«Это самая дорогая в мире грудь», – думала Лили, водя губкой по своей золотистой коже. Мыльная пена кружевными узорами спадала с ее округлых форм. Дотронувшись до крепкого, цвета корицы соска, Лили испытала почти чувственное удовольствие. Изящными, с длинными накрашенными ногтями пальцами она повернула старомодный слоновой кости кран горячей воды и поднесла мягкую губку ко второй груди. И вновь все ее тело завибрировало в ответ: казалось, будто соски подключены к некоей невидимой сети сексуального напряжения. Все было в отличной форме. «В полной готовности», как говорят обычно техники после проверки декораций на съемочной площадке. Но нежные окружности, поднимавшиеся почти от самых ключиц, были не просто «в полной готовности». Грудь была для Лили паспортом, разрешением на получение работы, талоном на обед, а теперь и целым состоянием. Компания «Омниум пикчерз» оценивала ее грудь в семизначную сумму, которой определялся гонорар за исполнение роли Елены Троянской.
      «Впрочем, теперь эта грудь другим приносит доход куда больший, чем мне, – размышляла Лили, – но все же в течение последних пятнадцати лет вся моя судьба зависела от этих двух фунтов плоти, для меня самой значившей не больше, чем колени».
      Лили вздохнула, отбросила губку и вылезла из переполнившейся ванны, неосторожно выплеснув целую лужу воды на розовый мраморный пол. Завернувшись в лютикового цвета полотенце, она прошла в комнату. На маленьком столике стояло блюдо с нарезанным на дольки инжиром. Положив кусочек в рот, Лили скользнула взглядом по валявшейся здесь же газете. «Кажется, 1979 год не стал удачным для президента Картера», – думала она, читая о нападении на американское посольство в Иране и захвате заложников. Лили на собственном опыте знала, что значит столкнуться лицом к лицу с отчаянной жестокостью.
      Родившись в Швейцарии, Лили совершенно не помнила свою родную мать, всегда остававшуюся для нее таинственной незнакомкой, а когда девочке было шесть лет, она со своими приемными родителями отправилась на каникулы в Венгрию, и там они попали в мясорубку событий 1956 года. На глазах у девочки охрана расстреляла ее любимых «папу и маму», не успевших вовремя покинуть страну. Из австрийского лагеря беженцев ее отправили в Париж, где Лили приняла стареющая бездетная супружеская чета. Таким образом, в возрасте семи лет она стала бесплатной прислугой в доме мадам и месье Сардо, не перестававшей мечтать о любви, спокойствии и счастье, которые она знавала когда-то и которые надеялась обрести вновь. При подобных обстоятельствах богатому американскому повесе ничего не стоило соблазнить Лили и уж тем более – бросить ее, когда выяснилось, что девушка беременна. Вышвырнутая Сардо из дома, Лили сумела заработать денег на аборт, снявшись обнаженной для календаря, одного из тех, которые водители грузовиков наклеивают обычно на лобовое стекло. В мгновение ока Лили стала знаменитой моделью для подобного рода фотопродукции. Растерянная, беспомощная, затерроризированная своим менеджером, она была просто спасена Джо Старкосом – греческим судовладельцем, который помог ей развить ее природный талант к живописи и актерскому мастерству и превратил затравленное дитя трущоб, неспособное отличить секс от любви, в роскошную, с безупречными манерами красавицу.
      После того как Джо погиб в автомобильной катастрофе, Лили искала забвения в работе, а вскоре начался ее знаменитый роман с Абдуллой – королем Сидона, крошечного и сказочно богатого нефтью государства в Персидском заливе. Но Лили не могла долго мириться со своим статусом при Сидонском дворе, одними определявшимся как «неофициальная подруга короля», другими – «западная проститутка». Она вернулась домой, в Париж, где по-прежнему надеялась найти достоинство, мир и любовь. И по-прежнему не находила.
      Печально вздохнув, Лили отодвинула в сторону «Геральд трибюн» и вышла на балкон, откуда открывался вид на зеленоватые воды Босфора. Вокруг на фоне ясного голубого неба сверкали купола и минареты Стамбула. Снизу приглушенно доносился городской шум, в котором голоса людей, звонки велосипедов, блеяние овец сливались с монотонным гулом транспорта. Лили крепче стянула на плечах полотенце. Ей приходилось бывать и в гораздо худших местах. И везде она пыталась обрести любовь, покой и счастье.
      В азиатской стороне города также приветливо светило солнце, и в его лучах мирно поблескивали «смит и вессон магнум», «узи» девятимиллиметрового калибра, «Калашников» и две ручные гранаты. Они лежали на шатком столике в небольшой комнате, где отчетливо чувствовался запах марихуаны.
      Он боялся проносить весь этот груз через таможню, но в Стамбуле четко соблюдал необходимые инструкции, и все прошло гладко. В небольшом кафе на базаре он заказал две чашечки кофе, потом, сославшись на то, что кофе недостаточно крепок, отослал их обратно. Через несколько минут перед его столиком вырос человек в темном костюме, и он последовал за незнакомцем по узким запутанным улочкам, потом они поднялись по грязной вонючей лестнице и вошли в небольшую темную комнату, где он показал свой паспорт. Из небольшого количества оружия, ему предоставленного, он, сознавая, что ни на что особо рассчитывать не приходится, выбрал три вида.
      Он надеялся на «магнум», потому что из него можно было бы уложить наповал кого угодно, даже великана. Пулемет «узи» было легко достать на Ближнем Востоке: он был на вооружении у израильской армии. Он весил семь с половиной фунтов и был самым миниатюрным из всех пулеметов. «Узи» выстреливал 600 патронов в минуту, и их было легко достать. Человек выбрал также «Калашников» – за удобство в обращении и надежность. Бог знает, как этот автомат оказался в Стамбуле, – модель 56-го года, с деревянным прикладом, но, однако, весьма полезная штуковина.
