила ночник, ожидая, что вот-вот из темноты к ней метнется невидимая рука и стиснет ее мертвой хваткой.

Комната наполнилась мягким светом. Плам окинула взглядом вазы с белыми благоухающими нарциссами, мебель в стиле английского барокко, солидно разместившуюся на темно-зеленом ковре, охотничьи эстампы, аккуратно развешанные по стенам. В комнате не было никого. И тем не менее Плам ощущала чье-то тяжелое, угрожающее присутствие, словно кто-то притаился и ждал, когда она снова заснет, чтобы с куском провода в руках неслышно шагнуть к ней из… гостиной? Ванной? Небольшого холла?

Плам, дрожа, выскользнула из постели, непослушными шагами закрыла на замок смежную дверь в гостиную, затем, стараясь двигаться неслышно, пробралась в холл и проверила входную дверь. Бронзовая цепочка на месте. Причин для тревоги не было.

Но в памяти неожиданно всплыли все виденные ею фильмы ужасов, в которых герои бездумно запираются в номере, где уже прячется убийца. К горлу подступила тошнота.

Бросившись в спальню, она упала на кровать, схватила телефон, выронила и вновь подхватила его, набрала номер портье, но, передумав, позвонила в службу доставки еды в номера, где никто не подходил к телефону. Она бы выглядела идиоткой, если бы затребовала к себе гостиничного детектива по той причине, что ей приснился страшный сон. Трубку наконец взяли, и она сдавленным голосом попросила принести горячего молока с медом — и быстро. Потом она попросит официанта проверить, нет ли кого-нибудь в ванной или в шкафах.

К тому времени, когда появился официант, Плам уже успокоилась, убедив себя в том, что впадает в панику без всяких на то причин. Но, несмотря на горячее молоко и заверения официанта в том, что система безопасности в их отеле лучшая в мире, заснуть она не могла и лежала в темноте с открытыми глазами, все еще одолеваемая дурным предчувствием. Она опять включила свет и взяла в руки роман. Но сцены безмятежной сельской жизни не отвлекали ее от нехороших мыслей, а мозг отказывался воспринимать печатное слово. В конце концов навалилась тяжелая дремота. Книга медленно свалилась ей на грудь…

Плам очнулась, как от толчка, и опять задрожала, услышав легкое постукивание в дверь. Или это только ей кажется? Во рту опять пересохло, стало трудно дышать. Ребра, казалось, были стиснуты железными тисками.

Снова послышался стук, а затем…

— Плам, с тобой все в порядке?

Она же заперлась так, что Бриз не может попасть в номер!

Услышав его голос, она облегченно вздохнула и бросилась открывать дверь.

В этот зимний день, такой погожий и яркий, город напомнил Плам его изображения на обложках «Нью-йоркера». Она направлялась в центр, на ленч с Лео.

Выйдя из такси на Западном Бродвее, она моментально почувствовала легкий морозец и поспешила к знакомому теплу с запахами вкусной пищи и веселым гомоном голосов. «Одеон» был типичным французским рестораном тридцатых годов. Здесь можно заказать изысканный обед из шести блюд с марочным «Крюгом» и паштетом, только что доставленным из Страсбурга, или часами сидеть за одинокой чашкой кофе, листая иностранные газеты и журналы, предоставляемые заведением. Одно время его оккупировал исключительно высший свет, но затем мода прошла, и сюда вернулись прежние завсегдатаи: писатели, художники, чиновники с Уолл-стрит.

Лео ждал ее в баре, оформленном в стиле тридцатых годов. Он был в мятой шелковой рубахе от «Торнбулл энд Ассер» и летной куртке из грубой красновато-коричневой замши от Джозефа, по которой давно не проходились щеткой, так же как и по его замшевым с подпалинами сапогам для игры в поло. Дорогая одежда на Лео всегда выглядела так, словно ее приобрели в магазине подержанных вещей.

Он оглядел твидовую шляпу Плам, ее мини-юбку из светло-зеленого твида и длинный твидовый жакет.

— Прекрасная блуза, — сказал он, коснувшись кремовой шелковой манжеты, выглядывавшей из рукава. — Я в восторге от лиловых ажурных колготок и бордовых сапог. Ты выглядишь прямо как Твигги, дорогая!

— Об этом остается только мечтать. Лео поднял бокал с коктейлем.

— За наши мечты. Такой великолепный мартини я пил только в «Большом яблоке».

— Я выпью лимонного сока. И о чем ты мечтаешь, Лео?

— О том же, о чем мечтает всякий архитектор. — Архитектор по образованию, Лео работал в этой сфере до 1987 года, когда начался всеобщий спад. — Построить свой собственный дом в каком-нибудь экзотическом местечке в лесу над водопадом. Мне нужно что-то вроде водопада Франка Ллойда Райта… — Он вдруг схватил руку Плам и уставился на бриллиант… — От куда это?

— Из «Вулвортса».

— Ты должна мне сообщить, какое именно из его отделений располагает такими. — Лео заказал натуральный лимонный сок для Плам и добавил:

— Жаль, что не пришлось побывать у Клео Бригстолл позапрошлым вечером. Говорят, что у нее потрясающие апартаменты где-то недалеко отсюда. Хотелось бы снять их для журнала.

— Не думаю, что эта идея понравилась бы ей, — заметила Плам. — У нее слишком высокое положение в «Морган Гренфелл», которое дает ей больше миллиона долларов в год и не позволяет высовываться.

— Прекрасно, когда есть возможность выбирать! — После того как их усадили у окна, Лео принялся изучать меню. — Дикий лосось. Значит ли это, что он грубый, или только то, что не был выращен на рыбной ферме? Как насчет устриц для начала?

Лео жил на широкую ногу и постоянно испытывал нужду в деньгах. Он утверждал, что зарабатывает немного, но Плам замечала, что Лео часто и шикарно путешествует, позволяет себе массу развлечений и знаком с кучей шикарных девиц. Она редко видела его с одной и той же дважды. Бриз считал его одним из тех, кто никогда не подвернет ногу, бросившись вперед, чтобы оплатить счет. Однако Лео великолепно разбирался в том, что происходит в мире искусства, и к тому же был занятным и веселым собеседником.

Он уже слышал о том, что Плам объявила голландский натюрморт Сюзанны подделкой и вознамерилась доказать это, хотя размер ее ставки в споре с Виктором был явно преувеличен.

Когда подали семгу в винном соусе, Плам сказала:

— Я припоминаю, что у тебя была статья о мошенничестве с картинами пару лет назад.

— Да, водился с девицей, которая работала в крупном детективном агентстве, — кивнул Лео.

— В ней ты связывал это с организованной преступностью.

— Правильно. Подделка картин превратилась в очень крупный бизнес. По количеству обращающихся в нем денег она стала третьей криминальной проблемой мира. Торговцы наркотиками и оружием используют этот бизнес для отмывания денег. Даже токийский район Гинза, где сосредоточены самые престижные художественные салоны, оказался наводненным якудзой — японской мафией. Это же так легко! — Он глотнул вина. — Если бы я отслеживал картину, то меньше всего надеялся бы обнаружить ее в Японии, потому как там существует всего лишь двухлетний срок давности. Это означает, что я должен найти ее, доказать, что она подделана, затем выиграть судебный процесс — и все это за два года. Любой преступник может просто подержать два года картину в банковском сейфе, а затем безнаказан но продать ее. Да и в других местах к этому тоже относятся довольно легко. Мошеннику не надо платить пошлину, когда он провозит картину через границу. Если ей больше пятидесяти лет, он просто заявляет о ней в декларации, указывает ее стоимость, отдает бумажку таможеннику и проносит свой чемодан.

— Но какое это имеет отношение к подделкам картин?

— Когда мошенники увидели, какие деньги дают за картины, они, естественно, стали похищать их или штамповать свои собственные.

— В этом нет ничего нового, — заметила Плам. — Дюрера подделывали даже при жизни, как и Дэвида Хокни. Лео рассмеялся.

— Если верить таможенным архивам, то с 1909 по 1951 год в одни только Соединенные Штаты было ввезено свыше девяти тысяч полотен Рембрандта. — Пожав плечами, он добавил:

— Это, конечно, еще не преступление, когда кто-то копирует или воспроизводит картину. В музеях и художественных училищах это происходит сплошь и рядом.

Плам усмехнулась.

— Бриз говорит, что нынешний спад не отразился только на тех галереях, которые открыто продают копии своих картин.

— Есть еще и другие области законного бизнеса, играющие на руку преступникам.

Лео пояснил, что некоторые страховые компании рекомендуют владельцам картин выставлять их копии, а оригиналы держать в банковских сейфах. В случаях кражи страховые компании зачастую сами вступают в переговоры с преступниками, чтобы выкупить украденную картину, и при этом не обращаются в полицию. Понятно, что им лучше отдать десять процентов стоимости ворам, чем выплачивать все сто владельцу.

Очень часто европейские музеи вообще не страхуют свои экспонаты, ибо это слишком дорогое для них удовольствие. И тогда им приходится скрывать факты воровства, чтобы не обнаруживать свою несостоятельность. Они сами договариваются с грабителями, если могут. В противном случае предметы искусства попадают на черный рынок. А как полагает одна церковная страховая компания, только в Англии из храмов пропадает по одной антикварной вещи каждые четыре часа.

Лео сохранял серьезный вид.

— Очень немногие из таких преступлений оказываются раскрытыми, не говоря уже о возвращении похищенного их владельцам. Фальсификацию трудно доказать еще и потому, что преступным деяние оказывается только тогда, когда кто-то начинает выдавать подделку за оригинал, чтобы продать ее.

— То есть только тогда и можно обращаться в полицию, да, Лео?

— Не все хотят связываться с полицией. Многие факты не доходят до полиции, ведь иных покупателей не смущает то, что они приобретают ворованное. Больше всего, например, подделывают Фаберже. Какой-нибудь пройдоха говорит коллекционеру: «Эй, у меня есть пасхальное яйцо… но оно краденое…» Это самый легкий способ всучить подделку восторженному и неразборчивому собирателю, который думает, что по дешевке покупает сокровище.

— Жадность не одного сгубила. Лео кивнул.

— Перед Первой мировой войной из Лувра была украдена Мона Лиза — в результате самого обычного ротозейства — и продана итальянцу, который спрятал ее. Но до этого грабители наделали с нее множество копий — по меньшей мере пятнадцать было продано ими за огромные суммы. Через два года полиция нашла оригинал и вернула его в Лувр, но ни один из покупателей подделок не признался, что его надули. — Он повеселел. — Ты не можешь пойти в полицию, Плам. Там тебя не будут слушать.

— Почему нет?

Он перечислил причины по пальцам:

— Картина — собственность Сюзанны, не твоя. Владелец настаивает на отсутствии состава преступления. А у тебя нет ни малейшего доказательства.

— И тем не менее, — упрямо сказала Плам.

— Тебе скорее всего понадобятся услуги международного детективного агентства. На махинациях в области живописи специализируется «Джулс Кролл», но это стоит очень дорого.

— Как дорого?

— В цену услуг хорошего адвоката. Но кто из частных лиц может позволить себе это?.. Наверное, около полутора тысяч долларов в день за каждого нанятого сыщика… — Лео наклонился и похлопал ее по руке. — Ты не можешь платить такие деньги, Плам, да и зачем тебе? Картина Сюзанны тебя не касается. Твои поиски могут быть опасными… Плам, я серьезно… Ну почему бы тебе не зайти после ленча в офис к Виктору и не расторгнуть пари?

— Как хорошей девочке, да? Нет, я намерена взяться за это из принципа.

— Я заметил, что люди говорят это, когда собираются сделать ужасную глупость, для которой не находят других оправданий. — Лео вздохнул. — Если уж ты так настроена, то тебе следует проверить, не краденая ли это картина, и, если это так — что вполне возможно, — тогда дело за полицией, и они немедленно займутся этим. Так что проверь по каталогу Трейса.

— Что это такое?

— Международный ежемесячный журнал, где перечисляются все украденные картины.

— А где-нибудь ведется учет подделок?

— Да, в Международном фонде исследований в области искусства. Их головной офис находится в деловом центре, но они работают в основном с музеями, галереями и страховыми компаниями. Там тебе в лучшем случае могут посоветовать обратиться к эксперту по голландским натюрмортам, но не более того.

— Почему?

— Потому что ты не ученый и не представляешь никакой крупной организации, которая могла бы позволить себе выплатить крупный гонорар за консультацию.

Плам обиженно поджала губы.

— Ты хочешь сказать, что они не будут со мной разговаривать, если я не смогу заплатить? Тогда почему это не заинтересует полицию?

— Ты же не какая-нибудь эксцентричная маленькая леди, и наш ленч проходит не в романе Агаты Кристи. В реальной жизни полицейское управление Нью-Йорка по уши занято вылавливанием реальных трупов из Гудзона, преследованием реальных распространителей наркотиков, а также тем, чтобы не попасть под обстрел реальных банд малолетних преступников на мотоциклах. У полиции нет времени заниматься расследованием махинаций в мире искусства, от которого они балдеют, потому что ничего в нем не понимают, за исключением разве что Джо Кинана да Винсента Сабо из всей нью-йоркской полиции, но я сомневаюсь, что у этих двоих найдется время, чтобы помочь тебе, Плам.

Он прервал свою речь на время, пока официант подавал салат.

— Полиция бессильна перед такими преступлениями. Все упирается в деньги. Сколько правительство может выделить на охрану произведений искусства, привлекающих со всего мира туристов, которые, в свою очередь, приносят стране огромные доходы? Они ведь приезжают в Италию не для того, чтобы осмотреть заводы «Фиат». Но правительство ни за какие деньги не сможет научить копов или таможенников распознавать раритеты. И если уж мошенникам удастся морочить классных искусствоведов и даже агентов, которые всю жизнь тренируют глаз, то что уж говорить о копах?

— Разве они не могут выйти на того, кто фабрикует подделки?

— Возможно, но в сфере живописи у копов нет того опыта, какой они накопили с обычными преступлениями. Тут они способны и мотивы понять, и внедрить в преступный мир информатора. Но делать подобное, не понимая мира искусства, — все равно что носить воду решетом. Однако им надо вначале что-то увидеть и потрогать — труп, например. А в мире искусства им не за что ухватиться. — Лео помолчал, пока официант подавал тертый сыр «Пармезан». — Копы будут смотреть на такое преступление и не смогут его увидеть, — убежденно продолжал он, — потому как не в состоянии отличить подлинное произведение искусства от фальшивки. И им непонятно, почему кто-то другой так уверен, что именно этот мазок кисти не может принадлежать Пикассо или другому мастеру.

— Лео, ты хочешь сказать, что обычный полицейский не может помочь мне, потому что не в состоянии отличить Гварди от Каналетто?

— Примерно так, особенно в США. Там среди полицейских почти нет знатоков живописи, — Но если мошенничество с картинами — третья по денежному обороту преступная деятельность в мире, то как насчет ФБР и Интерпола?

— В ФБР один-единственный специалист, в Интерполе их несколько. В Лондоне три криминальных эксперта, в Нью-Йорке только два и один в Лос-Анджелесе. Да! Есть еще специально обученное полицейское подразделение итальянской полиции, оно могло бы помочь. Но все его люди остро необходимы в самой Италии.

— Специально обученное? — Плам хотелось узнать о нем побольше.

— Прежде всего проверяют их зрение, чтобы исключить дальтонизм. Их учат рисовать, определять возраст материалов. Они изучают приемы изготовления подделок, особенности манеры знаменитых художников; овладевают и основами химии, чтобы проводить анализ состава красок.

— Выходит, что их учат, как делать фальшивки?

— Выходит. Итальянцы полагают, что надо быть художником или самому уметь подделывать картины, чтобы распознавать подделки других.

— Если копы бесполезны, а для того, чтобы распознать подделку, надо быть художником, — значит, я подхожу, — твердо сказала Плам. — Так ты поможешь мне?

— Я бы не стал, — заерзал он.

— Что, Бриз уже успел с тобой побеседовать? И просил убедить меня, что это глупость и чтобы я бросила это дело?

— Какое там глупость! Это самое настоящее безумие, вот что я тебе скажу.

Дальновидный Лео с уважением относился к резкому и жесткому Бризу и всячески старался поддерживать с ним отношения. Ему была симпатична привычка Бриза сорить деньгами, хотя в этом он заметно поутих, когда кончилось процветание восьмидесятых.

— Мне нравится Бриз, — добавил Лео. — Я люблю бывать в его компании и, признаюсь, не хочу нажить себе врага в его лице.

— А в моем? Да мы еще и не объявили друг другу войну, — резко бросила Плам.

Лео подался вперед и взял ее за руки.

— Плам, я хочу отговорить тебя, потому что поиск будет смертельно опасным. С мафией шутки плохи, из-за собственного упрямства и семейной перебранки нельзя лезть на рожон.

Плам вспомнила о паническом ужасе, охватившем ее прошлой ночью. Но это, конечно, был беспричинный страх, как у детей по ночам. Вероятно, и Лео, с его разговорами о всемогущей мафии, тоже преувеличивает опасность. Как всякому пишущему человеку, ему было свойственно драматизировать ситуации.

Плам откинулась на стуле. Она не даст Лео запугать себя. Но, сняв со спинки стула светло-зеленый жакет и накинув его на плечи, она почувствовала, как по спине пробежал холодок, хотя в ресторане было уютно и тепло.

Глава 6

Покинув гостеприимный и уютный «Одеон», Плам взглянула на ясное небо над головой, отливавшее заманчивой голубизной куполов итальянских соборов, и решила пройтись по Уолл-стрит мимо маленьких очаровательных домиков восемнадцатого века, напоминавших ей Портсмут. Она хотела купить здесь пару перчаток взамен тех, что забыла в такси.

Западный Бродвей она старалась миновать как можно быстрее. Он оживлял в ее памяти грязно-коричневые полотна Эдварда Хоппера, пропитанные одиночеством, беспокойством и страхами большого города, впервые испытанными ею еще в Лондоне.

Она поразилась неожиданной силе ветра, налетевшего с юга. Подтаявший за день снег покрылся ледяной коркой. Тротуары сделались опасно скользкими.

Немногочисленные прохожие в тяжелых темных пальто шли сгорбившись, с трудом преодолевая ветер. Плам подняла воротник своего легкого пальто и засунула руки в карманы, сразу припомнив времена, когда ей приходилось ходить пешком, чтобы не тратиться на проезд в автобусе.

Плам отказалась от предложения Лео проводить ее, потому что хотела спокойно обдумать наконец ту проблему, от которой уходила долгие годы. Ею владело ощущение внутреннего одиночества, которому она не могла найти объяснения, имея мужа, детей и множество друзей. Все это заставляло ее отмахиваться от этого нелепого чувства, но теперь оно становилось все сильнее и, как во сне, превращалось в тоску, причины которой она не вполне могла припомнить. Она словно бы лишилась части себя, и теперь эта затерявшаяся где-то частичка все настойчивее призывала ее на поиски, предупреждая, что без этого она так и останется неудовлетворенной и вечно мятущейся личностью.

Пробиваясь сквозь ветер на Уолл-стрит в не по сезону легких замшевых сапогах, хлюпавших по раскисшему снегу, она чувствовала, что направляется навстречу беде. А полная неспособность разобраться в мучившей ее проблеме только усиливала чувство опасности.

На пересечении Западного Бродвея с Чамберс она повернула налево. Ветер сразу же ослабел, хотя все еще продолжал налетать порывами. Она заспешила мимо витрин маленьких магазинчиков, специализирующихся на продаже орехов, кофе в зернах, сливочной помадки и накладных ногтей. Изломанными неоновыми линиями пламенела реклама: «Бесплатная доставка светлого пива „МиЧелоб“, „Смокинги напрокат“, „Немедленный психологический прогноз“.

Плам нырнула в корейский магазин на Чамберс и быстро прошла вглубь. Скрывшись за холодильным шкафом с банками пива, она сняла с пальца кольцо с бриллиантом и сунула его в глубокий карман пальто. Теперь она не станет добычей грабителей. Может, ей следовало положить кольцо в кошелек? Нет, это как раз то, что грабители хватают в первую очередь. Только идиоты носят ценные вещи в кошельке. Но беспокойство не проходило, и Плам вдруг поняла, что причиной его является беззащитность. Но почему она должна чувствовать себя беззащитной?

На перекрестке Плам повернула направо. На Бродвее в лицо опять стеганул ветер — такой резкий, что перехватило дыхание. Она открыла рот, чтобы схватить воздуха, и ветер ледяным клубком закатился в горло, обжег холодом легкие и застыл внутри. Плам стиснула зубы и обхватила себя руками. Так холодно ей никогда не было.

В бледно-голубом небе высился готический шпиль небоскреба «Вулворт». Автомобили проезжали изредка. На противоположной стороне несколько уличных торговок с обескураженным видом жались к вентиляционным решеткам метро. На скамейках небольшого парка мэрии с несчастным видом ютились бездомные бродяги. Некоторые уже были слишком пьяны, чтобы ощущать холод. Вокруг валялись пустые бутылки.

Плам вдруг стало стыдно за свое чувство неудовлетворенности. «Бедная маленькая богачка», — насмешливо подумала она. Но чувство неудовлетворенности не проходило оттого, что она говорила себе, что счастлива, что у нее есть все и даже больше. И к тому, чтобы стать художником, она шла не так, как многие другие, которые хоть и не по своей вине, но жили гораздо ниже уровня своих способностей. Некоторым женщинам вообще не удается узнать меру своего таланта. Но с какого момента художник начинает нуждаться в спортивных автомобилях и в другой роскоши? Ее претенциозная светская жизнь — это лишь иной, более дорогостоящий, способ не отстать от Джоунсов, как раз то, что ей так не нравилось в матери, когда она видела, как ощущение беззащитности заставляет ее тянуться за соседями, становясь агрессивной и безжалостной.

В конце узких улочек Южного порта показались мачты пришвартованных яхт постройки прошлого века. Древние строения из мелкого кирпича, теснившиеся вокруг рыбного базара на Фултон-стрит и когда-то служившие складами и постоялыми дворами, теперь были превращены в шикарные кафе и магазины деликатесов. Купив в салоне Лауры Эшли бордовые перчатки и такой же шарф, Плам прошла в примерочную и быстро надела на палец кольцо с бриллиантом. Она будет рада, когда покинет этот район и не будет чувствовать необходимости прятать кольцо.

У Забара, соблазненная запахом свежеиспеченного хлеба, Плам накупила всевозможных булочек для ребят и тут же вспомнила, что пухленький Макс сидит на диете, а помешанный на здоровье Тоби вообще не прикасается к тому, что содержит сахар. Они для нее все еще были малыми детьми, и это все больше раздражало их. Но Плам не могла считать их взрослыми только потому, что они вдруг заговорили ломким баском.

Неожиданно ей пришло в голову: ее беда в том, что она не чувствует себя полноценной личностью. Да, она художник, она мать, но вот ощущения того, что она женщина, не было.

Когда она, впервые оказавшись в Лондоне, только начинала свою самостоятельную жизнь, дела шли туго, но у нее были ее сыновья, ее картины, ее друзья и больше времени для веселья и других простых вещей, которые женщину делают женщиной. Неужели за признание и успех надо расплачиваться самым дорогим?

Глава 7

Плам вышла из лифта в офисе Виктора и оказалась лицом к лицу с одной из своих картин. Полотно, полыхающее ярко-желтыми, шафрановыми и лимонными оттенками, напомнило ей, какой она была счастливой, работая над ним, и у нее сразу улучшилось настроение. Это было как раз перед тем, как Тоби беззаботно покинул дом, чтобы поселиться с друзьями в общежитии, и она почувствовала себя так, словно ее обокрали. После этого темные и мрачные тона долгие месяцы не сходили с ее палитры, как и с рабочего стола, на котором она смешивала краски.

Дженни пыталась успокоить ее.

— Большинство женщин, посвятивших жизнь своим детям, остаются ни с чем, когда те уходят из дома. А у тебя остается твоя живопись, Плам.

И это подействовало.

В своих картинах Плам рассказывала о себе, эмоционально обнаженной и беззащитной. Но если картину можно было описать словами, значит, она не выразила в ней то, что хотела. Значит, зритель не сможет понять и разделить ее чувства. Цвет передавал ее мысли и ощущения, как звук в музыке. И теперь в офисе Виктора она задумалась о том, как выльются на холст вновь охватившие ее чувства.

Она уставилась на огромное полотно и — так было всегда — тут же почувствовала желание что-то изменить в нем. Освещение, в какое попадали выставленные картины, никогда не было таким же ясным и прозрачным, как в ее лондонской мастерской. В этом мягком январском свете, отраженном от поверхности вод Нью-йоркской гавани, некоторые мазки кадмия казались слишком резкими, тогда как вкраплениям жженой охры недоставало насыщенности. Эти два тона не выдерживали соседства друг с другом.

Вскоре Плам пригласили к Виктору, и ей показалось, что она попала в музей современного искусства, но никак не в кабинет голливудского магната. Одна стена была сплошь стеклянной и выходила на лужайку, спускавшуюся к гавани, другую закрывали стеклянные же полки с коллекцией масок из Новой Гвинеи. На третьей висела еще одна картина Плам — из серии ее мрачных черно-лиловых творений. Из мебели в кабинете было всего лишь три диванчика, покрытых серой фланелью. Они расположились вокруг огромной плиты сланца, на которой лежала тонкая оранжевая папка с документами и стояла стеклянная подставка с визитными карточками Виктора, где были указаны шестнадцать номеров его личных телефонов, включая автомобильный.

Плам посмотрела сквозь стену на огромную серую гладь Ист-Ривер — молчаливую, зловещую и безнадежно холодную. Дальний берег казался темной полоской угля с неровными краями, лилово-серые здания напоминали пейзажи Моне.

Дверь отворилась, и вся комната сразу заполнилась присутствием Виктора и тех миллионов долларов, которые он олицетворял.

— Не костюм, а сплошная ностальгия по шестидесятым. — Пожимая ее руку, он оглядел Плам с ног до головы. — А что это с сапогами? Тебе их лучше снять, они совсем промокли… Я отправлю тебя на «Роллсе». Мисс Орбах, через полчаса мне будет нужна машина! — Он поднял ее руку с кольцом. — Оно тебе нравится, да?

Плам пошевелила пальцами, наблюдая, как бриллиант ловит свет и вновь отбрасывает его уже в виде ослепительных лучей — синих, зеленых и желтых.

— Эти просто сказка, Виктор! Я чувствую себя кинозвездой прошлых лет!

Виктор довольно кивнул.

— Бриз прав, сейчас самое время для таких приобретений. — Он подошел к прозрачной стене и уставился на темневшую вдали береговую черту. — Ты продолжаешь это… расследование? Плам кивнула.

— Я так и сказал Сюзанне, что ты не остановишься. И даже заключил с ней пари на пять тысяч долларов. — Он улыбнулся. — На нее твои слова не произвели большого впечатления, но мне самому хотелось бы знать правду. И я, естественно, помогу тебе всем, чем могу. Единственное, чего бы мне не хотелось, так это беспокоить Сюзанну. Она очень занятой человек, ты же знаешь.

— Но, Виктор, мне необходимо детально рассмотреть картину — и при дневном освещении!

— Мне очень жаль, Плам, но это просто невозможно.

Тон Виктора был категоричен, и Ллам стало ясно, что он предлагает ей держаться от квартиры Маршей подальше. «У него был колоссальный скандал с Сюзанной, — заключила она. — И теперь, черт побери, я не смогу осмотреть этот голландский натюрморт при дневном освещении и проверить фактуру обратной стороны». Женам торговцев картинами известно, что при проверке сомнительной вещи важное значение имеет внутреннее чувство, которое возникает при ее рассмотрении и является суммой всего твоего предшествующего опыта, затем производится булавочный тест и, наконец, проверяется ее оборотная сторона.

Старые картины писались на дереве, металле или холсте. Неаполитанские холсты — грубые, как мешковина, у старого венецианского полотна рисунок «в елочку». Чем дальше на север Европы, тем тоньше фактура холста, север славился своими текстильными фабриками.

На обратной стороне картины коллекционеры часто делали отметки: ставили свои монограммы или инициалы, номера согласно своему учету. На старых полотнах можно было обнаружить следы выставочных ярлыков, инвентарные номера аукциона — все это помогало проследить их историю. Так, на Сотби отметки делаются мелом или наклеиваются этикетки, у Филлипса пользуются синим мелом, а Кристи — это единственный аукцион, где наносят отметку из двух букв и трех цифр, обозначающую дату продажи и номер лота, зафиксированный в каталоге.

Плам надеялась, что обратная сторона голландской картины скажет ей что-нибудь, не такая уж безупречная это подделка. И теперь она была в отчаянии.

Виктор взял со стола тонкую оранжевую папку с бумагами.

— Мисс Орбах сняла копию свидетельства о происхождении и приложила копию диапозитива. Я присовокупил сюда фотокопию своего чека об оплате, а также письмо, которое дает право наводить любые справки по поводу картины от моего имени. Нужно ли что-нибудь еще?

— Я бы хотела съездить в Лос-Анджелес и встретиться с декоратором, отыскавшим для вас этого Балтазара ван дер Аста.

Когда Виктор наклонился, чтобы позвонить секретарше, Плам добавила:

— И ты упоминал здешнего торговца, у которого есть подобная картина. Кто он?

— Артур Шнайдер с Пятьдесят седьмой улицы. Хорошо, я устрою тебе встречу с декоратором Синтией Блай в Лос-Анджелесе. Она в шоке. Говорит, что у Малтби очень высокая репутация. Она не отрицает, что наша картина подвергалась реставрационным работам, но в этом нет ничего необычного, старая картина почти всегда нуждается в реставраторах.

— Да, реставрация — это темная область, — согласилась Плам. — Иногда невозможно определить, где кончается восстановление и начинается подделка. Иногда картина может обновиться на девяносто процентов. Но в вашем случае совсем не то.

— Синтия говорила, что ты, возможно, имела в виду, что картина написана не полностью ван дер Астом. Возможно, ему помогал ученик. Ведь выдающимся мастерам приходилось поручать подмастерьям выписывать фон, одежду, собак, лошадей и даже человеческие тела.

— Я не это имела в виду, Виктор.

— Синтия еще спрашивала, не хотела ли ты сказать, что картина была скопирована в мастерской ван дер Аста сразу после того, как он ее написал. Она говорит, что такое происходило на каждом шагу.

Виктор сообщил Плам также еще ряд соображений, высказанных Синтией. В те времена нередко бывало так, что по окончании работы над картиной в мастерской делались ее копии. Известно, что ученики Леонардо да Винчи написали не менее сорока копий его картин. Все они были выполнены в его мастерской, и всегда считалось, что они не уступают работам самого мастера.

Плам согласно кивнула.

— Так ты предполагаешь, что наша картина — это первоначальная копия другой работы ван дер Аста, выставленной в одном из музеев?

— Я подозреваю, что натюрморт — это компиляция из разных частей других работ ван дер Аста, а это значит, что картину написал совсем недавно довольно опытный и умелый мошенник.

— Что ж, тогда докажи это.

Плам откинулась на спинку кожаного сиденья темно-бордового «Роллса» и раскрыла оранжевую папку Виктора, чтобы взглянуть на паспорт. В идеальном случае такая подборка документов позволяет покупателю картины четко проследить в обратном порядке ее путь от владельца к владельцу, вплоть до ее автора. В этом формуляре указываются и все ее появления на выставках, и упоминания о ней в научных трудах. Но полный формуляр — вещь редкая: владельцы забывают фиксировать происходящее с их шедевром.

И тогда обычно возникают споры насчет подлинности. Потому-то Бриз и велит Плам оставлять отпечаток пальца на обороте каждой ее картины, а также ставить свою подпись на лицевой стороне. Отпечаток ее пальца ставится также и на квитанции о продаже.

В оранжевой папке Виктора было два конверта. В первом — копия диапозитива размером десять на восемь дюймов с полным описанием прелестного натюрморта. И то и другое — с подписью мистера Малтби. Во втором конверте лежала справка с отрывочными сведениями о прошлом картины, а также копии разных квитанций о продаже и заключение экспертизы на нидерландском языке, сделанное, предположительно, в 1922 году. Картина нигде не выставлялась.

Когда «Ролле» выехал на Пятьдесят седьмую Восточную улицу, Плам захлопнула папку. Паспорта, так же как и картины, можно подделать.

С тротуара Плам заглянула в зарешеченное окно картинной галереи Артура Шнайдера. На фоне шторы из светло-зеленого бархата красовался на небольшой подставке искусно подсвеченный голландский натюрморт размером восемнадцать квадратных дюймов: столик орехового дерева, на нем ваза времен династии Мин, с голубым рисунком и широкой каемкой, наполненная клубникой и вишнями. На дальнем плане были рассыпаны несколько вишен вместе с листьями и лепестками гвоздики, с которых на столик скатились прозрачные капли воды. К одной ягоде прилепилась трупная муха. Небольшая табличка рядом с подставкой сообщала, что картина выполнена по меди в период между 1615 и 1630 годами Якобом ван Хальсдонком.

Плам нажала кнопку звонка. Дверь открыл крупный мужчина средних лет в старомодных очках в золотой оправе, сквозь которые на нее смотрели бесцветные рыбьи глаза. В зале, похожем на гостиную Сюзанны, больше никого не было. На темно-зеленых стенах висели небольшие картины в золоченых рамках, тщательно подсвеченные. Три из них были семнадцатого века. На одной изображена рыбацкая лодка на фоне штормового моря; другая представляла кабацкую сцену: подвыпившие тучные крестьяне играли в карты, курили длинные глиняные трубки или танцевали под аккомпанемент скрипача с огромным животом; третья являла собой веселый зимний пейзаж с людьми, которые катались на лошади, запряженной в сани, и играли во что-то вроде хоккея.

— Школа Хендрика Аверкампа. Они играют в гольф, который был придуман голландцами еще в тринадцатом веке и положил начало современному гольфу и хоккею на льду, — пояснил мистер Шнайдер. Его речи был свойствен какой-то неуловимый дефект.

Плам сообщила, что помогает кое-кому выбрать подарок жене надень рождения, и мистер Шнайдер, видевший, как Плам подъехала на темно-бордовом «Роллсе», не стал возражать против того, чтобы отодвинуть натюрморт от окна и дать ей рассмотреть его.

— Голландский натюрморт семнадцатого века — это как раз то, что нужно. Как вы, несомненно, знаете, это был золотой период голландской и фламандской живописи. Посмотрите, как четко и ясно выписаны детали. Обратите внимание на его безмятежность.

— Мне кажется, я уже видела на какой-то картине подобную бело-голубую вазу, — словно бы про себя заметила Плам. — Это точно работа ван Хальсдонка?

— Абсолютно точно! — В голосе Шнайдера прозвучал едва заметный холодок. — Но как вам, несомненно, известно, — продолжал он, явно имея в виду, что ничего ей не известно, — каждый художник этого периода сохранял все свои пробные наброски, а затем они неоднократно использовались им Самим, его учениками, порой и коллегами, потому что тогда было принято заимствовать детали друг у друга. И так они передавались из поколения в поколение.

Как вы, наверное, слышали, одна знаменитая парочка на коньках впервые появляется в пейзаже с замерзшей рекой Хендрика Аверкампа, затем выскакивает на нескольких других его работах, а также на полотнах Барента Аверкампа и Арента Арентца.

— И какова цена натюрморта?

Мистер Шнайдер взглянул на бриллиантовое кольцо Плам.

— Начальная цена сто восемьдесят пять, — твердо произнес Шнайдер и заметил, что Плам даже глазом не моргнула.

— Она может быть снижена?

— До некоторой степени. — Помолчав немного, Шнайдер спросил:

— Могу я узнать имя счастливой именинницы?

— Миссис Марш.

На лице Шнайдера ничего не отразилось. Он явно не относился к числу читателей «Уолл-стрит джорнэл».

— Сюзанна Марш, — уточнила Плам. Шнайдер расплылся в улыбке.

— Ферма «Солнечный берег»? Каталоги для заказов по почте? — Почти вся цветистая роскошь загородного дома — за исключением разве что белых персидских котят да двух маленьких молчаливых дочек Сюзанны — могла быть заказана по почте с помощью каталога от «Сюзанны с Солнечного берега». — Эта картина просто идеально впишется в подобную обстановку, — с восторгом произнес он. — Когда миссис Марш будет угодно взглянуть на картину?

— Она должна стать для нее сюрпризом. Мистер Марш увидел ее в вашем окне и попросил меня проверить ее происхождение.

Отношение Шнайдера слегка изменилось, когда он понял, что перед ним не любовница и не декоратор (ни визитной карточки, ни разговоров о скидке), а скорее всего секретарша того, кому принадлежит «Роллс-Ройс». Возможно, и не бриллиант это, а циркон.

Изучая картину, Плам повернула ее к себе обратной стороной, и Шнайдер догадался, что она не просто приглядывается к товару. Через полчаса Плам знала, что маленький прелестный Якоб ван Хальсдонк был подделкой, и мистер Шнайдер тоже знал это и знал, что она знает. Однако оба делали вид, что ничего не знают.

— Полагаю, что за это причитается… — вежливо сказала Плам, — что я получу…

— Конечно. Десять процентов комиссионных. — Бог с ней, кем бы она там ни была.

— Обычно от подобных сделок я получаю пятнадцать. — Плам знала, что если она не будет торговаться, то он не сочтет ее серьезным покупателем и она не получит копию паспорта. — Благодарю вас. Тогда, может быть, я могу получить копию паспорта?.. Миссис Расселл… В «Ритц-Карлтоне»… Да, конечно, я верну ее завтра. Я вам очень признательна…

Пока Шнайдер рылся в картотеке, стоя к Плам спиной, она спокойно достала из сумочки гостиничный набор для шитья и вынула из него булавку. Острие легко вошло в краску.

Еще через десять минут Плам стало известно, что Шнайдер приобрел картину у «Леви-Фонтэна». Это был известный в Париже торговый дом второй категории, который никогда не поднимется до первоклассного Матисса, но и не упустит своего, к примеру, чего-то вроде неоконченного наброска Фонтен-Латура.

Когда она собралась уходить, Шнайдер заметил, как бы между прочим:

— Возможно, вам следует знать, что этой картиной интересуется еще кое-кто. Один из ваших соотечественников.

— Тогда мне следует привести сюда мистера Марша как можно скорее. Этот соотечественник занимается торговлей?

— У меня сложилось впечатление, что он занимается частным расследованием. Он приходил этим утром и разговаривал с моим помощником, который сейчас у дантиста. Верном сказал мне только, что британец рассматривал картину с полчаса и пообещал вернуться позднее. Я не думаю, что это был визит с целью покупки.

Глава 8

Пока «Роллс» медленно прокладывал себе путь по запруженным дорогам города, Плам раскрыла второй паспорт. Он оказался не столь подробным, как тот, что предоставил ей Виктор. В отеле она снимет копию и утром вернет ее Шнайдеру. В голове лениво вертелся вопрос, действительно картина заинтересовала того англичанина или Шнайдер просто хочет набить цену. Скорее всего, и то, и другое. Теперь это не имело значения: фальшивый ван Хальсдонк мог отправляться куда угодно.

Плам поудобнее устроилась на сиденье за широкими плечами шофера в темно-бордовой форме. Ей нравилось это шикарное укрытие, так надежно защищавшее ее от холодной погоды.

Бросив украдкой взгляд на кольцо, она залюбовалась бело-голубым сиянием бриллианта. Мысли о беззащитности больше не тревожили. В ее руках было вполне осязаемое доказательство того, что она добилась своего, несмотря на насмешки Джима.

Ровно через два месяца после того, как Джим ушел от нее, Плам, сидя за чаем с родителями возле камина в гостиной, сбивчиво поведала им о своих планах на будущее.

Ворчание на тему о том, что «в нашей семье никогда не было разводов», не шло ни в какое сравнение с тем переполохом, который поднялся, когда она нервно заявила о своем намерении перебраться в Лондон.

Если она найдет работу, кто будет присматривать за детишками? — заметалась в волнении мать. А если не найдет работу, то как ей прокормить их? Эти премиальные деньги скоро кончатся. Она не должна думать только о себе.

Плам говорила им, что у Джима есть работа и закон обязывает его помогать детям материально. (Она еще не знала, что алименты не заменяют отца.) Твердила, что в Лондоне она скорее найдет хорошо оплачиваемую работу, чем в Портсмуте.

Мать немедленно предположила, что, не найдя ничего другого (как это было с теми, кому не хватало образования и опыта), Плам пойдет в натурщицы. И закатила истерику.

— Почему, ну почему ты устраиваешь такое своим родителям?

— Мне нужен шанс, чтобы развить свои способности. У Джима был такой шанс. Почему я не имею на это права?

— Пусть так, но ты не должна тащить за собой детей. Что ты можешь получить в Лондоне такого, чего нет в Портсмуте?

— Я уже говорила… Лондон — один из центров живописи. Здесь я ничего не добьюсь, здесь я никогда не продам ни одной своей картины. Назовите мне хотя бы одного-единственного крупного торговца живописью, который ведет свои дела в Портсмуте?

— Что с тобой происходит? В тебя словно бес вселился! — взорвалась мать, впервые столкнувшись с такой отчаянной решимостью своей вечно кроткой и покорной дочери. — Тебя будто подменили! Да нормальна ли ты?

— Да, мама, когда я рисую, я становлюсь другим человеком. Я знаю, что я делаю и почему я делаю это. И теперь я хочу быть этим человеком все время.

— Хватит нести чушь, моя девочка! — вмешался отец, в очередной раз отрываясь от своей газеты. — Больше ни слова про Лондон! Ты К так уже достаточно расстроила мать. Не пора ли кормить детей ужином?

Через два месяца, солнечным майским днем, когда мать отправилась на весеннюю распродажу у «Хэндли», Плам добежала до паба в конце улицы и вызвала такси. В 11.20 она и ее два сына сели в поезд, отправлявшийся до вокзала Ватерлоо.

В захолустном Кентиш-таун на севере Лондона Дженни нашла для них две чердачные комнаты, в одной из которых был титан с ванной. Покрытые копотью дома у подножия холма первоначально строились для больших и богатых семей, бежавших из старого Лондона, когда через их дворы стали прокладывать железные дороги. Теперь в каждом из них проживала не одна семья. Как и во всех этих домах, холл в доме, где поселилась Плам, являл собой унылое нагромождение поломанных колясок и велосипедов, на которые не позарился бы никакой вор.

Из-за сильного запаха красок и неизбежного беспорядка Плам писала свои картины в маленькой комнате, а все остальное время проводила с сыновьями в той, что побольше.

Тоби не исполнилось еще четырех лет, Максу было два года, но о том, чтобы платить за детский сад, не приходилось и думать, так что сыновья постоянно вертелись под нотами у матери. Плам выбивалась из сил, но рассчитывать ей кроме как на себя было не на кого. Она быстро поняла, что нельзя быть хорошей матерью, когда в семье нет отца, и превратилась в нечто среднее между гувернанткой и предводительницей банды, при этом оптимизма в ней не убавилось. «Все как-нибудь образуется», — говорила она себе. Главное, что ей удалось наконец-то оказаться в Лондоне.

Как и Лулу, которая вместе с Мо демонстрировала, что и вдвоем можно прожить на одну зарплату, Плам обнаружила, что дорога в художественное училище ей заказана, и она за ничтожную плату стала работать по вечерам официанткой. Днем она присматривала за ребенком женщины, жившей на первом этаже, пока та работала в булочной. А по вечерам соседка оставалась с Тоби и Максом. Вскоре Плам взяла к себе на день еще двух детишек. Времени на занятия живописью становилось все меньше.

Неудивительно, что ее первые работы лондонского периода полны уныния. Она чувствовала себя чужой в городе с его бесконечными толпами знакомых друг другу людей, мелкими соблазнами и его атмосферой вечной тревоги и ощущением нереальности окружающего. В библиотеке она взяла книгу об Эдварде Хоппере. Ей давало успокоение ощущение родства с теми одинокими людьми, что были изображены на его картинах.

В один из октябрьских вечеров она, вернувшись домой смертельно усталая, обнаружила на пороге съежившуюся от холода в ожидании ее Лулу. Оказывается, она порвала с Мо.

— Он нашел себе другую ненормальную, которую нужно спасать, — с горечью сообщила Лулу. — Меня выставили этим утром и вселили ее. Мне негде спать и некуда пойти, нет ни денег, ни работы. Я уже побывала у Дженни, но она говорит, чтобы я вернулась домой, и не разрешила мне остаться у нее, хотя жилье там такое дешевое, что даже я могла бы платить за него половину.

Дженни, начавшая свой второй год учебы у Слейда, все еще жила в Уэстборн-Гроув, в доме, набитом переселенцами из Вест-Индии. Там у нее была комната в подвале, выходившая на задний двор, похожий на свалку металлолома и старых матрацев.

— Думаю, Дженни побоялась, что если ты вселишься к ней, то никогда уже не выедешь. Можешь остаться у меня. — Плам понимала отчаянное положение Лулу удержаться в мире живописи, а значит, и в Лондоне.

— Спасибо, — угрюмо поблагодарила Лулу. — Скорее всего, у Дженни начинается очередной роман. Она становится ужасно скрытной.

Лулу прожила у Плам месяц, спала в мастерской и, вставая каждое утро с головной болью, клялась, что никогда не обзаведется детьми. «Бедлам», — повторяла она.

Дженни нашла для нее работу — уборщицей в офисе экспериментального театра «Раунд-Хаус», где она была занята три дня в неделю. Ко всеобщему удивлению, Дженни уговорила Джима раздобыть официальный бланк Хэмпширского художественного колледжа и написать рекомендацию для Лулу.

— Как тебе только удалось это? — поражалась Плам. — Он никогда бы не сделал такого для меня.

— Очень просто. Джим ведь беспокоится о детях, не так ли? Поэтому я просто спросила его, хочет ли он, чтобы с его сыновьями жила наркоманка?

— Но ведь Лулу избавилась от этого пристрастия.

— А откуда Джим может это знать?

— Послушай, я не хочу, чтобы дело дошло до тюрьмы, Дженни…

Освоившись в Лондоне, Плам нашла удручающим все то, что происходило на художественном поприще. Она наивно полагала, что в столице в ее жизни все станет на свои места Наконец-то она будет работать как сумасшедшая весь день, а ночами, за кофе и пивом «Эббот», спорить с бородатыми людьми в черных свитерах о законах искусства и о том, как они станут влиять на общество своим творчеством.

Как бы не так! В мире живописи шла ожесточенная конкурентная борьба, и атмосфера здесь была крайне циничной. Доступ к рынку открывался только питомцам Королевского колледжа и училищ Королевской академии. Лишь их работы доходили до потенциальных покупателей. Всем остальным британским выпускникам, не имеющим высоких связей, оставалось только гадать, перепадут ли им когда-нибудь крохи успеха.

Собираясь на чердаке у Плам, три провинциалки обсуждали свою жизнь и все больше опасались, что никакие радужные перспективы их не ждут. Чтобы пробиться в картинные галереи, нужна была рекомендация, а не талант художника. Владельцы галерей и властелины мира живописи даже не глядели работы молодых художников, если их не рекомендовал какой-нибудь влиятельный покровитель. Тот самый безысходный случай, когда человека не берут на работу по причине отсутствия у него опыта, который ему было неоткуда взять.

Недоучившейся провинциалке, пусть и завоевавшей в Портсмуте премию, Плам не приходилось надеяться на просмотр своих работ. К тому же большинство их сгорело вместе с сараем. Как и подруги, Плам быстро осознала, что женщину к успеху могут привести только два пути. Первый — вечно ходить в заляпанном красками комбинезоне и прозябать на задворках до тех пор — может, лет до тридцати пяти, — пока тебя начнут воспринимать всерьез. Был еще путь: спать со всеми подряд наставниками, влиятельными чиновниками, владельцами галерей и с любыми мало-мальски заметными художниками, кроме, разумеется, «голубых» или тех, кого, как и их несчастных жен, ужасала сама мысль об этом. Впрочем, этот путь, хоть и мог привести к появлению упоминаний о тебе в некоторых каталогах, продвигал картины не дальше провинциальных галерей при художественных мастерских.

Оказавшись в списках, ты получаешь приглашения на открытия галерей и уже можешь начать играть в салонные игры. Ты не пропускаешь ни одной презентации, мозолишь глаза на выставках и учишься узнавать журналистов, которые, может быть, в конце концов станут узнавать тебя, слегка кивая тебе издали. Твоя цель — стать узнаваемой (твои работы никого особенно не интересуют), надо, чтобы тебя всюду видели и примелькалось твое лицо. Ты участвуешь также во всех конкурсах, и, если победишь в каком-нибудь, кивки журналистов становятся более определенными.

Лулу из своего «Раунд-Хаус» названивала во все без исключения галереи и, представляясь своей собственной секретаршей, быстро добилась того, что ее вносили в списки приглашенных. По вечерам она «внедрялась» в художественную среду, а в свободное время осваивала машинопись, чтобы получить работу и больше не сидеть на одной брюкве.

Вначале у Лулу все шло по намеченному плану. На презентациях в картинных галереях лилось бесплатное вино и подавалось дармовое угощение, что было как нельзя кстати для нее. Здесь она завязывала полезные знакомства. Плам везло меньше. Она слишком уставала, чтобы испытывать разочарование от своей лондонской жизни. У нее вообще не было свободного времени. Правда, по субботам с утра с детьми сидела Дженни, а вторую половину каждого второго субботнего дня они были на попечении Лулу, но это давало Плам возможность лишь купить продукты и забежать в прачечную.

Дело об их разводе с Джимом хоть и со скрипом, но все же продвигалось вперед. Джим приезжал из Портсмута каждую субботу и гулял с детьми. Обычно Плам заранее знала о его приезде, так же как о визите своей матери. И она всегда встречала их в прибранной квартире, где не было чужих детей, а в воздухе стоял аромат разогреваемых булочек с корицей, которые приносила соседка, работавшая в булочной.

Но как-то перед самым Рождеством миссис Филлипс нагрянула совсем неожиданно. Возможно, она сделала это намеренно.

Маленькая дочка булочницы объелась шоколадом, и ее только что стошнило, два других малыша таскали друг друга за волосы. Двухлетний Макс примкнул к одной из сторон. Неудивительно, что Плам не услышала звонка в дверь. Мать села на неубранную кровать и разразилась слезами. Сквозь рыдания Плам слышала:

— Никогда не ожидала, что мой ребенок… в такой грязи… с этими бедными детишками… моими внучатами… Мы знали, что у тебя способности… когда ты вырезала ту шотландскую собачку… и получила тот приз… У меня никогда не было возможности… я сразу после школы и на трикотажную фабрику… У Джима был шанс, почему же должна ты?.. Шейла, если ты совсем не можешь без своей живописи, я возьму к себе детишек, ведь иначе все плохо кончится и для них, и для тебя… Ты могла бы приезжать в Портсмут в пятницу вечером, а в понедельник утром возвращаться в Лондон… и я бы хоть немного подкормила тебя.

Плам со смятением в душе согласилась. Пусть пройдет два года, если за это время ей не удастся устроить свою жизнь в Лондоне, тогда придется взглянуть правде в глаза и подыскать работу в Портсмуте, возможно, секретаршей. В порыве благодарности она обняла мать.

— Я никогда не забуду этого, мама! Ты чудо!

— Нет, я просто мать.

Джим был доволен, что теперь будет чаще видеть своих сыновей. Он вновь стал значительной фигурой в Портсмуте и жил по-холостяцки с двумя другими преподавателями колледжа. Они пили пиво прямо из банок и спали чуть ли не на голом полу. О Плам он говорил своим компаньонам со злостью:

— Она не выплывет. У нее нет таланта. Та премия была просто случайностью. Она может добиться чего-нибудь, только работая на спине. Да и в этом она не слишком сильна.

Впервые в жизни Плам была предоставлена самой себе, никто не требовал ее заботы, никто не указывал, что ей делать. В тот день, когда она вернулась из Портсмута без сыновей, она, не заходя домой, отправилась в Национальную галерею и несколько часов провела там, испытывая необыкновенный подъем от ощущения свободы и эстетического наслаждения. Это опьянение не покидало ее до тех пор, пока не пришло время ложиться спать. Уже в постели она почувствовала какое-то смутное беспокойство, которое медленно нарастало в ней и превратилось в самый настоящий страх. Она была теперь свободна и могла иметь то, что хотела. Но сейчас единственное, чего она хотела, чтобы рядом были ее дети. На нее навалилась тоска одиночества.

Не выдержав, она встала, оделась и дошла до паба в конце улицы, где был телефон-автомат.

Услышав голос Дженни, она немного успокоилась.

— Плам, никого еще не миновало чувство одиночества… Прошла неделя, и Плам поняла, что это не что иное, как плата за свободу, ее оборотная сторона. И, как многие, она научилась избавляться от смущения отчужденности, погружавшего ее во тьму. Обычно хватало телефонного разговора с Лулу, которая во всем видела необычайное приключение, или звонка Дженни, которая терпеливо успокаивала ее и говорила, что чувство одиночества — это необходимое условие перехода к новому образу жизни и оно скоро пройдет.

— Без этого не бывает. И не верь тому, что пишут в журналах для женщин, — твердила ей Дженни. — Твоя нынешняя свобода — это единственный шанс заработать на жизнь живописью, так что не упускай его, Плам. — Затем Дженни напоминала ей., что скоро уик-энд и она увидит своих детей. И вообще она скоро оценит, что такое мир и покой. — И потом, Плам, ты сама говорила, что таков уж удел всех матерей.

Дженни и сама переживала тяжелые времена. Ей перестали выплачивать стипендию, сославшись на уровень доходов отца, и она была вынуждена уйти с последнего курса училища Слейда. Приходилось работать: днем — официанткой в пабе, вечерами — в супермаркете, она была готова на все, лишь бы остаться в Лондоне.

В январе 77-го, еще не насытившись свободой, Плам получила приглашение ассистировать одному посредственному художнику средних лет, от которого постоянно разило пивом. Ее представили Биллу Хоббсу на презентации, куда ее затащила Лулу. Плам полагала, что эта работа поможет ей компенсировать недостаток академического образования, но она ошиблась. После трех зимних месяцев изнурительной и крайне скучной поденщины в холодном и сыром подвале она с облегчением восприняла свое неожиданное увольнение.

Потом случались разные временные работы: она была официанткой, посудомойкой, обходила дома с опросными листами, наталкиваясь на недовольство людей, которые удобно устроились у телевизора как раз перед тем, как ей позвонить к ним в дверь. Дни она посвящала живописи и, поскольку начинала с рассветом, постоянно недосыпала.

Сон одолевал ее в самых неподходящих местах. В автобусах она неизменно пропускала свою остановку, пробуждаясь на конечной.

На протяжении двух лет жизнь Плам была небогата событиями: заботы о хлебе насущном, занятия живописью и дети по уик-эндам. У нее почти не оставалось свободного времени и сил, хотя иногда она посещала бурные студенческие вечеринки и даже слегка флиртовала. Но в общем все ее выходы «в люди» заключались лишь в посещении прачечной или местного супермаркета, где ее тележка почему-то никогда не налетала на высокого темноволосого незнакомца, который был свободен, любил готовить и обожал чужих детей.

В этот период Лулу, жившая на небольшие деньги, которые присылали ей родители, стала у подруг авторитетом в области секса.

— Ты очень неразборчива, — сказала, зевая, Плам в один из воскресных вечеров в своей мастерской после того, как они с Дженни выслушали откровения подруги о том, что все еще находятся такие, которым приходится рисовать схему и говорить: «Здесь находится клитор».

— Я серьезно исследую секс, — утверждала Лулу, рассказывая об очередном своем похождении, — и больше никогда в жизни не сделаю ставку на одного-единственного мужчину. — Она все еще не могла забыть Мо.

— Почему женщина не может быть счастлива без мужчины? — спросила Дженни, наливая в стаканы дешевое алжирское вино. — Почему мужчины вполне могут обходиться без женщин, а мы нет?

— Потому что женщины слишком многого ждут от жизни и слишком мало ценят себя, — объяснила Лулу. — И это роковое сочетание не позволяет нам довольствоваться собой.

В октябре 78-го Дженни выставила шесть своих работ в галерее «Авант-Авант» на Фулем-роуд.

По прошествии недели ни один из ее зеленоватых натюрмортов, желтовато-бледных и мрачных портретов и блеклых пейзажей так и не был продан. Джим, приехавший на выставку с группой поддержки из Хэмпширского художественного колледжа, успокаивал ее, по-отечески обнимая за плечи.

— Не расстраивайся. Такова уж наша доля. Все лучшие художники бедствуют из-за того, что критики не могут оценить их талант. Мы все знаем это! Помнишь, Брэндан Бихан говорил, что критик — как евнух в гареме: ему хочется сделать это; он знает, как сделать это, видит, как все вокруг делают это, — но сам не может этого сделать.

Плам вспомнила его слова через месяц, когда в третьестепенной галерее «Шустринг» заботами Лулу были выставлены восемь ее картин. В длинном облегающем платье из бархата цвета спелой сливы, она выглядела вполне уверенно, но в душе трепетала — ее работы выставлялись на суд зрителя. Двухлетний срок, на который она «сдала» детей матери, истекал в конце следующего месяца, и она пребывала в таком же отчаянии, как Золушка, когда часы начали бить полночь.

В длинных и низких залах галереи пахло опилками и дешевым белым вином. Оформление не отличалось изысканностью: полы были покрыты черной плиткой, стены и потолки выкрашены матово-черной краской; лампы-подсветки, направленные на картины, тоже были черными. Лулу включила в список гостей целую вереницу важных персон. Плам никого из них не знала и, по правде говоря, не надеялась увидеть на своей выставке. Но Лулу заявила, что цыплят по осени считают.

— Здесь ничего не видно, — жаловалась она, вглядываясь в полумрак. — Надо было захватить с собой фонарик. — Вдруг она открыла рот от изумления и схватила Плам за руку. — Посмотри! Вон там! У твоей большой картины! Белокурый самец!

— Класс, — согласилась Плам. — Кто он?

— Бриз Рассел! Владелец галереи на Корк-стрит! Я включила его в список приглашенных. Я же говорила, цыплят по осени считают. А это что за мисс Кот вьется вокруг него?

Это была администратор галереи «Шустринг» — яркая блондинка в костюме черной кошечки и в сапогах на высоком каблуке. В последнее время курсы искусствоведов у Сотби стали эквивалентом образования вообще, и окончившие их бойкие общительные девицы стремились получить работу в картинных галереях, где они должны были развлекать гостей. Чем вульгарнее выглядела девица, тем больше была ей цена.

Через полчаса после того, как Лулу засекла Бриза Рассела, Плам, в очередной раз обходя зал, обнаружила, что «белокурый самец» на этот раз улыбается ей. Он был ухожен и одет лучше любого из тех мужчин, каких ей приходилось встречать. От него веяло ароматами обеспеченной жизни. Она уставилась на него, не отводя взгляда от необыкновенно синих глаз на тонком лице с красиво очерченным ртом, и не поверила своим ушам, когда он заговорил с ней, проявляя неподдельный интерес к ее работам.

— Это неплохие вещи, — говорил он, а у Плам в голове мелькало: «Да у него еще и идеальные зубы». — Абстрактный импрессионизм сейчас не в моде, но ваши работы весьма выразительны и производят огромное впечатление.

Заметив, что Плам вконец растерялась, он добавил:

— Не волнуйтесь. После семидесяти лет абстракционизма ни для кого не секрет, что это одна из вечных форм сознания.

— Вы хотите сказать, что у него есть будущее? Бриз утвердительно кивнул.

— И, как будто ни было, в мире нет такой картины, которую можно считать абсолютно абстрактной или абсолютно реалистической. — Он снова ободряюще улыбнулся. — Но зачем вы пишете большие полотна? Помещения становятся все меньше. Хорошо, конечно, продавать их банкам и музеям, но все же лучше, когда картину покупает частное лицо, — это значит, что вещь как раз то, что надо. Я слышал, вы подписали с «Шустринг» трехлетний контракт?

— Это одно из стандартных условий, когда выставляешься у них, — оправдывающимся тоном объяснила Плам.

— Как это я пропустил вас? Я посещаю все крупные выставки в училищах Лондона.

— Я проучилась в колледже всего год. Так что я, можно сказать, самоучка.

— Как же так вышло, — продолжал удивляться он, — что о вас ничего не было слышно? Всякому взлету в мире живописи предшествует слух, который вначале распространяется среди художников, затем быстро доходит до дилеров, после чего уже достигает ушей коллекционеров и критиков.

— Мои работы видели лишь немногочисленные друзья. Эти полотна слишком большие, чтобы таскаться с ними по округе.

— Где я могу разыскать вас?

Смущенная и почти лишившаяся дара речи от охватившего ее радостного волнения, Плам нацарапала номер своего телефона на каталоге. Он еще раз улыбнулся и ушел.

К концу месяца все выставленные полотна Плам, кроме самого крупного, были распроданы, и после вычета комиссионных у нее оказалось почти три тысячи фунтов. Она была на седьмом небе от радости.

Мать согласилась сидеть с детьми еще год, но Плам теперь уже могла позволить себе, чтобы дети были рядом с ней. Тоби весь день проводил в школе, а Макса она определила на полдня в детский сад.

Лулу искренне радовалась за Плам, чего нельзя было сказать о Дженни — ее неудачи на фоне успеха Плам становились все очевиднее.

Радость Плам омрачилась и каким-то дурным предчувствием — все складывалось слишком хорошо, она не заслужила этого, и ей наверняка придется как-то расплачиваться.

Так и случилось. Бриз не позвонил.

В феврале 79-го Плам осуществила свою давнюю мечту. Она слетала в Бордо и после недельных поисков купила на часть полученных от продажи картин денег ветхий коттедж в Волвере — небольшой деревеньке на берегу Гаронны. На заднем дворике росла магнолия, а от дороги коттедж отделяли кусты рододендрона.

Миссис Филлипс, никогда не покидавшая пределы Англии, не могла понять Плам..

— Я хочу, чтобы у нас был свой собственный дом, — объяснила Плам, возвратившись из Франции. — А в Англии я никогда не смогу позволить себе этого. Этот коттедж обошелся мне всего в две тысячи фунтов, на них в Англии не купишь даже конуру для собаки.

На Пасху Лулу позаимствовала у родителей фургон «Вольво», на котором все они — Дженни, Плам с мальчиками и она — добрались до Саутхемптона и ночным паромом отправились во Францию.

Местный плотник мсье Ляфорж, перебивавшийся случайными заработками, починил крышу коттеджа, сделал новые ставни и двери. И, хотя дом еще не был по-настоящему готов для жилья, они расположились в нем, ночуя в спальных мешках и мирясь с отсутствием воды, электричества и мебели. Все это, как и окраска фасада, откладывалось до лучших времен, когда у Плам снова появятся деньги. На этот раз они решили привести в порядок хотя бы кухню.

Юго-запад Франции был солнечным, очаровательным и старомодным, пища и вино местного производства — просто изумительными, а стоимость жизни — очень низкой, Англичанки быстро вписались в местную деревенскую жизнь. У них завязалась дружба с семьей фермера мсье Мерлина, жившего по соседству.

Макс и Тоби очень любили бывать на ферме Мерлинов. Они смотрели, как мадам Мерлин доит коров, и помогали ей кормить уток, кур, кроликов и коз, вместе с их детьми собирали на огороде ранние овощи — брокколи, брюссельскую капусту, морковь, редиску и ревень — и нарезали огромные букеты нарциссов в саду, спускавшемся к той самой реке, на берегу которой стоял их коттедж. Каждое утро они купались в ее прохладной воде.

Однажды мсье Мерлин спросил Плам, наблюдая, как она со своими мальчиками резвится в реке, не могла бы она научить плавать его четырнадцатилетнего сына. Поль, худой, долговязый и застенчивый мальчик, чуть было не утонул в раннем детстве и теперь боялся воды. Плам без особого труда научила его плавать спокойным размеренным брассом.

Отдых можно было бы назвать идеальным, если бы не одно обстоятельство. Вскоре выяснилось, что Лулу вновь взялась за старое. Она опять стала вести себя странно и непредсказуемо. Плам отстранила ее от ремонта кухни, чтобы потом не вытирать разлитую краску. Дженни тайком забрала у Лулу ключи от «Вольво». Плам обшарила ее рюкзак, но ничего не нашла в нем. Они с Дженни договорились не оставлять ее одну в доме или с детьми. В конце концов Лулу призналась, что опять повстречалась с нигерийцами. Она объяснила, что, как Оскар Уайльд, может противостоять всему, кроме искушения.

После возвращения в Англию Лулу быстро лишилась работы в «Раунд-Хаус» за то, что, накачавшись однажды наркотиками, бросала фирменные карточки из окна верхнего этажа офиса на крыши стоящих внизу домов, напевая при этом: «Я мечтаю о белом Рождестве».

Отчаявшиеся родители в который уже раз спрашивали друг друга, в чем была их ошибка, и опять изыскивали деньги, чтобы поместить ее в дорогую реабилитационную клинику.

В июле, уже без Лулу, компания в составе Дженни и Плам с мальчиками на «Фольксвагене», одолженном у матери Дженни — в тесноте, да не в обиде, — отправилась в Волвер. Перед самым заходом солнца их машина перевалила через небольшой гребень, за которым открывалась долина. Внизу, извиваясь, медленно текла река. По берегам ее стояли кипарисы. За ней, по обеим сторонам неширокой дороги, выстроились дома Волвера.

— О боже! — вдруг вскрикнула Плам. — Мсье Ляфорж, должно быть, не понял меня! Посмотрите!

Стены коттеджа были отремонтированы и выкрашены в кремовый цвет. Когда машина подъехала ближе, они увидели, что новые деревянные ставни были теперь бледно-лилового цвета.

— Я не могу заплатить ему! — простонала Плам. — У меня нет денег!

Изнутри коттедж был тоже покрашен в кремовый цвет, за исключением спальни, где стены оказались бледно-розовыми. В кухне они обнаружили разные поделки из дерева, а также… стиральную машину. Плам совсем разволновалась:

— Это ужасно! Я хочу сказать, что это чудесно и именно то, чего мне хотелось. Мсье Ляфорж спрашивал, каким бы мне хотелось видеть интерьер, и я описала ему, но я сообщила также, что пока не могу позволить себе этого! Господи, да он, наверное, не понял мой убогий французский!

В этот момент в дверь постучали. Мсье Ляфорж объяснил, что видел, как какая-то незнакомая машина проехала по долине и остановилась возле их коттеджа.

— Вам нравится ваш новый дом? — спросил он с широченной улыбкой.

— Да, нравится, но… разве я просила вас делать это?

— Нет, не просили, мадам Плам.

— Слава богу! Но тогда зачем вы сделали это?

— Мне нечего было делать в освободившееся между двумя крупными подрядами время. Вот и занялся вашим домом. Я ведь знал, чего вы хотели. Для электрических работ я пригласил своего кузена, который на пенсии и не может сидеть без дела.

— Но стиральная машина!

— Ах, да, за нее вам придется уплатить. Когда имеешь малых детей, такая вещь необходима. Она недорогая — устаревшей модели. Я купил ее, когда Жак распродавал свой магазин.

— Так вы еще и водопровод подвели?

— Да. За него, как и за электричество, тоже надо платить.

— Ноу меня нет денег!

— За все остальное, кроме того, что я упомянул, вам не надо платить. Я не рассчитывал на оплату того, о чем вы не просили.

— Но я не могу принять вашу работу в качестве подарка.

— Конечно. Вы заплатите мне, когда сможете.

— У нас в Англии плотника не сыщешь днем с огнем, — восторгалась Дженни. — А тут тебе отремонтировали дом без всяких хлопот, да еще бесплатно.

— Но у меня нет денег, мсье Ляфорж, — повторила Плам. — Как я смогу рассчитаться за воду, электричество и стиральную машину? — Она чуть не плакала, так ей не хотелось иметь неприятности с местной электрической компанией или прослыть несостоятельной иностранкой.

— У меня есть кое-какие соображения на этот счет. Вы же художник, не так ли? Тогда рисуйте дома в округе — портреты домов вместо людей. Я знаю, у кого есть деньги, и буду показывать, какие дома рисовать.

Дженни покатилась со смеху.

— Он предлагает, чтобы мы заделались бродячими художниками, как в восемнадцатом веке, когда они ходили от особняка к особняку и рисовали владельцев, членов их семей, собак и лошадей. Насчет тебя, Плам, не знаю, а вот мой стиль тут, похоже, будет в самый раз!

Все лето Дженни рисовала «портреты домов». Не проходило и часа, как владелец дома уже дышал ей в затылок, закатывая к небу глаза и гадая, сколько может стоить такая картина. Покупалась каждая, без исключения. По ценам, которые устанавливал мсье Ляфорж. Плам с Дженни решили проводить здесь все школьные каникулы. В следующий раз они купят походные кровати и постепенно обставят дом мебелью из магазинов местных старьевщиков.

…В ту осень отец Лулу наскреб денег, и дочь, притихшая и покусывающая ногти, смогла поступить на годичные курсы администраторов для учреждений культуры. Это могло позволить ей зарабатывать на жизнь, имея дело с живописью. Он уважал стремление Лулу быть независимой от родителей, но ему хотелось, чтобы она имела какую-то реальную профессию. А уж будет ли она заниматься живописью, это ее дело.

Через год Лулу, все еще смиренная, нашла себе место художественного администратора в Бирмингеме. Она полюбила эту работу и стала ценным специалистом в организации выставок.

В октябре 1981 года у Дженни прошла персональная выставка в галерее «Авант-Авант». К несчастью, она оказалась ненамного успешнее, чем предыдущие показы. Дженни подозревала даже, что все немногие распроданные картины были куплены друзьями отца по его просьбе. Она узнала одного из них, никогда прежде не проявлявшего интереса к живописи.

Когда Плам попыталась успокоить подругу, напомнив ее успех во Франции, благодаря чему они уже обставили мебелью коттедж, Дженни зло закричала, что ей нужно, чтобы в ней признали серьезного художника, — точно так же, как признали Плам.

3 ноября 1981 года бракоразводный процесс Плам наконец пришел к своему завершению. Двумя неделями позднее открылась ее первая персональная выставка. На этот раз стены в галерее «Шустринг» были белыми, а под ногами скрипели некрашеные половицы. В зале было прохладно, зато дешевое белое вино лилось рекой.

Плам пришла задолго до открытия в черном бархатном платье, которое выглядело дорогим, хотя таким не было. Ее трясло и подташнивало от страха.

Зигфрид, владелец галереи, тоже был в черном — джинсы в обтяжку, куртка с капюшоном, покрывавшим его бритую голову. Он напоминал монаха.

— Хотите новость, дорогуша? Две картины уже проданы. — Он махнул рукой в сторону двух полотен, и Плам увидела, что на них наклеены красные звездочки. — Но с двумя условиями: во-первых, вы должны с покупателем сегодня пообедать…

— Но кто он? — Плам была заинтригована.

— В этом и заключается второе условие: вы не должны знать его имени.

— Как романтично! Или это просто розыгрыш? По вашему виду не скажешь, что вы довольны, Зигфрид, хоть и продали две картины.

— Когда окажетесь в кафе «Ройял», поймете, почему я недоволен, — мрачно сказал Зигфрид.

— Но я не могу пойти туда! Здесь скоро должны появиться сыновья с моей подругой Дженни. Я обещала показать им свою первую выставку!

— Почему бы не взять их на встречу с таинственным покупателем? Он не говорил, что приглашает вас одну. Похоже, он не видел белой женщины уже недели две, не меньше. — Зигфрид ухмыльнулся. — К вам направляется репортер из «Хэм энд Хай». Ради бога, улыбайтесь, что это у вас такой испуганный вид?

В зеркально-золоченом блеске гриль-зала кафе «Ройял», где когда-то устраивали свои приемы Огастес Джон и Арнолд Беннетт, метрдотель провел Плам с сыновьями к центральному столику, за которым сидел Бриз Рассел. Сердце Плам затрепетало.

Когда их усадили на стулья с малиновой обивкой. Бриз отмахнулся от протянутого меню.

— Требуется всего лишь самое большое в мире мороженое, — сказал он, незаметно подмигнув официанту.

— С шоколадными чипсами, тертым шоколадом, молотым кофе, помадкой, грецкими орехами, персиками, малиной, клубникой, земляникой, ежевикой или с ассорти из фруктов, сэр?

— Со всем этим.

Когда появилось огромное мороженое, у Тоби открылся рот, а у Макса перехватило дыхание. Они обеспокоенно взглянули на мать, ожидая запрета.

Но Бриз отмахнулся от принесенного.

— Разве это самое большое в мире мороженое? Попросите шефа, пусть попытается еще раз.

Лицо Макса выражало сожаление.

Вскоре после этого на серебряном подносе появилась целая гора из разноцветного мороженого. Бриз удовлетворенно кивнул.

— И еще одно такое, пожалуйста. — И прошептал, обращаясь к Плам:

— Моя мать говорит, что, если ребенку дать то, что он хочет, он никогда не станет есть столько, чтобы заболеть.

— Хочу надеяться, что ваша мать права, — неуверенно отозвалась Плам.

— У моей матери четверо сыновей, так что она знает, что говорит. Впрочем, я тоже знаю. Пит — наш самый младший брат — родился, когда мне было семнадцать. Теперь ему самому семнадцать. Не начать ли нам обед? Рекомендую омлет Арнолда Беннетта с копченой рыбой и тертым пармезаном. Официант, еще шампанского, пожалуйста.

После обеда Бриз отвез семейство в их Кентиш-таун на своем серебристом «Мерседесе».

— Можно мне зайти к вам? Мне бы хотелось посмотреть другие ваши работы и поговорить о планах на будущее.

Сердце у нее учащенно билось, когда она укладывала сонных детей в постель, а потом, когда открывала дверь мастерской.

— Извините, здесь такой беспорядок…

— А в какой мастерской вы найдете порядок? — Бриз расхаживал по холодной комнате, разглядывая при резком свете голой лампочки под потолком пришпиленные к стенам наброски. Из кучи в углу он вытягивал по одному полотну и долго изучал каждое. От его внимания не ускользнул и альбом с набросками. Затем он так же внимательно и долго разглядывал автора.

— Впереди у меня две пломбы и нет какого-то последнего зуба! — выпалила Плам.

— Да, но какой вы станете с течением времени? Вот что надо понять, прежде чем я возьмусь за вас. Талант у вас есть, а вот как насчет целеустремленности? И можно ли говорить о вашем продвижении? Готовы ли вы к тому, чтобы в случае успеха иметь дело со средствами массовой информации?

— А если предположить, что я не хочу, чтобы вы брались за меня? — немедленно ощетинилась Плам.

— Мы оба знаем, что вы хотите этого. — Бриз спокойно улыбнулся, шагнул к ней и, обняв за плечи, прошептал на ухо:

— Какая же ты хрупкая и маленькая!

Сквозь тонкую ткань она чувствовала тепло его руки, которую он положил ей на грудь, и задрожала. Она уже успела заметить, что руки у него были изящные, с длинными пальцами. Теперь, когда они мучительно медленно продвигались по ее груди, она подумала, что они очень нежные.

Дрожа от возбуждения, Плам расстегнула его пиджак и прильнула грудью к шелку рубашки, крепко обхватив руками его сильное мускулистое тело.

Бриз наклонил голову и губами разомкнул ее губы, потом втиснул ее руки меж их тесно прижатыми друг к другу телами, чтобы она ощутила его возбуждение. Захватив сзади облегающий бархат ее платья, он потянул его вверх, и вскоре она почувствовала его горячие ладони на своих бедрах, его тело еще сильнее прижалось к ней. Они раскачивались и трепетали от страсти.

— Разве нам больше некуда пойти? — прошептал он.

В мастерской не было ничего, кроме мольберта, холстов и обшарпанного стола, заляпанного краской, на котором лежала палитра и несколько выдавленных тюбиков краски.

— Некуда, — шепотом ответила она. — Там нас могут услышать дети.

Он приподнял ее, шагнул вперед, и она оказалась прижатой к стене. Дотянувшись до выключателя, он дернул за шнурок, и комната погрузилась в темноту. В один миг он сдернул с нее платье, и теперь она ощущала спиной холод жесткой стены. Она дрожала и от холода, и от возбуждения. В темноте она слышала, как он срывал с себя одежду.

Губы у него были сухие и горячие, его руки нежно гладили ее кожу. Силы разом покинули ее, и ей стало казаться, что она падает, но больше не чувствовала холода ледяной стены.

На следующий день Плам доехала на автобусе до Пиккадилли и, не чувствуя под собой ног, понеслась по Корк-стрит, которая славилась своими знаменитыми на весь мир картинными галереями. Перед большим витринным стеклом галереи Рассела она задержалась и со смущением уставилась на одинокую картину с рыбацкими лодками Кристофера Вуда. Помедлив немного, набралась смелости и толкнула входную дверь.

Кабинет Бриза в глубине здания не имел окон. Здесь было множество картин, в беспорядке приткнутых где попало. На полу валялись две деревянные фигурки ангелов эпохи короля Якова; повсюду, где это только было возможно, высились стопки дорогих книг по искусству. На столе лежали письма, диапозитивы, фотографии картин, газетные вырезки и пачки свежих утренних газет.

Бриз, в розовой шелковой рубашке, названивал по телефону, пытаясь обнаружить следы неизвестного наброска к «Острову мертвых» меланхоличного швейцарца Арнольда Бе клина.

Увидев Плам, он, не отрываясь от телефона, подозвал ее к себе поближе.

— Видела? О тебе неплохо написала «Стандард». — Он взял газету и стал читать вслух:

— «Раскаленные и переполненные страстью картины, на которых в водовороте красок угадывается естественный пейзаж — иногда романтический, иногда зловещий, — неизменно поражают силой экспрессии… этот свободный лиризм с огромной силой взывает к чувствам и создает необыкновенно радостное настроение». — Бриз посмотрел на нее с улыбкой:

— Разве можно придумать лучше, чем это — «необыкновенно радостное настроение». Дальше тут на все лады расхваливаются две картины, которые купил я. — Он пододвинул газету к Плам, а сам взял другую. — А вот послушай, что пишет сегодняшняя «Тайме»: «Одни из ее картин утонченно соблазнительны, другие обрушиваются на ваше сознание, как сорвавшаяся с гор лавина… из-под кисти этой художницы, не получившей высокого академического образования, вырываются сгустки мыслей и чувств… фаллические символы — дикие, огненные, едва контролируемые…» — Бриз рассмеялся.

— Как чудесно! А ты не разыгрываешь меня? — Плам выхватила у него газету. — Какие, к черту, фаллические символы, ведь я пишу абстрактные вещи.

— Подсознательно в них ты отражаешь свою собственную сексуальность, дорогая.

— Посмотри, здесь даже моя фотография с Зигфридом.

— А-а, Зигфрид. Боюсь, он не очень счастлив. Он уже звонил сюда, потому что у тебя никто не берет трубку.

— А с чего бы ему быть несчастливым? Ведь отзывы прессы просто великолепны.

— Вот именно. Ему очень не хочется терять тебя. Теперь-то он понял, что ему надо было заключить контракт без права расторжения с твоей стороны. Зигфрид перехитрил сам себя. Я сказал ему, что теперь у тебя контракт со мной. И это вот-вот станет правдой. — Бриз шагнул к Плам и крепко обнял ее.

Она вдыхала его запах и вновь ощущала, с каким нетерпением он прижимается к ней.

— Своим продвижением я обязана вот этому? — пробормотала Плам. — Джим говорил, что для меня секс — это единственный способ пробиться в люди.

— Не знаю, кто он такой, но думаю, что Джим прав.

Впрочем, нам лучше проверить это.

— Тем более что здесь есть хотя бы ковер.

Они завтракали в «Ле Бахия» — старомодном испанском ресторане с ультрамариновыми панелями, хорошим гитаристом, терпким красным вином и изумительно вкусной паэллой.

— Как это Джим отпустил тебя? — не отрывая от нее восхищенного взгляда, спросил Бриз, когда принесли кофе.

— Теперь мне кажется, я знаю, в чем было дело. Все очень просто, хотя ни он, ни я не понимали этого. Джим надеялся, что я останусь такой же, какой была, когда мы начали встречаться. Но ведь это была не я. Я старалась быть такой, какой он хотел меня видеть. Я ходила на футбол, слушала его рассуждения о том, что премьер-министр делает не правильно…

Бриз легко представил себе ее восторженное и сосредоточенное лицо, которое ясно давало понять Джиму, что она считает его самым умным в мире и благодарна ему за одну только возможность находиться рядом с ним.

Плам вздохнула.

— Когда мы поженились, я продолжала изображать из себя ту жену, которую ему бы хотелось иметь, такое тихо обожающее кривое зеркало, в котором он видел себя талантливым и красивым. Но в какой-то момент я поняла, что больше не могу так жить! И постепенно вместо идеальной жены появилась я. Однажды утром Джим проснулся и обнаружил, что женат не на той, на которой женился. И почувствовал, что его обманули. Собственно, так оно и было.

— Это твое прошлое. А теперь давай поговорим о твоем будущем. — Восторженная улыбка на лице Бриза сменилась серьезным выражением. — Надеюсь, у тебя нет иллюзий относительно мира искусства. Тут не меньше дерьма, чем в любой сфере бизнеса, Плам. Он насквозь пропитан протекционизмом, рекламной шумихой и суетой, и было бы наивно ожидать от него чего-то другого. Ты должна понимать, что художник, который отказывается играть по заведенным правилам, никогда ничего не добьется. Никогда. Если ты не играешь по тем же правилам, ты ничего не добьешься в мире искусства.

— Я понимаю. Но что я должна делать?