      Рядом лежали горкой насыпанные пули, моток нейлоновой веревки, стеклянная пол-литровая бутылка с прозрачным раствором, несколько хирургических бинтов, две карты города и номер журнала «Пипл».
      Мужчина подошел к окну и стал медленно оглядывать противоположный берег в полевой бинокль. Показались пологие холмы, поросшие кипарисами и елями. «Слишком высоко взял», – подумал он и исправил ошибку. Теперь он увидел нагромождение зданий, увенчанных минаретами, – все еще высоко. Потом он наконец отрегулировал уровень, но коричневые, налезающие друг на друга дома были до странности похожи, и только возвышающийся в стороне дворец: или мечеть служили ориентирами. Человек раздраженно уставился на карту, а потом вновь прильнул к окулярам. На этот раз он неспешно осматривал прибрежную полосу.
      Заметив паром, мужчина отрегулировал бинокль таким образом, чтобы можно было рассмотреть лица пассажиров. Потом, повернув бинокль чуть вправо, он увидел солнечный отблеск в окнах дворца, маленький парк, окруженный багряником, и полуразрушенные стены фортификационной башни. В конце концов со вздохом облегчения он обнаружил большое терракотового цвета здание у самой кромки воды. Постепенно он переводил взгляд от одного окна к другому, начав с самых верхних этажей и потихоньку спускаясь все ниже и ниже. Он видел, что некоторые из окон выходили на маленькие изогнутые балкончики, нависающие над водой, подобно белым птичьим клеткам. Вдруг створки одной из балконных дверей раздвинулись, и появилась Лили, обмотанная золотистого цвета полотенцем.
      Мужчина уронил бинокль и схватил номер журнала «Пипл». Эти карие миндалевидные глаза, копна черных волос, проступающие сквозь ткань полотенца груди не узнать было нельзя. Он обнаружил даже больше, чем ожидал.
      Лили вернулась с балкона в гостиную, положила в рот еще одну дольку инжира и прошла к платяному шкафу. Свободный белый льняной балахон, кажется, был единственным одеянием, в котором можно рискнуть пройтись по базару без того, чтобы каждую секунду ощущать на себе прикосновение чьих-нибудь похотливых пальцев. Вчера, например, обернувшись, чтобы узнать, кто так бесстыдно ее хватанул, она увидела десятилетнего мальчишку. Лили сунула ноги в сандалии из змеиной кожи, скрепила копну черных волос старинным черепаховым гребнем и нанесла на лицо совсем чуть-чуть грима: к счастью, сегодня ей не надо будет фотографироваться. Оставив одежду и косметику валяться разбросанными в беспорядке по всему номеру, она постучала в соседнюю дверь.
      – Это ты, Лили? Входи, милая. Я жду, чтобы это высохло, – в озабоченном голосе за дверью слышались интонации Луизианы. Санди Бауривер (урожденная Фланаган) заканчивала деликатную работу по реставрации маникюра, так как на одном из пальцев на прежнем слое лака образовалась едва заметная маленькая трещинка. В ее положении Санди не могла себе позволить появиться на людях, когда что-то в ее внешности хоть на миллиметр отступало от канона. Лили прошлась по роскошной, отделанной парчой комнате и взяла в руки безвкусную диадему, небрежно болтающуюся на мраморном ухе Александра Великого, чей бюст украшал номер Санди.
      Лили осторожно водрузила корону себе на голову.
      – Как ты умудряешься ее носить, Санди?
      – На заколках. Однажды я забыла про них, и эта чертова штуковина покатилась по площади Черчилля. – Она подняла глаза на Лили. – Тебе очень идет, милая. Может быть, сегодня ты побудешь Мисс Мира, а я прошвырнусь по магазинам?
      – Нет уж. Ее подобает носить тебе.
      Лили вернула корону на прежнее место. Санди никогда не упускала возможности сказать что-нибудь приятное, точно так же как многие другие при любом удобном случае пытались сказать гадость. «Трудно даже поверить, что она могла участвовать в жестоком состязании за эту гнусного вида побрякушку», – думала Лили, наблюдая за тем, как девушка надевала алые босоножки на высоких каблуках.
      – Я бы от таких каблучищ давно стала калекой.
      – Что делать, милая, мне пришлось к ним привыкнуть. – Санди прошла в ванную, где сняла горячие бигуди со своей роскошной, чуть рыжеватой копны волос. Волосы Санди и сами по себе вились, но она предпочитала аккуратно, симметрично уложенные искусственные кудряшки.
      – Пошли, отыщем твою мамочку! – Санди усмехнулась при мысли о том, с какими двумя знаменитостями ей довелось путешествовать.
      На верхней площадке огромной лестницы, ведущей в фойе отеля «Гарун аль-Рашид», Санди оперлась на руку Лили, и они вдвоем начали осторожно спускаться по скользким мраморным ступенькам. Внизу, у подножия лестницы, их поджидала небольшого роста изящная женщина в красном шелковом платье.
      Джуди Джордан – издательница «Вэв!», журнала для работающих женщин, отнюдь не была уверена, что ей доставляет особое удовольствие путешествие в компании двух самых красивых женщин мира, одна из которых является к тому же ее давно потерянной дочерью.
      Гид в черных мешковатых брюках проводил женщин к воротам их утопающего в розах отеля. Когда-то это был летний дворец султана, построенный у самой воды, чтобы в нем было прохладнее.
      – Куда мы сегодня отправимся? – спросила Лили, когда все трое уселись завтракать.
      – Вон туда! – махнула рукой Джуди. – В Топкапский дворец, где жили султаны Оттоманской империи. Видите нагромождение куполов на холме? Это он. Вас обеих там будут фотографировать.
      – Как! И меня тоже? – воскликнула Лили. – Но я не накрашена.
      Джуди взглянула на нее, подумав о том, что именно терпение является едва ли не главной добродетелью матери.
      – Да, Лили. Я же предупреждала тебя вчера вечером, что нужны будут фотографии вас обеих. И ты чудесно выглядишь.
      «Конечно, Лили чудесно выглядит, причем всегда, – с грустью подумала Джуди. – Я тоже чудесно выглядела, когда мне было столько лет, сколько ей сейчас. Я и теперь, если соблюдаю диету, гуляю каждый день на свежем воздухе и пью вино только на Рождество, тоже выгляжу неплохо. Но не так, как в возрасте Лили».
      Джуди знала, что в красном платье с юбкой в мягкую складку, которое было на ней сегодня, ее фигура все еще казалась по-девичьи стройной. И сама Джуди, несмотря на все свои теперешние проблемы, производила впечатление юного, трогательного и беззащитного существа.
      «Я бы ни за что не стала участвовать в таком хлопотном деле, как конкурс красоты, не будь я так подавлена, Лили так неосторожна, а Том так рискован в ведении дел», – вздохнула она про себя.
      Существовала и еще одна проблема. После года пребывания в роли матери Лили и недели совместного путешествия с восемнадцатилетней Санди, Джуди пришлось признать, что сама она принадлежит к другому поколению, и от этого признания ей стало не по себе. Нет, конечно, она не ревновала, а просто чувствовала дискомфорт. И теперь она не сомневалась, что миллионы читательниц ее журнала точно так же переживают эту проблему.
      Отдача всей себя без остатка идее журнала и умение вовремя прислушаться к собственным инстинктам принесли Джуди Джордан ее первый миллион долларов.
      Из двух именитых попутчиц Джуди ее собственная дочь, Лили, причиняла ей гораздо больше беспокойства. Для Джуди элегантность всегда означала чистые волосы, простой и изящный костюм, а отнюдь не дорогие украшения, намеренно сделанные под побрякушки, или волосы, тщательно причесанные таким образом, чтобы выглядеть грязными и всклокоченными. Как бы то ни было, обретя свою потерянную дочь, Джуди перестала спорить до хрипоты с редактором отдела моды, когда та предлагала для публикации в «Вэв!» модели, представляющие собой некое подобие рыболовецких сетей.
      Лили, сидевшая за столиком спиной к проливу, в свою очередь страстно корила себя за рассеянность. И как только она могла забыть о назначенных на сегодня съемках? Наклонившись к матери, она вкрадчиво прошептала:
      – Мне так жаль, что я забыла. Спасибо тебе, Джуди, что ты уговорила меня отправиться с тобой в эту поездку.
      Джуди вежливо улыбнулась в ответ, с радостью приняв предложение о примирении. Впрочем, они с Лили всегда относились друг к другу с подчеркнутой вежливостью. Джуди просто не представляла себе, как можно быть невежливой с дочерью. Настоящая мать плюет на вежливость. Она может накричать на дочь, устроить скандал, когда ты отказываешься пододеть теплые рейтузы, а потом отдать тебе свою роскошную шубу, «чтобы девочке было в чем выйти». Настоящая мать стирает твою одежду, а в каждом бутерброде, приготовленном к ужину, есть частичка ее тепла и заботы. Мать всегда пристает к тебе с калошами (надень, сними, опять надень»), а ты нарочито игнорируешь ее или устраиваешь театральную сцену, но знаешь – она ворчит, потому что заботится о тебе. Каждую минуту между матерью и дочерью возникают тысячи не видимых постороннему глазу связующих нитей, создающих комфортное ощущение близости, которое, должно быть, испытывает щенок, когда он лежит, согревшись в корзине под шерстяным одеялом. Без всяких объяснений мать знает, что ты любишь козий сыр и терпеть не можешь тетушку Берту. Ею изучены причуды твоего темперамента, и она умеет погасить искры гнева до того, как вспыхнет пожар. Между Джуди и Лили существовали симпатия, уважение и даже зачатки трогательной дружбы, но – и обе они это осознавали – любви пока не было. Оставалось надеяться на это «пока». Лили смотрела на развевающиеся по ветру короткие светлые волосы Джуди. Она всегда представляла себе свою таинственную незнакомку-мать в образе тихой, доброй мадонны – чуть полноватой женщины в неизменном фартуке, всегда занятой приготовлением чего-нибудь очень вкусненького на старомодной газовой плите. Но когда около года назад Лили удалось наконец найти свою настоящую мать, ею оказалась знаменитая, гордая в своем одиночестве женщина, а отнюдь не уютное домашнее существо из полугрез.
      Обе они, и Джуди и Лили, были одиноки, и обе страдали от этого. И обе вели себя так, как, по их представлениям, должны вести себя мать и дочь. Причем обе, даже не осознавая того, уже нанесли друг другу тысячи болезненных ударов, хотя каждой казалось, что она поступает абсолютно в соответствии с ситуацией. Лили приложила невероятные усилия, чтобы разыскать мать, но теперь ей непросто было разобраться в мешанине собственных чувств. Лили была прирожденной актрисой. Своей славой она была обязана в первую очередь природной одаренности, со временем отшлифованной и превратившейся в высокое мастерство. Она почти всегда играла «со слуха», ведомая собственным чутьем, но самой ей казалась слишком подозрительной та легкость, с которой она могла ввести себя в любое состояние духа. Лили не хотела изображать любовь. Она стремилась к подлинному чувству. Стремилась к тому, чего всю жизнь была лишена: к материнской любви. И именно этой любви у Лили по-прежнему не было. Она ощущала это всем нутром, каждой клеточкой своего организма, но отказывалась смириться с тем, что так будет всегда, и продолжала на ощупь идти навстречу матери.