— Прежде всего избавиться от своего провинциального выговора. Об этом позабочусь я. И боюсь, что придется расстаться с восхитительно-неряшливым видом. Сходи к лучшему парикмахеру, а потом займемся твоим гардеробом. Тут понадобится модельер. Затем ты попрактикуешься, как давать интервью, чтобы тебя не смущали агрессивные репортеры и чтобы уверенно чувствовать себя на телевидении.

— Когда мы начнем? Бриз взглянул на часы.

— Минут через десять.

Изящная аргентинка Кристина Виера и была тем самым модельером. Она пристально смотрела на Плам прищуренными глазами и без конца повторяла: «Повернитесь еще раз, дорогая», так что вскоре Плам почувствовала себя рабыней на аукционе.

— Мы не будем менять ее облик, мы лишь подчеркнем его и сделаем выразительным, как у звезды, — в конце концов решила Кристина. — Волосы остаются короткими, но ухоженными. Для этого дважды в неделю ей надо бывать у Джона Майкла. К каждой выставке мы будем одевать ее в цвета главной ее картины — той, что будет на обложке каталога.

Плам, при том, что ей было несколько не по себе от такого подхода, нашла эту идею неплохой. Хотя и достойной осуждения.

Пока Бриз выстраивал карьеру Плам, их страстный любовный роман набирал силу.

Как-то вечером, насладившись любовью, они сидели перед ярко горевшим камином в спальне Бриза. От блаженства у Плам слегка кружилась голова.

— Бриз, ты мог бы иметь какую угодно девушку в Лондоне. Почему же ты выбрал меня? — тихо спросила она. — Застенчивую провинциалку, ничего из себя не представляющую.

— Как раз такой и была Золушка.

Его спокойная уверенность передавалась Плам. Она прибавляла ей веры в себя, давала ощущение безопасности. Она была бесконечно благодарна Бризу. И принимала это свое чувство за настоящую любовь.

Бриз обеспечивал профессиональный успех Плам по нескольким направлениям. Он следил, чтобы ее работы были выставлены в модной галерее, то есть — в его; чтобы она всегда была представлена в светской, полной сплетен прессе, а также в изданиях, пишущих об искусстве, хотя и здесь сплетен тоже хватало. Он часто устраивал приемы в лучших ресторанах, таких, как «Каприс», и в своем пятиэтажном, эпохи Регентства, доме на Честер-террас, интерьер которого был оформлен архитектором Найджелом Коутсом. В его белоснежных гостиных, где даже полы были покрыты белым лаком, стояли ряды музейных стульев, а лампы-подсветки заставляли всех глядеть на стены, по которым были развешаны красивые и трогательные картины — те, что пока еще можно было купить.

Со своими клиентами Бриз был обаятелен, мил, внимателен, любезен. Хорошему клиенту он мог не задумываясь отдать картину и ждать полгода, пока тот решит, покупать ее или нет. Он любил красивые жесты и умел удивлять клиентуру роскошным завтраком на реке, в прелестном маленьком и уединенном шатре на берегу Серпентайна в Гайд-парке. Он умел из одного хорошего знакомства, случившегося на званом обеде, благотворительном балу или оперной премьере, сделать двадцать.

Иные люди и в мыслях не допускают, что искусство можно смешивать с деньгами. Но есть и такие, для кого эти две вещи неразделимы, — они делают бизнес на искусстве. Бриз относился к последним. Галерея Рассела имела репутацию пристанища для молодых британских художников. Это обеспечивало ей большую известность, но приносило мало доходов. Настоящие доходы давали деньги, помещенные в современные картины, но те, чьи авторы уже почили в бозе. А пока художник не отправился в мир иной, рассчитывать на большие деньги от его работ не приходится.

Свои сделки Бриз часто заключал по телефону, не видя того, что покупает или продает. Ему достаточно было каталога или диапозитива. Он тихо исчезал на полчаса со званого обеда, извиняющимся тоном объяснив хозяйке, что пятичасовая разница во времени между Лондоном и Нью-Йорком означает, что в десять часов вечера он должен сделать свои ставки на торгах, где выставлена редкая картина Олденберга.

В феврале 82-го, когда они возвращались после очередного обеда, во время которого Бриз приобрел небольшой набросок Брака, Плам спросила его, неужели он испытал удовольствие, поставив по телефону полмиллиона долларов на картину, которую никогда не увидит.

Бриз уставился на нее.

— Какое удовольствие? Это всего лишь сделка. Но есть и творческая сторона бизнеса — мне доставляет удовольствие открывать художников следующего поколения, пока другие еще не подозревают о них, обшаривать мастерские и находить безвестных мастеров, которые с моей помощью могут стать известными.

— И что ты делаешь, когда находишь такого?

— То же, что и с тобой. Я решаю, как преподнести такого художника обществу. Устраиваю ему выставку, добиваюсь, чтобы о нем заговорили. Все это очень увлекательно. — Бриз вдруг помрачнел. — Но девяносто процентов моего времени уходит на эту чертову галерею, это все равно что содержать магазин — ужасно скучно и дорого. Помещения на Корк-стрит стоят целое состояние, а потом еще арендная плата, зарплата сотрудников, хранение… И цены стремительно растут. Вот почему мои комиссионные составляют сорок процентов от проданного. Некоторые галереи берут намного больше. — Бриз остановился перед входом в свой дом. — Художники недовольны тем, что им приходится платить комиссионные, но, если бы галереи не продавали их картины, они вообще сидели бы без денег. В наше время художники обязаны своими успехами прежде всего владельцам галерей, которые на свой страх и риск поддерживают тех, кто, по их мнению, заслуживает внимания, платят свои деньги, приобретая их картины, и пускают на это целые состояния. — Он чмокнул ее в нос. — Коль скоро разговор зашел о расходах, я хочу показать тебе что-то.

Когда крошечный лифт поднял их на верхний этаж, Плам увидела, что три располагавшиеся здесь спальни превращены в огромную студию. Свет в нее проникал через застекленную часть крыши на северной стороне.

— Тебе нравится? Не хочешь ли переехать сюда? Теперь, когда мальчики ко мне привыкли… Найджел устроил для них комнаты на первом этаже. Спальни, правда, получились похожими на средневековые шатры, зато там есть небольшая, но вполне современная столярная мастерская. Хочешь взглянуть?

Ребята явно были довольны больше, чем их мать. Они могли запускать своих змеев в Риджентс-парке; находились достаточно близко от Кентиш-таун, чтобы видеться со своими друзьями; у них был свой телевизор, и никто не ворчал на них из-за включенного на полную мощность магнитофона.

Живший у Бриза служитель тут же уволился, а вот приходящая домработница, занимавшаяся его хозяйством уже лет десять, осталась. У Сандры, крупной и сухопарой женщины с тощими ногами, были «железные» нервы. Она заправляла домом так же сноровисто, как и бараками через дорогу на Олбани-стрит. Плам вскоре убедилась, что ей не удастся наладить с Сандрой более или менее сносные отношения, но она не имела ни малейшего представления о том, как содержать такой большой дом, и потому была рада ее присутствию.

Не привыкшая ни к чьей помощи, Плам металась по дому, пытаясь прибрать за своими мужчинами до прихода Сандры. Бриз, как и все его поколение, был воспитан шовинистом.

— Оставь все как есть! Пусть мальчики сами приберут за собой, — говорил он ей. — Где мои чистые носки?

Когда Джим услышал, что Плам с детьми переехала к Бризу, он закатил ей утром по телефону страшный скандал: он не хочет, чтобы его сыновья находились под влиянием этого мещанина, чтобы его сыновья воспитывались на дешевых ценностях и подвергались тлетворному влиянию денег, не хочет, чтобы их портили. Протесты Плам он недослушал, бросив трубку.

Плам, еще не вставшая с постели, раздраженно отодвинула от себя телефон. Бриз пожал плечами.

— А на что ты рассчитывала? Джим ведь прочел все газетные статьи о Золушке из Кентиш-таун, и теперь он всегда будет против всего, что бы ты ни сделала. Ты добилась успеха, о котором мечтал он, поэтому он завидует тебе. Когда-то он был влюблен, а теперь он ненавидит тебя — и с этим ничего не поделаешь.

— Но с чего бы ему ненавидеть меня?

— Он ненавидит тебя за все, что ты теперь олицетворяешь собой: за смелость, решительность, успех, славу, деньги. — Бриз невесело усмехнулся. — Джим надеялся взять штурмом Лондон, затем произвести фурор в Нью-Йорке, но ему пришлось вернуться к тому, с чего он начал. В этом нет ничего страшного, за исключением того, что это не входило в его грандиозные планы. И теперь он сидит на преподавательской зарплате, а ты ездишь в «Альфа-Ромео». Но главное, он не может простить тебе то, что знаменит лишь тем, что был женат на тебе.

— У меня нет никакой «Альфа-Ромео».

— Есть. Посмотри в окно. Тоби настаивал на спортивных машинах. Макс выбрал красную.

Бриз был прав, когда говорил о чувствах Джима. Мальчикам Джим заявил, что их мать скорее всего свернет себе шею на этой нелепой спортивной машине.

…На какое-то мгновение Плам захотелось, чтобы Джим увидел ее сидящей на заднем сиденье темно-бордового «Роллса» с шофером, уверенно колесившего по Нью-Йорку. Но затем подумала с раздражением, что пора бы уже перестать думать о нем и утверждаться в его глазах.

Глава 9

Вернувшись в «Ритц-Карлтон», Плам проверила поступившие сообщения. Звонила Синтия Блай. Плам перезвонила и услышала, что мисс Блай будет рада принять Плам Рассел в любое время. Плам позвонила в «Бритиш Эйруэйз» и сказала, что намерена по пути в Австралию сделать остановку в Лос-Анджелесе.

Затем позвонила в редакцию журнала «Трейс» в Англии, но там ей сказали, что отслеживают подделки только в том случае, если картины украдены, а в последнее время работы ван дер Аста не пропадали. Единственное аналогичное произведение, зафиксированное в их компьютере, — городской пейзаж Яна ван дер Хейдена, похищенный в прошлом месяце из музея в Атертоне в графстве Ланкашир. Плам попытала счастья в Международном исследовательском фонде живописи, но, как и предсказывал Лео, там предпочитали иметь дело с владельцами картин лично.

Когда она положила трубку, послышался стук входной двери и в комнату влетел Бриз, чтобы взять для предстоявшей встречи какие-то бумаги. Пока он запихивал их в портфель, Плам рассказала о своем визите к Артуру Шнайдеру и спросила, не съездит ли он с ней, чтобы еще раз взглянуть на так называемого Якоба ван Хальсдонка.

— Его очень много подделывали, — сказала в заключение Плам. — Помнится, у него было четверо или пятеро учеников, так что подделки нелегко обнаружить.

Бриз замер. Его длинные руки взметнулись в жесте раздраженного отчаяния.

— В следующий раз тебе пригрезятся «красные» под кроватью. Нет, я не поеду с тобой к этому торговцу. Во-первых, потому, что у меня нет для этого времени, и, во-вторых, потому, что это не мое дело, как, впрочем, и не твое. — Тон его накалился. — Ради бога, оставь это! Художнику меньше других следует мутить воду в своей сфере и подрывать к ней доверие публики. Да еще таким идиотским образом! Забудь об этой дурацкой картине! — Тут он спохватился и постарался сбавить тон. — Ну будь же ты благоразумной, дорогая. Сейчас тебе следует все свое драгоценное время уделять карьере! Ее нельзя сделать наполовину. Или — все, или — ничего. И только потенциальные неудачники думают иначе. Посмотри на Лулу! Только героиням бульварных романов удается сделать карьеру в свободное время. Так что перестань играть в детектива!

— Почему ты считаешь, что не нужно разоблачать мошенника, который эксплуатирует людей, обманывает и грабит их?

— Покупатель всегда рискует — таков закон рынка, и пусть у него болит голова! Особенно если он такой богатый, как Виктор. Так что забудь эту чепуху, дорогая. Будь хорошей девочкой и слушайся меня.

— Почему ты никак не поймешь, что я больше не хочу делать или не делать что-то только потому, что ты так считаешь? — выкрикнула Плам. Их спор всколыхнул чувство недовольства, которое накапливалось в ней уже несколько месяцев. — Вначале ты переворачиваешь все с ног на голову, а затем давишь на меня морально, заставляя делать то, что хочется тебе!

— Ты делаешь то, что хочется мне, потому что я знаю, что лучше для тебя, — огрызнулся Бриз.

— Тебе только кажется, что ты знаешь. Но теперь я хочу сама принимать решения, пусть даже не правильные. Я больше не хочу быть твоей пай-девочкой! Я больше не хочу быть послушной и покорной. Я не хочу быть ни идеальной женой, ни идеальным человеком. Я хочу быть сама собой.

Бриз открыл было рот, но, взглянув на часы, быстро пробормотал:

— У меня сейчас нет времени на семейные скандалы. — Он выскочил за дверь, едва не сбив с ног посыльного с письмом для Плам.

Все еще разозленная, она разорвала конверт. Внутри лежал лист дешевой белой бумаги. Слова на нем были составлены из букв, вырезанных из газеты, и приклеены. Плам уставилась на записку, ничего не понимая:

ЗАБУДЬ ГОЛЛАНДСКУЮ КАРТ.

ИЛИ ТЕБЕ КОНЕЦ.

Плам рывком распахнула дверь, но ни Бриза, ни посыльного уже не было. Она подбежала к телефону.

— Дежурная? Мой муж уже вышел из отеля? Миссис Рассел… 105-й номер… Нет, это не важно. Но от вас только что передали мне письмо. Я бы хотела поговорить с тем, кто принимал его.

— Письмо, очевидно, было доставлено лично. Его принес какой-то чумазый подросток, в джинсах и темном бушлате… лет тринадцати. Он просто положил его на стойку и исчез. Что-нибудь не так?

Руки у Плам тряслись, когда она снова взяла конверт. ПЛАМ РАССЕЛ ОТЕЛЬ «РИТЦ-КАРЛТОН» — было нацарапано на конверте детским почерком. И все. Она подумала, уж не проделка ли это какого-нибудь шутника, вроде Тоби или Макса, хотя они уже не были детьми да и не знали ничего о ее поисках. Хотя нет, знали! Они слышали разговор по телефону, когда ее отец говорил, что на изготовителя подделки могут вывести деньги, поступающие в качестве оплаты. Так что это вполне может быть глупой детской шуткой! Но она тут же спросила себя, а зачем, собственно, сыновьям пугать ее?

Она быстро набрала номер телефона в комнате мальчиков, но никто не отвечал.

Через час, успешно закончив встречу, вернулся Бриз и увидел, что жена сидит, уставившись на конверт. Она бросилась к нему на грудь и прерывающимся голосом рассказала о том, что произошло…

— И, Бриз, самое страшное, что его прислал кто-то из тех, кого я знаю!

— Дорогая, это чья-то глупая идиотская шутка! — Он гладил ее по голове и прижимал к себе. — Никто из твоих знакомых не способен на такие дурацкие вещи, и никто не захотел бы пугать тебя, дорогая.

Плам подняла голову и пристально посмотрела на него испуганными глазами.

— Тогда кто прислал его?

— Манхэттен — это деревня, живущая сплетнями. — Бриз старался успокоить ее. — Я удивляюсь, как эта история еще не попала на шестую страницу «Пост». Но ручаюсь, что попадет, они печатают все подряд. Виктор наверняка рассказал кому-то за ленчем о вашем смешном пари. И не забывай, что Сюзанна все время в центре внимания прессы. Она уже давно рассказала друзьям о том, какая ты сучка, а также первому попавшемуся репортеру… И Лео в этом отношении тоже не промах… Сейчас время небогатое на сплетни. Все, кто им интересен, находятся в Аспене или в Палм-Бич, так что иные репортеры пойдут на что угодно ради материала. Вот какой-нибудь шутник или пьяный и прислал тебе это письмо, чтобы иметь материал для статьи.

— А если предположить, что это не шутка и не проделки репортеров? — прошептала Плам. — Не следует ли позвонить в полицию?

— Дорогая, — тоже шепотом пытался успокоить ее Бриз, — нью-йоркской полиции не хватает рук, чтобы разобрать груду трупов, которую они ежедневно находят в этом городе. Ты думаешь, они будут заниматься каким-то анонимным письмом?

Плам постаралась успокоиться и поверить в слова Бриза.

А какой еще реакции она ждала от него? Вызвать гостиничного детектива, который вряд ли сможет рассказать больше, чем знает дежурная? Нанять телохранителей с пистолетами и ротвейлерами? Послать за маленьким «смит-вессоном» с перламутровой рукояткой, чтобы Плам постоянно носила его под резинкой чулка?

— Я не хочу, чтобы полицейские дежурили за дверью всю ночь, — неуверенно проговорила она, — но я бы не стала безусловно считать это глупой шуткой. — Она поежилась.

— Моя дорогая Плам! — Бриз обнял ее. — Я скажу, что тебе надо сделать с этим письмом. — Он сунул конверт в карман пиджака. — Тебе надо забыть о нем! Я поговорю с детективом отеля и попрошу его не спускать глаз с нашей двери сегодня ночью. Завтра ты уезжаешь, и я провожу тебя до самого самолета.

По-прежнему обнимая ее одной рукой, он взял телефон и, заказав в номер бутылку шампанского, нежно поцеловал ее в лоб.

— А теперь давай забудем об этом. Не думай и больше не упоминай о письме — просто выбрось его из головы! Это был отвратительный розыгрыш. Но теперь ты, может быть, согласишься, что надо забыть и об этой подделке. Она уже принесла нам немало неприятностей, не так ли?

Глава 10

Легкий теплый ветерок шевелил ветки пальм на краю аэропорта Лос-Анджелеса и задирал хлопчатобумажные юбки длинноногих девиц. Персонал аэропорта ходил в рубашках с короткими рукавами и в обуви на босу ногу. После непроглядного лондонского тумана и зябкой прохлады Нью-Йорка настроение у Плам сразу же улучшилось, хотя она и чувствовала себя немного виноватой: ведь она не сказала Бризу о своей остановке в Лос-Анджелесе. Впрочем, Дженни она предупредила — на случай, если что-то случится с Тоби или Максом.

Синтия Блай, небольшая стройная блондинка, приблизительно того же возраста, что и Плам, ждала ее у барьера. Она была в кремовых льняных брюках, таком же жакете с плетением спереди, явно надетом на голое тело, и мокасинах из крокодиловой кожи.

— Анна Суй, правильно? — Синтия одобрительно оглядела Плам, на которой был костюм в стиле гардероба куклы Барби пятидесятых годов, в черно-белую полоску с юбкой до пят.

Когда вещи Плам укладывали в багажник серебристого «Мерседеса» с открытым верхом, одна дорожная сумка упала, и из нее, к смущению хозяйки, посыпались карамельки, скомканные салфетки, тюбики крема, пакет тампонов, а в заключение выпал и раскрылся альбом с рисунками.

— Что это? — Синтия наклонилась, чтобы поднять его.

— Я рисовала в самолете, это у меня такая привычка.

— Узнаю вашу руку, — заметила Синтия, присев на корточки и перелистывая страницы. — Что-то вроде нового Хокни. Он теперь работает в более мрачной палитре, но по-прежнему любит иногда побаловаться ярким цветом.

Синтия повернулась к Плам. Ее серые глаза с черными накладными ресницами улыбались.

— Я заказала вам номер в «Четырех сезонах». После реставрации там стало просто роскошно. Вы впервые в Лос-Анджелесе?

Плам кивнула. Бриз невысоко ценил здешних любителей живописи. За редким исключением, они были прижимисты и покупали только то, что стоило меньше, чем их «Порше», в основном работы художников с Запада, тех, кто рисовал кинозвезд. Когда Деннис Хоппер устраивал здесь свои выставки, его картины шли нарасхват. Серьезные коллекционеры из Лос-Анджелеса предпочитали покупать в Нью-Йорке, Лондоне и в Париже.

— Скажите, чтобы ваши чемоданы распаковали и все погладили, — посоветовала Синтия, когда они входили в холл отеля. — А мы с вами тем временем позавтракаем в «Венеции». И потом — ко мне, посмотрите, обманули меня или нет… Не надо краснеть, вы же именно за этим приехали сюда. Виктор просил меня сделать копию с паспорта моей картины.

— Вы тоже приобрели ее у Малтби?

— Да, мне рекомендовал их Джейми Лоример. Знаете такого? Один из крупнейших дилеров в Лондоне, так ведь?

Джейми Лоример был, помимо этого, одним из самых ярых конкурентов Бриза, но Плам не стала распространяться на эту тему и только спросила, когда Синтия купила картину.

— Три года назад, в 89-м. Сделала себе подарок на день рождения. Сюзанна хотела перекупить ее у меня, но я не согласилась, очень уж мне нравится эта картина.

На дорогах были бесконечные заторы, и весь путь Синтия только и делала, что по радиотелефону переносила время ранее назначенных встреч.

— Общественный транспорт в Лос-Анджелесе перегружен, так что всю жизнь приходится проводить в машине. — Она увернулась от чернокожего подростка на роликовых коньках и продолжила:

— Здесь любят свои машины, как домашних животных. Они чистые и ухоженные. У нас тут сесть в грязную машину — все равно что надеть грязное белье.

Они ехали по широким улицам с высокими королевскими пальмами по обеим сторонам. Прокаленные солнцем стены низких розовых домов украшала пурпурная бугенвиллея. Мелькали яркие пятна тропической растительности, зеркальные поверхности бассейнов, ухоженные лужайки. Резкий и яркий свет придавал им какую-то зловещую окраску.

— Да-а, такое солнце бывает к землетрясению. Извините, это у нас теперь в крови. Лос-Анджелес сейчас — это один бесконечный город от Санта-Барбары и до мексиканской границы.

"Венеция» оказалась пригородом на Тихоокеанском побережье. Дома здесь были с колоннадами, как в Италии. Оконные решетки резко выделялись чугунной чернотой на фоне розовых и белых стен. Извивающиеся неоновые надписи информировали о ночных клубах, саунах и дискотеках. Всюду царила карнавальная атмосфера.

— Жаль, что вы уезжаете завтра вечером и не посмотрите шпагоглотателей и предсказателей судьбы в воскресенье. — Синтия махнула рукой в сторону толпы людей с дикими прическами и в солнечных очках. — Киношники, рок-музыканты, джаз-музыканты собрались сюда поглазеть на «голубых» культуристов. Глядите!

Они задержались возле открытого спортивного зала на берегу, где накрашенные мужчины поднимали тяжести, упражнялись на сверкающих тренажерах или просто лежали на спинах, в то время как их мышцы подвергались электростимуляции.

— Берег мускулистых мужчин, — вздохнула Синтия. — Кругом одни только «голубые».

Они завтракали на Маркет-стрит, 72 — кирпичные стены без штукатурки, качающиеся на ветру пальмы и искусно рассеянное естественное освещение, имеющее, по словам Синтии, чрезвычайно важное значение для собирающейся здесь элиты шоу-бизнеса. Плам никогда еще не видела столько роскошных женщин сразу: ни единой морщинки, идеальные зубы, безупречные прически, безукоризненные наряды. Мужчины — симпатичные (или со следами былого обаяния), стройные, загорелые и раскованные. «Красавцы — да и только!» — восторгалась она.

— Им нельзя иначе, — заметила на это Синтия, помахав кому-то из вновь пришедших, и принялась за чили. — Здесь твое тело — твой основной капитал. В Лос-Анджелесе все пятидесятилетние выглядят, как я… Да, это так. Раз в неделю ко мне приходит массажист, мой тренер бывает у меня дважды в неделю — все женщины, которым за сорок, имеют тренеров, чтобы быть в форме, и раз в две недели я сгоняю вес в парилке. Кроме того, по мере необходимости я прибегаю к косметической хирургии. — Она вздохнула. — Я, наверное, была самой последней в этом мире, кто сделал себе вздернутый носик, — это единственное, в чем я отставала. И, конечно же, все мы истязаем себя голодом, здесь не прощают излишний вес — можно потерять работу. — Синтия наморщила свой усовершенствованный носик и недобро усмехнулась. — Так что приходится упражняться. Все встают в шесть, но никто — если не снимаешься в кино — не появляется на работе раньше десяти, потому что бегают трусцой с плеером на голове, на бегу изучая японский; или крутят велотренажер перед телевизором; или занимаются аэробикой; или джазом; или практикуются в каком-нибудь восточном единоборстве; или налаживают отношения с тренажером в спортивном зале. — Она вдруг расплылась в улыбке и вскочила. — Появился Сдай! Я как раз занимаюсь его новой виллой. Не возражаете, если я перекинусь с ним парой слов?

Пока Синтия отсутствовала, Плам невольно ловила обрывки разговоров за соседними столиками.

— Она бы переспала и с крокодилом, чтобы получить эту роль…

— Всем известно, что Синди не вылезает из, чужих постелей…

— Фантастическая потаскуха!

— ..Поэтому я сказала: «Да пошел ты, мистер… Не распускай свои поганые руки»…

— Так на чем я остановилась? Ах, да. Парень хватает меня за задницу, а меня уже одолевает сон. Затем я чувствую что-то странное и оглядываюсь через плечо. И что же я вижу? Член у него такой маленький, что ему ничего не остается, как только подбираться ко мне сзади. И тут я ору:

"Потел вон!» А он так спокойненько застегивает «молнию», собирает вещички и, уходя, бормочет: «Я думал, ты еврейка…» Так я и есть еврейка…

Плам была потрясена.

Когда вернулась Синтия, она рассказала ей о разговорах за соседними столиками. Синтия расхохоталась.

— Лос-Анджелес — город продажной любви, во всех отношениях. Разве вы еще не заметили? Если ты нуль в сексе, здесь тебе делать нечего. Каждый живет, дышит и зарабатывает на жизнь — прямо или косвенно — сексом. Город просто помешался на сексе — Не обращая внимания на официанта, подававшего креветки со шпинатом, Синтия наклонилась к Плам. — Лос-Анджелес достиг силы и власти за счет секса. Власть — единственное, что здесь принимается в расчет. А ее в этом городе имеет тот, кто преуспевает в данный момент. Ваше дело и общественный статус определяются только одним — вашим последним успехом. Если вы имеете значение для них в этот момент, люди будут поступать так, как вы хотите, и будут говорить то, что вы хотите услышать. В противном случае они не станут держать данное вам слово, не станут тратить на вас свое время. "ЛА» расшифровывается еще и как Ложь Абсолютная.

Дом Синтии, обращенный к пустынному берегу бухты Марина-дель-Рей, с гаражом на четыре машины, издали слегка напоминал тюрьму строгого режима. Внутри же он был отделан светлым деревом, уставлен серебром, устлан темно-зелеными коврами и дышал безмятежным покоем, как лесная поляна.

На кухне стояли два дивана и сорокапятидюймовый телевизор. Столовая была словно маленькое квадратное озеро, посреди которого на деревянном островке стоял стол персон на двадцать.

Спальные апартаменты Синтии включали ванную, обставленную как гостиная, гимнастический зал и три гардеробные комнаты — для зимней, летней и спортивной одежды.

— Вы, очевидно, пользуетесь успехом как оформитель, Синтия.

— Да. По двум причинам, — улыбнулась Синтия, когда они спускались в лифте на первый этаж. — Я никогда не обсуждаю своих клиентов и отдаю им всю славу: все лучшие идеи — все без исключения — принадлежат им. Так говорю я, когда меня спрашивают.

Серебристо-серый кабинет Синтии выглядел как гостиная. Как и у Виктора, в нем не было письменного стола. «Здесь проходят только встречи», — пояснила Синтия. Все остальное время она в разъездах, в автомобиле постоянно пользуется радиотелефоном или диктофоном.

На стене, слева от двери, висел натюрморт с цветами: изумительный букет совершенно черных тюльпанов в темно-зеленой стеклянной вазе; перед ней охапка светло-желтых тюльпанов с обагренными пламенем кончиками лепестков, несколько ландышей и бледно-розовые примулы. Слева на увядшей розе, уронившей несколько своих бледно-розовых лепестков, сидела черная бабочка с большими желтыми пятнами на крыльях. Внизу на деревянном столике изогнулась крошечная зеленая ящерица. Картина, датированная 1627 годом, имела подпись: «Амбросиус Босхарт-старший».

Плам перенесла ее на кухню, где был стол и больше света. Достала лупу, купленную у филателиста на Пятьдесят седьмой Западной, и дюйм за дюймом тщательно обследовала полотно.

— Такой старый холст — редкость, — заметила она. — Большинство подобных картин выполнено на меди или на твердых породах дерева.

Золоченая рама с тонкой резьбой была, несомненно, семнадцатого века. Холст на обороте казался таким же старым, но не было ничего подтверждающего это. Плам вынула дорожный швейный комплект и провела свой булавочный тест. Преодолев незначительное первоначальное сопротивление, булавка легко вошла в краску.

Наконец Синтия не вытерпела.

— Ну, что вы думаете?

— Амбросиус был потрясающий старик, — медленно проговорила Плам, не отрывая глаз от маленькой картины. — Его особенностью были такие коротенькие, толщиной с волос, линии на закругленных кончиках лепестков тюльпана.

Синтия уставилась на картину.

— Где? Я их не вижу.

— Их здесь нет. Синтия вздохнула.

— Как вы можете говорить так уверенно? Едва взглянув на картину?

Плам достала из своей дорожной сумки копии паспортов на две подделки, с которыми столкнулась в Нью-Йорке. Вынула из них диапозитивы и показала их Синтии.

— Взгляните на муху с картины Сюзанны и на ту, что изображена на картине Шнайдера, — они абсолютно одинаковые.

Синтия рассмотрела оба диапозитива.

— Эй! Да это же моя ящерица — на картине Сюзанны.

— А вначале вы этого не заметили?

— Нет, конечно. Они же разного цвета. У Сюзанны золотистая, а у меня — темно-зеленая.

— Но это одна и та же ящерица — такого же размера и почти в таком же положении.

Синтия опять вздохнула.

— Итак, мухи связывают картину Сюзанны с картиной Шнайдера, а ящерицы — мою с картиной Сюзанны. И получается, что связаны все три. — Она наморщила свой вздернутый носик. — Но если это подделки, то как мог мошенник допустить такую грубую ошибку? Ведь копирование этих элементов выдает его с головой.

— Это не обязательно ошибка. Художники семнадцатого века обменивались набросками, это был их своеобразный капитал, который передавался из поколения в поколение. Но это работа относительно недавняя. — Лупа Плам нацелилась на картину. — Однако фальсификатор не слишком ловкий.

Она пояснила, что во всякой старательно изготовленной копии всегда чувствуется некая безжизненность. Как ни искусен имитатор, подделка всегда будет вымученной. Поэтому, если жулик действительно искусен, он никогда не станет делать точную копию. Он тщательно изучает избранного им художника и его приемы, а затем воображает себя на его месте.

— Ага! У актеров это называется творческим перевоплощением.

Плам делала пометки в своем альбоме. Она впервые могла внимательно изучить подделку, первую из трех. Во всех был виден характерный почерк — у мошенника тоже имелся свой собственный стиль, и он не мог не оставить следов своей личности на подделанной картине.

— Итак, я готова услышать самое худшее, — сказала Синтия.

Плам отвернулась от картины и стала медленно пояснять:

— Цветовая гамма подобрана тонко, но она не так выразительна, как на подлинных голландских картинах этого периода. Не забывайте, то была золотая эпоха натюрморта.

— Иногда достаточно просто сказать: ну и дрянь, — невесело усмехнулась Синтия.

Неожиданно у Плам вырвалось:

— Кажется, я знаю, кто нарисовал это.

— Знаете? — резко обернулась к ней Синтия. Плам тут же пожалела о своей несдержанности: потребуются месяцы, чтобы убедиться в том, что сейчас молнией промелькнуло в ее голове.

— Вполне может быть, что знаю.

— Кто?

— Я не могу сказать этого, пока не удостоверюсь.

— Но вы не станете предпринимать ничего рискованного? — с обеспокоенным видом спросила Синтия.

Плам вспомнила, какой испытала страх, когда прочла анонимное письмо, и отрицательно покачала головой.

Синтия смотрела на свой натюрморт.

— Еще до вашего приезда я решила: если это и подделка, я все равно ничего не буду предпринимать. Мне совсем не хочется оказаться в лапах у какой-нибудь организованной банды мошенников.

Она прошла к большому французскому шкафу напротив камина, выудила из-под жакета крошечный ключик на золотой цепочке и открыла замок. Внутри шкаф был хитроумно оборудован для хранения документов.

— Кому хочется, чтобы твой секретарь рылся в вещах, которые не предназначены для посторонних глаз, — пояснила Синтия. — Именно так скандальные сенсации и попадают в прессу.

— В каких вещах?

— В тех, которые та или иная звезда держит в своей спальне для того, чтобы распалять свое больное воображение.

— Как, например?

— Я не обсуждаю вкусы своих клиентов, помните? — Синтия достала два больших конверта из плотной бумаги и вручила один из них Плам. — Здесь копия паспорта на мою картину. Оригинал я кладу обратно в сейф. — Она подошла к книжным полкам у стены с камином, вытащила одну из книг и нажала скрытую кнопку. Полки с книгами раздвинулись, и за ними обнаружился обычный офисный сейф «чабб». Она задумчиво посмотрела на него. — Я никак не могу решить, есть ли смысл прятать сейф. Если становишься жертвой взломщиков, то это, как правило, происходит по наводке того, кто бывает в доме. Так что они знают, где он.

А если они действуют без наводки, то переворачивают все верх дном в поисках его. — Она набрала комбинацию, открыла сейф и аккуратно положила в него конверт с паспортом.

Плам быстро проглядела папку с немногочисленными бумагами.

— Здесь на бланке Малтби засвидетельствовано, что картина была приобретена ими в 1989 году на аукционе у «Борден и Плоу» в Суссексе — это, наверное, какая-то мелкая провинциальная фирма, потому что я даже не слышала о нем. Картина, должно быть, досталась им по дешевке, иначе Малтби обязательно приложил бы счет.

— Да ну ее к черту, — отмахнулась Синтия. — Давайте забудем эту дерьмовую фальшивку на несколько часов и прогуляемся по городу.

Выводя серебристый «Мерседес» из гаража, Синтия говорила:

— Полагаю, вы не прочь посмотреть город, поэтому я собираюсь очертить его большим не правильным четырехугольником.

Автомобильная стереосистема выдавала «Америку» из «Вестсайдской истории». Они мчались по Тихоокеанскому прибрежному шоссе. Справа от них тянулась изломанная линия гор Санта-Моника. Когда ландшафт менялся, Синтия подыскивала в системе соответствующую мелодию.

— Я люблю океан, — говорила она, — и огромное небо, и всепроникающее ощущение того, что возможности здесь так же безграничны, как океан. Вся остальная Америка смеется над нашими экспериментами и традициями, а затем стыдливо тащится вслед за нами. Здесь люди живут так, как будто завтра уже наступило, поэтому они быстро привыкают к любой новой технике и верят, что их не обманут, покупают ли они готовый обед или личный самолет.

Синтия повернула направо на Топангу и включила запись «Мы чемпионы» в исполнении Фредди Меркьюри. На развязке она съехала на Голливудскую автостраду и направилась назад к центру города.

— А где сам Голливуд? — поинтересовалась Плам.

— Мы только что проехали его, — сказала Синтия. — Вам там нечего делать. Голливуд — это сплошная грязь: сутенеры, проститутки, наркоманы, разочарованные туристы с камерами, обалдевшие от погони за мифом новички. — Она рассмеялась. — Вообще-то, Голливуда нет и никогда не было. Голливуд — это некое внутреннее состояние, это крупнейший из всех существующих мифов.

— Ваши слова звучат слишком уж цинично, — заметила Плам.

— Жизнь, она, знаете ли, постоянно учит, — с грустью откликнулась Синтия. — Раньше я, бывало, задумывалась, почему мне потребовалось целых пятьдесят лет, чтобы стать взрослой. А теперь вижу, что любой разумной женщине требуется не меньше пятидесяти лет, чтобы понять этот безумный мир. — Она вдруг выключила музыку и встряхнула головой, отбрасывая с лица белокурые пряди. — Таким, как я, приходится пробиваться к успеху, стиснув зубы. Бабы вокруг сволочатся, мужики устраивают западни, в которые мы обязательно попадаем. Мы чувствуем, как в наши спины впиваются ядовитые стрелы, но думаем, что, наверное, виноваты в этом сами, что, наверное, вели себя где-то как-то не так. И продолжаем рваться вперед, не догадываясь, что это просто психологическая война, которая всегда ведется против нас.

Движение остановилось из-за случившейся впереди аварии. Синтия чуть слышно выругалась.

— Мы делали карьеру, чтобы быть независимыми и не рассчитывать на других. Кому-то это удалось, но с каким трудом! Успех, за которым гнались, отнял все время, заставил забыть обо всем на свете. Я не имею в виду забыть вышивание гладью, как вы понимаете. Я говорю о поисках смысла моей жизни.

Плам, как всегда, слушая такие откровения, растерялась. В Англии никто не говорит о своих чувствах, а вот в Америке каждый, не задумываясь, обнажает свою душу перед любым — знакомым и незнакомым.

— Я как раз начинаю задумываться об этом, — осторожно заметила она.

Движение впереди возобновилось.

— У вас счастливый брак? — между прочим поинтересовалась Синтия.

— Я не уверена в этом, — после долгой паузы пробормотала Плам.

— Я была замужем минуты две.

— И что у вас произошло?

— Разве это имеет значение? Это был один из тех союзов, которые разваливаются потому, что мужчина рядом со своей удачливой женой чувствует свою незначительность. Могу только добавить, что я-то не чувствовала себя значительной.

Ветер резко рванул их волосы.

— У нас это не так, — словно оправдываясь, сказала Плам. — Наша проблема в том, что мы оба добились успеха, только Бриз доволен этим, а я нет, и он не понимает, почему.

— А почему все-таки?

Плам задумалась на секунду.

— Это выматывает и пожирает тебя. Занятия живописью приносят мне удовлетворение, но дело приняло такой оборот, что я занимаюсь ею еще и для того, чтобы избежать всего остального в моей жизни — чтобы спрятаться от реальности. Кстати, я не знаю, что такое реальность. Я боюсь остановиться и посмотреть на свою жизнь, потому что не хочу увидеть себя превратившейся в машину, печатающую деньги. Бриз дал мне возможность заниматься живописью. Но теперь я понимаю, что он же не даст мне остановиться.

— В этом-то все и дело, милая. Успех не оставляет времени на то, чтобы порадоваться ему или хотя бы подумать, почему не оставляет. Я вижу то же самое в жизни своих клиентов-кинозвезд: в конечном итоге они готовы отдать целые состояния, чтобы о пять стать такими, как все.

После того, как «Мерседес» свернул к гавани, Плам робко спросила:

— Синтия, вы испытывали когда-нибудь беспричинную печаль?

— Вы имеете в виду ощущение, подобное липкому туману, который медленно опускается вокруг и делает всякое усилие над собой немыслимым? Кто же не испытывал такого? Ах, да какого черта! Только Золушка оказалась счастливой в конечном итоге.

— Разве? Но мы не знаем, что происходило с Золушкой после того, как она вышла замуж. Кто решил, что они счастливы, — он или она? Что она сделала, чтобы быть счастливой? Родила шестнадцать детей, которые никогда не ссорились и не изводили ее? Или нашла себе веселенькую необременительную работенку, чтобы всегда быть в центре внимания, как жены ваших президентов?

Синтия засмеялась.

— У Золушки, по-моему, было не так уж много достоинств. Безвольная, угнетенная личность, не имевшая друзей, которую пинали все, кому не лень.

— Золушка была зависимой, пассивной и забитой, — согласилась Плам. Теперь «Мерседес» повернул на автостраду Сан-Диего.

— Одному богу известно, почему она стала кумиром всего женского населения планеты, — удивлялась Синтия.

— И пальцем не пошевелив, чтобы изменить свою жизнь, она тем не менее оказалась победительницей, — заметила Плам.

— Вот почему большинство женщин думают, что кумиром можно стать, не прилагая для этого никаких усилий. Но я предпочитаю сама быть себе прекрасным принцем и сама выбирать себе туфли, тогда они будут по ноге, значит, и разочарований будет меньше.

Наконец «Мерседес» выехал на Венецианский бульвар и повернул к океану. Впереди буйными красками полыхал закат.

Плам вскинула к небу руки и воскликнула:

— Я хочу остаться! — Ей нестерпимо захотелось взяться за кисть.

— Лос-Анджелес, конечно, не подарок, но здесь тоже есть свои прелести, — с гордостью произнесла Синтия.

Двумя часами позже Плам лениво плескалась в бледно-розовой мраморной ванне.

Кое-что в Синтии было ей непонятно. Синтия выучилась на оформителя в нью-йоркском Парсонсе, потому у нее был вполне натренированный глаз и достаточно проницательности, чтобы увидеть многие скрытые детали своего натюрморта. Так почему же она не заметила двух одинаковых ящериц на двух очень дорогих голландских картинах, купленных ею?

Синтия решила не обращаться в полицию по поводу своей поддельной картины и привела те же самые доводы, что и Лео. Причиной этого могла быть самая обыкновенная житейская логика, но это могло также значить, что Синтия не хочет, чтобы полиция совала нос в ее дела. Если это так, то почему?

Синтия говорила, что, цинично измеряя искусство деньгами, люди сами дают фальсификаторам повод для морального оправдания своих действий. Плам видела два ее тайника — сейф и французский шкаф. А где же другие, более крупные тайники?

Синтия явно не испытывала недостатка в деньгах.

Могла ли она быть членом банды, промышляющей подделками, и выступать в роли распространителя ее продукции?

Глава 11

Выставка Плам должна была состояться в галерее их старинного приятеля Гарри Солта. Высокий, поджарый и загорелый, он не был похож на городского жителя, хотя никогда не покидал Сиднея, разве только ради того, чтобы поваляться на берегу океана. Именно это он и предложил сделать, когда они ехали из аэропорта Кингсфорд Смит:

— Вы должны в полной мере воспользоваться своим пребыванием в Австралии, Плам. После ваших интервью мы могли бы съездить в Уаттамоллу — лучше этого побережья нет ничего на свете: белый песок, тихие бухточки, деревья склоняются к самой воде…

— Каких еще интервью! — После долгого ночного перелета из Лос-Анджелеса Плам помышляла лишь о том, чтобы принять ванну и как следует выспаться, чтобы адаптироваться к новому времени и избавиться от накопившейся усталости.

— Репортер из «Буллетин» должен срочно готовить материал о вашей выставке. И Кэти Перчуэлл хочет заполучить вас раньше других. Эта гадюка непреклонна: или сразу, или никогда. Сожалею. Но я предупреждал, что график будет напряженным.

Вернисаж был назначен на 13 января, но в оставшиеся до этого шесть дней предстояло проделать еще много работы. Только на то, чтобы развесить картины, потребуется три дня. Кроме того, до открытия у нее были назначены встречи с потенциальными покупателями, которых нашел Гарри.

В тихих роскошных апартаментах отеля «Риджентс» ее ожидали цветы и шампанское. На столике рядом с корзинкой, полной шампуней и лосьонов, лежали газеты и журналы.

С обложки «Вэнити фэар» ей мило улыбалась Сюзанна. В интервью она мимоходом затрагивала тему своей популярности; подробно рассказывала о своем адвокате, который научил ее всему, что она знает, забыв даже словом обмолвиться о Викторе или о своих тихих, как мышки, дочках.

Вопросы журналиста были полны сарказма, по сути, он обвинял ее в том, что она вселяет в женщин несбыточные мечты, но Сюзанна словно не замечала яда этой скрытой критики. Плам проглядела иллюстрированный отчет о лицемерии, процветавшем на семнадцати акрах фермы «Солнечный берег», где Сюзанна демонстрировала свой тщательно продуманный и прибыльный уход в сельскую жизнь.

Плам вспомнила телерепортаж о Рождестве из огромной образцово-показательной кухни Сюзанны. Задания, подробные, как инструкции летчику, отпечатала Бетси — перегруженная делами, но никогда не унывающая помощница Сюзанны, рука об руку работающая с ее тремя секретарями, двумя экономками, двумя горничными, тремя садовниками и одним разнорабочим. На этой суперкухне горничные в одинаковых лилово-полосатых платьях выполняли мелкие поручения: вешали еловые шишки на входную дверь, украшали ветками стол для гостей — словом, делали то, до чего у Плам никогда не доходили руки в сумасшедшие предпраздничные дни.

Насладившись жасминовым ароматом ванны, Плам накинула халат и вышла на балкон. Отсюда открывался восхитительный вид на Сиднейскую гавань. Покрытая пышной растительностью береговая линия, извиваясь, образовывала на своем пути десятки небольших бухточек и укромных заливов. Справа вдалеке был виден узкий вход в гавань. Слева высились мощные фермы стального моста. Еще дальше голубое зеркало гавани чертили белоснежные парусники и маленькие осанистые паромчики с пассажирами, направляющиеся к зеленым пригородам на северном берегу и величественным резиденциям в Роуз-бей.

Под бескрайним голубым небом занимался жаркий январский день. Темный облегающий свитер и кожаная мини-юбка, в которых она приехала, уже не подходили.

Журналист из «Буллетин» прибыл раньше, чем она успела переодеться. «Он похож на бизнесмена», — думала Плам, когда они пили кофе на балконе и она отвечала на обычные в подобных случаях вопросы.

— Почему я занимаюсь живописью? Я сама иногда удивляюсь. Это беспокойное дело. Когда я работаю над картиной, я всегда в тревоге, а когда не работаю, мне не по себе. Мой муж всегда знает, если работа у меня не клеится: я раздражительна, ворчлива и не нахожу себе места. Да, я работаю шесть дней в неделю, с рассвета и до сумерек, с коротким перерывом на ленч. Иначе мне ничего не удалось бы сделать. Я не покидаю студию, потому что это отвлекает внимание. — Плам усмехнулась. — Художники не такие буйные, как о них порой думают. Мы живем тихо и много размышляем. Я веду такой образ жизни вот уже десять лет.

По правде говоря, иногда я чувствую себя оторванной от реальности.

— Это добровольное затворничество стоит того? — спросил журналист.

— То есть представляют ли какую-то художественную ценность мои работы? Надеюсь, да. — Плам опять задумалась. Да жила ли она полной жизнью эти последние десять лет? Или попусту растрачивала свой талант, прожигала отпущенные дни? — Я могу остановиться, если захочу, — сухо заметила она. Но тут же задумалась — так ли это на самом деле? Однажды она ослушалась Бриза, когда тот был в отъезде по делам. Устав от жесткой дисциплины, которую он насаждал, она взбрыкнула, вскочила в первый попавшийся самолет, вылетавший в Грецию, поселилась в скромном отеле на берегу моря, лежала на пляже и думала: «Вот это жизнь!» Но через два дня ее уже ничто не радовало, она не находила себе места. Прилетев в Лондон, она тут же ринулась в свою студию.

— Нет, у меня никогда не было проблем с живописью, — терпеливо отвечала Плам на следующий вопрос. — Конечно, не каждая картина удается с первого раза. Некоторые получаются быстро и радуют. Бывает, что работа просто заходит в тупик, тогда я ее уничтожаю. Над некоторыми приходится покорпеть, прежде чем из них что-то получится. Приходится долго блуждать в потемках. Но вот я делаю последний мазок и вижу, что работа завершена.

— И тогда?

— И тогда, — улыбнулась Плам, — я вдруг чувствую усталость, удовлетворение и… опустошенность. Я кладу палитру и кисти и вдруг ясно осознаю, что мне никогда больше не захочется взглянуть на этот холст.

— Никогда?

— Никогда.

Следующее интервью было совершенно другим. Кэти Перчуэлл, из числа молодых возмутительниц спокойствия в австралийской журналистике, ссутулившись сидела на диване и не мигая смотрела на Плам. Худющая, в черных джинсах и черной рубахе, на ногах ботинки с металлическими носами и шипами на задниках — особый шик. Толстый слой белого грима делал ее лицо похожим на маску с розовыми надутыми губами. Тряхнув пышными волосами, она нажала кнопку магнитофона и выпалила:

— Как вы думаете, бордели следует узаконить?

Не ожидая такого начала, Плам не нашлась, что ответить.

— Я… я никогда не задумывалась над этим. А почему вы спрашиваете?

— Комиссия по уголовному праву Квинсленда пытается легализовать бордели, чтобы ликвидировать проституцию со стороны организованной преступности и сократить число проституток в тюрьмах!

— Я никогда не понимала, почему женщин сажают в тюрьму, а их клиентов нет. Если проституция вне закона, то закон нарушают и те, и другие.

Кэти оживилась.

— Мужская солидарность в действии. — Ее следующий вопрос был столь же неожиданным:

— Вы счастливы? Плам насторожилась.

— А почему вы спрашиваете об этом! Кэти пожала плечами.

— У вас, похоже, есть все: муж, дети, карьера, деньги, в то время как многие из нас только стремятся всего этого достичь, считая, что тем самым они добьются счастья. Так ли это?

Стараясь выиграть время, Плам медленно проговорила:

— Мои счастливые моменты всегда для меня неожиданны. — Она не собиралась распахивать свою душу перед этой пронырой. Ей вспомнилась ночь, когда Тоби было два месяца от роду. Полусонная, она сидела в кровати, привалившись к подушкам, и при свете луны кормила его грудью и гладила рукой его редкие волосики, ощущая запах детского тельца. В тот миг она вдруг почувствовала себя безмерно счастливой. И тут же это ощущение счастья, как всегда у нее, сменилось предчувствием недоброго. Но Плам тогда твердо сказала себе, что глупо считать, будто ей не суждено быть счастливой, и тем более глупо чувствовать вину, испытав момент счастья. Но ощущение вины не проходило.

— Дает ли вам секс то, на что вы надеялись? — Подчеркнуто наглый, неожиданный и вызывающий вопрос был рассчитан на то, чтобы вызвать у собеседника растерянность. А Плам всегда терялась, сталкиваясь с откровенной недоброжелательностью Но ей удалось взять себя в руки.

— Вы имеете в виду влюбленность? — Ей вспомнился Джим. — Эта эйфория проходит, как утренний туман, это не настоящее счастье. — Может быть, на агрессивность надо отвечать агрессивностью? Она взглянула на Кэти. — Вы замужем, Кэти?

— Да-а. Он журналист. Мы живем вместе три года.

— И секс принес вам то, о чем вы мечтали?

— Давайте сразу расставим точки над i. Вопросы задаю я. — Последовала долгая пауза, после чего Кэти пробормотала:

— Я не знаю. — Она наклонилась и выключила магнитофон. — Жизнь представляется такой неинтересной теперь, когда мы женаты. Такой безликой. Я люблю этого парня. Но часто ловлю себя на мысли: «Неужели все так и будет — до конца моей жизни? Неужели это все?"

— Нас всех приучили ждать слишком многого от замужества. Все мы верили, что счастье нам преподнесут на блюдечке с золотой каемочкой вместе с другими свадебными подарками.

— Замужество стало всего лишь последним из разочарований. Мне ужасно надоело лишаться иллюзий после каждого крупного события в жизни.

— Как вы себя чувствуете? — забеспокоилась Плам, взглянув на ее внезапно побледневшее лицо. Кэти резко хохотнула.

— Так же, как всегда. Неудовлетворенной. Беспокойной. Подавленной. — Она смотрела исподлобья, как дерзкий заброшенный ребенок, решивший больше не сносить пренебрежительного отношения к себе. — Я одна из самых высокооплачиваемых журналисток в Австралии, знаете ли, и мне наплевать на всех. — Вид у нее вдруг стал утомленным. — Конечно, я делаю большие успехи, но за этим… ничего. — Она прикусила свою розовую губу. — Я чувствую себя так, словно во мне заморозили какую-то часть меня или удалили се из меня хирургическим путем. Я не знаю, что это за часть, но хочу, чтобы ее вернули.

Плам узнала эту тоску по чему-то такому, что не поддается определению. Она помнила, какое горькое чувство охватило ее, когда она поняла однажды, что ни деньги, ни слава, ни популярность, как у кинозвезды, не способны восполнить эту утрату. Плам догадалась, что Кэти явно надеялась, что замужество заполнит эту пустоту. Но ничего подобного не случилось.

— Хватит обо мне. — Кэти с кислой и отстраненной улыбкой включила магнитофон и, вернув себе прежний образ задиристой девчонки, опять принялась забрасывать Плам такими же агрессивными вопросами, так же не давая ей передохнуть. Обстрел продолжался до тех пор, пока в комнате не появился Гарри.

— Плам, десять минут назад вы должны были появиться у фотографа.

На следующий день Гарри привез Плам в свою галерею, Картины перенесли дорогу хорошо, кроме одной, которой все же потребовалась реставрация. Втроем — Гарри, его помощник и Плам — они принялись развешивать их, перетаскивая из конца в конец огромные полотна. К концу дня, несмотря на мощные кондиционеры, все они были мокрыми от жары и усталости. Гарри открыл бутылку охлажденного белого вина и смешал его с содовой. Слишком утомленные для разговоров, они пили его молча. Потом Плам рассказала, как шла по следам картин, подделанных под голландцев семнадцатого века. Гарри был старый, испытанный друг, и она надеялась на его помощь.

— В этом городе много подделок, — сказал Гарри. — Это потому, что Здесь вряд ли найдется хоть один мало-мальски приличный искусствовед. И еще потому, что здесь до начала спада появилась огромная масса новых денег. Люди, которые разбираются в живописи как свинья в апельсинах, скупали картины, вкладывая таким образом свои капиталы. — Он рассмеялся. — Наверное, единственным из всех коллекционеров Австралии, которого ни разу не провели на подделке, был Алан Бонд, и только благодаря острому глазу его агента Анджелы Невилль. Но теперь Алан обанкротился, вы слышали? И его коллекция распродается для погашения банковских займов, на которые она приобреталась. Бедняга, он заплатил пятьдесят три миллиона долларов за одни только «Ирисы» Ван Гога.

Гарри вновь наполнил стакан Плам.

— На здешний аукцион стало съезжаться множество странных персон. С одной из них, наверное, было бы интересно встретиться. Это детектив агентства «Янк арт» Стефани Браунлоу. Она тихо выслеживает известного вора, который, как видно, решил наведаться в Сидней. Я помогаю ей, она может посодействовать вам.

Плам вдруг почувствовала, что от усталости не осталось и следа.

— Гарри, когда вы можете устроить нашу встречу?

— Завтра.

Они встретились за ленчем в модном вегетарианском кафе, отделанном белым мрамором. Стефани Браунлоу можно было дать и девятнадцать и тридцать девять. Бледная и худощавая, похожая на живущую впроголодь студентку, она имела тот оттенок кожи, который появляется после долгого сидения на одной чечевичной похлебке. На ней был бежевый макинтош. Некоторые женщины могут носить нечто подобное и выглядеть, как Марлен Дитрих. Другие же, как Стефани, имеют в таком одеянии просто удручающий вид.

Плам казалось, что Стефани, поглядывающая на нее с иронической улыбкой, точно знает, о чем она думает.

— Я должна сливаться с окружающей средой, — словно отвечая на эти мысли, сказала Стефани с явным бостонским акцентом, после того как они заказали салат и охлажденный кофе. — Забудьте все, что вам приходилось слышать о детективах. Крутые и много пьющие головорезы — это еще одна выдумка писателей. Приличный детектив старается быть до скучного незапоминающимся.

Стефани работала на одну из лондонских фирм и не хотела говорить о цели своего визита в Сидней, но была не прочь порассуждать вообще — и сколько угодно — о своей работе.

— Как правило, детективами люди становятся по случайности, — сообщила она. — Моим любимым предметом в школе было рисование, и это позволило мне получить впоследствии степень магистра по истории живописи. По другим предметам я тоже успевала. И это было очень важно, потому что даже начинающему детективу нужно многое знать из области права, химии, физики, математики, судебной медицины, компьютерного программирования.

Стефани заказала еще горячих булочек.

— Однажды кое-кто попросил моего совета — я даже не знала, что этот человек детектив. Постепенно я стала помогать ему. — Она знаком попросила официанта принести еще кофе. — Как вы, наверное, знаете, с начала восьмидесятых годов воровство и подделка картин широко распространились, поэтому мой босс занялся этой проблемой. И правильно сделал. Тут практически нет профессионалов, и он понял, что у него не будет отбоя от клиентов. Я только что получила степень в области уголовного права, и недавно мы с ним стали компаньонами.

Плам с уважением посмотрела на свою собеседницу и рассказала Стефани о поддельных натюрмортах.

— Похоже на компиляцию, — задумчиво проговорила Стефани. — Когда попадается картина, которая представляется мне компиляцией, я сажусь и пишу такую же, ведь если не знаешь, как это делается, то не сможешь ничего ни понять, ни доказать. Для меня это не составляет особого труда. Я делаю фотокопию, вырезаю элементы, которые хочу использовать в своей компиляции, монтирую их, наклеиваю на подложку, затем проецирую изображение на холст или дерево и делаю набросок, но не простым карандашом, потому что он появился только в девятнадцатом веке. Я использую уголь.

— Каким, по вашему мнению, должен быть мой следующий шаг? — спросила Плам, на которую все услышанное произвело большое впечатление.

— Вы всегда можете нанять меня, — говорила Стефани, заказывая себе еще порцию салата. — Но сейчас у нас работы по горло… Да и, правду сказать, вы пока все делаете правильно. Удачно, что вы имеете специальные знания и при этом кажетесь тщедушной и пугливой, а не крутой и упрямой. И вам повезло, что вы так быстро установили связь между этими картинами.

. — Как раз это меня и беспокоит. Может быть, тут простое совпадение?

Стефани отрицательно покачала головой.

— Вы отправились в Лос-Анджелес за этой подделкой, и вы нашли ее. И это все. Теперь надо искать другие. Вы вращаетесь в этих кругах и рано или поздно услышите, как кто-то из новых владельцев будет хвастать подозрительной картиной. Вы слышали о леди Бингер? Она вдова одного из магнатов австралийской прессы и коллекционирует натюрморты. Среди них есть подозрительные. Пока вы в Сиднее, постарайтесь взглянуть на ее коллекцию. — Стефани подозвала официанта и, заказав две порции сдобных ватрушек и к ним шоколадный сироп, продолжила:

— Вам потребуется много подробной информации. Пока вы обнаружили только связи в виде мух и ящериц. Теперь вам надо найти объективные доказательства связи между всеми этими картинами. — Подождав, пока отойдет официант, она добавила:

— Ищите другие такие же подделки и не падайте духом. В этой игре первое правило — терпение, второе — настойчивость и третье — упорство. Хороший детектив подобен ротвейлеру, хотя он не должен рисковать. Какой смысл подставлять свою голову? — Стефани полила сиропом внушительный кусок ватрушки. — Вам потребуется также подтверждение идентичности технических приемов подделки тех трех картин, что вы видели… Как вы думаете, ваша приятельница Синтия даст свою картину на анализ в музей Ашмола при Оксфордском университете? Они там придумали кучу тестов — термолюминесцентный, определение возраста по структуре графита. Их сертификат подлинности пользуется большим авторитетом. Берут они за тестирование всего около двухсот фунтов.

— Синтия может пойти на это, если картина застрахована, — сказала Плам. — Вряд ли она откажется, ведь Виктор ждет от нее сотрудничества. И потом, что может случиться с хорошо упакованной картиной?

— Ничего, кроме того, что она может исчезнуть, — весело ответила Стефани, слизывая с пальца сироп. — В аэропортах пропадает множество предметов искусства. Видите ли, багажное отделение не является частью аэропорта. Бывает, картины крадут сразу по прибытии их в аэропорт назначения, и владелец получает пустой чемодан.

— Откуда грабителям становится известно о прибытии такого багажа?

— Коррумпированность есть во всех сферах коммерции и на всех уровнях торговли картинами, поэтому всегда найдется кто-то, кого можно подкупить, — среди реставраторов, на таможне, да где угодно.

— Синтии придется пойти на риск, — сказала Плам. — Вы знаете кого-нибудь в музее Ашмола, к кому я могла бы обратиться?

Стефани, продолжая жевать, лишь покачала головой.

— А у Куртолда?

Институт Куртолда при Лондонском университете славился не только своей коллекцией картин, но и отделением истории искусств и знаменитыми курсами реставраторов. Когда у ведущих музеев мира возникают сомнения в подлинности той или иной картины, они обращаются к Куртолду.

— Нет, как ни жаль. Но у меня есть хорошая знакомая в Британском институте искусств, профессор Инид Соумз. Она занимается голландской и фламандской живописью. — Стефани прервалась, чтобы заказать взбитые сливки, затем опять повернулась к Плам. — Если бы мне потребовалось установить авторство картины или доказать, что она поддельная, я бы пошла к ученым. Они имеют доступ к частным коллекциям, они знают положение дел в живописи и владеют полезными сведениями, которые известны только посвященным. Ученый мог бы рассказать вам, что картины с изображением цветов создавались как особые подарки особым людям или посвящались особым событиям — таким, как свадьбы, например, — и зачастую включали изображение геральдических знаков владельцев. Такого рода ключ может вывести на первоначальных владельцев и тем самым установить происхождение картины. — Стефани принялась за сливки. — Я думаю, Инид имеет доступ в библиотеку Уитта при галерее Куртолда, где есть архив фотодокументов. Немногие музеи могут похвастать этим, не говоря уже о компьютерных каталогах. Могут пригодиться и их информационные бюллетени по истории живописи, где публикуются подробные сведения со всего мира.

Стефани с сожалением отправила в рот последний кусочек ватрушки.

— Плам, если вы всерьез намерены заниматься этим поиском, вам надо знать разницу между гражданским процессом, возбуждаемым частным лицом, и уголовным делом, которое заводит полиция. Для уголовного дела надо располагать весьма солидными доказательствами, но вы должны быть нацелены именно на это. Если оно у вас не выгорит, начинайте гражданский процесс.

— Но у меня нет таких намерений.

— А я думаю, что ваш друг Виктор не позволит ободрать себя на девяносто пять тысяч долларов, он попытается вернуть их.

Стефани попросила еще охлажденного кофе.

— Беда в том, что многие владельцы вообще не хотят иметь дело с правосудием. Если это гражданский процесс, на них ложатся судебные издержки, и тяжба, как правило, оказывается страшно утомительной и дорогой, особенно в Штатах. Даже с неопровержимыми доказательствами на руках можно проиграть процесс. Потому что правосудие — это еще не справедливость, а просто игра по каким-то нелепым и нелогичным правилам, которые почему-то называются законом.

Когда Плам попросила счет, Стефани добавила:

— Кроме больших денег, процесс отнимает еще и массу времени. Поэтому владельцы предпочитают махнуть рукой на свои потери и забыть о подделке, особенно когда им не хочется шума в прессе, а им, конечно, его не хочется, если у них есть другие ценности. Если грабитель узнает из «Пост», что вы отдали целое состояние за картину, которая к тому же оказалась подделкой, он тут же смекнет, что вы: во-первых, растяпа и, во-вторых, богатый человек.

Прощаясь на выходе из кафе, Стефани подбросила Плам еще одну информацию:

— Крупнейшие лондонские аукционы лучше всех владеют методами распознавания подделок. Хотя это не значит, что они никогда не допускают продажи какой-нибудь фальшивки. Но старикам из Британского музея можно доверять.

Вечером Плам решила лечь спать пораньше, чтобы как следует отдохнуть перед вернисажем. Она включила телевизор, когда передача о Марго Фонтейн уже заканчивалась, и вдруг услышала, как прима-балерина говорит, что, став звездой еще в молодости и уже тогда получив международное признание, она едва ли находила в душе согласие со своим успехом.

— И лишь по прошествии времени я стала осознавать себя личностью, — призналась танцовщица. — Но, как ни смешно, даже в тридцать лет я не ощущала себя цельной натурой — если не находилась на сцене и не танцевала в балете. Только в танце я знала, кто я такая.

Плам хорошо понимала, что имеет в виду балерина, — для нее тем же самым была живопись. Без нее Плам не ощущала себя полноценным человеком.

Галерея была полна народу. Плам гадала, какая из проплывающих мимо нее шляпок принадлежит леди Бингер. Она знала, что Гарри пригласил ее и она приняла приглашение. Он сообщил, кстати, что официальное ее имя — Вильгельмина, но она предпочитает Вилли или Бинго, без церемоний.

Гости казались Плам теми же самыми людьми, которых она видела на разных выставках в Европе или Америке. В основном это были покупатели и продавцы. Сильным мира сего представляли богачей; банкиров, ссужавших деньгами владельцев галерей, ублажали смазливые девушки; оформители интерьеров и архитекторы сплетничали со своими знакомыми.

Художники беседовали друг с другом так же, как на любой другой выставке. Плам знала, что многие из них обычно слишком старались показать себя беспристрастными зрителями и «честно» сообщали свое мнение потенциальным покупателям, демонстрируя при этом презрение или агрессивность, или и то и другое вместе. Тут налицо был все тот же психологический надлом, неизбежный в их профессии из-за постоянных сомнений в себе или постоянной подавленности оттого, что вот, мол, талант у тебя есть, а признания нет как нет. Но для того чтобы тебя признали, надо иметь такой же нюх, как у шефа протокольного отдела Белого дома, и кожу толстую, как у грейпфрута.

Сквозь толпу к Плам пробился Гарри и прошептал ей на ухо:

— Старуха Бинго только что прибыла. Я представлю вас. Пробившись сквозь толпу, он подвел ее к коренастой матроне, одетой в бирюзовый ансамбль а 1а королева-мать. На бронзовом лице Гарри тут же засияла ослепительная улыбка:

— Очень рад, что вы смогли посетить нас, леди Бингер. Позвольте представить вам другую звезду этого вечера. Я рассказывал Плам о вашей замечательной коллекции, и ей ужасно хочется услышать о ней от вас самой.

Леди Бингер просияла.

— В таком случае, миссис Рассел, вам надо завтра побывать у меня на ленче. — Она посмотрела на шляпу Плам. — Кстати… она не подходит к вашему платью.

Плам щеголяла в наряде разбойника с Кэрнаби-стрит, которому мог бы позавидовать любой капитан пиратов, понимающий толк в моде. Поля ее рубиновой зюйдвестки были заколоты назад с помощью перьев фазана. Под расстегнутой рубашкой цвета имбиря виднелась темно-красная замшевая майка. Из-под малиновых расклешенных полотняных брюк с черной замшевой бахромой выглядывали ярко-красные парусиновые ботинки на платформе. Обувь на платформе Плам старалась надевать при любой возможности, чтобы стать чуть повыше и не закидывать голову при разговоре с нормальными людьми.

Минут через десять после этого Гарри подвел ее к высокой необычайно яркой блондинке, которая беседовала с Рексом Ирвином, владельцем городской галереи и старым приятелем Бриза.

Гарри познакомил их:

— Ита Баттроуз, издаст свой журнал, который, конечно же, называется «Ита». Ита, как должна быть одета Плам на ленче у Бинго?

Большие голубые глаза задумчиво оглядели Плам.

— Наряд должен быть оригинальным, но консервативным. Что-нибудь десятилетней давности. Я попрошу своего редактора раздела мод прислать вам несколько образцов, чтобы вы могли выбрать и заказать их в «Риджентс».

Еще через десять минут рядом с Плам возникла Стефани в уныло-бежевом хлопчатобумажном платье и прошептала:

— Слышали новость? Пойман с поличным и арестован сотрудник полицейского подразделения Италии по борьбе с преступлениями в области искусства. Оказывается, двадцать лет работал на мафию! — И добавила:

— Какой у вас восхитительный наряд!

Плам расцвела и, поблагодарив, тихо спросила:

— Стефани, а что из себя представляют те, кто занимается подделкой картин? Делают ли они это из-за денег или потому, что получают от этого удовольствие? Живут ли они в постоянном страхе перед разоблачением или относятся к своему ремеслу так же спокойно, как банковские клерки?

Стефани рассмеялась, обнажив белые зубы, мелкие, как речной жемчуг.

— Они занимаются этим и ради денег, и ради куража. Обычно это непризнанные таланты, желающие доказать, что мир живописи, который пренебрегает ими, является глупым, невежественным и коррумпированным. — Она подхватила стакан вина с проплывавшего мимо подноса. — Они правы в каком-то смысле. Ведь эксперты не всегда в состоянии распознать даже шедевр. Несколько лет назад, после ограбления одного английского загородного дома, на рынке стали происходить чудеса: серьезные вещи, вплоть до полотен Рубенса и Тициана, шли за бесценок. И только потому, что у них не было паспортов и происхождение их не было подтверждено учеными. Поэтому никто не считал их подлинными.

— Я поражаюсь, как легко мошенникам сходят с рук подделки, — вздохнула Плам.

Стефани приложилась к стакану.

— Жулики играют на жадности. Это их тайное оружие. Расчет на жадность и легковерность жертвы плюс на самонадеянность экспертов и всеобщую боязнь оказаться в дураках. — Завидев проходившего мимо официанта, она заменила свой пустой стакан на полный. — Когда обман раскрывается, ни владелец, ни галерея, продавшая подделку, ни ученый, удостоверивший ее подлинность, не хотят, чтобы об этом знали, и мошенник полностью полагается на то, что они не станут выставлять себя в дурацком свете, — это мощный стимул к тому, чтобы ничего не предпринимать.

— Но только не для Виктора, — возразила Плам. — Если он узнает, что его обманули, он начнет палить сразу из двух пистолетов, как Джон Уэйн.

Глава 12

Собираясь на ленч к леди Бингер, Плам надела абрикосовое льняное платье-рубашку без рукавов, черные перчатки до запястья и черное соломенное гало.

Толстый слой грима она сняла, сегодня съемок больше не предвиделось.

Откинувшись на спинку сиденья, она разглядывала три конверта, которые вручил ей консьерж отеля. Из первого выпали газетные вырезки с откликами на ее выставку. Плам быстро пробежала их глазами: «Плам Рассел — одна из наиболее почитаемых художниц, работающих сегодня в Англии… за последние десять лет быстро и уверенно обрела свой абстрактный стиль, столь же индивидуальный, сколь и всеобъемлющий…

…Она художник художников: наверное, только художники в полной мере могут оценить то, что делает Плам Рассел; она берет цвет и подчиняет его своей воле; цвета танцуют или сражаются друг с другом — по ее усмотрению… Ее картины при всем их лирическом романтизме обладают огромной выразительностью и поражают взор своим неистовством. Они кружат голову, очаровывают, настораживают и завораживают».

Плам с облегчением выдохнула, открыла второй конверт и, прочитав записку Гарри, страшно возмутилась. Он опять перекроил ее график и втиснул в него еще одно интервью.

Много лет назад, когда Плам переехала к Бризу, она удивлялась, как мало у нее свободного времени. Ее больше не преследовала нескончаемая череда домашних дел и забот, но ей стало гораздо труднее организовать свою жизнь. А Бриз считал, что Золушка из Кентиш-таун не должна вылезать из новой студии на верхнем этаже. И если она прерывала свои занятия, он хотел знать почему. Что-то случилось? Она заболела? Устала? А насчет нехватки времени он с улыбкой объяснял, что это преследует каждого, кто думает о своей карьере. Однажды, когда Бриз увидел, что она помогает Тоби собирать модель танка в мастерской, он изложил ей свое кредо:

— Тот, кто хочет добиться успеха в этом мире, должен пахать как проклятый. А когда добьешься чего-то, надо работать еще больше, чтобы удержаться наверху. — Он обнял ее за плечи. — Там за окном тысячи голодных художников, дорогая. Они пойдут на все, чтобы получить то, что имеешь ты, стоит тебе оступиться или оставить свое место, — его тут же займет кто-то другой.

Слушая Бриза, Плам вспомнила свою мать. Миссис Филлипс не выносила того, что она называла «ничегонеделанием», например чтения. «У женщин всегда должны быть заняты руки», — говорила она. Представления Бриза о пороке «ничегонеделания» были более современными и с философской подоплекой. Вследствие этого он заполнял свободное время активной деятельностью, чаще всего соревновательной, такой, как сквош, что, по сути дела, было просто другим видом работы. Его график до предела был забит светскими мероприятиями. Он никогда не оставлял себе ни минуты, чтобы задуматься, а приносят ли ему удовлетворение те дела, которыми он заполняет свое так называемое свободное время.

Размышляя о деятельном Бризе и наблюдая оживленные улицы Сиднея за окнами такси, Плам вспомнила стихотворные строчки, когда-то выученные в школе:

Что ж это за жизнь, если, устав от хлопот,

Нельзя остановиться и поглазеть без забот?

Нельзя стать среди леса красот

И испытать веселый телячий восторг.

С тех пор как она ступила на австралийскую землю, Плам ни на секунду не была предоставлена самой себе, какая уж там поездка к океану! Она решила пораньше уйти от леди Бингер и отыскать какой-нибудь парк, где можно просто посидеть или прогуляться.

Такси въехало в широкие ворота и, оставив позади сочные лужайки, подкатило к приземистому кремовому дому леди Бингер, увитому бугенвиллеей. Плам открыла третий конверт — там была записка портье из отеля, в которой сообщалось, что в течение предыдущего часа ей дважды звонила Лулу.

Плам поежилась. Может быть, ничего и не…

А может быть, и случилось.

Она гадала, зачем Лулу надо было так настойчиво звонить на другой конец света? Но она понимала, что не сможет позвонить ей, пока не вернется в отель.

Войдя в прохладный затененный зал, Плам сразу увидела акварель Дюфи — цветущий сад на Средиземноморском побережье; рядом с ней висела небольшая картина Израэля Исаака, она узнала его маленькую симпатичную корзинку с васильками.

— Мой покойный муж был коллекционером, — пояснила леди Бингер в гостиной. — Вкладывать деньги в живопись оказалось выгоднее, чем в недвижимость. Поэтому я и сейчас, когда вижу картину, которая могла бы понравиться Эрику, покупаю ее.

Со стремительной быстротой, не позволявшей запомнить имена, Плам была представлена двум десяткам знаменитостей, среди которых были известный архитектор, жена известного магната, владелец известной телекомпании, известный политик и его известная жена, В отличие от тех веселых, гостеприимных и добродушных австралийцев, с которыми Плам встречалась в Англии и в Сиднее, эти люди, явно считавшие себя здешней элитой, походили на карикатурные образы старых английских аристократов: старомодные прически, вычурные платья и много драгоценностей. Лица мужчин, словно высеченные из каких-то красновато-серых глыб, демонстрировали одно и то же суровое выражение. Их неподвижные хищные глаза глядели настороженно, а тонкие поджатые губы едва шевелились, когда они что-то произносили. Было ясно, что все знали друг друга и не хотели впускать в свой круг постороннего, если, конечно, это не была всемирная известность.

Потому Плам решила, что веселая седовласая женщина в недорогом хлопчатобумажном платье как раз и относится к таким знаменитостям. Леди Бингер представила ее как Джоан Уиффенн, известного новозеландского специалиста по динозаврам. Она тоже едва успела прийти в себя после интервью с Кэти Перчуэлл.

— Она спрашивала, счастливы ли вы? — поинтересовалась Плам.

— Да, — оживилась специалист по динозаврам. — Сама-то она, бедняжка, выглядит не слишком счастливой. Да еще эти круги под глазами.

— И что вы ответили ей?

— Я сказала: да, я счастлива. Она тут же накинулась: почему? У меня был свой интерес, поэтому я и рассказала ей. Обычная домохозяйка, которой внушили, что семья — ее долг, я всегда была занята, пока подрастали дети. Но считала свой образ жизни страшно скучным. Он учился на вечерних курсах геологов, и я помогала ему в учебе. Так я стала палеонтологом-любителем и, по сути дела, остаюсь любителем, потому что не училась в университете и не имею никаких званий.

— Но это не имеет никакого значения, — сказал загорелый мужчина невысокого роста с белыми короткими волосами, которые топорщились, как щетина на зубной щетке. — За десять лет своей работы Джоан собрала неопровержимые доказательства того, что динозавры обитали в Новой Зеландии.

— Наверное, это дорогое удовольствие — откапывать динозавров? — сказала Плам.

— Нет, тратить много не приходится, и нам вполне хватает нашей пенсии. Правда, я очень люблю читать лекции за границей. У нас, в Новой Зеландии, палеонтология мало кого интересует.

Загорелый мужчина усмехнулся и повернулся к Плам.

— Вы, наверное, не помните меня? Мы встречались десять лет назад на вашей первой выставке в Вест-Энде в 1982 году. Я агент — Отто Талбот. Приехал сюда с Дагги Боуманом. Тогда вы волновались гораздо сильней, чем сегодня.

Накануне той выставки они с Бризом развешивали и перевешивали картины до трех часов ночи, а вечером, собираясь на вернисаж, повздорили из-за Лулу. Бриз, подозревавший, что та не рассталась со своей дурной привычкой, не хотел включать ее в список приглашенных.

— Не говори глупостей! Лулу не смогла бы закончить курсы художественных администраторов и получить работу рекламного агента в Бирмингеме, если бы не избавилась от наркотиков, — чуть ли не кричала Плам. — Все равно я уже пригласила ее, так что заткнись! — Она разошлась так, что пролила духи. — Лулу будет на выставке и не подведет меня… Ох, Бриз, я знаю, что от меня несет, как в борделе, но хоть вид-то у меня не такой?

В последнюю минуту она вдруг усомнилась в своем наряде. С Кристиной — ее консультантом по костюмам — они побывали в модном магазине «Свэнки моудз» в Кэмдене, где купили умопомрачительно розовую майку, ярко-оранжевую юбку-брюки, канареечного цвета колготки и коричневые туфли на платформе.

— Ты выглядишь чудесно.

Решив, что от Бриза ей не услышать правды, Плам бросилась в холл, где их ждали сыновья. Торопливо спускаясь по лестнице, она нетерпеливо прокричала:

— Как я выгляжу, мальчики?

Тоби и Макс уставились на нее. Наконец маленький Макс сказал:

— Ты не похожа на мою маму, ты похожа на атомную войну… так, кажется, ее называют, да, Тоби?.. Ну, мама, ты же сама спросила! Ты учишь нас говорить правду, а потом плачешь, когда мы говорим…

Со слезами на глазах она бросилась наверх, чтобы надеть что-нибудь менее опасное.

Бриз попытался объяснить ребятам, почему мама расстроилась.

— бы оба постарались принарядиться на открытие маминой выставки, не так ли?

Мальчики согласно кивнули. Им нравились их наряды. Десятилетний Тоби был похож на маленького рокера в своем кожаном облачении с многочисленными «молниями». Восьмилетний Макс был в гимнастерке цвета хаки и брюках для верховой езды из магазина военных товаров на Лоуренс-Корнер, где Плам покупала комбинезоны, в которых писала картины.

— Маме хотелось выглядеть необычно, — объяснил Бриз. — Я тоже считаю, что наряд у нее ужасный, но, когда женщина уже собралась и спрашивает: «Как я выгляжу?» — всегда следует говорить: «Чудесно!"

— Ты выглядишь чудесно, — хором заявили братья, когда Плам появилась в коричневой кожаной куртке военного покроя, мини-юбке, черных чулках и в туфлях-лодочках.

Бриз заранее поработал с каждым из ведущих критиков, и картины Плам — полотна от шести футов и более — были встречены с одобрением. Но среди хвалебного гула Плам услышала резкий голос человека, явно глухого, но слишком тщеславного, чтобы носить слуховой аппарат. Он сидел в кресле посреди галереи, ничуть не смущаясь тем, что мешает смотреть другим. Светло-серый костюм отличного покроя не мог скрыть его безобразной толщины. Он ткнул своей палкой в любимое полотно Плам:

— Я куплю ту, которая понравится Отто Талботу. Что ты думаешь об этой, Отто? — Теперь его палка ткнулась в ступню молодого человека, стоявшего рядом с ним и с тревогой глядевшего вокруг. — Чарлз! Дай мне другие очки — от этих у меня текут слезы, черт бы их побрал! И не говори, что ты забыл их! Проверь, чтобы мне сделали обычную скидку, Чарлз! И скажи Стэнли, чтобы через двадцать минут подогнал машину.

— Двадцать пять процентов скидки и по рукам, — прошептал Бриз на ухо Плам. — Это Дуглас Боуман. Подойди к нему и представься.

Плам передернуло. Любезное обращение Дугласа Боумана с окружавшей его толпой заискивающих типов не могло скрыть его злобной натуры. Она видела, как он наклонился и с хулиганской жестокостью ткнул локтем под ребро своего молодого спутника, лихорадочно обшаривавшего свои карманы в поисках его очков.

Плам уставилась на редкие седые пряди, свисавшие с лысого пятнистого черепа, на обвислые серые щеки, влажный красный рот. Так, значит, этот отвратительный тип и есть тот всемирно известный критик, чьи глаза, хоть и похожие на скользких устриц за толстыми линзами очков, считаются одними из самых острых в двадцатом веке.

Как и всем в сфере живописи, Плам было известно, что в начале тридцатых годов, в возрасте двадцати одного года, Дуглас Боуман унаследовал от тетки скромную сумму денег, на которую приобрел в Париже картины знакомых ему художников: Пикассо, Матисса, Брака, Кандинского, Леже. Сегодня с коллекцией Боумана могли тягаться лишь немногие крупнейшие музеи мира. Он прославился еще и своим несдержанным языком и бранными письмами в адрес издателей, писателей и ученых, критиковавших выставки кубизма, которые он устраивал по всему миру.

— Кто этот мальчик? — шепотом спросила Плам у Бриза, глядя на растерянного молодого человека, только что получившего тычок под ребро от своего патрона, потребовавшего, чтобы тот отодвинулся в сторону.

— Это его единственный сын Чарли, — сказал Бриз. — А также его бесплатный помощник. Чарли просто святой и по-настоящему хороший парень, хотя и очень мягкотелый, иначе бы он не дал помыкать собой. Правда, он знает, что будет очень богатым, когда умрет его папаша. Я уведу его, а ты попытайся очаровать Дугласа.