      Существовало еще одно обстоятельство, которое, как опасалась Лили, могло разрушить их с таким трудом выстраивающиеся взаимоотношения. Лили знала и по собственному опыту, и из наблюдения за работой других, что, когда режиссер просит актера сыграть любовь, из самых глубин существа вдруг поднимается приступ дикой ярости, за которым следует нервный срыв. Еще и поэтому Лили опасалась играть любовь к матери, боялась, что это сможет всколыхнуть совсем другие эмоции, вызванные прощенным, но не забытым предательством Джуди.
      Лили наклонилась к Джуди.
      – А после съемок я смогу отправиться за покупками? Мне хотелось бы приобрести ковер на Большом базаре.
      – Хорошо. Только давай я пойду с тобой. Вдвоем легче торговаться. Тебе сбавят цену, если я буду стоять рядом с кислой физиономией. Вообще есть железное правило: надо предлагать им треть их цены и соглашаться на половину.
      – Это не совсем то, что я имела в виду. Я хотела сделать тебе подарок: выбрать самый красивый на всем базаре ковер.
      – Как мило с твоей стороны, Лили! Но, ты же знаешь, в этом нет необходимости.
      Сама того четко не осознавая, Лили полагала, что ее настоящая мать должна быть точной копией столь любимой приемной матери – Анжелины. И так же бедна, как Анжелина. Лили надеялась, что сможет выказать любовь к матери, помогая ей материально. Она не раз грезила наяву о том, как поведет мать в самый дорогой магазин и купит той в подарок роскошную, первую в жизни шубу. Но неожиданно мать оказалась обладательницей миллионного состояния. А Лили тем не менее все продолжала делать ей дорогие подарки, чем немало смущала Джуди. Как, впрочем, смущали Джуди и любые проявления нежности, особенно прикосновения. Ее строгие баптисты-родители никогда не целовали и не ласкали ни друг друга, ни детей. Для них любое прикосновение было связано в первую очередь с сексом, а не с душевной привязанностью.
      Лили осознавала одиночество матери, хотя та его яростно отрицала. Джуди достигла всего, что входит в понятие успех. Ее имя регулярно появлялось в колонках светской хроники всех ведущих газет, она одевалась у дорогих модельеров, у нее были горничные, секретарши, квартира на Восточной стороне, дом на Лонг-Айленде, множество друзей-мужчин и три замечательные подруги-женщины, но никого близкого. И возможно, причиной этого одиночества было неотступное чувство вины. В течение многих лет Джуди ощущала себя виновной в том, что бросила собственного ребенка, виновной в смерти дочери, виновной, что жизнь повернулась иначе, чем она ожидала.
      Как бы Джуди ни оправдывала свои действия, сколько бы добрые друзья ни уверяли ее, что она ни в чем не виновата, один факт оставался неоспоримым: она бросила собственную дочь, когда той было всего три месяца.
      Да, тому можно было найти множество оправданий. Джуди была всего лишь шестнадцатилетней студенткой, изучающей иностранные языки, когда ее изнасиловали. Три богатые подруги Джуди, как и она, обучающиеся в Швейцарии, помогли оплатить пребывание в больнице при родах девочки, а потом – ее воспитание. Но, как ни старалась Джуди, сколько ни взваливала на себя непосильного труда, успех поначалу казался ей недостижимым миражем и, в каком бы направлении она ни шла, дорога непременно оканчивалась тупиком. И в то же время Джуди прекрасно понимала, что обязана преуспеть, ведь, даже если забыть о собственных амбициях, только успех и деньги могли позволить забрать обратно дочь и воспитывать ее самой. И все поражения ранней юности оставили у Джуди комплекс неудачницы, чувство, что она никем не любима и никому не нужна.
      Со всем жизнерадостным невежеством, свойственным юности, Джуди полагала, что за напряженной самоотверженной работой должен обязательно последовать успех. Она еще не сознавала, что можно вложить все свое сердце и способности в работу, но обстоятельства редко складываются удачно для тех, кто лишь «в меру» привлекателен. И ты ощущаешь страшное разочарование, когда другие, менее одаренные люди получают принадлежащее тебе по праву.
      Да, конечно, на долю Лили выпало немало страданий, но зато теперь она обладала всем, чего у Джуди в свое время не было и в помине, – красотой, сексапильностью, деньгами и временем. Временем, чтобы сниматься и чтобы отправиться куда-нибудь вечером развлечься, не будучи измотанной непосильной работой. Временем для мужчин. Джуди помнила свои мучительные размышления о том, добьется ли она успеха до того, как состарится и потеряет привлекательность, сможет ли когда-нибудь купить замечательное платье и отправиться в какое-нибудь замечательное место и встретить там замечательного парня…
      Вполне возможно, всего этого было бы легче достичь, окажись Джуди по-женски более привлекательна. Джуди было стыдно сознаться в этом даже самой себе, но она ревновала к красоте Лили…
      А мужчина на азиатской стороне города все продолжал, водя биноклем, продираться взглядом сквозь толпу мальчишек, продающих жевательную резинку и талисманы от сглаза, пока не обнаружил паром, за одним из столиков которого завтракали три знаменитые женщины.
      – Джуди, возникли проблемы, – с места в карьер начал фотограф, встретивший их в Топкапском дворце. – В гареме невозможно снимать, это запрещено.
      Люди, лучше знавшие мисс Джордан, обычно не употребляли в разговоре с ней слово «невозможно». Если же все-таки кто-либо допускал такую неосторожность, она, гордо задрав свой маленький носик, отвечала: «Только невозможные люди говорят – невозможно!» или проще: «Это должно быть сделано».
      На сей раз Джуди со всей категоричностью заявила:
      – Мы должны провести эту съемку в гареме. Статья уже сдана, заголовки согласованы, фотопленка сегодня же вечером отправится в Нью-Йорк, и снимки будут опубликованы в пятницу. – Она обернулась к гиду из Стамбульского туристического бюро. – В чем проблемы?
      – Гарем огромен… – начал было тот.
      – И неужели там не найдется места, чтобы мы могли сделать несколько кадров? Тем более что с вашим начальством все оговорено.
      – Здесь, должно быть, какая-то ошибка. Фотографировать строжайше запрещено, так как ведутся реставрационные работы.
      – Но неужели нет ни одной доступной комнаты?
      – Пожалуйста, поймите меня правильно, мадам. Топкапский дворец – наша национальная гордость, и правительство будет страшно огорчено, если на снимках он предстанет не в лучшем своем виде. К тому же все самые красивые комнаты находятся в той части Топкапского дворца, которая открыта для посещения. Пойдемте, я вам покажу.
      – О'кей! Давайте посмотрим! – Взглянув на часы, Джуди быстро прикинула, что времени хватит и на небольшую экскурсию, и на съемку.
      – Как, ты думаешь, мы будем выглядеть, пройдя по всем этим лабиринтам? – прошептала Санди, обернувшись к Лили.
      – Скверно, – отрезала Лили, вполуха прислушиваясь к быстрой, с заметным акцентом речи гида, рассказывающего историю любимой наложницы султана.
      – И что, это всегда так? – не унималась Санди. Ей все еще не хотелось верить, что излучающая сияние и блеск жизнь далекой звезды при близком рассмотрении оказывается совсем не такой притягательной.
      – Да, – ответила Лили. – Ты всегда куда-то спешишь и останавливаешься только в аэропорту. В сущности, ничего не видишь в своей жизни, кроме пыльных гримерок и съемочных павильонов. Ты не можешь сходить на дискотеку, потому что боишься проснуться назавтра с мешками под глазами, не можешь позагорать, иначе в одних кадрах окажешься светлее, чем в других, почти не можешь есть то, что едят все нормальные люди, чтобы не похудеть или не растолстеть. Ну так и что?! В чем, скажи мне, притягательность успеха?
      – Девочки, пора готовиться к съемке, – прервала их Джуди. – Будем фотографироваться в столовой султана.
      Она провела Лили и Санди в небольшую комнату, стены и потолок которой были украшены позолоченными рельефами с изображением лилий и роз, персиков и гранатов. Фотограф с озабоченным видом изучал показания экспонометра.
      – Боюсь, что вся эта буйная флора на фотографиях выйдет размазанной, как овсянка по тарелке.
      – Тогда давайте сделаем несколько кадров во дворе возле гарема. Там нормальное освещение, – предложила Джуди.
      После того как съемка была закончена и пленка отправлена в аэропорт, Санди с фотографом вернулись во дворец, чтобы еще раз его спокойно осмотреть.
      – В конце концов, милая, – заявила Санди, когда они с Лили выходили из сокровищницы султана, – не так уж часто мне доводилось видеть рубин величиной с голубиное яйцо.
      Попрощавшись с Санди, Джуди и Лили уселись в автомобиль, с облегчением сбросили с ног туфли и попросили отвезти их на Большой базар.
      Когда они уже выходили из машины, изящная, из змеиной кожи сумочка Лили соскользнула с плеча, раскрылась и все содержимое высыпалось наружу: серебряная мелочь, блеск для губ, письма… Лили стала поспешно запихивать все обратно, но Джуди успела заметить письмо в авиаконверте.
      – Не спеши, Лили! – голос Джуди дрожал от гнева. – Он все еще тебе пишет, да?
      Лили уже открыла было рот, чтобы ответить, но промолчала. В конце концов, все, что бы она сейчас ни сказала, прозвучит ложью.
      А Джуди не могла сдержаться:
      – Неужели ты думаешь, что я не узнаю почерк своего любовника, хотя бы и после стольких месяцев?
      – Джуди, я не могу заставить Марка не писать мне. Но я-то с ним не поддерживаю отношений. И у нас с ним никогда ничего не было, ты же знаешь…
      – Но он хочет тебя, Лили, не правда ли? А меня он больше не хочет! – Джуди понимала, что ей необходимо остановиться, но теперь уже не могла: слишком долго она носила свои обиды в себе. – Не пытайся уверить меня, будто не знала, что Марк в тебя влюбился тогда, в Нью-Йорке. Не притворяйся, будто не знаешь, какое впечатление ты производишь на мужчин. Ты, Лили, – самый знаменитый секс-символ мира! – Джуди знала, что наносит удар по самому уязвимому месту дочери.
      – Ты несправедлива, Джуди! За кого ты меня принимаешь?
      Но Джуди уже окончательно потеряла контроль над собой.
      Ее захлестнули ревность, отчаяние и страх:
      – За женщину, которая способна соблазнить любовника матери и разрушить дело матери, вот за кого! – бросила она в лицо дочери.
      Из глаз Лили хлынули слезы ярости.
      – Ты невыносима! Лучше бы я тебя никогда не встретила! Я не желаю больше тебя видеть!
      Она развернулась, смешалась с толпой и исчезла. Джуди печально смотрела в ту сторону, куда удалилась дочь. Их громкие, срывающиеся голоса, их лица, искаженные болью и гневом, остались незамеченными в шумной, суетливой толпе. Но обе женщины знали, что игра окончена. За считанные минуты хрупкая стабильность отношений, которую обе пытались установить, рухнула.