— Познакомь его с Дженни, — предложила Плам, изобразив свою лучшую улыбку и делая шаг вперед.

Мужчина с белой торчащей щетиной на голове поцеловал ее руку. Плам незаметно вытерла руку об юбку. Потом Бриз рассказал ей, что Отто Талбот — любовник Дугласа Боумана.

…Подбор блюд у леди Бингер оказался неожиданным: в такой жаркий день Плам ожидала увидеть обычные сиднейские деликатесы из устриц и местных видов рыб. Вместо этого подали сильно зажаренную говядину с вареными овощами, за которой последовал бисквит, пропитанный вином и залитый взбитыми сливками. Это напомнило Плам традиционное английское жаркое, которое ее мать почти сорок, лет подавала на стол по воскресеньям.

После застолья леди Бингер устроила гостям экскурсию по своему мрачному и перегруженному мебелью дому, давая заученные характеристики картинам, которые были помещены в вычурные рамы и сильно отличались друг от друга как размерами, так и художественной ценностью. Все это были цветочные натюрморты, и многие поражали своей красотой.

Два голландских полотна семнадцатого века висели в кабинете сэра Эрика.

— Хендрик де Фромантио, — объявила леди Бингер. — Обратите внимание на монограмму ХДФ. Страстоцвет, тюльпаны и африканские ноготки.

Плам протиснулась сквозь немногочисленную группу к первой картине, которая отличалась утонченной изысканностью и, несомненно, была подлинной. «Будет жаль, — подумала Плам, — если в этом доме не окажется ни одной фальшивки».

— Эту нашел я, — негромко проговорил Отто Талбот голосом зануды.

Плам не нравился этот человек с его вкрадчивыми интонациями, в которых звучали угрожающие нотки, когда он говорил:

— Каждая из них стоит уйму денег.

— Некоторые из них, — поправила Плам, когда группа двинулась к последней картине — небольшому прямоугольному полотну около пятнадцати дюймов шириной. Из светло-коричневой вазы свешивался большой ярко-желтый тюльпан с оранжево-розовыми кончиками лепестков. Его окружали тюльпаны поменьше и другие цветы; бледно-желтые нарциссы, несколько подснежников, разные виды розмарина и незабудок. В левом нижнем углу, над опавшим лепестком, стояла дата — 1629 и была выведена монограмма — М, заключавшая в себе А и Б — Амбросиус Босхарт-младший. Сразу над монограммой была изображена муха, которая ползла к большой желтой гусенице.

Плам затаила дыхание. Она вся превратилась в зрение. И увидела перед собой еще одну подделку.

…Забыв о прогулке по парку, Плам задержалась после ухода гостей, сказав леди Бингер, что работает с одним искусствоведом над историей голландского натюрморта и что ей бы хотелось показать коллеге фотографии двух картин из коллекции Бингеров.

Леди Бингер была польщена и даже спросила, не хочет ли Плам взглянуть на свидетельства о происхождении этих картин. Плам не ожидала такой удачи. Но затем старая леди чуть не застала ее врасплох, попросив назвать имя ее коллеги, а также имя издателя их совместного труда.

— Я работаю с профессором Инид Соумз из Британского института искусств, — твердо заявила Плам в надежде, что хозяйка не станет ее перепроверять. — А публикует нас издательство «Темза и Гудзон».

Польщенная пуще прежнего, леди Бингер пригласила ее в свой полутемный старомодный кабинет, достала две бежевые папки и оставила ее читать их в одиночестве.

Плам бегло просмотрела документы на Фромантио и раскрыла вторую папку. Амбросиус Босхарт-младший был приобретен в 1988 году у Форрестера на авеню Матиньон, что находится совсем рядом с Фобур Сент-Оноре и является не менее известной парижской галереей, чем аналогичные заведения на Бонд-стрит в Лондоне или на Пятьдесят седьмой и Мэдисон-сквер в Нью-Йорке. Ничего позднее 1962 года в документах не приводилось. Да это и понятно: последние годы можно легко отследить.

Плам обратилась к перечню выставок, на которых картина якобы представала перед зрителями. Галерея Эжена Бар-то, Лондон, 1951-й. Выставка картин голландских и фламандских мастеров, Утрехт, 1960-й, номер 18 по каталогу. Галерея Лоренца, Амстердам, 1964-й, номер 7 по каталогу. Картина упоминается в работе Сондхайма «Основные тенденции в голландской флористской живописи», издание 1962 года, страница 9.

Плам знала, что галерея Барто прекратила свое существование лет тридцать назад, а книга Сондхайма — если такая существовала вообще — очевидно, никогда больше не переиздавалась. Поэтому-то она и была избрана для данного паспорта.

Теперь, когда у нее было больше сведений, Плам попыталась найти связующие нити, как советовала ей Стефани. Картины Сюзанны и Синтии связывало то, что они были приобретены в Лондоне у Малтби на Бонд-стрит. Картина Сюзанны попала к Малтби от анонимного владельца без документов о предыдущих продажах. Картина Синтии выплыла на аукционе «Борден и Плоу», в Брайтоне, где она продавалась от имени анонимного владельца и тоже не имела документов о предшествующих продажах.

Картина из галереи Артура Шнайдера на Пятьдесят седьмой улице была приобретена во Франции на аукционе «Леви-Фонтэн» и, подобно первым, без документов, если не принимать во внимание счет из Бельгии за 1911 год. То, что подделки Артура Шнайдера и леди Бингер пришли из Франции, еще ничего не доказывает.

На пороге появилась леди Бингер.

— Отто Талбот предлагает подвезти вас до «Риджентс», и уже подходит время моего дневного сна…

Плам захлопнула папку.

— Вы не будете возражать, если я сниму с них копии?

— Мне кажется, что копии есть в нашем архиве. Я попрошу прислать их вам завтра.

— У вас были когда-нибудь проблемы с транспортировкой? — спросила Плам. — Одна из моих картин оказалась поврежденной по пути сюда.

— Сэр Эрик всегда пользовался услугами авиакомпании «Коломб» в Париже для доставки из Европы, поэтому и я так же поступаю. Никогда никаких неприятностей. Попробуйте и вы.

Отто Талбот ездил на черном «Ягуаре», стоившем в Австралии втрое дороже, чем в Англии, что свидетельствовало о его высоком положении в местном обществе.

— Слишком прохладно? — Он подрегулировал кондиционер. После непродолжительного молчания Отто Талбот многозначительно произнес:

— Не хотите расстраивать старуху? Правильно, какой смысл. Она души не чает в своей коллекции.

— Я согласна, подобраны они неудачно, но некоторые из ее картин очень хороши.

— Старой Бинго хочется думать, что они у нее все подлинные. Я видел, как вы смотрели на того Амбросиуса, и все ждал, что вы вернетесь тайком, чтобы проверить его булавкой. — Он резко повернулся к Плам. — У вас хороший глаз.

Думаю, что вам хочется сохранить его.

— Что вы хотите этим сказать? — Плам мгновенно почувствовала себя так, как тогда, в Нью-Йорке, когда получила анонимное письмо, — словно она вдруг оказалась одна на краю черной бездны.

— Я всего лишь хочу сказать, что хороший глаз требует постоянной тренировки и усилий над собой, дорогая, — вкрадчивым голосом проговорил он. — Всем нам надо беречь то, что имеем, разве не так?

— Леди Бингер купила этого Амбросиуса у вас?

— Нет. Но она много чего покупает через меня, и я не хочу, чтобы она расстраивалась. — В голосе Талбота появились жесткие нотки. А когда «Ягуар» сворачивал к «Риджентс», он бросил на нее косой взгляд:

— И я не советовал бы вам совать свой нос в дела, которые вас не касаются.

Плам вдруг стало не по себе от его слов. Это был заинтересованный человек, и его нежелание переворачивать тележку с яблоками объяснялось тем же самым, что и у Бриза: они оба продавали яблоки. Тем не менее после этой короткой поездки на «Ягуаре» по коже у нее бегали мурашки, и кондиционер был тут ни при чем.

К черту этого Талбота. Ему не удастся запугать ее. На самом же деле… Плам на негнущихся ногах пересекла роскошный мраморный холл отеля, подошла к портье и попросила снять свой заказ на прямой рейс до Лондона, заменив его рейсом через Париж.

Глава 13

Плам позвонила Лулу из вестибюля отеля, но никто не ответил. «Почему?» — лихорадочно соображала она. В Лондоне сейчас три часа ночи, а телефон у Лулу рядом с кроватью. Официальный ленч и поездка с Отто в «Ягуаре» давали себя знать, и она решила пройтись, чтобы немного успокоиться.

На Бридж-стрит она остановилась у огромного окна картинной галереи. За окном женщина в шелковых шортах, стоя на коленях, доставала из коробки фигурки каких-то животных. На одной из стен галереи висела большая абстрактная картина, вся в желтых и розовых тонах. Вместе с легкостью, веселостью и беззаботным очарованием в ней были также уверенность и какая-то основательность. Плам увидела, что замысел автора скрывает в себе еще одну сторону, которая рассказывает свою таинственную историю, и почувствовала, что картина притягивает ее и несет в себе послание, предназначенное для нес. Она толкнула входную дверь.

— Это картина Эмили Кнуоррей. Ей восемьдесят лет, она стала заниматься живописью всего три года назад. — Женщина в шелковых шортах опять присела на корточки. — Такой была пустыня, если смотреть на нее сверху, во «Времена Мечты», когда, по мнению аборигенов, возникла Австралия.

— А что несет в себе подтекст?

— Как бы вы смогли разглядеть пути песен? Это сеть невидимых маршрутов, покрывающая эту страну. Для каждого маршрута есть своя таинственная и священная песня, которую аборигены поют, когда идут поклониться своим предкам и своей земле. — Она встала и стряхнула пыль с колен. — Больше я не могу ничего сказать. Мы с вами никогда не узнаем, о чем эта картина.

— Я вижу, что эту картину писал счастливый человек. Сколько она стоит?

— Десять тысяч долларов, — рассмеялась женщина. — Множество белых, которые с насмешкой относятся к неграмотным аборигенам, просто немеют, когда слышат, какие музеи хотят приобрести их картины.

— Я покупаю ее. — Плам знала, что Бриз на ее месте не преминул бы поторговаться. — И мне бы хотелось встретиться с художником.

— Это невозможно. Эмили живет в Утопии, а это далеко — в Северной резервации.

— Я не прочь слетать и в Северную резервацию.

— Вам не разрешат. Резервация для того и есть, чтобы никого туда не пускать и чтобы аборигены могли жить так, как жили до появления белых. Они охотятся, ловят рыбу, собирают съедобные коренья, а затем рисуют, занимаются резьбой по дереву или плетением-По вечерам они поют и танцуют.

«Что же, — подумала Плам, — разве это не идеальный образ жизни для Эмили?»

Облегченно вздохнув, Плам свернула в прохладу голубовато-зеленого Ботанического сада. Сняв туфли, она побрела среди субтропических деревьев с листвой цвета нефрита, малахита и всех других оттенков зеленого, кроме разве что гуммигута, да чуточку резкого цитрина, которые можно было бы противопоставить зеленому золоту.

…Но мысли все время возвращались к Лулу, и ее тревога росла.

В 1984 году, вскоре после того, как Плам с Бризом решили, что им ничего не остается, как только заключить брачный союз, Плам, услышав звонок, открыла дверь и увидела на пороге плачущую Лулу. Схватив коробку салфеток, она торопливо провела ее к внутреннему лифту.

В студии Плам Лулу долго разглядывала в зеркале свои немытые волосы и пожелтевшее лицо-Все, что осталось от Лулу, — горько сказала она. — Кокаин определенно не способствует здоровому цвету кожи.

— Как это случилось, Лулу?

— Сама удивляюсь. — Голос у Лулу сорвался, и она прикусила нижнюю губу. — В Бирмингеме поначалу все шло хорошо, но потом какая-то девица сказала, что мне нечего рассчитывать на повышение. Ты никогда не станешь директором «Тейт», если не учился в Оксфорде вместе с теми, кто делает погоду в стране. Ты даже не будешь знать о лучших вакансиях, пока они не окажутся заполненными.

— Но когда я была там, мне показалось, что все считают тебя способной и энергичной сотрудницей. Я думала, что вскоре ты получишь повышение.

— О, да, работа была интересной, и я любила ее. — Все еще глядя на свое мертвенно-бледное отражение в зеркале, Лулу расплакалась. — Затем на одной из выставок, которую я организовывала, появились нигерийцы с кокаином. — Она отвернулась от зеркала. — Я ничего не могла поделать с собой, Плам. Я знала, что это опять пустит мою жизнь под откос… но я просто не могла сказать себе «нет». — Итак, одно потянулось за другим, и вот этим утром я оказалась уволенной. — Лулу опять взглянула на свое отражение в зеркале, на свою ссутулившуюся фигуру, мятое черное пальто с прилипшей кошачьей шерстью и снова расплакалась. — В поезде до Лондона я только и думала: «Я потеряла одиннадцать лет! Плам добилась успеха, и даже Дженни получила признание как художник, а я превратилась в ничто. Куда я качусь?» Как я позволила случиться этому, Плам?

На этот раз Лулу потребовалось полгода, чтобы избавиться от наркотической зависимости. Родители, хоть и с неохотой, но лишили ее денежного содержания, надеясь, что это заставит Лулу вернуться домой, где они смогут присматривать за ней. Но этого-то как раз и не хотела Лулу. Наперекор родителям она пыталась работать в разных конторах, стояла за прилавком в кафе-гриль и перепробовала много других временных занятий, которые не имели никаких перспектив. Наконец ей удалось найти место у графолога в бюро занятости, где ей очень понравилось. Но это тоже была лишь временная работа. Через четыре месяца она была вынуждена оставить ее, когда штатная секретарша вернулась из отпуска по уходу за ребенком.

Через год после того, как Плам вышла замуж за Бриза, Джим женился. Его второй женой стала восемнадцатилетняя студентка по имени Салли. Джим говорил о ней, что она — «настоящая женщина».

Дженни встретила Салли на вечеринке в Портсмуте.

— Какая там настоящая женщина! — рассказывала она Плам. — Джим не знает, что делать с настоящей женщиной. Он боится их. И предпочитает маленьких послушных девочек вроде Салли. Она небольшого роста и не урод, с преданными карими глазами и услужливым выражением на лице, какое было когда-то у тебя.

— Дженни, дорогая, ты всегда говоришь именно то, что мне хочется услышать.

Как ни упрашивала Плам Бриза, он ни за что не соглашался выставлять работы Дженни у себя в галерее и даже отказывался ей помочь пробиться в другие, не желая вступать ради нее в обычную для таких случаев игру, которую вели галереи между собой. Она никогда не получит хороших отзывов, — сказал он Плам однажды вечером, расстегивая рубашку, — а я не собираюсь подрывать из-за нее свою репутацию. Но я рад, что ее работы стали понемногу продаваться.

Плам откинулась на подушки со старой французской вышивкой.

— А каким образом это может повредить твоей…

Бриз стащил с себя рубаху.

— Ты знаешь не хуже меня, что работы Дженни при всем их техническом совершенстве не отличаются оригинальностью. Она нагляделась на Стэнли Спенсера. Эти ее скучные ландшафты похожи на грязные лоскутные одеяла, а карточные люди с серыми лицами не могут ни есть, ни испражняться, не говоря уже о том, чтобы любить или ненавидеть. Они у нее получаются такими же скованными и озабоченными, как и сама Дженни. Ну а в остальном она самая талантливая со времен Боттичелли.

— Дженни много работает, — с мольбой в голосе проговорила Плам — В ней есть упорство. Ты же сам не раз говорил м не, что талант требует упорства, что без этого успех невозможен.

— Да, но при условии, если есть талант. — Бриз бросил брюки на стул.

— Почему ты так сурово судишь ее?

— Мне потребовалось два года художественного колледжа, чтобы понять, что у меня есть все, кроме таланта. Поэтому я решил строить карьеру около живописи, и теперь я преуспевающий агент, вместо того чтобы быть презренным второсортным художником. Дженни тоже следовало бы заняться чем-нибудь «около». Человек находит себя и свое счастье не только в лучах славы, оказавшись в числе избранных. — Раздевшись, он лег в кровать и сразу же заснул.

Два года — Пулу кочевала с работы на работу и из клиники в клинику. А в 1986 году на рождественской вечеринке она встретила Бена. Худощавый и темноволосый, он был неотразим. Они влюбились друг в друга с первого взгляда.

— Он необыкновенный любовник, — сообщила Лулу подругам. — Мне даже не пришлось тренировать его.

Бену каким-то образом удалось отучить ее от наркотиков. Плам с Дженни заподозрили, что у него самого были когда-то подобные проблемы, уж больно сведущим он казался в этих вопросах. Он уговорил Лулу бросить работу машинистки на рыбоконсервном заводе и вновь взяться за живопись. Бен работал инженером звукозаписи на студии поп-музыки и, получая неплохие деньги, был готов помогать ей. Ему просто хотелось, чтобы Лулу была счастлива.

Через год, как раз накануне ее дня рождения, они поженились. Родители Лулу плакали от счастья, кота провожали их в свадебное путешествие на Ямайку. Еврей по национальности, Бен был на десять лет старше Лулу и имел хорошую работу. Через пять месяцев у них родился сын, которого назвали Вольфом.

А в следующем году стало похоже, что свадебные колокольчики вот-вот зазвонят в честь Дженни, — у нее был страстный роман с Чарли Боуманом, который необходимо было скрывать от его отца. Все удивлялись, почему это не случилось раньше, ведь они так подходили друг другу. Чарли просто не мог оторваться от грандиозных пропорций Дженни, обладание которыми доставляло ему истинное удовольствие, ибо возвышало его в собственных глазах. Они уверенно держали курс на законный брак, пока летом 1988 года отец Чарли не нашел в кармане его плаща одно из писем Дженни. После того как отец пригрозил ему всеми возможными карами и обвинил во всех смертных грехах, Чарли сообщил Дженни, что не может больше встречаться с ней. Дело было вовсе не в том, что отец не одобрил выбор Чарли, а в том, что он заставил Чарли пообещать ему, что тот не женится раньше, чем отец умрет.

— Заставил? Ты хотел сказать «подкупил», — горько проговорила Дженни.

Оскорбленная и разочарованная, она два года пребывала в подавленном настроении и скрывалась от друзей. Плам с Лулу безуспешно пытались вывести ее из этого состояния. Но их счастливая семейная жизнь заставляла Дженни еще острее воспринимать свое одиночество. И она опять закружилась в хороводе нерадостных и недолговечных романов.

В 1990 году у Дженни умерла бабушка, которая, как оказалось, оставила ей достаточно денег, чтобы купить на них солнечную квартиру в старом доме времен короля Эдуарда с видом на парк. Обосновавшись там, Дженни повеселела. Теперь у нее был свой дом, хотя его не с кем было делить.

Возвращаясь пешком в отель, Плам решила, что если не сможет дозвониться до Лулу, то свяжется с Дженни, чтобы выяснить, в чем дело.

В «Риджентс» Плам ждал еще один конверт. Она вскрыла его, ожидая увидеть сообщение от Лулу. Но, оказывается, был звонок от ее матери.

К лифту она неслась что есть мочи. Почему мать звонила и такую рань — было пять часов утра по британскому времени? Это могло означать только одно: что-то случилось с Тоби или Максом.

Нетерпеливо ожидая лифт, Плам перебирала в памяти прошлые происшествия: как Тоби упал с подъемника в горах и сломал ключицу, как Макс чуть не утонул в бассейне шведского колледжа, как Тоби выпросил сахарной глазури и устроил взрыв на кухне, как Макс выпал из окна второго этажа. Чем старше они становились, тем в более серьезные переделки попадали. Мать говорила, что так бывает со всеми детьми. Ты беспокоишься, а им хоть бы что. Та самая пуповина навечно связывает мать с детьми.

Добежав до двери номера, Плам трясущимися руками достала ключ, уронила его, подняла, но не так вставила в замок, и ключ не проворачивался. С трудом открыв дверь, она ворвалась в комнату, все еще трясущимися руками набрала номер телефона матери и стала считать гудки. Может быть, мать звонила откуда-то еще? Из какой-нибудь больницы!

Она уже собиралась положить трубку и перезвонить в портсмутскую полицию, когда мать ответила ей:

— Ты застала меня в туалете, дорогая, что случилось?.. Ох, и я тоже… Нет, с ребятами все в порядке… У меня было несварение желудка, и я не могла заснуть, поэтому дала оператору номер твоей карточки, как ты и говорила мне. Хотела преподнести тебе маленький сюрприз… Нет, не только из-за этого… Хотела сообщить тебе, что у жены Джима вчера утром родилась еще одна дочь — сестренка Мелодии и Гармонии. Весит шесть фунтов, мать и дочь отлично себя чувствуют. Разве это не здорово?

Миссис Филлипс старалась поддерживать связь с Джимом — отцом ее внуков. Это вообще считалось хорошим тоном. Лорд Сноудон и принцесса Маргарет были разведены, но королева всегда приглашала его на семейные мероприятия. Принцессе Маргарет оставалось лишь криво усмехаться и молча сносить его присутствие. Миссис Филлипс, следуя примеру ее высочества, регулярно болтала с Джимом по телефону, не подозревая, что тот раздраженно жалуется Плам, что ее чертова мамаша достала его своими звонками.

— И какое же имя Джим придумал на сей раз? — ядовито спросила Плам. — Рапсодия? Попурри?

— Норма. Было бы прекрасно, если бы мальчики прислали цветы своей маленькой сводной сестричке. Джим оценит эту идею.

Плам послушно записала адрес больницы. Она закажет кричащий букет: оранжево-розовые гладиолусы с малиновыми розами и желтыми лилиями. Джим оценит эту идею.

Затем в голову пришла более конструктивная мысль.

— Мам, тетя Гарриет все еще в Париже?.. У тебя есть номер ее телефона?

Глава 14

В Париже подмораживало. Да так, что у Плам прихватило пальцы, когда она в аэропорту взялась за ручку дверцы такси. В такси пахло потом и парфюмерией. Она дрожала от холода, а Бриз отвез чемодан с ее зимними вещами назад в Англию. Надо было немедленно купить теплую одежду.

Закутанные в темные одеяния прохожие спешили по заснеженным улицам Парижа. Плам решила, что Париж на ее картине будет в серых тонах: от сизых и до угольно-темных. Ну и еще бледная синева здешнего неба. И, может быть, с примесью бледно-лиловых, розовато-сиреневых и пурпурных оттенков Эль Греко.

У магазина модной одежды она попросила таксиста подождать и бросилась внутрь. Быстро купила черную пастушью накидку до пят, две пары леггинсов и два свитера в тон им — кипарисово-зеленый и аметистовый. Тут же натянула на себя аметистовую пару, вернулась в такси и попросила ехать на Левый берег.

Тетя Гарриет жила в обшарпанном доме на Университетской улице, где у нее были две комнаты на верхнем этаже. К ним вела полуразвалившаяся лестница.

Прежде чем Плам успела вскарабкаться по ней, с верхней площадки свесилась крупная женщина с темными подстриженными под горшок волосами и прокричала:

— Привет, Плам! Ты единственная из моих родственничков, кто не воротит от меня свой носик. — Тетя Гарриет поддернула свою длинную лиловую юбку и зашлепала навстречу ей вниз по ступенькам. Вскоре ее ловкие руки подхватили самый большой чемодан. — Как понимать твой визит? Ты тоже сбежала? — Поднимаясь первой, она то и дело оборачивалась назад, устремляя на Плам смешливый взгляд своих карих глаз. — Надеюсь, ты не будешь против того, что придется поспать на раскладушке в кухне?

В ее небольшой квартирке было не продохнуть от жары и многочисленных книг.

— Боюсь, что радиаторы вот-вот взорвутся, и консьерж ничего не может поделать с ними, — сказала тетя Гарриет. — Ты не была у меня с тех пор, как я переехала сюда, не так ли?.. Я не могла готовить в столовой, поэтому приспособила гостиную под кухню. Теперь, когда я не обязана заниматься этим как заведенная по три раза на день, я стряпаю с большим удовольствием. Вот только что приготовила мясное ассорти с бобами — идеальное блюдо для такого холодного времени… Тебе лучше засунуть чемоданы под кровать — больше нет места… Спальня такая маленькая, что мне пришлось оклеить ее полосатыми обоями, так она хоть кажется выше… Это настоящая походная кровать времен Наполеона, с Блошиного рынка.

— Односпальная?

— Да. Чтобы ни у кого не было никаких иллюзий на Сей счет. Да и вряд ли найдется такой француз, которому захочется заняться любовью на односпальной кровати. Они такие испорченные.

Уставшая после длительного перелета, Плам съела три порции ассорти и стала клевать носом прямо за столом. Видя это, тетя уложила ее на свою наполеоновскую кровать.

Проснувшись и обнаружив, что тети нет дома, Плам выпила чашку чая и стала смотреть, как над крышами Парижа сгущаются сумерки.

Тетя Гарриет вернулась с пакетом жареных каштанов.

— Помнится, ты любила их, когда была маленькая. Кто бы мог подумать, что из того маленького создания получится знаменитая художница… Ты помнишь ту противную шотландскую собачку, которую вырезала из мыла? А ту коробку красок, что я подарила тебе надень рождения? Сколько тебе тогда исполнилось? Десять?

Подарки тети Гарриет всегда были подстрекательскими: она преподносила ей то арбалет, то фривольный лифчик, то еще что-нибудь, считавшееся неподходящим для девочки. Среди родственников они с тетей Гарриет слыли не от мира сего. С тетей ей было так же спокойно, как с матерью, только гораздо интересней.

Тетя налила два больших стакана красного вина, подала один Плам и с удивлением уставилась на руку, протянувшуюся за ним.

— Этот камень, Плам, он настоящий?

— Разве по мне не скажешь, что я могу иметь кольцо с настоящим бриллиантом, тетя?

— Только не такое скучное. Я подозреваю, что его кто-то подарил тебе. — Тетя закурила ароматную сигарету и с удовольствием затянулась. — Бриллианты — это лучшие друзья мужчин, а не женщин. Они помогают им выйти сухими из воды и заткнуть рот женщинам. — Тетя оперлась локтями на деревянную столешницу. — Вот чего по тебе не скажешь, дорогая, так это, что ты очень счастливая. Несмотря на все твои успехи. Может, ты расскажешь, что привело тебя ко мне?

Плам рассказала ей, в какую историю она попала с этими фальшивыми картинами. Тетя Гарриет выпустила к потолку струйку дыма.

— Но почему ты остановилась здесь, а не в «Ланкастере»?

Разве не там ты останавливаешься обычно?

— Да, Бризу там нравится. — Отель «Ланкастер» был уменьшенной копией лондонской гостиницы высшего класса «Коннот». Художники не чувствовали здесь себя такими скованными, как в роскошном «Ритце» или величаво-пышном «Георге V».

— Как поживает Бриз? — осторожно поинтересовалась тетя.

— Я очень занята, и он очень занят, — рассмеялась Плам. — Если я дома, то он мечется по всему миру — Нью-Йорк, Кельн, Цюрих, Мадрид, — хотя и старается не пересекать больше двух часовых поясов в неделю. Работа — это вся его жизнь, и наоборот. Он все время гонится за кем-то или за чем-то. Все время что-то планирует, планирует и планирует или продает, продает и продает.

— Но это сумасшествие, а не жизнь.

— Бриз находит ее увлекательной. Тетя Гарриет покачала головой.

— Но не то, чего тебе хочется. Разве ты не говоришь с ним об этом?

— Мы говорим, но не слышим друг друга. Как раз об этом я хотела поговорить с вами.

Тетя молча сдирала кожуру с каштана.

— Я вижу, ты ищешь не только фальшивые картины?

— Я пытаюсь разобраться в том, что же в моей жизни не так.

— Вблизи ничего не увидишь. Отойди подальше и посмотри на нее издали.

— Как?

— Просто реши, что тебе нравится делать, а что — нет, и почему. Определись, во что обойдется тебе в деньгах и как отразится на отношениях с окружающими, если ты будешь делать только то, что нравится. И тогда решай, стоит ли овчинка выделки. Если тебя не устраивает твоя жизнь, всегда можно изменить ее — хотя всем кажется, что это невозможно, особенно женщинам моего поколения, которые привыкли ждать, пока их заставят что-то изменить. Теперь иначе. Молодежь открыла для себя то, что у человека всегда есть выбор и что он не связан по рукам и ногам.

— Я помню строчку из какой-то пьесы: «Весь мир был открыт нам — но мы выбрали руины». Мне всегда было интересно, почему вы выбрали Париж?

Родственники не считали бы себя столь скомпрометированными неожиданным разводом и отъездом тети, если бы она удалилась в добропорядочный Борнемут.

Тетя откинулась на спинку стула и сцепила руки за головой.

— Я только и начала жить в Париже, когда отбросила все те идеи, которыми меня пичкали в молодости, забыла о том, какой хотели меня видеть другие, и наплевала на все их обвинения в эгоизме.

— Я часто спрашиваю себя, эгоистична ли я, — неуверенно проговорила Плам.

— Это легко проверить. Если кто-то обвиняет тебя в эгоизме и ты при этом чувствуешь себя виноватой, значит, ты не эгоистка. Эгоисты никогда не считают себя виноватыми. — Тетя налила себе еще стакан вина. — Мне было пятьдесят четыре, я была замужем за дантистом, имела четверых детей и двоих внуков, но ни разу не испытала оргазма. То, что вызывало оргазм у Лена, не вызывало у меня. Но самое интересное, что он не хотел замечать этого. И однажды ночью я поняла, что так происходит и во всей остальной нашей с ним жизни… Ты заметила, как любят мужчины все держать в своих руках? Лен держал меня на коротком поводке с помощью денег. Знаешь, некоторые мужчины могут оплачивать какие угодно покупки, сделанные женщиной, и покупать ей какие угодно подарки, но никогда не дают ей наличные. Потому что деньги — это сила. А для чего им сила? Чтобы подчинять себе. Вот почему они цепляются за свои деньги.

Тетя закурила сигарету и уставилась на сине-фиолетовое небо за окном, которое словно было подсвечено изнутри, как в театре.

— Поэтому я решила оставить Лена, подучить французский в Сорбонне и стать переводчицей. Я также решила выяснить, что может сделать меня счастливой.

— И что же?

— Давно известные вещи. Играть всю ночь напролет Сибелиуса. Есть в постели в два часа ночи шоколадное пирожное. Посещать джаз-клубы когда заблагорассудится. Валяться в постели по утрам сколько захочется. И уйма всего другого, что можно делать и не думать при этом, что подумают другие. Как ни странно, я очень быстро почувствовала себя свободной. И тогда я постепенно выяснила, кто я такая на самом деле. — Тетя потянулась назад и приподняла крышку чугунка, стоявшего на допотопной плите. — Луковый суп почти готов. — Она сняла терку с крючка на голубой кафельной стене и попросила подать ей сыр.

Плам подтолкнула ей кусок швейцарского сыра.

— И вы счастливы без постоянного спутника жизни? И не чувствуете себя одинокой?

— Ничуть. Одинокой я была замужем. Особенно одинокой себя чувствуешь, когда лежишь рядом с мужчиной, которому не должна быть безразличной, но почему-то оказываешься таковой. — Она принялась быстро тереть сыр. — Прежде чем уехать, я вычистила зубной щеткой Лена туалет и поставила ее на место. Правда, он еще не знает об этом.

Они рассмеялись и еще долго сидели и судачили о счастье.

В понедельник, как обычно во Франции, магазины были закрыты, но это не помешало тете Гарриет отправиться с Плам поглазеть на витрины.

— Левый берег — это район, который я знаю лучше всего. Парижане не любят уходить слишком далеко от дома, а здесь продается лучший в Париже шоколад. — Она показала на витрину магазина «Дебо э Галла». — Каждый месяц, когда я получаю деньги, покупаю здесь пакетик трюфелей с ромом.

На бульваре Сен-Жермен тетя Гарриет остановилась перед галантерейным магазином и с тоской заглянула в его переполненное нутро.

— А в этом магазинчике продаются лучшие в мире зонтики. Видишь тот изумрудный с ручкой в виде головы попугая? А тот сине-полосатый с головой кошки? За них надо отдать больше, чем выкуп за короля.

Но не все магазины оказались закрытыми. В бакалейном магазине Гедьярда тетя оценивающе повела носом.

— Запахи здесь как в бакалее, а вот супермаркеты не пахнут ничем.

Плам накупила всего, что посоветовала тетя, включая килограмм зерен какао для специального приготовления шоколада в домашних условиях.

— Плам, как ты все это повезешь, да еще в самолете?.. О-о, это мне?.. Детка, ты такая щедрая.

В десять часов утра во вторник Плам, закутанная в новую черную накидку, которая все равно ее не согревала, стояла перед входом в галерею «Форрестер» на авеню Матиньон. За стеклянной дверью молодой рыжеволосый сотрудник сражался с замками. Он пожал плечами с видом веселого отчаяния, но тут ему удалось справиться с запором.

Скульптурные работы и картины, выставленные в галерее, были в основном девятнадцатого века. Жемчужиной коллекции, несомненно, являлся автопортрет Берты Моризо: под широкополой соломенной шляпой, обрамленной фиалками, милое лицо молодой женщины было одновременно задумчивым и дерзким. Плам восхитилась мастерством, с каким был выписан стоячий кружевной воротник.

Пока она рассматривала картину, рядом с ней возник стройный смуглый мужчина в хорошо сшитом костюме цвета морской волны. Тонкими и резкими чертами лица, серебристо-серым цветом волос и черными, как маслины, глазами он напоминал левантийца или грека.

— Да? — надменно произнес он по-английски. Плам, знавшая несколько фраз по-французски, тут же почувствовала необъяснимое раздражение. На ней разве написано, что она англичанка? Более того, она еще не успела раскрыть рта, а он уже, похоже, знал, что она не собирается ничего покупать.

— Мне нужна информация, — волнуясь, проговорила она. — Меня прислала сюда… моя австралийская знакомая, леди Бингер.

— Мы знаем леди Бингер. Так чем я могу помочь вам?

— Вы помните натюрморт Амбросиуса Босхарта-младшего, который вы продали ей в 1988 году?

— Отлично помню. Этим занимался мой коллега мсье Морис.

Нервы у Плам вдруг сдали, и она раскрыла свои карты.

— Мне бы хотелось знать, где вы приобрели его, — проговорила она с нервной улыбкой. — Леди Бингер дала мне копию свидетельства. Вот, взгляните, она со мной. Но в ней нет этих сведений.

Ей вдруг показалось, что в галерее стало холоднее, чем на улице.

— В наших правилах — ограждать интересы наших клиентов, как покупателей, так и продавцов, — ледяным тоном произнес мужчина. — Поэтому мы предпочитаем не разглашать эти сведения.

— Вы привыкли ограждать прежде всего свои собственные интересы, — заметила Плам. Ей было известно, что в случае каких-либо неприятностей с картинами галереи могли не давать сведений, ссылаясь на необходимость защиты интересов клиента. И чаще всего не давали. Галереи приобретали старые картины друг у друга, у частных агентов или на аукционах. Но иногда картины попадали к ним из частных коллекций, владельцы которых избегали огласки и последующего внимания к себе со стороны налоговых инспекций и других государственных органов. Пометка «из личного собрания» или «частный владелец» затрудняла выявление недавней принадлежности картины, хотя ее более отдаленное прошлое могло приводиться в паспорте во всех подробностях.

— И зачем вам эти сведения? — Мужчина устремил на нее холодный взгляд пронзительно черных глаз.

— Мне надо проверить происхождение картины.

— Мадам, в «Форрестере» мы неделями, а иногда месяцами проверяем картину, прежде чем купить ее. — Его враждебность росла с каждой секундой.

Плам кивнула. Она знала, что солидные агенты очень часто просили продавцов оставить им картину для проверки. Если у них возникали сомнения в ее подлинности, они обращались в музеи или отправляли ее цветные диапозитивы признанным авторитетам.

Две сотни лет назад не было музеев, не было и агентов. Люди приобретали картины непосредственно у художников или у владельцев и часто указывали свои новые приобретения в каталоге или в обычной описи домашнего имущества, где перечисляли свою утварь и предметы мебели. Поэтому такие описания картин были отрывочными и неточными, хотя и являлись порой единственными старинными упоминаниями о них.

Но поиски старых записей занимали месяцы, поэтому агенты шли на риск, когда сделка не терпела отлагательств и картина могла попасть к конкуренту.

— Зачем вам понадобилось перепроверять наши выводы, мадам?

— Затем, что я думаю, что с этой картиной могла быть допущена ошибка. — Она прикинулась овечкой. В глазах-маслинах засверкал гнев.

— Мы в «Форрестере» не допускаем ошибок. Генри, проводи эту леди к, выходу, пожалуйста!

Рыжеволосый юноша опять принялся сражаться с замком стеклянной двери.

— Извините, мадам, — сказал он после нескольких безуспешных попыток открыть его.

— Трудно войти, но еще труднее выйти, — усмехнулась Плам.

Когда замок наконец поддался, юноша повернулся спиной к галерее и одними губами произнес:

— Попытайте счастья у Монфьюма на улице Жакоб.

Порывистый ветер хлестал в лицо. Снег мгновенно проник под накидку, и холод пробрал Плам до костей, как только она завернула за угол на улицу Фобур Сент-Оноре. Торопливо пробегая мимо притягивавших своим теплом магазинов одежды и закутанных в меха покупателей, источавших ароматы дорогих духов, она недоумевала, неужели все таксисты покинули эту страну. И вдруг остановилась как вкопанная.

Перед самым ее носом из «Гермеса» вышла белокурая женщина в малиновом пальто, таких же сапогах и отороченных соболем перчатках. Впереди нее шел комиссионер в форме, а сзади тащились двое посыльных, нагруженные тщательно упакованными покупками, которые шофер принялся быстро укладывать в поджидавший лимузин.

Плам торопливо прикрыла воротником накидки нижнюю часть лица и отвернулась, сделав вид, что рассматривает витрину с неимоверно дорогими курительными принадлежностями. Меньше всего ей хотелось встретить в Париже Сюзанну Марш.

На улице Жакоб было полно шикарных антикварных магазинов, таких, как «Монфьюма». Старомодный колокольчик на его дверях возвестил о появлении Плам. Внутри пахло воском. Из глубины зала к ней поспешил молодой продавец с бычьей шеей тяжелоатлета, одетый в дорогой двубортный костюм цвета морской волны. «Должно быть, у них считается, что этот цвет благотворно влияет на покупателей», — подумала Плам, не сдержав улыбки.

— Надеюсь, что вы хоть немного говорите по-английски… Хорошо… Я торговый агент. Вот моя карточка. — Она протянула ему карточку галереи Рассела. — Мне понравился кувшин в вашей витрине — тот, с сидящим мужчиной. Сколько он стоит?

— Это произведение времен революции. Сидящий мужчина — революционер. Видите его трехцветный головной убор? Большая редкость. Две тысячи франков. И торговая скидка — десять процентов. — Он откинул со лба мягкую прядь светлых волос. У него было очень добродушное лицо, и Плам представила, как его мать советует ему танцевать на вечеринке с девушками, оставшимися без кавалеров.

— Я привыкла к скидке в двадцать пять процентов.

— Тогда, скажем, пятнадцать.

Плам кивнула. Пока молодой человек доставал кувшин с витрины и упаковывал его, они дружелюбно беседовали, обмениваясь веселыми улыбками, невзирая на языковые проблемы.

Наладив с ним добрые отношения, Плам уверенно солгала:

— У меня к вам есть еще одно дело. Моя подруга в Англии — профессор Инид Соумз, специалист по истории живописи — просила меня показать вам этот диапозитив и убедиться, что эту картину «Форрестеру» продали вы. Она сейчас в Австралии. Ваше имя упомянуто в свидетельстве, но написано с ошибкой.

Молодой человек рассмотрел диапозитив при свете настольной лампы и неуверенно проговорил:

— Возможно. Сам мсье Монфьюма в данный момент катается на лыжах… Если вы вернетесь сюда завтра после ленча, то сможете расспросить Симона, который занимается картинами.

— Завтра после ленча я уезжаю из Парижа. Поэтому была бы признательна, если бы вы заглянули в свои записи прямо сейчас. — Плам достала также диапозитив Артура Шнайдера. — А это еще одна картина, в отношении которой профессор тоже хотела убедиться, что она поступила от вас.

— Вам известны даты покупки? Возможно, я помогу вам. Только через час, когда время подходило к полудню, молодой человек смог найти то, что интересовало Плам. Он появился из задней каморки с двумя каталожными карточками в руках.

— Это здесь, — сказал он, протягивая их ей. — Вот видите, Босхарт был продан «Форрестеру» в марте 1988 года. Вы понимаете, что нам нельзя разглашать цену… Ван Хальсдонк был выставлен на аукционе «Леви-Фонтэна» в феврале 1990 года. Цену я также не могу назвать, хотя она не является секретом и у «Леви-Фонтэна» вам скажут ее.

— А где вы приобрели эти картины?

— А вот это я уж никак не должен разглашать. Сведения о продавце всегда являются конфиденциальными, как вы понимаете.

— Не важно. Профессор Соумз не просила таких подробностей.

Плам выскочила на улицу весьма довольная собой. По-прежнему шел снег. Настроение у нее заметно улучшилось.

Наскоро подкрепившись творожной запеканкой в «Пам-Пам», Плам отправилась в багажное отделение колумбийской авиакомпании «Коломб», которое находилось на другом конце Парижа, далеко за Монпарнасом. Водитель такси не знал туда дороги и дважды останавливался, чтобы расспросить прохожих.

В конце концов они добрались до фирмы, занимающейся хранением и перевозками художественных ценностей. Она располагалась в огромном складском помещении. На погрузочной площадке стояло несколько забрызганных грязью грузовиков. За рядом транспортеров-погрузчиков, виднелась будка приемщика, установленная прямо посреди склада. Еще дальше Плам увидела большие деревянные ящики, стоящие друг на друге и образующие целые улицы, которые тянулись насколько хватало глаз.

Подошел толстый француз, работнике клада.

— Чем могу помочь? — Грязная майка туго обтягивала его огромный живот, свисавший над сильно затасканными джинсами, кроссовки были такие же грязные и заношенные. Из-под красной бейсбольной шапочки во все стороны торчали длинные темные волосы. Рот обрамляли пышные усы. Маленькие темные глазки смотрели на Плам с нетерпением.

Она еще раз достала визитную карточку Бриза.

— Обычно мы пользуемся услугами «Момарт», но в этот раз муж попросил меня заехать и узнать ваши условия.

Толстяк развел руками в жесте, который у французов мог означать что угодно.

— Что вы хотите знать? — спросил он на отличном английском с акцентом южного Лондона и, видя удивление Плам, объяснил с довольной и несколько смущенной улыбкой:

— У меня жена из Ламбета.

— Мне бы хотелось выяснить цены на перевозки и хранение.

— Это зависит от груза. На перевозку у нас нет установленных цен, хотя за хранение и страхование мы взимаем по таксе. Я могу дать вам наш прейскурант.

— Если к вам поступает груз, который идет, скажем, в Австралию, где он хранится?

— Здесь. Конечно, если это не «Подсолнухи» Ван Гога. Ценный груз владелец обычно хранит на стороне, нанимая для этого специальную охрану.

— Мне бы хотелось взглянуть на ваше хранилище. Плам услышала завывание циркулярной пилы задолго до того, как они оказались в хранилище, где пахло свежераспиленным деревом. Под монотонное уханье кувалды она спросила:

— А когда ценная картина попадает сюда, как она хранится?

— У нас строгий порядок охраны. По понятным причинам я не могу посвящать вас в его детали. Скажу только, что всякая ценная картина находится у нас под постоянным наблюдением с момента поступления и до момента отправки. Такая картина никогда не остается без присмотра — при ней постоянно находится ее охранник, и, в какое бы подразделение она ни поступала, он получает квитанцию о ее приеме. Прежде чем охранник покидает хранилище, его квитанции тщательно сверяются.

— А по ночам?

— По ночам у нас несут службу профессиональные охранники с собаками. Осуществляется контроль по телефону, есть прямая связь с полицией, сигнализация о задымлении и затоплении.

— А нет ли возможности… подменить одну картину другой?

— Никакой. В качестве советников по безопасности босс использует бывших специалистов из полиции. А это отнюдь не любители.

Именно это и хотела услышать Плам. Минут двадцать она еще продолжала разыгрывать из себя потенциального клиента, затем поблагодарила своего сопровождающего и собралась уходить.

— Кстати, мне нравятся ваши работы, — сказал он в ответ. — Видел некоторые в вашей лондонской галерее. Желаю удачи на бьеннале в Италии.

Плам с улыбкой ступила за дверь и вышла на улицу. Пока ее глаза привыкали к более яркому свету, мимо промелькнуло знакомое лицо. Она тут же узнала эти пухлые щечки и белокурые волосы, начавшие редеть на макушке. Вспомнила эти темно-серые глаза за стеклами без оправы и веселое выражение лица, готового в любой момент озариться улыбкой.

Плам обернулась и окликнула:

— Лео!

Как и на Лео, на мужчине тоже были куртка цвета морской волны, джинсы и мокасины. Один его носок был ядовито-зеленого цвета, другой ярко-розового. Он, не останавливаясь, направлялся в зону приема. Плам постояла, не спуская с него глаз, затем поспешила вслед в полной уверенности, что не ошиблась. Видимо, Лео задумался и не слышал ее оклика.

Мужчина юркнул за грязный красный грузовик с английскими номерами, и она услышала, как тут же взревел мотор.

Неожиданно заподозрив что-то, Плам резко остановилась и сунула руку в сумку, чтобы достать ручку с блокнотом. Сумка соскользнула с плеча и упала на землю.

"Подарок Бризу!» — первое, что пришло ей в голову. Она уже не надеялась, что он уцелел при падении, однако, хорошо упакованный, он, похоже, не пострадал. Она подняла голову и со злостью увидела, что красный грузовик находится уже слишком далеко, чтобы можно было разглядеть номера Подбежав к будке приема, она увидела, что ее почитатель уже ушел.

Медленно подбирая французские слова, Плам обратилась к двум клеркам в конторе:

— Кто водитель того красного грузовика? Англичанин?

— Не знаю, — пробормотал один из них. — Мы видим его впервые.

Недовольная собой, Плам остановила такси и отправилась на улицу дю Бак, где купила желтый китайский зонтик с ручкой в виде ящерицы для тети Гарриет Почему Лео скрылся от нее? Откуда у него ключи от этого красного тарантаса? И почему английский журналист так загадочно вел себя на парижском складе транспортной фирмы?

Глава 15

Едва такси остановилось на Честер-террас, тут же на пороге дома возник Бриз.

— Где это тебя носило? Я уж и не знал, что думать. — Он стоял на мраморных ступеньках и кипел от возмущения.

— Подожди, пожалуйста, пока я отпущу такси. — Плам старалась говорить сдержанно. — Разве ты не получил мой факс?

— В твоем факсе сказано лишь: «Остановилась на несколько дней в Париже». А по какой причине? Об этом ни слова. И в «Ланкастере» твоя фамилия среди гостей не значилась. Я догадываюсь, ты развлекалась с каким-нибудь повесой, которого встретила в самолете.

— Увы, мне не посчастливилось. Я просто навестила тетю Гарриет.

В Париже Плам чувствовала себя провинившейся школьницей, которая прогуливает уроки (чего, кстати, с ней никогда не случалось), бросившей вызов старшим, согрешившей, заинтригованной и — свободной.

— Откуда такой неожиданный порыв — навестить эту чертову тетку после того, как она прожила в Париже уже целых три года? — Бриз с возмущенным видом подхватил ее чемоданы. — Бьюсь об заклад, это была не единственная причина для твоей остановки в Париже!

— Я не была там уже пять лет, — Плам старалась говорить весело. — И совсем забыла, какой это волшебный город. Фонтаны на Плас-де-ла-Конкордбыли похожи на ледяные изваяния. Сады Тюильри покрыты снегом. Я словно оказалась в сказке Андерсена.

— Избавь меня от своих восторженных воспоминаний. Вначале ты по-хамски относишься ко мне, а потом пускаешь в ход все свое обаяние, чтобы я забыл об этом. — Бриз бросил чемоданы на белый мраморный пол и захлопнул входную дверь. — Ладно, я и не думаю, что ты там развлекалась. Мне стало кое-что известно… — И, уже не подыскивая слова, он раздраженно выпалил:

— Это было как-то связано с фальшивым натюрмортом Сюзанны, не так ли?

Плам заколебалась.

— Какая же ты наивная и глупая! — взорвался он. — Ты что, не понимаешь, что сплетни из Австралии всего через сутки достигают Лондона? Ты разве не знаешь, как тесен мир художественного бизнеса? Отто Талбот был на телефоне еще до того, как ты успела сесть в самолет!

— Это тот противный маленький тип, который нагнал на меня страху? Но я ничего не сказала ему!

— Он и без тебя все разнюхал. Это хитрый мошенник, который сам скорее всего занимается подделками.

— Вот почему он предупреждал, чтобы я не совала свой нос в дела, которые меня не касаются! А я-то думала, что он просто насмотрелся по телевидению ночных страшилок.

Гнев Бриза перешел в ярость:

— Это жулики от искусства, и, как всякие жулики, они безжалостны! А ты шатаешься по каким-то сомнительным местам в Париже!

Значит, Лео уже сообщил Бризу.

— Не надо считать меня ребенком, — бросила она в ответ.

— Ты предпочитаешь, чтобы за тебя беспокоились другие. Ну и эгоистка же ты!

В памяти у нее вдруг всплыли слова, сказанные тетей Гарриет, и она с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться. За спиной у Бриза появилась Сандра, вышедшая из кухни с приветливой улыбкой и затем незамедлительно удалившаяся.

При виде улыбки на лице Плам Бриз покраснел от ярости:

— Я не понимаю, что вселилось в тебя? Чего ты хочешь, скажи бога ради?

Плам обвела взглядом роскошный мраморный холл.

— Я окружена вещами, которые нужны тебе. Иногда я сама себя чувствую одной из этих вещей. Золотой гусыней в золоченой клетке. — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Бриз, я хочу одного — немного времени для самой себя.

— Да ты ведь только что обогнула земной шар ради собственного удовольствия!

Покорность Плам улетучилась без следа.

— Восемь лет я делала карьеру, не видя вокруг себя больше ничего. Ты дал мне шанс, и я не подвела тебя. Я работала без остановки.

— Для тебя это единственный путь, неужели не ясно? — прорычал Бриз.

— Теперь мне нужно время, чтобы подумать. Жизнь — это не только работа, деньги и успех.

— А что же еще?

— Я хочу, чтобы ты относился, ко мне серьезно, — умоляющим тоном проговорила Плам.

— Не пойму, что с тобой. Тебя словно подменили!

— Я не хочу оставаться прежней! — взорвалась Плам, забыв все, что собиралась сказать. — Я хочу чувствовать себя полноценным и гармоничным человеком, Бриз, а не кривобокой личностью, у которой один бок выпирает, а другой ввалился. Я хочу узнать свою подлинную сущность. — Определить, какая часть ее является подобострастной маской, которую она надевает, когда хочет, чтобы ее любили другие. Узнав эти части и отринув их, она сможет увидеть, кто она такая и кем она хочет быть. Затем она сможет понять, чем ей хочется заниматься и почему и как она намерена прожить оставшуюся жизнь.

— Разбирайся со своим кризисом личности сколько тебе угодно, но только после бьеннале. Британский совет и так уже ждет несколько недель, чтобы побеседовать с тобой.

— После бьеннале я перестану делать то, что хочется другим, и начну делать то, что хочется мне.

— Любопытно было бы посмотреть, как это у тебя получится. Ты ведь никогда не принимала никаких решений, — проворчал Бриз, все еще пребывая в ярости.

— У меня не было никакой возможности для этого.

— На что ты жалуешься, не пойму, — вздохнул Бриз. — Не вижу ничего плохого в том, что ты делаешь то, чего хочу я. Кем ты была до встречи со мной? Я знаю, что для тебя лучше.

— Долгие годы я делала все, что хотелось тебе. Бриз. Так почему ты сейчас не можешь сделать то, что хочется мне? Почему ты отказываешься помочь мне найти тех, кто фабрикует эти подделки?

Бриз молчал. Наконец, сделав над собой усилие, он заговорил спокойно:

— Я не хочу, чтобы ты связывалась с мошенниками, потому что люблю тебя и боюсь за тебя. Но теперь я сдаюсь. Ты можешь заниматься этим, когда хочешь и сколько хочешь. — Плечи его опустились, а длинные руки грациозно взметнулись вверх, выражая одновременно отчаяние, негодование и смирение.

Плам не могла сдержать улыбки.

— У тебя это получается, как у настоящего француза. — Она была рада, что атмосфера разрядилась. Ей вовсе не хотелось затевать ссору сразу после самолета. — Ты же знаешь, я не подведу тебя на бьеннале.

— Извини, Плам. — Бриз тоже постарался улыбнуться. — Я и в самом деле безумно беспокоился. Ты не представляешь, во что могла впутаться, ведь тебе никогда не приходилось иметь с ними дело. А там играют без правил. — Он притянул ее к себе и, целуя, прошептал:

— Я скучал по тебе. — Он выжидательно откинул голову и театрально раздул ноздри.

— О-о, Бриз, — пробормотала она.

Бриз легко подхватил ее на руки и понес вверх по лестнице.

Через час Плам открыла глаза, зевнула, потянулась и лениво оглядела спальню. Снаружи над высокими окнами причудливо чернели голые ветки деревьев. На противоположной стене висела…

— Картина Эмили! — вскочила обрадованная Плам. — Именно здесь я хотела повесить ее!

— Это совпадение, — сонно пробормотал Бриз. — Она прибыла три дня назад. А повесил я ее сегодня утром. Согласись, что иногда я… Эй, ты явно не развлекалась в Париже. Разве нельзя дать поспать человеку хоть десять минут?

Следующим утром Плам принимала ванну, а Бриз тем временем брился и посвящал се в свои дела. На сей раз он охотился за неизвестным наброском Ричарда Дибенкорна. Набросок относился к его серии «Ошеан Парк» и был, предположительно, подарен одному из друзей художника. Бриз сомневался в его подлинности, пока не увидел этот маленький воздушный пейзаже видом морского побережья Южной Калифорнии. Картина вызывала необыкновенно тонкое эстетическое наслаждение, и владелец, к сожалению, знал это слишком хорошо.

Плам слушала его вполуха и обдумывала свой следующий шаг к разгадке тайны поддельного натюрморта. Она не решалась звонить Биллу Хоббсу, пока Бриз не уехал из дому.

Бриз тщательно соскреб щетину на подбородке и посмотрел на Плам в зеркало.

— И еще одна вещь. Мы можем рассчитывать, что твоим именем будет названа новая роза… Это сделает тебя известной. Надо только не промахнуться с цветом, нельзя же назвать именем «Плам» желтую розу.

Плам еле слышно пробормотала:

— Неужели я и вправду чего-то стою, или все это лишь результат рекламы?

С бритвой в руке Бриз повернулся к ней.

— Реклама не может срабатывать бесконечно, если за этим ничего нет. Реклама лишь экономит время. Твое преимущество в том, что ты попала наверх сразу, не растрачивая лишнее время на этот путь. Посмотри на Джиллиан Айрес. Двое детей не позволили ей взяться за кисть раньше пятидесяти лет! — Бриз повернулся к зеркалу и потянулся за лосьоном.

Плам вспомнила, как она сказала Бризу, когда он предложил ей выйти за него замуж: «Дорогой Бриз, прежде чем я отвечу три раза „да“, ты должен знать, что… я не хочу больше рожать детей, хотя сама мысль об этом кажется мне преступной, не говоря уже о том, чтобы произносить ее вслух. Я люблю Тоби и Макса больше всего на свете, но никогда больше я не буду разрываться между детьми и живописью».

Он немедленно согласился с ней, и Плам была благодарна ему за это.

Теперь ее не захлестывало чувство бесконечной благодарности Бризу за то, что он предоставил ей возможность заниматься живописью и расчистил ей путь к успеху. Впервые в жизни, хотя последствия казались ей пугающими, она поняла, что благодарность и преданность не равны любви, и задавала себе вопрос, которого всегда избегала. Любит ли она Бриза? И любила ли она его когда-нибудь?

Плам знала, что она не испытывает к нему такой неистовой любви, как к своим детям, но она никогда не любила так никого другого, даже себя.

Так любит ли она его? А как это можно определить? У нее никогда не было случая испытать или проверить свою любовь к Бризу, не приходилось жертвовать чем-либо ради него. Но Плам знала, какое испытание могло быть главным. Как спрашивают в сказках: отдашь ли ты самое дорогое в жизни ради своего возлюбленного? Пожертвует ли она живописью ради Бриза, пусть даже ему самому меньше всего нужна эта жертва?

Нет. Она не бросит живопись ни за что на свете.

Зазвонил телефон, и она потянулась к нему из ванны.

— Алло… Ричард Степман… Британский совет… Конечно, я помню вас… Бриз говорил, что вы хотели уточнить время… А если сегодня во второй половине дня? В три часа?.. В моей студии.

Бриз, пряча улыбку, потянулся за зубной щеткой. Плам положила трубку и сдула с руки мыльную пену.

— Помнится, я встречала его на вечеринках, но все же расскажи мне о Ричарде Степмане.

— Он близкий друг Чарли Боумана. Они познакомились в Кембридже. В Мальборо Ричард получил степень магистра по истории искусств. В Британском совете у него репутация повесы. Типичный представитель обедневшей аристократии. Покойный отец был генералом. Мамаша, Диана Степман, не сходит с тех страниц, где печатаются светские сплетни.

— А жена?

— Она слаба здоровьем, но не сдается и по-прежнему пользуется успехом. Каждый четверг у нее вечеринка. Ричард как-то пригласил меня к ним, когда ты была в Австралии. — Бриз побрызгал себя одеколоном. — Они живут в большом особняке на Глосестер-роуд. Полагаю, они его арендуют. Ричарду приходится сильно крутиться, чтобы содержать такую женщину.

Знакомясь с новым человеком, Плам всегда автоматически «примеряла» его к Дженни. Когда Ричард Степман вышел из лифта на этаже, где находилась ее студия, и она увидела крупного, загорелого, атлетического телосложения мужчину с добродушным лицом, веселыми голубыми глазами и темными волосами, которые были чуть длиннее, чем у других чиновников, она решила, что он «подходит».

— Я рада, что вы будете присматривать за мной на бьеннале, — приветствовала его Плам.

Ричард рассмеялся.

— Итальянцы очаровательные и энергичные люди, но они не отличаются слишком высоким профессионализмом. Поэтому вам понадобится человек, который сможет предупредить любое ваше желание. Я хочу обсудить с вами предварительный план работы. А работа вам предстоит немалая, и сделать ее надо довольно-таки оперативно.

Он прошел вслед за Плам в студию и остановился как вкопанный, переводя взгляд с одного фантастического пейзажа на другой.

Первозданные холмистые поля в окружении темных лесов и туманных гор. Зубчатые башни и замки среди ветвистых деревьев. Луковичные купола соборов в желто-зеленых, сине-фиолетовых и малиново-красных полосах. Вокруг них — цветущие сады с ослепительными цветами и невиданными деревьями. Бесконечные озера и долины. А над всем этим метеоры, прочерчивающие полуночное небо.

— Я создаю ощущение перспективы, как бы придавая картине третье измерение, — пояснила Плам. — Все мои новые работы — это пространственные абстракции, хотя в основе своей они, как всегда, отражают мои скрытые настроения и состояние ума.

— Они просто поразительны. — Ричард сел на заляпанный краской виндзорский стул и медленно открыл свой «дипломат». Но он так и не смог сосредоточиться на плане работы, его внимание то и дело переключалось на картины.

Ричард ушел, а Плам проверила запас красок и подумала, как хорошо вновь оказаться в собственной студии и ни о чем не думать, кроме своих последних картин. С удовольствием вдыхая запахи скипидара и льняного масла, она перевела взгляд на холст, который был в работе. Это голубое пятно, слева вверху, слишком плоское, сюда просятся более густые оттенки розово-лилового и зеленого, а если так, то танец изумрудных точек на арбузе должен быть более выразительным. Для этого в зелень надо добавить оранжевого… Кто-то насчитал двенадцать фаллических символов на ее первой картине, выставленной в академии, хотя отборочная комиссия ничего не заметила. А вот это розовое пятно вверху надо приглушить, чтобы оно не напоминало молодого поросенка. Может быть, немного охры…

Услышав, как хлопнула входная дверь, Плам подскочила к окну и увидела, что Бриз садится в свой «Ламборгини». И тогда она позвонила Биллу Хоббсу. Ответа не было, а это означало, что после полудня ей придется отправиться в его мастерскую и оставить записку. Если, конечно, он все еще живет на Армада-роуд и не отошел от дел. Теперь Биллу, должно быть, уже под семьдесят, а он поговаривал о том, чтобы все бросить, еще тогда, когда Плам работала у него, пятнадцать лет назад.

Воспоминания Плам прервал телефонный звонок. Макс сообщал, что ему нравится установочный курс и он определенно решил стать гончаром, когда закончит учебу. А нельзя ли ему установить на Пасху гончарный круг в старой мастерской в подвале на Честер-террас? «Здорово, мама! Спасибо, надо бежать…"

Плам собралась было уже сделать заказ на краски у своего поставщика, но тут бешено зазвонил колокольчик и кто-то прокричал ее имя. Приехала Лулу. Поскольку Сандра отправилась за покупками, Плам пришлось открывать дверь самой.

Лулу бросилась к ней с объятиями.

— Я не привезла Вольфа, он простудился… О-о, какая чудная накидка. Можно я примерю? — Она подхватила со стула новую черную накидку Плам.

Лулу накидка была явно коротка.

— Ну разве не прелесть? — Лулу закружилась, сияя молодым задором, как в девичестве перед первым балом.

Плам посмотрела на ее пышные черные волосы, сиреневую юбку, бутылочного цвета сапоги.

— В этой накидке ты похожа на цыганку Дорелию с картины Аугустуса Джона, такой же романтический и полудикий вид. Оставь ее себе.

— Плам, ты ангел!.. У меня уже сто лет не было приличных вещей… И уж никогда не думала, что мне подойдет что-то из твоего… А ты уверена, что она не нужна тебе?

— Уверена, — солгала Плам. Лулу бросилась к зеркалу и накинула капюшон на свои густые черные волосы. От возбуждения и восторга лицо у нее порозовело, губы стали, как некогда, вишневыми, а светло-серые глаза под изогнутыми черными бровями вспыхнули ярким светом.

У Лулу не было срывов после того, как она вышла замуж за Бена. Однако теперь уже Плам знала достаточно о наркотиках, и ее одолевали сомнения в том, что от них можно полностью излечиться.

— Я опять влюблена в себя, — пела Лулу, черным вихрем кружась в белом холле. Вдруг она остановилась. — О боже, я же не сказала тебе! Как я могла забыть? Я пыталась дозвониться в Австралию, но из-за путаницы со временем не смогла тебя застать.

— Я знаю, я тоже звонила тебе, но никто не ответил. Где ты была?

— У Дженни. У нее умер отец.

— Бедная Дженни! Где она сейчас?

— Все еще у матери в Портсмуте. Но сегодня вечером возвращается в Лондон.

— Как это случилось?

— Смотрел футбол по телевизору, заснул и не проснулся. Это лучше того, что он заслуживал.

— Смотри, не скажи это при Дженни. Лулу запахнула на груди накидку и посмотрела на Плам с вызывающим видом.

— Я не хочу лицемерить, — заявила она. — И не могу притворяться, что сожалею по поводу смерти отца Дженни, хотя мне больно видеть, как она убивается. Моя мать называет это психологически нездоровой зависимостью. Я ездила в Портсмут, чтобы побыть с Дженни, думаю, Вольф там и простудился, но Дженни ни о чем таком не хочет говорить. Ты сама скоро увидишь.

Плам взяла телефонную трубку, чтобы позвонить Дженни, и тут Лулу увидела ее кольцо с бриллиантом.

— Боже, какая ослепительная красота! — вскрикнула она. — Кто подарил, эксплуататор?

— Кто же еще?

— Оно наверняка стоит не меньше, чем нам надо выплатить за дом, — с грустью проговорила Лулу.

Телефон в доме матери Дженни оказался занят. Лулу не захотела расстаться с накидкой даже на время чая.

— Нет, я теперь даже спать буду в ней, чтобы Бен вообще сошел с ума!

Махнув рукой на лифт, она понеслась вниз, перепрыгивая через ступеньки, влетела в гостиную и бросилась на диван, обитый кремовым шелком.

— Ох, извини, я не должна была плюхаться с ногами! — и сбросила сапоги.

За чаем с булочками и имбирным бисквитом Плам рассказала ей о своем расследовании. Лулу слушала внимательно и немедленно согласилась отправиться с ней к Малтби на следующее утро, при условии, если их сиделка, миссис Бар-тон, сможет остаться с ребенком. Лулу не любила оставлять Вольфа с незнакомыми сиделками из агентства и полагала, что пенсионерка не станет тащить в дом своих дружков.

На следующее утро Плам раскрыла «Интернэйшнл геральд трибюн» и увидела фотографию явно перепуганной Сюзанны Марш. В двух коротких абзацах сообщалось о попытке самоубийства, предпринятой младшей дочерью бизнес-звезды. Получив низкую оценку на экзамене, девочка бросилась с крыши своего интерната и сломала тазовую кость.

Плам вспомнила тихих и незаметных дочерей Сюзанны. Сама же Сюзанна, являя миру образчик заботливой и мягкой матери в оборочках, кружевах и цветастом муслине, в жизни была домашним тираном. Амбициозная и жесткая, она не давала себе никакой поблажки, крутилась как белка в колесе и требовала того же от своих детей.

После подобного происшествия Плам вполне поняла Лулу, когда та позвонила и с извинениями сообщила, что не сможет пойти с ней к Малтби: не с кем оставить Вольфа, так как у миссис Бартон подошла очередь на бесплатный прием к врачу по поводу ее хронической болезни.

В лохматой шубе из искусственного оранжевого меха поверх леггинсов и свитера цвета индиго Плам в одиночестве отправилась на Бонд-стрит. Возле галереи Малтби она потопталась на снегу в своих синих кожаных сапожках, заглядывая в полукруглое окно зала и набираясь храбрости. Легко быть наглой в Париже, где тебя никто не знает.

Решившись наконец, она толкнула дверь и оказалась в уютной атмосфере романов Диккенса. В камине, отделанном резным деревом, горел огонь, по обе стороны стояли удобные кресла. Впечатление было такое, что вот-вот с чашкой дымящегося пунша явится сам мистер Пиквик. Но до нее доносились лишь обрывки телефонного разговора из-за двери и глубине, и Плам одна бродила по уютному залу.

Кивнув появившемуся дородному пожилому продавцу, она назвала свое имя и сказала, что хочет поговорить с мистером Малтби.

Человек, появившийся из дальней комнаты, был уменьшенной копией Альфреда Хичкока. Его отлично сшитый костюм серебристо-серого цвета был бессилен скрыть полноту своего хозяина. Яйцевидная голова почти не имела растительности, а шея складками нависала над воротником рубахи.

Плам достала из сумки две папки и сказала, что Виктор Марш просил ее зайти и обсудить вопросы, связанные с его недавней покупкой. Она добавила, что привезла письмо и от Синтии Блай, у которой тоже вызывает тревогу ее картина. Мистер Малтби кивнул и вежливо пригласил ее в свой кабинет. Они сели напротив друг друга за большим столом красного дерева, уставленным бесчисленными коробками с бумагами и письмами. Мистер Малтби, неторопливо водрузив на нос очки в золотой оправе, прочел письма Виктора и Синтии и посмотрел на Плам поверх очков.

— Следует ли понимать это так, что вы хотите поставить под сомнение подлинность этих картин?

— Не совсем так… то есть… пока нет, — сбивчиво произнесла Плам. — Я хочу узнать, откуда поступили эти картины. В свидетельствах не указаны ваши источники.

Вид у мистера Малтби стал вежливо-неприступным.

— Мы знаем прежнего владельца обеих картин, и мы гарантировали ему анонимность сделки, таково было его условие. Но мне известно гораздо больше того, что указано в этих паспортах, и у меня нет никаких сомнений в их подлинности.

— Вам известен владелец обеих картин? Малтби коротко кивнул и встал из-за стола.

— Извините, миссис Рассел, но я вынужден закончить разговор. Если вы захотите купить или продать что-нибудь и попросите сохранить ваше имя в тайне, мы с уважением отнесемся к вашему желанию. Мы никогда не разглашаем частную информацию о чьей бы то ни было собственности.

"А что еще я могла сделать? — размышляла Плам в такси, направляясь к Дженни. — Предложить себя тому дородному старому продавцу в обмен на два адреса? Взломать галерею в надежде, что в одной из тех коробок с бумагами на столе есть сведения о прежних владельцах?» Расплатившись с шофером, Плам вспомнила, как в Сиднее Стефани предупреждала ее, чтобы она не удивлялась, если расследование зайдет в тупик.

— А, это ты. — В домофоне голос у Дженни был измученным и бесцветным. — Лулу, наверное, уже рассказала тебе. Поднимайся.

Растрепанная и бледная, Дженни сидела, забившись в угол дивана с подсолнухами на драпировке, и прижимала к себе игрушечного ослика. Солнечная, в желтых тонах, гостиная была обставлена модной мебелью. На самом видном месте сиял множеством медных ручек высокий комод эпохи короля Георга. Дженни гордилась своим домом и старалась, чтобы в нем все блестело чистотой. Никто бы не подумал, что это дом художницы.

— Не смотри на меня так, — проворчала Дженни. — У тебя есть муж, чтобы утешиться, когда тебе плохо. А у меня, сколько я себя помню, во все трудные времена был только этот ослик. И не говори, что я веду себя как ребенок. Я знаю это, и мне наплевать.

Плам опустилась на диван.

— У тебя также есть я. И всегда буду. Я обещаю. Она выслушала рассказ Дженни о похоронах, о ее горе и страданиях, а Дженни узнала, как прошла выставка в Австралии. Плам рассказала ей и о том, как она продвигается к разгадке тайны фальшивых картин.

Дженни, готовившая на кухне кофе, обернулась и посмотрела на нее через дверной проем. Откинув с заплаканного лица спутанные волосы, она вздохнула.

— Плам, я не могу поверить, что тебе не дает покоя то, что какой-то мошенник надул нескольких богатых невежд. — Она открыла кран и наполнила кофейник. — Что тебе дает это расследование? Ничего! — Она положила растворимый кофе в чашки с синими полосками. — Я, конечно, помогу тебе, правда, сомневаюсь, что могу быть полезной. Но только вот зачем тебе все это?

— Почти то же самое говорит Бриз. Только он при этом полон праведного гнева. Не могу понять, почему мои поиски так раздражают его. Думаю, что дело здесь в том, что он боится за свой бизнес.

— И все же зачем тебе это?

— Я не знаю. — Плам прежде всего старалась быть честной перед собой. — Отчасти, конечно, из-за того, что тогда, в доме Сюзанны и Виктора, Бриз обошелся со мной, как с провинившимся ребенком. Меня это взбесило, терпение мое лопнуло, и я сказала себе: «С меня достаточно!» А теперь ты говоришь, что я веду себя по-детски.

— Нет, напротив. — Дженни подошла к холодильнику и стала искать там сливки. — Послушная девочка Плам вдруг начала вести себя неподобающим образом.

— Ты хочешь сказать, что я стала непослушной?

— Вот именно. — Дженни добавила сливок в обе чашки. — Ты была застенчивой послушной девочкой, которая стала застенчивой послушной женщиной, создающей сильные и мощные картины, но по-прежнему поступающей так, как ей велят. Я знала, что рано или поздно это должно закончиться, но почему это случилось именно сейчас?

— Я устала оттого, что со мной обращаются, как с ребенком, — взорвалась Плам. — И хочу, чтобы Бриз понял, что не все в моей жизни подвластно его контролю. И себе я хочу доказать, что имею право на серьезное отношение к моей персоне.

— И только поэтому ты идешь наперекор Бризу? Уж не подсознательная ли это месть? — С чашками в руках Дженни вошла в гостиную, где Плам теперь нервно расхаживала перед окнами.

— Месть? За что?

— Мы никогда не говорили на эту тему, но я не поверю, что ты не знаешь. Если уж ты собираешься затеять скандал с Бризом, то почему бы не выбрать более выигрышную для себя ситуацию?

Плам уставилась на Дженни.

— Что ты имеешь в виду?

— Жена всегда узнает последней, Плам. — Дженни устало отвела от отекшего и бледного лица прядь своих темно-желтых волос.

— На что ты намекаешь, Дженни?

— Лулу никогда не позволяла мне говорить тебе об этом. Она не позволяет также говорить и о женщинах Джима, боится, что тебе это причинит боль. — Дженни посмотрела в глаза Плам. — Но я бы на твоем месте не стала обманывать себя. Хотя я всегда чувствовала, что тебе все известно, просто ты не хочешь посмотреть правде в глаза. Так что, если ты и действительно решила перестать быть ребенком, то самое время узнать то, что всем остальным известно уже многие годы. Если не я, то кто еще скажет тебе?

Плам побледнела и осторожно поставила чашку на подоконник.

— Ладно, говори.

Дженни посмотрела прямо в широко раскрытые фиалковые глаза Плам.

— У Бриза любовная интрижка. У него всегда есть какой-нибудь любовный роман. Каждому в Лондоне известны его похождения. Сейчас он с той южноамериканкой, которая была у вас перед Рождеством, да, да, та самая, неуклюжая, с ужасными ногами. Замужем за богачом, который покупает картины у Бриза.

— Миранда Фуэте? Я не могу поверить в это!

— Они каждый день завтракают вместе, а затем возвращаются в ее апартаменты в «Кларидж».

— Я должна проверить это. — Плам схватила свою сумочку, порылась в ней трясущимися руками в поисках записной книжки и нетвердой походкой добралась до столика с телефоном.

Секретарша Бриза сказала ей, что он уже ушел на ленч, — нет, она не знает куда, — и появится только к концу дня.

Бриз был человеком с устоявшимися привычками. Она обзвонила все рестораны, где торговцы картинами обычно угощали своих клиентов: «Каприс», «Маркс Клаб», «Гарриз Бар». Затем попытала счастья в «Одинз» и «Айви». И наконец сообразила, где может быть Бриз.

В зале испанского ресторана «Ле Бахия» тихо играла гитара. Плам подождала, пока ее глаза привыкнут к полумраку, и направилась к уединенному кабинету, почти полностью скрытому от остальной части зала, куда Бриз приводил ее в первые дни их знакомства. Она почувствовала запах паэллы с шафраном и сильный аромат жареного молочного поросенка. И тут же зажала рот, чтобы сдержать подступившую тошноту.

Небольшие золоченые часы в виде четверки запряженных лошадей, стоящие на камине в спальне, пробили восемь. Бриз стоял перед полыхающим огнем, расставив ноги, и не мигая смотрел на жену. Он не помнил, чтобы она когда-либо перечила ему, не говоря уже о том, чтобы орать на него. Бывало, конечно, они ссорились, как и все семейные пары, но лишь по пустякам.

Плам ходила туда-сюда.

— Конечно же, ты не видел меня. Бриз! Там никто ничего не видит — поэтому туда и ходят в подобных случаях. И не пытайся целомудренно протестовать, что ты, мол, всего-навсего завтракал с женой клиента. Я не дам тебе такой возможности! — Она повернулась к нему лицом. — Итак. Я засекла тебя в ресторане и ждала на улице в такси, потом поехала за тобой в «Кларидж». Сидела в холле, караулила, делая вид, что читаю газету. Ты спустился вниз только к пяти часам! Когда ты возвращался пешком на Корк-стрит, я шла сзади.

— Ты явно помешалась, изображая из себя детектива! — прорычал Бриз. — Да, я пригласил жену клиента на ленч, но это еще не значит, что я изменяю тебе…

— Ты уже пел эту песенку две минуты назад… Нет, я не буду говорить тише!.. Мне наплевать на прислугу!

Бриз подергал мочку левого уха — верный признак волнения. Он понял, что дальше упираться не было смысла, сцена ревности и так уже тянулась два часа.

— Послушай, там не было ничего серьезного…

— Это мне решать. И я считаю, что это серьезно.

— Я очень сожалею, Плам. — В голосе Бриза зазвучало раскаяние. — Этого больше не случится, дорогая, я обещаю. — Он придвинулся к ней. — Я действительно очень сожалею. Я поступил неразумно. — Он протянул к ней руки. — Я был круглым дураком, я признаю это и обещаю загладить свою вину. Я…

— Перестань болтать, как в старом кино!

Стремительным движением Бриз привлек ее к себе и, крепко прижав к груди, быстро зашептал, что он ее любит, уважает, почитает и что он уверен — они забудут случившееся и все начнут сначала. Он наклонился и поцеловал ее рыжий затылок, наклонился ниже и прильнул губами к ее уху, затем принялся водить по нему языком, зная, как это возбуждает ее.

Маленький кулачок Плам резко ударил его поддых. Бриз замычал и выпустил ее из своих объятий. Она отскочила к камину.

— Скажи спасибо, что я не поддала тебе коленом куда следует. — Эта мысль приходила в голову, но ей не хватило храбрости.

— Плам, ну сколько это будет еще продолжаться? Я хочу сказать, не пора ли прерваться, чтобы выпить чего-нибудь, как это делается в старом кино? — Бриз успел увернуться, и маленькие золоченые часы ударились в стену за его головой. — Эй, да ты могла разнести мне голову?

— Ты же не относишься к этому серьезно?

— Отношусь! Отношусь! — Боже, что еще она хочет услышать от него?

Схватив серебряный подсвечник с камина, Плам заметила бриллиант, блеснувший на ее пальце. Она отпустила подсвечник и, расплакавшись, стала стягивать кольцо.

Бриз, уже приготовившийся к тому, что теперь в него полетит подсвечник, принялся умолять ее:

— Не делай глупостей. Не надо никаких глупых девичьих жестов, пожалуйста.

Сквозь слезы, которые ручьем текли по щекам, Плам глядела на него свирепым взглядом.

— Не беспокойся. Я его не выброшу, я только хочу вернуть его тебе.

— О боже, Плам. Я в самом деле раскаиваюсь. Пожалуйста, дорогая, не плачь. О боже, мне и вправду жаль…

Плам уже рыдала в полную силу, закрыв лицо руками.

Бриз осторожно приблизился к ней. Так же осторожно обнял ее и, прижав к себе, бормотал какие-то слова, пытаясь успокоить ее, не забывая виниться.

Плам шмыгала носом, прижавшись к колючему твиду его пиджака. Кто еще — кроме Бриза — мог понять, как ей горько от такого предательства?

Но сколько их было у него? Она представила, как широкий и сильный рот Бриза тянется к совершенным анонимным полным грудям, увидела, как его длинные и изящные руки подхватывают под колени пару стройных анонимных ножек, а вот уже его стройные бедра ритмично покачиваются на чьем-то белом теле, она увидела, как их возбуждение перерастает в неистовство по мере того, как Бриз все сильнее вдавливается в красивое анонимное тело…

Тут она не выдержала и пнула-таки его коленом.

Прошло пять дней. Плам все еще не разговаривала с Бризом. На ночь он отправлялся в спальню для гостей на первом этаже. Экономка Сандра, от которой не укрылась вспыхнувшая между ними вражда, демонстрировала крайнюю степень невмешательства, подобно наблюдателям ООН. Плам подозревала, что в мечтах она вновь владела холостяцким хозяйством Бриза.

Плам временами мучительно раздумывала, сколько же времени Бриз был ей неверен, часто ли и со сколькими женщинами он ей изменял. Эти размышления то заставляли расплакаться, то приводили в ярость. К лучшему, что они не разговаривали, потому что единственное, о чем она могла бы говорить с ним, — его неверность. Но тут правды от него она не ждала. Сможет ли она вообще теперь доверять ему? Она бесконечно изводила себя одними и теми же вопросами.

И сейчас, направляясь на ленч с Лео, она мучилась ими, но, когда такси свернуло на Шарлотт-стрит, Плам поняла, что, если она сейчас же не выбросит Бриза из головы, ей мало чего удастся добиться от этой встречи. Не хватало еще лить слезы на плече Лео, тогда они не доберутся до той темы, которая была ей нужна. К черту Бриза! А вместе с ним и Билла Хоббса, который неизвестно где пропадает. Она бросила в его почтовый ящик уже вторую записку, но он так и не ответил. Наверное, все еще разъезжает со своим товаром по Скандинавии, где все так устали от долгой зимы, что даже согласны покупать его картины…

Лео уже ждал в «Л'Этуаль». Плам так и знала, он не мог устоять перед излюбленным местечком знаменитых актеров, писателей и художников.

Древний официант предложил отведать вначале маринованную сельдь, а затем эскалоп по-зингарски. Другой, не менее древний, официант, распоряжающийся винами, рекомендовал «Шато-Лярос Тринтодон» 1979 года. После того как они справились с этими деликатесами, Лео принесли огромную соблазнительно облитую глазурью ромовую бабу. Плам была на послерождественской диете.

Когда дело дошло до бренди и кофе, Плам спросила Лео, почему он увильнул от нее в Париже.

— Сто лет не был в Париже, ты, должно быть, обозналась, — беззаботно отмахнулся он.

— Лео, я знаю, что это был ты, идиот безмозглый. На тебе были разные носки: один розовый, другой зеленый.

Эта придурь, начало которой положил Дэвид Хокни, была отличительным признаком Лео — его разные носки всегда сочетались по цвету.

После длительного молчания Лео вздохнул.

— Ладно, это был я. Я знал, что из-за этого ты меня пригласила на ленч, и пришел только потому, что не могу прятаться от тебя вечно. Однако причиной моей поездки в Париж была любовная связь с замужней женщиной. Поэтому мне пришлось скрываться, ведь я не могу рассказывать об этом.

— Склад вряд ли является подходящим местом для любовных свиданий.

Плам кивком попросила официанта налить ей еще бренди.

Исчерпав свои неуклюжие доводы, Лео нехотя объяснил:

— Престижная работа в «Новой перспективе» не приносит больших денег. А найти высокооплачиваемое место не удается — нет спроса на журналистов, пишущих об архитектуре, тем более сейчас, когда на Флит-стрит сокращают штаты… Ну ладно, Плам, если хочешь знать, я подрабатываю водителем в авиакомпании, когда у них кто-нибудь заболеет. Обычные водители тут не подходят. Им нужны люди, умеющие обращаться с ценными картинами и антиквариатом. — Лео сделал глоток бренди. — Эта работа на удивление хорошо оплачивается и дает мне возможность бесплатно прокатиться во Францию. — Он посмотрел на ее нетронутую чашку кофе. — В первый раз я пошел на это ради забавы и до сих пор получаю удовольствие. На дорогах столько интересного. У меня за спиной койка. Я полагаюсь только на себя и наблюдаю удивительные вещи во время каждой поездки. — Он усмехнулся про себя.

— А зачем скрывать это?

— Плам, ты — жена Бриза и наверняка понимаешь, как мне важно сохранять свое лицо.

Плам не убедило объяснение Лео. Он слишком любит комфорт и вряд ли стал бы терпеть даже минимальные бытовые неудобства, связанные с поездками. С другой стороны, журналистика, очевидно, не приносила ему больших доходов, иначе он бы не жил в том жалком и обреченном на снос доме на углу Маддокс-сквер. Он, похоже, всегда без денег, несмотря на свою модную, хоть и несколько помятую, одежду. И ездит он на дешевом и маленьком «Ситроене». Так что, если Лео и наживается на подделках, то он не тратит эти деньги. Может быть, он копит их на дом своей мечты?

Приняв воинственный вид, Лео произнес:

— Я рассказал тебе правду, Плам. Ты легко можешь проверить это в лондонском отделении компании «Коломб». Скажу тебе еще кое-что. Если твое любопытство связано с твоим дурацким поиском распространителей фальшивых картин, то это просто идиотизм с твоей стороны. Я же говорил тебе, что это опасно! Я бы ни за что не стал иметь дело с подпольной торговлей. — Лео покрутил бренди в своей пузатой рюмке и добавил с обидой в голосе:

— Если уж собираешься подозревать в контрабанде каждого, кто ездит в Париж, то почему бы тебе не спросить этого богатого бездельника Чарли Боумана, что он делал там на прошлой неделе? Я видел его на пароме через Ла-Манш, а зачем плыть в Париж на пароме, если не везешь контрабанду?

"Говорит Лео правду или просто пытается увести меня в сторону?» — думала Плам.

— Послушай, я говорю правду, и это не такое уж невероятное предположение. Позднее, когда я доставил груз в галерею «Леви-Фонтэн», увидел его уже там. Он был нервный и дерганый, совсем не такой, как всегда. Я, естественно, был рад, что он не заметил меня, хотя все время озирался. Все это было настолько подозрительно, Плам, что ты бы тут же вытащила свою лупу сыщика.

Плам уставилась на Лео.

— Зачем Чарли заниматься контрабандой? Лео пожал плечами.

— Не имею представления. Но знаю, почему Чарли не заметил меня у себя под носом. Потому что такой аристократ, как Чарли вообще не привык смотреть на водителя грузовика.

Глава 16

Три следующие недели Плам не упускала ни минуты светлого времени — как одержимая набрасывалась на холсты, выплескивая на них ярость и боль от предательства Бриза.

В конце января Плам позвонила Виктору. В голосе у него звучали усталость и беспокойство:

— Ты, конечно, слышала о том, что случилось с Фелисити. Она, безусловно, получает самую лучшую медицинскую помощь. Вот только пресса никак не может забыть о случившемся.

Виктора мало интересовал ход ее расследования. Он дал ей понять, что ему все равно, пусть она даже докажет, что весь Лувр состоит из одних подделок, его интересу ют лишь собственные деньги, вложенные в тот натюрморт. И напомнил усталым голосом, что к концу марта они должны — так или иначе — подвести черту под их спором.

"Остается шесть недель, чтобы разгадать эту головоломку», — думала Плам, барабаня пальцами по заляпанному краской столу в своей студии. Она ждала ответа из Британского института изобразительного искусства, куда позвонила сразу по возвращении из Парижа. Но тогда ей сказали, что госпожа Инид в индийском Раджастхане и прибудет десятого февраля. Плам выждала день после ее возвращения, чтобы дать знаменитой ученой разобраться с бумагами, накопившимися за время ее полуторамесячного отпуска, и позвонила.

— Доброе утро. — Голос у госпожи Инид оказался неожиданно низким, звучным и обольстительным. Плам вообразила себе молодую Инид — звезду любительского драматического кружка в колледже…

После того как она представилась и рассказала о своих поисках источника фальшивых картин, госпожа Инид произнесла задумчиво:

— Обычно, чтобы проверить картину, я советую обращаться непосредственно к заключениям в каталогах работ интересующего художника, они составляются на основе старинных подлинников. Однако в вашем случае это скорее всего бесполезно. Если фальсификатор имеет доступ к этим описаниям, он подлаживается под них. Конечно, — добавила она, — если бы сами картины оказались в Лондоне, мы бы смогли подвергнуть их научной проверке. Вы знакомы с методами такой проверки?

Она объяснила, что научные способы обнаружения подделки подобны тем, что применяются в судебно-медицинской экспертизе: фальсификатор выявляется точно так же, как и убийца.

Увеличение под сильным микроскопом позволяет разобраться в происхождении кракелюр… При ультрафиолетовом облучении некоторые химические вещества начинают светиться, обнаруживая тем самым фальшивую патину… Рентгеновская и инфракрасная рефлектография позволяет увидеть предварительные наброски и их изменения, сделанные художником, а отсутствие этого свидетельствует о подделке.

— А что может дать анализ красителей? — спросила Плам, стараясь не отставать от своей ученой собеседницы.

— Микрохимический анализ способен иногда доказать, что использованные пигменты были открыты позже того времени, когда создана картина. К примеру, первый синтетический пигмент — берлинская лазурь — появился в 1704 году, так что в картинах эпохи Возрождения его просто не может быть.

— Но современные пигменты на картинах могут появляться после реставрационных работ.

— Да. И научные методы не безупречны. Можно провести и ученых. Так, до сих пор на аукционах все еще продают краски, какими писали в восемнадцатом веке, реставраторы часто приобретают их.

— Так что если фальсификатору удастся раздобыть материалы, с которыми работали старые мастера, то его подделка может выдержать вашу научную проверку?

— Совершенно верно. Прогресс прогрессом, а самым мощным детектором продолжает оставаться система «человеческий мозг — глаз» плюс микроскоп. Так что нам лучше встретиться…

Через полчаса Плам нервно вела свой автомобиль на Джермин-стрит, где находилась галерея Джейми Лоримера. Ей надо было видеть Джейми, только что возвратившегося после зимнего отдыха в Мастике, потому что именно он вывел Синтию Блай на Малтби. Плам знала, что, если Бризу станет известно о ее визите, он сочтет это настоящим предательством, но она была слишком зла на него, чтобы обращать на это внимание. Она никак не могла понять, почему Джейми с Бризом ярые враги, хотя из светской хроники немало знала о Джейми. Американец с Западного побережья, его воспитывала бабушка по той причине, что мать постоянно плавала по морям любовных приключений. Бабушка, некогда богатая калифорнийская землевладелица, оплачивала его учебу в элитарном интернате в Оджай-Вэлли, где у каждого ребенка был свой тренер по конному спорту и свой психолог. Испанская кровь Джейми обусловила его буйный темперамент, по причине которого его партнеры по играм получали от него удары бейсбольной битой или бутылкой от кока-колы по голове.

Когда Джейми было тринадцать, его бабушке стало не по карману жить в огромном особняке в Бель-Эйр, и она переехала на квартиру в Сан-Франциско, забрав с собой коллекцию картин — сентиментальных пастушек школы Ватто, наивно полагая, что та скрасит ей старость.

В шестнадцатилетнем возрасте, после ссоры на теннисном корте, закончившейся сломанной ракеткой и «Скорой помощью» для его соперника, Джейми внезапно бросил школу. Бабушка поспешно определила его учеником к своему художественному маклеру в Лос-Анджелесе, чьи эстетические вкусы Джейми презирал настолько же, насколько восхищался его умением вести торговлю.

Джейми часто сопровождал босса в деловых поездках в Европу и в конце концов помог ему открыть галерею в Лондоне. Да не где-нибудь, а в таком престижном районе, как Мэйфер. Оставшись вести это дело, он быстро оброс клиентами, которых впоследствии, когда открыл свое собственное дело, перетянул к себе. Озадаченные лондонские дельцы, которых Джейми неизменно переигрывал на аукционах, не могли понять, откуда у него такие деньги.

В галерее Лоримера Плам направили через высоченные кремовые залы, мимо выставки гравюр Матисса, в подвальное помещение, где был кабинет Джейми. Шикарно отделанный и обставленный, он зиял голыми стенами, которые, естественно, были белыми. На полу же лежал непривычный для таких офисов оранжевый ковер с подпалинами. В ожидании гостей на нем стояли элегантно изогнутые стулья, сконструированные Томом Диксоном.

Джейми сидел за темным испанским антикварным столом в вычурном кресле, под стать тому, в котором папа римский сидит во время своих аудиенций. Джейми, разговаривавший по телефону, взмахнул рукой, указывая Плам на стул. Она присела на краешек металлического сиденья и принялась разглядывать хозяина. Джейми было около сорока. Высокий и худощавый, он, несмотря на строгий деловой костюм, производил впечатление самоуверенного и аморального типа, что притягивало Плам помимо ее воли.

Он быстро и раздраженно говорил с кем-то по-испански, и выражение его загорелого лица при этом менялось, как на сцене. Бросив наконец трубку, он устало улыбнулся Плам. Телефон зазвонил снова. На этот раз голос Джейми звучал спокойно и убедительно:

— Рисунок Матисса? Обнаженная натура? Думаю, вы понимаете, что всем нужна обнаженная натура в его исполнении… Сейчас нет, но я рассчитываю получить одну из таких завтра… Конечно. — Он опять с грохотом опустил трубку и нажал кнопку внутреннего переговорного устройства:

— Хельга?.. Нам нужна обнаженная Матисса… Да, могут попросить и обнаженную мать королевы, но мы должны попробовать… Позвоните в Уоддингтон и Ламли Казелету, хорошо? И переключите мой телефон на себя.

Джейми повернулся и посмотрел на Плам.

— Какая приятная неожиданность, — произнес он и выжидательно умолк с любезной улыбкой, но глаза его оставались холодными и настороженными.

Плам чувствовала себя, как воробей перед матерым котом. Когда она заговорила, голос ее звучал выше, чем обычно, а дыхание все время сбивалось.

— Синтия Блай сказала, что вы рекомендовали ей обратиться к Малтби?..

— Совершенно верно. Они как раз располагали тем, что ей было нужно. — Джейми потер свой перебитый нос, который, как ни странно, придавал ему какую-то привлекательность. — Они надежны, так почему было не порекомендовать их?

Плам рассказала о своих открытиях.

Джейми задумчиво потирал ямку на подбородке.

— Думаю, нет нужды объяснять вам, что могло произойти. Синтия была очень настойчива. Поэтому Малтби распустил слух… и, как водится, появилось то, что было нужно. Галереи всегда так делают, когда наивный клиент слишком точно определяет свои требования. — Он пожал плечами. — У многих агентов всегда есть на примете «реставратор», способный выполнить заказ.

— А у вас есть такой на примете? — Плам подумала о Билле Хоббсе.

— Даже если бы и был, я не признался бы в этом. — Он внимательно глядел на Плам. — Но я могу сказать вам, где можно найти подлинный цветочный натюрморт. У старика ван Содера в Амстердаме. И он должен знать, поступали на рынок подделки или нет. Больше ничем помочь не могу. — На лице у него появилась легкая улыбка. — Бриз знает о вашем визите ко мне?

Плам заколебалась. Что бы она ни ответила, он так или иначе превратит это в сплетню. Если она скажет «нет», да еще попросит не говорить, он тут же «украсит» этим свой рассказ. Она пожала плечами и встала.

Через несколько минут после звонка в международное справочное бюро Плам говорила по телефону с господином ван Содером. В его голосе слышалась усталость, он проглатывал «г», что обычно бывает у нетрезвых, но, в общем, его английский звучал неплохо. Да, он занимался голландскими и фламандскими картинами семнадцатого века, но недавно решил свернуть свое дело до окончания нынешнего спада.

Когда Плам неуверенно поинтересовалась, видел ли он когда-нибудь или приходилось ли ему продавать чересчур отреставрированную картину, он закашлялся. Он настолько уверен в подлинности своих картин, что всегда купит обратно по своей же цене любую из тех, что он продал. Если картина подвергалась реставрации, он всегда отмечал это в паспорте.

Через три дня, в День святого Валентина, разъяренный Бриз ворвался в их спальню, которую Плам теперь занимала одна.

— Какого черта ты впутываешь в свои дела Джейми Лоримера? Этот негодяй тут же все разболтал, стоило только тебе выйти из его кабинета.

Плам выглянула из ванной с полотенцем на голове.

— Можно подождать с этим, пока я оденусь?

— Нет, нельзя! Прекрати, ради бога, заниматься этой чепухой! Ты делаешь из меня посмешище и ставишь под угрозу свою репутацию перед выставкой!

Обернутая полотенцем, Плам проскочила мимо него в свою гардеробную.

— Бриз, разве нельзя хотя бы на сегодня объявить перемирие? — Она натянула колготки. — Ты забыл, что сегодня мы ужинаем с Лулу и Беном?

— К черту Лулу! И что в ней особенного? Кроме того, что, имея кой-какой талант, она пустила его коту под хвост.

— Тем более к ней надо относиться по-доброму. Разве ты никогда не совершал ошибок и не рвал потом на себе волосы? — Плам облачилась в короткое красно-синее бархатное платье.

Бриз, который уже сожалел о своих нападках на Лулу, умолк.

— Прошу тебя, не будем портить этот вечер, — взмолилась Плам, надевая коричневые туфли-лодочки с вышитыми на них венками. — Бен только на прошлой неделе вернулся из Торонто, где пробыл целых пять месяцев. И ты знаешь, какое это удовольствие для них — выйти вместе после столь долгой разлуки.

Застегивая манжеты, Плам вернулась в ванную и занялась прической.

— Давай договоримся о перемирии, — прокричала она через дверь Бризу, который все еще никак не мог успокоиться, — или тебе придется остаться здесь одному. Я пойду с ними в ресторан.

— Конечно же, я согласен на перемирие, — быстро сказал Бриз. — И на все остальное, только бы ты была счастлива. — Он надеялся после этого вечера с ее старыми друзьями вернуться к ней в спальню, кто-то же должен проявить благоразумие в этой глупой ситуации. Ему уже порядком надоело спать в одиночестве.

— Хотелось бы верить, что тебя и в самом деле заботит мое счастье, упрямый осел, — пробормотала себе под нос Плам, припомнив свой долгий разговор о счастье с тетей Гарриет.

— Мужчин всегда ставил в тупик вопрос: чего хотят женщины от жизни? — говорила тетя. — И тем более им никогда было не понять, что они хотят больше того, что получают.

— И они хотят времени, чтобы получать от жизни удовольствие, — добавила Плам.

— Ах, в этом-то как раз все дело, — подхватила тетя. — Женщины с маленькими детьми не могут сделать карьеру, потому что не получают поддержки. Воспитание детей, наверное, самая важная в мире работа, но политики так не считают.

— Но больше всего женщинам хочется, — добавила Плам, — делать кое-что из того, на что мужчины оказываются способны потому только, что женщины обеспечивают им тыл.

— И еще женщины нуждаются в своих собственных деньгах, — печально сказала тетя. — Они не должны зависеть от мужчины, им надо самим зарабатывать деньги и самим распоряжаться ими.

— Тетя Гарриет, вы феминистка?

— Да, я действительно считаю, что игра должна вестись честно на любом поле. И кто-то уже говорил, что противоположностью феминизма является мазохизм.

В четыре часа дня Плам вела свой черный «Порше» вдоль Темзы, направляясь на встречу с профессором Инид Соумз, которая рано возвращалась с работы по пятницам.

Квартира госпожи Инид находилась в одном из старинных домов в Баттерси на аллее Принца Уэльского. Дверь открыла высокая сурового вида женщина в темно-вишневых вельветовых бриджах и коротком жакете поверх шелковой блузы стального цвета. Асимметрично подстриженные седые волосы падали на одну сторону, прикрывая один глаз. Помада на ее губах была того же тона, что и бриджи.

— Входите, прошу вас! — Плам узнала этот глубокий и звучный голос.

Сжимая в руке большой стакан водки с мартини, Плам сидела в просторной бежевой гостиной. В бело-голубых китайских вазах стояли пурпурно-синие гиацинты. Тщательно подбирая слова, она рассказала о своих поисках, один за другим передавая госпоже Инид диапозитивы сомнительных картин.

Инид залпом допила содержимое своего стакана.

— Хорошо, что у вас есть эти диапозитивы. Поиски в архивах заняли бы у вас месяцы, если не годы. — Она подошла к шкафчику для бумаг, искусно изготовленному в виде подставки для лампы. — Зная, о чем пойдет речь, я захватила кое-что домой. — Она достала из шкафчика диапозитив. — Предполагается, что это неизвестная ранее работа Яна ван Кесселя-старшего. Она была приобретена в Париже в 1989 году у Тонона — мелкого торговца, промышляющего в парижском районе Марэ.

Диапозитив перешел в руки Плам.

— Один швед купил ее всего за сорок восемь тысяч долларов — это примерно вдвое дешевле того, что за нее могли бы дать на аукционе. Поначалу он решил, что ему повезло — жадного человека легче обмануть, — но потом забеспокоился и прислал ее нам. — Она отбросила седую прядь и посмотрела на Плам. — Он, конечно, желает сохранить инкогнито. Это обычная история. Владельцам не хочется, чтобы кто-то знал, что их надули. И даже когда подделка доказана, они предпочитают скрывать ее.

Плам посмотрела диапозитив на свет. Картина была выполнена в ярких чистых тонах со множеством оттенков красного. На темном фоне деревянный стол с оловянными приборами и тарелками с фруктами. На заднем плане глиняный кувшин и ваза с цветами, над которыми висела бабочка. Рядом с вазой — несколько опавших лепестков. Справа ползла желтая гусеница, две мыши грызли каштан возле серебряной ложки, на ручке которой стояли инициалы «ЯВК».

— Вот эта желтая гусеница! — Плам пришла в возбуждение. «Еще одна связь», — мелькнуло у нее в голове. — Точно такая же на картине леди Бингер! Трупная муха с картины Сюзанны появляется на картине Артура Шнайдера. А ящерица Синтии вдруг оказывается изображенной и на картине Сюзанны, хоть и в другом цвете.

Госпожа Инид предостерегающе покачала головой.

— Не забывайте, что художники часто обменивались альбомами с набросками. А иногда просто повторяли какие-то мелкие детали в качестве собственного символа. Такими символами могли быть жук, улитка…

— Ну да, так же, как сам Альфред Хичкок появляется на мгновение во всех своих фильмах.

— Вот именно. — Инид достала другую папку и с улыбкой протянула Плам еще один диапозитив. — Думаю, вам будет интересно. Это еще одна сомнительная картина Яна ван Кесселя-старшего, которая тоже вышла из рук все того же Тонона.

Плам поднесла его к лампе и недоверчиво заморгала.

— Но это же картина леди Бингер! — Она достала диапозитив, привезенный от леди Бингер, чтобы сравнить.

— Все верно. Пройдем в мой кабинет, там у меня есть подсветка.

Посередине заставленного книгами кабинета стоял большой стол и два рабочих кресла. Когда диапозитивы оказались рядом, подсвеченные снизу, Инид сказала:

— Очень похоже, что это одна и та же картина. — Она заглянула в папку. — Коттон, торговец картинами с Бари-стрит, просил нас проверить ее. Цена, которую запросил за нее Тонон, показалась ему подозрительно низкой.

— Значит, Тонон продал ее Монфьюма, — возбужденно заключила Плам, — который перепродал ее Форрестеру, а те уже — леди Бингер. Хотя ничего подобного в паспорте леди Бингер не указывается.

— Это так же, как в автобиографии: все сомнительное опускается, — заметила Инид и вынула из папки несколько отчетов. — Теперь давайте посмотрим результаты нашего химического анализа картины, которую прислал нам Кот-тон. — Пробегая текст глазами, она бормотала:

— ..написана на подлинной медной пластине семнадцатого века… но анализ красок показывает наличие следов окиси титана в виде рутила — это белый пигмент, который был открыт в 1920 году и выпускается промышленностью с 1941-го…

Длинные ногти, покрытые розовым лаком, быстро пробегали по страницам отчета.

— Получив заключения на картину у Сотби, в музее Ашмола и у Фитцуильяма, которые, скажу я вам, провели довольно тщательные проверки, Коттон отказался покупать ее. — Инид вернулась к шкафчику для бумаг. — У меня здесь много материалов по сомнительным картинам, но я ищу похожую на того Босхарта, которого продали у Малтби.

Уж не эта ли? — Она положила диапозитив на приспособление для подсветки. — Да, думаю, это она.

Торжествующая Плам не могла оторвать взгляд от диапозитива.

— Это картина Синтии!

Большие синий глаза госпожи Инид смотрели задумчиво.

— Малтби показал этого Босхарта в своем осеннем каталоге 1989 года, и я отправилась взглянуть на картину. Тогда Арнольд Малтби рассказал мне о ее происхождении больше, чем стал бы говорить кому-либо другому, потому что был уверен в подлинности и по понятным причинам хотел убедить и меня.

Плам кивнула. Ей было известно, что мнение ученых кругов могло менять стоимость картины на тысячи фунтов. Ей было известно также, что ученые не любят афишировать свое мнение, ведь если не высовывать голову, то ее не оторвут.

— Я не была уверена в подлинности этого Босхарта, — продолжала Инид, — но меня это не касалось. Однако и следующее воскресенье «Трибюн» поместила ее фотографию. А еще через неделю газете пришлось опубликовать письмо одного из моих коллег. Вот оно.

Плам прочла старую газетную вырезку, в которой профессор Николае Каннингтон писал, что эта доселе неизвестная картина, которую он обследовал у Малтби, составлена из элементов, надерганных из написанных в разные времена известных работ Амбросиуса Босхарта. Таким образом, профессор Каннингтон полагал, что картина, которую недавно приобрел Малтби, представляет собой не что иное, как компиляцию.

— Как вам, безусловно, известно, — тактично пояснила госпожа Инид, — художник часто бывает очарован каким-то одним объектом — будь то женщина или ваза — и поэтому постоянно воспроизводит его в своих работах. Пикассо без конца рисовал своих любовниц, Матисс — золотую рыбку, Хокни — воду. Но когда-то очарование проходит, и наскучившие объекты больше не появляются на холсте.

Тут же, вместе с письмом Каннингтона, публиковалось заявление Арнольда Малтби, в котором он выражал свое несогласие с приговором профессора и особенно напирал на то, что рама и подложка явно относятся к семнадцатому веку. Еще важнее, по его мнению, было то, что для образования такого налета на картине могло понадобиться не менее трехсот лет.

— Налет, — сказала Инид, — это слой пыли и грязи, который с годами затеняет картину. Если его удалить, то под ним обнаружатся более яркие первоначальные цвета. Старый Малтби хотел сказать, что он проделал это и убедился, что краски под ним были более яркими. Что касается меня, то я считаю, что это говорит лишь о сообразительности фальсификатора.

— Почему Малтби не обратился в ваш институт? — спросила Плам.

— До аукциона оставалось крайне мало времени. На это обычно и делают ставку мошенники.

— Так, значит, Малтби пошел на риск?

— Совершенно верно, — кивнула Инид. — И когда картина была публично поставлена под сомнение, репутация самого Малтби пошатнулась. Тут любой бросился бы защищать картину, даже если бы и знал, что это подделка. А Малтби надо было отстаивать сразу две картины, потому что к тому времени он приобрел еще одну у того же продавца. — Инид уселась в кресло. — Но у Малтби была козырная карта. Большинство старых картин в свое время латались, чинились или перетягивались, а на плохом холсте трудно сделать хорошую подделку. Поэтому, когда на старой картине под ультрафиолетовым излучением не обнаруживается темных пятен, свидетельствующих о былых реставрациях, она сразу вызывает подозрение. А на картине, которую Малтби продал вашей подруге Синтии, есть явные следы реставрации в нижнем левом углу, их видно при рентгеновском облучении. Наше обследование картины, приобретенной шведом, показывает точно такую же реставрацию и точно в том же месте.

— Вы уверены? — Плам была предельно взволнована. — Потому что в свидетельстве леди Бингер тоже указано, что ее картина латалась и чинилась.

Весь следующий час госпожа Инид изучала диапозитивы, привезенные Плам. Наконец она подняла глаза и посмотрела на Пдам.

— Не могу сказать точно, пока не справлюсь в нашей библиотеке, но подозреваю, что все эти пять картин представляют собой компиляции и связаны между собой. Я попрошу, чтобы их увеличили и сделали копии для вас. Затем мы проверим их под микроскопом, чтобы установить, созданы ли они одним и тем же человеком. — Она улыбнулась. — Тот, кто копирует манеру другого художника, не сознает, что у него есть свои собственные отличительные особенности: длина мазка, толщина слоя, привычный подбор цветов и так далее.

— Созданы одним и тем же человеком? — Плам почувствовала, что возбуждение ее нарастает. Но тут же ее охватило сомнение:

— Это было бы слишком.

— Тем не менее такое случается. Меня удивляет, как вам удалось обнаружить столько и за такое короткое время. Но вы же шли по следу, верно?

— За исключением картины леди Бингер. На нее я наткнулась случайно. Простая удача.

— Боюсь, что, кроме удачи, на вашу долю могут выпасть и неприятности. Теперь важно сыграть на вашей удаче. Вы правильно поступили, что обратились прямо в институт, где могут сделать всесторонний анализ. Послушайте, у меня масса материалов на другие подделки, хорошо бы вам взглянуть — вдруг вы почерпнете что-нибудь еще. Только не сегодня.

— Мое время тоже вышло, мне предстоит ужин с друзьями.

На ступеньках своего дома на Честер-террас Плам увидела фигуру в черном одеянии. Лулу обернулась и встретила се грустной улыбкой. Под накидкой на ней был фиолетовый костюм, плотно облегавший ее фигуру и подчеркивавший матовую белизну ирландской кожи и черноту роскошных волос.

— Бен может опоздать, он приедет прямо из студии, — произнесла она извиняющимся тоном. — Мы не можем обойтись без его сверхурочных — выплаты за дом поджимают со страшной силой.

Плам распахнула входную дверь.

— Время такое, что сейчас большинству людей не хватает денег.

Лулу грустно усмехнулась.

— Бен никак не решит, иметь ли нам общий счет, чтобы видеть, сколько я трачу, или завести отдельные, чтобы я не могла истратить деньги, предназначенные для расчетов за дом, на покупку того, что он называет роскошью, а я — предметами первой необходимости, например, новое пальто для Вольфа, поскольку старое уже дважды перелицовывалось.

— Ничего страшного, если Бен опоздает, — успокоила ее Плам, когда они направлялись на кухню. — Сегодня стряпней занимаюсь я. Сандра отправилась к приятелю. Так что мы можем поболтать до прихода остальных. Я пригласила Клео и Санди Бригстолл. Клео ходит в клиентах у Бриза или ходила раньше. Они только что вернулись из Нью-Йорка. — Плам быстро посвятила Лулу в их историю. На работе в Манхэттене Клео испытывала сильные стрессы и все чаще страдала от бронхита и гайморита, постоянно принимая антибиотики. Когда один из них переставал действовать, она переключалась на другой. Очередной специалист, к которому она обратилась за консультацией, предупредил, что ей грозит разрушение иммунной системы, после чего она окажется полностью беззащитной перед болезнями. Он гарантировал ей излечение только при условии полного изменения образа жизни. И сказал, что Нью-Йорк ей противопоказан.

Поэтому Клео бросила работу, приносившую ей миллион долларов в год, вернулась в Англию и выращивает овощи для продажи в Эссексе. Дэвид теперь постоянно мотается между Грейт-Бартфилд и отелем «Линкольн».

Когда Плам заканчивала свой рассказ, домой вернулся Бриз.

— Вопрос в том, — сказал он, ловко откупоривая бутылку шампанского, — правильно ли сделала Клео, бросив работу?

— Конечно, правильно, — отозвалась Лулу. — Она использовала большой бизнес, чтобы свить себе гнездышко, и отошла отдел, имея всего тридцать четыре года за плечами, чтобы насладиться жизнью.

— Да, но другим женщинам теперь будет труднее пробиться наверх, — заметил Бриз. — Фирма вложила массу денег в Клео, и теперь она потеряла их — и только потому, что Клео не смогла выдержать тамошнего напряжения.

— Мужчины, — заметила Плам, — чтобы выдержать это напряжение, предпочитают забросить своих жен, свои семьи, свою светскую жизнь и увлечения, но из борьбы не выходят… пока в сорок пять их не свалит инфаркт.

— Ты слишком упрощаешь ситуацию, — отмахнулся Бриз, чувствуя, что она попала в точку, ибо сам никогда бы не отказался от занятий бизнесом, которые делали жизнь увлекательной и щекотали нервы.

— Погоня за успехом может прикончить кого угодно, — поспешно вставила Лулу.

— Наверное, многие работают на пределе сил, чтобы получить квалификацию или оплатить счета, — предположила Плам. — И собираются начать жизнь только после того, как сделают это или получат то-то. Но так можно прособираться до самой смерти.

— Покупать дом или не покупать дом — вот в чем вопрос. И в обоих случаях приходится несладко. Но что делать? Не растить же детей на вольном воздухе.

— Конечно, — согласилась Плам, — крыша над головой нужна каждому, но почти все стремятся иметь то, что им не нужно, слишком много одежды, например.

— Клео просто выбросила все лишнее, — сообщила Лулу жестким голосом.

Где-то в глубине сознания у Плам раздался предупредительный звонок.

Приготовив закуски, женщины оставили Бриза и поднялись в студию, где Лулу, удобно устроившись на диване с бокалом шампанского, слушала рассказ Плам о ее расследовании.

— Но мне очень не хочется дальше заниматься этим одной, — заключила Плам. — Поэтому я хочу уговорить тебя поехать в Суссекс вместе со мной в следующий вторник. Надо побывать на аукционе в Брайтоне.

— Конечно! Это ведь так увлекательно! Миссис Бартон посидит с Вольфом.

— Пока это было скорее неприятно, чем увлекательно, — охладила ее пыл Плам. — Правда, иметь дело с госпожой Инид одно удовольствие. Но в одиночку работать бывает просто нестерпимо. Теперь я понимаю, зачем Шерлоку Холмсу нужен был доктор Ватсон. Для моральной поддержки.

— Если бы Плам-личность была такой же смелой и решительной, как Плам-художник, она смогла бы съездить в Брайтон без чьей бы то ни было моральной поддержки. — Лулу припомнила, как ее мать объясняла ей, почему Плам такая неуверенная: деспотичный отец с раннего детства подавлял ее личность.

— Если бы только Лулу-художник была такой смелой, как Лулу-личность, — в тон ей ответила Плам.

— Ох, лучше об этом не думать. Как выкроить время для живописи? Бен так много работает, что я порой чувствую себя матерью-одиночкой. Но мы не имеем возможности пригласить к Вольфу постоянную няню, а оставлять его с кем попало я не хочу.

— Во время своей первой беременности я считала, что не допущу, чтобы с рождением ребенка жизнь у меня полетела кувырком — во всяком случае, стала не такой, как у других.

Тогда я планировала, что ребенок будет болтаться у меня за спиной на постромках, а я тем временем буду рисовать.

— Не знаю, помнить ли ты, как это убивает, когда нет времени для занятий живописью, — сказала Лулу. — Теперь мне все равно, увидит кто-нибудь мои работы или нет. Я просто хочу рисовать. Бен не представляет, что значит для художника не рисовать. Он запросто может исчезнуть на пять месяцев, оставив Вольфа и меня на произвол судьбы. А вот если бы я уехала хоть на неделю порисовать, то его хватил бы удар.

Они рассмеялись, и Лулу добавила:

— Тех денег, что я получаю, подрабатывая по четвергам бухгалтером, хватает только для оплаты сиделки на два дня. Так что для занятий живописью я могу выкроить всего один день в неделю, а этого времени хватает только для того, чтобы собраться с мыслями. Ведь люди не понимают, что писать картину это не то же самое, что шить лоскутное одеяло. Картину между делом не создать.

— Да, уж если посвятила жизнь живописи, то надо отдавать ей всю себя, — согласилась Плам. — Это не то, что быть любителем, рисующим по воскресеньям.

— Вот если бы Бен понимал это! Этим утром он опять завел старую пластинку: это тянется уже пятнадцать лет, так почему бы тебе не подождать еще годика два, пока Вольф не пойдет в школу? Когда я заорала, что рисование — это мой способ выразить себя, он посмотрел на меня ошарашенно и сказал, что не замечал, чтобы мне надо было что-то выразить. — Лулу была готова расплакаться. — Плам, ты не представляешь, какая меня охватила злость. А пятнадцать лет моей жизни? Разве они не просятся на холст? Пятнадцать лет любви, ревности, сожалений, обид, гнева, лени, страсти, домашней работы.

Плам отодвинула свой стакан.

— Мне не надо рассказывать об этом. Я знаю, как трудно матери быть еще и личностью. Кстати, пойдем-ка на кухню, пока мы еще стоим на ногах. На ужин у нас карпаччио, запеченный по всем правилам лосось, затем салат и творожное суфле; Сегодня я должна быть на высоте. О боже, я совсем забыла, что у Клео аллергия на муку.

Внизу, в небольшой библиотеке, примыкающей к гостиной, Бен с Бризом пили неразбавленное виски и обменивались опытом семейной жизни.

— С Плам ужасно трудно, — мрачно сказал Бриз. — Я не знаю, чего она хочет.

— С Лулу вообще невозможно, — вторил ему Бен с озадаченным выражением на смуглом вытянутом лице. — Хотя я знаю, чего она хочет — няню на каждый день. Но это стоит дороже «Роллс-Ройса». Лулу понимает, что я не могу позволить себе «Ролле», а вот то, что няня мне не по карману, до нее никак не доходит. Для этого мне пришлось бы работать еще больше, чем сейчас, а она и так уже жалуется, что я совсем не бываю дома и не занимаюсь ребенком. — Он взъерошил свои черные кудри. — Я женился на девушке-секретаре, а не на Пикассо с неисполнившимися желаниями. Я, естественно, не возражал против ее занятий живописью, пока не было Вольфа, но теперь эта ее одержимость разрушает нашу семейную жизнь.

— У меня то же самое. — Бриз подвинул графин к своему товарищу по несчастью. — Все они пытаются найти способ, чтобы иметь все сразу, но для женщины это просто невозможно, если на руках у нее дети. Плам кое-что удалось только потому, что ее мать была бесплатной няней, когда она начинала свою карьеру. И она никогда бы не выбилась в люди, если бы я не расчистил ей путь наверх и не помог удержаться там. Но она и не думает быть мне за это благодарной.

— По крайней мере, ваша жена — настоящий художник, делающий настоящие деньги. — Бен насупил темные брови. — А вот я не могу избавиться от ощущения, что в страсти Лулу к рисованию столько же подлинности, как в оргазме проститутки. — Он приложился к стакану. — Мне кажется, что просто она втайне опасается оказаться таким же заурядным человеком, как все мы, и подсознательно стремится обставить все таким образом, чтобы можно было заявить, что она не гений потому, что я не предоставил ей денег, необходимых для развития таланта. — Бен снова потянулся за графином. — Вопрос в том, готова ли Лулу действительно работать или она, как большинство из них, рассчитывает на легкий и быстрый успех?

Бен пристально посмотрел на Бриза.

— Вы думаете, у Лулу есть талант?

— Я всегда видел в ней огромный потенциал, — задумчиво произнес Бриз. — Жаль, что в свое время она дала увести себя в сторону, хотя от наркотиков сегодня никто не застрахован.

— Лулу бросается в развлечения, совершенно не думая о последствиях, — кивнул Бен. — А ее отец только подливал масла в огонь, показывая ей, что всегда можно выпутаться из любой ситуации. — Конечно, в техническом отношении Лулу не блещет и все еще находится на школярском уровне, — сказал Бриз. Какое-то время они пили, молча сочувствуя друг другу, затем Бен признался:

— Я бы не сказал, что мне нравятся картины Лулу, они чертовски мрачные, хоть я и не осмеливаюсь произносить это вслух.

— Как и Плам, Лулу выражает в них свое настроение, только делает это в более откровенной манере, возрождая реализм. Она явно испытывает влияние Авигдор Арикха, но это не так уж плохо.

— А сколько в них жалости к самой себе. Женщина, уставившаяся на ящик с вениками. Женщина, с тоской взирающая на стол с кучей немытой посуды. Грустное зрелище в ванной после того, как через нее прошла вся семья.

Бриз, казалось, обдумывал что-то.

— Лулу всегда рисует женщину в домашней обстановке: это домохозяйка с ребенком, пылесосом или чашкой кофе в руках. Нет, я не вижу здесь ее жалости к себе. Тут честность, беспокойство и надежда. В картинах Лулу есть задумчивость и тоска, которые не оставляют равнодушным.

Бен поставил стакан.

— Как вы думаете, что мне делать в создавшейся ситуации?

— Вдохновлять ее. Составить график написания, скажем, двадцати картин. Следить, чтобы укладывалась в сроки. Поддерживать морально. — Бриз замолчал в нерешительности, затем добавил:

— Знаете что, я помогу ей устроить выставку, но только при условии, что вы никому не скажете об этом, особенно ей самой, Лулу.

Из кухни донесся вопль, и мужчины вскочили на ноги. Плам пыталась открыть дверцу самой дорогой в Европе плиты, которая появилась в их доме в качестве сюрприза хозяйке.

— Бриз, дверца плиты, похоже, закрылась намертво. Я не могу вынуть лосося.

— Сбавь температуру.

— Не могу. Она регулируется термостатом.

— Ладно, дай я попробую. — Бриз схватил со стола инструкцию, но не смог обнаружить, как выключается плита, и раздраженно воскликнул; — Если Сандра может обращаться с ней, значит, сможем и мы.

— Сандра не пользуется ею, — сообщила Плам, стараясь оставаться серьезной. — Разве ты не замечал, что она подает только разогретые полуфабрикаты?

В этот момент приехали Бригстоллы. Клео выглядела постаревшей и значительно похудевшей по сравнению с тем, какой ее видела Плам в последний раз. Но настроение у нее, похоже, было веселое, и она тут же расхохоталась вместе с Санди, когда узнала о кулинарных проблемах Плам. Вшестером они целый час спорили по поводу инструкции, пока Бриз не предложил вызвать дежурного техника. Поскольку приходилось ждать техника, пойти в ресторан они не могли и ели сыр с салатом, поглядывая время от времени, как в печи медленно обугливается лосось.

Когда появился техник, в кухне, несмотря на открытые окна, было полно дыма.

— Вы действовали по инструкции? — весело спросил он. — А-а, тогда все ясно. Она составлена не правильно.

В инструкции приводилась правильная комбинация кнопок, которые нужно было нажать, чтобы открыть дверцу. Не указывалось только, что сделать это надо было в течение шести секунд. Бриз был вне себя от злости.

— Даже если бы я знал, то все равно не успел бы все проделать за такое время. Я не пианист-виртуоз.

— Вы, по крайней мере, не остались без еды, — усмехнувшись, сказал техник и поведал, как его вызвали на Рождество к одной несчастной, у которой за столом сидели восемнадцать гостей, а единственная в доме индейка сидела запертой в плите.

Плам вспомнила старую газовую плиту, которая с незапамятных времен стояла в кухне ее матери.

— А зачем вообще должна закрываться таким образом дверца плиты?

— Чтобы предотвратить извлечение из нее индеек, — заключил Бриз, подписывая технику чек.

На следующее утро Лулу позвонила Плам.

— Ох, Плам, с Беном что-то случилось. — В трубке послышались рыдания.

Сердце у Плам сжалось.

— Что именно?

— Ни-ни-нччего. Вчера вечером по пути домой он остановился у цветочного киоска возле Пиккадилли и купил мне огромный букет красных роз…

— Да, я знаю, ты не любишь красные розы, но зачем же так расстраиваться из-за этого?

— Среди роз я обнаружила чек на пятьсот фунтов — это практически все наши свободные деньги, — говорила, рыдая, Лулу. — Но самое интересное, что чек был выписан не на мое имя.

— То есть?

— А на магазин «Виндзор энд Ньютон». Это значит, что Бен хочет, чтобы я все эти деньги потратила на краски.

В ту ночь Бриз вернулся в супружескую спальню.

Без особой радости, но Лео все же согласился сопровождать Плам во время ее второго визита к Малтби. В галерее было еще теплее, чем в первый раз, и, словно дожидаясь их, господин Малтби стоял в позе героя Диккенса, расставив ноги и грея свой бок у огня, полыхающего в вычурно украшенном камине.

Едва войдя в зал, Плам заметила, как напрягся Малтби, увидев Лео, который взмахнул своей карточкой корреспондента. «Новая перспектива» считался серьезным журналом, и от Лео нельзя было отмахнуться, как от представителя какой-нибудь падкой на сплетни бульварной газетенки.

В конце концов, после вежливого давления со стороны Лео, Малтби согласился побеседовать с ними, но при условии, что разговор этот будет не для печати. Без особой охоты он вспомнил, что проданный им Амбросиус Босхарт был поставлен под сомнение на страницах «Трибюн». Тогда Малтби приложил усилия, чтобы раскрыть имя владельца, выставившего картину на аукцион. Им оказалась женщина, которая жила в Англии еще с тех пор, как ее дед — торговец бриллиантами — бежал из Амстердама с женой и маленькой дочерью всего за несколько часов до вторжения Гитлера в Голландию. С собой он успел прихватить лишь рулон ценных картин и горстку бриллиантов, которая заметно поубавилась, пока он переезжал через границы.

Малтби тщательно проверил все эти сведения о семье, и псе оказалось правдой. Голландского торговца бриллиантами все еще помнили в синагоге в Гоулдерз-Грин как сварливого и эксцентричного старика, который так и не научился сносно говорить по-английски.

Однако имя женщины, которая продала ему картину, Малтби отказался назвать.

— И последний вопрос, — все так же вежливо, но настойчиво сказал Лео. — По каким ценам сегодня идут голландские мастера семнадцатого века?

Малтби, обрадованный тем, что этот вежливый допрос подходит к концу, после некоторых колебаний уточнил:

— По-прежнему не для печати?.. Ступив из галереи в серую промозглость февральского утра, Лео пробормотал:

— Впервые кто-то обратил внимание на мою корреспондентскую карточку.

Они молча дошли до Пиккадилли, где Лео посадил Плам в такси.

Прежде чем захлопнуть дверцу, он спросил:

— Слышала, по каким ценам идут эти вещи? — Он зачитал по блокноту:

— Ян ван Кессель-старший — от тридцати тысяч и выше. Балтазар ван дер Аст и Якоб ван Хальсдонк — от шестидесяти до трехсот тысяч долларов. Амбросиус Босхарт-старший — от ста пятидесяти тысяч до миллиона долларов. Почему я советовал тебе оставить поиски? Когда люди делают такие деньги на фальшивках, они никому не позволят мешать им.

Вместе с холодком страха Плам ощутила ликование. Лео не надо знать, что раскрытие фальшивок для нее теперь лишь вопрос времени. И она не собиралась никого посвящать в детали своего расследования.

Дома ее ждало сообщение от Лулу: миссис Бартон не смогла остаться с Вольфом — она должна была пройти обследование в глазной больнице, так что Лулу не сможет сопровождать Плам в ее поездке в Брайтон. Вот так.

Глава 17

Незадолго до полудня Плам добралась до Брайтона и оставила свой «Порше» на стоянке возле паба под названием «Собака и утка», в начале узкой улицы, где некогда обитал мастеровой люд, а теперь застройку облагородили, выкрасив в пастельные тона. Она направилась в дальний конец улицы, к большому кирпичному зданию, на котором было написано краской: «Аукцион „Борден энд Плоу“.

Внутри здания гуляли сквозняки, усталые работники в суконных фартуках куда-то тащили по коридору мебель. Несмотря на суету, тут во всем чувствовался порядок. Торгов в этот день не было, но Плам встретили вежливо, выразив готовность помочь. Полная розовощекая секретарша тут же отложила батончик «Марс», чтобы навести справки, которые были необходимы посетительнице.

Она быстро обнаружила, что в 1988 году «Борден энд Плоу» приобрел картину Яна ван Кесселя (указанную, но не воспроизведенную в их каталоге) у анонимного продавца. На торгах картину купила миссис Джорджина Доддз (условие конфиденциальности не ставилось), проживающая в Литтл-Миддлингтон.

— Миссис Доддз часто продает и покупает у нас, — добавила девушка. — Ее муж был важной персоной.

В 1989 году «Борден энд Плоу» приобрел картину Босхарта. И опять продавец просил сохранить его имя в тайне. На этот раз репродукция была помещена в каталоге, картину купил на торгах Малтби с лондонской Бонд-стрит.

На дальнейшие вопросы секретарша ответить не смогла.

— Вам лучше спросить об этом Грету из отдела закупок. Это третья дверь налево по коридору. — Но, открыв дверь, чтобы проводить Плам, она сказала:

— А вот и сам господин Плоу, он поможет вам.

Вошедший мужчина походил больше на процветающего фермера, чем на бизнесмена. Он был крупным и плотным, но не толстым, а дубленая кожа его лица явно свидетельствовала о том, что он не слишком засиживается в кабинете, предпочитая проводить время на воздухе. Так выглядят обычно охотники. Он был без галстука, под распахнутой рубахой виднелась волосатая грудь. Под твидовым пиджаком на мужчине была канареечная жилетка, замшевые ботинки, тоже желтые, были запачканы грязью.

Мистер Плоу слегка улыбнулся Плам и аккуратно стряхнул пепел с сигары, источавшей дорогой аромат. Чуть высокомерно, самоуверенным тоном человека, который в школьные годы возглавлял спортивные команды, он спросил, чем может помочь.

Плам объяснила, что хотела бы выяснить, кто выставил на аукцион картину, и что делает это от имени ее нынешней владелицы леди Бингер из Сиднея.

Когда Плоу понял, о какой картине идет речь, он грустно усмехнулся и сказал, что упустил целое состояние, ибо провинциальные аукционы не могут разбираться с каждым лотом так же тщательно, как лондонские, потому что не имеют соответствующих специалистов.

Плам кивнула. Она знала, что именно по этой причине подделки распространились через провинциальные аукционы, хотя и столичные не давали покупателям заключений о подлинности. Эта оговорка всегда печаталась (мелким шрифтом) в конце каталога и на товарной накладной.

Плоу добавил, что был поражен, когда Босхарт сорвал на торгах такую крупную сумму.

— К нам попадает много вещей с подписью «Гейнсборо» или «Констебль» — намалевать подпись нетрудно. Но мы, естественно, никогда не верим этому. За имитацию, правда, нередко дают значительную цену, — добавил он, — если сразу двоим вдруг покажется, что в ней что-то есть, или если какой-то прыткий делец считает, что может перепродать ее как подлинник. Но мы осторожны с тем, что помещаем в каталог.

Плам хорошо представляла, как аукционы стараются обезопасить себя, используя в каталогах три разные формы представления сведений о картине. Бриз однажды не без цинизма расшифровал ей их. Если имя и фамилия художника приводятся, скажем, как «Аугустус Джон», значит, специалисты аукциона считают, что ее действительно написал Аугустус Джон. Если перед фамилией стоит инициал, скажем, «А. Джон», значит, там полагают, что картина была написана во время жизни Аугустуса Джона, возможно, учеником. Если дается только фамилия, считается, что картина выполнена в манере Аугустуса Джона или то же самое, что «принадлежит школе Аугустуса Джона».

— Других сведений по этому Босхарту предоставить вам не могу. Их просили оставить в тайне, — проговорил Плоу. — Скажу только, что предыдущий владелец встречался с мистером Малтби, и мы оба были удовлетворены объяснением, предоставленным по поводу того, как к ней попала эта картина. — Коротко кивнув, он повернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Плам увидела, как он прошел по коридору и вошел в третью дверь слева — несомненно, для того, чтобы предостеречь Грету от дальнейших пояснений. Но теперь она, по крайней мере, знала, что перед тем, как попасть к Малтби, картина принадлежала женщине.

Время приближалось к часу, и Плам решила зайти в паб «Собака и утка» перекусить и, возможно, получить дополнительную информацию.

Время в пабе было самое горячее. С трудом протиснувшись к стойке, Плам сразу поняла, что ей не удастся поговорить с барменшей, которая выхватила из ее рук деньги и подтолкнула к ней кружку с пивом. Плам выбралась из толпы у стойки и прошла в глубину шумного и прокуренного зала, где у стены заметила двух мужчин, у которых из-под курток выглядывали суконные фартуки.

Несколько минут она прислушивалась к их разговорам о голубях, затем решила уронить свою кружку с пивом. Один из мужчин бросился поднимать ее, а второй предложил свой несвежий платок.

— Вот, возьмите, дорогуша. Ах, как жаль пиво. Плам ткнула себя в грудь.

— Ох, не говорите. Мне с моей комплекцией второй раз не пробиться к стойке. Вам не кажется?.. А вы не могли бы?.. — Она достала десятифунтовую купюру. — Ох, спасибо… Заодно возьмите и себе с приятелем.

Допивая пиво, Плам узнала, что шесть месяцев назад из отдела «Борден энд Плоу» был уволен клерк, Бобби Милинер, по причине сокращения рабочих мест: из-за спада бизнес переживал трудные времена. Грета осталась только потому, что служила в «Борден энд Плоу» уже тогда, когда нынешний его владелец пешком ходил под стол.

В телефонном справочнике значилось семь Милинеров. На пятый звонок Плам ответила женщина:

— Он во дворе. Не вешайте трубку… Боббббииии! Бобби шепелявил и говорил, проглатывая слова, так что Плам с трудом понимала его. Он допытывался, у кого она достала его номер телефона. С какой это стати он должен помочь ей выяснить, кому принадлежала картина, совершенно случайно приобретенная ее мамочкой? Почему бы ей не спросить этого мерзавца Плоу? Однако стоило ей только предложить десять фунтов за час беседы, как Бобби тут же согласился. Он назвал кафе сразу за Променадом, где они и встретились через полчаса.

В кафе было сумрачно и душно. Здесь же стоял огромный музыкальный автомат, который должен был привлекать молодежь по вечерам. Официантка равнодушно указала Плам столик в темном углу. Присев на колченогий стул с красным сиденьем, она улыбнулась сидевшему напротив Бобби Милинеру.

В ответ щуплого телосложения человек посмотрел на нее с подозрением и, пригладив пятерней волосы, заявил:

— Как насчет того, чтобы сразу заплатить за пару часов вперед?

Плам молча вручила ему банкноты. Бобби сунул их во внутренний карман куртки и прошепелявил:

— И не надо больше выжимать из меня слезу рассказами о своей старой мамочке. Говорите, что вам надо, и я скажу, известно ли мне что-нибудь.

— Мне нужно выяснить, кому изначально принадлежали две интересующие меня картины.

Она назвала эти картины и по хитрому выражению лица Бобби поняла, что он знает, как это сделать.

— Это обойдется вам еще в две сотни наличными… — Неотрывно глядя в лицо Плам, он добавил:

— Плюс расходы… плюс сотня для Греты… плюс ее расходы.

— Три сотни — это мой предел. — Плам понимала, что, если Грета всю свою жизнь проработала у «Борден энд Плоу», значит, она надежный сотрудник и никогда не возьмет сотню, и подумала: «Хорошо, что я догадалась снять кольцо с бриллиантом».

— Ну ладно. Вы что, не доверяете мне? Встретимся здесь в шесть часов вечера. Раз уж мне предстоит разговор с Гретой, то вам лучше не опаздывать.

Оставшиеся три часа Плам бродила по Брайтону, который в это время года был таким же унылым и серым, как и любой другой приморский город Англии в межсезонье. Ей потребовалось больше наличных денег, чем можно было получить по кредитной карточке. Наконец она нашла банк, где согласились обналичить ее чек.

С трудом отыскав телефонную будку, где еще не побывали вандалы, она водила пальцем по страницам справочника, пока не наткнулась на строку, в которой стояло: Доддз Г., Литтл-Миддлингтон-Гранд, Миддлингтон.

В трубке раздался неприятный женский голос. Резкий в своей властности, это был голос сотен полковничьих жен, голос, который помог Британии лишиться своей империи. В ответ на просьбу Плам взглянуть на ее Яна ван Кесселя миссис Доддз фыркнула:

— Да это самая беспардонная наглость из всех, с какими мне только приходилось сталкиваться! Какое право имеют торговцы болтать обо мне с журналистами! Я немедленно поставлю это на вид Ангусу Плоу. Нет, мадам, вы не можете увидеть ни одну из моих картин. И я предупреждаю, если вы притащитесь сюда, я спущу на вас собак и вызову полицию! А теперь отстаньте от меня! И больше не звоните — или я пожалуюсь вашему хозяину!

В шесть часов Плам возвратилась в кафе. Бобби Милинер уже сидел в своем углу. Когда Плам присела напротив, он нагло подмигнул ей с видом соучастника, отчего Плам вдруг стало стыдно за себя. Но она тут же оправдалась перед собой: если ей и приходится поступаться правдой, то только из честных побуждений.

— С вас причитается еще, — беззаботно проговорил Бобби.

— Извините, но это невозможно. Я с трудом получила даже это. — Плам достала банковский конверт, но не отдавала его.

Бобби, словно уж, выскользнул из-за стола.

— Вы знаете, где меня найти, если передумаете.

— Мне действительно едва дали эти Деньги, — солгала Плам, похлопав по конверту. — Банки не дают просто так сотни фунтов, вы же знаете. Я побывала в нескольких, пока в одном из них управляющий согласился позвонить в мой лондонский банк. Это все, что я могла Достать.

— А как насчет ваших часов?

Плам выставила запястье, чтобы продемонстрировать свои дешевые часы из черной пластмассы, и встала, показывая своим видом, что собирается уходить.

— Ладно, ладно. Садитесь, — скривился Бобби. — Похоже, что обе картины, которые вас интересуют, были проданы одной и той же персоной. Вот адрес. А теперь покажите деньги. — Он подтолкнул к ней скомканный листок бумаги. Плам то же самое проделала с конвертом.

— Миссис Джиллиан Картерет, Чэнтри, Маллоуфилд-Виллидж, — вслух прочла Плам.

— Правильно. — Бобби торопливо пересчитывал банкноты. — Это в Доунсе. А телефон вам в качестве премии. — Он спрятал деньги и опять подмигнул ей, но на этот раз уже с торжеством и самодовольством во взгляде. Он заколебался, но желание похвастать взяло верх над осторожностью, и он хихикнул:

— Старая Грета оказалась не таким уж крепким орешком. Я вхожу и говорю ей, что Плоу опять берет меня на работу. Старуха так и села, ведь она знает, что двоим там делать нечего. Затем она срывается и бежит искать хозяина, чтобы выяснить, правда ли это. Но в такое время дня его уже и след простыл! К счастью, она не сообразила забрать с собой ключи от шкафа с бумагами, прежде чем броситься узнавать, действительно ли я занял ее место… Так что я открываю шкаф — и дело в шляпе! — Он опять подмигнул Плам. — Хорошо, что накладные еще не перекочевали в архив. Я переписываю их коды и сразу же вижу, что в них зашифрована одна и та же фамилия. 31A18X195W185B19. Хозяин думает, что только ему известен код, которым он закрывает фамилии продавцов, пожелавших остаться неизвестными. — Бобби опять хохотнул. — Он нумерует каждую букву алфавита, затем перед каждым двузначным номером ставит произвольную букву, видите?.. Итак, узнав, что это Картерет, я беру дело с конфиденциальными адресами — и вот он. Завтра я скажу Грете, что разыграл ее, куплю ей коробку конфет, и она забудет обо всем через пять минут.

Плам быстро прошла к телефонной будке в глубине помещения, где неприятно пахло застоявшимся сигаретным дымом.

К телефону в доме миссис Картерет никто не подходил. Плам уже собралась повесить трубку, но тут ей ответил мужчина, который сказал, что миссис Картерет съехала еще в прошлом году. Теперь она живет на Оулд-Ректори в Биссингторпе.

Плам позвонила на Оулд-Ректори, но после двух гудков поспешно повесила трубку. Лучше просто приехать туда, чем еще раз услышать, что тебя не подпустят на пушечный выстрел.

К семи часам, после того, как ее дважды направляли не в ту сторону, Плам приехала на Оулд-Ректори. К дому она уже подходила в потемках, двигаясь чуть ли не на ощупь по извилистой дорожке, вымощенной каменными плитами.

На звонок вышла женщина, ее высокий черный силуэт резко выделялся в ярко освещенном дверном проеме.

— Миссис Картерет? — справилась Плам. — Я к вам от «Борден энд Плоу»…

— Что на этот раз? — настороженно спросила женщина. — Ладно, входите. — Она распахнула дверь и отступила назад. В сером клетчатом твидовом жакете поверх белой шелковой блузы, длинной бежевой юбке и красновато-коричневых ботфортах в тон поясу, она выглядела лет на сорок пять. — Ночью, похоже, опять будет мороз… — Привычный для англичан разговор о погоде неожиданно оборвался, когда Плам ступила на свет. — Боже милостивый, да вы ведь Плам Рассел? Что вы тут делаете? Проходите в гостиную, там теплее.

— Откуда вы знаете, кто я? — Плам прошла вслед за ней в уютную гостиную с обычной мебелью.

В камине жарко полыхал огонь. Миссис Картерет остановилась в нерешительности.

— Ох, я видела ваше фото в какой-то газете. — На ее напряженном лице мелькнула слабая усмешка, когда она двинулась к буфету. — Шерри? — С той же легкой усмешкой на лице она налила «Амонтильядо» в два маленьких хрустальных стакана.

Плам внимательнее поглядела на хозяйку дома. Прямые темные волосы миссис Картерет падали на плечи, под глазами темнели мешки.

"Когда не знаешь, что говорить, говори правду», — решила Плам и откровенно объяснила, что пытается выяснить происхождение картины, проданной на аукционе «Борден энд Плоу» и принадлежащей теперь ее приятельнице Сюзанне Марш.

Лицо миссис Картерет стало раздраженным.

— Какой смысл просить об анонимности, если в «Борден энд Плоу» запросто рассказывают каждому, где меня найти? С виноватым видом Плам объяснила:

— По всей видимости, это промашка какого-то клерка. Мне очень жаль.

— Я завтра же поговорю с господином Плоу. Ему следует быть повнимательней.

— Почему вы продали Балтазара анонимно? — без нажима поинтересовалась Плам.

— После развода я стеснена в средствах, но я не хотела, чтобы люди знали… — Миссис Картерет резко поставила стакан на стол. — Позвольте, но Балтазар не продавался через «Борден энд Плоу»! Малтби купил его без посредников, у меня!

— Наверное, я что-то перепутала, — тем же извиняющимся тоном произнесла Плам. — Плоу говорил, что Малтби покупал у вас какую-то картину.

Черные глаза миссис Картерет с подозрением впились в Плам. Наконец она сказала:

— Видите ли, картины достались мне по наследству от моего деда — беженца из Голландии, Амоса Штрауса, который вывез их в Англию в 1940 году. Три из них я уже продала, а последнюю держу на черный день.

— Именно это хочет знать Сюзанна Марш, чтобы ликвидировать пробел в свидетельстве, — просияла Плам. — Ваш дед вернулся в Голландию после войны?

— Нет. Он работал переводчиком во время войны, а затем поступил в компанию, торговавшую алмазами и бриллиантами на Хаттон-Гарден. Дела у него там шли хорошо, хотя он никогда не признавался в этом: мать рассказывала, что жили они весьма скромно. Она говорила, что дед так никогда и не избавился от страха перед нацистами и держал под кроватью собранный чемодан до тех пор, пока не капитулировала Япония. — Уголки широкого рта миссис Картерет вновь вздернулись в легкой усмешке. — Но я не думаю, что вашей подруге хочется знать такого рода вещи.

— Все это очень интересно, — сказала Плам, — и печально. Могу я поинтересоваться, что случилось с вашим дедом после войны?

— В 1949 году, после смерти бабушки, моя мать, которой было тогда восемнадцать, вышла замуж за актера, он не был евреем, и из-за этого дед порвал с ней все отношения, и я не встречалась с ним до смерти матери. К тому времени отца уже давно с нами не было. Он исчез, когда мне было пятнадцать. — Миссис Картерет замолчала, словно не желая предаваться неприятным воспоминаниям, но все же продолжила:

— Я переехала жить к деду и его экономке. Я была в ужасе от этого дикого и вздорного старика, который так и не научился прилично говорить по-английски. В 66-м с ним случился удар, и он стал совершенно несносен. Делами пришлось заниматься его компаньону. В 1968 году дед умер.

— И все наследство перешло к вам?

— Да. Но к тому времени бизнес, по словам его компаньона, почти совсем зачах, и мне достались лишь четыре картины. Правда, если бы я знала, какими ценными они были, я бы давно уже продала их через Сотби или Кристи, а не через местный аукцион.

— Судьба-злодейка, — сочувственно сказала Плам. — А когда вы продали первую?

— Вскоре после своего развода в 1986 году. «Борден энд Плоу» взял у меня на торги Яна ван Кесселя, который был продан за три тысячи фунтов — что гораздо больше, чем я ожидала, — жене местного землевладельца Джорджине Доддз, и я расплатилась с долгами. Затем они выставили на аукцион вторую — Амбросиуса Босхарта, которого приобрел Малтби и перепродал какому-то декоратору из Америки. — Миссис Картерет осушила свой стакан. — Это дало мне возможность перебраться сюда. Потом Малтби попытался купить картину у миссис Доддз, но я полагаю, что та не собиралась продавать ее и выставила его за дверь. Тогда Малтби разыскал меня и купил в прошлом году мою третью картину — Балтазара ван дер Аста, которая, должно быть, и попала к вашей подруге Сюзанне…

"Итак, Малтби верил в подлинность картин и их свидетельств», — подумала Плам.

— Могу я узнать, заинтересованы ли вы в продаже последней вашей картины?

— Не хочу даже слышать об этом! Нет. Я, буду держаться за нее до последнего, если, конечно, мне не сделают очень хорошее предложение.

— Думаю, Сюзанна очень серьезный покупатель. Именно поэтому я здесь.

Миссис Картерет заколебалась, затем улыбнулась.

— Хотите взглянуть на нее? Я держу ее в спальне, где могу смотреть на нее по утрам, пока одеваюсь.

"Если бы эта женщина была бесчестной, — думала Плам, поднимаясь за ней по темной извилистой лестнице, — она бы уж точно не стала показывать мне картину».

— Вы не боитесь держать в доме такую ценность? — спросила она.

— Боюсь, особенно теперь, когда выясняется, что в «Борден энд Плоу» не могут держать язык за зубами. Поэтому в понедельник она отправится в банковский сейф.

Они вошли в спальню, которая была бы вполне ординарной, если бы в ней не было небольшой картины, висевшей рядом с розовой портьерой.

Миссис Картерет подошла к картине, включила бра над ней.

— Якоб ван Хальсдонк.

Плам разглядывала полотно. Бело-голубая восточная чаша с клубникой на деревянном столе. Справа от чаши на клубничном листе сидела синяя бабочка. Слева лежало несколько клубничек, темно-красные вишни и алая гвоздика с опавшими лепестками. Картина была очень похожа на ту, что Плам видела в нью-йоркской галерее Артура Шнайдера.

Плотно сжав губы, Плам сунула руку в сумку. Как рекомендовала ей Стефани, она взяла с собой дешевый «Полароид», из тех, что носят с собой охотники за антиквариатом, желающие быстро получить документальное свидетельство увиденного.

— Можно? — Она вскинула аппарат и быстро сняла картину со стоявшей рядом с ней Джиллиан Картерет. Миссис Картерет опешила, затем взбеленилась:

— Отдайте ее мне!

— Конечно. — Маленькая камера Плам вновь сверкнула вспышкой. — Эта для Сюзанны, поэтому я сняла еще одну для вас… Возьмите. — Она протянула миссис Картерет второе фото.

Миссис Картерет заколебалась. Но что в этом такого? И она взяла фото.

— Если ваша подруга заинтересуется картиной, то Малтби выступит в качестве моего торгового агента.

— Конечно. — Плам пододвинулась к картине и пристально всмотрелась в нее. — Это настоящая прелесть…

Через десять минут она покидала дом, убежденная в том, что видела еще одну подделку, хотя и не осмелилась снять ее со стены и не имела возможности проделать булавочный тест. Миссис Картерет не спускала с нее глаз.

Плам устало шагала по выложенной плитами дорожке. Казалось, все прошло удачно. Но по совершенно необъяснимой причине ей упорно казалось, что миссис Картерет провела ее и что Плам в ее доме выглядела глупо.

Глава 18

Совершенно без сил Плам около полуночи возвратилась из Брайтона домой. Бриз уже лежал в кровати и продолжал оставаться тем паинькой, которым стал с недавних пор. Вместо обычного крика «Где тебя черти носят и почему ты не позвонила?» он поинтересовался елейно-сдержанным голосом:

— Ты ела? Тебе принести что-нибудь? В термосе с твоей стороны кровати есть немного горячего молока. Там же лежат телефонные сообщения для тебя.

"Звонил Тоби, перезвонит еще раз, — читала Плам. — Билл Хоббз сможет принять тебя с утра в четверг. Инид Соумз получила твое известие. Будет звонить в шесть часов утра. Повторяю, в шесть часов утра. Она рано улетает».

Плам вздохнула и завела будильник.

Только она заснула, как позвонил Тоби:

— О, извини, мама. Не сообразил, что уже так поздно…

— Что хотел Тоби? — спросил Бриз, когда Плам улеглась досыпать.

— Он хочет бросить курсы промышленного проектирования и заняться строительством коттеджей на Тайване, — зевнула Плам.

— В этом бизнесе ему придется попотеть, — неодобрительно проворчал Бриз. — Подозреваю, что он нуждается в деньгах для покупки умопомрачительных нарядов для своей новой подружки — как се там? Сатсума?

— Митсума, — пробормотала Плам. — Она манекенщица у Вивьен Вествуд и закупает наряды целыми партиями.

— Я смогу предоставить лишь стартовый капитал для небольшого дела. При условии, что он закончит свои курсы, — решил Бриз.

— Не воспринимай Тоби слишком серьезно. На следующей неделе у него все может измениться, — сказала Плам, погружаясь в сон.

Ясный, звучный голос госпожи Инид вернул Плам к жизни быстрее пронзительного звонка будильника:

— Я в Хитроу, Плам. Извините за ранний звонок, но я улетаю в Москву. Хотя институт не может дать официального заключения, пока не будут исследованы сами картины, но изучение техники исполнения под микроскопом показало, что все картины написаны одним и тем же лицом. Им же выполнена и картина, отправившаяся в Швецию.

— Вот это новость! — окончательно проснулась Плам.

— Мы уверены, что этот злодей подделал также и натюрморт «Завтрак» Питера Клесца, который мы исследовали в 1989 году для Бостонского музея.

— Вы не могли бы прислать мне диапозитив?

— Я вам его уже выслала. Клесц не так хорош, как другие, нет той уверенности, это, очевидно, один из первых опытов фальсификатора, но техника та же. — Прикрыв микрофон, она быстро заспорила на незнакомом языке с кем-то, кто пытался поторопить ее. — Господи, мой русский никуда не годится!.. Плам, вы слушаете?.. Так вот, ч Питер Клесц, и картина шведа были продырявлены уже после изготовления, а затем уже залатаны.

Госпожа Инид помолчала, чтобы подчеркнуть важность сказанного.

— Думаю, пять из шести ваших подделок тоже могли быть специально повреждены и отреставрированы. А может быть, и все шесть.

— Это, наверное, один из технических приемов фальсификатора.

— Возможно, хотя, конечно, это нельзя установить по вашим диапозитивам. Подделки, между прочим, совсем свежие. Они стали поступать на рынок примерно в 88-м и отличаются качеством, которого мы уже давно не встречали. — Госпожа Инид отвлеклась, чтобы попытаться уговорить кого-то по-русски, и продолжила:

— Мы установили, что большая часть изображенного на картинах воссоздана по художественным альбомам. Остальное, очевидно, копировалось с музейных репродукций. Если он и не живет в Голландии, то часто там бывает.

В трубке опять послышался гневный возглас по-русски. Госпожа Инид заговорила еще быстрее:

— Я заметила еще одну вещь, с которой стоило бы разобраться: что-то не так с тем большим желтым тюльпаном с оранжево-розовым оттенком на картине леди Бингер. Вы могли бы по этому поводу посоветоваться с нашим ботаником — Уиллом Эшли. Он есть в телефонном справочнике, живет в Барнес.

Плам ликовала. Она была права! А Бризу придется забрать свои слова назад.

Дверь небольшого загородного дома в Барнес открыла крупная с округлыми формами женщина в старомодном рабочем халате. Она молча провела Плам в оранжерею в задней части дома, полную субтропических растений с плотной массой листвы всех оттенков зеленого и желтого. Воздух в ней был теплый и влажный.

Уилл Эшли оказался светловолосым и угловатым мужчиной лет сорока с благородным лицом, которое было немного крупновато.

— Не могли бы вы принести нам чай, мама? — попросил он.

— Это очень любезно с вашей стороны — принять меня так быстро, — поблагодарила Плам.

Он улыбнулся, приоткрыв ряд неровных пожелтевших зубов.

— У меня не так уж много посетителей. Он указал Плам на пару старых плетеных кресел. Плам достала из портфеля шесть увеличенных диапозитивов. Уилл Эшли разложил их на безукоризненно чистом столе из белого пластика и взял лупу. Разглядывая их, он время от времени обращался к высокой стопке книг или делал пометки в блокноте, не произнося при этом ни звука.

Через полчаса Плам, которой было трудно дышать в жаркой и влажной атмосфере оранжереи, выпила три чашки очень крепкого индийского чая, съела несколько липких имбирных пирожных и с трудом подавляла зевоту.

Наконец ботаник оторвался от своих записей и посмотрел на нее.

— Я опознал все эти, цветы. Мама отправит вам заключение вместе со счетом. В них, пожалуй, нет ничего необычного. Они, конечно, цветут все в разное время, но, как вам известно, художники не всегда рисуют цветы с натуры, они используют альбомы, наброски. Но кое-что вас может заинтересовать. — Он приподнял диапозитив леди Бингер и ткнул пальцем в большой цветок в центре. — Вот этот огромный ярко-желтый тюльпан… Видите оранжево-розовую окантовку на лепестках? Это тюльпан Дарвина, у него прямоугольная форма и плоское донце. Группа Дарвина была выведена в 1889 году цветоводом-любителем Ленгларом из французского Лилля.

— Поэтому картина никак не могла быть написана в 1629 году?

Уилл Эшли отрицательно покачал головой и взял диапозитив Синтии Блай:

— А теперь взгляните на эту черную бабочку с большими желтыми пятнами под крыльями. Она немного напоминает североамериканского монарха, но у этой крылья намного больше, и пятна у монарха, конечно, не желтые, а коричневые. Эта бабочка на самом деле значительно крупнее, чем на картине. Поэтому я бы предположил, что кто-то не слишком внимательный скопировал ее из книги о бабочках… потому что это Papilio bedoci, впервые обнаруженная во Французской Гвиане в тридцатых годах нашего столетия.

Шел дождь, но Плам не торопилась забраться в свой «Порше». Она с наслаждением вдыхала свежий воздух, радуясь тому, что наконец-то выбралась из душных джунглей загородного дома.

Утром, в начале девятого, Плам уже была на базаре в конце Армада-роуд в Айлингтоне. За прилавками, полными фруктов и овощей, стояли замерзшие, но веселые продавцы в рукавицах и старых лыжных костюмах. Чтобы согреться, они непрерывно пританцовывали, обхватывая себя руками.

Сразу за торговыми рядами стояли доживающие свой век старые многоквартирные дома. Армада-роуд вот-вот была готова превратиться в трущобу. В конце улицы, где грязная стена отгораживала ее от железнодорожной ветки, Плам свернула налево и поспешила к дому Билла.

Когда до него оставалось ярдов пятьдесят, черная входная дверь отворилась, и на пороге появились двое мужчин. Один, из них был сам Билл, высокий и сгорбленный, в мешковатых джинсах, подвязанных бечевкой, некогда белой сорочке с открытым воротом и в протертом на локтях пиджаке неопределенного цвета. Увидев Плам, он схватил за руку своего посетителя, тот обернулся, и она с удивлением узнала в нем Чарли Боумана. Его лицо, с нависавшими над носом черными бровями, взглядом исподлобья, всегда выглядело обеспокоенным, а сейчас в глазах его застыл ужас.

Плам тоже запаниковала, ей совсем не хотелось, чтобы о ее визите к Биллу стало известно Бризу или кому-то еще. Положение было критическим. Оставалось только вести себя так, как будто походы в этот район были для нее обычным делом. Взмахнув рукой, она весело выкрикнула:

— Привет, Билл! Что это вы тут делаете, Чарли?

— Билл реставрирует одну из отцовских картин. — Чарли уставился на нее, готовый дать отпор, словно она собиралась оспаривать его утверждение.

— Да? А какую? — удивилась Плам.

Ей показалось, что Чарли не хочется, чтобы кому-то было известно о его связи с Биллом Хоббсом. И тут она вспомнила, что Лео видел Чарли на пароме через Ла-Манш. «А что, если эта парочка имеет отношение к подделкам? — подумала она. — Может быть, это Билл печет их, а Чарли сбывает?» Может, теперь у Билла новое амплуа, ей казалось, что раньше он занимался только реставрацией картин по заказам торговцев.

— Ты все такая же любопытная? Так и не изменилась за все эти годы? — В словах Билла звучали заискивающие нотки, словно он говорил с возможным клиентом. Рот растянулся в улыбке, он потер мешок под левым глазом, а это, как она помнила, говорило, что Билл раздражен.

— Увидимся на следующей неделе, Чарли, — сказал он. — Разрыв небольшой, он займет совсем немного времени, но ему надо дать высохнуть, прежде чем восстанавливать глянец, а в такую погоду все сохнет долго.

Билл повернулся к Плам.

— Входи, дорогуша. С чего это мне такая честь? — Его одутловатое, нездорового цвета лицо приняло добродушное выражение заботливого дядюшки, но маленькие пронзительные глазки, как всегда, глядели настороженно.

На какой-то момент ей вспомнилась ванная Билла — единственное место в мастерской, где девушки могли отмыть себя и свои кисти от краски. В этой мрачной комнате всегда можно было видеть бутылку греческого вина и бутылку виски. Ванна обычно была заполнена каким-то странным раствором, пахнувшим формальдегидом. Очень часто отреставрированную картину опускали в этот раствор, и она за ночь приобретала налет старины.

Вслед за Биллом Плам прошла в дом и, стоя на голых половицах в холле, принюхалась. В воздухе здесь больше не чувствовалось прежних сильных запахов скипидара и лака, которыми всегда был полон первый этаж из-за близости кухни, где Билл, закрывшись там, сам по своим рецептам готовил лаки, клеи, краски.

На кухонной печи он также грел картины, в результате чего они покрывались кракелюрами. На полках в кухне хранились припасы: масла, растворители, банки с кистями, вата, пакля, скребки и металлические мочалки, необходимые для удаления упрямого глянца. На нижней полке стояли банки консервированных бобов и коробки кукурузных хлопьев, которые он имел обыкновение размачивать в виски.

Плам встретила Билла в 1977 году, когда работала официанткой в клубе художников в Чесли. Он предложил обучить ее ремеслу реставратора — по крайней мере, она будет рисовать и учиться делу, вместо того чтобы проливать куриный бульон на посетителей. Билл объяснил, что предпочитает работать с девушками, потому что они лучше чувствуют цвет и обладают терпением, необходимым в его скрупулезном деле. При этом он забыл добавить, что девушки еще и покорно соглашаются на его мизерную оплату.

Так Плам присоединилась к четырем тихим, как мышки, молодым женщинам, корпевшим с маленькими соболиными кисточками над картинами в подвале дома на Армада-роуд, где над вечно холодным камином красовался сертификат реставратора, выданный Национальной галереей в 1947 году. Хозяин был очень строг. Всякие разговоры во время работы запрещались, поскольку мешали сосредоточиться. А когда Билл спускался в мастерскую с красными от похмелья глазами, то это был самый настоящий тиран. Тем не менее девушки были преданы ему. Плам быстро поняла, что каждая из них спала с ним, но все они были им отвергнуты.

Каждая художница специализировалась на своем. Салли украшала скучные сельские пейзажи живописными коровами, собаками или котятами. Эдна работала с религиозными сюжетами, ей особенно удавались лавровые венки и кровоточащие раны. Джойс перекраивала библейские сюжеты на потребу любителям живописи из арабских стран. В конце семидесятых Лондон был наводнен богатыми покупательницами, прятавшими свои лица под черными покрывалами. Если им не нравилось, например, то, что Мадонна была с младенцем Иисусом на руках, Джойс превращала его в охапку цветов.

Мона была здешней примой. Она реставрировала портреты, дорисовывая отсутствующие глаза и носы или снабжая изображение беззубых бабушек белозубой улыбкой. Американский делец, промышлявший портретами предков, присылал Биллу фотографии здравствующих потомков, чтобы Мона могла менять черты и придавать необходимое семейное сходство старинным портретам, которые Билл пачками закупал на аукционах.

Если холст был сильно изодран, его меняли. Делал это единственный в их компании мужчина — один из последних хиппи шестидесятых годов, куривший марихуану и разделявший свои длинные волосы на пробор посередине. Нерб целыми днями торчал в комнате наверху, склонившись над огромным вакуумным столом, на котором менялись холсты.

В первую свою неделю у Билла Плам снимала с холста сантиметр за сантиметром старый поверхностный слой. Эта тонкая и утомительная работа требовала большого внимания, потому что для разных красок требовался растворитель своей концентрации. Вторую неделю она корпела над огромным церковным полотном с апостолами, оно было дано ей для испытания. И когда Плам удалось очистить его и дописать недостающие детали, Билл стал доверять ей голландские натюрморты семнадцатого века.

Обнаружив, что у нее хорошо получаются тюльпаны, Билл пригвоздил ее к цветам, но ей эта работа быстро наскучила, стоило только овладеть ее секретами. Если Плам начинала сильно жаловаться, Билл заказывал треску или омара в соседнем итальянском ресторане, и ей дозволялось написать голландский натюрморт с оловянной тарелкой, ломтем хлеба и ножом, ну и, конечно, с разрезанным лимоном и куском кожуры.

В знак того, что Плам может рисовать лучше всех его девушек, Билл всегда вносил свой собственный последний штрих в ее работы, выполненные под голландских мастеров семнадцатого века: явно напрашивавшуюся муху или гусеницу, каплю росы на лепестке.

Если не считать этих завершающих мазков, Плам не видела, чтобы Билл писал картины. Он все время крутился среди торговцев, заключал сделки и иногда посещал клиентов, если требовалось реставрировать картину на месте. В этих случаях Билл брал с собой старомодный докторский саквояж с древними бутылочками, на которых были наклеены бирки с загадочными формулами — BY385 или VFloGA975, производившие большое впечатление на клиентов. Между тем бутылочки содержали всего лишь обычный спирт, ацетон или скипидар.

Через несколько недель работы в мастерской на Армада-роуд Плам поняла, какой зыбкой может быть грань между реставрацией, переделкой и подделкой картины, и ей стало от этого не по себе. Она ни разу не видела, чтобы картина подделывалась от начала и до конца, однако все время раздумывала, почему ей и другим рабыням запрещен вход на верхние этажи мастерской Билла. И почему туда приходят темные личности, столь непохожие на тех веселых торговцев, что наведывались в их подвал, чтобы условиться о выражении коровьей морды? Но Биллу тоже становилось не по себе, когда она начинала донимать его расспросами.

Через три месяца после того, как Плам проработала на Армада-роуд, от Билла ушла любовница. Билл быстро принял ванну, приложился к бутылке с виски и попытался возложить эту роль на Плам, но она отнюдь не жаждала очутиться в его объятиях. Вскоре Билл уволил ее, объяснив это тем, что ее свободный, размашистый стиль не подходит для их тонкой и точной работы.

Медленно шагая по пустынному холлу и прислушиваясь, как ее шаги гулко разносятся в тишине заброшенного дома, Плам вспоминала, какое здесь царило пятнадцать лет назад веселое оживление.

— Ты по-прежнему выглядишь, как маленький ангелочек Пьетро делла Франческа, противная девчонка, — подмигнул ей Билл. — А известно ли твоему преуспевающему мужу, что ты работала у меня?

Плам остановилась в нерешительности.