      Мужчина с биноклем видел, что они ссорились, что Лили залилась слезами и исчезла за серыми каменными воротами базара. Он быстро двинулся за ней, расталкивая локтями прохожих, озабоченный лишь одним: не упустить Лили из виду.
      – Где, черт возьми, может быть Лили? Она никогда не уходила одна так надолго!
      – Вы же знаете, ходить одной для нее – высший шик, – напомнила Санди. Закинув ноги на поручни балкона и усевшись поглубже в кресло, она наблюдала, как тяжелая грозовая туча собиралась за минаретом. – Она ведь не переносит весь этот звездный антураж. Большинство знаменитых актрис шагу не могут ступить без сопровождения прессы, охраны, ассистентов со студии и собственного парикмахера. А Лили именно это больше всего ненавидит, хотя никто не умеет так эффектно появляться на людях, как она. Лили, конечно, не Гарбо, но весь тот шум, блеск, суету, которые я, например, обожаю, она не выносит.
      – Да, но она прекрасно знает, что через десять минут у нас назначена встреча с представителями агентства.
      – Ну, может быть, она просто не хочет с ними встречаться. И вообще, почему бы нам не сходить поесть? – Санди поднялась со стула и затянула молнию на своем золотистом комбинезоне. – А Лили к нам присоединится, когда появится.
      Но когда Джуди попыталась оставить Лили записку, консьерж кивнул на ключ от номера Лили, лежащий в ячейке.
      – Мисс Лили ушла несколько часов назад и с тех пор не возвращалась. Нет, не одна. В сопровождении мужчины.
      – Какого мужчины?
      – Он не живет в нашем отеле. Может быть, турок. Я не помню, как он был одет. Кажется, в темный костюм. – Служащие самого дорогого отеля Стамбула говорили на безупречном английском.
      – Как странно, мы же здесь никого не знаем, кроме людей из агентства, – задумчиво произнесла Санди, когда они прошли в столовую. Джуди молчала.
      Пока сотрудники агентства в сверхвежливой манере обсуждали с ними деловые проблемы, на столе один за другим появлялись блюда с заманчивыми названиями: «Обморок святого» (баклажаны, фаршированные помидорами, луком и чесноком), «Наслаждение султана» (тушеная баранина с луком и томатами), «Женский пупок» (пирожные с орехами и взбитым кремом). Потом свет был приглушен, а на сцене несколько пухлых женщин в одеянии из ярко-розового газа начали исполнять танец живота. Их сменил пожиратель огня, а затем на сцене появился укротитель змей. И до двух часов ночи, пока последняя кобра не улеглась обратно в корзину дрессировщика, Джуди не удавалось встать и уйти.
      Но, вернувшись в отель, она забеспокоилась еще больше: ключ от номера Лили по-прежнему торчал в ячейке.
      – Стамбул – не тот город, по которому девушке стоит гулять с незнакомым мужчиной, – раздраженно заметила она, обращаясь к Санди. – Как бы ни была Лили сердита, она могла бы оставить нам записку. В конце концов, ей же самой будет неприятно, когда ее начнет разыскивать полиция.
      Все более ощущая свою вину, Джуди добавила:
      – Пожалуй, в полицию нам лучше пока не обращаться. Если Лили решила просто покрутить роман, мы поставим ее в смешное положение.
      Санди кивнула.
      Едва проснувшись, Джуди набрала номер Лили. Никто не ответил. Тогда, наспех запахнувшись в длинный шелковый халат, она заторопилась вниз, в приемную. Но вчерашняя смена уже ушла. Новый дежурный, очень нервный молодой человек, наотрез отказался выдать ключи от номера Лили. Джуди потребовала, чтобы вызвали директора гостиницы, и вскоре они уже поднимались вдвоем по мраморной лестнице. Встревоженная Санди осталась ждать их в коридоре, за двойной дверью номера Лили.
      Джуди в сопровождении директора отеля, быстро пройдя через гостиную, распахнула дверь в спальню. Розовый шелковый балдахин над роскошной старинной кроватью был стянут золотым шнуром, бархатные подушки с кружевной отделкой оказались не смяты, равно как и простыни цвета слоновой кости. Не вызывало сомнений, что постель оставалась именно в том виде, как ее застелила горничная сутки назад.
      Санди вбежала в комнату и открыла дверь платяного шкафа. «Все ее вещи на месте». Она заглянула в ванную. На полочке перед зеркалом, как всегда у Лили, была в беспорядке разбросана косметика.
      Санди вернулась в гостиную, где застала Джуди сидящей на корточках перед огромным цилиндрической формы свертком в коричневой крафтовой бумаге.
      – Лили, наверное, принесла это с базара.
      – Может быть, человек, с которым ушла Лили, был торговцем коврами? – задумчиво произнесла Санди.
      – А может, она просто встретила на рынке кого-нибудь из знакомых? – предположила Джуди.
      Санди всегда говорила людям то, что им больше всего хотелось бы услышать в этот момент.
      – Вполне вероятно, что Лили познакомилась с каким-нибудь парнем приятной наружности и решила немного поразвлечься, – попыталась она успокоить Джуди.
      Услышав тихий скрип двери, обе женщины радостно вскочили.
      – Лили! Слава Богу! Наконец-то… – и вдруг обе разом смолкли. В дверях стоял мальчик-посыльный с огромным букетом красных роз.
      – Господи! Кому это пришло в голову присылать нам розы, когда все знают, что мы завтра уезжаем? – в изумлении воскликнула Джуди.
      Санди взяла у посыльного букет и с удивлением извлекла спрятанный туда конверт. Не распечатывая, она протянула его Джуди. Та пробежала глазами вложенную в конверт открытку и со стоном отбросила ее в сторону:
      – Боже мой! Только не это!