— Вижу, что нет, — ухмыльнулся Билл, обнажив безупречные вставные зубы. — Ну да ладно, я слишком стар, чтобы нарываться на неприятности. Проходи сюда. — Он указал на комнату слева от входа. Окна этой комнаты, выходившие на улицу, всегда были закрыты ставнями, потому что здесь хранились картины: и вновь поступившие, и те, что находились в работе, и готовые к отправке. Сейчас в комнате было пусто.

— С чем пришла, Плам? — спросил Билл, закурив дешевую сигарету. — Я больше не занимаюсь делами. Если и делаю что-то, то только ради старых друзей. — Взгляд его помимо воли опять стал плотоядным. — У меня был инфаркт, и доктора сказали, что пора угомониться. Мне ведь семьдесят два — что, не похоже? В общем, вот уже два года как свернул.

— Свернул, как же, рассказывай кому-нибудь другому, — оборвала его Плам. — Мне кое-что попадалось из твоих работ. — Она достала из сумки диапозитив и сунула ему в руки. — Это же твоя муха, Билл.

Билл пригляделся к натюрморту Сюзанны и усмехнулся.

— Помнишь ту агентшу с Кенсингтон-стрит, — сказала Плам, — которой приходилось содержать мужа-алкоголика? Ту, которая просила тебя дырявить свои подделки, а затем чинить их, чтобы они не были подозрительно целехонькими, если кто-нибудь поставит их под ультрафиолетовые лучи.

— А-а, Тереза, — задумчиво произнес Билл. — Прелесть девочка. Говорил ей, что никогда больше не найду такого клиента, который бы платил мне сначала за порчу своей работы, а затем за ее восстановление. Да это было-то всего пару раз, два морских пейзажа, насколько мне помнится.

Он бросил окурок на пол и, тщательно затоптав его, вернулся в холл, где принялся внимательно разглядывать диапозитив у веерообразного окна.

Плам прошла вслед за ним.

— Билл, мне нужно от тебя всего лишь письменное подтверждение того, что эта картина побывала в твоей мастерской. И все. Я заплачу за это тебе, тут не будет никаких проблем.

Все еще глядя на диапозитив, Билл сказал:

— И тот, кто отдал целое состояние за эту картину, придет к агенту с моим подтверждением и заберет свои деньги назад, да? А агент пойдет к тому чудаку, у которого купил ее, и тоже потребует свой деньги назад, и так далее. И ты думаешь, что при этом никто не побежит в полицию, что в этой игре участвуют одни только джентльмены, какими бы хорошими они ни были, которые не станут впутывать в нее копов.

Плам кивнула.

Билл усмехнулся.

— Так, так, мой маленький ангелочек. Меня просто подмывает написать трогательное признание на клочке бумаги и получить свою тысячу фунтов. Но я честный человек. — Он подмигнул ей, отдавая диапозитив. — Извини, дорогуша, но среди моих работ не было такой.

Ах, какая досада. Верить этому не хотелось. Но теперь, когда Билл отошел от дел, ему нечего было бояться сообщников, ведь ему с ними не работать. Очевидно, он говорит правду.

— Билл, как ты думаешь, кто бы мог сделать это? — неуверенно поинтересовалась Плам.

— Даже если бы и догадывался, не сказал бы, дорогуша. С какой стати?

"Да, — решила Плам, — Биллу наверняка хорошо платили за то, чтобы он держал язык за зубами».

— А среди этих нет твоих? — Она вручила ему остальные диапозитивы.

— Нет… Нет… Нет… Прекрасные работы, хотя… — Билл помедлил, разглядывая картину леди Бингер. — С этим большим тюльпаном что-то не так, не правда ли? — Он вернул диапозитивы, показывая своим видом, что говорить больше не о чем.

Огорченная неудачей, Плам медленно шла по улице, направляясь к торговым рядам. Сзади послышались торопливые шаги. Она обернулась и увидела догонявшего ее Билла с сигаретой во рту.

— Господи, я получу с тобой еще один инфаркт. — Дыхание его было прерывистым, а глаза смотрели с тоской. — Плам, дорогая, зачем тебе это? Ведь это же не твои картины. А у тех, кто купил их, не убудет. — Он покрутил головой, убеждаясь, что его никто не слышит, и зашептал:

— Я и вышел из игры потому, что не привык к таким правилам… В наши дни развелось много проходимцев. Я не хотел откупаться и не хотел делать больше того, что мне было нужно. Зачем, чтобы кто-то командовал мной, понимаешь? — Он бросил окурок в канаву и положил свою грязную старческую руку ей на плечо:

— Ты заходишь слишком далеко, Плам. Эти проходимцы могут доставить тебе больше неприятностей, чем ты думаешь. Брось это дело, Плам.

Почувствовав неприятный озноб, Плам сначала решила, что это от прикосновения Билла, но потом поняла, что его предупреждение возродило в ней страх, охвативший ее, когда она в Нью-Йорке вскрыла конверте анонимным посланием.

Остаток дня она пыталась дозвониться до Чарли. Когда это наконец удалось ей, она попросила его не говорить Бризу о том, что он видел ее у Билла Хоббса. Она напридумывала, что купила в подарок Бризу миниатюру, которую надо реставрировать. Пусть это будет ему сюрпризом.

На следующее утро она проснулась, чувствуя себя совершенно разбитой, как при простуде или сильном похмелье. Подступивший кашель больно резанул в груди. Нос был заложен. Кости ныли. Тело было тяжелым и непослушным. Может, положить на лоб мокрое полотенце? Но даже мысль о том, чтобы оторвать голову от подушки, была невыносима.

Плам застонала. Болеют ли настоящие детективы гриппом?

— Тебе надо лежать, Плам. На вирусную пневмонию нельзя чихать. — Лулу улыбнулась своей слабой попытке пошутить и поправила принесенный ею букет нарциссов.

Дженни стояла у окна и разглядывала фисташковые почки, проклюнувшиеся на деревьях Риджентс-парк.

— Бриз убьет тебя и нас, если будет еще один рецидив. Ведь ты не работаешь уже целый месяц. Он бы не поехал в Цюрих, если бы ты не обещала ему слушаться врача.

— К тому же погода очень обманчива, — добавила Лулу. — Солнце-то светит, но очень холодно, и дует сильный ветер. Плам, откинувшись на подушки, упрямо твердила:

— Я чувствую себя прекрасно.

Прошлым вечером Плам позвонила Виктору, и он постарался успокоить ее, заверив, что эта чертова картина меньше всего беспокоит его. Гораздо важнее, чтобы она скорее поднялась на ноги.

Однако Плам была намерена как можно скорее отправиться в Париж, чтобы встретиться для нелицеприятного разговора с мсье Монфьюма. Вряд ли он сможет утверждать, что ошибка с большим тюльпаном на картине леди Бингер всего лишь досадная неточность реставратора. Так что для Плам этот тюльпан может стать тем средством, с помощью которого ей, возможно, удастся заставить Монфьюма рассказать ей о происхождении подделки Артура Шнайдера. Если Монфьюма приобрел ее у Тонона, значит, Тонон либо сам печет подделки, либо распространяет их.

Следы трех картин — Артура Шнайдера, леди Бингер и анонимного шведа — вели в Париж. Две были связаны с ее соотечественницей Джиллиан Картерег, та, что теперь принадлежала Сюзанне Марш, и другая, которую она видела у Синтии Блай. А может быть, и четыре, если причислить к ним картину, на которую ей не позволила взглянуть Джорджина Доддз, и маленького Яна ван Кесселя, висевшего на стене в спальне миссис Картерет. Но, не имея твердых доказательств, Плам не могла обвинить Джиллиан Картерет в торговле подделками, в этом случае она рисковала оказаться привлеченной к суду за клевету, а это может обойтись ей в полмиллиона фунтов в виде судебных издержек, не говоря уже о возмещении ущерба. Лежа в кровати и чувствуя на лице тепло мягких лучей весеннего солнца, Плам вновь и вновь размышляла над историей миссис Картерет. Та утверждала, что впервые увидела четыре голландские картины еще школьницей. Бабочка, открытая в тридцатых годах, свидетельствовала, что полотно Синтии было создано позднее этого времени… Госпожа Инид считает, что картины Синтии и Сюзанны Марш написаны одним автором. Таким образом, обе картины, вышедшие из рук Джиллиан Картерет, фальшивки.

Действительно ли дед миссис Картерет вывез их, когда бежал из Голландии в Англию? Если так, то знал ли он, что они поддельные? А может, он приобрел их уже в Англии? Госпожа Инид считает, что все подозреваемые картины всплыли на рынке в течение пяти последних лет, тогда две из картин миссис Картерет были изготовлены не раньше чем пять лет назад, а если это так, то вся ее история — ложь от начала до конца.

Интересно, насколько точно институт сможет датировать картины Синтии Блай и Сюзанны Марш?

Нужно поговорить с Чарли. Возможно, он тайно переправляет подделки от Тонона в Англию. Не исключено, что Билл распространяет их здесь, для этого у него есть все необходимые связи.

Да, но две подделки, всплывшие в Англии, вышли из рук Джиллиан Картерет. И вряд ли Билл, если считать его распространителем подделок, стал бы продавать их ей, а не одному из своих многочисленных агентов. Пока у Плам не было ниточек, которые бы вели к Джиллиан Картерет. Здесь она оказывалась в тупике. Вот почему ей просто необходимо поскорее съездить в Париж.

Плам лежала в постели и, слушая болтовню подруг, все больше раздражалась из-за своей болезни. Теперь она, как никогда, была уверена, что ее расследование подходит к концу, стоит найти лишь еще одну улику, и преступник окажется в ловушке.

Она запросто сможет слетать на денек в Париж и вернуться еще до того, как Бриз закончит свои дела в Милане. Но прежде ей надо отделаться от этих заботливых наседок.

— Думаю, мне надо съездить в Портсмут на несколько дней. Морской воздух пошел бы мне на пользу, так считает врач. Дженни повернулась к Лулу:

— Полагаю, мамочке мы ее можем доверить.

Ожидая своей очереди у стойки регистрации в аэропорту Хитроу, Плам подпрыгнула от неожиданности, когда кто-то тронул ее за плечо. Обернувшись, она увидела моложавое лицо Ричарда Степмана и облегченно выдохнула:

— Давайте попросим соседние места, чтобы вы смогли ввести меня в курс дела по бьеннале.

— Вы летите в клубном классе, — возразил Ричард. — А у меня билет в салон третьего класса, и мне не удастся из него перейти, потому что самолет полон. — Он переложил прямоугольную упаковку, явно содержавшую небольшую картину, из одной руки в другую.

— Если самолет заполнен, вам не разрешат пройти с этим. — Плам показала на картину. — Давайте я возьму ее в клубный салон.

— Спасибо, но я не могу утруждать вас.

— Но у меня ничего нет с собой, кроме пары журналов. Ричард крепко сжал в руках упаковку.

— Я везу это… подруге моей матери и обещал мамочке, что не выпущу ее из рук. — На его лице появилась обаятельнейшая улыбка, и Плам подумала, что он без труда уговорит стюардессу пропустить его на борт с картиной.

Когда они прилетели в Париж, Плам настигла Ричарда в зоне таможенного контроля и предложила подбросить его, так как у нее на весь день была заказана машина с шофером.

Ричард вежливо, но твердо отказался. Его должна встретить подруга матери, которая, очевидно, опаздывает, и ему придется ее подождать.

Выкинув Ричарда из головы, она пошла за шофером к ожидавшей ее машине. Но тут выяснилось, что кто-то пытался проникнуть в нее, и об этом необходимо было сообщить полиции аэропорта, что означало получасовую задержку.

Когда наконец машина тронулась, Плам подалась вперед, не веря своим глазам. Ричард в одиночестве садился в такси.

Плам постучала в стеклянную перегородку, отделявшую ее от шофера.

— Поезжайте за тем такси, — велела она по-французски, с улыбкой припоминая выражения, которые использовал в подобных случаях Эркюль Пуаро.

Такси с Ричардом Степманом направлялось отнюдь не к «Нейли», где Ричард, по его словам, должен был остановиться вместе с подругой своей мамаши. Впереди появился Нотр-Дам, гордо высившийся на правом берегу Сены. Такси Ричарда направилось в Марэ — некогда фешенебельный квартал IV округа. Теперь здесь рядом с хорошо сохранившимися особняками семнадцатого века соседствовали невзрачные дома, где снимала жилье беднота.

Такси остановилось возле квадратного внушительного здания, отделенного от улицы большими зелеными воротами. На верхних его этажах, начиная с третьего, располагался аукцион «Леви-Фонтэн». Движение въезжавших и выезжавших автомобилей регулировал толстый седовласый консьерж в теплом пальто и комнатных шлепанцах, не обращавший никакого внимания на возмущенные гудки тех, кто из-за возникшей пробки не мог проехать по узкой улице.

Укрывшись на заднем сиденье, Плам наблюдала, как Ричард выскочил из такси, расплатился с шофером и скрылся в здании. Он лгал, когда говорил, что везет картину подруге своей матери. На самом деле он привез ее на аукцион.

Ей вспомнились слова, сказанные Лео за ленчем в кафе «Л'Этуаль»: «Если ты собираешься подозревать каждого, кто едет в Париж, в том, что он переправляет подделки, то почему бы тебе не спросить этого богатого бездельника Чарли Боумана, что он делает у „Леви-Фонтэна“?"

Привез ли Ричард картину для того, чтобы продать ее у «Леви-Фонтэна»? Возможно ли такое, чтобы картины тайно переправлялись не в Англию, а из Англии?

Плам подумала, что нельзя быть такой подозрительной. Бриз сказал бы, что это сродни паранойе. То, что она видела, как Лео, Чарли и Ричард возят в Париж картины, еще ничего не значит, сказал бы он. Для людей их круга это все равно что иметь при себе карманный словарь туриста. Париж и Лондон — два из трех крупнейших в мире центров живописи. «Ты же не удивляешься, когда заядлый рыбак отправляется на рыбалку, имея при себе удочку. Так почему тебе кажется странным, что Лео, Чарли или Ричард ездят в Париж с картинами?» — так сказал бы Бриз.

"Но тогда зачем Лео, Чарли и Ричард сознательно водят меня за нос?» — ответила бы ему Плам.

Глава 19

Шофер Плам дал толстому консьержу на чай, и тот разрешил их машине остаться на внутреннем дворе, вымощенном булыжником. Она сидела, все так же откинувшись на заднем сиденье, и, невидимая снаружи, не сводила глаз с единственного выхода из здания. Не прошло и сорока минут, как оттуда вышел Ричард Степман, уже без картины, и уверенно направился к воротам.

Лишь только он скрылся за воротами, Плам поспешила в здание и очутилась в лабиринте его переходов. Справившись несколько раз, где находится «ле бьюро», она попала наконец в зал, напоминавший машинописное бюро тридцатых годов, где четыре ряда секретарш что есть мочи колотили по пишущим машинкам под надзором сухопарой дамы с бешеными глазами в розовом костюме от Шанель. Она направила Плам в главную приемную со стеллажами с картинами, над которыми колдовала молодая блондинка в длинном черном свитере и высоких красных сапогах, говорившая на безупречном английском, да еще с аристократическим произношением. Плам объяснила ей, что только что видела, как в их здание вошел ее старый друг Ричард Степман, но потеряла его в бесчисленных коридорах.

Блондинка ответила, что мсье Степман уже ушел, оставив картину для продажи. У них есть только его лондонский адрес. Пока она выписывала его на листок бумаги, Плам оглядела помещение, где все было продумано до мелочей. Стоявший с ленивым видом охранник сразу же насторожился, когда она подошла к стеллажам и стала разглядывать картины. Затем она прошла к картине, на которой было сосредоточено главное внимание охранника. Это был небольшой рисунок Брака с изображением двух чаек, выполненный гуашью с серой и желтоватой размывкой. Чувствуя что-то знакомое, Плам пыталась вспомнить, где она видела этого Брака. Несомненно, подлинный, он был слишком ценным, чтобы продаваться на этом второразрядном аукционе. «Зачем кому-то нужно нести ценнейшие картины сюда, где за них не дадут и половины того, что можно сорвать на главных аукционах?» — недоумевала Плам. Наверное, все дело в том, что подробности здешних продаж не разносятся по всему миру, как это бывает при сделках на престижных распродажах. Скорее всего «Леви-Фонтэн» — это наиболее подходящее место для сбыта картин, которые оказываются слишком «горячими» для того, чтобы продавать их в Лондоне или Нью-Йорке.

— Этот Брак пойдет с молотка в среду, — сообщила девушка в бесконечно высоких красных сапогах. — И наверняка по самой дорогой цене.

— Он очень хорош, — согласилась Плам. — А кто владелец?

— Анонимный. Он заинтересовал вас? Хотите посмотреть каталог?

Взяв предложенный каталог, Плам спросила между прочим:

— А что продает мсье Степман?

— Набросок Аугустуса Джона. Просто прелесть. Его сейчас фотографируют в нашей студии. Мсье впервые продает у нас. Он наш новый клиент.

— Как вы думаете, почему он продает здесь, а не в Лондоне?

Девушка пожала плечами.

— Ему рекомендовал нас другой англичанин, который давно уже продает картины здесь. Может быть, вы знаете мсье Боумана?

— Даже очень хорошо.

Ничего больше разузнать не удалось. Не удалось также взглянуть и на набросок Джона. Как только взгляд девушки в красных сапогах стал настороженно-подозрительным, Плам ретировалась.

Медленно возвращаясь к своей машине, она недоумевала, зачем Дугласу Боуману нужно скрывать свое имя, продавая картины. Может быть, для того, чтобы не платить налоги с прибылей? Может быть, Чарли вез картины своего отца, когда Лео заметил его на пароме? Тогда в этом нет ничего сомнительного, и она может вычеркнуть Чарли из списка подозреваемых.

Но это не объясняет странного поведения Ричарда Степмана по пути из Лондона в Париж.

Интересно, а действительно ли это набросок Джона?

Через полчаса Плам стояла на улице Якоба, перед входом в галерею Монфьюма, собираясь с духом, прежде чем войти. По ее просьбе шофер поинтересовался по телефону, когда мсье Монфьюма сможет поговорить с покупательницей из Англии. Ему ответили, что он будет только к концу дня.

Наконец она сказала себе, что если станет медлить, то, чего доброго, не успеет закончить свои дела до возвращения Монфьюма. Она вошла, и в нос ей снова ударил запах вощеных полов, и опять прозвучала трель старомодного колокольчика на двери. Из глубины зала к ней опять вышел молодой светловолосый продавец с добродушным лицом. Узнав Плам, он расплылся в улыбке, демонстрировавшей готовность отложить все дела ради того, чтобы прийти на помощь другому человеку.

— Оценил ли ваш муж тот старинный сосуд?

— Он был просто в восторге от него, — улыбнулась Плам тому, что почти не покривила душой. — Но на этот раз мне нужен подарок для моей тети. — Она не успеет навестить тетю Гарриет из-за того, что та весь день проведет в Сорбонне, но может устроить ей сюрприз с доставкой.

Когда молодой человек упаковывал желтую чашку с блюдцем из Лиможа, Плам сказала:

— У моей подруги возникло сомнение в отношении купленной у вас картины. Когда я смогу увидеть мсье Монфьюма?

Продавец замер с зеленой лентой в руках.

— Сомнение? Какого рода сомнение? Мсье Монфьюма будет здесь после ленча. Картинами у нас занимается только он.

Плам показала ему диапозитив картины леди Бингер, и продавец вспомнил:

— А-а, Босхарт. Эта картина интересовала вас и в прошлый раз, не так ли?

— Да. Она попала к вам от мсье Тонона. Вы не могли бы дать мне его адрес?

На простоватом лице молодого продавца появилось сомнение.

— Мне не полагается рассказывать о наших источниках, как вы понимаете… — Вид у него стал совершенно растерянным.

— А зачем вам это знать? — раздался голос за спиной у Плам, которая не слышала звона колокольчика. Она резко обернулась и сразу поняла, что перед ней мсье Монфьюма. Маленькие острые глазки сверлили ее через стекла очков. Красное, как помидор, лицо обрамляли редкие седые волосы.

— Я… э… Я хотела, — сбивчиво начала она, злясь, что ее застали врасплох. — На этой картине изображен тюльпан, которого не существовало в то время, когда она была написана.

— А какое отношение эта картина имеет к вам?

— Леди Бингер, ее нынешняя владелица, хочет знать причину такой несуразности. Профессор Инид Соумз из Британского института изобразительных искусств просила меня помочь ей разобраться в этом. Нам известно, что приобрели эту картину у мсье Тонона, поэтому я хочу поговорить с ним.

Монфьюма засунул руки в карманы своего пальто с собольим воротником и уставился на Плам.

— Так или иначе, но это еще не рекомендации. И я не вижу тут оснований для того, чтобы обсуждать свои дела с незнакомой дамой. — Он говорил медленно, выдерживая паузы между предложениями и ясно давая понять, что не потерпит, чтобы его прерывали. — Я не волен говорить о своих поставщиках и не имею такого желания, мадам. Рекомендую вам ознакомиться с нашими условиями продажи. Полагаю, это не уголовное дело?

Плам отрицательно покачала головой, и мсье Монфьюма прямо на глазах расслабился.

— Скорее всего, картина, как и большинство полотен такой давности, подвергалась реставрации, и это вполне может объяснить появление такого тюльпана, разве нет?.. Всего доброго, мадам.

Вернувшись в свою арендованную машину, Плам осознала, что опять оказалась в тупике. Тонон — не слишком редкое имя во Франции, и ее шофер уже обзвонил всех Тононов в Париже, которые были указаны в телефонном справочнике, но так и не нашел среди них ни одного художника или торговца картинами. Он мог быть где угодно — во Франции, в Бельгии, Люксембурге или в Швейцарии, или еще где-нибудь: в наши дни люди переезжают с места на место и вовсе не обязательно проводят всю жизнь там, где родились. Так что мсье Тонон может находиться в любом месте земного шара.

Через пять дней после своей поездки в Париж Плам в заляпанном краской летном комбинезоне цвета хаки сидела, скрестив ноги, на полу в своей студии и наливала чай Дженни и Лулу, которая привезла с собой Вольфа. Малыш уже умял три сдобные булочки с кремом и два здоровенных куска фруктового бисквита.

— Прекрасная работа, Плам. — Дженни разглядывала большое полотно, прислоненное к стене.

— Хм… — Плам подняла глаза, склонила голову к плечу и пристально вгляделась в холст. Пока выходило неплохо, вот только тот маленький участок, слева внизу, все еще кажется скучным; может, пройтись бирюзой? Не хотелось бы делать его слишком навязчивым и разрушать контраст между легкими оттенками охры и едва проступающей оранжевой отмывкой справа внизу. Надо обострить область перехода синего в черный, так, чтобы кремовая фигура в центре отступила на задний план. Сейчас она слишком выпячена. И еще надо убрать эти красные полосы по фуксину. Подавить их.

— Жаль, что мы не застали Бриза… Положи назад эту булочку, Вольф! — взвизгнула Лулу привычным голосом молодой матери.

— Я сама едва застала его, — сказала Плам. — Он вернулся из Милана в среду и сразу же улетел в Нью-Йорк, но обещал в следующий вторник вернуться.

Перед самым отъездом Бриз провел ревизию картин, написанных Плам со времени возвращения из Австралии. Он ходил по студии и присматривался к трем завершенным полотнам, двум маленьким и, одному большому.

— Не много, нетерпимо, — с облегчением признал он. — Я чертовски рад, что ты наконец сосредоточилась на бьеннале. И слава богу, есть что представить Британскому совету. У тебя налицо прогресс. Большая картина получилась лучше всего-Это гвоздь твоей экспозиции в Венеции. Она чудесная.

Полотно было выполнено в бледных и нежных тонах. Преобладали оттенки лилового, фиолетового и зеленого, но, несмотря на их легкость, уверенно выстроенная композиция и смелое применение цвета придавали картине сильную выразительность.

— Она называется «Пробуждение», — сказала Плам.

— Такое впечатление, что глаз не в состоянии постичь ее до конца, словно под поверхностью у нее скрывается что-то еще, — рассуждал Бриз, прищурив глаза. — Своим настроением, но не исполнением, она напоминает туземную вещь, которую ты купила в Австралии.

Плам пыталась понять, почему Бриз, который так легко мог схватить то, что она хотела передать в картине, оказывается глух к ее мыслям и чувствам, когда она облекает их в слова? Наверное, он считает, что как к художнице к ней надо прислушиваться, поощрять ее самобытность, позволять экспериментировать и гореть. И ничего такого по отношению к жене.

— Вольф, отойди от стола с красками, — крикнула Лулу. — Извини, Плам, мне не следовало его брать с собой. В моей мастерской он кроткий, как ангел.

— Он никогда не научится вести себя прилично, если ты будешь все время держать его дома, — возразила ей Дженни. — Не будь так строга с ним. Расслабься.

— Подожди, пока у тебя будет свой, и ты поймешь, что не сможешь расслабиться лет восемнадцать. — Лулу вскочила, чтобы оттащить Вольфа от банок с красками.

— Как Дон? — торопливо спросила Плам, вспомнив вдруг имя нового друга Дженни.

— Дон расстался со мной вчера вечером, — коротко бросила Дженни. На глазах у нее выступили слезы. — Яне понимаю, что я делаю не правильно. Почему мужчины бегут от меня? Я теперь такая осторожная.

Уже давно, после того как Лулу передала ей совет своей матери, Дженни поклялась никогда не говорить мужчине, что любит его или — хуже того — хочет иметь от него ребенка. Почему-то после такого заявления с ее стороны мужчина срывался с постели как ужаленный и пулей бросался на улицу, забыв застегнуть «молнию» на брюках.

Как всегда, когда она жаловалась на несчастную судьбу и стенала по поводу своей фигуры, подруги бросились утешать Дженни. Предоставленный самому себе Вольф воспользовался моментом, чтобы прикончить оставшуюся сдобу.

— Почему я должна притворяться, что он мне безразличен, когда это не так? — завывала Дженни. — Почему я должна насиловать себя?

— Потому что это касается не одной тебя, — без обиняков заявила Лулу. Собираясь втроем, они без конца обсуждали проблемы сексуального поведения Дженни: ее желание угодить; ее опасение оказаться неспособной приходить в экстаз так же быстро, как предыдущие подружки ее приятеля; ее страх перед тем, что у любовника не хватит терпения и он бросит ее.

— Мужчина не может чувствовать этого, — пролепетала Дженни, словно успокаивая себя.

— Физически он, может быть, не чувствует, что женщина симулирует, — объясняла ей Лулу, — но он вполне может знать тебя достаточно хорошо, чтобы определить, когда ты притворяешься. И если он убедился в этом, но не хочет говорить в глаза, то что происходит? Вы оба становитесь неискренними.

— А если ты притворяешься, а он не замечает, — заметила Плам, — то тебе, наверное, делается обидно, и от этого отношения становятся только хуже.

Лулу подалась вперед.

— Ты знаешь, что секс не сводится только к физическому акту и не ограничивается постелью. Секс отражается на всей твоей жизни, потому что продолжает влиять на твое мироощущение и после того, как ты встала с постели. — Она мечтательно потянулась. — После ночи хорошего секса дождливый понедельник кажется чудесным, а сексуальная неудовлетворенность может повергнуть в уныние на долгие дни, даже если находишься в самом распрекрасном месте мира, где над головой колышутся пальмы, ноты все равно будешь казаться себе неполноценной, обманутой и несчастной.

— Особенно если партнер при этом явно получил свое, — добавила Плам.

— А это, в свою очередь, сказывается на всех твоих вне постельных отношениях. — Лулу шлепнула Вольфа по замасленным рукам, которыми он хватал ее леггинсы. — То ты впадаешь в плаксивость, то делаешься агрессивной и набрасываешься на детей.

Плам засмеялась, глядя на Вольфа.

— Мне вот совсем не смешно, — сердито проговорила Дженни. Она всегда сама просила совета и всегда обижалась, получив его.

— Мы тебя понимаем, — успокаивала ее Лулу, — но мы всего лишь хотим, чтобы ты не чувствовала себя такой несчастной. Вольф, оставь в покое!

— Не думаю, что кто-то из вас представляет, что я чувствую на самом деле, — с горечью сказала Дженни. — Особенно когда выслушиваю ваши снисходительные советы.

— Мы вовсе не хотели быть снисходительными, правда ведь, Плам?

— А я воспринимаю это только так. — В голосе Дженни еще прибавилось горечи. — Вы обе не понимаете, как я устала быть тихой, надежной Дженни: готовой услужить, развеселить, посидеть с детьми, поспать на чьей-то софе. И, конечно, вечной невестой, которой не суждено ничего другого. — Она с вызовом тряхнула русыми волосами. — Вы не знаете, что значит вечно прозябать на задворках. Сколько раз мне приходилось слышать, как то одна, то другая из вас спрашивает: «Можно я приведу с собой мою подругу Дженни?» И сразу всем понятно, что Дженни — это уж никак не гвоздь сезона, что она свободна, а значит, никому не нужна. Но почему? — Она вскочила на ноги и уставилась в зеркало. — Я знаю, что я слишком велика, чтобы носить эти желтые леггинсы с красным свитером, что во всем этом выгляжу, как шут гороховый. И что ни напяль на себя, все равно не будешь ни амазонкой, ни Юноной, а останешься просто слоном, который всегда больше тех мерзавцев, с кем вы вечно меня сводите. Не надо, не надо мне объяснять, что анатомия — это судьба.

Плам с Лулу переглянулись. Они любили Дженни, но хорошо знали, что ее лучше не трогать в такие моменты. Она стояла у окна и смотрела на бледный закат, освещающий шапки распускающейся листвы.

— Я хочу иметь то же, что есть у вас: собственного мужчину и детей. Чтобы всех их любить. — Она повернулась к подругам. — Но разве вы не видите, как мало у меня шансов, чтобы получить когда-нибудь хоть десятую часть того, что вы имеете как должное?

Плам подскочила к окну и обняла Дженни. Оттаскивая Вольфа от подноса с чайными приборами, Лулу выкрикивала:

— Дженни, мы любим тебя! Ты часть нашей семьи! Ты наша сестра…

— Ты такая особенная! — Плам крепче обняла ее. — Мы знаем тебя и верим в тебя… — Она смолкла, услышав стук в дверь.

Сандра протянула ей конверт.

— Посыльный только что принес его. Я подумала, что это, может быть, что-то важное.

Все еще занятая мыслями о Дженни, Плам торопливо вскрыла конверт и вынула лист белой бумаги. Лицо у нее сразу стало таким же белым…

— О боже! — Она протянула подругам лист. — Еще одна угроза!

Мгновенно забыв о бедах Дженни, все трое впились в лист обычной машинописной бумаги. Из букв разной величины, вырезанных из газет, на нем были составлены слова:

Адрес на обычном конверте был написан от руки черной шариковой ручкой. Пока они оцепенело глазели на лист, Вольф исхитрился съесть ромовый бисквит.

Плам подскочила к переговорному устройству, вызвала кухню и спросила у Сандры, откуда приходил посыльный. Сандра сообщила, что парню, у которого она расписалась в получении письма, было лет восемнадцать. Одет он был в кожаный костюм мотоциклиста, а с головы не снимал защитный шлем, поэтому она почти не видела его лица и не знает, откуда он приехал.

— Это от того же самого человека, те же самые методы. — Руки у Плам дрожали.

— Ты уверена? А где другое письмо — то, которое ты получила в Нью-Йорке? — спросила Дженни. — Надо сравнить их.

Плам не помнила, сохранилось ли оно у Бриза.

— Мне кажется странным, почему адрес на конверте написан от руки, а не составлен из тех же вырезанных букв, — заметила Дженни.

— Это могло бы броситься в глаза посыльному, и он бы запомнил его, — объяснила Лулу.

Плам попыталась рассуждать здраво.

— Адрес на конверте, который я получила в Нью-Йорке, был написан печатными буквами, а на этом — обычными письменными.

— Если этот человек не хотел оставлять следов, то почему он не воспользовался пишущей машинкой? — теоретизировала Дженни. — Пишущую машинку тоже, конечно, можно вычислить, но не станет же полиция проверять все машинки Англии.

— Не у каждого есть пишущая машинка, — возразила Лулу. — Кто бы это ни был, ясно, что он не работает в офисе, иначе бы он отпечатал адрес на компьютере и тут же стер бы его из памяти. Если он все же служит в каком-то офисе, тогда это либо слишком важная персона, либо слишком ничтожная для того, чтобы знать, как пользоваться компьютером.

— Что говорилось в нью-йоркском письме? — спросила Дженни.

— «Забудь голландскую кар. Или тебе конец». — Плам хорошо запомнила эти слова. — На сей раз стиль больше похож на американский, не так ли?

— Может быть, так, а может, и нет, — пожала плечами Дженни.

Плам еще раз взглянула на листок.

— Общее в этих двух посланиях только союз «или», а это не так уж много.

— Ты заявишь в полицию? — спросила Дженни.

— Скорее всего нет. Они тут же спросят, почему я уверена, что это не шутка. И мне нечего будет сказать… Впрочем, я подумаю. Посмотрю, что скажет Бриз… Хотя нет, мне не хочется, чтобы он узнал об этом письме. Он может решить, что ему следует все бросить и вернуться. Но я-то знаю, что дел у него невпроворот и что некоторые из них никак не могут быть отложены. Да и что может сделать Бриз? В этом доме я и так в безопасности… Хотя я не знаю… Пока не решила… Подожду до утра.

Лулу вновь принялась разглядывать конверт.

— Скорее всего почерк изменен, ведь любому идиоту известно, что по нему можно установить, кто писал, но не каждый знает, что даже по измененному почерку можно найти автора. — Она перевернула конверт.

Дженни заглянула ей через плечо.

— А ты уверена, что автор письма не попросил кого-то другого написать адрес?

— Тогда кому-то еще стало бы известно о нем, а это рискованно.

— Ты думаешь, это мужчина? — спросила Плам.

— Не обязательно, — сказала Лулу.

— Как еще можно узнать что-нибудь из этого проклятого письма? — Выдержка начинала изменять Плам.

— А как насчет Клары Стивене — того графолога, для которой я печатала одно время? Она определяет характер людей по почерку при их приеме на работу. Клара может помочь нам составить психологический портрет того, кто писал.

Телефона в студии не было, и Лулу бросилась вниз в спальню Плам, волоча за собой Вольфа.

Бледная как полотно Плам глядела на Дженни.

— Я ничего не могу поделать со своим страхом. Хоть бы Бриз поскорее вернулся. — Ее охватил ледяной озноб. — Этот дом, конечно, надежен, как крепость. Во всяком случае, в этом заверяет страховая компания, ведь мы держим здесь ценные картины. — Плам знала, что все окна в доме защищены стальными жалюзи, а сигнализация подключена к полицейскому участку, расположенному в двух шагах, на Олбани-стрит. — Но я все равно боюсь, Дженни.

— Может быть, это не так опасно, как тебе кажется, — пыталась успокоить ее Дженни. — Может быть, кто-то просто хочет, чтобы ты бросила свои поиски. Мне не верится, что кто-то собирается убить тебя. Тебя просто хотят запугать.

— Тогда они добились своего. — Такой страх Плам испытывала впервые с тех пор, как начала свое расследование. Тогда в Нью-Йорке Бризу почти удалось убедить ее, что письмо с угрозой было чьей-то глупой шуткой. Но два письма, и, как видно, от одного и того же отправителя, полученные в разных странах, вряд ли могли быть проделкой шутника.

"Может, Бриз был прав, — думала Плам. — Может, мое стремление разоблачить тех, кто фабрикует подделки, действительно чревато… опасными последствиями».

Она молча повернулась к Дженни, и они обнялись, только на этот раз уже Дженни утешала Плам, забыв свои гневные слова, которые в сердцах говорила только что.

В дверях студии появилась Лулу.

— Клара говорит, что мы можем приехать прямо сейчас, но нам надо поторопиться, она собирается в театр. — На лице у нее появилась жалобная гримаса. — Извини, Плам. Вольфа стошнило на твое кружевное покрывало. Мне лучше отвезти его домой.

Клара Стивене, маленькая, ухоженная и тихая, жила в Челси в таком же маленьком, ухоженном и тихом доме с террасой, который, очевидно, стоил немалых денег.

В маленькой гостиной Плам с Дженни молча примостились на цветастые стулья и уставились на графолога в халате из розового атласа и роговых очках. Она положила конверт на маленький дамский столик и рассматривала его через лупу, которая зависала над словами, написанными черной шариковой ручкой:

Наконец Клара Стивене проговорила:

— Это симпатичный почерк, свободно струящийся по листу. Скорее всего он принадлежит мужчине. Я могу определить это по размерам пальцев. Это, безусловно, умный и решительный человек, пытавшийся скрыть свой почерк.

— Вы хотите сказать, что почерк не изменен? — с надеждой спросила Плам.

— Только слегка. Характерные особенности остались теми же самыми — как, например, вот эта Т, красующаяся в слове «террас». — Она отложила лупу и ткнула в конверт серебряным ножом для бумаг. — Поскольку буквы усиленно клонятся влево, можно предположить, что обычно он пишет их прямо или с правым наклоном. Ну а поскольку такую великолепную букву Т с основанием, заведенным слева до верха, нельзя написать с правым наклоном, то можно предположить, что обычно эта рука пишет без какого-либо наклона. — Миссис Стивене посмотрела на Плам. — Это быстрая и плавная рука человека с гибким умом, привыкшего манипулировать идеями, быстро приспосабливая их к своим целям. — Словно загипнотизированная, Плам неотрывно следила за кончиком серебряного ножа, перебегавшего от буквы к букве. — Формы букв не отличаются особой оригинальностью. Эти вытянутые и угловатые буквы, похожие на иглы, имеют зловещий вид… А в этих крючках есть что-то претенциозное, что заставляет меня подозревать скрытую агрессивность, алчность и опасность. — Она вернула конверт Плам. — Я уверена во всем, что я только что сказала вам. Но можно еще немножко пофантазировать, если хотите. В вашем случае любая смелая догадка может о казаться полезной.

— Вы, наверное, единственная, кто способен помочь мне в этом деле, — проговорила Плам.

Хотя в комнате было тепло, Клара Стивене поплотнее запахнула халат, словно защищаясь от ветра, и посмотрела на Плам.

— Для этого человека скорее всего характерны навязчивые состояния и злые намерения… Внешне он представляется дружелюбным, но внутри у него явно сидит ущербность. — Поколебавшись, она продолжила:

— И думаю… он может оказаться… неспособным отличить, где зло, а где добро.

— Что вы имеете в виду? — тихо спросила Плам. Вместе с сожалением в голосе миссис Стивене ясно прозвучало предостережение:

— Он может быть психопатом.

— Мне не хватало только психопата! — Черный «Порше» Плам с визгом огибал Слоан-сквер.

— Сбавь скорость, не то мы свернем себе шею, — посоветовала Дженни.

— Мне лучше обратиться в полицию.

— Конечно, тем, кто на виду, часто грозят смертью всякие глупые идиоты.

— Пусть решает полиция.

В полицейском участке на Олбани-стрит, дежурное помещение которого было отделано темным кедром, а одну из стен украшала огромная серебряная эмблема муниципальной полиции, Плам рассказала дружелюбно настроенному дежурному констеблю гораздо больше, чем собиралась. В конечном итоге она выложила всю свою историю, включая даже свои сомнения по поводу поведения Ричарда Степмана в Париже.

— Похоже, это дело для нашего специального подразделения, — заключил констебль. — Сейчас бесполезно звонить им, они все разошлись по домам, их время вышло. Утром мы поставим их в известность, и кто-то скорее всего навестит вас. А этот конверт пока останется у меня.

Дом вдруг показался ей слишком большим, мрачным и зловеще тихим. С улицы не доносилось ни звука. Плам отказалась от предложения Дженни остаться с ней на ночь, но, закрыв на цепочку входную дверь, тут же пожалела об этом. Она то и дело порывалась позвонить Бризу. Но что это даст? Ее новость только расстроит его. И если он, бросив дела, понапрасну вернется в Англию, то как она будет чувствовать себя? А если не вернется, то как она отнесется к этому?

Плам проверила сигнализацию на кухне, затем каждую решетку на каждом окне на всех этажах. Все они были заперты. Сандра проделывала это ежедневно в шесть часов вечера.

Плам решила пойти в студию, где всегда чувствовала себя уютно и в безопасности. Там ее вниманием мгновенно завладела картина, над которой она работала. Ее взгляд медленно прошелся по периметру полотна, затем она осмотрела его с разных сторон. Ей нравилось подступаться к сути, двигаясь взглядом от краев и останавливаясь в углах.

Она взяла кисть и после некоторых колебаний кинула фиолетового по бледно-голубому небу. Отброшенной в раздражении кисти из банки с краской, покрытой корочкой, полетели ярко-розовые брызги, сначала на бирюзовую землю, затем на оранжевое поле. На малиновом фоне выступили желтые пятна, резкие, как солнечные зайчики.

Картина теперь выглядела так, словно подцепила какую-то доселе невиданную корь! Черт! Она явно была не в себе. Это надо же сообразить — браться за работу при искусственном освещении. Она ведь знала, что всякий раз после этого картину приходилось утром переделывать.

Плам прошла в спальню, и ее беспокойство лишь возросло. «Но ведь для этого нет причин», — говорила она себе. Если не считать того, что она в доме одна. Но она уже не раз оставалась в нем одна, и это не тревожило ее.

Раздевшись, она почувствовала себя так, словно за ней наблюдает Пипин Том[4], и отделаться от этого ощущения не могла. К страху стала примешиваться злость.

Неожиданно показалось, что в спальне кто-то прячется. Она кожей чувствовала чье-то невидимое присутствие и почти слышала чье-то дыхание.

Минут пять она стояла в середине комнаты и дрожала, но ничего не происходило. Тогда она легла на ковер у кровати и неуверенно взялась за край спускавшегося с нее покрывала. А что, если, подняв его, она увидит уставившиеся на нее глаза психопата.

Сказав себе, что нельзя всю ночь лежать голой на полу, она осторожно приподняла край покрывала и заглянула под кровать.

Там, естественно, никого и ничего не было, кроме пыли, свалявшейся в комочки.

Она улеглась на холодные льняные простыни с вышивкой, но заснуть не могла. Страхи не отступали. Кто эта неизвестная личность, угрожающая ей? Возможно ли такое, чтобы кто-то хотел убить ее? Шантажист это или убийца? Все кажется несерьезным… пока не откроешь газету. В них полно историй о насилии, творимом психопатами.

Где она могла бы чувствовать себя в безопасности? Где ей спрятаться? Жить в таком страхе невозможно, с этим ощущением канарейки в клетке, когда над ней навис жестокий великан и не спускает с нее глаз, а дверца вот-вот откроется, и тогда…

Плам чувствовала себя в ловушке. Невидимая паутина все плотнее опутывала ее, не оставляя надежды на спасение.

В два часа ночи, разгоряченная и окончательно лишившаяся сна, она открыла шторы и распахнула окно спальни, чтобы впустить прохладный ночной воздух.

Вновь закрыв окно на запор, она повернулась к нему спиной и со страхом подумала: «А если у психопата есть пистолет и он взобрался на дерево за окном?» Правда, парк закрывают с наступлением темноты. Но он мог спрятаться в кустах, а потом взобраться на дерево…

Но откуда ему знать, что она откроет шторы? Плам попыталась вернуть себя к реальности. Ну получила она два письма с угрозами. Полиция же утром займется этим. А до той поры никто не сможет влезть в дом. Так что ей остается только забраться в постель и зарыться с головой под одеяло.

Но сон все равно не шел. Она попыталась читать, но не смогла сосредоточиться на последнем романе Айрис Мердок и начала читать триллер Дика Фрэнсиса, взяв его с тумбочки Бриза. В голову опять полезли убийцы, творящие свои кровавые дела.

В конце концов она сказала себе, что такие вещи происходят только в книгах, а не в реальной жизни. До прихода полиции ей просто придется посидеть дома, велев Сандре никого не впускать и держать дверь на цепочке.

Глава 20

В залитой утренним солнцем гостиной Плам сидела на краешке софы и во все глаза смотрела на своего посетителя с таким чувством, словно ее принимали на работу. Она понимала, что история с картинами в ее изложении для полицейского вышла путаной и туманной. Хотя детектив — инспектор Кригг из специального подразделения полиции по борьбе с махинациями в области искусства — терпеливо выслушал ее до конца, подчеркнуто бесстрастное выражение его лица говорило, что он не склонен излишне драматизировать ситуацию.

Она удивилась, увидев его. Он выглядел не больше чем на тридцать лет и напоминал представителя той категории публики, которую всегда видишь на модных лондонских вечеринках. Высокий и стройный, с вьющимися рыжими волосами, бледным веснушчатым лицом, он смотрел на мир глазами такой яркой синевы, что их можно было принять за дорогие контактные линзы. Вежливо, быстро и точно он обобщил ее рассказ хорошо поставленным голосом, уточнил фамилии фигурировавших в нем лиц и сказал:

— Я не вижу пока необходимости проверять изложенные вами факты. К настоящему моменту мы не располагаем официальными жалобами владельцев по поводу этих подделок и не можем ничего предпринять, хотя нам было бы интересно знать окончательные результаты вашего расследования.

— Этому человеку хорошо известно, что я сейчас отслеживаю не одну картину, — поежившись, сказала Плам, — значит, он относится к моему близкому окружению.

— Есть ли у вас близкие друзья среди американцев? Плам отрицательно покачала головой.

— Масса знакомых в Нью-Йорке, но ни одного, живущего в Великобритании.

Детектив закрыл свою записную книжку и произнес, тщательно подбирая слова:

— Вполне возможно, что за этим нет ничего зловещего.

Письма могут быть просто дурацкой шуткой или делом рук кого-то, кто просто не любит вас и хочет выбить вас из колеи, напугать, но отнюдь не собирается убивать. Иногда люди пишут подобные письма по той же причине, по какой вонзают иголки в восковые фигуры в надежде, что бог или дьявол вмешаются и сделают так, как им хочется. — Детектив чуть подался вперед. — Не хочу вызывать у вас излишних опасений, но все же скажу, что полиция всегда воспринимает подобные угрозы со всей серьезностью. Мы просто не можем позволить себе относиться к ним иначе. Так что, пожалуйста, будьте осторожны и сразу же звоните мне, если что-то произойдет. Вне службы меня можно найти вот по этому телефону. — Он протянул ей визитную карточку. — Из-за этих неприятных писем вы, возможно, начнете связывать вещи, которые в другой ситуации показались бы вам несовместимыми, и видеть совпадения там, где их на самом деле нет. К примеру, вы встретили мистера Степмана с картиной в Париже; слышали, что Чарльза Боумана видели на пароме; обнаружили, что Лео Манн иногда перевозит предметы искусства на континент. Эти факты не обязательно связаны с преступной деятельностью.

Плам, вначале обрадовавшаяся, что ее воспринимают всерьез, почувствовала разочарование. Ей стало казаться, что он заносит ее в раздел картотеки, отведенный для великовозрастных леди, которым мерещится, что за ними подглядывает Пипин Том.

Когда детектив ушел, Плам бросилась наверх переодеваться к ленчу. Только она натянула черные колготки и влезла в короткие огненно-рыжие брюки и ботинки, как позвонил Макс и спросил, не хочет ли она пригласить его на ленч.

— Извини, дорогой, но сегодня я занята. А что случилось?

Оказывается, поразмыслив. Макс пришел к выводу, что гончарное ремесло не для него, и твердо решил стать театральным дизайнером. Теперь он хотел закончить курсы осветителей сцены и просил у нее совета. Поговорив с сыном, Плам накинула черную кружевную жилетку, солнечно-желтый твидовый жакет под стать брюкам и отправилась в помпезный «Реформ-клаб», где устраивался ленч в честь Валентины Терешковой, которая хоть и не могла сравниться по известности с Иваной Трамп, но достигла в своей жизни больше, чем какая бы то ни было женщина, став первой в мире женщиной-космонавтом, ученым и членом нового советского парламента.

Валентина, обыкновенная веселая женщина, обходила гостей с очаровательной улыбкой и в приподнятом настроении, хотя Плам показалось, что она чувствовала бы себя более уютно в летной экипировке, чем в своем роскошном черно-белом одеянии. Когда они заговорили, Плам, поддавшись влиянию момента, спросила, счастлива ли она. Валентина удивленно посмотрела на нее и рассмеялась.

— Да. Но не так, как рассчитывала и загадывала. Я разведена.

— Разве можно рассчитывать счастье?

— Нет, конечно. Но можно управлять своей жизнью так, чтобы увеличить свои шансы стать счастливой.

— Каким образом?

— К примеру, выбрав себе работу по душе. Это не менее важно, чем иметь работу, хорошо оплачиваемую. — Валентина повела рукой в сторону гостей. — Это известно каждой из присутствующих здесь женщин. — Другую руку Валентина по просьбе фотографа положила на плечо Плам. — Для самоуважения важно, чтобы вашу работу ценили другие. Особенно если вы сами ведете хозяйство своей семьи, — добавила Валентина.

— Но ваша работа была такой опасной, — заметила Плам. — Вам не было страшно, когда стартовал ваш корабль?

— Конечно, было. Всем когда-нибудь бывает страшно.

— А как вы преодолеваете страх? — Из головы у Плам никак не выходило второе письмо с угрозой.

— Привыкаешь к нему и делаешь свое дело. Иначе ничего не получится.

Бриз вернулся как раз к завтраку.

— Но в следующий понедельник мне надо опять быть в Нью-Йорке, — предупредил он Плам, когда та терла ему спину в ванне. — Не могла бы ты потереть мне ниже, дорогая… и посильней… еще ниже. Вот так, хорошо… Не понимаю, почему ночной полет выматывает так же, как и дневной. Я чувствую себя выжатым лимоном.

— Надеюсь, что ты не станешь вечным трансатлантическим скитальцем. — Плам выжала губку над его головой и потянулась за шампунем.

Бриз вздыхал с облегчением, когда она массировала ему кожу головы.

— Не исключено, что у меня будет возможность слетать в Рио… Хочешь прокатиться со мной? У Виктора Марша в Бразилии есть друг — горнорудный магнат, которому хочется составить свою коллекцию картин и предстать филантропом. Он намекает, что в конечном итоге собирается передать картины своему государству. Поэтому ему нужен европейский агент. — Он повернул голову и усмехнулся сквозь мыльную пену, струившуюся по щекам. — Сказочная работенка, не так ли? Он прилетает из Рио-де-Жанейро по каким-то другим делам и сможет встретиться со мной в Нью-Йорке седьмого апреля. Черт, мыло попало в глаз.

Плам окатила его из душа. Бриз опять повернулся и посмотрел на нее.

— Кстати, Виктор просил передать, что был бы рад забыть о пари по поводу голландского натюрморта с цветами. Я воспринял это с большим облегчением.

Плам села на корточки.

— Ты просил его об этом, правда? Из-за бьеннале?

— Не только из-за этого, дорогая. — Бриз выбрался из ванны. — Бедному Виктору сейчас не до этого. Его беспокоит дочь. Сюзанна, как всегда, довела ситуацию до абсурда, продолжая раздувать ее в средствах массовой информации. — Он завернулся в банное полотенце. — Она организует новую горячую линию для подростков, склонных к самоубийству, а это значит, что у нее почти не остается времени для Фелисити.

— Бедный ребенок. Конечно, я не стану отвлекать Виктора. Это очень великодушно с его стороны предложить забыть пари. — На секунду Плам испытала искушение принять предложение. Ей надо только согласиться, и она сможет сбросить с себя непосильный груз поисков тех, кто плодит подделки. Бриз быстро все уладит. Она больше не будет получать писем с угрозами. Сможет мирно спать по ночам. И жить своей жизнью.

Она медленно проговорила:

— Это было бы самое лучшее. — И рассказала Бризу о втором анонимном письме, а также 6 том, что думает о нем графолог.

Бриз, обернутый полотенцем вокруг тонкой талии, мгновенно напрягся.

— Слава богу, ты наконец поняла, что откусила больше, чем можешь прожевать! Я сам поговорю с этим полицейским детективом. И скажу, чтобы в будущем он имел дело со мной. Мне надо, чтобы ты попросту забыла об этом и сосредоточилась…

— ..на бьеннале, — мрачно закончила Плам. — Кстати, детектив хочет видеть первое письмо. Куда ты положил его? Бриз потянулся за халатом.

— Я выбросил его, когда вернулся из Нью-Йорка и разбирал бумаги. — Он открыл дверь в свою туалетную комнату. — Теперь мне ясно, что не следовало делать этого. Но я действительно считал, что это чья-то неумная шутка, а не настоящая угроза, да я и до сих пор так считаю.

Плам была возмущена. Бриз не имеет представления, что это значит, когда кто-то грозится тебя убить.

…К, вечеру детектив инспектор Кригг и Бриз за кофе в гостиной обнаружили, что их школы были давними соперниками по крикету. Они немедленно нашли общий язык, подружились и стали союзниками. Плам почувствовала себя лишней.

Инспектор объяснил, что полицейским экспертам мало что дает анализ конверта и бумаги с посланием, поскольку и то и другое можно найти в любом канцелярском магазине. Жаль, что Бриз выбросил первое письмо, теперь у них нет возможности сравнить.

Отпечатки пальцев, обнаруженные на втором письме, принадлежат только Плам, Лулу, Дженни и графологу, а многочисленные отпечатки на конверте слишком нечеткие, они ничего не могут дать. В полиции согласны с графологом в том, что конверт мог быть надписан интеллигентным мужчиной, но это еще не значит, что он же является автором послания. Графологические догадки Клары Стивене в отношении психической неуравновешенности автора полиция не принимала в расчет, полагая, что они излишне драматизируют ситуацию.

— Значит, этого психопата скорее всего не существует? — спросил Бриз.

— Графолог сказала, что это всего лишь догадка.

Бриз с улыбкой повернулся к Плам.

— Теперь ты видишь, дорогая. Тебе не стоило беспокоиться по поводу страшных убийц, поджидающих тебя на деревьях.

Плам, хотя и неуверенно, все же настаивала на своем:

— В обоих письма есть какая-то загадка. Кто-то хочет, чтобы я прекратила поиски изготовителя подделок. Правильно ? Но откуда ему известно, что я занимаюсь этими поисками? — Она прикусила нижнюю губу. — У меня такое впечатление, что он наблюдает за каждым моим шагом. Вот что больше всего пугает меня.

Бриз снисходительно посмотрел на нее.

— Если кто-то наблюдает за тобой, то он видит только то, что ты торчишь наверху в своей студии и пишешь, а не бегаешь по Лондону или Парижу с лупой.

— Но два письма с угрозами все же были направлены вашей жене, — заметил детектив, — и ни она, ни вы не знаете, кто бы мог иметь на нее зуб. Так, может быть, это дело рук ваших врагов, мистер Рассел? У вас они есть?

Бриз мрачно усмехнулся.

— Могу назвать с десяток конкурентов. И если говорить серьезно, то у любого бизнесмена в моем возрасте найдутся враги. Но я, как ни странно, не могу даже представить себе кого-нибудь конкретного.

Плам заметила настороженность в глазах Бриза и поняла, что он лжет.

Детектив наводил справки. Чарльза Боумана на месте не оказалось, он вместе с отцом находился в круизе по Карибскому морю. Леди Степман подтвердила, что просила сына продать от своего имени рисунок работы Аугустуса Джона, выполненный пером и чернилами. Он был подарен ее матери самим художником. Теперь в том месте в гостиной, где он когда-то висел, можно видеть кусок невыцветших обоев. Леди Степман сама определила, где продавать рисунок, и дала ясно понять, что сделать это надо было, не привлекая внимания, ей не хотелось, чтобы стало известно о ее трудном материальном положении. Она выбрала галерею «Леви-Фонтэн», и чек оттуда был выписан на ее имя.

Детектив добавил, что, будь вдова генерал-майора сэра Стефана Степмана закоренелой преступницей, стоявшей во главе банды, промышляющей предметами искусства, она бы не жила в скромном домике на Глосестер-роуд вот уже семнадцать лет, а занимала бы роскошные апартаменты.

После того как детектив ушел, Плам спросила:

— Кто имеет зуб на тебя? О ком ты подумал? В конце концов Бриз признался, что на секунду ему пришло в голову, что этим человеком может быть Джейми Лоример. Он вполне мог быть в Нью-Йорке на Рождество и находился в Лондоне в момент отправки второго письма.

— Я никогда не понимала, почему ты так презираешь Джейми, — сказала Плам. — Причины тут явно более глубокие, чем профессиональное соперничество.

— Ты права, как всегда, — мрачно согласился Бриз. — Этот негодяй разболтал прессе о моей первой жене. Ему рассказал эту историю какой-то приятель с острова Ивиса, куда отправилась Джеральдина Анна со своей любовницей. Можешь представить, что я чувствовал, когда читал об этом в газете, но настоящим ударом это стало для матери Джеральдины Анны, которая до этого не знала, что ее дочь лесбиянка.

— Я не могу поверить, что эти письма посылал Джейми!

— Ради бога, давай забудем о них, — раздраженно оборвал ее Бриз. — Раз ты согласилась бросить свои поиски, подобных писем больше не будет.

— Я еще не решила.

— О господи! — воскликнул Бриз и выскочил из комнаты. Плам сказала себе, что не следовало бы забывать, что воспоминание о первой жене всегда раздражает Бриза, как, впрочем, и ее тоже, в какой-то степени. Каждая вторая жена в той или иной мере страдает синдромом Ребекки и ревниво раздумывает о том, сильно ли муж любил ее предшественницу. Так думала Плам, когда зазвонил телефон.

— Лео! Чему обязана? — В трубке стоял гул голосов, и Плам решила, что Лео звонит из какого-то паба.

— Плам., ты слышишь меня?.. Да, я в «Грозди винограда»… Послушай, мне кажется, я обнаружил кое-что интересное для тебя… Думаю, я знаю, кто сбывает эти поддельные картины. Мне следовало бы догадаться об этом раньше, потому что я дважды видел его на пароме и оба раза он был один. Помнишь, я говорил, что паром самое подходящее средство для контрабандной переправки? Нет, не по телефону… Нет, я не могу говорить громче… Вокруг полно людей, а я не хочу, чтобы это кто-нибудь услышал. Что? Не могу разобрать ни слова… О господи, здесь как в зоопарке…

Послушай, почему бы мне не приехать к тебе?

— Это невозможно, Лео. Через полчаса мы встречаемся в «Савойе» с какими-то клиентами из Швейцарии. Но к девяти мы освободимся. Может, поужинаешь с нами? Нет? Тогда давай договоримся на завтра… Хорошо, у тебя, около четырех. Не терпится услышать твою новость.

Интригующий звонок Лео привел Плам в возбужденное состояние, и, одеваясь, она принялась насвистывать.

— Что это с тобой? — удивился Бриз, завязывая галстук. — Только что ты была как в воду опущенная.

Взволнованная, она поглядела на него просительным взглядом:

— Дорогой, мне нужен еще один только день, чтобы разобраться с этими подделками.

— Оставь это! — оскалился Бриз. — Один день ничего не может решить.

— Может! И ты знаешь, как мучает незавершенное дело! — Всовывая ноги в туфли на серебристой платформе, она рассказала Бризу о своем телефонном разговоре с Лео.

День был таким же хмурым, как и большинство других в Англии весной. «Неудивительно, что нарциссы с такой неохотой кивают своими золотыми головками», — думала Плам, на большой скорости проезжая через Риджентс-парк на своем черном «Порше».

Лео жил в южном конце Мэддокс-сквер, в небольшом мрачном доме, который вот-вот должны были снести. Здесь доживали свой век несколько офисов и жилых квартир. Все дышало запустением и заброшенностью. Похоже, многие годы на содержание дома не тратилось ни пенни.

Обнаружив с удивлением, что входная дверь распахнута, Плам нажала кнопку звонка Лео, но ответа не последовало. «Наверное, звонок не работает, поэтому Лео и оставил дверь открытой», — подумала Плам и быстро поднялась по узкой крутой лестнице на второй этаж. Дверь в квартиру Лео тоже была приоткрыта, и, толкнув ее, Плам вошла. В большой белой комнате одиноко стояли два потертых кожаных кресла и такой же диван перед камином. Большой рабочий стол возле окна был завален газетами и журналами.

На кремовом ковре ручной работы между черным диваном и камином лежал Лео, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. Его редеющие светлые волосы были всклокочены, лицо искажено гримасой ужаса, руки широко раскинуты. Голое тело было в темных пятнах запекшейся крови. Лео не подавал никаких признаков жизни.

От страха Плам закричала. Тут же пришла мысль, что ей не следовало делать этого! Убийца мог все еще прятаться в доме! Если это так, то он слышал ее и знает, что она здесь!

Она не могла двинуться с места. Кровь стучала в висках, сердце учащенно колотилось, как после тяжелого бега. «Я должна выбраться отсюда!"

Но ноги не подчинялись ей. Она вслушивалась в тишину дома, пытаясь уловить малейший звук.

"Если кто-то сейчас появится из спальни или из ванной, ему не составит труда убить меня, потому что я даже под страхом смерти не смогу пошевелиться».

Неожиданно резко зазвонил телефон.

Его пронзительные и настойчивые звонки вывели Плам из оцепенения. Она подскочила к столу, нащупала телефон и трясущимися руками прижала трубку к уху.

— Лео? — кричал женский голос. — Бенни хочет видеть тебя в своем офисе.

— Лео убит, — выпалила Плам. — Он лежит здесь мертвый… тут кругом кровь… Вызовите полицию, быстро… Кто?.. Плам Рассел, его знакомая. — Она бросила трубку и, сорвавшись с места, кинулась в открытую дверь.

В одно мгновение сбежав по шаткой узкой лестнице, она вылетела на улицу, добежала до своего аккуратного маленького «Порше», рванула дверцу, забралась внутрь и закрылась на защелку. Она дрожала от страха и не могла пошевелиться, пока не услышала стук в боковое стекло.

Из-под форменной фуражки глядело круглое как луна лицо.

— Мне придется выписать вам штраф, мадам, если вы не отъедете.

Через два часа «Порше» с прилепленной к ветровому стеклу квитанцией о штрафе все еще стоял на Мэддокс-сквер, а Плам, продолжая дрожать от страха, махала подъезжавшему такси, чтобы добраться до дома.

На кухне Бриз поил ее чаем.

— Послушай, дорогая, все закончилось. Ты держалась молодцом с полицией. Сейчас ты выпьешь это и отправишься в постель. — Он подлил виски в чашку. — Не спорь, дорогая, пей!

— Наверное, кто-то подслушал, как Лео говорил со мной по телефону из «Грозди винограда», — твердила она, — когда мы договаривались с ним о встрече. Наверняка его убил кто-то из тех, чьи голоса доносились в трубке.

Бриз налил себе виски не разбавляя.

— Ты уже говорила об этом полиции, дорогая. Нет никаких причин считать, что смерть Лео связана с твоим делом, хотя полиция, как мне кажется, учтет такую возможность. Но тот, кто подделывает картины, не обязательно бывает убийцей. И я не вижу никакой связи между этими двумя преступлениями. — Он примостился на краю кухонного стола и, покачивая ногой, ободряюще улыбался ей. — В полиции сказали, что ему дважды выстрелили в живот и один раз в грудь с близкого расстояния. Пистолет не найден. Убийство, предположительно, было совершено между часом и двумя часами ночи. На ужин Лео ел карри. Это все, что удалось им узнать. — Бриз приложился к стакану. — Ты говоришь, Лео клялся, что не имеет к подделкам никакого отношения, так почему бы не поверить в это?

— Но Лео знал, кто занимается подделками, — возразила Плам. — Именно это он сказал мне. По крайней мере, мне так кажется… Я не могу вспомнить в точности, что он говорил. Мне надо было записать это…

— Совершенно не важно, что сказал Лео! Его смерть не имеет никакого отношения к подделкам! И тебе нечего больше соваться в это опасное дело!

— Почему ты так уверен, что здесь нет связи?

— Потому что нет никаких оснований считать, что она есть! Это превращается у тебя в навязчивую идею! — Бриз посмотрел на нее с беспокойством. — Мне лучше взять тебя с собой в Нью-Йорк. Я не могу оставить тебя в таком состоянии.

— Нет, Бриз, со мной все будет в порядке.

Плам решила, что в Лондоне, где все знакомо, ей будет спокойнее, чем в Нью-Йорке. А если кто-то и охотится за ней, то почему бы ему не слетать в Нью-Йорк? Именно там она получила первое угрожающее письмо.

— Может быть, Дженни побудет со мной это время, — сказала она, — да и тебя не будет всего несколько дней.

Она послушно легла в постель и, уставившись в беззаботную розовато-желтую картину Эмили, вновь задумалась над таинственной историей.

Как только Бриз уехал в аэропорт, Плам тут же вызвала такси и отправилась в Ковент-Гарден. Через пятнадцать минут она сидела в редакционном офисе журнала «Новая перспектива» перед боссом Лео, которого звали Бенни Смит. Его помощь была необходима Плам, и ей пришлось поведать ему свою историю.

Бенни сочувственно кивал.

— Могу представить, каково вам пришлось, Плам. Полиция уже дважды брала меня в оборот.

Глядя в розовощекое лицо Бенни с мелкими заостренными чертами, Плам раздумывала, следует ли ей доверять ему.

Из-за толстых линз на нее был устремлен такой же изучающий взгляд Бенни.

— Думаю, что вначале они заподозрили меня, но у меня оказалось железное алиби. Мы живем далеко отсюда, в Патни. В тот вечер, когда был убит Лео, мы с Кэрол ужинали у друзей и, вернувшись к себе, обнаружили, что у нас побывали варвары. Из числа тех, которые мстят всему миру за то, что с ними происходит. Кругом было нагажено так, словно они специально напились касторки, прежде чем отправиться на дело. Они мочились в ящики с одеждой Кэрол и творили все, что им хотелось. Так что с полуночи у нас работала полиция. Хорошо еще, что те молодчики не застали Кэрол одну в доме, — добавил он.

— Да уж. — Плам поежилась. — Я не думаю, что полиция подозревает меня, для них я безобидная дурочка. Но мне непонятно, почему они думают, что смерть Лео никак не связана с тем, что он хотел рассказать мне.

— Потому что у них есть очень удобная версия его смерти, — сказал Бенни и повернулся к стоящему сзади столу. Открыв сигарную коробку, он достал из нее большую фотографию и протянул Плам. Лео на фото был в угаре какой-то вечеринки или в ночном клубе. Он стоял в середине шеренги высоких и очаровательно улыбавшихся девиц в вычурных вечерних платьях.

— Это все «голубые», — пояснил Бенни. — Лео скрывал это, не хотел, чтобы знали родители. Его отец — почтенный водитель автобуса из Пиннера — считает, что СПИД — это чума, ниспосланная свыше, чтобы избавить мир от нечисти.

— Значит, полиция считает это преступлением на сексуальной почве?

— Могу побиться об заклад. Лично я думаю, что Лео могли убить из-за наркотиков, хотя у меня нет достаточных оснований, чтобы говорить об этом вслух. Лео был у нас внештатным работником — мы не можем позволить себе другого, так что у него не было постоянного заработка. Тем не менее он все время торчал в злачных местах.

— Он торговал наркотиками?

— Что-то в этом роде. Эти его поездки на континент на грузовике были вызваны не только страстью к приключениям… — Бенни спрятал фото в ящик. — В общем, вам не следует винить себя в том, что вы вовлекли его в ваши поиски.

— Спасибо, Бенни, — сказала Плам. — Только я не уверена в этом.

Выйдя из офиса Бенни, Плам брела по булыжной мостовой мимо бывших складских помещений, превращенных ныне в модные лавки, и пыталась собраться с мыслями.

Предположим, что эти два письма написаны шутником и не имеют отношения к подделкам. Допустим, что смерть Лео тоже не имеет к подделкам никакого отношения. Но тогда почему бы ей не продолжить поиски их изготовителя? Ведь она уже подобралась к ним вплотную.

Через несколько дней картина Синтии будет доставлена в Британский институт изобразительных искусств. Если Синтия получит у них доказательства, что это подделка, она сможет официально обратиться в полицию. После этого они обратятся с тем, что обнаружила Плам, в одну из солидных газет, способных раскрутить это дело на обоих континентах. У Виктора появятся основания прижать Малтби. Плам не видела в таком развитии событий ничего опасного для себя.

А что, если смерть Лео, письма с угрозами и подделки — звенья одной цепи? Тогда она страшно рискует. Но, так или иначе, дело уже вышло из-под контроля. И даже если преступник не оставит от нее ни следа, его махинации все равно обнаружатся, да и ему самому не миновать разоблачения.

В конце концов она заключила, что все же наиболее разумно исходить из того, что ей грозит опасность. В этом случае у нес оставались две возможности избежать ее. Первая — это разоблачить преступника прежде, чем он расправится с ней, но это казалось ей маловероятным. Проще всего было спрятаться и не высовывать носа, пока Британский институт вполне определенно не докажет, что картина Синтии является подделкой.

Вдруг она осознала, какой незащищенной была на оживленных улицах Ковент-Гардена. Она быстро оглянулась и заторопилась к автостоянке, где оставила свой «Порше».

Задолго до рассвета Плам проснулась от крика, который все еще отдавался у нее в ушах. Она поняла, что крик был ее собственным. Атмосфера в спальне была удушающей, и опять, как и в прошлый раз, в ней ощущалось чье-то угрожающее присутствие. Что это Бенни говорил такое, когда рассказывал про взломщиков? Хорошо, что они не застали его жену в доме одну.

Дрожащей рукой она включила ночник. Дыхание постепенно выровнялось. Она выскользнула из постели и, подскочив к окну, распахнула шторы. Вместе со слабым утренним светом, заполнявшим спальню знакомыми очертаниями, приходило осознание того, что она не сможет избавиться от страха и ощущения беззащитности, пока преступник не будет обнаружен и схвачен.

Она понимала, что бесполезно искать защиты у Бриза, Дженни или Лулу. Они опять будут советовать ей прекратить поиски. Они не понимали так, как она, что если угроза была реальной, то останавливаться ей уже поздно.

Так что ей оставалось либо сидеть дома — а в этом случае ее враги будут знать, где ее можно найти, — либо уехать, убедившись, что за ней не следят, куда-нибудь, где можно переждать, пока картина Синтии будет проходить проверку. Ей необходимо такое место, о котором бы никто не знал.

И она вдруг сообразила, где может надежно укрыться до приезда Бриза. Об этом месте она не скажет ни Лулу, ни Дженни, чтобы они случайно не проговорились кому-нибудь. Она сообщит только Бризу.

Глава 21

"Меня ждет Аквитания», — думала Плам, глядя в иллюминатор самолета. Слово казалось ей загадочным и волшебным.

В XII веке Элеонора Аквитанская, одна из самых богатых наследниц в мире, вышла замуж за Генриха Плантагенета, будущего короля Англии. Ее приданым была область Гиень и почти все Атлантическое побережье Франции. Огромное богатство не принесло счастья Элеоноре, а распри из-за огромного куска Франции, который в качестве ее приданого переходил к Англии, привели к Столетней войне между этими странами.

Сейчас Плам могла видеть, как далеко внизу это зелено-золотистое приданое Элеоноры медленно вырисовывается сквозь дымку облаков. Стекавшие сюда с восточного амфитеатра гор три главных реки юго-запада Франции величаво несли свои воды в Атлантику по цветущим долинам Аквитании, где производилось одно из прекраснейших в мире вин — кларет «Бордо».

На западе вдали высились шпили красивого города, словно это был Париж в миниатюре, и открывался вид на крупнейший во Франции виноторговый порт. За его светло-серыми строениями перекатывался волнами Атлантический океан.

Плам направлялась в Аквитанию не только затем, чтобы спрятаться от неизвестных врагов. С той самой встречи с тетей Гарриет, когда во время их долгого разговора на кухне та спросила, счастлива ли она, Плам не покидал один мучивший ее вопрос.

…Тогда Плам попыталась увильнуть от ответа:

— Это такая же запретная тема, как секс.

— Секс считается запретной темой лишь потому, что женщины винят кого угодно, только не себя, за то, что не испытывают уготованного им при этом счастья, — категорически заявила тетя Гарриет и подлила вина в стакан Плам. — Но каждая из нас должна сама отвечать за свою сексуальную жизнь. И за всю свою жизнь вообще.

— Так почему женщины не научены отвечать за себя?

— Потому что их матери не знали, как научить этому, а отцы не считали необходимым. — Тетя вылила остатки вина в свой стакан и выжидательно посмотрела на Плам.

После долгого молчания Плам призналась:

— Нет, я не могу сказать, что счастлива.

— По крайней мере, ты сознаешь это. Некоторые вообще не задумываются о своей жизни, пока их не клюнет жареный петух. Другие предпочитают закрывать глаза на то, что не имеют счастья.

— Что мне делать, тетя Гарриет?

— Определить, чего ты хочешь и чего не хочешь — и почему. — Тетя прикурила сигарету. — Затем одно за другим вычеркнуть из своего списка то, что тебе не нужно. — Она усмехнулась. — Секрет жизни в вычеркивании, вот если бы только знать, как это делать. — Она выдохнула струйку дыма. — В итоге у тебя останется только то, что тебе на самом деле нужно для жизни в согласии с собой. Вот тут и явится счастье, ведь это еще и состояние души.

— Вообще-то я знаю, чего хочу, — сказала Плам. — Чтобы и во всей остальной моей жизни я была такой же счастливой, какой бываю, когда пишу картины.

— Теперь определи поточнее, деточка. Но сама, без подсказки, потому что счастье у каждого свое. Только ты сама можешь решить, что ты ищешь, и только ты можешь найти это.

— С чего же начать?

— Где и когда ты была блаженно и беззаботно счастлива в последний раз? Отправляйся туда и разберись почему. Плам надеялась разобраться в Аквитании.

Когда самолет начал снижение, Плам увидела блестящую полоску Гаронны, змеей петлявшую между темных деревьев по золотым и зеленым клеткам местности. В долинах реки росли дыни и персики, абрикосы и нектарины, яблоки и виноград, табак и подсолнечник. Подсолнухи росли в поле у реки, сразу за ее садом. Интересно, как изменился Волвер за эти одиннадцать лет? Наверное, на другом берегу уже выросла целая куча каких-нибудь уродливых сооружений.

Самолет снижался, и Плам начинала различать сонные серые деревни, фермерские подворья, дубравы и перелески, подступавшие к небольшим сопкам. Она знала, что летом там под каштанами и дубами растет земляника, а осенью полно грибов. Она как будто даже ощутила, как пахнет в лесу, и почувствовала, как пружинит под ногами сырой слой перегноя из опавших листьев, веток и коры.

В начале апреля, наверное, синих колокольчиков еще не увидишь, но в перелесках в эту пору всегда полно других цветов. Плам припомнила, как собирала жимолость, сладкие коренья, шиповник, васильки и маки. Местные хозяйки никогда не рвали полевые цветы, они выращивали розы, лилии и нестерпимо яркие георгины — для украшения своих домов. В Волаере к природе относились по принципу «люблю — ненавижу». Чертополох, крапива, ежевичник решительно выкорчевывались с делянок; скворцы и грачи не подпускались на пушечный выстрел. Осенью здешние мужчины охотились на диких кабанов, зайцев, птицу и все, что двигалось. По воскресеньям они снимали со стен свои ружья и на пару часов устраивали побоище, а затем отправлялись на мессу в церковь, выстроенную еще в XII веке их английскими врагами. Церковь была через дорогу от коттеджа Плам.

Волвер, что значит «зеленая долина», находился в шестидесяти милях к юго-западу от Бордо. До него можно было добраться только по узкому шоссе, проложенному на месте бывшей проселочной дороги. Случилось это лишь в 78-м, всего затри года до того, как здесь появился водопровод. На аграрный юго-запад Франции лишь недавно пришла сельскохозяйственная техника. Плам еще помнила пару волов, которых ее сосед, дедушка Мерлин, впрягал в плуг. У старика никогда не было ботинок — а зачем? Они все равно износятся. И он ходил в деревянных сабо до самой смерти, которая случилась через год после того, как Плам купила здесь коттедж. Бережливость и экономия царили в Волвере, и здесь никогда не выбрасывалось то, что можно было использовать еще раз. Куски проволоки, изъеденные жучком ножки стульев, крышки банок — все аккуратно хранилось в амбаре или на чердаке.

Как и по всей Аквитании, здешние крестьяне полагались только на свои силы и сами обеспечивали себя всем необходимым, придерживаясь старых традиций и следуя заповедям предков, которые, в отличие от крепостных помещичьей России, имели небольшие земельные наделы и гордились своей независимостью, считая себя навечно приросшими к этой земле. Здесь трудно было прижиться тому, кто не работал на земле, хотя в пяти километрах находился небольшой промышленный город Миромон с заводами и фабриками. Ранним утром кое-кто из Волвера отправлялся туда на велосипеде, чтобы отработать смену на обувной фабрике или на кожевенном заводе.

Селянам было неведомо безделье, как подметил Бриз во время своего единственного визита в Волвер. В поле всегда находилась работа. Они старались как можно меньше полагаться на внешний мир, собственными руками добывая себе пропитание. Каждая семья сама выращивала корм для скота, овощи, фрукты и орехи. Коров теперь держали немногие. «Корова — это рабство», — говорили в деревне. А вот со свиньей проще, и каждая семья хотя бы одну, да откармливала. На задних дворах у всех водились куры, утки, гуси и кролики. Вино и даже ликеры были с собственных виноградников. Самые горячие споры разгорались по поводу того, у кого они лучше.

В конце лета 83-го, когда Тоби было одиннадцать, а Максу девять, Плам привезла в Волвер Бриза. Ему здесь не понравилось. Он изнывал, томился, страдал от недостатка комфорта и страшно раздражался, что нет телефона. Позднее он назвал деревенскую мечту Плам культурным самоубийством.

Идеальный отдых в сельской местности Бриз представлял себе не иначе как в Тосканском монастыре или в одном из замков Прованса, где есть все атрибуты современной цивилизации. Поэтому в течение девяти лет Плам не была в Волвере. О том, что у нее есть коттедж, было известно немногим, и уж почти никто не знал, где именно он находится.

И вряд ли какому-нибудь убийце придет в голову искать ее в этом сонном местечке. Волвер — тихая маленькая деревушка, где никогда ничего не происходило. Вот почему местные дети, едва повзрослев, старались сбежать отсюда в неоновое и грохочущее музыкальными автоматами чрево современных городов.

На перекрестке возле школы Плам повернула налево и повела в гору взятый напрокат белый «Ситроен». Она ощутила прежнюю радость, завидев кремовые стены и лавандовые ставни своего коттеджа. Маленький сад стоял в бело-розовом цвету, поддеревьями колыхалась буйно разросшаяся трава. В тени высокого берега, поросшего ивняком, на противоположной стороне реки мирно щипали траву или спали коровы. Дальше простиралось пшеничное поле, а за ним плавно вздымался зеленый край долины.

Плам свернула с дороги и остановилась под цветущей вишней. Рядом росла слива, которую она не узнала, но потом припомнила, что как-то в конце сентября, перед самым возвращением в Лондон, посадила маленький саженец. Теперь он превратился в настоящее дерево. Чувство было такое, словно она, побитая и измочаленная, вернулась домой после долгого хождения по мукам и теперь может наконец спокойно отдохнуть. Здесь она забудет тревоги, сядет на траву, положит голову на колени и будет вдыхать аромат, исходящий от кустов лаванды, и влажный воздух, струящийся с реки. Впервые со времени второго письма с угрозой Плам чувствовала себя в безопасности.

Переполненная радостью, она обвела взглядом сад. Трава хоть и высокая, но все же, должно быть, ее недавно подстригали, иначе бы она уже доходила до плеч. Глициния, еще не расцветшая, взбиралась под самую крышу над южной верандой, которая находилась на самом солнцепеке и была отделена от двора лавандовыми кустами. За ними на фоне бледно-золотистого полуденного неба высился силуэт огромной магнолии.

Когда она прошла на террасу, где под ногами захрустели потрескавшиеся плитки, какое-то маленькое животное кинулось от нее и стремительно скрылось в траве. Сразу же вспомнились летние рассветы с песнями жаворонков, полетом ласточек, воркованием голубей, с зайцами, скачущими по росистой траве.

Она вставила ключ в замок кухонной двери, не веря, что он откроется, но дверь сразу же широко распахнулась. Внутри ее охватило такое чувство, словно она попала в старую сказку, в которой сотни лет все пребывало во сне и вот-вот должно было вернуться к жизни. Она обошла кухню, удивляясь, что в ней нет паутины, хотя знала, что Мэри Франс из соседней деревни приходила раз в неделю, чтобы сделать уборку. Но, конечно, коттедж имел заброшенный вид. Чтобы оживить его, требовалось тепло, запахи кухни и цветов, свет огня и улыбок.

Плам подошла к раковине и открыла кран горячей воды.

Через несколько секунд из него ударила теплая струя. Значит, мадам Мерлин подключила электричество и воду, как она просила ее по телефону, который, слава богу, появился в Волвере в 85-м. Подставив руку под струю, такую же искрящуюся, как бриллиант на ее пальце, Плам испытала блаженство, она еще помнила те времена, когда воду приходилось носить ведрами из колодца Мерлинов.

— С возвращением, мадам Рассел! — Все селяне обращались друг к другу официально, редко называя по имени.

Плам обернулась и увидела растрепанные седые волосы, сухопарую фигуру и протянутые руки мадам Мерлин.

Они расцеловались, как было принято у французов, и тут мадам Мерлин обратила внимание на бриллиантовое кольцо Плам.

— Вам не следует носить его здесь — какой-нибудь дурак подумает, что оно настоящее. К несчастью, у нас теперь неспокойно. Кругом воры. Они могут польститься на это кольцо. Спрячьте его в супницу. — Она показала на полку над печкой.