      Санди подняла открытку и медленно прочла вслух:
      – «Оставайтесь в гостинице, пока отец Лили не даст о себе знать. Он должен будет заплатить выкуп».
      – Ну вот, теперь мы хотя бы знаем, что случилось: Лили похитили, – прошептала девушка.

      Не в силах вымолвить ни слова, Джуди стояла посреди гостиничного номера, ошеломленно глядя на великолепный букет красных роз, куда была спрятана записка о похищении. «Это моя вина, – говорила она себе. – Уже второй раз я повинна в страшном несчастье, случившемся с дочерью. Боже! Отчего ты не выкидываешь предупредительный красный флажок, когда человек совершает пусть даже крошечный шаг по пути к катастрофе?! Ведь я же, я уговорила Лили отправиться со мной в эту дурацкую поездку, потому что знала: дома, в Нью-Йорке, у меня просто не будет времени заняться дочерью. И еще доказывала себе, не моя, мол, в том вина, – кто же мог подумать, что потерянный много лет назад ребенок вдруг свалится мне на голову! У меня журнал, дела, благотворительные комитеты, наконец, любовник, который тоже требует внимания. Но эта статья о Лили в „Вэв!“ моих рук дело. Я обязана была предвидеть, что за статьей последует куча неприятностей, и всем нам придется разгребать их огромной лопатой. Если бы только я могла перевести часы на год назад и вернуть все, как было до той нашей первой встречи в отеле „Пьер“.
      Стоял теплый октябрьский вечер. Однако огонь в камине гостиничного номера был разожжен, и это придавало дополнительный уют и без того прекрасной комнате с замечательным видом на пурпурный сумрак Центрального парка. Пляшущие языки пламени отбрасывали отсвет на лица двух женщин, шагнувших навстречу друг другу. Джуди ощутила странный, почти животный магнетизм, исходящий от Лили. Глядя на ее черные кудри, волнами спадавшие на складки белой греческой туники, Джуди вдруг по-новому оценила это знаменитое на весь мир лицо с высокими скулами, кажущееся одновременно невинным и хищным, каштановые глаза в обрамлении густых ресниц, блестевшие так, что каждую минуту казалось, будто в них затаилась слеза. Джуди было трудно поверить, что ее дочь, которую она считала умершей, жива и что она – Лили – самая знаменитая кинодива со времен Мэрилин Монро. Было почти невозможно совместить в сознании это сексапильное существо с тем образом, который долгие годы Джуди лелеяла в сердце, – очаровательной, хорошо воспитанной шестилетней девчушки с аккуратно заплетенными косичками.
      Джуди всегда казалось, что ее давно потерянная дочь должна быть похожа на нее, однако единственное сходство между двумя женщинами было в очертаниях тонкокостной изящной фигуры. Остальные три женщины в комнате сидели неподвижно, будто загипнотизированные разворачивающейся у них на глазах драмой. Лили сделала нерешительный шаг к Джуди. Пэйган, необыкновенно элегантная в розовом шерстяном костюме, вдруг заметила, что у Джуди и у Лили совершенно одинаковые, «кукольные» руки. Она наклонилась к зеленоглазой женщине в темно-красном костюме.
      – Не думаешь ли ты, что нам лучше уйти? – прошептала она, обращаясь к Кейт, сидящей на абрикосового цвета диване.
      Кейт Райэн, не в силах отвести взгляда от Лили, только пожала плечами. Она поймала себя на том, что мысленно делает заметки, будто уже пишет статью. Лили неуверенным шагом двигалась навстречу Джуди, та же стояла молча и неподвижно. Кейт уже раскрыла было рот, чтобы что-то ответить, но третья из присутствующих в комнате свидетельниц сцены, элегантная блондинка в платье из голубого шелка, предупреждающе поднесла палец к губам, и все трое зачарованным взглядом следили за тем, как мать и дочь нервно обнялись. Движимые естественным желанием преодолеть боль и неловкость момента каким-то физическим действием, они все крепче и крепче сжимали друг друга в объятиях, но – как отметила Кейт – не поцеловались.
      Джуди вдруг всем своим существом осознала, что она в первый раз прикасается к дочери с того самого трагического момента, когда в швейцарском госпитале, где родился ее незаконный ребенок, она протянула трехмесячного младенца его приемной матери. Все сильнее прижимая дочь к сердцу, Джуди поняла, что они обе уже долгие годы нуждались в этом контакте и нужда эта была подобна голоду. И это их объятие было прежде всего утолением голода, а потом уже – жестом тепла, любви и привязанности. И в то же время для обеих это было и жестом доброй воли.
      «Это моя дочь, – думала Джуди, ощущая вибрирующее тепло тела Лили. – Я родила эту роскошную женщину; эти дикие каштановые глаза, косая линия скул – когда-то они были частью меня. Я сотворила их. – Она скользнула взглядом по золотистой коже предплечий: – Вот плоть от плоти моей».
      «Она не чувствует себя моей матерью», – размышляла Лили, ощущая под руками изящное женское тело в коричневом вельветовом платье. Диковинная смесь облегчения и возмущения родилась в ее душе; она всегда окутывала свою таинственную незнакомку-мать мистическим ореолом, иначе слишком жестоким и грубым представал отказ матери от нее, Лили, в трехмесячном возрасте. Теперь обретя наконец свою родительницу, Лили надеялась, что она обретет и защиту, но, поглядев в глаза Джуди и увидев в них боль, страх и чувство вины, Лили вдруг сама ощутила себя материнской защитницей.