Через пять минут на кухне дымилась печь, а женщины, сидя рядом в креслах, судачили о событиях последних девяти лет, которые невозможно было вместить в рождественские открытки. Плам было легче: да, она все еще балуется живописью; бизнес мужа процветает, слава богу; нет, детей больше не заводили — на все воля господня; сыновья окончили школу и оба учатся в художественном колледже; конечно, постоянную работу найти в наше время очень трудно.

Рассказ мадам Мерлин сводился к долгому перечислению всех тех, кто умер в их краях за последние одиннадцать лет. Ее муж отошел отдел. Семейной фермой теперь занимается ее дочь Соланж. Вторая дочь служит капралом в военно-воздушных силах; Поль… бедный Поль… да, по-прежнему учительствует — по сути дела, вся начальная школа на нем. Поль вернулся домой после постигшей его трагедии…

Три года назад, во время поездки к родителям, жена Поля, Анни, погибла в автомобильной катастрофе возле Тулузы. Пьяный водитель на повороте выскочил на полосу встречного движения… чудовище, изверг, которому нет прощения… Двухлетние близняшки Поля, Мэри и Роз, были пристегнуты ремнями на заднем сиденье и потому не пострадали, благодарение всем святым. Водитель отделался двумя годами условно и даже не попал в тюрьму, потому что оказался богатой и важной персоной, из тех, кто умеет выйти сухим из воды…

— Но вы мне ничего не писали об этой трагедии! — воскликнула Плам.

— Всего не напишешь в поздравительной открытке, — вздохнула мадам Мерлин, вытирая глаза краем фартука, и стала рассказывать о печальных переменах с ее сыном. Он ни разу не был в церкви после того, как вынесли приговор тому водителю, и больше не верил правосудию и властям. Но, по крайней мере, он вернулся домой. Она не смыкала глаз, пока он два года учился в Париже. Теперь мадам Мерлин могла присматривать за девочками, хотя Поль не разрешает им постоянно находиться у нее. Они живут втроем в учительском доме у подножия холма, возле школы.

Плам помнила Поля веселым угловатым подростком лет четырнадцати. Теперь ему, должно быть, двадцать семь — двадцать восемь. Однокашники безжалостно смеялись над тем, что он не умеет плавать, пока Плам не научила его. Помнится, она тогда спросила, какое у него любимое стихотворение. Такого у него не было. Тогда любимая песня? Нет. А знает ли он какую-нибудь молитву? Отлично! Он должен будет начать произносить ее, когда она даст сигнал. После трех неуверенных взмахов она заорала: «Начинай!» Лепеча молитву, которая отвлекала его от страхов, Поль доплыл до другого берега реки. Затем повернул и еще раз пересек разделявшее их водное пространство. Это маленькое чудо было отнесено на счет бога. Плам не возражала.

После того как ушла мадам Мерлин, Плам осмотрела весь свой коттедж, что не заняло у нее много времени. Дверь в задней части кухни вела в маленькую розовую спальню с черной металлической кроватью, накрытой кружевным покрывалом. За ней находилась единственная ванная. Кухня, гостиная и две другие спальни выходили на террасу.

В сарае, пристроенном к задней части дома, где когда-то держали животных, Плам среди пустых коробок из-под чая и винных ящиков, покрытых паутиной, обнаружила три велосипеда, от времени покрывшихся ржавчиной. Она протерла от пыли свой и попробовала тормоза. Порывшись среди инструментов, нашла масленку и смазала его. Обнаруженный здесь же насос оказался исправным, и она осторожно принялась накачивать старые шины и вскоре почувствовала, что они стали твердыми.

Выбравшись по неровной траве на дорогу, Плам медленно покатила налево и завихляла по пустынной тропинке, тянувшейся через деревню. В голубых джинсах, синей рубахе в клетку и ярко-желтых туфлях без каблуков она чувствовала себя по-девичьи молодой. Изо всех сил нажимая на педали, чтобы взобраться на гору за деревней, она обретала уверенность и быстро приноровилась к велосипеду. Плам с удовольствием подставляла лицо свежему ветру и вдыхала терпкие запахи полей. На вершине холма за деревней она остановилась и сорвала несколько лютиков. Положив их в плетеную корзинку, повернула назад и помчалась вниз. Пролетела по деревне, где ничто не мешало езде; на пустынной улице не было ни машин, ни кошек с собаками; женщины не выходили из домов, занятые приготовлением ужина, а мужчины еще не вернулись с полей.

Вдыхая запахи трав, она с удивлением спрашивала себя, почему так долго не приезжала в эти божественные места. Всегда находились более важные дела, да и кто мог подумать, что жизнь пролетит как одно мгновение. Она решила, что будет непременно приезжать сюда хотя бы раз в год. Может быть, ей удастся превратить часть сарая в мастерскую, и тогда она сможет серьезно заниматься здесь живописью и у Бриза не будет оснований сетовать, что она пренебрегает работой.

Приблизившись к коттеджу, Плам резко нажала на тормоз, приготовившись свернуть во двор. Не тут-то было.

Плам давила и давила на бесполезные тормоза, а велосипед разгонялся все сильнее. Впереди показались каштаны, стоявшие по краям дороги на перекрестке. Ей надо было быстро решить, свернуть ли в канаву, что могло оказаться опасным, или продолжать катить до следующего подъема за перекрестком, где велосипед остановится сам. Она решила следовать второму варианту, тем более что столкнуться на сонной деревенской дороге было не с кем.

Велосипед набирал скорость. Плам взглянула налево, где стояла школа, там не было никого, и дальше путь тоже был свободен. Посмотрела направо… и, к ужасу своему, увидела, как по дороге к перекрестку приближается маленький красный фургон.

Она вспомнила этот фургон. Это была передвижная лавка, которая приезжала в Волвер раз в неделю. Фургон тащился к перекрестку на небольшой скорости, а Плам казалось, что они летят друг к другу со скоростью света. Столкновение казалось неизбежным. Она еще и еще жала на тормоз, но велосипед все так же несся вперед.

Перед самым перекрестком Плам дернула руль влево и направила велосипед в канаву. Переднее колесо среагировало нормально, а вот заднее пошло юзом. Правая туфля сорвалась с ноги и устремилась вперед. Плам слетела с седла и взвилась в воздух. Последовал удар о землю, и тело пронзила острая боль. Кто бы мог подумать, что густая трава окажется такой твердой?.. Она потеряла сознание.

…На огненно-желтом фоне шевелились ярко-зеленые червячки, затем свет за сомкнутыми веками Плам стал алым. Она медленно приходила в сознание и, инстинктивно схватившись за лоб, почувствовала резкую пульсирующую боль, как будто голову ритмично сжимали в тисках. Смирившись со своим положением, она на секунду вспомнила роды, когда так же приходилось отдаваться во власть боли.

— Не пытайтесь встать. Я отнесу вас в дом и вызову врача. Вы англичанка, не так ли? — послышался густой мужской голос.

Плам застонала и с неимоверным усилием приоткрыла глаза. Над ней, загораживая собой солнце, стоял высокий мужчина и держал в руке ее желтую туфлю.

Плам застонала и закрыла глаза. Когда мужчина поднял ее на руки, боль захлестнула с новой силой.

Слышалось цоканье стальных набоек. Походка у него была неровной и неуклюжей, хотя без такой ноши он, наверное, двигался бы более плавно.

Но что-то было не так… Чувствуя, что ее несут не в деревню, Плам с усилием открыла глаза и посмотрела на мужчину.

Загорелое лицо; волосы черные и блестящие, как вороново крыло; черные прямые брови, сходящиеся над крупным прямым носом; волевой квадратный подбородок. Мужчина посмотрел на нее ясными синими глазами.

— Я несу вас к своей машине. До вашего дома слишком далеко, чтобы нести вас на руках. — Его английский свидетельствовал, что он не из местных. — Вы, должно быть, живете в Волвере. — Откуда он знает, где она живет?

Его широкий чувственный рот растянулся в улыбке.

— Да ведь я — Поль Мерлин. Вы учили меня плавать, помните?

— Как вы себя чувствуете?

Плам узнала силуэт Поля в проеме кухонной двери, выходившей на террасу. На нем были легкие сандалии на веревочной подошве, вылинявшие джинсы и открытый пуловер без рубашки. Его рука потянулась к вороту, он нервным жестом потер ключицу, приоткрыв черные волосы на груди. Рука была изящной, с длинными пальцами и ухоженными ногтями, что не часто встретишь в Волвере, где все трудятся на земле.

Плам, лежавшая на диване перед камином, попыталась было подняться, но вскрикнула от боли. Кожа на левом локте, предплечье и бедре была содрана, а левое колено сильно поранено. На лице ссадины и царапины, как у завзятой велогонщицы.

— Не вставайте. Доктор Комбре велел вам лежать, — напомнил Поль. — Я выправил руль и колеса и — главное — заменил тормозные тросики. Старые разъела ржавчина, и они лопнули, когда вы резко нажали.

Поль говорил участливо, но чувствовались какая-то отстраненность и нервозность. Плам вспомнились слова мадам Мерлин о том, что смерть Анни настолько изменила его, что ей иногда кажется, будто она слышит не сына, а какого-то незнакомого человека.

— Вы хорошо говорите по-английски. — Плам вдруг почувствовала, что ей трудно оторвать взгляд от его бездонных голубых глаз.

— Я преподаю английский. Языки — моя специальность… Нет, я не буду заходить. Ваш велосипед я поставил в сарай. — Поль исчез.

Светло-зеленое спокойствие двора, видневшегося в темном дверном проеме, лишь подчеркивало охватившее ее беспокойство. Она никогда прежде не ощущала в себе такого влечения к мужчине. За десять лет, проведенных с Бризом, она, естественно, обращала внимание на других мужчин и даже кокетничала кое с кем, но дело никогда не доходило до постели. Случайные связи вызывали у нее мысли о вероломстве, передрягах и всяческих неприятностях. Она не хотела испытывать неизбежное в этих ситуациях чувство вины.

Надо перестать думать о Поле. Все это лезет ей в голову, потому что нечем заняться, не о чем думать или беспокоиться. Такое часто случается на отдыхе. Но чувствовала бы она такую слабость в коленях, истому в теле и готовность уступить, если бы рядом, на отдыхе, был Бриз?

Нет. Ни к кому ее еще не тянуло так, как к этому огромному темноволосому французу.

Она видела его только в те немногие и до обидного короткие моменты, когда забегала к мадам Мерлин одолжить сахару, муки или кофе.

После полудня, когда заканчивались уроки, маленькие дочки Поля, держась за руки, шли с отцом по тихой деревенской улице к бабушке, чтобы побыть у нее до ужина. Хотя обе девочки унаследовали голубые глаза и жгуче-черные волосы своего отца, они все же не были точной копией друг друга. Тоненькую и молчаливую Роз уже сейчас можно было назвать красавицей. Она любила наряжаться и при первой возможности надевала серебристые бальные туфельки, полученные в подарок ко дню рождения. Мэри, очаровательная пухленькая хохотушка с косичками, была выше своих сверстниц, не сидела ни минуты на месте и болтала без умолку. Ей было все равно, во что она одета. «Ее тетка Соланж была точно такой же», — говорила мадам Мерлин.

Плам, у которой Поль не шел из головы, всегда внимательно слушала рассказы матери о единственном и обожаемом сыне. Она разглядывала при этом многочисленные школьные и студенческие фотографии (Поль был первым в семье студентом университета), свадебные фотографии (Анни действительно была прелестной), а также многочисленные снимки девочек, сделанные в Париже. Мадам Мерлин, у которой никогда еще не было такой внимательной слушательницы, конечно, не знала, что каждый раз, когда Плам видит ее сына, в ней просыпается такое сильное влечение к нему, что становится боязно, как бы все вокруг не почувствовали это.

К субботе Плам уже вполне оправилась, чтобы вновь сесть на велосипед, а в понедельник почувствовала себя в состоянии одолеть пять миль до Миромона. Там она бродила по улицам и радовалась возможности вновь ощутить городскую жизнь. Был базарный день, и с раннего утра на легковых автомобилях, грузовиках или пешком, толкая ручные тележки, сюда из окрестных деревень прибывали крестьяне, которые везли все, что было произведено сверх собственных потребностей, даже если это было всего лишь немного моркови, несколько стрелок лука, сорванных пару часов назад с грядки, или охапка пахучей петрушки.

Продовольственный рынок представлял собой примитивные ряды из досок, положенных на кирпичи и тянувшихся под сводами средневековой ратуши, которая служила укрытием от дождя и ветра женщинам, сидевшим на скамейках возле своей продукции. Живые куры, утки, индейки и извивающиеся кролики лежали со связанными ногами или выглядывали из клеток рядом с теми, кто их вырастил.

Плам накупила местных деликатесов, которых не встретишь в магазинах: редких грибов, грецких орехов, каштанов, растительного масла для салата, брынзы, домашних пирожных для дочек Поля, хлеба местной выпечки. Покинув рынок, она прошлась по улицам маленького крепостного городка, выстроенного в средние века для защиты от набегов. Теперь на его улицах продавались ковры, гобелены, мебель.

В течение часа Плам купила персидский коврик, большую старую керосиновую лампу, небольшое кресло и пару старинных простыней, расшитых местными девицами, которым по вечерам ничего не оставалось, как только сидеть, склонившись над пяльцами, и мечтать о женихах. Теперь они смотрели телевизор и обходились простынями из синтетических тканей, с которыми не было забот.

Сложив покупки кучей на столике уличного кафе, Плам пожалела, что приехала на велосипеде. «Придется ехать назад и возвращаться сюда на машине», — думала она, пробираясь сквозь толпу на центральной площади, где с маленьких фургонов торговали одеждой, дешевой обувью, инструментами и домашней утварью.

Добравшись до того места, где оставила велосипед, Плам услышала полуденную сирену, означавшую, что все должно замереть на три часа, пока все будут есть, а затем спать. Крестьяне с женами устремились к кафе, чтобы за стаканом вина обменяться местными сплетнями, прежде чем отправиться по домам для обильной трапезы. Из всей французской кухни юго-западная выделялась особо, ибо каждому французу известно, что «под Бордо едят неплохо».

Плам услышала свое имя и, обернувшись, увидела, что из-за столика в маленьком кафе ей машет улыбающийся Поль. Сердце у нее подпрыгнуло от радости, а ноги сами понесли ее к нему.

За чашкой кофе ее успокаивало только то, что не сможет же он прочесть ее мысли, поскольку думала она только о том, как Поль выглядит без одежды. Ей хотелось увидеть его сильные длинные ноги, погладить его смуглые мускулистые руки, провести рукой по его заросшей груди и… Спохватившись, она кивнула на небольшие пакеты, лежавшие перед ним на столе:

— Что вы купили?

— Я приезжал за школьными принадлежностями, а заодно купил кое-каких деликатесов и меда. Ничего из того, что делает моя мать сама, я не отваживаюсь привозить из города.

Он рассказал, что изготовленные на юго-западе продукты стали пользоваться большим спросом. Домашняя ветчина, паштеты, тушеные утки и гуси, колбаса с чесноком теперь идут прямо в Париж. Домашний сыр из Волвера, который продавался когда-то только в Миромоне, можно встретить теперь в Лондоне, Нью-Йорке и Токио.

— Тут произошла любопытная вещь, — говорил Поль, делая знак официанту, чтобы тот принес счет. — Нежелание сельских жителей меняться, наша упрямая натура, приверженность старым традициям — все, над чем горожане смеялись, вдруг сделалось национальным достоянием. Теперь люди, живущие в грязных, опасных для здоровья городах, больше не презирают наш образ жизни, а мечтают о нем. — Он показал на ее покупки и улыбнулся своей пленительной улыбкой. — Вас подвезти? У меня «Рено" — фургон, в моем положении надо иметь такую машину, чтобы вмещала кучу детей. Так что для вашего велосипеда найдется место.

Была ли эта долгая чувственная улыбка приглашением? Может быть, он всем улыбается так? Или она предназначалась только для нее? Может быть, его мать не права, когда считает, что он все еще хранит верность погибшей жене? Может быть, она сидит рядом с местным донжуаном?

В машине Плам тихо сказала ему:

— Мне было очень жаль вас, когда я услышала о гибели вашей жены.

Лицо Поля мгновенно напряглось.

— Я догадывался, что мать рассказала вам. Она понимает, что смерть Анни большое несчастье, но не видит, что это в корне изменило мои взгляды на жизнь, на мои цели и желания.

— Ваша мать говорила только, что вы убиты горем и разочарованы, — смущенно проговорила Плам, пожалев о своем порыве. Но не выразить сочувствие Полю было с ее стороны бестактно.

Они ехали молча. Когда Поль заговорил снова, его речь звучала так, словно он беседовал сам с собой:

— Мы с Анни, когда уехали из деревни в Париж, были в восторге от новой жизни: каждый вечер бродили по городу, накупали массу не слишком нужных вещей. Когда Анни погибла, я лишился не только ее, но и нашего крова. Без ее заработка я не мог выплачивать ссуду за нашу парижскую квартиру.

Поль резко затормозил перед трактором, выползшим с боковой дороги.

— Меня одолевали бесчисленные проблемы, пока я не понял, что почти все они надуманны. Тот образ жизни, когда мы с Анни, как дети, сорили деньгами, неожиданно представился мне глупым и неразумным. — Он объехал едва тащившийся трактор. — За внешним блеском парижской жизни я увидел безжалостность, неудовлетворенность и беззащитность. И почувствовал там себя чужим.

— Я часто испытываю такое же чувство на модных вечеринках в крупных городах, — сказала Плам, — среди высокомерных, напыщенных особ.

— Что это за люди?

— Богачи, которые все время отдыхают. Я всегда удивляюсь, куда они отправляются, когда устают от своих постоянных перелетов, и как можно устроить себе отдых, когда ты и так все время на отдыхе? Женщины постоянно снуют между Женевой, Портофино, Миланом и Парижем в погоне за новомодной одеждой. Зимы проходят на лыжных курортах. В мае все они собираются в Монако на какое-нибудь грандиозное шоу, затем несутся в Лондон на открытие сезона, после чего бросаются в Сен-Тропез погонять на своих сверхскоростных катерах, затем в Коста-Эсмеральду покататься на яхтах. К 12 августа все они в Шотландии, где открываются охота и рыбалка, потом обратно в Монако на бал Красного Креста, затем в Нью-Йорк за покупками. И так далее… Но в любом случае, Поль, я никогда не знаю, о чем говорить с этими людьми, потому что не чувствую себя человеком их круга.

— Я обрел покой, лишь вернувшись к благоразумной патриархальности Волвера. Хотя мы не ставим патриархальность во главу угла.

— Это очень удобно, когда все свое имеешь при себе, как, например, велосипед в фургоне, — рассмеялась Плам.

— Даже Торо согласился бы с вами.

— Кто такой Торо?

— Чему только учат в английских школах, моя маленькая леди? — Он улыбнулся, и от его мрачного настроения не осталось и следа. — Торо — это американский натуралист и писатель девятнадцатого века. Если хочешь вести независимый образ жизни, надо иметь независимый образ мышления. У него он был.

— И как жил Topo?

— В лесной хижине, которую построил сам. Он упростил свою жизнь, насколько было возможно, и свел потребности к минимуму, чтобы высвободить больше времени для жизни. — Поль притормозил у перекрестка возле школы. — Он предвосхитил беды современной Америки, еще тогда заявив, что большинство в ней живет в тихом отчаянии.

— Не думаю, чтобы он пользовался большой популярностью.

— Труды Торо очень помогли мне после смерти Анни. Они заставили меня пересмотреть мои идеалы, подтолкнули к тому, чтобы определить, как я должен распорядиться своей жизнью. — Поль повернулся к Плам и улыбнулся. — Чтобы получать от жизни удовольствие, надо лишь, чтобы она была предельно простой, ведь многие всю свою жизнь только и делают, что готовятся начать жить, вместо того чтобы жить.

— Что-то подобное говорила моя тетя Гарриет. Что счастье — это состояние души.

— Как раз мы в Волвере ценим состояние души, а не вещизм. — Последнее слово прозвучало у Поля как ругательство. — Дети должны просыпаться по утрам с ощущением счастья, любви, безопасности и согласия с миром. Так же должны чувствовать себя и взрослые.

— Что вы имеете в виду, говоря «вещизм»! — спросила Плам, повторяя его мимику.

— Стремление иметь то, что якобы делает человека счастливым: автомобиль, дом, курорт, билет куда-то — так называемые материальные блага.

— Торо, может быть, прекрасно обходился без автомобиля, видео или водопровода, а вот я не готова к этому.

— Нет, я не против этих вещей. Я не согласен лишь с тем, что счастье зависит от их количества. Посмотрите любую телевизионную рекламу, и вы поймете, что я имею в виду.

— Не так уж все мрачно в этой жизни, — заметила Плам. В голосе Поля все еще звучала горечь:

— И вещи — не единственные символы фальшивого счастья. Часто ждешь, что счастливым тебя сделает повышение по службе или любовный роман, а потом оказывается, что от любовных интриг ты стал еще несчастнее, а высокая должность оборачивается инфарктом.

— Работа бывает в радость, если не превращается в самоцель. А любовные романы, я слышала, могут быть даже приятными. — Она улыбнулась ему. — Земные радости тоже не надо забывать.

Машина проезжала мимо школьного двора, оттуда слышались счастливые детские голоса.

— Я решил вернуться в деревню, к ее размеренной и простой жизни, где мои дети смогут расти в здоровом и естественном окружении.

— Вы сделали правильный выбор.

— Не все так думают. Учить детей в деревенской школе считается бесперспективным занятием. Но простой деревенский образ жизни не требует больших денег. И к тому же я пришел к выводу, что душевный покой приходит не тогда, когда много денег, а когда сознаешь, что можно прожить и без них. В Волвере мы это умеем. Процветание здесь зависит от твоего состояния души. А жизнь может быть совсем-совсем простой, насколько вам это заблагорассудится.

— Работа учителя, несомненно, очень благодарное дело, — заметила Плам, когда машина остановилась возле ее коттеджа.

— Да, я оказываю влияние на пятнадцать молодых умов и душ в год. Если проживу еще сорок лет, то за все время их будет шестьсот. — Он улыбнулся Плам. — Дети никогда не забывают хорошего учителя, так что он проживает еще не одну жизнь. Шесть сотен жизней — ведь это целая вечность — Не хотите разделить со мной ленч? Поль отрицательно покачал головой.

— Я должен вернуться в школу. — И добавил, продолжая улыбаться:

— К тому же, стоит только мне ступить в ваш дом, как вся деревня тут же решит, что у нас с вами бурный роман.

"Если бы», — подумала Плам, глядя вслед отъезжающему фургону, который вдруг остановился и, дав задний ход, вернулся на прежнее место. Поль высунул голову.

— Так что решайте сами. — Фургон вновь сорвался с места.

Устроившись на веранде с тарелкой омлета, она размышляла о том, когда девочки ложатся спать. Ей было ясно, что, если она хочет оказаться с Полем наедине, ей надо идти к нему. Разве не это он хотел сказать? Или она придает слишком большое значение случайно брошенным словам? В восемь часов вечера Плам стояла в своей розовой спальне и разглядывала себя в зеркале, вставленном в дверцу гардероба. Вид у нее был отдохнувший и здоровый, темные круги под глазами исчезли, а кожа вновь стала гладкой и матовой на фоне огненно-рыжих волос. Она была в леггинсах цвета морской волны и свободном фиалковом свитере, под цвет глаз.

Подхватив на кухне корзинку для цветов и секатор, Плам отправилась к перекрестку. Собирать цветы в такое время уже никому бы не пришло в голову, но было еще светло, а англичане известны своей эксцентричностью. Оставить же свой велосипед или «Ситроен» возле школы значило выдать себя с головой.

Спускаясь с холма к каштанам у перекрестка, Плам нервничала. «Ничего удивительного», — успокаивала она себя. Ощущала ли она угрызения совести? Без сомнения. И потому вновь и вновь она вызывала в памяти те часы, что провела в ожидании Бриза, когда тот развлекался с аргентинской шлюхой в «Кларидже». При этом она старалась оживлять в памяти не боль и отчаяние, которые испытала, узнав об измене, а лишь ту легкость, с которой Бриз отмахивался от ее обвинений. Теперь его доводы могли ей пригодиться.

Но, может быть, Поля не интересует, как он говорит, полуобразованная маленькая леди из Англии. Может быть, он все еще тоскует по своей жене. Мадам Мерлин рассказывала о красоте Анни. На свадебных фотографиях та была похожа на юную принцессу Грейс из Монако, черт возьми. По словам мадам Мерлин, Анни обладала не только сверхъестественным шармом, но и необыкновенной добротой. Она была просто святой и, конечно же, невероятно умной. «Так нечестно, — думала Плам, — как можно конкурировать с женщиной, которую уже канонизировали?"

Вечерний воздух вдруг стал прохладным. Плам шла под каштанами, направляясь к серой двери учительского дома, и твердила про себя, что старомодная мораль неприменима к современному миру. Если Бриз судил о ней по своим меркам, то наверняка не верил в то, что у нее никогда не было романов после их женитьбы.

Она нерешительно поднесла руку к медному молоточку, но дверь сразу отворилась, и на нее глянули ярко-синие глаза Поля. Его улыбка лишала се способности нормально соображать. Он взял у нее из рук корзинку.

— Я уже начал сомневаться, придете ли вы. Сделав неуверенный шаг за дверь, они бросились в объятия друг друга, словно притянутые магнитной силой, и замерли у всех на виду, лишенные способности сдвинуться с места или произнести слово. Плам почувствовала, как его горячие губы прикоснулись к ее шее, подбородку, щеке. Наконец она пробормотала:

— Дверь.

Он подался назад в холл, и ее тело потащилось за ним, как большая кукла, прикрепленная к ногам кукольника, с той лишь разницей, что оно не было послушным и ватным, а было переполнено живым трепетом, какого она не испытывала долгие годы. Прижимаясь к нему в движении, она почувствовала, как в живот ей уперся его огромный член.

Сама она не смогла бы сделать и шага. У Поля тоже заметно дрожали ноги. Его сильные руки двигались вдоль ее спины, как у скульптора, вылепливающего фигуру. Она ослабила свои объятия и почувствовала, как в нос ударил запах дикого возбуждения, не дорогого лосьона после бритья, а неповторимый аромат сильного самца, достигшего высшей степени возбуждения.

Его рука скользнула вниз и оказалась у нее между ног. Плам подскочила и задохнулась.

Он встревоженно прошептал:

— Я сделал больно?

— Нет, нет, — застонала она от наслаждения. — Не останавливайся. Пожалуйста, не останавливайся. — Она вновь почувствовала его руку и подалась к ней, испытывая неистовую дрожь при его прикосновении. — Я не могу…

— Нет, ты можешь, — услышала она его страстный шепот.

— Я не могу удержаться на ногах.

Желание ощутить друг друга совсем близко взяло верх, и они с усилием отстранились. Дрожащими пальцами Плам потянула его рубаху, едва выдыхая слова:

— Снимай! Снимай!

Повозившись с его пуговицами, но так и не справившись с ними, она стянула рубаху через голову, ощутив при этом волну идущего от него свежего тепла. Она касалась волос на его груди кончиком языка, у них был острый запретный вкус.

Длинные пальцы Поля сжимали и гладили ее груди сквозь тонкую шерсть свитера, касаясь ее сосков. У нее вырвался глухой, животный вздох, и она с силой сорвала с себя свитер. В ушах стоял гул нарастающей страсти.

— Я больше не могу, — пробормотал Поль, прижимаясь к ней бедрами. Она рванулась к нему с таким же нетерпением. — Мне хочется всю тебя покрыть поцелуями, — шептал он, сжимая ее в объятиях, — почувствовать все твои запахи и попробовать на вкус.

Он двинулся по темному коридору, ногой распахнул дверь и опустил Плам на кровать. Сбросив с себя остатки одежды, они соединились в страстном порыве, забыв про любовные игры и ласки. Плам хотелось лишь поскорее почувствовать его в себе. Когда это произошло, она задохнулась от наслаждения. Тот, кто сказал, что размер не имеет значения, наверняка был мужчиной. Когда его тело забилось на ней, она почувствовала, что он больше не контролирует его, и ощутила, себя одним целым с этим мужским телом, словно они были сиамскими близнецами, неспособными пошевелиться друг без друга.

Тела перестали подчиняться им, их бросало на волнах страсти, своим неистовством напоминавших разбушевавшуюся Атлантику. Но в этом диком танце каждый знал, какое движение в следующую секунду сделает другой, и тут же вторил ему, как будто они занимались любовью уже долгие годы.

Потом, обессиленные, они лежали рядом на белом вышитом покрывале, в мягком свете полной луны.

— Что это? — Плам взяла маленький потрепанный томик в кожаном переплете, лежавший в круге света под ночником.

— Поэмы Осония из Бордо, написанные в четвертом веке. Плам наугад раскрыла книгу и стала медленно переводить:

— «Пусть время бежит, но не трогает нас; я останусь твоим вечно юным возлюбленным, ты всегда будешь моей первой мечтой».

— Он обожал свою жену Сабину, которая умерла молодой. Осоний оплакивал ее сорок лет.

Плам подняла глаза на Поля. Его лицо было белым как полотно, он тоже пристально смотрел на нее.

"А можно ли вообще соперничать в любви с красивой и молодой возлюбленной, которую постигла такая трагическая смерть?» — с печальной досадой раздумывала Плам.

Глава 22

В пасхальное воскресенье, перед традиционным полуденным застольем, Плам присоединилась к мужской половине семьи Мерлин, собравшейся перед огромным кухонным очагом, чтобы выпить домашний аперитив. Ролан, муж Соланж, тоже работал на ферме Мерлинов. В семье все знали, что после смерти отца Соланж ферма достанется им с мужем, но для этого им придется влезть в долги, чтобы выплатить долю брату и сестре, которые по закону имеют такие же права на наследство.

Плам была в желтом шелковом мини-платье, жеманно застегнутом под самое горло. Она надеялась, что никто не замечает того чувственного напряжения, которое как натянутая струна соединяло ее с Полем. «Но как его можно не заметить? — удивлялась она. — Даже если не обратит внимания мать, то от Соланж, которая привыкла угадывать даже настроение животных, это уж точно не укроется».

Несмотря на теплую погоду и настежь распахнутые (Двери, огонь в очаге полыхал, как обычно, а над потрескивавшими поленьями дымился котел с похлебкой. Долгими зимними вечерами семья собиралась вокруг огня поджарить каштаны, посплетничать и обменяться слухами за стаканом вина или домашней водки.

Когда с аперитивом было покончено, мадам Мерлин и две ее дочери засуетились вокруг стола, то и дело ныряя в темную кладовую, где на полу стояли дубовые бочонки с соленой свининой, маринованными огурцами, кабачками и луком; где на бесконечных полках громоздились живописные банки с консервированными фруктами и овощами, среди которых самым знаменитым продуктом была слива в коньяке; где с потолка свисали связки сушеных грибов, огромные колеса колбас и домашние окорока. Дальняя стена этой пещеры сокровищ была сплошь уставлена емкостями с домашним вином, коньяком и коварной водкой.

Мирей, сестра Поля, сменила свою форму капрала ВВС на желтые леггинсы и облегающий свитер, наряд, который, по ворчливому замечанию ее отца, был не чем иным, как приглашением к изнасилованию. «В наши дни, — говорил он, — не знаешь, вырядилась ли девица для прогулки или это у нее исподнее».

Отец Поля был местным префектом во все времена, сколько Плам его знала. Хотя этот пост полагалось занимать всего семь лет, никто в Волвере не хотел брать на себя хлопотные обязанности, которые мсье Мерлин исполнял так добросовестно.

Мирей из дальнего конца кухни тихо позвала близняшек, которые так же тихо не обратили на нее внимания и продолжали сидеть на коленях у деда. Тогда ей пришлось повторить это, но уже командным голосом, который заставил всех подскочить, а девчонок бегом отправиться мыть руки перед едой.

Водопровод в Волвере появился только в 1981 году. В 1982 году мадам Мерлин настояла на современной ванной комнате в доме. После этого жены осаждали своих мужей до тех пор, пока к 1990-му это удобство не появилось в каждом доме.

Когда церковные часы пробили полдень, семья Мерлин уселась за стол, уставленный яствами исключительно домашнего приготовления. Трапеза началась с паштета, который ели со свежеиспеченным хлебом; затем последовал зеленый салате грецкими орехами, политый маслом из грецких орехов; потом вареный лосось под майонезом; потом жареная утка с молодым картофелем, турнепсом и луком. После этого мадам Мерлин выставила целую коллекцию домашних сыров. Затем, по французской традиции, был подан сдобренный коньяком миндальный пирог, который каждый поливал густыми сливками.

Под конец застолья мсье Мерлин церемонно разлил по рюмкам коньяк, поставленный на выдержку его предками сотню лет назад. Эта традиция продолжалась, и хозяин дома ежегодно откладывал дюжину бутылок напитка собственного изготовления для будущих поколений.

Застолье закончилось в пять часов.

Во дворе под ярким солнцем девочки Поля бросились к Плам и оттащили ее в сторону.

— Ты учила папу плавать, это правда? — зашептала Мари. Плам улыбнулась, вспомнив, как учила Поля не бояться воды.

— Почему ты смеешься? — настойчиво спросила Мари.

— Потому что это была настоящая потеха.

— А нас ты научишь? — послышался застенчивый голосок Роз.

— Конечно, и тогда мы все вместе будем играть в водное поло на реке.

Девочки просияли.

Плам опустилась на траву и обняла их. Она даже не предполагала и не надеялась, что они так легко ее примут.

Как только стемнело, Плам, как обычно, поспешила к домику учителя.

Поль без слов схватил ее в свои объятия, оторвал от пола и прижал к груди. Она сбросила на весу туфли, соскользнула вниз по его телу и встала на кончики пальцев. Как уже было у них заведено, Поль, не выпуская ее из рук, медленно продвигался по проходу, ведущему в спальню.

— Мне кажется, Соланж догадывается, — выдохнула Плам ему на ухо.

— Кому какое дело? — Он терся носом о ее шею. — Сказать, что мне хотелось сделать во время этого застолья? Мне хотелось положить тебя на стол, облить тем столетним коньяком, смотреть, как он стекает с твоих маленьких белых бедер и слизывать его языком.

— И что бы на это сказал твой отец?

— Что это пустая трата доброго коньяка. И что мне не следует смешивать свои удовольствия.

В полудреме они неторопливо занимались любовью.

Плам погружалась в сон с блаженной мыслью, что, когда проснется, их руки будут все еще переплетены. С Полем она не чувствовала себя беззащитной, на нее не давила необходимость действовать и постоянно играть роль для достижения успеха. «В чьих глазах, — спрашивала она себя, — Поль пользуется успехом? Но это заботит его? Нет».

Плам не думала о том, насколько практичны идеи Поля. Главное, что они справедливы и жизнеспособны. Ей хотелось следовать за ним в его стремлении вернуться к природе. Она чувствовала, что он на правильном пути, хотя не знала, куда этот путь ведет. Как бы то ни было, с первой минуты появления в Волвере ее не покидало ощущение мира и покоя.

Она прижалась к большому обнаженному телу Поля и погрузилась в сон.

Ночью Плам внезапно проснулась. Она лежала на спине. Мягкий свет луны тихо сочился сквозь кружевные занавески, ложась светло-серыми узорами на ее обнаженное тело. Занавески тихо шевелил прохладный ночной бриз. В комнате, кроме них, находился кто-то еще.

Лежавший рядом Поль, тоже обнаженный, тихо шевельнулся и, бормоча что-то сквозь сон, потянулся к ней. Плам почувствовала его длинные пальцы на своей груди, и по телу сразу пробежала волна возбуждения, но к ней примешивался самый обычный страх. Под теплой рукой Поля бешено колотилось ее сердце, в висках стучала кровь. Она затаила дыхание.

Поль бормотал что-то нежное. Его теплая рука сонно гладила ее грудь и живот, с каждым разом опускаясь все ниже.

Плам, не в силах ничего произнести, лежала скованная страхом.

— Папа… — раздался тихий голос. Поль мгновенно пришел в себя и, выскользнув из кровати, оказался у двери, подхватил на руки маленькую фигурку Шепча ребенку успокаивающие слова, он исчез в коридоре. Плам расслабилась и тихо заплакала. Поль скоро вернулся в спальню и лег рядом.

— Роз только хотела попить. Они часто будят меня по ночам — может быть, чтобы убедиться, что я здесь. — Он обнял Плам. — Не надо плакать. Мне следовало бы запереть дверь, но она, слава богу, не видела тебя.

— Это было бы ужасно?

— Конечно. Роз могла испугаться и обидеться, ведь они обе хорошо помнят свою мать. — В его голосе послышалась печаль, но он тут же взял себя в руки. — Это могло бы дойти до моей матери, а через школьный двор — и до всей деревни. Это не Сен-Тропез, ты же знаешь. Здесь школьному учителю не полагается даже флиртовать с замужней женщиной.

Плам, пристыженная и униженная, чувствовала себя так, словно лежала в постели с чужим мужем, которого соблазнила. «Но это же не так», — говорила она себе. Она не должна чувствовать себя виноватой из-за Поля. Но этот маленький эпизод продемонстрировал его подлинное отношение к ней. У них был флирт, и ей лучше не тешить себя никакими иллюзиями.

Бухта Аркашон, защищенная от яростных взбрыкиваний Атлантики длинной песчаной грядой, встретила их дюнами, свежим ветром и сосновым лесом.

Поль поставил фургон в тени деревьев, и они направились к берегу. В руках у Плам была корзинка с едой, а Поль нес спальный мешок, магнитофон и сетку с двумя бутылками вина, которые надо было опустить в воду, чтобы к ленчу вино охладилось. Они медленно брели по сухой скользкой коричневой хвое, издававшей резкий аромат, который смешивался с соленым запахом моря и мокрого песка.

На краю леса, где они остановились, начинался резкий песчаный склон, спускавшийся к широкой прибрежной полосе серебристо-белого песка, тянувшейся на многие мили в обе стороны.

— До последнего времени это место было недоступным, — сказал Поль. — Даже теперь большую часть года единственные его посетители — чайки.

Смеясь, они заскользили вниз по склону, двигаясь все быстрее и быстрее, словно под ногами у них был не песок, а снег. Внизу Поль пристроил спальный мешок на пятачке в окружении трех дюн, которые защищали от ветра и создавали ощущение уединенности от всего мира. Помахав единственной живой душе на берегу, склонившейся вдали на причаленном суденышке, которое напоминало собой два каноэ, соединенных брезентовым матом, он сказал:

— Это Робер. Мы всегда берем его кат. Надевай купальник, придется помокнуть и попотеть.

— Но я не умею управляться с парусом.

— Скоро научишься.

Через полчаса, повиснув над водой, Плам что было силы тянула за канат, в то время как маленькое суденышко скользило по волнам.

— Это больше похоже на купание! — кричала она. — И гораздо интереснее, чем сидеть на палубе какой-нибудь неповоротливой калоши.

Когда лодка приподнялась над волнами и устремилась вперед со скоростью, которая показалась ей огромной, Плам засмеялась от возбуждения и нахлынувших эмоций.

— Весело, правда? — улыбнулся ей Поль.

В это мгновение лодка накренилась, и Плам обдало сзади волной. Поль быстро потянул парус и переложил руль, выправляя курс.

— Никогда не давай морю шанс, — пробормотал он. — Иначе оно одолеет тебя в своем коварстве.

Еще через полчаса он уговорил ее сесть за руль.

— Надо только смотреть вперед и держаться спиной к ветру. Пока ветер у тебя за спиной, ты можешь идти вперед, куца хочешь. Чтобы повернуть влево, толкаешь руль вправо, и наоборот… Легче… Теперь я покажу, как ходить галсами. Но перед этим надо набрать скорость, иначе ты просто зароешься и ничего не получится…

К полудню Плам почувствовала такой аппетит, какого не испытывала с детства. Поль причалил лодку к берегу, сбросил джинсы, извлек из воды бутылки с вином и голый направился к Плам, которая склонилась над корзинкой с едой спиной к нему.

Обнаженные, они медленно двинулись к дюнам и упали на спальный мешок.

Потом они набросились на холодных омаров, купленных Полем в Аркашоне, и на салат из помидоров, который поглощали с огромными ломтями хрустящего хлеба и брынзой. В заключение кормили друг друга виноградом и пили ароматное розовое вино.

Подкрепившись, они отправились бродить вдоль берега. Между пальцами голых ног струился сухой песок, Плам вдруг вскинула руки к безоблачному небу.

— Я такая счастливая! — И, сразу посерьезнев, удивленно посмотрела на Поля. — С тобой я чувствую себя такой же счастливой, какой бываю, когда пишу картины. — До этого момента Плам намеренно не упоминала о своей работе, стараясь как можно дольше не вспоминать о связанном с ней напряжении.

— Тогда почему ты не писала последние две недели? Разве ты не привезла сюда свои краски? Плам рассмеялась.

— Я не могу писать где попало. Я работаю с ведрами краски, а не с маленькими тюбиками, пишу на огромных холстах в студии с высоким потолком и с лестницами, предварительно устилая пол листами пластика, чтобы не перепачкать все вокруг.

— Что представляют собой твои картины? Портреты?

— Нет. Моя живопись абстрактная. — Плам заколебалась. Она не могла больше откладывать это. — Поль, я должна готовиться к выставке, в июне, поэтому мне надо возвращаться в Англию… завтра.

Поль резко остановился.

— Почему ты не можешь побыть здесь до июня?

— Потому что мне надо встречаться с журналистами, давать интервью и сниматься для прессы.

— Ты хочешь сказать, что ты знаменитость?

— Не совсем… Но что-то в этом роде… Художники слышали обо мне.

— Я и не предполагал, что сплю с известной личностью.

— Разве это что-нибудь меняет? Поль задумался. Опустив глаза, он вывел на песке большим пальцем ноги букву П и произнес наконец:

— Конечно, меняет. Это значит, что ты уезжаешь. А я даже не позволял себе думать об этом. — Он взял Плам за голые плечи и заглянул в ее глаза. — Может быть, ты скажешь, что твое замужество меня не касается, но я так не считаю. — Голос его зазвучал совсем тихо. — Плам, какие у тебя отношения с мужем?

Плам молчала. «Мы что, уже достигли такого этапа, когда можно плакаться, что мой муж не понимает меня?» При мысли об обсуждении своего замужества с любовником она испытала чувство вины.

Интересно, подумала она, что Поль имел в виду, когда говорил, что его интересуют ее взаимоотношения с мужем?

Нет, она не позволит себе поверить в это! Пусть это будет ее маленькой тайной, которая приподнимет ее в собственных глазах. Поль должен остаться в ее памяти как невероятно сексуальный, шикарный и непревзойденный француз-любовник.

— У нас с Бризом не жизнь, а сплошной театр, где мы актеры на сцене, — медленно проговорила она. — Бриз относится ко мне, как к ребенку, пользуясь тем, что какая-то часть во мне нуждается в чьей-то защите. Но теперь я хочу, чтобы ко мне относились как к женщине, хотя понимаю, что нельзя быть и ребенком, и женщиной одновременно.

— Значит, твой муж не видит в тебе женщину? Плам задумалась.

— Я для него не являюсь тем единственным другом и спутником, без которого дикие гуси не мыслят себе жизнь. Иначе я не представляю себе замужество.

— Ах, так он еще и изменяет тебе, твой муж? Плам кивнула.

— Я почувствовала перемену в наших отношениях, когда мне еще не было известно о его женщинах. Правда, Бриз этого не понял. Он думал, что если я ничего не знаю о его амурных делах, то проблем не может быть.

Она опустила глаза и пальцем ноги начертила на мокром песке вторую П.

— Обнаружив его связи, я в конце концов поняла, что в жизни Бриза есть тщательно охраняемая сфера, куда мне запрещено вторгаться.

— Значит, ваша с ним жизнь не была такой, как у диких гусей?

Плам тряхнула головой:

— Она всегда проходила в спешке, светских раутах и блеске. В ней никогда не было времени, чтобы подумать. Но у нас всегда были очень хорошие деловые отношения.

— И теперь ты не намерена довольствоваться только ими.

Плам старалась быть такой же честной перед собой, как Поль:

— Пока я не обнаружила его с другой женщиной, я, наверное, любила Бриза, хотя и не во всем одобряла его. Я хотела простить его, но во мне что-то изменилось, разбитую чашку не склеишь.

— И что же?

— Я всегда немножко преклонялась перед ним. Он такой утонченный, уверенный в себе и очень авторитетный в мире искусства. Но теперь у меня это прошло.

Чувствуя, что она высказала еще не все, Поль ждал продолжения.

— Изменилось еще кое-что, — печально сказала Плам. — Настоящая любовь, о которой мечтают все, — это когда один дорожит другим, что бы тот ни делал и каким бы ни был на самом деле. Мое отношение к Бризу перестало быть таким. — Плам сознавала, что ее чувства к нему исчезли, как утренняя дымка в лучах взошедшего солнца. — Когда я попыталась поговорить с ним об этом, он сказал, что страстная и романтическая любовь длится пару лет, а потом постепенно переходит в привычку и взаимное уважение.

— Всякие отношения непрерывно меняются, — задумчиво проговорил Поль. — Двое людей, связанные между собой, в разное время меняются по-разному и с разной скоростью. И отношения между ними не являются раз и навсегда заданными. Есть только ты и твое отношение. — Он наклонился и нежно поцеловал ее в переносицу. — Скажи мне, ты потому и приехала одна в Волвер? Чтобы подумать над этим?

— И поэтому тоже. — Плам вдруг помрачнела. О письмах с угрозами она расскажет Полю позднее.

— А почему еще?

— Когда я была у тети Гарриет, то поняла, что в моей жизни чего-то не хватает, но тогда я не знала чего.

— Теперь знаешь?

— Я хочу найти себя и понять, кто я такая на самом деле.

Все ли во мне сводится к роли жены, матери, дочери и художника. Или это только кажется мне. Я надеялась, что в Вол вере я смогу понять, кто я такая и почему я здесь. Мне хочется распорядиться своей жизнью как-то иначе, а не просто играть свои роли и делать деньги.

— Может быть, ты приехала за одним, а нашла другое.

Сказать тебе, что ты нашла, если я не обманываюсь в своих надеждах?

Плам кивнула.

После некоторых колебаний Поль сказал:

— Не буду скрывать от тебя, какой глубокой была — есть — моя любовь к Анни.

— Я рада, что ты не скрываешь это. Это сугубо личная часть твоей жизни, и я отношусь к ней с уважением.

С полчаса они шли молча. Затем Поль резко остановился и взял Плам за руку. Начертив на песке еще два П, он заключил их в сердце и заглянул в фиалковые глаза Плам:

— Я надеюсь, что ты нашла своего дикого гуся. Ты останешься со мной, Плам? Навсегда. Станешь моей женой?

У Плам было такое ощущение, словно он просил ее прыгнуть с моста, но не беспокоиться о последствиях, потому что он подхватит ее. Она верила Полю, но не доверяла своим смятенным чувствам, не зная точно, любит ли она его. То, что люди порой считают любовью, зачастую оказывается похотью, зависимостью, чувством собственника или стремлением заполнить болезненную пустоту одиночества. Поэтому она против воли заставила себя посмотреть глазами Бриза на то, что ждет ее впереди. «Ведь нельзя же швыряться своей жизнью только потому, что у тебя где-то засвербило, — сказал бы он, — и уж тем более не из-за романа на отдыхе».

Они возвратились в Волвер затемно, проведя последние минуты своего путешествия в грустном молчании, зная, что завтра утром предстоит расставание.

Плам посмотрела на Поля.

— У меня никак не выходит из головы, знают ли…

— О, я уверен, что мои родители знают. А если нет, то я намерен рассказать им.

— Но что они подумают обо мне? Что подумают о Бризе?

— Они французы, а не идиоты, и понимают, что нравы изменились с тех пор, когда они женились… Кстати, ты венчалась в церкви?

— Нет.

— Значит, ты незамужняя перед богом. Так что для них тут не будет проблем.

— Не торопи меня. Я пока не могу дать ответ. И пожалуйста, не рассказывай им. Пусть они думают пока все, что им хочется.

После того как Поль забрал дочерей, Плам тихо проскользнула в соседнюю дверь и, покраснев, попросила у мадам Мерлин разрешения воспользоваться телефоном. Она поняла, что мать все знает. Старая француженка держалась как-то скованно.

Как только Плам сообщила Бризу, что хочет остаться в Волвере еще на неделю, в трубке послышались гневные вопли:

— Ты что, лишилась рассудка? До бьеннале осталось всего пять недель. Нет, серьезно, Плам, я хочу знать, может, ты заболела?.. Нет? Тогда что происходит? Ты совсем лишилась своих куриных мозгов? Разве до тебя не дошло, что тебе оказана честь представлять свою страну?.. Ты подводишь меня, не говоря уже о том, что ставишь под угрозу всю свою карьеру. — С трудом справившись с собой, он сбавил тон. — Я многое могу сделать за тебя, Плам, но не могу давать интервью вместо тебя, и они не меня хотят видеть на телевидении!

— Я все знаю. И тем не менее остаюсь еще на неделю! После десяти минут споров, уговоров и угроз Бриз наконец проворчал:

— Ты обещаешь, что вернешься в следующее воскресенье? Иначе я сам приеду за тобой. Я тебя предупреждаю.

— Я обещаю, Бриз. В следующее воскресенье я буду в Лондоне. — Плам осторожно положила трубку, и тут же из ее глаз полились слезы. Она бросилась мимо удивленной мадам Мерлин и выскочила в спасительную темноту ночи. «Удивительно, — думала она, направляясь к своей кухонной двери, — как быстро на смену счастью приходит ощущение горя и страха».

Пообещав Бризу вернуться, она отчетливо увидела, что оставит здесь, в Волвере. Может ли она лишить себя этого? Часто ли человеку выпадает шанс стать по-настоящему счастливым? К тому же возвращение в Лондон означало бы также, что ее жизнь будет снова в опасности…

Глава 23

За окнами учительского дома внезапно громыхнула гроза. Поль бросился закрывать ставни, затем вернулся на кухню.

— Что это так вкусно пахнет? — Плам сунула несколько фиолетовых ирисов в крынку для сливок и поставила ее в центре покрытого скатертью кухонного стола под висевшей над ним керосиновой лампой. Во избежание пожаров электричество во время грозы часто отключали.

— Пахнет картофелем с чесноком. — Поль помешал содержимое горшка, стоявшего на плите.

В ноздри Плам ударил соблазнительный аромат.

— Пахнет так вкусно, что мне даже хочется узнать, как это готовится.

— Поджариваешь с полдюжины долек чеснока на сале и в конце кладешь тонко нарезанный и подсушенный картофель, затем держишь все это еще с полчаса на медленном огне.

— Я умею готовить, но ненавижу стоять у плиты. Так что ты действительно мужчина моей мечты. — Плам подняла глаза и улыбнулась. В зловещих и близких раскатах грома освещенная лампой кухня казалась самым родным местом в целом свете.

Поль взмахнул деревянной ложкой.

— Надо следить, чтобы картофель не пригорал. Специи и соль добавляются перед тем, как подавать на стол. — Он приправил блюдо свежим черным перцем, посолил и торжественно понес к столу. Затем взял бутылку красного вина и наполнил бокалы. Плам пила из обычного бокала, а Поль из старинного.

— Сказать, почему я купила тебе этот бокал? — спросила она. — Потому что это образ идеальных отношений. Двое возлюбленных должны быть такими же независимыми, как эти белые полоски, вьющиеся по стеклянной ножке. Посмотри, как они вместе поднимаются вверх, обвиваясь, но никогда не соприкасаясь и не оказываясь на пути друг у друга.

На какое-то мгновение она задумалась о возможной реакции Бриза на эту метафору. Он бы презрительно бросил:

«Какая высокопарная чепуха!»

Поль наклонился над узким столом, поднес руку Плам к губам и поцеловал кончики ее пальцев.

— Почему бы и нашим судьбам не быть такими?

— Я часто представляю себе, — мечтательно произнесла Плам. — Мы спим, переплетенные, и просыпаемся от шороха ветра в каштанах. Днем каждый живет собственной жизнью: я пишу, а ты не возмущаешься по этому поводу. В полдень ты питаешься с детьми в школе — это важно потому, что днем у меня нет времени и я ужасно готовлю… Затем, когда работа закончена, летними вечерами мы купаемся в реке или гуляем среди полевых цветов, затем сидим за стаканом вина на веранде, тихо беседуя или слушая музыку.

— После того, конечно, как Мари и Роз легли спать, — напомнил Поль.

— Мне всегда хотелось маленькую девочку. А двое — это просто подарок.

— Зимой мы сидим за книгами перед камином, загипнотизированные его пламенем, и наслаждаемся тишиной, природой и покоем оттого, что мы рядом.

— Мы наслаждаемся нашей близостью, — мечтательно продолжила Плам, — но не чувствуем себя собственниками по отношению к другому. Мы уважаем личную жизнь друг друга. Не возлагаем на другого слишком больших надежд и не требуем от него слишком многого.

— Мы движемся в едином ритме в постели и вне ее. — Поль наклонился и погладил ее воздушные рыжие локоны. Его рука упала ей на спину и стала ласкать ее.

Плам посмотрела на него расширившимися глазами.

— Ты обещал не возбуждать меня, пока мы не разделаемся с твоим восхитительным блюдом и с этой бутылкой чудесного кларета. Только не говори, что он из запасов твоего отца.

Поль рассмеялся.

— Мой отец не может делать такое вино. Его преподнесли мне на Пасху родители одного из моих учеников. Он изготовлен из лучшего в этих краях винограда — «Шато Марго».

Раздался ужасный грохот.

Плам побелела и уронила бокал. Красное вино залило скатерть и потекло по полу. Голос у нее сорвался:

— Это ч-что, взрыв?

Поль вскочил на ноги.

— Нет, конечно, нет. Но это было совсем рядом с домом. Может быть, молния попала в один из каштанов. Я посмотрю.

Минут через пять он вернулся вымокший до нитки и стал вытирать полотенцем голову.

— Большой каштан. Сук упал на школьные ворота и разнес их. Мне оказалось не под силу поднять его. Утром пригоню трактор. — Он придвинулся к Плам. — В чем дело? Ты совсем побелела. Неужели гроза так напугала тебя?

— Нет. Я подумала по глупости, что это было… что-то другое.

Поль бросил полотенце на стул.

— Ты подумала, что это взрыв. Именно так ты сказала. — Он внимательно посмотрел на нее. — Так с чего бы тебе ждать взрыва посреди мирной французской провинции? Вижу, ты боишься чего-то… Террористов? Ты что-то скрываешь от меня? — По мере того как росло его беспокойство, английский Поля становился все сбивчивее.

— Да, меня страшит одна вещь, Поль. Я пыталась выбросить ее из головы и почти забыла о ней здесь, в Волвере. — И Плам торопливо рассказала ему о своих поисках того, кто подделывал голландские картины, об анонимных письмах с угрозами и о смерти Лео.

— Смерть твоего знакомого могла быть не связана с твоими поисками, — предположил Поль, — а вот письма наверняка имеют к этому отношение. — Он обнял ее. Прижавшись к его мокрому свитеру, она почувствовала себя спокойнее.

— Кто знал, что ты едешь сюда? — спросил Поль.

— Только Бриз.

Вид у него стал задумчивым.

— Современные мужья не избавляются от жен путем хладнокровного убийства. Они разводятся с ними.

Плам не хотелось думать о себе как о надоевшей обузе, от которой не чают, как избавиться.

— Не думаю, что Бриз хочет развестись, — сдавленным голосом сказала она.

— Ты приносишь большой доход, поэтому представляешь собой ценную составляющую в этом фиктивном браке. Ты без конца пишешь свои картины, а он развлекается с другими. Но это не причина для того, чтобы убивать тебя.

— Ох, какие вы кровожадные, французы! Конечно же, Бриз не хочет убивать меня! — В объятиях сильных мускулистых рук Поля Плам чувствовала себя в безопасности. Она подумала, что он стал ее психологическим бронежилетом.

— Конечно, нет. Но кому-то надо, чтобы ты думала, что тебя могут убить.

— Я знаю. И ничего не могу поделать со страхом. Поль поцеловал ее в макушку.

— Самый верный способ избавиться от страха — найти этого мошенника. Ну и как мы можем сделать это?

— Найдя Тонона.

— Ты уверена, что все картины появляются из одного и того же источника? И что этот источник именно Тонон?

— Я не знаю. Если это так, значит, мои поиски подошли к концу. Если нет, значит, я буду продолжать их. Но, так или иначе, я не знаю, что мне делать, пока не найду Тонона.

— Откуда ты можешь знать, что тут орудует кто-то один? Может, это целая банда?

— В Британском институте изобразительных искусств полагают, что мошенник один, хотя распространять подделки ему, возможно, кто-то помогает.

— И ты подозреваешь здесь Монфьюма?

— Да, к нему сошлось слишком много нитей. Он продает Малтби, он продал картину Артуру Шнайдеру из Нью-Йорка, и он же продал Форрестеру ту картину с несуществующим тюльпаном, которая затем оказалась у леди Бингер.

— Тогда почему бы не обратиться в полицию Франции?

— У меня только косвенные улики, а полиции нужны убедительные доказательства — нечто осязаемое, что можно увидеть. Таковых у меня пока нет. Если я пойду к ним со своими диапозитивами, они скажут: «Очень интересно, приходите, когда у вас будет что-то убедительное». — Плам с глубокомысленным видом пожала плечами, копируя манеру французов. — Поэтому я должна дождаться, когда в Британском институте сделают анализ картины Синтии и сравнят его с результатами исследования картины шведа.

— И тогда задело может взяться полиция?

— Нет. В Британском институте могут прийти к однозначному выводу о том, что обе картины написаны одним и тем же человеком, но полиции все равно будет непонятно почему. Сравнительный анализ манер класть мазки — это для них темный лес, тут обнаружить расхождение не так просто, как в дактилоскопии.

— А я бы смог обнаружить это?

— Нет, Поль, — вздохнула Плам. — В любом случае мнение Британского института не будет принято полицией в качестве убедительного доказательства. Если только не будет какого-нибудь более очевидного факта, ну, например, одна и та же муха с оранжевыми пятнами на всех картинах. Вот это для полиции будет зацепкой.

— Значит, ты не можешь выдвинуть никаких официальных обвинений?

— Пока не могу. И, в частности, потому, что ни одна из этих подделок не принадлежит мне. Адвокат Монфьюма скажет…

— ..что ты склочная иностранка, которая хочет из нескольких совпадений раздуть скандал.

— Именно. И я оказалась в тупике из-за того, что не знаю, где искать Тонона. Я звонила Коттону с Бари-стрит, который отказался купить картину Бингер у Тонона после неблагоприятного отзыва экспертов, но там мне сказали, что у них нет парижского адреса Тонона и они не знают, в каком из лондонских отелей он остановился.

— А где анонимный шведский бизнесмен встретился с Тононом?

— Госпожа Инид сказала, что швед всегда останавливается в «Плаза Атене», когда приезжает в Париж делать покупки. Тонон прознал, что он в городе, позвонил, а затем заехал к нему в отель с картиной.

Поль приподнял бутылку с вином.

— Давай забудем печали, пока у нас есть это чудесное вино.

Плам кивнула и подняла свой бокал.

— Расскажи, как ты выбираешь хорошее вино? Мне всегда хотелось знать.

— Иностранцы считают, что французы — все сплошь знатоки вин, но на самом деле большинство из нас пьют самые обычные вина. — Поль выливал остатки кларета в бокал. — Но распознать хорошее вино очень легко, даже когда ничего не знаешь о нем. — Он показал на этикетку на пустой бутылке. — Надо просто посмотреть, есть ли внизу этикетки слова «Mise en bouteille au chateau». Это значит, что владелец разлил его по бутылкам в своем поместье. Никто не станет лепить свое имя на бутылках с вином, которым он не гордится.

— Ты хочешь сказать, что разлить и наклеить свою этикетку — это значит показать, что гордишься своей работой? Как это делает художник, когда подписывает свою картину?

— Вот именно.

— Мой мошенник тоже должен гордиться своими работами — они сделаны великолепно. — Плам в задумчивости поставила стакан. — Детектив, которого я встретила в Австралии, рассказала, что ловкие фальсификаторы обычно презирают экспертов и гордятся своей способностью дурачить их. — Она отодвинулась на стуле. — Если мой фальсификатор такой же гордый и надменный, то не исключено, что он использует какую-то образную подпись.

— Что это может быть?

— Какой-то небольшой объект, который художник пририсовывает на картине вместо своей подписи или вместе с ней. Подлинные голландские картины зачастую имеют образную подпись — Змейку, муху или моллюска. — Плам бросила на стол свою салфетку и встала. — Поль, пойдем ко мне и заглянем в мое досье.

— Я не могу оставить детей. Плам вздохнула и села-Все равно при свече мне не удастся рассмотреть диапозитивы, черт возьми!

В этот момент вновь вспыхнула электрическая лампочка.

— Я собрался закончить этот вечер по-другому…

— У нас еще будет время, дорогой. Я принесу диапозитивы.

Путаясь в плаще и резиновых сапогах Поля, она поднялась на холм к своему коттеджу, схватила лупу, коробку с записями, фотокопиями и диапозитивами и пошлепала назад к дому учителя.

— Я варю кофе, — сообщил Поль. Он убрал со стола и перенес на него свою рабочую лампу из кабинета. Плам разложила содержимое коробки.

— Меня интересуют восемь картин.

— Но у тебя здесь только семь. Шесть диапозитивов и одна фотография, сделанная «Полароидом».

— На фотографии картина в спальне миссис Картерет. А восьмую картину я даже не видела. Она принадлежит той грубиянке из Суффолка, Джорджине Доддз. Но она, несомненно, связана с остальными.

— Я не понял. — Поль взял чайник и долил горячей воды в свежезаваренный кофе.

— Все эти картины связаны между собой, хотя не всегда непосредственно.

Поль застыл с кипящим чайником в руке.

— Каким образом?

Вместо ответа Плам нацарапала такой перечень:

УЛИКИ:

Манера

Восстановленные порывы

Анахронизмы

Идентичность содержания

Поставщики

— Какая из улик самая важная? — Поль налил кофе в желто-полосатые кружки.

— Такая улика, как манера, установленная Британским институтом, относится к разряду очевидных для многих людей. Поэтому там сразу пришли к выводу, что картины, представленные на шести диапозитивах, скорее всего были выполнены одним и тем же человеком.

— Может ли Британский институт доказать это на основании диапозитивов?

— Не в полной мере. Вот почему так важно сравнить картину Синтии с картиной шведа. И как только мы докажем идентичность манер, сразу станет легче заполучить остальные картины для проведения анализа в институте. Хотя я чувствую, что Джорджина Доддз скорее сделает себе харакири, чем пойдет нам навстречу, да и Джиллиан Картерет может отказаться потому, что не в ее интересах развенчивать последнюю из оставшихся у нее картин, она ведь собирается доживать свой век на деньги от ее продажи.

— А другие улики?

— Есть область, где случайностей может быть сколько угодно. Я имею в виду те подделки, которые были продырявлены, а затем восстановлены. Хотя те, кто их фабрикует, редко утруждают себя работой на латаных холстах.

— Значит, если они восстановлены одинаковым образом, это будет еще одной косвенной уликой?

— Да. В институте обнаружили заплаты на картине шведа, картине Коттона, которая в конечном итоге осела у леди Бингер, и картине Питера Клесца из Бостонского музея. Восстановленные дыры упоминаются также в паспортах картин Сюзанны и Синтии.

— Но ты говоришь, что это еще не убедительное доказательство? — Поль сел за стол и отхлебнул из кружки.

— Да, — подтвердила Плам, — но есть еще одна группа косвенных улик, связанных с предметами, которых не существовало во времена создания картины.

— С такими, как телефон на портрете Наполеона? Плам передала ему два диапозитива:

— Видишь эту черную бабочку с желтыми пятнами на картине Синтии?.. А вон тот ярко-желтый тюльпан с оранжевыми кончиками на картине леди Бингер?.. Этой бабочки и того тюльпана не существовало до начала двадцатого века. — Она подняла свою кружку с кофе. — Любой анахронизм можно объяснить бездумной работой реставратора, но если будут представлены дальнейшие доказательства обмана, то такой довод защиты прозвучит неубедительно.

Поль вскинул брови:

— Чем больше совпадений, тем труднее отвертеться. Плам дала ему еще два диапозитива и показала на двух одинаковых мух, изображенных на картинах Сюзанны и Артура Шнайдера.

— Это другой тип видимой связи.

— Дай мне лупу, пожалуйста.

— Поль, обрати внимание на желтую ящерицу с картины Сюзанны. На картине Синтии точно такая же, только зеленая. Так что эти три картины имеют визуальную связь…

Поль вгляделся в диапозитивы.

— Да, это очевидно.

— Теперь посмотри на гусеницу с картины леди Бингер. Она идентична той, что на картине шведа.

— Точно! — С каждой очередной уликой Поль все больше возбуждался. Плам тихо сказала:

— Но я не вижу ничего такого, что непосредственно и наглядно объединяло бы все эти восемь картин. Вот что я собираюсь искать этим вечером. — Она показала на разложенные по столу диапозитивы:

— Четыре из этих картин, включая принадлежащую Джорджине Доддз, вышли из рук Джиллиан Картерет, дальше которой я пойти не могу. Да в этом сейчас и нет смысла. Если я докажу, что ее картины не что иное, как подделки, она все равно сошлется на кого-то, кто продал их ее деду.

— И может оказаться права?

— Нет, если хоть одна из этих красок не появилась только после 1973 года, когда умер ее дед. — Плам подвинула три диапозитива к Полю. — Эти три вышли из Парижа. Картины Артура Шнайдера и леди Бингер приобретены у Монфьюма, а если к нему они попали от Тонона, то это свяжет их с картиной, которую Тонон продал шведу. Таким образом, эти три картины были бы связаны поставщиком из Парижа. Вот что мне нужно доказать. На каком-то этапе мне придется не мытьем, так катаньем заставить Монфьюма признаться, если, конечно, это так на самом деле.

— Так ты предлагаешь поискать сейчас что-то такое, что было бы одинаковым для всех этих картин? — спросил Поль. — Что-то такое, что зримо объединяло бы две эти группы картин — французскую и английскую?

— Да. Если бы я смогла обнаружить образную подпись, то убила бы сразу двух зайцев. Это связало бы все картины и поставило Монфьюма в сложное положение. Тогда бы ему пришлось отвечать на вопросы полиции.

— Итак, что мы сейчас делаем?

— Мы осматриваем каждую картину и поисках общего знаменателя. Вот если бы здесь было приспособление для подсвета.

Они вместе принялись изучать содержание пяти диапозитивов. Плам по очереди подносила каждый к настольной лампе и разглядывала его через лупу. Поль вел записи.

Хотя какие-то из шести диапозитивов имели сходные или идентичные элементы, ни одна из картин не имела такого, который бы был одинаковым для всех. Фотография картины миссис Картерет, сделанная «Полароидом», была недостаточно большой и четкой, чтобы хорошо разглядеть ее в деталях.

Через час Поль положил лупу на стол и потер глаза.

— Мы изучили все и не нашли ничего. Плам распрямила затекшую спину.

— Нам надо вести поиск более системно и методично.

Они решили зафиксировать все содержание каждой картины, двигаясь по горизонтали дюйм за дюймом и закрывая остальную часть диапозитива бумагой. Обследование каждой картины велось сверху вниз. Работа оказалась трудной и требовала предельного внимания, поэтому они по очереди брались за лупу и диктовали друг другу содержание каждого участка.

Еще через час такой работы Поль принес глазные капли, а Плам принялась массировать затекшую шею.

В полночь ей на мгновение показалось, что она обнаружила некий сморщенный листок, который присутствовал на всех картинах. Но тревога оказалась ложной.

В два часа ночи Поль потер покрасневшие глаза и сказал:

— Моя дорогая, в восемь тридцать меня будут ждать двадцать семь детей. А до этого мне предстоит одеть и накормить двоих своих…

— Закончим эту часть, — пробормотала Плам, зная, что одна она не сможет продолжать эту работу. Содержимое седьмой колонки, обозначенной буквой G, постепенно оказалось вычеркнутым. Оставалась последняя колонка Н.

Поль потянулся.

— Плам, осталось всего около часа работы, но на сегодня это будет слишком много. Я уже не в состоянии сосредоточиться и вряд ли смогу быть полезным…

Он замер на полуслове, видя, как Плам вдруг переменилась в лице и показала на свой список. Без слов стало ясно, что в трех только что проверенных колонках G присутствует один и тот же элемент: в левом нижнем углу каждой картины был изображен опавший лепесток.

Они стали лихорадочно продолжать работу. В три пятнадцать Плам подняла на Поля сияющие глаза:

— Посмотри, вот он! Шестой опавший лепесток! Ручаюсь, что точно такой же есть и на последней из оставшихся картин миссис Картерет!

— И миссис Доддз.

Плам кивнула.

Торжествующая, она обвила руками Поля.

— Вместе с современным тюльпаном леди Бингер это все, что мне надо, чтобы прижать котенке Монфьюма. Поль отстранился.

— Шш, дети, — предостерег он, — они не должны знать, что ты здесь так поздно… Как ты можешь прижать к стенке Монфьюма?

— Я скажу, что, если он не раскроет свой источник, я пойду в полицию.

Поль взял ее за плечи.

— Думаю, тебе надо идти в полицию прямо сейчас — в нашу полицию.

— Нет. Я знаю французский не настолько хорошо, чтобы объяснить эту запутанную историю. Хватит с меня и английской.

— Итак, мы пойдем в парижскую полицию вместе, — твердо повторил Поль. — Я не могу пропускать занятия в школе, но южный экспресс на Париж проходит через нашу станцию в пять утра, так что, если мы сядем на него в субботу, то я смогу вернуться вечерним поездом в воскресенье и успею к занятиям в понедельник.

— Ты прелесть, — Плам посмотрела на него с благодарностью, — но давай вначале нанесем визит Монфьюма, а затем уже в полицию. Терять нам нечего, а выиграть мы можем. Вот только надо проверить, работает ли его салон по субботам. Ты позвонишь?

— Если они не работают по субботам, то в этот раз будут, ибо я собираюсь соблазнить их, прикинувшись богатым виноторговцем с юга, что заодно объяснит мой провинциальный акцент…

— Я в восторге от твоего провинциального акцента. — Плам вскинула руки ему на плечи. — Мне нравится в тебе все без исключения. Я люблю тебя.

Поль приподнял ее подбородок:

— Наконец-то ты сказала это.

— Я не имела в виду… — Плам избегала обещаний, чтобы потом не чувствовать себя виноватой. От услышанных слов Поль забыл об усталости и, подхватив ее на руки, понес по коридору.

Немногочисленные мужчины, которых Плам знала в перерыве между замужествами, торопились как можно скорее покончить с тремя составляющими современного ухаживания: бесплатным ужином, комплиментами и любовной игрой. Их не очень-то занимали такие нежности, как прикосновения и поцелуи. Им сразу хотелось того, что следует за этим. Традиционная увертюра для них была лишь досадной задержкой и неудобством.

Поль прикасался к соскам, набухшим от возбуждения, и ласкал ее тело, пока оно не взорвалось бешеным желанием ощутить его в себе. Соединившись наконец, они замерли в неизъяснимом наслаждении. Затем оно стало нарастать и превратилось чуть ли не в физическую боль, шедшую из глубины и требовавшую удовлетворения. Приближаясь к своему пику, наслаждение переходило в экстаз. Казалось, любовь ее становится безграничной и обнимает всю вселенную. Переплетенная и слитая с Полем, Плам радостно возносилась к вершине блаженства.

После она лежала в истоме удовлетворения и слушала, как бьются их сердца. Она была вся переполнена счастьем, а к горлу уже подступал комок горечи из-за предстоящей разлуки.

— За два года после смерти Анни, — прошептал Поль, — у меня были другие. Но не было любви. Мне не хотелось любить.

— Поль, твоя мать говорила что-нибудь?

— Да, — отрывисто произнес Поль, вспомнив, как негодовала мать, когда он забирал у нее девочек после поездки в Аркашон, Незаметно оттеснив его в свою спальню, она указала на распятие в изголовье старой деревянной кровати.

— Уже не время для намеков. — Она перекрестилась. — Твои шашни с англичанкой зашли слишком далеко! Я прошу тебя уважать нашу религию, мой сын. Она замужняя женщина, а по возрасту годится тебе в матери.

— Мама, я всего лишь на десять лет моложе Плам. Ни меня, ни ее это не заботит.

— Это не единственная проблема.

— Я знаю, мама.

Вначале Поль говорил себе, что он для Плам всего лишь увлечение на отдыхе, всего лишь флирт. Потом он убеждал себя, что у них все будет происходить только на его условиях. Он пошел на жертвы и риск, чтобы зажить своей собственной жизнью, и был уверен, что никто и ничто не помешает ему в этом.

Но когда Плам согласилась с его принципами и с готовностью одобрила его образ жизни, он задумался, а какой эта жизнь окажется для нее, если они поженятся. Проблема заключалась не в том, что она была иностранкой или замужней, а в том, что она совершенно не вписывалась в жизнь Волвера, как если бы имела зеленую луковицеобразную голову с двумя торчащими из нее антеннами. Хотя в Волвере все понимали, что женщинам приходится работать, никто не допускал, что у них может быть карьера. Это, по всеобщему мнению, нарушало естественный ход вещей. По этой причине Плам всегда выглядела бы в их глазах белой вороной. Но имеет ли это значение?

Мать Поля, конечно, считала, что имеет.

— Из этого ничего не выйдет! Она прекрасная соседка, но она не нашего поля ягода. Она иностранка. Причем сумасшедшая. Приезжает сюда раз в десять лет, чтобы развлечься. Это ненормальное поведение, мой сын… А посмотри, какие она рисует картины. Я видела их однажды. Это сплошное помешательство. Она эксцентричная, несерьезная женщина. Так что, надеюсь, этот эпизод тоже несерьезный… — Мадам Мерлин опять осенила себя крестным знамением.

— Все это очень серьезно, мама.

— Нет! У тебя, мой сын, есть естественные мужские потребности, тебе нужна жена, так же как девочкам нужна мать. И, конечно, все мы надеемся, что однажды… Но эта… она не умеет даже готовить.

— Она умеет, но не любит заниматься этим. А я люблю. — Он мягко дал понять матери, что пока не готов обсуждать дальше столь важный для него вопрос.

Но по пути домой, пока девочки, взявшись за руки, бежали впереди вниз по холму, он напряженно размышлял, неужели женитьба на Плам может оказаться такой трудной, как кажется матери.

И сейчас, глубокой ночью, он опять спрашивал себя о том же самом, глядя на Плам, клубочком свернувшуюся у него под боком. Послышались сдавленные рыдания.

— В чем дело? — Он протянул руку и повернул ее к себе. При свете луны она казалась совсем хрупкой и беззащитной.

— Мне страшно подумать, что я должна уехать от тебя, Поль.

— У тебя нет необходимости уезжать. Ты можешь остаться здесь. Мы могли бы пожениться.

Плам села, обхватив голые плечи руками, словно защищаясь, и медленно проговорила:

— Поль, я очень много думала о том, чтобы остаться с тобой — в качестве жены или любовницы.

— Я знаю. Я тоже думал над этим.

— Я боюсь совершить какую-нибудь женскую глупость или допустить поспешность, бросив все, что у меня есть, и, возможно, вызвав массу несчастий из-за романтической иллюзии. Я видела так много женщин, которые ставили всю свою жизнь на одного мужчину.

— Мужчина тоже ставит все.

— Не вес абсолютно и не так самозабвенно. Почему женщины идут на такой риск?

— Потому что надеются на чудо, — шепотом сказал Поль.

— Я не знаю ни одной замужней женщины, которая продолжает считать, что живет с самым несравненным возлюбленным и лучшим на свете мужчиной. Все свелось к тому, чья очередь выпускать во двор кошку. — Плам дотронулась рукой до его лба. — Это слишком большая ставка. И я уже дважды делала ее. И оба раза проигрывала.

Она почувствовала, как напрягся Поль. — Я не предлагаю тебе розовые иллюзии. Я предлагаю реальность.

— Поль, постарайся понять, почему я нервничаю, — умоляющим тоном проговорила она. — Два развода…

— Тогда давай испробуем альтернативу женитьбе. Может быть, что-нибудь вроде возобновляемого контракта. На пять лет или, возможно, на двадцать, если захотим иметь детей. Контракт — это не постоянное обязательство. Во всяком случае, никто не рассчитывает на это.

— Похоже на планирование развода.

— Напротив, брачные контракты избавляют от горечи разводов. Ты просто ждешь, когда истечет срок, и все.

— Твоя мать не так представляет себе твою семейную жизнь.

Поль взял ее за плечи.

— Нереальные и старомодные взгляды на брак не должны мешать нашему счастью. Зачем проводить остаток жизни с кем-то, если ты любишь меня?

— Теперь ты скажешь, что у меня только одна жизнь и иногда надо идти на безрассудство. А что, Торо тоже отличался этим?

— Отнюдь. Но почему бы тебе не разделить твою проблему на несколько частей? И не связывать свой уход от мужа с приходом ко мне. Здесь всего три принципиальных вопроса.

— На самом деле два.

— Нет, три. Потому, как мне кажется, что тебе необходимо еще прийти к согласию с собой, ведь ты не только ищешь чужие подделки, но и хочешь выяснить, а не есть ли такая же подделка твоя собственная жизнь.

— Неужели это так заметно?

— Не каждому. Ноя люблю тебя и вижу, что ты не в ладах с собой — bien dans sa peau, как мы говорим во Франции. Тебе неуютно в твоей коже.

— Конечно, мне не хотелось бежать от одного замужества к другому, тогда как проблема может заключаться во мне самой.

— Вот поэтому я хочу помочь тебе в обоих поисках.

Стоял прекрасный весенний день, и глаза у Плам, как сказал Поль, казались такими же синими, как небо над головой. Яркое солнце на улице Жакоб делало интерьер салона Монфьюма еще более мрачным, чем обычно.

Как только на входе звякнул колокольчик, навстречу им лениво двинулся мсье Монфьюма, небрежно засунув руки в карманы зеленого кардигана, из-под которого выглядывала темно-голубая рубаха с вязаным галстуком, непременным атрибутом выходного наряда французского интеллигента средних лет.

— Чем могу служить? — Его хитрые глазки буравили Плам из-за шестиугольных стекол очков без оправы. Маленький рот с поджатыми губами не оставлял никаких надежд на то, что он может сболтнуть что-то по неосторожности.

Вперед выступил Поль в блейзере цвета морской волны, который, по его словам, он надевал только для встречи школьного начальства. В голосе у него звучали скучные нотки утомленного делами правительственного чиновника, а своим поведением он напоминал детектива, занятого рутинной работой. Достав из «дипломата» папку с диапозитивами, Поль обратился к хозяину:

— Нам хотелось бы обсудить с вами кое-какие голландские картины.

И тут Монфьюма вспомнил Плам. Его губы сжались еще плотнее, а взгляд стал настороженным. Торчавший за его спиной светловолосый помощник с простоватым лицом, казалось, тоже встревожился.

Внимательно выслушав Поля, Монфьюма вежливо-оскорбительным тоном поинтересовался, какое ему до всего этого дело.

С тем же скучающим видом Поль объяснил, что наводит справки по поручению леди Бингер из Австралии, мисс Синтии Блай и миссис Сюзанны Марш из США, от имени Центрального музея в Бостоне и Британского института изобразительных искусств в Лондоне.

Произнесенные невыразительным тоном слова Поля звучали, как показалось Плам, правдоподобно и угрожающе. «Если бы я была на месте Монфьюма, — подумала она, — я бы занервничала».

С нескрываемым презрением Монфьюма поинтересовался, есть ли у Поля соответствующие полномочия.

Таким же вежливо-нейтральным тоном Поль ответил, что на данном этапе мсье Монфьюма может считать расследование неофициальным.

Монфьюма потер нос и задумался. Раз к нему обращались неофициально, то не обязательно последует официальное расследование.

— На всех моих квитанциях ясно указано, что я не несу ответственности за подлинность картин, — заявил он.

Поль слегка склонил голову и заметил, что это и так понятно. Вот только почему сам Монфьюма должен страдать, если его попросту обвели вокруг пальца. И не соблаговолит ли он посмотреть диапозитивы и сказать, не проходила ли через его руки какая-нибудь из этих картин.

Монфьюма послал помощника за лупой и, когда тот принес ее, принялся внимательно разглядывать диапозитивы.

Он занимался этим минут десять, но Плам знала, что ему хватило и двух, чтобы узнать товар, который совсем недавно прошел через его салон. Она поняла, что он скорее всего соображает, как ему поступить.

Поль снова раскрыл свой «дипломат», вынул из него пачку свидетельств и протянул владельцу антикварного салона. Просмотрев их, Монфьюма тут же сообразил, что ему не удастся отвертеться. Его тон заметно смягчился, когда он забормотал, что ему кажется, он узнал картины, которые теперь принадлежат леди Бингер и Артуру Шнайдеру, но все же, для полной уверенности, он должен заглянуть в свои записи.

Поль раскрыл записную книжку, в которой, насколько было известно Плам, содержались лишь некоторые мысли по поводу будущих занятий с детьми, и, заглядывая в нее, вежливо попросил Монфьюма обратить внимание на странный тюльпан с картины леди Бингер, который вполне мог быть ошибкой реставратора, а также внимательно взглянуть на гусеницу и сказать, не присутствует ли на картине, проданной шведу, та же самая гусеница. Да, пусть он будет так любезен и обратит внимание на опавший лепесток в левом нижнем углу той и другой картины.

Антиквар молча пригляделся. Затем Поль попросил его взглянуть на муху Шнайдера, которая присутствовала также и на картине, проданной Сюзанне Марш из Нью-Йорка. Наконец Поль порекомендовал ему внимательнее отнестись к опавшему лепестку в левом нижнем углу картины Шнайдера, ибо аналогичный лепесток присутствовал на всех шести картинах. Невозможно не признать в нем своего рода образную подпись того, кто их рисовал, не так ли?

Монфьюма согласно кивнул.

Поль тихо сказал:

— Но если верить свидетельствам, эти шесть картин были созданы пятью разными художниками в течение столетия.

Рот Монфьюма превратился в тонкую линию.

— Что вы хотите от меня?

— Только имя вашего поставщика, только его имя.

— Это, к сожалению, невозможно. Мы никогда не разглашаем имена поставщиков, если они не хотят этого.

— Значит, вы не знакомы с мсье Тононом? Впервые за все время беседы антиквара застали врасплох, он замешкался с ответом, но в конце концов пробормотал, что не будет продолжать этот разговор без своего адвоката. Поль сделал пометку в записной книжке.

— Вы понимаете, мсье Монфьюма, что это дело не будет оставлено без внимания? Ваша помощь облегчит наше положение, да и ваше тоже, поскольку в будущем у нас не будет необходимости примешивать вас к этому делу.

— Так зачем же вы пришли ко мне?

— Нам нужен адрес мсье Тонона, и мы бы хотели, чтобы вы позвонили ему. — Поль не хотел оказаться с ложным адресом и таким же вымышленным номером телефона на руках.

— И больше ничего? — Лицо Монфьюма слегка просветлело, когда он понял, что откупиться довольно просто.

— Это все.

— Прошу, пройдемте в мой кабинет.

Они дружно прошли в глубь салона, где находилась небольшая комната, набитая образцами тканей, папками, справочниками и корзинами, полными писем.

Монфьюма подошел к столу с телефоном. Поль стал рядом и взял второй отвод старомодного аппарата, наблюдая одновременно, тот ли номер он набирает, какой записал на бумажке.

На звонок ответил недовольный женский голос.

— Я посмотрю, здесь ли он… — раздался ее пронзительный возглас. — Мсье Тонон!.. Мсье Тонон!.. Да, он идет.

— Кто это? — послышался резкий гнусавый голос с явным тулонским акцентом.

Обменявшись с Тононом несколькими пустыми фразами, Монфьюма, как и просил его Поль, объяснил, что сейчас к нему пришел клиент, которому нужен голландский натюрморт семнадцатого века.

Гнусавый осторожно сказал:

— Для того чтобы достать его, могут понадобиться месяцы.

— Спросите, есть ли у него поставщик голландской живописи, с которым он мог бы связаться по телефону, — прошептал Поль.

Бесцветным голосом Монфьюма повторил вопрос. После долгого молчания Тонон задумчиво произнес:

— Странно, что ты интересуешься моими источниками.

— Мой клиент хотел бы обсудить это дело с тобой лично. Могу я дать ему твой адрес?.. Тогда я записываю. Тонон продиктовал адрес и добавил:

— Но скажи своему клиенту, дружище, что я не могу помочь ему. — Послышался презрительный смешок, и линия разъединилась.

На лице Монфьюма отразилось тихое удовлетворение, его рот слегка расслабился.

— Больше я ничего не могу сделать.

На улице, щурясь от яркого солнца, Поль остановил такси и назвал адрес Тонона. Забравшись в машину, ликующая Плам обняла Поля за шею.

— Ты бесподобен, дорогой! Поль был настроен не столь оптимистично.

— Мы направляемся в довольно мрачную и опасную часть города, где живут в основном иммигранты. Может быть, я поеду один?

— Ни за что на свете!

Такси наконец остановилось перед каким-то обшарпанным зданием на пересечении двух улиц. Плам выглянула из машины. На стенах дома болтались лохмотья объявлений, грязные окна явно не открывались уже несколько лет, вокруг мусорных баков в канаве дрались кошки.

— Черт возьми! Тонон дал Монфьюма ложный адрес! — Поль повернулся к Плам. — Извини, дорогая… Я уже тогда почувствовал обман, но не придал этому значения, ведь я так удачно сыграл роль Арсена Люпена!

— Не кори себя. — Плам была расстроена не меньше его.

— Мне следовало бы сообразить, что Монфьюма дурит меня. Он просил у Тонона разрешения дать его адрес и тут же спрашивал у него самого. Не мог он не знать адрес того, с кем делает дела. Он сумел хитро предупредить Тонона, обвел нас вокруг пальца.

— Попробуем-ка позвонить, уж номер-то настоящий. Поль велел таксисту отвезти их к ближайшему приличному бистро. Там они заказали по чашке кофе и бросились к телефону.

После короткого разговора Поль положил трубку и повернулся к Плам.

— Номер тот же самый. Я узнал голос женщины — она, наверное, официантка. Это бистро «Ле Руж», оно там, откуда мы только что выбрались. Но Тонона там сейчас нет, и женщина говорит, что не имеет понятия, где он живет. Или не хочет говорить.

— Если Тонон пользуется их телефоном, значит, работает где-то поблизости.

— Может быть, даже прямо у них за столиком. Но я сомневаюсь, что кто-то сообщит нам об этом. Он наверняка хорошо им платит.

— А мы не можем предложить им больше?

— Бесполезно. Если Тонон платит им, то они просто воспользуются нами, чтобы выжать из него больше. Нам остается лишь одно — пойти в понедельник в полицию.

— Но к тому времени Тонон может скрыться!

Поль пожал плечами.

— До понедельника ничего не сделать. Ни один французский детектив не пожертвует уик-эндом ради расследования твоей истории с опавшими лепестками или с покинутым офисом, где, предположительно, работает человек, которого ты никогда не видела и ни в чем не можешь обвинить. Так что остается ждать понедельника.

— Я не могу ждать! Я обещала Бризу вернуться завтра вечером. У меня заказан билет на последний самолет в Лондон. Проклятье! На следующей неделе придется слетать в Париж ненадолго. Я найму переводчика, ибо не могу рисковать, что меня не правильно поймут.

Поль ни за что не хотел говорить, где они будут завтракать. — Там ты никогда не была, это точно. — Он со смехом отрицательно качал головой каждый раз, когда Плам пыталась угадать. Вскоре такси остановилось.

Плам выглянула в окно. Толпа иностранных туристов давилась у основания Эйфелевой башни.

— В башне очень хороший ресторан для туристов — один из немногих, где заправляют сами парижане, — объяснил он.

Стиснутые в набитом до отказа огромном металлическом лифте, они поднимались все выше и выше в небо, минуя огромные чугунные перекладины, которые с земли казались совсем воздушными.

Из окна ресторана открывался поразительный вид. Плам сидела словно на небе, а под ней раскинулся Париж. Вид был не таким, как с самолета, потому что они находились не так высоко и детали оказывались совсем четкими. Ощущение было такое, словно уменьшившиеся в размерах люди, велосипеды, машины и здания превратились в движущиеся игрушки. Очарованная, Плам смотрела на Сену, Нотр-Дам, остров Сен-Луи. Величественный план Парижа просматривался во всех подробностях: широкие проспекты, заканчивающиеся замечательными сооружениями, четкие линии застройки, которая до сих пор оставалась непревзойденной в градостроительстве. Сколько здесь еще сохранилось парков и скверов, даже в современных жилых кварталах на окраинах.

Поль заказал шампанское, свежую спаржу с голландским соусом, омаров и салат. Затем они ели меренги с начинкой из каштанов, украшенные взбитыми сливками. Потом, как другие влюбленные, взявшись за руки, гуляли по старым булыжным набережным Сены. Утром была гроза, но теперь только слабый ветерок шевелил темно-зеленую листву деревьев, которая блестела в лучах солнца, словно только что отполированная.

— Жаль, что ты не познакомился с моей тетей Гарриет. Правда, ее сейчас нет в Париже, она уехала в Бургундию. — Плам пригнулась под качнувшейся на ветру веткой тополя, с которой на набережную посыпался дождь капель.

— Мне хочется быть только с тобой в этот наш последний день.

— Мне тоже, — мечтательно проговорила Плам. — Я так счастлива. — Она остановилась и уставилась в лужу, в которой отражался ее возлюбленный.

Поль стиснул ее руку.

— Быть счастливым — это намного проще, чем думают многие. И вовсе не обязательно, чтобы все в жизни складывалось удачно — так не бывает. И вовсе не обязательно для счастья не иметь проблем или не делать ошибок.

— Да, — согласилась Плам. — Наверное, треть жизни обычного человека неподвластна ему… Кто-то набрасывается на тебя, потому что поскандалил с женой, у кого-то скисло молоко к завтраку или кошку стошнило прямо на туфли.

Они шли, размахивая сомкнутыми руками в такт своим шагам, — Счастье — это когда радуешься жизни и находишь в ней удовлетворение…

— Ценишь то, что имеешь, и ничего не отвергаешь, — насмешливо подхватила Плам. — Мы называем его синдромом Полианны, которая считается у нас неисправимой оптимисткой.

— В этом нет ничего плохого. Счастливым бывает лишь тот, кто на это настроен, хочет этого. Счастье — это состояние души.

— Неужели все так просто? — Плам перепрыгнула через лужу.

Поль потрепал ее по голове, но она увернулась.

— Конечно, — заметил он, — нельзя быть счастливым, если твоя мать только что свалилась замертво или рухнул твой бизнес, но нельзя навсегда превращать свою жизнь в трагедию.

— Беда в том, что мы не можем разобраться в этой жизни, — вслух размышляла Плам. — Нам говорят, что это дорога к счастью, и мы идем по ней. И оказываемся вдовушке образа жизни, который совсем не приносит радости.

— Или в ловушке расходов и выплат, которые нам не по карману, как было со мной.

— Но как изменить свою жизнь? — Плам думала о себе.

— Начинаешь с того места, где испытываешь наибольший дискомфорт, ведь, как правило, отсюда проистекает все остальное. Вот почему я покинул Париж и вернулся в Волвер. — Он остановился, положил руки ей на плечи и заглянул в глаза. — Ты приедешь ко мне, Плам?

— Мне так хочется сказать «да». Но я не могу обещать тебе… пока.

Они оба знали, что ей предстоит разговор с Бризом. Поль засунул руки в карманы и шел молча. Но вдруг резко остановился.

— Давай вернемся в отель…

Воскресным вечером Поль стоял у сиявшего свежевымытой краской поезда на Бордо и прижимал к себе Плам. Чем меньше оставалось времени до отправления поезда, тем труднее было Плам сдерживать слезы. Когда в громкоговорителе прозвучало последнее предупреждение, она еще сильнее вцепилась в него.

— Не сердись на меня, Поль, что я не приняла то, чего мы оба хотим.

— Обещай, что вернешься.

На этом унылом вокзале его синие глаза казались еще более яркими и живыми. Не отрываясь от них, Плам с горечью прошептала:

— Я не знаю, я еще не могу сказать.

— Чего это мы шепчемся посреди этого грохота? — Поль мягко отводил руки Плам, обхватившие его шею. — Ты помнишь доктора Комбре, что лечил тебя, когда ты упала с велосипеда? Однажды он рассказал мне, как пытался успокоить богатую умирающую женщину. Сквозь слезы она сказала ему: «Вы не поняли, я плачу не потому, что умираю. Я плачу потому, что не жила».

Поезд издал пронзительный гудок.

— До встречи, — прошептал Поль с бодрым видом.

"Быть ли этой встрече?» — подумала Плам. Она с трудом улыбнулась, но глаза были полны слез. — Поль быстро поцеловал ее напоследок, вскочил на подножку тронувшегося поезда, обернулся и, помахав рукой, скрылся в вагоне. Поезд медленно удалялся.

Сердце Плам сжалось. У нее словно отняли частицу ее плоти. Дальнейшая жизнь представилась бесконечной чередой серых и безрадостных дней.

Одинокая и печальная, она слушала стук колес набиравшего скорость поезда и вдруг увидела, что торчавший из окна Поль, удаляясь, размахивает чем-то странным… И она рассмеялась сквозь слезы, узнав свою канареечно-желтую тапочку, которую потеряла, когда упала с велосипеда.

Глава 24

— Ты все же вернулась наконец! — Бриз, укладывавший бумаги в «дипломат», повернулся к ней, стоя у стола между окнами в их спальне. Он похудел и был бледнее обычного. Темное пальто делало его выше и стройнее. Во взгляде сквозили усталость и напряжение. Белокурые волосы грязными прядями свисали на воротник, а на макушке топорщились, как хохолок у какаду. Пальто явно нуждалось в чистке, мятый галстук совершенно не соответствовал рубашке, туфли давно не знали щетки.

— Что случилось с Сандрой?

— У нее болеет мать, — устало объяснил Бриз, — а у меня есть дела поважнее стирки. Секретарша заказала у Харродса носки и кое-что из белья, так что я выжил, как видишь. — Он даже не сделал попытки поцеловать Плам, и они молча смотрели друг на друга.

Скользнув по ней взглядом, он взялся за телефон.

— Аманда, можете отменить мой заказ на Бордо… Да, она вернулась… Да, выглядит отдохнувшей… Я тоже рад… Передам ей… Спасибо. — Он положил трубку.

— В офисе все нормально? — осторожно поинтересовалась Плам, надеясь, что, кроме отсутствия Сандры, все шло своим чередом.

— Теперь, когда ты вернулась, все прекрасно. — Бриз с трудом контролировал свой голос. — Хотя не буду тебя обманывать: доверие рынка к живописи на удручающе низком уровне. — Он засунул в «дипломат» еще какие-то бумаги и щелкнул замками. — Ты знаешь, в последнее время мы видели, как возводилось нечто вроде пирамиды, поэтому на рынке живописи теперь творится то же самое, что и на рынке ценных бумаг. Результат завышения стоимости.

Плам сразу же поняла, что он имел в виду. Это уравнение было известно жене каждого торговца картинами, как бы она ни относилась к математике. Предположим, у торговца есть рисунок Матисса стоимостью двести тысяч долларов, под залог которого он может получить банковский кредит в сто тысяч, чтобы купить другую картину, скажем, Мэтью Смита, и предложить покупателю не одну вещь за двести тысяч долларов, а комплект стоимостью в триста тысяч.

Но наступает всемирный спад. Стоимость картин снижается чуть ли не вполовину, но покупатель все равно не имеет денег, чтобы оплатить сделку. Для выплаты процента по кредитам галерея бывает вынуждена продавать картины еще и еще дешевле. И тогда полотна, стоившие триста тысяч долларов, могут пойти всего за сто. А если так, то после выплаты кредита торговец останется всего с четвертью того, что он вложил первоначально, и то если ему повезет.

Плам забеспокоилась.

— Но ты же не играл в пирамиду? — Игроком в пирамиду считался тот, кто брал деньги под вторую картину, чтобы купить третью, и так далее, все глубже увязая в банковских кредитах.

— Нет, слава богу. Тут нечего беспокоиться. Я только в таком же дерьме, как всякий, кто сидит в этом бизнесе, и не могу похвастать, что у меня концы сходятся с концами. Ты не Представляешь, каких расходов требуют галерея и этот дом.

— Чем я могу помочь?

— Только своим удачным дебютом на бьеннале.

— Мои новые картины почти завершены. — Плам старалась держаться уверенно. — В Венеции я буду вовремя и в нормальном расположении духа. Я отдохнула и готова к встрече с прессой, чтобы дать им все те интервью, которые ты запланировал.

— Это было бы неплохо, обозреватели непрерывно звонят и шлют факсы со всего мира… Да, кстати, я сказал Николасу Херрингу, что он может взять у тебя интервью прямо здесь после ленча. Надеюсь, ты не будешь возражать. Он очень настаивал, а я не знал, что ответить, поэтому решил рискнуть.

— Отлично, не беспокойся. Бриз, я не подведу тебя. Впервые в жизни меня не страшит встреча с прессой. Бриз улыбнулся.

— Я поверю в это, только когда увижу своими глазами. Нет, серьезно, ты же знаешь, что такое сейчас для нас пресса и телевидение. Журналистам нужно показать твою уверенность, они будут спрашивать о том, как ты расцениваешь свои шансы…

— Бриз, мне повезло уже в том, что меня выбрали! У меня нет шансов выиграть! Когда на меня возлагают несбыточные надежды, я начинаю еще больше нервничать. И потом, они не дадут британцу победить еще раз.

"Золотой лев» в области живописи присуждался Говарду Ходгкину в 1984 году, Фрэнку Ауэрбаху в 1986-м и Тони Крэггу в 1988-м, а на предыдущем бьеннале для художников до тридцати пяти лет премия была присуждена Аниш Капур.

— Но ты же знаешь, что все эти призы и премии раздаются не по одним только заслугам, Плам. Не забывай, ты представительница Англии, пусть символическая.

Они понимали, что Плам выбрали потому, что темой бьеннале-1992 был «Взгляд женщины», а Британия за последние сто лет только однажды выдвигала женщину — Бриджет Райли.

— Но давай не будем питать несбыточных иллюзий, Бриз. Бриз знал, что его оптимизм иногда помогал достигать недостижимого.

— Надеюсь, я не очень давил на тебя, — сказал он извиняющимся тоном.

— Я рада этому. Ты всегда говорил мне, что работе можно предаваться время от времени, но построенные таким образом карьеры встречаются только в пляжных романчиках.

— Мне нет нужды говорить тебе, что ты не можешь отдавать себя живописи только наполовину. Я знаю, ты должна выкладываться полностью, иначе ты несчастлива.

Наступила тишина. Они стояли, разделенные несколькими шагами, в разных концах спальни. «Сколько еще будет продолжаться болтовня об этом чертовом бьеннале? — думала Плам. — Сколько еще они будут откладывать разговор, который, как они оба знают, должен состояться?"

— Я всегда буду благодарна тебе. Бриз, — нервничая, пробормотала Плам, — за то, что ты способствовал моим занятиям живописью и помогал моей карьере.

— Эта маленькая речь прозвучала так, словно ты собралась бросить меня и уйти на все четыре стороны.

Они глядели друг на друга. Бриз — с обидой и горечью во взгляде, Плам — с несколько уверенным вызовом. Она не думала вот так сразу вступать в окончательные объяснения, но, наверное, в такой ситуации это был лучший выход из положения.

Наконец Бриз проговорил:

— Ты бы лучше рассказала мне о нем.

— Значит, ты догадался.

— Это нетрудно. Достаточно взглянуть на твое лицо.

Плам почувствовала облегчение и чуть расслабилась. Но ощущение вины не проходило. Она ждала от Бриза чего угодно, но только не этого покорного смирения.

Рассказ о Поле, который она не раз прокручивала в голове во время полета в Лондон, прозвучал как слащавая история из журнала «Настоящее приключение».

Бриз не удержался от едких замечаний:

— Он, наверное, один из тех сюсюкающих Железных Джонов, что ходят нечесаными, в грязных сапогах, клетчатых рубахах и брезентовых штанах, под которыми носят кальсоны. Уик-энды он, наверное, проводит, бегая голым по лесу, или валит деревья на дрова для своей печки. Он водит пикап или болотоход?.. Или больше смахивает на современного Жан-Жака Руссо своими интеллигентскими рассусоливаниями? В изголовье его кровати висит надпись:

"Человек рожден свободным, но всюду скован цепями»?

По выражению лица Плам он понял, что попал в яблочко, и набросился с новой силой.

— Как на том гаитянском полотне: «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?» Ради бога, Плам, не впадай в мистику. Мистические послания погубят твое дело… — Бриз резко оборвал свои насмешки, вспомнив, что ему нужен мир, а не война, и сказал сдавленным голосом:

— Этого следовало ожидать…

Плам выкрикнула с возмущением:

— Поль — это не детская месть!

— Может быть, неосознанная. Но если нет, объясни, что в нем такого привлекательного. Что ты нашла в этом проходимце?

Бризу стало не по себе от появившегося в глазах Плам мечтательного выражения и ее смягчившегося голоса.

— Что я нашла в нем? Простоту, прямоту и мягкость. Поля не пугает этот мир. Он не отличается ни неуравновешенностью, ни излишней рассудительностью, не ищет ни у кого недостатков и ничего не имеет против других людей.

— Все это больше напоминает монаха, чем мужчину, — усмехнулся Бриз. — Так ли уж страстно он влюблен в тебя?

— Поля многое привлекает в жизни, но больше всего он дорожит ее простым укладом. Он говорит, что простота приносит счастье.

— Простота — это что, когда нет центрального отопления? — мерзким тоном поинтересовался Бриз.

Этот его тон стал для Плам той песчинкой, которая склонила чашу весов в пользу Поля. Ее колебания, не прекращавшиеся с того момента, как она рассталась с Полем, кончились. Она сказала Бризу, что хочет оставить его и жить в Волвере. И объяснила почему. В заключение добавила, что Бриз может остаться ее агентом, но впредь она не намерена выдавать столько картин, как прежде. То время, когда она работала, как фабрика по изготовлению художественной продукции, кончилось.

Бриз взорвался:

— Он показался таким необыкновенным любовником, потому что тебе просто больше нечего было делать в той дыре! Ты совершаешь самую большую ошибку в своей жизни!

— Самой большой ошибкой было бы остаться здесь.

— Что именно вдруг перестало тебя устраивать в нашей жизни?

— Наша совместная жизнь стала просто привычкой.

— А что в этом плохого? Это удобная привычка. Как раз этим она нравится мне. Помнишь, у Томаса Харди Габриэль говорит своей возлюбленной: «Как ни посмотришь ты, тут буду я, как ни посмотрю я, тут будешь ты».

— Но как посмотреть, если тебя нет дома, Бриз?

— Не так уж ты скучаешь, когда меня нет дома, — возразил Бриз. — Болтаешь с подругами или заберешься пораньше в постель, чтобы там и поужинать и посмотреть видео.

— Но не каждый вечер.

— Ради бога, Плам! Стоит только тебе снять эту паршивую трубку — и ты сможешь отправиться на любую вечеринку в этом городе. И друзей для этого у тебя предостаточно. Я же твой муж, а не сопровождающий.

— Наверное, поэтому ты никогда не уделял мне достаточно внимания.

Бриз, удивленный ее непреклонностью, проворчал:

— Согласен, я не идеальный муж, но последние десять лет в нашей жизни в целом все складывалось удачно. Я давал тебе все, что ты хотела, и все, что мог. Но я не могу превратиться в современного простака только потому, что ты решила, будто в этом году тебе требуется именно это.

— Пожалуйста, не пытайся…

Бриз сделал над собой огромное усилие и сбавил тон.

— Ради бога, измени свое решение. У кого-то бывают любовные приключения в круизах, иные предпочитают иметь их на курортах, но все это лишь небольшое отвлечение от привычной жизни, не более того. Ради бога, — взмолился он, — не разрушай нашу жизнь только потому, что ты провела три недели в сельском раю с молодым новоявленным Торо.

Опять он попал в яблочко. Плам заплакала:

— Ты никогда не понимал жизни в Волвере.

— Потому что я слишком хорошо знаю такую жизнь! В ней нет ни минуты свободного времени. Мой дед был фермером-арендатором, помнишь? Все праздники мы были вынуждены помогать ему, не имея возможности пойти куда-либо. В деревне все время приходится тратить на то, чтобы согреться, вымыться и высушиться. Я знаю, что жизнь на ферме не имеет ничего общего с тем, как ее рекламирует телевидение.

Они молчали, неотрывно глядя друг другу в глаза, пока Бриз снова не завопил:

— Разве тебе чего-то не хватает в этой жизни? О боже, какая же ты эгоистка! Тебе надо, чтобы все было по-твоему!

Плам вспомнила слова тети Гарриет насчет обвинений в эгоизме и резко возразила:

— Только те мужчины, которые сами любят диктовать, обвиняют в этом женщин. Бриз, у меня никогда не было того, чего мне хотелось. Я имела только то, чего хотел ты. И долгие годы я делала только то, что было нужно тебе. Когда наши желания не совпадали, ты никогда не уступал мне. Считается, что женщины такие изощренные, но мужчины оказываются во много раз ловчее, когда затрагиваются их интересы.

— Ладно, давай оставим это. Скажи мне, чего ты хочешь?

— Больше всего я хочу иметь время, чтобы подумать.

— Думать? Ты хочешь как можно скорее оказаться в постели с этим проклятым французом! — Бриз едва справлялся с голосом. — Ладно. Почему бы нет? Как насчет пары месяцев круиза вокруг Южных Шетландских островов? — Он глядел на нее с мольбой. — Но только после бьеннале. Давай отложим этот разговор о твоем — нашем — будущем на время после выставки.

Плам покачала головой:

— Мне не нужен отпуск. После бьеннале я хочу разоблачить того, кто фабрикует эти голландские подделки…

— О господи, ты все еще носишься с этой идеей?

— Да, ношусь! И почему бы тебе хоть раз в жизни не сделать то, что хочется мне? Помоги мне найти этих жуликов!

Бриз заколебался. Тщательно подбирая слова, он устало сказал:

— Я не считаю, что тебе надо вмешиваться в это, я уверен, что это не твое дело.

— Но я вот-вот раскрою его! — Плам кратко посвятила его в ход расследования.

Бриз пришел в ужас. Наконец он выговорил:

— Ты стремишься к простоте жизни! А сама усложняешь ее, да еще таким опасным образом!

— Ты не хочешь понять меня!

Бриз посмотрел на Плам и потряс головой, словно не веря своим глазам.

— Я не понимаю, что вселилось в тебя в этом году. Ты готова поставить на карту все… Пойми, ты рискуешь не только своим участием в бьеннале, но и своей жизнью. Ты забыла о письмах с угрозами?

— Эти письма мог послать Лео, — предположила Плам.

— Лео не имел никакого отношения к поддельным картинам, — категорически заявил Бриз.

— Почему ты так уверен в этом ?

— Потому что Лео был убит… по другой причине.

— Откуда тебе известно это? Я знаю, полиция считает, что это обычное убийство на почве гомосексуализма, но копы никогда не упускают шанса очернить «голубого».

Они стояли друг против друга, пока в дверь не постучала временная горничная, которой надо было сделать уборку в спальне.

В подавленном настроении Плам вышла из дома прогуляться по парку. Она прошагала несколько миль по лужайкам, обогнула озеро с утками, понаблюдала за детьми на футбольном поле и вскоре оказалась перед входом в зоопарк.

С тех пор как выросли ее сыновья, она не бывала здесь. И не помнила, как выглядит это убогое бетонное сооружение с его чахлой растительностью, которая должна была заменять природу запертым здесь животным. С ощущением нарастающей тяжести на сердце она шла по пыльным дорожкам, пока не остановилась перед двориком с тиграми. У дальнего края бетонного рва с мутной водой беспокойно расхаживал взад-вперед поджарый и гибкий тигр, как будто был заключен в незримую клетку. Плам видела, как под черно-коричневыми полосами его шкуры перекатываются мощные мышцы.

Неожиданно тигр замер и медленно повернул голову. Огромные желтые глаза уставились на Плам, и она увидела в них печаль и покорность судьбе. Этот тигр на всю жизнь был заключен в клетку собственного отчаяния. И Плам вдруг поняла, что хотят донести до нее эти глаза-топазы:

«Ты знаешь, какими был. Ты видишь, каким я стал. Я помню, каким я был. Я знаю, каким я стал. Я не могу изменить свою жизнь. А ты можешь, ты можешь. Посмотри на меня и беги!»

Плам уже была на пороге своего дома, когда к нему подкатил новенький «Рейнджровер». За рулем сидела Дженни, с заднего сиденья махали руками Лулу и Вольф.

— Нравится? — прокричала Дженни, когда все они высыпали из машины.

— Дела у тебя, должно быть, идут неплохо! — пришла в восторг Плам.

По лицу Дженни пробежала тень.

— Папа оставил больше, чем мы ожидали.

Когда все протопали на кухню (Лулу больше не отпускала Вольфа от себя), зазвонил телефон.

Это был взволнованный Тоби, которого только что выбрали казначеем студенческого союза после блестящей и стремительной рекламной кампании, проведенной его новой подружкой Венецией, чей отец имел букинистический магазин возле Британского музея. Дело было в том, что в кассе оказалось совсем мало денег, и Тоби спрашивал, не сможет ли Бриз помочь ему поправить финансовое положение союза.

Дженни и Лулу поздравили Плам с сыном-казначеем, она приготовила шоколадные коктейли и положила в вазочку арахисового мороженого для Вольфа.

— Теперь расскажи нам остальные новости! Что произошло во Франции! — Лулу не скрывала своего неподдельного интереса.

Глаза Плам засветились. Им не пришлось просить ее второй раз, и следующие полчаса она без остановки рассказывала о Поле. Подруги были заинтригованы и довольно посмеивались. Но обе они любили Бриза и совсем не знали этого красавца француза, с которым так отменно грешила Плам. Хотя Дженни показалось, что она вспомнила Поля…

— Уж не тот ли это неуклюжий парнишка с прыщами, которого ты учила плавать?

Затем Плам поведала им о своеобразной авторской подписи в виде лепестка на картинах, вставляя через слово «Поль говорит» и «Поль считает».

. — По крайней мере, ты не переживала из-за этих писем с угрозами, — заметила Лулу, отбирая у Вольфа банку с малиновым вареньем.

— Поль говорит, что лучший способ покончить с этими письмами — найти того, кто подделывает картины.

— Теперь-то уж Бриз, наверное, не отмахивается от твоих открытий? — спросила Лулу, оттаскивая Вольфа от холодильника.

— Нельзя сказать, что мы с ним сейчас воркуем как голубки. Я, конечно, все рассказала ему, но это лишь вызвало его раздражение. Бриз сказал, что, поскольку фальсификатор промышляет на рынке уже долгие годы, с ним можно подождать несколько недель, он никуда не денется, пока не пройдет эта проклятая выставка в Венеции. — Плам повернулась к Дженни. — Ты случайно не передумала ехать?

— Как можно? А какие ты готовишь туалеты для Италии?

В разговор вмешалась Лулу:

— Эй! А где твое кольцо с бриллиантом, Плам? Заложила?

— Нет, оно в стенном сейфе в моей спальне. Я чувствую себя предательницей, когда ношу его.

— Предательницей по отношению к кому? — усмехнулась Лулу. В этот момент зазвонил телефон, и Плам взяла трубку:

— Инид? Да, это я…

Когда Плам положила трубку, Лулу не выдержала:

— Давай рассказывай! Мы же видим, что произошло что-то сногсшибательное… Поставь наместо, Вольф. Это корм для кошек.

Лицо Плам пылало.

— Действительно сногсшибательное! Инид только что подтвердила, что картину Синтии и картину шведа писал один и тот же человек. Но Амбросиус Босхарт-старший, якобы написавший картину Синтии, жил в периоде 1573 по 1621 год, а полотно шведа, как предполагается, принадлежит кисти Яна ван Кесселя-старшего, который появился на свет только в 1626 году. Так что теперь у нас есть вполне определенное доказательство подделки!

— И что же, у тебя вскоре будут для полиции два официальных заявления? Синтии и шведа? — спросила Дженни. Плам помрачнела.

— Здесь не все так просто, потому что картина Синтии была приобретена в Англии, а швед купил свою в Париже. Полиции двух стран придется налаживать взаимодействие по этому вопросу, что скорее всего потребует какого-то времени. Но круг сужается! Инид не называет мне фамилию шведа, но полагает, что тот согласится отказаться от своего инкогнито ради того, чтобы разоблачить мошенника…

— Значит, ты вот-вот пригвоздишь его? — спросила Лулу.

— Нет, черт бы его побрал, — в сердцах выругалась Плам. — Я даже не представляю, кто он такой. Лулу, разве Вольфу можно пить кулинарный херес?

Через три дня после того, как Плам вернулась, к ней зашел детектив инспектор Кригг. В дорогом плаще «барберри» он сидел в гостиной и слушал взволнованный рассказ, разглядывая записи и диапозитивы. Закончив, Плам посмотрела на него, ожидая одобрения.

Он задумчиво постукивал колпачком ручки по зубам.

— У вас получилось довольно неплохо…

Плам просияла. Мошенник скоро будет у них в руках. И потенциальный убийца теперь не казался ей страшным. Письма с угрозами мог писать Лео, ведь он был в Нью-Йорке, когда пришло первое, а его смерть свидетельствовала о том, что он был замешан в темных делах. Чем больше Плам раздумывала, тем правдоподобнее ей казалась эта версия.

— Теперь я могу выйти с этим на французскую полицию, — продолжал детектив. — Но думаю, вы понимаете, что Тонон, возможно, просто еще одно звено в этой цепи. У вас нет убедительных доказательств того, что именно он распространитель фальшивок или их изготовитель. Если бы он был таковым, выйти на него было бы намного труднее, так мне кажется.

— Да, выйти на него было труднее, чем на всех остальных! — возмутилась Плам.

— Конечно. Но вы допустили ошибку, вынудив Монфьюма звонить Тонону, не поставив в известность французскую полицию. Они бы отследили номер телефона Тонона и ждали бы в бистро именно в тот момент, когда Монфьюма звонил ему. Это была бы чистая и легкая работа.

— Вы думаете, Монфьюма просто так назвал бы какому-то жандарму номер телефона, не предупредив немедленно Тойона об этом?

— Монфьюма сделал бы именно то, что ему было бы сказано в полиции. Там знают свое дело, у них есть свои способы добиться того, что нужно.

Кригг смотрел на сосредоточенное лицо Плам.

— И вместо того чтобы устроить ему ловушку, вы вспугнули Тонона. Теперь тот, кто фабрикует подделки, уже Предупрежден и залег на дно, и мы можем никогда не добраться до него… — Хотя он не произнес их, слова «из-за вашего невежества и действий дилетантки» повисли в воздухе между ним и приунывшей Плам.

Смягчившись, инспектор добавил:

— Но вы, безусловно, установили факт совершения преступления, миссис Рассел. Когда, по-вашему, следует ожидать официального заявления о подделке от Синтии Блай?

— Тут вышла небольшая задержка из-за шведа, придется подождать, пока он согласится раскрыть свое имя. Профессор Инид полагает, что это как-то связано с уплатой налогов. А пока Виктор Марш собирается прислать для исследования картину своей жены, что займет, по меньшей мере, три недели. Оба американских владельца воспользуются услугами нашего адвоката, чтобы предъявить официальную претензию Малтби и заявление британской полиции. Детектив записал адрес адвоката Расселов и встал:

— С этого момента, миссис Рассел, пожалуйста, предоставьте это дело полиции и не забывайте о письмах с угрозами.

— Я не получила ни одного такого после смерти Лео Манна. Это наводит меня на мысль, что их писал он. Он пытался по-дружески предупредить меня о том, что я прикасаюсь к чему-то опасному, но я не прислушалась. Возможно, он пытался таким образом уберечь меня.

— Не рассчитывайте на это.

Проснувшись ночью, Плам почувствовала, что лежит в объятиях Бриза. Он неслышно вошел в ее спальню, тихо откинул простыни и задрал ее викторианскую ночную сорочку, которую она выбрала только потому, что не хотела, чтобы он видел ее в чем-то полупрозрачном. Теперь он умело ласкал ее груди и прижимался к ней своим разгоряченным от возбуждения телом.

— Прекрати это. Бриз! — Она высвободила руку и попыталась нашарить выключатель.

В мягком свете желтой лампы глаза Бриза горели решимостью. Ни слова не говоря, он схватил ее обнаженные бедра и притянул к себе. Задыхаясь, она пыталась высвободиться и одернуть сорочку.

— Бриз, это же насилие! Если любовь прошла, тут ничего не поделаешь!

Руки Бриза опять проникли к ней под рубашку. При каждом их прикосновении к груди п6 телу Плам пробегала волна сексуального возбуждения. Когда он попытался целовать ее, она отдернула голову:

— Ради бога, Бриз, пойми, что я сейчас чувствую. Все кончено. Если бы ты был внимателен ко мне, ты бы понял это! — Она заглянула в его несчастные глаза. — Ну как ты не можешь понять?

Бриз хрипло пробормотал:

— Откуда ты можешь знать, не проверив этого?

Плам помнила, каким волнующим, страстным и любящим Бриз был в постели до того, как секс стал для него всего лишь привычкой. Не потому ли он бросился к другим женщинам? Или это было следствием? Он всегда был умелым, но эмоционально безучастным любовником, хотя она поняла это только после того, как поймала его с той девицей из Аргентины.

После их примирения Плам всячески стремилась к эмоциональному единению в любви, а не просто к физической близости двух тел в сексуальном наслаждении. Именно тогда она заметила сдержанность Бриза, который словно боялся оказаться беззащитным в своем чувстве.

Бриз, ощутивший охватившую ее печаль, неверно истолковал ее как слабость и настойчиво зашептал ей на ухо:

— Конечно же, десять совместно прожитых лет что-то значат. И, конечно же, я заслуживаю доброго слова.

— Конечно, заслуживаешь. — Ей вспомнилось, как быстро Бриз поладил с ребятами. Как он переживал, когда Макс сбегал из школы. Как он спорил с ней до двух часов ночи, пока она не согласилась купить к шестнадцатилетию "Гоби мотоцикл. Бриз был великодушным и добрым, заботливым и всегда готовым прийти на помощь.

Словно прочитав ее мысли, он сказал:

— Как, ты думаешь, к этому отнесутся мальчики? Я им так же небезразличен, как и они мне. Если бы это было не так, я бы хотел иметь собственных детей. — Это был хитрый ход. Видя, что Плам растерялась, он добавил:

— То, что они уже почти взрослые, еще не значит, что они не будут переживать из-за того, что их семья развалилась и они лишились своего дома.

— Мальчики уже выпорхнули из гнезда, и я только рада этому. К тому же мы с тобой не собираемся испариться. Материнство — это не работа на полную ставку. И добраться отсюда до Бордо можно так же быстро, как до Эдинбурга.

— Дорогая, дай мне еще один шанс. — Бриз привлек ее к себе. Плам неожиданно ощутила головокружительное желание вцепиться в его тело и предаться чувственному наслаждению от физического обладания друг другом.

Почувствовав ее возбуждение. Бриз мягко добивался своего:

— Давай попытаемся сделать так, чтобы у нас вновь все было как прежде, дорогая. — Его пальцы скользнули ей между ног. — Давай забудем все, что я делал и чего я не делал.

С большим трудом Плам выпуталась из его объятий и выскочила из постели.

— Извини, Бриз, но это не то, что мне нужно.

— Ты не проведешь меня. Тебе хочется этого не меньше, чем мне — Нет! Одна ночь секса не поправит наши отношения Почему ты не можешь понять, что между нами все кончено! — Потому что я не верю этому!

— Ты просто не хочешь взглянуть правде в глаза. Разве ты не видишь, что мы больше даже не друзья? — В глазах Плам полыхал огонь. — Может быть, это началось с тех пор, когда ты стал спать с другими, — я не знаю. Я знаю только, что, когда такое же случилось со мной, я перестала относиться к тебе по-прежнему. Ты думаешь, что случайная связь не имеет значения, если тебя не поймали, а вот я обнаружила, что имеет.

Бриз попытался прервать ее, но она была полна решимости закончить.

— Некоторые имеют десятки любовных романов и думают, что у них счастливая семейная жизнь, но так ли это, Бриз? Как можно иметь доверительные и правдивые отношения с человеком, которому ты лжешь? А если интимные отношения не являются правдивыми, то тогда это просто притворство!

— Мужчины относятся к этому по-другому.

— Разве? Только тогда, когда это устраивает их. Среди мужчин встречаются большие собственники.

— Послушай, почему я вдруг стал таким отталкивающим для тебя? И что есть у твоего француза, чего я не могу дать тебе?

— Себя! Именно потому, что ты не хочешь делить всего себя со мной, у нас нет настоящих отношений, — таких, как у меня с Полем… Только после того, как я поймала тебя с той аргентинской шлюхой, я поняла, что ты прячешь от меня какую-то часть себя, — с горечью добавила она. — Наверное, эта настороженность и отчужденность всегда присутствовали в тебе. Ты, наверное, никогда не доверял мне настолько, чтобы делить всего себя со мной. А я не замечала этого, потому что любила тебя и видела только то, что хотела видеть.

— Я не говорю, что я само совершенство, Плам…

— Снаружи ты весьма близок к этому, Бриз. А вот внутри — что у тебя внутри. Бриз? — Плам сцепила руки перед собой. — Я не знаю! Какие страхи, сомнения и разочарования кроются за твоей отчужденностью?

Поникший Бриз выбрался из постели и схватил с пола свой халат. Плам видела, что он был очень зол.

— Что, этот проклятый француз околдовал тебя?

— Не в Поле причина нашего разрыва. Поль возник потому, что наши отношения уже были разорваны, хотя мы еще не понимали этого.

— И как долго, ты думаешь, будет продолжаться твоя идиллическая и безответственная комедия? — Бриз с силой рванул за концы пояса на халате. — Я тебе скажу, сколько это будет продолжаться. Два года в худшем случае и семь лет в самом лучшем! А что потом?

— Потом я решу.

— Я предупреждаю тебя, — прорычал Бриз, — если ты уйдешь от меня, это будет раз и навсегда, Плам. Игра будет закончена, и не чем иным, как разводом. Ты не сможешь вернуться и рассчитывать на прощение. Тебе не двадцать лет.

Глава 25

Теплый ветерок трепал ее рыжие волосы. Моторная лодка отеля «Киприани» несла Плам через лагуну к кампанилье Сан-Марко — символу Венеции, высившемуся на одноименной площади. Под ее сводчатыми галереями европейские рыцари когда-то запасались провиантом, готовясь выступить в поход. Теперь здесь запасались сувенирами тысяч двадцать загорелых туристов, увешанных фотоаппаратами.

"Трудно поверить, что это не фантазия и не декорация к оперному спектаклю», — думала Плам в то время, как лодка скользила к причалу и взору ее одно за другим открывались романтические строения центральной Венеции. Вдоль каналов тянулись тронутые временем, но не утратившие своего великолепия дворцы, окрашенные в бледно-розовые, красноватые и всевозможные коричневые тона. Двери и окна их были искусно окаймлены белым мрамором. Сводчатые галереи, тоже из белого мрамора, спускались к частным причалам, обозначенным полосатыми швартовочными столбами, торчавшими из воды.

В Свой первый приезд сюда Плам очень удивилась, увидев, что Венеция стоит не на воде, а расположилась на сотне мелких островов внутри защищенной лагуны. Острова связывали друг с другом небольшие мосты, перекинутые через узкие каналы, не всегда благоухающие ароматами. Сейчас они были забиты водными трамваями, неповоротливыми гребными лодками, роскошными частными катерами и элегантными черными гондолами, которыми ловко управляли живописные гондольеры в соломенных шляпах с лентами.

Плам сошла с причала и направилась к площади. С каждым шагом ей казалось, что она становится меньше ростом и идет внутри картин Каналетто или Гварди.

Они с Бризом остановились в «Киприани», в апартаментах с отдельными спальнями. Их взаимоотношения, внешне дружеские, на самом деле были напряжены до предела. Бриз всячески старался помочь ей и все же постоянно нарушал свое обещание соблюдать перемирие и не упоминать о разводе до окончания бьеннале. Всякий раз он повторял при этом, что у него не каменное сердце. То и дело с языка у него срывались ядовитые замечания по поводу деревенщины в стогу сена и другие не менее обидные колкости, на которые Плам старалась не обращать внимания, чтобы сохранить мир.

Еще Плам обещала и себе и Бризу, что всю неделю, пока будет проходить выставка, она сосредоточится только на ней и выбросит из головы всякие мысли о голландских картинах семнадцатого века и о своих поисках того, кто их подделывает. В Париж ей не придется возвращаться, Тонона полиция там не обнаружила. Скорее всего он сбывает свои подделки в нескольких странах, скрываясь под разными именами. А теперь, когда он узнал, что за ним охотятся, он, как и предполагал инспектор Кригг, залег на дно и не подает признаков жизни.

Но прежде чем отложить свое расследование, Плам намеревалась все же воспользоваться случаем и задать несколько вопросов тому, кто до сих пор ускользал от нее, — Чарли Боуману. Отец Чарли консультировал выставку кубистов в Буэнос-Айресе, где они с Чарли находились уже несколько месяцев, а теперь ненадолго вернулись в Европу, чтобы не пропустить это выдающееся событие в мире живописи. В художественных кругах бьеннале вызывает такой же интерес, как чемпионат мира по футболу среди болельщиков. По этой причине Венеция в такие моменты являет собой отчасти карнавал, отчасти картинную галерею и отчасти торговую ярмарку, где из рук в руки переходят предметы живописи и узнаются последние новости.

В качестве главной участницы от Англии Плам все свое время и энергию была вынуждена тратить на встречи, которые для нее устраивал Бриз. Выступавший в качестве ее агента, он трудился не покладая рук, и ее жизнь грозила превратиться в один нескончаемый и утомительный коктейль длиной в четыре сумасшедших дня официального открытия выставки, когда публичный просмотр еще не начат, но агенты уже проворачивают свои дела и ловят новых звезд, коллекционеры стремятся купить подешевле, подписываются или возобновляются контракты, готовятся показы, планируются книги, устраиваются карьеры и выставки. В эти четыре дня участники стараются уловить первую реакцию на свои новые детища, а пресса берет интервью у всех мало-мальски известных художников.

Повернув под раскаленным солнцем налево, Плам ускорила шаг, направляясь сквозь толпу на площади к кафе «Флориан», которое до полудня находилось в тени и по этой причине являлось средоточием сплетен и слухов, касающихся бьеннале. Воздух внутри и снаружи за переполненными столиками был пропитан ими. За охлажденным кофе или «беллини» — персиковым соком с шампанским — без конца обсуждались составы отборочных комиссий, жюри, участников и победителей. Любые мрачные предположения тут же находили подтверждения. Шепотом передавались смутные слухи о предвзятости членов жюри. Хотя протежирование в таких случаях было обычным делом, слухи о сговоре и взятках представлялись маловероятными, особенно когда касались известных членов жюри.

На самом же деле, как хорошо знал Бриз, самым лучшим и дешевым способом воздействия на жюри была пресса… В этом году многие агенты и страны-участницы проводили широкие рекламные кампании, устраивая немыслимые приемы для прессы. Американцы с этой целью пригнали целый самолет со знаменитостями. На французском приеме, как всегда, должен был присутствовать президент Миттеран. Англичане разослали свыше тысячи приглашений на свой костюмированный бал, устраиваемый При свечах во вторник вечером в готическом дворце на Большом Канале, обставленном в стиле восемнадцатого века. Плам, приглашенная на него в качестве почетной гостьи, собиралась предстать в открытом платье из белого шифона с черными пластиковыми звездами по нему и с разрезом чуть выше колена.

Она добралась до кафе и поискала глазами Чарли. Услышав свое имя, заметила Дженни, махавшую ей из-за столика. Дженни приехала по приглашению обедневшей графини, проживавшей в покосившемся от времени доме на малопривлекательном канале.

Плам помахала в ответ и направилась к Чарли, который сидел за столиком в одиночестве. Вслед раздавался шепот:

— Это Плам Рассел, ее выдвинули вместо Ричарда Гамильтона, вы можете поверить в это?

— Говорят, она уже переспала с членом жюри из Испании…

— А я слышала, что с американским…

— Так это точно она?

— Точно.

— Говорят, что Бриз предлагал ее каждому в жюри…

— Вряд ли бы он осмелился, уже несколько лет у нее связь с британским членом жюри…

— Избавь, господи, от этих сучек! — Плам плюхнулась на стул.

— И пошлых шуток, — усмехнулся Чарли. — Эта тема бьеннале, «Взгляд женщины», вызывает массу непристойных острот.

Чарли заказал охлажденный кофе и одобрительно поднял вверх большой палец:

— Прекрасная экипировка, Плам. — Она была в бледно-желтой шелковой тунике и сандалиях тех же тонов.

— И твоя тоже, Чарли. — Плам улыбнулась, глядя в темные глаза Чарли, которые на сей раз смотрели без заметного беспокойства. Розовая рубашка на нем была от Диора, а двубортный шелковый костюм — от Армани. Одежда на Чарли всегда сидела и сочеталась самым чудесным образом. Его портил лишь маленький рот с недовольно поджатыми губами, унаследованный от отца.

Плам подвинула к нему тоненький красный буклет.

— Я захватила свой каталог, Чарли. Он тебе нравится? — Необыкновенно красочный, он был выпущен Британским советом и включал очерк о творческом пути Плам, два ее интервью выдающимся английским критикам и фотографии работ, которые она здесь выставляла, — тех шести, что были написаны со времени ее выдвижения в прошлом году.

— Красиво сработано… — После привычного обмена слухами Чарли как бы невзначай поинтересовался:

— Слышала новость из Лондона о Джейми Лоримере?.. Его только что арестовали.

— Что? — Теперь она поняла, почему до сих пор не видела Джейми, который всегда останавливался в «Киприани».

— Да, это так.

И Плам узнала, что в золотую пору конца восьмидесятых Джейми уговорил многих бизнесменов вложить свои капиталы в его галерею, обещав им большие прибыли от перепродажи картин, для которых он уже нашел покупателей среди коллекционеров и музеев. Поначалу инвесторы получали обещанные прибыли, и даже недавнее падение цен на рынке живописи, похоже, не повлияло на них, доверие к нему продолжало оставаться высоким.

В действительности же эти платежи производились не из прибыли от продаж, а за счет новых вкладчиков, которых Джейми убедил, что их деньги идут на выгодные закупки картин на дешевом рынке. Но эти картины, указанные в инвентарной описи Джейми, либо вообще не существовали, либо ему не принадлежали. Когда рынок стал рушиться, Джейми запаниковал и, пытаясь возместить потери, бросился играть на фондовой бирже, где его настигло окончательное поражение.

— В его тайном офисе, — продолжал Чарли, — полиция обнаружила компьютер, подключенный к сети биржи, телетайп, чтобы напрямую делать ставки, выход канала финансовых новостей и закрытого телевидения.

— Неужели это правда? — Плам с сомнением глядела на Чарли. — Может, просто очередная сплетня?

— Боюсь, что нет. Жалко, верно? Хотя, — добавил он, — я не думаю, что Бриз огорчится, узнав, что у него стало одним крупным соперником меньше.

— Бриз сочувствует любому, кто оказался в беде, — быстро возразила Плам. Ей нравился Джейми, и она всегда сожалела, что Бриз питает к нему неприязнь. Но эта новость позволяла ей вычеркнуть Джейми из своего списка подозреваемых. Если бы он был тем, кого она ищет, ему не надо было придумывать несуществующие картины для своей описи, он бы использовал для этого подделки.

"Это хороший повод, — подумала она, — перейти к цели нашей встречи».

— Сейчас многие, чтобы спасти свое дело, идут на нарушения закона. Ты считаешь, что Джейми действительно поступил бесчестно?

— Конечно. Именно поэтому он и арестован — за мошенничество.

— За обман людей. — Плам наклонилась над столом и посмотрела в глаза Чарли. — Ведь именно в этом заключается мошенничество, не так ли, Чарли? В выманивании денег у людей под фальшивыми предлогами.

Под пристальным взглядом Плам лицо Чарли стало заливаться краской.

— Давай забудем об этом, Плам, — торопливо проговорил он. — Я не думал, что ты так расстроишься из-за Джейми.

— Не только из-за Джейми. — Чарли поежился под ее неотступным взглядом. — Есть много способов, чтобы надувать людей в этих играх, не так ли, Чарли?

Чарли медленно опустил глаза и стал разглядывать свою чашку с кофе.

Плам не ожидала, что он так легко и быстро сломается. «Из хороших парней не получаются наглые мошенники», — сказала она себе, продолжая давить на него:

— Чарли, я знаю, чем ты занимаешься, и сообщила об этом английской полиции, она уже работает над этим вместе с французской.

Чарли поднял на нее испуганные глаза.

— Что ты знаешь ?

— Давай махнемся информацией, — предложила Плам. Судя по его растерянному виду, он мог клюнуть на это предложение.

Чарли сделал усилие, чтобы унять дрожь в голосе, и визгливо произнес необычной для него скороговоркой:

— Плам, я совершенно не понимаю, что ты несешь. Если ты намекаешь, что я замешан в проделках Джейми…

— Нет, Чарли, я говорю о твоих собственных проделках.

— Я не хочу больше выслушивать твои оскорбления! — Он швырнул на стол несколько банкнот и, шумно отодвинув стул, выскочил из-за стола.

Плам бросилась вдогонку и уже за пределами кафе схватила его за рукав шелкового пиджака.

— Чарли, никогда ничего не решишь, убегая от проблемы.

Чарли ускорил шаг.

— Чарли! — В ее голосе теперь звучала угроза. — Если ты не остановишься, я пойду прямо к твоему отцу и расскажу ему все, что знаю.

Чарли обернулся и схватил ее за руку.

— Если ты только приблизишься к моему отцу, я… я… убью тебя!

В его глазах она увидела ужас и решимость.

— Так это был ты, Чарли!

— Что ты хочешь сказать?

— Это ты посылал мне письма с угрозами, ты, негодяй! — Плам со злостью вырвала свою руку. — Я иду к Бризу. — Она повернулась и зашагала к лодочному причалу отеля «Сан-Марко».

Чарли с удивленным видом последовал за ней.

— Я не писал никаких писем с угрозами! Да и какими угрозами?

Плам остановилась.

— Убить меня! — Она обернулась и смотрела на него испепеляющим взглядом.

Во взгляде Чарли была крайняя степень непонимания.

— Плам, я никак не возьму в толк… Хватит нести чушь!

— Не трать время, пытаясь провести меня! — бросила Плам. — Полицию ты не проведешь.

— Ради бога, Плам, не ходи в полицию. Или мой отец… Хорошо, я расскажу тебе об этом. — Он посмотрел на толпы туристов вокруг. — Где мы можем поговорить без посторонних ушей?

— В базилике. — Плам кивнула в сторону самой известной в Венеции церкви. У нее не было желания оставаться с ним наедине. После того как он только что пригрозил ей, прежние страхи вновь навалились на нее, и ей не хотелось удаляться от людей.

Они торопливо пересекли церковный дворик, нырнули под своды и оказались в тишине божественного великолепия. В воздухе курился фимиам. Небольшие группки туристов слушали приглушенные объяснения гидов. В глубине церкви, полускрытая в темной нише, Плам слушала Чарли.

— Ты должна понять, как это началось, — шептал он. — Всем, и тебе тоже, известно, что мне приходится ухаживать за отцом. Мне и в самом деле жаль старика: он занудный скряга, который так и не оправился после своей голодной молодости, хотя и унаследовал состояние тетушки Поли и смог жениться на моей матери. Любил ли он ее, не знаю. Во всяком случае, ничто не говорило об этом. Но он сноб, а у нее было положение. Она недолго ограждала меня от его дурного нрава, ибо умерла, когда мне было четырнадцать. С тех пор отец стал цепляться за меня. Теперь он полностью на моей шее, как в «Старике и море».

— И как эта душещипательная история несчастного буржуа привела тебя к мошенничеству? — шепотом спросила Плам.

— Наберись терпения, — взмолился Чарли. — Мои главные неприятности начались, когда я пошел в университет. Отец уже тогда держал меня на голодном пайке, потому что боялся, что я могу удалиться от него. Он и сейчас бдительно следит, чтобы я не сближался ни с одной из женщин.

— Так вот почему твои романы лопаются как мыльные пузыри.

— Они не лопаются. Их вдребезги разносит взрывом, который каждый раз происходит дома.

— Я думала, тебе нравится быть с отцом. Мне казалось, что это ты цепляешься за него.

— Упаси бог! — Под неодобрительными взглядами набожных посетителей Чарли понизил голос. — В Кембридже все знали, что отец богат, и не могли поверить, что он не дает мне денег, считали меня скрягой. Мне приходилось доказывать обратное, и очень быстро я оказался по уши в долгах. Отцу пришлось вытаскивать меня. Он был в бешенстве и заявил, что, если такое повторится, лишит меня наследства. — Чарли пожал плечами. — Как всякий нормальный студент, я тогда не очень испугался этой угрозы, полагая, что с ученой степенью и работая я вполне обойдусь без него. Но я ошибся.

— И что же случилось?

— Когда я вернулся из Кембриджа, отец не дал мне подготовиться и найти работу… В то время с ним случился инфаркт, и надо было следить, чтобы у него не поднималось давление. Он говорил, что нуждается во мне больше, чем в ком-либо другом. Во всяком случае, до тех пор, пока опять не встанет на ноги.

— Поэтому ты стал его бесплатным секретарем? Чарли кивнул.

— Всякий раз, когда я заводил разговор о жалованье, отец начинал визжать, что оплачивает мои счета и дает мне возможность жить в одном из самых шикарных особняков Кента. После этого обычно следовал своего рода подкуп, когда он говорил, что я его единственный наследник и стану однажды обладателем бесценной коллекции картин, так что будет лучше, если я научусь вести его дела. — Чарли помолчал и посмотрел ей в глаза. — Естественно, эта мысль была мне приятна, хотя я понимал, что он может протянуть еще немало лет и нет никакой гарантии, что я получу какое-нибудь наследство… Ты знаешь, какой у него несносный характер.

— Почему ты до сих пор просто не ушел от него?

— Каждый раз, когда я говорю себе: «К черту его деньги, свобода дороже», отец не вычеркивает меня из завещания, а делает нечто такое, что я совершенно не в состоянии выносить.

— И что же он делает?

— Он начинает рыдать, затем впадает в такую истерику, что мне становится страшно и я вызываю врача. Напичканный успокоительными, он ложится в постель и тихо заявляет, что покончит с собой, если я брошу его, и причитает: «Что сказала бы мать, будь она жива…" Он знает, как вызвать во мне чувство вины. Потом он обещает золотые горы, только бы я остался. Тут я вспоминаю про свое жалованье, и он заверят, что я буду получать его.

— А потом?

— Он размышляет над этим неделями, пока не обретет прежнюю уверенность, ведь я-то не ухожу, я с ним. И опять начинает чувствовать себя всесильным, и опять его придирки становятся невыносимыми, и я снова говорю, что ухожу. И опять все повторяется сначала.

— А ты не можешь уйти, не сообщая ему об этом?

— Я пытался сделать так, когда уходил жить к Дженни. Но ты же помнишь, как быстро все это закончилось. Однажды вечером отец подкатил на своем «Роллсе», остановился возле дома Дженни и битый час сигналил на всю улицу, звонил в дверь и вопил о пропащем сыне. Когда соседи вызвали полицию, он сказал, что его не впускают в собственную квартиру, и копы заставили нас открыть дверь. Войдя в гостиную, папаша тут же хлопнулся в обморок. Переполох продолжался до пяти утра. Так что я понял, что при живом отце о женитьбе не может быть речи.

Чарли замолчал в нерешительности.

— Но если говорить честно, то с Дженни дело не совсем в этом. Я прожил с ней около месяца и вдруг понял, что она, как ни странно, напоминает мне отца. И у меня появилось неприятное ощущение, что я меняю одно ярмо на другое.

Плам вздохнула.

— Все та же старая проблема.

Приняв ее слова на свой счет, Чарли согласно кивнул.

— Отец всегда был несносным стариком, а тут еще года четыре назад врач по секрету сказал мне, что у него начинает дряхлеть организм и он не может полностью контролировать свое поведение.

— Старческий маразм?

— В начальной стадии развития. Пока еще не очень страшно, но у него уже появляются навязчивые идеи, он орет и утверждает, что я задумал избавиться от него, чтобы завладеть его проклятой коллекцией. — Чарли горестно покачал головой. — Я уже говорил, что мне может ничего не достаться… В своей последней злобной попытке отомстить мне он может завещать все Мастерсу.

— Кому-?

— Стэнли Мастерсу, — презрительно произнес Чарли, — своему шоферу, работающему у него последние двадцать лет. Визгливый и напыщенный проходимец, которому очень нравится носить форму. У отца так никогда и не раскроются глаза на этого загребущего негодяя.

Плам припомнился напыщенный человечек с щегольскими усиками.

— Но с чего бы отцу завещать состояние шоферу… если только… — Плам посмотрела на Чарли.

Чарли скривился.

— Я часто задавался этим вопросом… Бедная мать тоже, наверное, недоумевала… Мастере появился года за два до ее смерти и с того момента был неотлучно при отце. И сейчас тоже всегда с ним. — От возмущения Чарли взвизгнул. — Какими бы ни были его обязанности, ручаюсь, что денежки за них ему обламываются немалые.

— Тссс! Нас вышвырнут отсюда! — предостерегла Плам, заметив, что на них стали обращать внимание. — Чарли, я никак не пойму, зачем ты рассказываешь мне все это.

— Потому что я не считаю свой поступок бесчестным, понимаешь?

— Нет, не понимаю, Чарли. Продавать поддельные картины — это бесчестно.

— Почему поддельные? Эти картины не поддельные! Одна из женщин прервала свою молитву и обожгла взглядом Чарли, который опять понизил голос.

— Все картины, которые я продал, подлинные, Плам-Наконец Плам поняла, чем занимался Чарли.

— Как тебе удавалось подменять их?

— Я снимал со стены небольшую картину, которая не относилась к числу любимых у отца, и относил ее Биллу Хоббсу. Чтобы у Билла было достаточно времени на изготовление копии, я обычно проделывал это перед тем, как отправиться с отцом в какую-нибудь поездку. Сославшись на то, что забыл чемодан, я бросался в дом, запихивая картину в чемодан, а на ее место вешал ту, что держал у себя в спальне, и прислуга никогда не замечала подмены. К тому же отец часто перевешивает картины с места на место. В запасе у меня было много других объяснений. Если бы кто-то заинтересовался отсутствующей картиной, я бы сказал, что отнес ее, чтобы снять слой загрязнений, но никто никогда не спрашивал.

— Так ты подменял оригиналы подделками Билла, а после продавал их в Париже?

— Я думал, ты знаешь об этом, Плам. Конечно, я продавал наименее известные картины отца, о владельце которых ничего не известно.

— Разве их фотографии не помещались в каталоге «Леви-Фонтэна»?

Чарли отрицательно покачал головой.

— Я всегда просил устроить мне частную сделку с каким-нибудь коллекционером и тихо получал свои деньги. Так что картины фактически никогда не выставлялись на аукционах. — Его голос зазвучал вызывающе. — Надеюсь, ты не станешь разоблачать меня перед отцом. Если он оставит все Мастерсу или какому-нибудь приюту для одноглазых котов, я буду утешаться тем, что все же получил какую-то плату за мою каторжную работу. Если же все перейдет ко мне, то это будет означать, что я всего лишь брал кредит из своего будущего наследства. Не так ли?

Плам было жаль Чарли, который смотрел на нее умоляюще. Но воровство остается воровством, даже если ты воруешь в своей семье.

Впрочем, для нее важнее было то, что из ее списка выпал еще один подозреваемый.

Такое пышное и претенциозное мероприятие, как Венецианский бьеннале, требует организаторского мастерства международного масштаба. К несчастью, таковое в этом случае отсутствовало, и неразбериха бьеннале стала общеизвестной. Ее объясняли недостаточным финансированием, бюрократическими проволочками и обычным соперничеством между учредителями. Из-за всемирной известности и неизменной скандальности этого фестиваля искусства за ним пристально — по мнению многих, слишком пристально — наблюдало итальянское правительство в лице своих политических истуканов, которые почти ничего не смыслят в вопросах организации и еще меньше в современной живописи. Поэтому власти до последней минуты не принимают никаких решений; чиновник, с которым в марте была достигнута договоренность, к июню может исчезнуть, а его преемник будет все отрицать. В 1974 году из-за грызни между итальянскими политиками бьеннале фактически был сорван.

Так что к первому понедельнику июня страсти достигают предела, все вымотаны, и от знаменитой сердечности итальянцев не остается и следа. Однако к среде, четвергу и пятнице, которые отведены для частных просмотров, все оживают и устремляются на гондолах и катерах в тенистые сады «Гуардини ди Кастелло». Центральный павильон здесь отведен под международную экспозицию. Вокруг него расположилось десятка три национальных павильонов… Английский выглядел как загородный особняк, немецкий напоминал блокгауз 30-х годов Альберта Шпеера, а русский был чем-то вроде степной юрты. Семьдесят пять специально приглашенных молодых художников выставляют свои картины в длинных переходах «Аперто» — бывшей канатной фабрики, и именно здесь можно увидеть все то новое и противоречивое, что нарождается в живописи: будь то разлагающаяся голова коровы, со значением взирающая на зрителя, или оторванные человеческие головы, со всеми оттенками красок, или пожарный рукав, начиненный мусором с улиц Нью-Йорка…

Во второй половине дня в пятницу всемирно известное жюри в последний раз просматривает экспозиции и вечером собирается на совещание. В то время как после перерыва на обед происходит голосование, Венеция гудит от слухов. К утру субботы все думают, что им известны победители, но имена, всегда неожиданные, объявляются в субботу вечером. Торжественная церемония награждения проводится на следующий день, воскресным утром.

Плам постоянно твердила себе, что ей нечего надеяться на победу, и все-таки в пятницу, когда принималось решение, она не находила себе места от волнения. Не в состоянии сосредоточиться ни над книгой, ни над журналом, она сторонилась всех и набрасывалась на Бриза, когда тот говорил, что все происходящее с ней вполне естественно. Он сочувственно предложил ей заглянуть в галерею «Академия»:

— Карпаччо и Тициан заставят тебя забыть все на свете, Плам.

Но даже эти великие мастера не смогли завладеть ее вниманием. Она решила прогуляться по городу, который неизменно удивлял ее неожиданно открывавшимися видами за каждым поворотом улицы.

В больших солнцезащитных очках, с легким шарфом на голове, голубых джинсах и майке она смешалась с толпой и с удовольствием дышала ни с чем не сравнимой атмосферой города. Прогулка действовала успокаивающе, и вскоре она, повернув за угол узкой улочки, оказалась на горбатом мостике, где женщина кормила голубей, сидевших у нее на плечах и на вытянутых руках. Женщина проводила ее улыбкой, и за следующим поворотом взору Плам открылась изящная церковь эпохи Возрождения, потом она вышла на оживленную площадь, еще дальше за чугунной оградой две маленькие девочки в белых платьях играли в крохотном садике, где росли розы ослепительной красоты.

Вскоре ноги принесли Плам к пустынному причалу с черной гондолой, привязанной к бирюзово-золотистому столбу. Гондолу эту, казалось, сама судьба предназначила для Плам, она странным образом притягивала к себе. В какое-то мгновение она чуть было не села в нее. Но тут с противоположной стороны появилась ничего не замечающая вокруг парочка. Мужчина забрался в гондолу и, обернувшись, галантно протянул руку женщине, помогая ей спуститься, и поцеловал ее. Вслед за ними в лодку прыгнул гондольер и оттолкнул ее от причала. Мужчина со смехом откупорил бутылку шампанского.

Плам надвинула на нос очки и прикрыла рукой нижнюю часть лица. Она не сомневалась, что Виктор Марш не обрадуется тому, что кто-то видел его с Бетси — главной помощницей Сюзанны.

Тем временем члены жюри занимали свои места в зале для совещаний. Можно ли было подозревать их в предвзятости? Конечно. В конкурсе, где принимало участие свыше сорока стран, они, движимые чувством национальной гордости, вполне могли проталкивать вперед своего представителя, как это всегда делается, например, на международных чемпионатах по фигурному катанию.

Кроме того, на судей влияет многое другое. Две традиционно соперничающих страны могут не голосовать за участников друг друга. Зачастую сказывается сильное предубеждение против Америки, с ее огромными богатствами и многочисленным населением, что, конечно, облегчает выбор участника.

На решении сказываются также дрязги, зависть и антагонизмы мира самой живописи, равно как и прошлые неудачи и прошлые успехи. Член жюри от Италии всегда очень чувствителен к политической ситуации. А все вместе они очень чувствительны к лести.

И, наконец, важное значение имеет присутствие в Венеции самого художника, ибо жюри знает, что публика не приходит в восторг, когда под звуки фанфар победителем объявляется отсутствующий участник. В самом деле, он ведь не сможет давать интервью, прославляющие Венецианский бьеннале.

Обуреваемая всеми этими соображениями, семерка судей расселась вокруг длинного стола, обитого кожей. Во главе стола сидел председатель жюри Ренато Дотелли — советник правительства Италии по вопросам финансирования искусства и личный друг итальянского премьер-министра. Отличающийся изысканными манерами, шестидесятилетний Дотелли считался хорошим председателем и неизменно демонстрировал высокий профессионализм и невозмутимость, которая исчезала лишь при появлении перед ним хорошенькой женщины. Особое пристрастие к женскому полу вызывало его особую неприязнь к гомосексуалистам, это было общеизвестно.

Обсуждение началось довольно мирно. Прежде всего, как всегда, договорились не судить строго представителей малых народов, таких, как австралийские аборигены. На окончательный выбор победителя это решение, однако, не распространялось.

Затем количество претендентов на «Золотого льва», присуждаемого лучшему художнику и лучшему скульптору, а также на лучший национальный павильон и «Премию-2000» лучшему художнику в возрасте до тридцати пяти лет было быстро сокращено до десяти в каждой категории.

Вскоре выяснилось, что американская представительница в жюри — сухопарая и чрезвычайно самоуверенная директриса одного из самых влиятельных в США музеев — уже определила того, кому следует присудить "Премию-2000». Им должен был стать, по ее мнению, молодой еврейский скульптор Саул Абрахам Якоб, глубоко политизированный в своем творчестве и тяготевший к «голубым» в личной жизни. Его огромные фаллические скульптурные группы наделали много шума. Спокойное и бестактное категоричное заключение мисс Элдердайл не вызвало у ее коллег ничего, кроме раздражения.

Британский судья — ортодоксальный еврей — немедленно бросился спорить с ней. Редактор «Глобал ревю» с дородным византийским лицом и медленной, но гладкой речью был решительно настроен против нашумевшего Якоба, который вызвал целую бурю антисемитских выступлений в прессе.

В спор вступил испанский судья. Это был влиятельный и просвещенный мужчина, располагавший огромной коллекцией современной скульптуры, смуглый и сверхупитанный. Выходец из бедной деревни в Андалусии, он спорил с такой задиристой агрессивностью, что неизменно добивался противоположного результата. Сейчас он защищал Саула Абрахама Якоба.

Его прервал энергичный француз. Красноречивый и никогда не упускающий случая проявиться, он всегда подхватывал все самое скандальное. Но Саул Абрахам Якоб, будучи гостем на его приемах, вел себя крайне непочтительно. Непростительная ошибка.

Когда обсуждение превратилось в шумную перебранку, наиболее убедительное предложение по мирному урегулированию вопроса поступило от японского судьи. Необычно высокого для японца роста, в темно-сером костюме, он производил впечатление в высшей степени авторитетного человека и, будучи директором знаменитого Токийского музея изобразительного и прикладного искусств, отличался необыкновенным чутьем, хитростью и упорством. Он был известен тем, что неизменно добивался своих целей, вначале тщательно маскируя их, а затем пуская в ход свой гибкий ум и умение убеждать.

Безуспешную попытку восстановить мир предпринял также кряжистый немец — управляющий художественным фондом Дитрих, учрежденным его дедом-промышленником на доходы от огромных сталелитейных заводов Рура. Внук был блестящим искусствоведом, но, к несчастью, отличался застенчивостью и немногословностью, поэтому его усилия повлиять на спор оказались тщетными.

Судьи перешли на крик. Припоминались старые обиды и ссоры. Наконец председатель, которому все это изрядно надоело, к тому же хотелось есть, объявил о вынесении на голосование «Премии-2000», за которым сразу же должен был последовать перерыв на обед. Голосование было тайным, и, пока судьи писали имена своих избранников на полосках бумаги, в зале стояла тишина.

Президент по понятным причинам проголосовал за итальянскую художницу, работавшую в мистической манере и изображавшую на своих полотнах всевозможные реторты и пентаграммы алхимиков и прочие эзотерические символы.

Британец и француз проголосовали за индийца, рисовавшего маленькие и холодные сюжеты из потустороннего мира. Японец отдал свой голос самому молодому участнику — скульптору из Швеции, который с большой выдумкой и вкусом использовал в своих работах дерево и другие природные материалы.

Немец, испанец и американка дружно проголосовали за Саула Абрахама Якоба. Гул возмущения, последовавший сразу за объявлением результатов первого голосования, продолжался в течение всего обеда.

Ко второму раунду голосования все понимали, что им следует пойти на компромисс, иначе они никогда не смогут принять окончательное решение. Но никто не был настроен сотрудничать с коллегами.

— Этот мужчина-фаллос наверняка попадет на страницы крупных газет, — утверждал француз, — и использует предоставленную нами возможность для своих политических протестов по поводу недостаточного финансирования исследований в области СПИДа.

— А что в этом плохого? — спрашивала американка, которая и дальше собиралась голосовать так, как подсказывала ей совесть: за Саула Абрахама Якоба.

Председатель жюри знал, что откровенно порнографический выбор может скомпрометировать бьеннале. Более того, призы должна была вручать жена премьер-министра, которая вполне может отказаться фотографироваться рядом с нагромождением фаллосов. Он решил про себя, что после того, как он продемонстрировал свои патриотические настроения, проголосовав за соотечественника, который все равно не победит, он может теперь отдать свой голос за представительницу Англии Плам Рассел, чьи работы не столь сексуальны, как у Якоба, к тому же она довольно мила и фотогенична.

Японец терял лицо в случае победы американца. В его музее не было работ Саула Абрахама Якоба, а вот одну картину Плам Рассел и две неплохие работы итальянской художницы они все же приобрели в прошлом году. Не видя больше смысла в том, чтобы и дальше голосовать за шведа, японец решил присоединиться к председателю и отдать свой голос за итальянку. Ему было невдомек, что председатель решил голосовать дальше за Плам Рассел.

Над столом все еще летали оскорбления, когда президент объявил о втором и решающем голосовании.

Не проявивший патриотизма в прошлый раз, британский судья теперь отдал свой голос за соотечественницу — Плам Рассел.

Немец тихо напомнил всем, что бьеннале этого года посвящен женщине в живописи. Никто не обратил на это никакого внимания. Тогда, припомнив ее превосходное чувство цвета, он решил в конце концов проголосовать за Плам, зная, что точно так же поступит его коллега из Англии.

Француз с испанцем упорствовали в своем первоначальном выборе: француз был за индийца, испанец — за Саула Абрахама Якоба.

При окончательном голосовании Плам получила три голоса, Саул Абрахам Якоб — два, индийский абстракционист и итальянка — по одному.

Нет ничего необычного в том, что фаворит после первого круга оказывается вышибленным во втором. И вот, несмотря на возмущенный вопль французского судьи: «Почему опять англичане?», вскоре после полуночи было решено присудить «Премию-2000» Венецианского бьеннале 1992 года английской участнице Плам Рассел.

Плам проснулась оттого, что ее тряс Бриз. Голос у него был хриплый и дрожащий:

— Ты победила! — Он сам этого никак не ожидал. Это было все равно, что выиграть в лотерею. Вы, естественно, не станете участвовать в ней, если у вас не будет шансов выиграть, но в глубине души, как бы вы ни надеялись, вы знаете: шансы столь невелики, что выигрыш практически невозможен. И тем не менее…

— Что? — Плам с трудом приходила в себя после глубокого сна, не совсем понимая, где она находится и почему Бриз так сильно трясет ее за плечо.

— Дорогая, ты победила!

Плам рывком села в кровати. Она в Венеции, сейчас раннее субботнее утро, и она только что стала победительницей бьеннале… Нет, Бриз не стал бы так шутить. Она бы убила его за это…

.Бриз видел растерянность в ее взгляде и затряс головой.

— Нет! Это не шутка! — Он нежно поцеловал ее в кончик носа. — Я так горжусь тобой, дорогая!

— Откуда ты знаешь?

— Об этом знают все. А через час новость станет известна журналистам и фоторепортерам, так что приготовься к их атакам. Официально о твоей победе объявят сегодня вечером.

Плам не слышала в себе ни радостных трелей колокольчиков, которые, как ей казалось, должны были зазвучать в душе, ни лихорадочного подъема, который должен быть ответом на это известие. Она была просто удивлена, и у нее кружилась голова. И тут же она почувствовала тошноту и бросилась в ванную.

Закутавшись в пеньюар с оборками до пола, она вернулась и сказала:

— Все в порядке. Бриз. Я просто не могла поверить. Все оказалось слишком неожиданным. — Она улыбалась, но никак не могла унять дрожь и чувствовала себя обессилевшей и постаревшей лет на сто.

— Тебе станет лучше, если ты немного поешь. — Бриз посмотрел на нее с нежной гордостью и показал на роскошно сервированный столик с завтраком у окна, в центре которого стояло серебряное ведерко с шампанским.

Плам съела несколько поджаренных тостов и выпила немного молока, прислушиваясь к пению птиц за окном. В душе у нее тоже поднималось радостное ликование. Она чувствовала себя такой же невесомой, как эти птицы, и способной взмыть в воздух и парить вместе с ними над Венецией с ее островами, розовыми дворцами и висячими мостиками…

— Внимательно следи за тем, что говоришь прессе, — предупредил Бриз, — помни, что твои слова разойдутся по всему миру. Определись сейчас, что ты хочешь сказать, и не давай увести себя в сторону. И не говори ни о какой политике, особенно с итальянской прессой. Я, конечно, буду записывать все сказанное тобой, но они обязательно что-нибудь придумают.

— Я собираюсь поблагодарить мою маму за то, что она дала мне шанс, и тебя, конечно…

— Нет, обо мне лучше не вспоминать. Нам не нужна история Свенгали. К тому же это сделает более весомой твою благодарность матери.

— Бриз…

— Да?

— Почему я стала победительницей? Расскажи мне правду.

— Я не знаю, честное слово, — признался Бриз. — Потом я выясню. А сейчас тебе надо просто свыкнуться с мыслью, что ты победила. — Он отодвинул свой стул и, имитируя судью на ринге, поднял вверх руку Плам. — Дамы и господа, представляю вам лауреата «Премии-2000»..

Плам вывернулась и, пораженная, уставилась на него.

— Бриз, разве мне присудили не «Золотого льва»? Бриз рассмеялся.

— Нет, дорогая, «Премию».

— Но ведь ее дают художникам до тридцати пяти лет!

— Совершенно верно.

— Но мне тридцать семь!

Они молча уставились друг на друга.

— О боже! — вырвалось у Бриза. Он тяжело опустился на стул и, швырнув на стол скомканную салфетку, смотрел в бескрайнее синее небо за окном. — Как это случилось? Почему они не обратили внимания на возраст? Почему я сам упустил это, черт побери?

— Мне было тридцать пять, когда меня выдвинули для участия, — задумчиво проговорила Плам, начиная постепенно понимать, что произошло. — Но это было больше года тому назад, в начале мая 91-го, как раз накануне моего тридцатишестилетия.

— А тридцать семь тебе исполнилось две недели назад, двадцать четвертого мая. Черт!

Плам видела, что Бриз напряженно пытается сообразить, как ей сохранить за собой приз.

— Бесполезно, Бриз. Это главное условие. Они дисквалифицируют меня, как только узнают! В глазах у Бриза мелькнула решимость — Но пока они не знают этого!

Плам быстро поняла, что он имеет в виду, и затрясла головой:

— Нет!

— А почему нет? Мы не будем ничего скрывать. Мы просто не будем акцентировать на этом внимание, хорошо? А потом ты станешь известной всему миру, и, может быть, даже твоя слава увеличится, когда они дисквалифицируют тебя.

— Нет! Мало того, что это нечестно, но я просто не смогу скрыть это. Каждый увидит по моему лицу, что тут что-то не так.

— Это не играет роли, когда никто не знает, что именно не так. — Бриз поймал ее руку. — Плам… если я для тебя хоть что-то значил… если ты хоть в чем-то чувствуешь себя обязанной мне… прошу тебя, послушай меня.

— Нет!

— Я не прошу тебя лгать, я только прошу подождать объявлять правду, — уговаривал Бриз. — И ты, безусловно, имеешь на это право, ведь я правильно указал твою дату рождения в анкете. Они просто не удосужились заглянуть в нее. Да это и неудивительно, ты выглядишь значительно моложе своих лет.

— Тупые идиоты!

— Итак, давай сделаем ставку на это и хоть что-то извлечем из сложившейся неразберихи.

Она заколебалась. Ей приходилось думать не только о себе. Премия во многом была заработана Бризом, который стремился к ней долгие десять лет. Она понимала, что с точки зрения бизнесмена от искусства для линии поведения, предложенной Бризом, были все основания.

— Бриз, я сейчас не способна здраво мыслить. Мне и в самом деле нездоровится.

Глава 26

Воздух все еще хранил утреннюю прохладу, когда Плам в белых джинсах и шелковой майке цвета манго подошла к обветшавшему палаццо, где остановилась Дженни. На тротуаре перед домом в уличном кафе под бледно-розовым навесом люди лениво пережевывали свой завтрак или пили из маленьких чашечек крепкий черный кофе, прежде чем отправиться на службу. Темно-красная краска вокруг сводчатых окон дома отслаивалась и висела лохмотьями, обрамлявшие их украшения из мрамора растрескались, а чугунные балкончики под ними, казалось, вот-вот сорвутся.

Солнечный свет проникал в некогда красивый овальный холл через немытые цветные витражи на крыше и окрашивал в янтарно-красные оттенки крутую мраморную лестницу, по которой Плам тащилась на пятый этаж, где жила Дженни.

Восторженные телеграммы с поздравлениями пришли в «Киприани» от Макса и Тоби, которых Бриз тайно известил по телефону еще до того, как сообщил самой Плам о ее победе. Но победила ли она? Она безуспешно пыталась дозвониться до Поля, чтобы обсудить свои терзания. Верно ли рассудил Бриз? Что делать ей? Честно и незамедлительно проинформировать Британский совет о том, что она по возрасту не имеет права на премию, которую только что завоевала? Или же ее раздумья о том, что из-за какой-то технической мелочи лишить себя такого престижного приза, есть не что иное, как проявление инфантильности и неспособности, по словам Бриза, видеть мир таким, какой он есть?

Допустим, она согласилась с Бризом. Допустим, что не сделала никаких заявлений. Но что, если кто-то обнаружит, что ей больше положенных тридцати пяти? И растрезвонит раньше, чем об этом объявит Бриз? Тогда она проигрывает по всем статьям: изведется от угрызений совести и будет публично заклеймена как обманщица.

Едва переводя дыхание, она постучала в дверь Дженни. На Дженни была лишь черная атласная рубашка. Длинные мокрые волосы падали ей на голые плечи, в руках она держала расческу.

— Пыталась дозвониться, но не смогла, — отдуваясь, объяснила Плам.

— Телефон не работает. Как и мой фен… А, ладно, мы проделали весь этот путь сюда не из-за исправной электросети. Входи, дорогая.

Плам остановилась в дверях. Комната, некогда великолепная, зияла голыми стенами. Под потолком на стенах одиноко тянулся орнамент из ивовых листьев. Большое окно напротив двери было распахнуто, и с улицы доносился веселый гомон здешнего кафе.

Справа, рядом с давно бездействовавшим камином, громоздился старомодный комод. Под большим зеркалом в вычурной раме стоял столик, заваленный косметикой, бигуди и прочими принадлежностями для ухода за волосами.

Дженни подошла к зеркалу и поднесла к голове расческу.

— Собираюсь сделать пробор посередине. Как ты думаешь, мне пойдет? — Занятая собой, она уставилась в зеркало.

Слева от Плам стояла черная кровать с вычурным изголовьем. Она была неприбрана, прямо на простынях лежал открытый альбом. Дженни, несомненно, продолжала следовать наказу профессора Дэвиса, требовавшего каждый день делать по наброску, жертвуя даже завтраком.

Поскольку сесть было не на что, Плам примостилась на краешке кровати, положила руки на спинку и молча смотрела на Дженни.

Дженни пробормотала:

— Если хочешь, можем спуститься вниз и выпить по чашечке кофе, когда у меня высохнут волосы… Эй, а почему ты так рано, Плам?

— Я получила «Премию-2000», — неуверенно проговорила Плам и увидела в зеркале, как исказилось лицо ее подруги. За растерянностью последовало оцепенение, а затем гнев. Дженни медленно опустила руки. Мокрые пряди желтых волос упали ей на лицо, ставшее бледно-желтым, как церковная свеча.

— Этого не может быть, — с трудом выдавила Дженни. Плам была ошарашена такой реакцией.

— Что случилось? Ты не рада моей победе? У Дженни вырвался нервный смешок.

— Конечно, рада… Какая приятная неожиданность… Поздравляю. — Она повернулась к Плам. — Я ужасно рада за тебя.

Дженни быстро отвернулась к зеркалу и схватила расческу, не сознавая, что Плам видит в зеркале ее бледное лицо, перекошенное гримасой страдания.

Плам с удивлением уставилась на подругу.

— Дженни, тебе нездоровится?

— Немного устала, вот и все. — Дженни принялась яростно расчесывать мокрые волосы.

— Но тут есть одна загвоздка. Вот послушай. — Плам откинулась на постели, сцепив руки за головой. От ее движения альбом сдвинулся с места и упал на пол. — И что же мне делать, как ты думаешь?

Закончив свой рассказ, Плам устало приподнялась и, дотянувшись, подняла с пола альбом. Подогнув под себя ногу, она рассеянно листала его страницы, едва замечая сделанные в нем наброски: какие-то люди в гондолах, кошачья голова, изображение хозяйки дома, затем шли чистые страницы и лишь на самой последней присутствовал тщательно выполненный карандашный рисунок. Маленькая ящерица показалась ей знакомой, но, занятая собственной проблемой, она пропустила это мимо сознания.

— Так как бы ты поступила на моем месте, Дженни? Призналась или промолчала бы? Я не хочу молчать, а Бриз считает, что это единственное правильное решение.

Сдавленным голосом Дженни произнесла:

— Поступай так, как считаешь нужным. — Она потрясла головой, словно прогоняя сон, сделала глубокий вдох и продолжила своим обычным тоном:

— Лично я не смогла бы спать по ночам, если бы что-то подобное было на моей совести.

Она посмотрела на свое отражение в зеркале, затем перевела взгляд на видневшуюся в нем Плам с раскрытым альбомом на коленях.

Расческа выпала из ее рук.

— Оставь в покое альбом. — взвизгнула она. Плам удивленно подняла глаза. Дженни резко обернулась и завопила:

— Ты не имеешь права приходить сюда и шпионить за мной!

И Плам в тот же момент вспомнила, где она видела эту ящерицу: на голландских натюрмортах Сюзанны и Синтии. У нее перехватило дыхание.

— Так это ты подделываешь картины! Дженни подскочила к ней, вырвала альбом, метнулась к тяжелому комоду у двери и засунула его в верхний ящик.

— А теперь убирайся отсюда, стерва! Вон!

Плам оцепенела от неожиданности и во все глаза смотрела, как у Дженни наливается кровью лицо, а в глазах загораются угрожающие огоньки.

Дженни бросилась к ней.

— Убирайся и не суй свой нос куда не следует! Пошла вон! Плам ухватилась за чугунную спинку кровати в то время, как Дженни пыталась оторвать ее, прилагая всю свою недюжинную силу.

В бешенстве Дженни трясла ее за плечи. Кровать скрипела и раскачивалась. Плам втянула голову в плечи и умоляла:

— Дженни, пусти! — Повернув голову, она заглянула в злые желтые глаза. — Что с тобой, Дженни? Ты же одна из моих самых близких подруг…

— С каких это пор? — истерически взвизгнула Дженни. Подлинные чувства выплеснулись в монологе, который вобрал в себя двадцать лет скрываемой злобы, затаенной ненависти и терзающей зависти:

— Тебе не надо было все время сидеть на диете, Плам… Ты всегда была хорошенькой… Все мужики бегали за тобой… О тебе писали газеты, а обо мне нет… Все это ты получала, лежа на спине… А теперь твоя слава стала у меня поперек горла.

Выговорившись, она стала бить Плам головой о чугунные прутья спинки.

Цепляясь за спинку и пытаясь защищаться от ударов, Плам сообразила, откуда в Дженни такая злоба. Жажда славы у нее, вероятно, была такой же неутолимой, как и ее известная всем жажда любви. Видимо, она надеялась, что беспристрастная благосклонность славы обеспечит снисходительную благосклонность любви, но над всем этим заблуждением у нее преобладало опасение не обрести ни того, ни другого.

Тем не менее Плам была совершенно сбита с толку. Она вполне могла понять, что другой художник завидует ее успеху, но почему Дженни продолжала изображать подругу? Ответ пришел сам собой: да потому, что она участвовала все в той же игре галерей. Дженни был нужен Бриз с его связями в мире искусства, а на Бриза могла повлиять Плам. Если Дженни не получала приглашения на какую-нибудь крупную презентацию, ей стоило лишь заикнуться, и Бриз тут же доставал его для нее.

Но это не объясняло, почему Дженни должна была ненавидеть ее уже до того, как к Плам пришел успех художницы.

Судя по тому, что она говорила, Дженни никогда не относилась к Плам хорошо и тайно завидовала ей еще со времен колледжа. Дружба Дженни с самого начала была фальшивой.

— Почему? — спросила Плам.

— Откуда у меня могли взяться дружеские чувства к тебе? — криво усмехнулась Дженни, продолжая бить Плам по спине. — Твой успех должна была иметь я! В колледже все призы были моими! Почему после первых показов ты, а не я, получила благоприятные отзывы? Потому что критики не были беспристрастными! Почему они игнорировали меня и виляли хвостом перед тобой?.. Да потому, что ты спала с влиятельным дельцом! В этом ты, конечно, всегда была не промах!

— Дженни, прекрати! Мне больно!

— Что ты делала такого, чего не делала я, кроме того, что спала с Бризом? Тебе повезло, что Бризу нравятся мелкие девки. Тут уж я не могла соперничать с тобой. — Очередной толчок чуть было не свернул шею Плам. — Наконец я поняла, что должна испытать свою судьбу, если хочу переплюнуть тебя.

— Но зачем, Дженни?

— Потому что мы начинали одинаково. Но дальше ты стала интриговать и хитрить… — Лицо Дженни покраснело, а голос ее все повышался. — И, наконец, единственный, кого я любила, любил тебя, стерва! — Дженни запустила пятерню в волосы Плам и рванула назад ее голову. — Я сидела без гроша, а ты каталась как сыр в масле. У тебя было два мужа, а у меня ни одного! У тебя двое детей, а у меня ни одного! Мне приходилось жить в трущобах, когда ты царила в белоснежном дворце на Риджентс-парк. Как, по-твоему, я должна была относиться ко всему этому? — Кулаком правой руки Дженни саданула в ухо Плам, и та вскрикнула от боли.

Плам была как в дурмане, но при этом хорошо понимала — если она выберется отсюда с альбомом набросков, личность того, кто подделывал картины, будет раскрыта; если же она уйдет отсюда с пустыми руками, Дженни немедленно уничтожит альбом и все остальные свидетельства своих преступных занятий. И тогда уже Плам никогда не сможет ничего доказать.

Надо тянуть время. Пока она в этой комнате, у нее есть шанс, который тут же исчезнет, если Дженни вышвырнет ее отсюда.

— И не делай такого жалкого вида, — Дженни опять ударила ее и с силой рванула к себе ее голову. — Вспомни лучше, какое прискорбное зрелище ты являла после того, как тебя бросил Джим и ты осталась с двумя щенками, которые не давали тебе рисовать, пока ты не заарканила Бриза. — Она брызгала ядовитой слюной. — Каково было мне, когда я знала, что у меня не меньше таланта? Я не говорю, что я лучше, но, видит бог, и не хуже. Теперь я доказала это! Ты должна это признать!

— Да, ты провела меня, — задыхаясь, проговорила Плам.

— И всех этих дутых экспертов, — торжествующе заключила Дженни. — Мои картины оценивались как шедевры!

— Они заслуживают этого, — поспешила согласиться с ней Плам. Дженни чуть ослабила свою хватку. Почувствовав, что лесть срабатывает, Плам добавила:

— Профессор Инид Соумз говорила мне, что автор голландских поддел… картин — просто гений.

— Правда? Когда?

Плам чувствовала, как кровь стучит у нее в висках.

— Я не могу разговаривать с вывернутой головой.

Дженни неохотно отпустила ее.

Плам села и потерла горевшую шею. В глазах стоял красноватый туман. Комната приобрела какие-то странные очертания. Она отчаянно пыталась найти выход. Дженни лгала всю свою жизнь, и как теперь определишь, когда она говорит правду, а когда нет?

Она решила устроить Дженни ловушку.

— Но Инид сказала, что если бы ты была умнее, то маскировала бы свои подделки реставрационными работами. Дженни опешила.

— Но я так и делала. Закончив картину, я протыкала ее черенком от метлы. Затем накладывала заплату и восстанавливала первоначальный облик картины, чтобы при ультрафиолетовом освещении в этом месте появлялось темное пятно.

Дальнейшие пояснения Плам были не нужны. Ей было ясно также, что Дженни реставрировала свои подделки именно так, как это когда-то делал Билл Хоббс.

Совпадение здесь было маловероятным.

— Так это Билл Хоббс научил тебя? — тихо поинтересовалась она.

Свирепый взгляд Дженни подтвердил, что она попала в точку.

Плам перевела дыхание.

— Значит, вот как Чарли познакомился с Биллом Хоббсом — через тебя.

— Это была моя идея подменять картины его отца подделками, — вызывающе объявила Дженни, — но у Чарли не хватало духа заняться этим, пока мы не разбежались с ним. Затем его моральные устои вдруг рухнули. Наверное, потому, что на его следующую любовницу требовалось гораздо больше денег.

— А как ты познакомилась с Биллом? Я что-то не помню, чтобы видела тебя там… за исключением одного-единственного раза.

— Этого было достаточно, — торжествующе заявила Дженни. — По крайней мере, Сила предпочел меня тебе.

Плам вспомнила те невыносимо трудные времена в начале 1977 года, когда Макс с Тоби находились на попечении се матери в Портсмуте. Она медленно проговорила:

— Неудивительно, ведь я отказалась спать с ним, а ты нет. Поэтому он уволил меня. Тогда я не могла понять почему, ведь я была хорошим реставратором. Билл объяснил, что у него нет для меня работы, тогда как чердачная комната была забита холстами заказчиков.

— Сексуальная дискриминация! Это тебе не шутка! — съязвила Дженни. — Хотя и мне было нелегко.

Еще один недостающий кусочек общей картины занял свое место, и Плам сказала:

— Это, должно быть, случилось после того, как ты осталась без стипендии.

Стипендия Дженни была аннулирована в результате изменения в налоговом законодательстве, которое лишало ее отца права на получение помощи от государства. Ему стало не по карману учить дочь в одном из самых престижных художественных училищ в одном из самых дорогих городов мира.

Дженни презрительно фыркнула:

— Я не собираюсь оправдываться перед тобой. Я имею право спать с кем мне захочется.

— Конечно, Дженни, конечно. — Плам встала и попыталась расправить болевшие плечи. «Надо увлечь Дженни к окну, — думала она. — Подальше от двери». У Дженни не должно возникнуть подозрений, если она будет удаляться от комода, в котором лежит альбом с набросками.

Закашлявшись, Плам медленно приблизилась к туалетному столику и потянулась рукой к коробке с салфетками.

— Чего я не могу понять, так это… — Она высморкалась, тихо продвигаясь между кроватью и окном, затем повернулась лицом к Дженни. — Как ты могла спать с таким отвратительным стариком?

Подстегнутая ее словами, Дженни сделала два шага по направлению к ней.

— Мне нравятся пожилые мужчины, а ему нравилась я. Билл был добрым и заботливым. Прежде всего меня интересовала, конечно, работа. Но Билл оказался потрясающим любовником. — Она мечтательно улыбнулась. — Он знает об анатомии гораздо больше всех молодых, с которыми я спала, — Но с ним нельзя было появляться на людях, не так ли, Дженни? — уколола ее Плам.

Дженни подошла к ней совсем близко.

— Билл не был таким лощеным щеголем, который бы тебе подходил? Потому ты и держала свои шашни с ним в тайне?

После столь длительного молчания Дженни, конечно же, хотелось выговориться, но Плам не знала, сколько еще может продолжаться этот разговор.

— Ты поступила умно, что держала все в секрете все эти годы.

Плам, словно бы случайно, взяла со стола тяжелую стеклянную пепельницу. Дженни тут же прыгнула вперед.

— Поставь на место!

Изобразив удивление, Плам положила пепельницу на стол. Теперь Дженни стояла у кровати со стороны окна. Задача наполовину решена.

Плам опустилась на кровать и повернулась к Дженни.

— И когда же ты начала производить свои собственные подделки?

Дженни коротко хохотнула.

— Когда я посоветовала Чарли заняться подменой картин, я подумала, зачем мне, собственно, работать на Билла, если у меня это получается не хуже. Почему вся прибыль от моей работы должна доставаться Биллу, который тут же спускает ее на бегах. Да, к тому времени у Билла уже были проблемы с сердцем, и он поговаривал о том, чтобы прикрыть свое дело.

— Вот откуда у тебя взялись деньги на покупку квартиры в Крейвен-Хилл-Гарденз! Твои родители ничего тебе не оставили, ты…

— ..Я заработала их! Каждый пенни! — Дженни торжествовала. — Я всегда считала, что Билл мог брать за картины гораздо больше того, что он брал.

— И картины стоили того, — чистосердечно призналась Плам. — Твои голландские натюрморты по-настоящему хороши, Дженни.

Дженни разразилась нелестной тирадой по поводу так называемых знатоков искусства: то, что она называла имитацией, то есть те картины, в авторстве которых она не могла признаться, получало высокие оценки и расходилось за большие деньги, тогда как ее собственные работы напрочь отвергались критиками и вообще не продавались.

Плам нужно было знать, с кем работала Дженни, — с одним партнером или с целой организацией? Кто распространял подделки? Кто связывал Дженни с Тононом? Она не решалась спросить об этом. Тут надо было действовать в обход.

— И как только тебе удавалось совмещать два занятия сразу? — восхищенно спросила Плам. — Продавать их, наверное, тебе помогал Чарли?

Самодовольная улыбка сползла с лица Дженни.

— Не твое собачье дело. Проваливай отсюда! Плам пришло в голову еще кое-что — Дженни, это ты посылала мне письма с угрозами, которые так напугали меня?

Догадка оказалась столь ошеломляющей, что в голове у Плам все перемешалось.

На лице Дженни вновь появилась довольная улыбка.

— Если ты так напугалась, то могла бы бросить это дело.

— Поэтому ты рассказала мне, что у Бриза любовная история с другой?

Улыбка Дженни стала зловещей.

— Мне надо было отвлечь тебя. Уж слишком близко ты подбиралась. В любви и на войне все методы оправданны.

Плам задрожала от ярости и, мгновенно забыв о намеченной тактике, метнулась к двери. Дженни бросилась ей наперерез, но сильно ударилась бедром о металлическую спинку кровати и завизжала от боли.

Этих нескольких секунд Плам хватило, чтобы проскочить мимо нее, рвануть ящик комода и схватить его. Но когда она уже вытаскивала альбом, Дженни прыгнула вперед и со всей силой задвинула ящик.

Плам закричала от дикой боли, пронзившей руку.

— Ты сломала мне пальцы! — И, не оборачиваясь, пнула Дженни ногой.

Замычав от боли, Дженни обхватила Плам за шею и дернулась назад, увлекая ее к кровати. Хотя ее противница была гораздо крупнее и сильнее, Плам в схватке оказалась более подвижной и ловкой.

Альбом выпал из рук Дженни, и та вновь завопила, налетев на край кроватной рамы.

Рука Плам страшно болела, но ей удалось опуститься на колени и освободиться из объятий Дженни. Она искала глазами альбом, но не видела его, наверное, он упал под кровать. Плам нырнула под нее, увидела альбом и стиснула его в руке. Но тут Дженни выпрямилась, рванула за край кровати и перевернула ее на бок. Беззащитная, стоя на четвереньках, Плам подалась спиной к окну, прижала правой рукой альбом к груди, а левую выставила вперед, чтобы прикрыться от ударов, которые неминуемо должны были последовать.

Дженни медленно приближалась к ней с разведенными в стороны руками.

Плам спиной двигалась к окну и, обернувшись, ужаснулась, увидев внизу, с высоты пяти этажей, мощенный камнем тротуар и бурую воду канала.

Она вскрикнула, когда руки Дженни метнулись к ее горлу, и они вместе оказались в открытом проеме окна.

Стиснув горло Плам, Дженни давила на нее всем своим весом, перекидывая ее тело через низкий подоконник.

Плам пыталась закричать, но из сдавленного горла не вырвалось ни звука. Дженни давила на нее всем своим телом так, что ногой невозможно было пошевелить. Но вдруг Плам сообразила, что руки, начиная от локтей, свободны. Она нашарила пальцами открытые створки рам и изо всех сил рванула их на себя.

От резкого удара сзади Дженни подалась вперед и ослабила хватку на горле. Плам скользнула под ней на пол и, собрав остатки сил, резко толкнула вверх тело Дженни.

Дрожащая и задыхающаяся, она услышала страшные крики снизу.

Глава 27

За иллюминатором самолета, возвращавшего ее в Лондон, проплывали одни лишь перистые облака, не предвещавшие ничего, кроме хорошей погоды. Плам прочла все о последнем спутнике жизни Иваны Трамп и приступила к сказке, в которой принцесса Уэльская, выйдя замуж, превращается в лягушку. Оторвавшись от газеты, она скользнула взглядом по рядам салона и в который раз подумала, а есть ли вообще по-настоящему счастливые люди среди тех, которые имеют все.

Зевнув, она потрогала желтый шифоновый шарф на шее, под которым скрывались страшные синяки. «Ангина», — объясняла она всем, кто спрашивал. Никто, кроме Бриза и доктора, не видел ее плеч, рук и груди, покрытых жуткими кровоподтеками. Опять подступили слезы. Доктор сказал, что она, очевидно, относится к тем пяти процентам людей, которые, выжив в катастрофе, получают такие же моральные травмы, как и те, кто погиб.

Все эти дни она неотступно думала о происшедшем. У нее перехватило дыхание, когда перед глазами возникало перекошенное от злобы лицо Дженни со зловещим выражением окончательного триумфа. Ее начинало трясти, когда она вновь ощущала пальцы Дженни на своем горле и страшную тяжесть навалившегося на нее тела, выталкивающего ее с пятого этажа.

Ее потрясло невиданное предательство Дженни. Даже если бы она обнаружила, что один из ее сыновей тайно ненавидит ее, то и тогда не была бы так травмирована.

Она теперь не знала, можно ли кому-то верить. И, уж конечно, ни в коем случае собственным суждениям. Она полностью доверяла Дженни и до сих пор не могла понять, как могло так случиться, что ее подруга, которая всегда казалась такой мягкой, доброй, терпеливой и предупредительной, на самом деле испытывала к ней лишь зависть и злобу.

Бриз не понимал, что она испытала от всей этой истории такой же шок, какой бывает от разбойного нападения, кражи со взломом или от изнасилования. Он сказал лишь, что общество Дженни никогда не доставляло ему удовольствия, и прежде всего потому, что он никогда не доверял ей. Плам знала, что так оно и было. Но почему она не чувствовала того же, что ощущал Бриз? Сейчас он сидел в соседнем кресле и что-то строчил в своем блокноте. Какое-то время она рассеянно наблюдала, как быстро и легко появляются на бумаге слова, написанные размашистым прямым почерком с завитушками на концах букв.

Она надеялась, что ее поймет Поль. Как она несчастна и как растерянна. Но в их телефонном разговоре его, похоже, больше заинтересовал рассказ о том, как она установила личность мошенника.

— Что случилось, то случилось и уже миновало, — говорил он. — Конечно, тебе тяжело переносить предательство Дженни, но теперь это уже в прошлом и ты не можешь ничего изменить, так что выбрось это из головы. Но вот то, что Дженни не могла работать одна, очень меня беспокоит. — Поль не сказал прямо, но это означало, что ей все еще грозила опасность.

Она попыталась позвонить Лулу — наверное, единственному человеку, который мог по-настоящему понять ее растрепанные чувства и разделить их, поскольку Дженни обманывала и ее тоже. Плам страшно хотелось поговорить с Лулу, но не по телефону, а лицом к лицу. Только выговорившись ей, она могла избавиться от этих ужасных сцен, которые до сих пор стояли у нее перед глазами.

Дженни летела вниз головой с вытянутыми вперед руками. Находившийся сорока футами ниже парусиновый навес кафе остановил ее падение и спас ей жизнь. Мужчине, на которого свалилась Дженни, повезло меньше: его лицо было впечатано в поднос с завтраком на металлическом столике и сильно пострадало.

Машина «Скорой помощи» приехала через семь минут. Мужчину с раздробленным носом и ошпаренным горячим кофе лицом, потерявшую сознание Дженни и Плам доставили в госпиталь рядом с церковью Санти Джованни э Паоло. Сюда быстро приехал Бриз и взял ситуацию под свой контроль. Рентген показал, что в руке Плам переломов нет, хотя верхние фаланги пальцев сильно распухли и кровоточили. Дженни увезли в операционную, и Плам с Бризом ждали сообщений о ее состоянии.

— Она будет жить? — спросил Бриз итальянского хирурга после операции, Хирург посмотрел удивленно.

— Конечно. Сломанные руки и пара переломанных ребер обычно к смерти не приводят. Вот если бы внизу не оказалось тента, тогда… Но, конечно, она перенесла шок.

Как потом с досадой вспоминала Плам, силы в этот момент покинули ее, и она потеряла сознание.

По пути в отель «Киприани» Бриз шипел:

— Я был круглым идиотом! Мне следовало бы знать, что такое может случиться. Я должен был предостеречь тебя, Плам.

— Откуда ты мог знать?

— Мне приходилось не раз наблюдать подобное. — Он в отчаянии запустил пятерню в волосы. — Когда кто-то срывает банк, это очень неприятный момент для остальных участников игры. Они с тоской думают: «Почему он, почему не я?» И начинают копировать то, что сделал более удачливый человек. Но как бы они ни старались, им не удается добиться того же. Вот тогда-то зависть и злоба начинают точить их, как червь яблоко.

— И в конце концов яблоко становится гнилым и отравленным.

Бриз взял руку Плам. Пальцы ее, несмотря на жару, были ледяными.

— Надо разумно подойти к этому делу, — мягко проговорил он. — Нам не нужен скандал. Не надо, чтобы твое имя связывали с Дженни в этой истории, которая может быть изображена как пошлая кошачья драка. Нам не надо, чтобы ты предстала перед итальянским судом за попытку убийства, и нам не нужен процесс по обвинению тебя в клевете, который вполне может состояться, если ты скажешь о Дженни что-то, чего не сможешь доказать… И не надейся, что она не пойдет на что-либо подобное.

Жизнерадостная стюардесса взяла у них заказ на напитки, а Плам вновь задумалась о том, как все-таки Дженни удавалось успешно распространять подделки и добывать фальшивые свидетельства. У нее должен был быть хотя бы один сообщник, но кто он?

Подозреваемых у нее больше не оставалось. Джейми Доример и Чарли совершали преступления, но не те, которые интересовали Плам. Британская полиция сняла подозрения с Ричарда Степмана, который много помогал ей после бьеннале, когда не было отбоя от прессы. А несчастный Лео был мертв.

Когда стюардесса склонилась над ними, подавая шампанское, Плам взглянула на Бриза:

— Почему ты так уверен, что Лео не имел отношения к поддельным картинам?

Бриз подождал, пока уйдет стюардесса, и прошептал:

— Потому что Лео был распространителем наркотиков. Иногда он снабжал меня небольшим количеством кокаина для вечеринок. Он прикидывался, что подрабатывает водителем грузовика на стороне, но это было лишь прикрытием. Он не вывозил картины, а ввозил героин, марихуану и кокаин.

Теперь ей стали понятны некоторые вещи, удивлявшие в Лео. Его связь с преступным миром не только объясняла его смерть, но и то, почему он так много знал о преступной деятельности.

— Бриз, но кое-что по-прежнему кажется мне неясным.

Накануне Нового года, когда я впервые увидела натюрморт Сюзанны, почему ты был так решительно против того, чтобы я занялась расследованием? Ты привел мне массу доводов против моих поисков, но мне кажется, что здесь есть что-то еще.

Бриз отвернулся и с несколько сконфуженным видом смотрел в иллюминатор.

— Когда Сюзанна попросила Виктора купить ей того ван дер Аста, Виктор позвонил мне и поинтересовался надежностью заведения Малтби. Я связался с Малтби и… они согласились выплатить мне скрытые комиссионные.

"Я так и знала», — подумала Плам.

— Так вот почему ты не хотел, чтобы картину вернули Малтби! В этом случае тебе пришлось бы возвращать комиссионные!

— Мне не хотелось терять доверие Виктора. Но это как раз и произошло.

В прошлый понедельник Бриз рассказал Виктору о том, кто является автором подделки. Виктор немедленно дал понять, что больше не может полагаться на Бриза как на знатока старинной живописи и как на человека, способного решать соответствующие проблемы.

— Но он остался доволен тем, что мы нашли фальсификатора, — заметила Плам. — Мисс Орбах уже отправила картину Сюзанны в Лондон для исследования в институте.

Бриз глотнул шампанского.

— Кстати, я говорил тебе, что у Виктора серьезные отношения с Бетси?

— Подозреваю, что ему надоело, возвращаясь по вечерам домой, находить там сплошные декорации для рекламирования образцового домашнего хозяйства. А как ты это узнал?

— Он сказал, что строит новый дом в Уэстбери на Лонг-Айленде, Проект совершенно новый и представляет собой идеальную картинную галерею для его коллекции.

— У него одних только моих картин хватит на целую галерею. Поэтому он водил меня по Венеции, как собственную лошадку, которая победила на бегах… Кстати, ты не говорил ему о загвоздке с моей премией?

— Ну уж нет, я никогда не сообщаю клиентам ничего негативного. — Улыбка исчезла с лица Бриза, когда он припомнил все, что им пришлось пережить в ту субботу.

Бриз переговорил с представителем Британского совета, и они вместе предложили председателю жюри внести задним числом поправку в квалификационные условия. Иначе организаторы бьеннале представали вопиюще некомпетентными. Они теряют популярную победительницу, а следующий их избранник будет чувствовать себя незаслуженно получившим премию, общественность же окажется в крайнем замешательстве.

Представитель Британского совета напомнил председателю, что прецедент имел место в 1990 году, когда приз был присужден тридцатишестилетнему Анишу Капуру.

После этого квалификационные условия претерпели некоторые изменения и в официальном пресс-релизе появилось сообщение: претендентами на «Премию-2000» могут быть те, кому на момент представления исполнилось тридцать пять лет.

Вспомнив о чем-то, Бриз с улыбкой повернулся к Плам:

— Я действительно горжусь тобой — и по многим причинам. — Он сжал руку Плам так, что кольцо с бриллиантом впилось ей в кожу. — Пожалуйста, не разрушай наш брак. Дай мне еще один шанс.

Плам поняла, что период умолчания закончился и что ей предстоят два часа уговоров. Она почувствовала себя совершенно разбитой. Последние несколько дней Бриз помогал ей как никто другой. Ей будет трудно держать оборону. Бриз тихо добавил:

— Я понимаю, что многое должно измениться, и прежде всего мое поведение.

Плам поставила бокал с шампанским и смотрела на него в замешательстве.

Изображая беспечность, Бриз сказал:

— Послушай, если тебе так необходима эта связь с… Полем… — Он произнес это имя так, словно оно грозило застрять у него в горле. — Я готов закрыть на все глаза и дождаться, пока это увлечение пройдет. Я готов пойти на все, чего тебе захочется. — Он наклонился к ней и зашептал:

— Ну, не считаешь же ты на самом деле, что решить проблему взаимоотношений можно, только разорвав их? Я люблю тебя, Плам, клянусь тебе, люблю. И я хочу оставаться твоим мужем. Хочу, чтобы все у нас было, как в первые дни после нашей женитьбы.

Плам печально покачала головой:

— Мы уже не те, что были.

— Неужели я так сильно изменился?

— Десять лет жизни не могли не изменить нас. Только сейчас Плам поняла, что, пока она на свой страх и риск вела поиски преступника, та уверенность, которую она ощущала в себе только за мольбертом, распространилась на все остальное в ее жизни. И потому теперь, вместо того чтобы сомневаться, достойна ли она Бриза, Плам раздумывала, тот ли он, кто нужен ей.

— Бриз, ты уже не тот, каким был, вот и все, — мягко добавила она.

— Вряд ли это моя вина! — пытался оправдаться Бриз. — Это трагедия всех браков: женщина ждет, что мужчина будет меняться так, как ей хочется, но это никогда не происходит. Мужчина же рассчитывает, что женщина всегда будет оставаться точно такой, как была, но этого тоже никогда не бывает.

— Я тоже изменилась, — задумчиво произнесла Плам, размышляя о том, почему Поль понимает ее так быстро и легко, а Бриз, сколько она ни старалась, так и не мог постичь того, что в жизни двигало ею.

— Если ты меняешься, то почему ты думаешь, что это заказано мне? Если ты считаешь, что заслуживаешь лучшей доли, то почему бы не попробовать получить ее со мной?

Бриз говорил искренне, Плам это знала. Ей вспомнились все те годы, что они провели вместе. А к мыслям о Поле стало примешиваться чувство вины. Любила ли она его? И стала бы она замышлять свой уход от Бриза, если бы у нее не появился Поль? Может быть, Поль — это просто предлог, чтобы вырваться на свободу? Что, если она окажется в одиночестве? Боится ли она этого?

Бризу вдруг показалось, что он догадался, в чем причина ее непредсказуемого поведения:

— Может быть, у тебя ранний климакс?

— Нет, но если говорить о нем, как о перестройке, то у меня климакс женской личности, — обиженно сказала Плам. Сколько раз она пыталась ему объяснить, что не чувствует в своей жизни равновесия, что чаша весов, на которую брошены карьера и деньги, слишком уж перевешивает ту, на которой находится вся остальная жизнь. — У нас разные ценности. Тебе нужны деньги и успех…

— Можно подумать, что тебе они не нужны, — прервал ее Бриз. — Вспомни, каково жить в бедности и не иметь успеха. Кроме ужасных неудобств, это еще и непереносимо в моральном плане. Но, допустим, ты обнаружила, что не в деньгах счастье. Так в чем же тогда?

— В доверительных отношениях. В отсутствии спешки. В любимой работе, но только когда ее не слишком много.

— Правильно ли я понял, что тебе надоело заниматься живописью? Мне казалось, ты любишь свою работу.

— Я еще и человек, кроме того, что художник, и хочу чувствовать себя полноценной личностью во всем.

— Все хотят этого, — успокаивающим тоном произнес Бриз. — Вот почему многим женщинам нужна карьера, а не просто работа. Они хотят не только получать за свой труд хорошие деньги, им необходимы признание, известность, уважение.

Бриз был доволен собой. Он так и предполагал: это у нее были поиски собственного «я». Чего уж тут удивляться, когда в каждом популярном журнале и в любой телевизионной передаче без конца причитают о необходимости совершенствования личности. Он заметил, что множество самовлюбленных женщин со скромным образованием вдруг стали требовать от жизни всего на свете. Они захотели быть вечно молодыми и красивыми. Они вздумали иметь и свободу, и семью одновременно. Им хотелось получать удовольствие от секса и в то же время иметь право заявить в любой момент, что устали от него. А теперь женщине девяностых захотелось найти свою цель в жизни и достичь ее.

— И еще мне бы хотелось почувствовать себя независимой, — тихо добавила Плам. Бриз начал раздражаться.

— Но ты и так независима, Плам. Ты одна из немногих по-настоящему независимых женщин в западном мире. Вряд ли у каждой имеется свой капитал.

— Да, действительно, я заработала целое состояние, но у меня нет времени, чтобы воспользоваться им. Поэтому я пришла к выводу, что время дороже денег. И теперь я хочу иметь достаточно времени и сил, чтобы радоваться простым вещам в жизни, не испытывая никакого давления.

— Разве все мы не хотим того же самого?

"Она просто устала, — думал Бриз. — Огромное напряжение бьеннале плюс потрясение от этой истории с Дженни. Ей нужно отдохнуть, и она снова придет в нормальное состояние». Он похлопал Плам по руке.

— Я организую тебе пару недель отдыха. Плам сердито сказала:

— Отныне я хочу сама решать, что для меня хорошо, а что нет. Я сама разберусь, надо ли мне ехать отдыхать. Мне просто хочется побыть предоставленной самой себе и денек-другой подумать без помех. Я чувствую, что моя карьера взяла меня за горло. Меня угнетает пустота внутри, и я не успокоюсь, пока не выясню, откуда она. Если самореализация не сводится к созданию домашнего очага и достижению успеха в работе, тогда в чем она?

— У тебя есть все, что нужно женщине, чтобы быть счастливой…

Плам подумала об Иване Трамп, принцессе Уэльской и других женщинах, у которых, казалось, было все — дети, красота, богатство и положение в обществе. Но почему-то они не казались счастливыми.

Едва совладав со своим голосом, Бриз сказал:

— На самом деле тебе нужен предлог, чтобы слетать к своему любовнику во Францию и подольше поваляться с этим мерзавцем в постели. Твои поиски своего «я» — всего лишь предлог для того, чтобы вернуться к этому новоявленному Руссо и поскорее заняться с ним сексом.

— Дело не в Поле, а во мне, — спокойно возразила Плам. — Я ищу счастья и согласия с собой.

— Пристегните, пожалуйста, ремни, — прозвучал голос стюардессы.

Глава 28

В тот вечер, поедая гамбургеры на кухне. Макс и Тоби были необычно притихшими. Они узнали из газет о происшествии с Дженни, а затем от Бриза о ее предательстве и о том, что произошло на самом деле. Мальчики сразу почувствовали и натянутые отношения между Плам и Бризом. За ужином Макс настороженно поглядывал то на мать, то на Бриза, они же обращались друг к другу подчеркнуто вежливо. Тоби ни разу не поднял взгляда от тарелки и не произнес ни слова.

На следующее утро, когда Плам забрела в кухню, чтобы выпить чашку чая, она обнаружила Макса, который просидел там всю ночь, делая тосты. Ясно заученными словами и слегка смущенным голосом он сказал:

— Тоби и я… ну, мы оба хотим, чтобы ты знала, что мы считаем Бриза прекрасным человеком и хотим, чтобы ты понимала это, ма. После всего того, что он сделал для нас, наши чувства к нему не могут измениться. Но мы твои сыновья, ма, и, что бы ни происходило, мы хотим, чтобы ты знала, что мы всегда будем поддерживать тебя.

Плам молча обняла сына.

Плам нежилась в своей черной мраморной ванне, когда зазвонил телефон. Она взяла трубку.

— Здравствуй, мам… нет, не слишком рано, я встала, ведь уже почти девять. Да, мам, чувствую себя так же, как вчера… Да, уставшая и счастливая… Да, хорошо быть дома… Да, я знаю, мальчики гордятся мной.

Плам выслушала мнение матери о последнем скандале в королевском семействе. Затем голос у матери сделался неуверенным:

— Ты какая-то молчаливая сегодня. Неважно себя чувствуешь, дорогая? У тебя, наверное, расстройство желудка от непривычной пищи? Так в чем дело, дорогая? Расскажи своей матери…

Плам разрыдалась.

— Нет, ничего, правда, мама…

— Не будь глупышкой. Расскажи своей старой матери, в чем дело, и будь хорошей девочкой.

Материнский голос заставил ее вспомнить, что она говорит с единственным в мире человеком, которому всегда доверяла. И сбивчиво поведала ей о предательстве Дженни.

Из Портсмута немедленно последовали слова поддержки и сочувствия:

— Змея… пригретая на груди… моя бедная девочка… Она никогда не нравилась мне… ее глаза всегда напоминали мне моего дядю Альберта, который сбежал со сбережениями своей матери…

— Никогда не думала, что ты поймешь мои чувства, мам.

— Конечно, я понимаю тебя! Ты чувствуешь себя осиротевшей, ты скорбишь об утраченной дружбе. Ты злишься и негодуешь. Тебе тоскливо и одиноко. Утрата есть утрата. С ней всегда трудно смириться.

Через полчаса, когда Плам рылась в корзинке с почтой, позвонил Джим, чтобы обсудить летний отпуск, который он обычно проводил вместе с Максом и Тоби в суровых и напряженных походах. В августе этого года они замышляли пройти на байдарках по французскому Горж-де-Вердон, который был чем-то вроде американского Гранд-Каньона в Аризоне.

— Джим, почему бы тебе не обговорить все эти детали с самими мальчиками? — устало спросила Плам. — Это было бы проще. И потом, как ты можешь рассчитывать, что я куплю для вас все это снаряжение в магазине армейских товаров, когда я ничего не смыслю в нем? Почему бы ребятам самим не сходить на Лоуренс-Корнер за всем этим?

Она подумала, что Джим мог бы поздравить ее с победой на бьеннале, тем более если собирался взвалить на нее все эти сборы.

— Плам, от тебя рукой подать до Лоуренс-Корнер, так что это не займет у тебя много времени, а деньги я, естественно, отдам, — упрашивал Джим. — Мне же на это надо потратить целый день.

— Ладно, читай список еще раз, — смирилась Плам. Джим помедлил.

— Ты получила мои цветы?

— Ты послал мне цветы? — Плам не смогла скрыть удивления.

— И поздравления, конечно. Все мы очень гордимся тобой. Ты уже стала здесь у нас легендой. Наша самая знаменитая ученица. Ты, наверное, вне себя от радости. А как Дженни с Лулу?

— Ох, Джим… Ты не знаешь, что случилось… Я так расстроена из-за Дженни… — Джим, который когда-то учился вместе с ними, поймет ее боль из-за предательства Дженни. Когда Плам рассказала ему обо всем, он сначала не поверил, а затем пришел в бешенство, когда понял, что Тоби с Максом могли лишиться матери.

Плам рассказала Джиму о своих поисках изготовителя подделок, которые привели ее к Дженни, о зависти Дженни и, наконец, об инциденте в Венеции.

— Я не могу не думать об этом происшествии, — заключила она.

— Попытку убить тебя не назовешь происшествием! — возмутился Джим. — Так ей и надо, что она оказалась в госпитале. — И поинтересовался:

— Сколько она там пробудет?

— Она прилетает с матерью в субботу вечером, — угрюмо сообщила Плам. — После чего у меня вряд ли будет шанс получить прямое подтверждение того, что она занималась подделками.

— И что тогда? Полиция?

— Думаю, да. Хотя мне нужно иметь прямые улики против Дженни, прежде чем идти в полицию.

— Разве их у тебя недостаточно?

— Прямых — нет. Мне надо найти тайную мастерскую Дженни — не ту, что в ее квартире, а то место, где она занималась всем этим. И найти ее мне надо до субботы, до ее возвращения.

— И как ты собираешься сделать это?

— Собираюсь побывать в ее квартире и поискать там улики. Дженни допустила ошибку, нарисовав ящерицу в обычном альбоме. Она могла допустить ее еще раз.

— Альбомы похожи, — задумчиво произнес Джим. — Дженни, наверное, схватила его, когда укладывала вещи, забыв о том, что начала отрабатывать в нем элементы подделываемых картин. А ты уверена, что у нее есть тайная мастерская?

— Я никогда не видела ничего похожего на голландские натюрморты в ее маленькой мастерской.

После некоторых колебаний Джим проговорил:

— Послушай, я знаю, это меня не касается, но мне кажется, что ты не должна ходить туда одна. Это может быть опасно. Ты только что говорила, что у Дженни должны быть сообщники. Разве Бриз не может пойти с тобой?

— Я же говорила тебе, что Бриз взвивается до потолка, когда слышит от меня об этом деле. Он сделает все, чтобы остановить меня.

— Я бы мог приехать на денек в Лондон, если хочешь, — предложил Джим. — И пойти с тобой в квартиру Дженни, а заодно уж купить походное снаряжение. Я чувствую, что не могу взвалить это на тебя в твоем теперешнем состоянии.

— Я собиралась попросить Лулу сходить со мной на квартиру Дженни.

— Нет, тут нужен мужчина, Плам… Тебе может понадобиться защита. Дай-ка я подумаю… Утром у меня занятия, потом ленч с лектором… Я могу успеть на поезд в два двадцать, он приходит на вокзал Ватерлоо в четыре… Давай встретимся у тебя в четыре тридцать.

— Я могла бы встретить тебя на вокзале, — предложила Плам, тронутая его участием. Она с грустью отметила, что Джим стал намного уравновешеннее и мягче с тех пор, как женился на Салли.

— Нет, не встречай меня. Поезд может опоздать.

— Я не уверена, что мне следует впутывать тебя в это дело.

— Плам, если в этом нет ничего опасного, то тут не о чем говорить, а если это опасно, то ребята мне не простят.

— Но ты не расскажешь Тоби и Максу? Я не хочу, чтобы они беспокоились… И не побежишь у меня за спиной докладывать Бризу?

— Я не скажу никому, — пообещал Джим.

Еще через полчаса раздался звонок от Лулу, которая только что отвела Вольфа в детский сад. Услышав ее веселый голос, Плам опять не удержалась от слез и, шмыгая носом, поведала о том, что случилось с Дженни.

— Это как непрерывный кошмар, только наяву. Послетравматический стресс, так они это называют.

— Бедняжка. — Сочувствие в голосе Лупу заставило Плам разрыдаться еще сильнее. — Послушай, а ты уверена во всем? У меня это просто не укладывается в голове. Слава богу, что с ней ее мать… Мне становится не по себе при мысли о том, что Дженни в таком состоянии лежит в одиночестве в иностранном госпитале, где не может понять даже медсестер…

— А как же я, Лулу? Чем я заслужила такое? Если ты на стороне Дженни, я не хочу даже видеть тебя.

— Я на стороне каждой из вас, — упавшим тоном произнесла Лулу. — Плам, дорогая, перестань плакать, пожалуйста… Вот черт, я не могу приехать к тебе. Этим утром ко мне на беседу должна прийти новая сиделка… Почему бы тебе не подскочить ко мне? Захвати диапозитивы этих голландских картин — у меня есть кое-какие идеи. Тебе, наверное, еще нужны косвенные улики?

— Все, какие только можно найти. Я выезжаю прямо сейчас.

— Кстати, пока ты была в Венеции, полиция арестовала одного наркомана, который признался в убийстве Лео.

Один из его клиентов. Он, очевидно, думал, что в доме у Лео была припрятана заначка, а Лео проснулся и напугал его.

— Бедный Лео. Какая глупая смерть…

…Как и тетя Гарриет, Лулу жила на кухне, которая, правда, была не столь элегантной. Окна выходили на унылые задворки Бейсуотер-стрит. Джунгли, которые Лулу изобразила на стене, больше не выглядели такими оригинальными и веселыми, как тогда, когда в кухне ничего другого не было, а казались заброшенными и гнетущими, как ночной клуб в дневное время. На дешевой пластиковой столешнице лежали остатки завтрака, открытый альбом с набросками, костяная фигурка кота, мотоциклетный шлем, несколько видавших виды игрушек, включая безглазого и потрепанного медвежонка, с которым Вольф ложился в кровать.

— У тебя есть аспирин, Лулу? — Плам бросила свою бордовую замшевую сумочку на стол и села, подперев подбородок руками. Кольцо с бриллиантом смотрелось странно на ее руках с неухоженными ногтями.

— Нет, к сожалению. Выпей чашку кофе… Ой, как ужасно ты выглядишь, дорогая! — Лулу заглянула в ее фиалковые глаза, опухшие и покрасневшие.

Плам опять начала всхлипывать.

— Лулу, ты же понимаешь, что я чувствую? Если от мужчины еще можно ждать такого предательства, то от женщины — никогда.

— Особенно от той, кого считаешь свой сестрой, — мрачно заключила Лулу. — Я тоже в полном замешательстве. Если Дженни симулировала свою дружбу с тобой, то как тогда она относилась ко мне? Если ты не можешь доверять ей, то как могу я? Все эти годы, она, очевидно, только разыгрывала перед нами роль подруги, скрывая свои истинные чувства… Я уже не уверена, знаю ли я эту женщину. И хочу ли знать.

— Как могла подруга пойти на такое?

— Она никогда не была подругой, — печально проговорила Лулу. — И теперь это доказано.

Плам высморкалась, выпила немного чаю, заваренного на травах, и несколько приободрилась.

— Лулу, у тебя есть какие-нибудь соображения насчет того, где Дженни фабриковала эти натюрморты?

После нескольких минут раздумий Лулу предположила:

— Может быть, она использовала для этого свою бывшую берлогу на Уэстборн-Гроув. Плам удивленно проговорила:

— Я думала, что она окончательно отказалась от нее, когда переселилась на Крейвен-Хилл-Гарденз.

— Нет. Я как-то спросила ее, не могу ли я потихоньку использовать ее старую мастерскую в подвале — арендная плата за нее была мизерная, но Дженни сказала, что держит там свои вещи.

Плам уставилась на Лулу:

— Где я могу раздобыть ключ от нее ?

— Не имею понятия. Может быть, Дженни оставила его у соседей? Если так, то ты можешь попытаться проникнуть туда. — Но они обе понимали, что Плам в своем бежевом шелковом костюме с брюками-клеш ничего, кроме враждебности, не встретит со стороны выходцев из Вест-Индии и безработных ирландцев, живших на пособие в наводненных крысами трущобах Уэстборн-Гроув.

— Нет, Дженни вряд ли доверила бы кому-нибудь ключ от мастерской, где стряпаются подделки. Мне кажется, ключ должен быть где-то в ее квартире.

Плам посмотрела на часы. Одиннадцать. Надо торопиться. Глупо ждать еще пять с половиной часов, когда приедет Джим, тогда как она может попросить смотрителя впустить ее в квартиру — он видел ее десятки раз и вряд ли откажет ей в этом. Ей нужен только какой-то благовидный предлог, чтобы он вошел туда вместе с ней. Если там ее будет караулить какой-нибудь злодей, ему придется дважды подумать, прежде чем напасть на дюжего смотрителя.

Плам опять бросила взгляд на часы. Пять минут двенадцатого. Она больше не может пребывать в подвешенном состоянии. Надо что-то делать.

— Послушай, Лулу. — Она рассказала ей о своих изменившихся планах.

— Пулу смотрела на нее во все глаза.

— Мне кажется, тебе не следует идти туда одной. Я не могу пойти с тобой: через полчаса мне надо забрать Вольфа из детского сада. Разве Джим не может успеть на поезд в одиннадцать двадцать?

— Нет, у него занятия, а потом ленч с заезжим лектором. А времени у меня только до завтрашнего Вечера. Как только Дженни вернется, она сядет на телефон, предупредит своих сообщников, и все следы будут уничтожены. Возможно, она уже нашла способ, чтобы связаться с ними. Поэтому с каждым часом у меня остается все меньше шансов найти что-нибудь в ее подпольной мастерской, а у них — все больше возможностей уничтожить улики.

— Ради бога, будь осторожна.

Плам обняла Лулу и бросилась к выходу.

Через три минуты вслед за ней с забытой бордовой сумочкой выскочила Лулу, но черный «Порше» Плам уже скрылся за углом.

— Привет, Лулу.

Лулу быстро обернулась.

— Здравствуй, Мэнди. Что ты делаешь в Лондоне? Я думала, ты скитаешься по свету.

— Потратилась в Стамбуле, поэтому опять придется посидеть с детьми, пока не подзаработаю. Ты была первой, чей адрес предложили мне в агентстве.

— Слава богу, что это оказалась ты. Теперь я смогу оставить Вольфа!

— Не раньше двух. Я приглашена на ленч.

— Ладно. Ты знаешь, где что находится, — среди того же самого бардака.

— Отлично. Я позвоню в агентство. Деньги на мороженое все там же, в чайнике?

В одиннадцать тридцать Плам стояла в солнечно-желтой гостиной Дженни, размышляя, с чего начать.

К двенадцати тридцати она осмотрела гостиную, спальню, ванную и вторую спальню, приспособленную под мастерскую. Улик, свидетельствующих об изготовлении подделок, не было никаких: ни заготовок, ни книг, ни репродукций для копирования. Ничего.

Плам была уже на грани отчаяния, но вдруг подумала, что следовало бы просмотреть бежевую папку со счетами в письменном столе Дженни в гостиной, где могли содержаться сведения об аренде. По существующим правилам она не могла оплачивать аренду наличными, а поскольку сдача внаем оформлялась официально, у нее где-то должны быть счета об оплате или какие-то записи об этом.

Плам с отвращением посмотрела на разбухшую папку. К счастью, ей надо проглядеть лишь использованные чековые книжки, чтобы найти корешок чека об оплате аренды. А может быть, там есть и квитанции? Но ничего подобного в папке не оказалось.

Тогда, может быть, в ней есть что-нибудь другое? Но что? И как она узнает это? И даже если она узнает адрес хозяина дома, то как она уговорит его впустить ее? Вряд ли он окажется таким же покладистым, как здешний смотритель, который тут же открыл ей квартиру. Может быть, рассказать ему о происшествии с Дженни, приврав, что ей надо взять кое-что из вещей, чтобы отправить их ей в госпиталь?

Когда она пыталась решить, что делать дальше, на входе раздался звонок. Плам сжалась от страха. Затем, раздосадованная собственной слабостью, направилась к двери и посмотрела в «глазок».

Это был смотритель, который так любезно впустил ее в квартиру. Он хотел знать, когда Дженни вернется из госпиталя. Ему, как секретарю комитета жильцов, только что пожаловался их садовник, заявив, что не получил оплаты за прошлый месяц.

Смотритель ушел, Плам закрыла дверь на цепочку и прислонилась к ней спиной. Теперь, когда напряжение спало, силы оставили ее. «Я становлюсь пугливой, как кошка», — думала она, уставившись на пальто, висевшие на старомодной вешалке в прихожей…

Подавшись вперед, она стала поочередно запускать руки в карманы огромного зимнего пальто, алого выходного, что когда-то купила ей сама; вечерней накидки из черного бархата; клетчатого «барберри», оставшегося после одного из любовников, и старого бежевого плаща. В кармане плаща она нащупала что-то твердое. Ключ!

С ликованием в сердце она смотрела на него. Это был не маленький и блестящий ключ сложной современной конфигурации, а старый, большой и тяжелый. Плам не могла припомнить, чтобы хоть однажды видела ключ от мастерской Дженни на Уэстборн-Гроув, но этот старый ключ, который сейчас находился в ее руке — темный и поцарапанный, холодный и тяжелый, — наверняка был от старого дома.

Возбужденная, она бросилась к телефону, чтобы сообщить о своей находке Лулу.

— Так что я прямо сейчас же отправляюсь на Уэстборн-Гроув, — сообщила она.

— Возьми такси, если не хочешь, чтобы твой «Порте» угнали, пока ты будешь отсутствовать. Да, кстати, ты забыла здесь свою сумочку.

— Черт, я заберу ее позднее. В ней диапозитивы, на которые ты хотела взглянуть.

В начале второго Плам уже стояла у покосившегося многоквартирного дома, где Дженни жила в начале своего пребывания в Лондоне. Когда-то здесь обитали преуспевающие бизнесмены, теперь он был набит обедневшими семьями. Импозантные ступени, которые в прежние времена вели в галерею, теперь стали коммунальным крыльцом.

На ступенях в окружении детворы сидела измученная женщина с рыжими волосами, рядом с ней расположилась толстая чернокожая старуха в бирюзовом брючном костюме. Чуть подальше подпирал серую облезшую колонну худющий индус в коричневом выходном костюме, который был велик ему на несколько размеров.

Со ступеней скатились вниз две прелестные чернокожие девчушки с огромными глазами.

— Леди, у тебя есть сигареты? — Они вцепились в ее косметичку и дергали за жакет.

— Извините, нет. — Плам нервно взирала на людей, загородивших ей проход к входной двери, и говорила себе, что глупо бояться их.

В холле дома стояли погнутые баки с отходами; лежали рваные матрасы, источавшие запах мочи, и валялось нечто похожее на разбитый велосипед. Плам протиснулась мимо всего этого к двери под лестницей, которая вела в подвал, и дрожащей рукой достала ключ.

Он легко вошел в замочную скважину.

Плам проскочила в дверь и, заперев ее изнутри, с облегчением вздохнула. Найти выключатель в темноте так и не удалось.

Стараясь унять дрожь, она стала медленно спускаться по бетонным ступенькам, жалея, что надела туфли на высоком каблуке. Добравшись до последней ступеньки, нашарила дверь в переднюю и повернула ручку. Вопреки ее опасениям, дверь оказалась незапертой.

Толкнув ее, она облегченно вздохнула, увидев впереди слабый дневной свет, проникавший из зарешеченного окна под потолком.

Плам осмотрелась. Помещение, в котором она оказалась, когда-то служило кухней для огромной викторианской семьи. Сейчас оно было безупречно чистым и почти пустым, если не считать деревянного стола, который был выше обычного кухонного, имел отполированную до блеска металлическую поверхность и какое-то приспособление снизу. Сбоку стола она нашла выключатель.

Кому может понадобиться вакуумный стол, предназначенный для того, чтобы сажать старый изношенный холст на неповрежденный. Только тому, кто реставрирует… или подделывает картины.

Плам отступила в коридор, где наконец увидела выключатель, и поспешила в дальнюю комнату, которую Дженни использовала как мастерскую. За дверью, которую она толкнула, затаив дыхание, ее встретила кромешная темнота, и снова ей пришлось искать выключатель.

Когда вспыхнул свет, она обнаружила перед собой самую чистую мастерскую из всех, что ей приходилось видеть. По правде говоря, она никогда не встречала чистой мастерской, все они отличались неизменной неряшливостью. Здесь у стены справа стояла металлическая конструкция с полками, на которых были аккуратно расставлены банки и разложены тюбики с красками. Ниже она увидела кофейник с чашками. Еще ниже стояли в ряд потрепанные книги по живописи. На самой нижней полке аккуратными стопками лежали газеты и лоскуты ткани. Окна комнаты были тщательно закрыты деревянными жалюзи. У одного из них стоял мольберт с холстом, развернутым к свету, слева от мольберта она увидела высокий стул и стол с чистой палитрой и банкой с кистями.

Затаив дыхание, Плам поспешила к холсту. В центре его была изображена корзинка, из которой сыпались вишни и персики. Вокруг корзины разбросаны цветы. Справа в углу лежал надкушенный персик. Все было в карандаше. Красками сделана лишь отмывка коричнево-зеленого фона и созданы насыщенно-желтые тона.

Плам видела нарождающегося Балтазара ван дер Аста.

В два часа Лулу достала из бордовой сумки Плам папку, нашла в ней конверт с диапозитивами и вытряхнула их на стол. Вместе с ними выпала фотография.

Лулу взяла ее и нахмурилась, стараясь что-то припомнить. Нашарив в сумке Плам лупу, она получше вгляделась и фото.

Мгновенно сообразив, что Плам угрожает опасность, она бросилась к красному телефону на стене и без промедления набрала междугородный номер.

Мастерская, где рождались подделки, несомненно, принадлежала Дженни, но Плам пока не нашла ничего такого, что выдавало бы ее как изготовителя фальшивых картин. Не попалось пока ничего, что указывало бы на сообщников Дженни. Плам поспешила к полке с книгами, которые могли содержать некоторые улики.

Неожиданно за спиной у нее послышался шорох. Она обернулась, рассчитывая почему-то увидеть одну из девчушек, которых видела на ступеньках при входе, но, к своему удивлению, оказалась лицом к лицу с Джимом.

— Джим, ты приехал раньше… — Она запнулась, и приветливая улыбка мгновенно слетела с ее лица, когда она внимательно взглянула на своего бывшего мужа. Он был бледен и напряжен, холодные серые глаза смотрели на нее, как на незнакомку. Взгляд выражал решимость и угрозу.

У Плам перехватило дыхание.

— Откуда ты знаешь об этом месте ?

Джим тихо закрыл за собой дверь. Он был в черных джинсах, летной куртке и в перчатках. В руках держал большой чемодан.

— Ну что ж, теперь ты знаешь… — с вызовом произнес он.

Плам поняла, что он, должно быть, сел на поезд, отправлявшийся в одиннадцать двадцать, и прямо с вокзала приехал сюда, чтобы за три оставшихся до их встречи часа уничтожить все улики.

— Что ты намерена делать с этим? — хрипло спросил Джим. — Как, по-твоему, будут чувствовать себя мальчики, если ты засадишь меня в тюрьму?

"Он слишком нервничает, чтобы сразу пойти ва-банк», — сказала себе Плам, и эта мысль придала ей уверенности. У нее на руках были выигрышные карты, если только она не потеряет голову и будет играть правильно. Она сделала над собой усилие, стараясь не терять рассудка и помнить, что ей необходимо обнаружить отсутствующее звено между Джимом и Тононом. Дженни никогда не выдаст его. Но теперь у Плам была возможность вытянуть эту информацию из Джима.

— Джим, конечно, я не хочу, чтобы ты сел в тюрьму.

— Когда я звонил, ты сказала, что еще не ходила в полицию? — По лицу Джима было видно, что ему не терпелось получить подтверждение этому.

Плам замялась, вспомнив, как Бриз предложил ей пока не сообщать полиции, кто посылал ей письма с угрозами.

— Как только ты обратишься в полицию, обратного хода не будет, — предупредил он. — Поэтому прежде, чем идти туда, убедись, что ты хочешь видеть Дженни за решеткой. — Его следующие слова заставили ее даже почувствовать укор совести. — Почему бы не подождать, пока она вернется в Лондон. Еще успеешь засадить за решетку это несчастное создание.

Но следует ли ей признаваться Джиму, что она не была в полиции? Надо вспомнить, что именно она уже говорила ему. Тут лучше быть последовательной и не противоречить самой себе. Нельзя озлоблять его еще больше. Плам решила сказать Джиму правду. Ведь она и в самом деле, поддавшись доводам Бриза, еще не ходила в полицию.

Стоя спиной к металлическим полкам, она покачала головой:

— Нет, полиции неизвестно, что подделки изготавливала Дженни.

— Ты явно поверила в то, что ты пуп земли, да? — Злая усмешка Джима сразу же вызвала в ее памяти их прежние семейные перебранки. «Не реагируй, — сказала она себе. — Не вздумай обидеться. Возвращайся к картинам. И используй старую тактику умиротворения Джима с помощью лести. Сначала найди предлог, чтобы похвалить его».

— Как случилось, что ты ввязался в это, Джим? Я думала, ты терпеть не можешь Дженни. — Плам вспомнила ядовитые замечания Джима по поводу ее подруг. Когда они были женаты, его антипатия, безусловно, была искренней.

На лице Джима появилась самодовольная улыбка:

— Ты была слишком поглощена собой, чтобы заметить, что Дженни влюблена в меня со времен учебы в колледже.

Так, значит, единственным мужчиной, которого любила Дженни, был не Бриз, а Джим! Вот в чем причина столь давней зависти Дженни.

— Уж не хочешь ли ты сказать…

— Нет, я никогда не спал с ней. Но стоило мне только поманить пальцем, как твоя драгоценная подруга уже ползала передо мной на коленях.

Самодовольная ухмылка становилась зловещей, и Плам поспешила продолжить свои льстивые речи:

— Значит, Дженни доверяла тебе.

— Всегда доверяешь тому, кого любишь. Сообразив наконец, что у меня нет желания лезть к ней под юбку, Дженни решила, что мне идеально подходит роль ее старшего брата.

— Дженни нужен был партнер для изготовления фальшивых свидетельств, а ты график по профессии. — Плам показалось, что причина скорее была в этом, чем в страстном стремлении Дженни соединиться с Джимом. Или она опять ошибается?

Джим кивнул:

— И Дженни знала, что мне нужны деньги.

— Откуда она знала это?

— Любой преподаватель с маленькими детьми нуждается в них.

— Значит, вы работали вместе с тех самых пор, как Дженни ушла от Билла?

— С 1988 года, причем у нас был список клиентов Билла, которые покупали у него подделки.

"Не забывай о лести», — напомнила себе Плам.

— Ты — блестящий специалист, Джим, но ты не мог быть мозговым центром этого предприятия. Кто же возглавлял его? Кто был боссом? — При этом Плам дюйм за дюймом перемещалась к мольберту.

— Все, от начала до конца, организовал я. — Джим был явно польщен словами Плам. — Я наладил маршруты сбыта, я организовал изготовление свидетельств, я добывал краски старых мастеров в антикварных магазинах и в лавках старьевщиков.

— И один из маршрутов проходил через Джиллиан Картерет? — Плам продолжала свое продвижение вправо.

В глазах Джима мелькнуло удивление, а затем появился страх:

— Не впутывай ее в это дело!

— Джим, следы трех картин ведут прямо к ней. А на стене в ее спальне и сейчас висит поддельная картина.

— Как Джилли могла так опростоволоситься! — сплюнул Джим.

— Джилли?

— Она была Джилли Томпсон, пока не вышла замуж за того важного индюка, — недовольно проговорил Джим. Плам вспомнила.

— Ах да, Джилли Томпсон, она училась на курсе Лулу в художественном колледже.

Налицо Джима опять появилась недобрая ухмылка.

— Будь я проклят, — сказал он, — если ты услышишь от меня еще хоть слово, Плам… Что ты пытаешься сделать, стерва?

От него не укрылись ее маневры.

Одновременно с его выпадом она метнулась к мольберту, схватила незаконченный холст и спрятала его за спину.

Джим бросился к ней, намереваясь выхватить холст.

Плам толкнула на него двухметровый мольберт. Его стойка угодила прямо в лицо Джиму. Он вскрикнул от боли и закрыл лицо руками.

Плам рванулась к двери.

Джим отбросил мольберт и, чертыхаясь, устремился за ней.

Когда Плам уже дернула ручку, Джим схватил ее за плечи и развернул лицом к себе.

— Ты совсем не изменилась, ты, мелкая сучка! — На лбу у него была кровь. Он пытался отнять у нее холст.

Плам отступила назад в комнату и почувствовала, как Джим всей своей тяжестью прижал ее к стене. Эта схватка не походила на борьбу с Дженни, тут Плам была почти беспомощной.

— Ты, самодовольная, чванливая сучка, — рычал Джим.

Близость их сомкнутых в борьбе тел словно еще больше разжигала злобу Джима. Успех Плам подчеркивал его собственные неудачи и подливал масла в огонь его ненависти.

Он ударил ее головой о стену, и перед ее глазами поплыла красная пелена. Джим тряс ее, как истеричный ребенок трясет свою тряпичную куклу. Затем, схватив одной рукой розовый шифоновый шарф на ее шее, он резко закрутил его. Она закричала от боли.

Когда пальцы Джима вцепились в ее горло, она выпустила драгоценный холст и вскинула руки к шее. Кричать она не могла. Из стиснутого горла вырывались лишь хрипы, она тщетно пыталась освободиться от его усиливающейся хватки. Забыв о холсте, они оба топтали его ногами.

Чувствуя, что теряет сознание, Плам заставила себя сделать последнюю попытку и что было силы ткнула пальцем правой руки в левую глазницу Джима.

Джим взвыл от боли и зажал глаз левой рукой.

Почувствовав, что его хватка ослабела, Плам вывернулась и, шатаясь, потащилась по коридору к выходу.

Джим настиг ее на ступенях. Бросив взгляд через плечо, она увидела его лицо — белое от бешенства и полное решимости.

Инстинкт самосохранения гнал ее вверх по ступеням, а рассудок подсказывал, что Джим неизбежно догонит ее прежде, чем она успеет добраться до последней. «Надо закричать!» — стучало у нее в голове, но она понимала, что это бесполезно: любые крики в этой трущобе примут за обычную семейную ссору, и никто даже ухом не поведет.

Сделав усилие, она развернулась и ногой пнула его в лицо.

Джим упал на спину, но тут же в ярости вскочил и бросился за ней по ступеням.

Каждый раз, когда он пытался схватить ее, она сгибала ногу в колене и пинала его вновь — ноги у нее все же были длиннее, чем его руки. Один раз ее высокий тонкий каблук прошелся по щеке Джима, и он вскрикнул от боли.

Плам поняла, что добралась до верха, только когда почувствовала, что ее спина уперлась в дверь. И от неожиданности запнулась.

Джим мгновенно среагировал на ее замешательство. Присев, он прыгнул вверх, вытянув вперед обе руки, и поймал ее за ноги.

Плам закричала, когда они вместе покатились по ступеням вниз.

Она стукнулась головой о чугунные перила, затем их сцепившиеся тела налетели на стену в конце лестницы и, как бильярдные шары, отскочили назад. Почувствовав сверху тяжелую тушу Джима, Плам с ужасом поняла, что оказалась в ловушке.

Угасающее сознание уловило какие-то крики с наружной стороны двери, затем резкий удар, наверное, треск выбитой двери. Люди в темной форме сбегают к ней по ступенькам. А вслед за ними несется истерический крик Лулу:

— Скорее, скорее, вы, глупые идиоты!

Глава 29

Лежа на заднем сиденье полицейского автомобиля, Плам с просила Лулу:

— Как ты узнала, что я в опасности?

— Когда я раскрыла папку, лежавшую в твоей сумке, и из нее выпала фотография, я тут же узнала Джилли Томпсон.

Это недовольное выражение, длинные космы и мешки под глазами ни с кем не спутаешь. Поскольку Джилли стояла рядом с голландским натюрмортом, я поняла, что это была та самая фотография Джиллиан Картерет в спальне, о которой ты говорила. И тогда до меня дошло, что Джилли Томпсон и Джиллиан Картерет — одна и та же личность. Тут меня осенило, что она получает подделки через Джима.

Вид у Лулу стал несколько смущенный. Чтобы не расстраивать Плам, она никогда не рассказывала ей о романе Джима и Джилли Томпсон, все признаки которого были налицо: однажды они вдвоем оказались «случайно» закрытыми в какой-то аудитории и просидели там больше часа. Бросалось в глаза и то, что Джим явно благоволил к этой студентке, да и сама Джилли не раз хвастала, что прибрала к рукам самого симпатичного преподавателя в колледже. Это был секрет, который знали все, кроме Плам.

Так что стоило Лулу увидеть эту фотографию с Джилли, как она тут же поняла, что Джим направляется из Портсмута вовсе не для того, чтобы помочь Плам.

Лулу позвонила в Хэмпширский художественный колледж и попросила позвать к телефону Джима. Ей сказали, что у Джима в этот день нет занятий, поэтому он не появлялся в колледже. К этому секретарша добавила:

— Я уже проверяла это после звонка Плам Рассел. Ясно, что Джим солгал Плам, и это усилило подозрения Лулу.

Плам перешла на шепот, чтобы ее не услышали полицейские на переднем сиденье патрульной машины:

— А как вышло, что меня спасло подразделение по борьбе с наркотиками? Лулу смутилась.

— Я не знала, с каким подразделением ты имеешь дело. И даже если бы выяснила, то не смогла бы толком объяснить им причины своей тревоги. Все это было бы страшно долго. А тут я быстро убедила копов, что тебе грозит серьезная опасность, что тебя уже, возможно, застрелили, разрезали на мелкие кусочки, аккуратно уложили в чемодан и сдали в бюро находок на вокзале Паддингтон.

Лулу довольно посмеивалась.

— Я наплела им такого, что они, как известно, не могли не оторвать свои задницы от кресел и бросились спасать тебя. Я сказала, что ты была толкачом, направлявшимся на встречу с поставщиком наркотиков, что у тебя можно доставать все, что угодно, — кокаин, «экстази», крэк, «кислоту», смэк, — но ты мне больше не даешь в долг… Я всячески старалась показать, что действую из мести, и это, должно быть, сработало, потому что они спросили, готова ли я отправиться с ними для опознания.

Детектив на переднем сиденье повернулся к ним и усмехнулся:

— Она говорила очень убедительно, миссис Рассел. Настолько убедительно, что вам светило четырнадцать лет тюрьмы — максимальное наказание по уголовному законодательству за обладание наркотиками категории «А» с целью их распространения.

— Спасибо, что выручила меня, Лулу. — Плам обняла ее за плечи и привлекла к себе. На ее пальце сверкнул бриллиант. Не убирая руки с плеч подруги, Плам сняла его с пальца.

— Дай мне твою руку.

Она положила кольцо в ладонь Лулу и сжала ее.

— Это поможет тебе расплатиться за дом, Лулу. Лулу, не дыша, смотрела на подругу.

— О господи… Я не могу… нет… могу… ты не представляешь, что это значит для меня, Плам.

— Знаю. Свободу, — твердо сказала Плам. — У меня достаточно бриллиантов. Они доставляют много беспокойства и требуют больших расходов на страхование. Они вызывают зависть, порождают насилие и привлекают грабителей. Вложенный в них капитал не приносит процентов. Через пять минут после того, как за них уплачено, они теряют половину своей ценности. Я буду рада, если эта безделица поможет тебе оплатить твою закладную, Лулу.

Лулу надела кольцо на свой тонкий палец.

— Я не могу поверить в это! Я уже потеряла всякую надежду, что когда-нибудь избавлюсь от этой проклятой закладной, Бен до сих пор использует ее, чтобы на все мои просьбы отвечать мне «нет». — Она пошевелила пальцами, бриллиант засиял всеми цветами радуги. — Не возражаешь, если я поношу его несколько дней, прежде чем продать? Просто так, потешиться…

Плам посетила Джима в полицейском участке и нашла его раскаявшимся и прозревшим. Утром следующего дня он должен был предстать перед судом по обвинению в подделке и причинении телесных повреждений.

Заботясь о сыновьях, она пыталась убедить полицию снять с него обвинение в причинении ей телесных повреждений, но ей отказали в этом.

— Мы же видим, какие синяки у вас на шее, — сказал инспектор. — Мы застали его в момент совершения преступления и не можем закрыть глаза на то, что он пытался задушить вас.

Если бы они с Джимом все еще состояли в браке, это было бы квалифицировано как семейная ссора и не подлежало преследованию по закону. Из-за этого обвинения полиция не допустила ее в камеру. Общение с Джимом ей разрешили лишь через зарешеченное окно на высоте человеческого роста. Джим лежал одетый на резиновом матраце, расстеленном на жестко закрепленной лавке во всю длину камеры. В конце камеры находился открытый унитаз. Небольшое окошко под потолком было забрано толстой решеткой.

— Спасибо за то, что пыталась снять с меня хоть одно обвинение, — сказал он.

— Не стоит. Мы также пытались добиться, чтобы тебя выпустили под залог.

— Мне жаль детей. Думаю, меня выгонят из колледжа. — Джим знал, что впереди его ждет тюрьма и что жене с детьми стыдно за него. Разговаривать он не хотел.

Перед тем как уйти, Плам спросила, действительно ли он звонил ей только для того, чтобы поговорить о летнем отпуске. Она только сейчас вспомнила, что необычность его голоса заставила ее еще тогда заподозрить что-то неладное.

— Мне позвонила твоя мамаша и сообщила кое-что полезное, в кои-то веки раз, — печально улыбнулся Джим. — Она сказала, что ты в отчаянии, потому что на тебя напала Дженни, из-за того, что ты нашла ее поддельные натюрморты. И я тут же позвонил тебе, чтобы выяснить, что же случилось на самом деле.

С оранжевым шарфом на шее, в желтом хлопчатобумажном платье и сандалиях на толстой пробковой подошве, тихо ступая по линолеуму, Плам вошла в госпитальную палату Дженни и застыла на пороге, увидев сплошь забинтованную и заключенную в гипс фигуру, глаза которой смотрели на нее с осуждением и без намека на какое бы то ни было раскаяние.

— Ты понимаешь, конечно, что теперь меня ждет тюрьма, — прошипела Дженни, — спасибо тебе.

— А на что ты рассчитывала?

— Надеюсь, ты также понимаешь, что по твоей вине в тюрьме оказался Джим. Как это воспримут твои дети?

Плам много часов провела в раздумьях над этим вопросом. Она надеялась, что мальчики не будут винить ее и что она поможет им справиться с теми страданиями, которые им предстоят.

— Вот уж не думала, что ты была влюблена в Джима.

— Это похоже на тебя. Ты всегда была черствой. Я же, напротив, поняла, что он любит тебя, еще до того, как это дошло до твоего сознания. — И предавшись воспоминаниям, Дженни добавила:

— Именно тогда зародилась моя ненависть к тебе, Плам… Помнишь, как мы возвращались после нашего первого новогоднего бала в старом «Форде» Джима, где нас было человек десять? Когда я выходила, там оставалась только ты. Я помню, как подхватила свое кружевное платье и брела по сугробам к дому. Затем я обернулась, чтобы помахать вам на прощание. — В голосе Дженни появились злобные нотки:

— Но вы оба уже забыли обо мне. Я увидела, как Джим пальцем нежно проводит по твоей щеке, словно твое мерзкое личико самая чудесная вещь на свете. Вы даже не тискались, он просто глазел на тебя… И я поняла, что он любит тебя, так же, как я люблю его.

— С тех пор прошло очень и очень много времени, — тихо сказала Плам. — Давай забудем все, Дженни.

— Я никогда не забуду этого! Я стояла в дверях, меня не было видно, потому что вы сидели в желтом свете уличного фонаря, и я чувствовала себя изгоем.

— Это вряд ли была моя вина, — возразила Плам.

— Ты заманила его! — с горечью протянула Дженни. — Я избегала тебя до самого весеннего семестра, пока мне не показалось, что я справилась со своими чувствами. Потом я опять ощутила себя несчастной, но Джим здесь уже был ни при чем. — Дженни вновь предалась воспоминаниям:

— Помнишь день, когда мы впервые рисовали красками? Мой мольберт стоял напротив твоего, потому что мы рисовали друг друга. В конце дня, совершая свой обычный обход класса, старый Дэвис бросил на мою работу лишь мимолетный взгляд и остановился у твоего мольберта. Он подозвал своего дружка Бриггса, который вел у нас занятия на натуре, и они долго глазели на твою картину, переговариваясь друг с другом, словно нас не было рядом.

— Дженни, вряд ли я виновата и в этом…

— А кто же тогда? Ты все время была причиной моей боли! — Во взгляде Дженни горела ненависть. — Поначалу я говорила себе, что могла бы с таким же успехом завидовать Пикассо или Джейн Фонде. Но не они делали мою жизнь невыносимой, твое постоянное присутствие и превосходство надо мной отравляли мое существование.

Плам хотелось сказать, что она сожалеет о том, что из-за нее Дженни чувствовала себя несчастной. Но воспоминания о том, как Дженни хладнокровно пыталась убить ее, останавливали Плам.

— Одним из лучших моментов моей жизни, — со смешком сказала Дженни, — был тот, когда ты разревелась в туалете и сообщила мне, что беременна. Ты не могла смотреть в глаза родителям. Ты не знала, как рассказать Джиму. А мне очень хорошо было известно, что такое отчаяние. Я торжествовала! Я думала, ты сделаешь аборт. Но ты оставила ребенка, и я почувствовала себя еще несчастней из-за того, что не в моем теле будет вызревать плод, зачатый от Джима. — Дженни улыбнулась еще шире:

— Всякий раз, когда Джим изменял тебе, я тут же узнавала об этом — не только по тому, как он смотрел на свою новую избранницу, но и по тому, как он смотрел на тебя. Ты связывала его по рукам и ногам! Я видела, как скука Джима превращалась сначала в досаду, а потом в ненависть. И наконец мы с Джимом оказались связанными одной веревочкой. Этой веревочкой была не любовь, а ненависть — ненависть к тебе, Плам!

Плам почувствовала, как в душе ее закипает гнев. Как могла Дженни, так ненавидевшая ее, столько времени скрывать свои истинные чувства.

— Дженни, я никак не пойму, почему…

— Ох, шла бы ты…

На обратном пути из госпиталя черный «Порше» то и дело выбивался из потока машин, поскольку сидевшая за его рулем женщина мучительно билась над вопросом: остаться ли ей с Бризом или уехать к Полю?

Бриз не хотел ничего слышать. Что бы она ни говорила, он неизменно обращал все в аргумент против их развода. Плам не ожидала, что он будет так отчаянно цепляться за нее. Это трогало, но и заставляло ее чувствовать себя виноватой. И тогда она сердито спрашивала себя, кого Бриз, собственно, боялся потерять: Плам-женшину, Плам-жену, Плам-художницу или Плам-вещь, которая была его собственностью. Как Бриз воспринял бы ее уход, если бы Поля не существовало в природе? Не взыграли ли в нем чувства собственника, на имущество которого посягнул чужой?

А как же быть с чувством ответственности? Она обещала любить и почитать Бриза до конца дней своих и может ли она позволить, чтобы ее увлечение разрушило их брак? Но женщины, которая давала такое обещание, больше не существует. Может быть, подобных обещаний вообще не следует давать, ведь нельзя заглянуть в свое будущее?

Логика и долг требовали остаться с Бризом, а чувства неудержимо влекли к Полю. Их невозможно ни отринуть, ни успокоить. Они не исчезнут, какое бы решение она ни приняла.

Но действительно ли ей хочется будущего, в котором придется говорить на чужом языке, усваивать чужие обычаи, жить в чужой стране и растить детей, для которых чужой язык будет родным?

"Если я не уйду к Полю, — раздумывала Плам, — то сколько времени потребуется, чтобы воспоминания о нем стерлись из памяти?» Бриз уверяет ее, что может дождаться этого.

У нее только одна жизнь. Должно ли ее будущее диктоваться чувством вины и радости?

Тетя Гарриет, наверное, сказала бы, что ей на данном этапе надо пожить одной и стать совершенно независимой, прежде чем бросаться в третье замужество.

Плам с тоской припомнила слова тети, что счастье каждой женщины в ее собственных руках. «Как и несчастье», — подумала она.

Ясно было только одно: либо она останется в той жизни, которая не приносит радости, либо изберет ту жизнь, где была счастлива уже только потому, что оказалась в ней.

А что, если Поль окажется безрассудной, но проходящей страстью, в чем так уверен Бриз?

Все смешалось в голове у Плам.

К полудню Плам была дома. «Хорошо, что Бриза до пятницы не будет», — подумала она, надеясь, что, пока он находится в Цюрихе, она разберется в своих чувствах и примет окончательное решение.

Она стояла на крыльце и собиралась достать ключ, как вдруг почувствовала на плече чью-то твердую руку.

Вздрогнув от неожиданности, Плам резко обернулась и увидела перед собой небесной синевы глаза, окруженные густыми черными ресницами. По телу пробежала волна возбуждения.

— Я не хотел напугать тебя.

Плам бросилась в его объятия.

— Поль, любимый! Какая приятная неожиданность!

— Я подумал, что самым простым выходом будет, если я приеду и заберу тебя. Я заказал билеты на двухчасовой рейс в Бордо.

— В Аквитанию, — пробормотала Плам, уткнувшись в его грудь.

— Да. У тебя полчаса на сборы.

Плам бросила взгляд на дверь дома, подбежала к «Порше» и вынула ключ зажигания. Затем достала из сумочки ключи от дома и вместе с ключами от машины протиснула их в почтовый ящик.

И побежала вниз по мраморным ступеням навстречу своему счастью.

1

1 фут (12 дюймов) равен 0, 3048 м.

2

Персонаж романа Д. Дюморье «Трильби».

3

Плам и Дженни шутливо расшифровывают английскую аббревиатуру.

4

Peeping Tom — чрезмерно любопытный человек (англ.).