      Начисто забыв о трех парах посторонних глаз, наблюдающих эту сцену, Лили едва не расплакалась, вспоминая о бесконечном беспокойстве, нервозности и неуверенности, которыми была окрашена вся ее взрослая жизнь. Теперь она наконец, скорее инстинктом, чем разумом, поняла, откуда они проистекали, – из чувства утраты, не становящегося менее горестным от того, что это была тоска по женщине, которую Лили никогда не видела, по ее «настоящей мамочке» – именно так в небольшой швейцарской деревушке, где прошло ее детство, называла Лили мысленно свою далекую мать.
      – Мама? – Лили произнесла это слово тихо, будто пробуя его на вкус, и секунду спустя повторила вновь: – Мама.
      Обе женщины подались назад и, рассмеявшись сквозь слезы, почти хором произнесли:
      – А ты не такая, как я ожидала!
      – Как ты нашла нас? – добавила Джуди.
      – Это было совсем не сложно, – ответила Лили. – Я наняла частного сыщика. Он выяснил, что моей матерью должна быть одна из четырех подружек-школьниц, учившихся тогда в Швейцарии, и он пошел по вашим следам, пока мы вас не нашли. – Она обернулась к зеленоглазой женщине в темно-красном костюме. – Труднее всего было с вами, Кейт. Мир оказался полон женщинами по имени Кейт Райэн. Но даже выявив всех вас, мой детектив не мог определить, кто именно та особа, что почти еще подростком родила меня двадцать девять лет назад. Поэтому мне и пришлось организовать эту встречу. – Будто засомневавшись, она вдруг замолчала, нервно покусывая нижнюю губу. – Надеюсь, вы простите меня. И, надеюсь, вы сможете понять, почему для меня было так важно выяснить, кто мои родители и кто такая я сама.
      Кейт никак не предполагала, что эта эротическая богиня сможет вызвать у нее когда-нибудь чувство жалости и умиления.
      – А мы, в свою очередь, надеемся, – мягко произнесла она, – что вы, Лили, тоже поймете, почему Джуди не могла оставить дочь. В 1949 году шестнадцатилетняя девушка из бедной семьи не в состоянии была позволить себе еще и растить ребенка.
      Встревоженная, Джуди спросила:
      – А ты… а вы… твоя приемная мать хорошо с тобой обращалась?.. Я никогда не могла простить ей, что она взяла тебя в Венгрию после того, как туда вошли русские.
      – Я всегда любила Анжелину, – ответила Лили. – И всегда буду ее любить. Она тоже любила меня и никогда не лгала мне, всегда повторяла, что моя настоящая мамочка придет за мной.
      – И она бросилась за тобой, – впервые вступила в разговор элегантная блондинка в платье из голубого шелка. Ее манера произносить слова безошибочно выдавала французское происхождение. – Мы знали, что ты была на каникулах в Венгрии, и, когда там произошла революция, Джуди понеслась через всю Европу к венгерской границе. Там царил хаос: полторы тысячи венгерских беженцев просочились через австрийскую границу и жили в лагерях для переселенцев. Мы поговорили с каждым из них. Но никто не знал, где тебя искать. – Максина вспомнила, в каком неистовстве кляла себя Джуди, когда они бродили от палатки к палатке в лагере беженцев.
      Наверное, и Джуди в этот момент вспомнила то же самое – мучительное чувство стыда за то, что она бросила Лили, не сделала все возможное, чтобы найти ее. Закрыв лицо руками, она тяжело опустилась на диван; воцарившееся в комнате тяжелое молчание нарушалось лишь ее всхлипами.
      Кейт подняла трубку телефона.
      – Появление новорожденного отмечают шампанским, не так ли? – обратилась она к присутствующим. – Интересно, есть ли у них «Крюг» сорок девятого года?
      – Я предпочла бы наше шампанское, – отозвалась Максина. – Попроси принести бутылку «Шазаллъ-74».
      Посреди бури эмоций, последовавшей за выпитым шампанским, Пэйган вдруг спросила:
      – А как насчет прессы? Будем ли мы держать всю эту историю в секрете?
      – Она неизбежно так или иначе выплывет наружу, – задумчиво произнесла Максина. – Мы все люди достаточно известные, к нам постоянно приковано внимание публики. Самое позднее через неделю кто-нибудь подслушает наш телефонный разговор или выкрадет письмо и запродаст историю в «Нэшнл инкуайрер» за какие-нибудь пятьдесят долларов. – Она обернулась к Кейт: – Ты ведь журналистка, не так ли?
      Джуди вспомнила, с каким удовольствием она читала в прессе смачные подробности о жизни Лили, с тем самым удовольствием, которое порождает описание порока и которое появляется всякий раз, когда речь идет о пикантных историях из жизни Элизабет Тейлор, Фараха Фасетта и Джоан Коллинз.
      – Мы сможем уберечь тебя от вранья, Лили. Мы обнародуем правдивую историю твоей жизни, такую, как ты сама расскажешь, – обратилась она к дочери.
      – Нет, только не это, – отпрянула Лили в испуге. – Вы же знаете, какие помои на меня выливают. А по такому случаю они особо постараются.
      – Не бойся, Лили, – вступила в разговор Кейт. – Я главный редактор «Вэв!», и я смогу держать ситуацию под контролем. Мы напечатаем только то, что ты сама найдешь нужным. – Она обернулась к Джуди за поддержкой. – Если мы берем настоящую историю и делаем ее так, как надо, то все остальные остаются вне игры. Вряд ли кто рискнет браться за тот же сюжет после нас.
      – Да, пожалуй, это действительно «правдивая история», – улыбнулась Лили.
      И пока Максина бесшумно разливала очередную бутылку шампанского, четыре находившиеся в комнате женщины погрузились в историю пятой – Лили. Тихо и неторопливо рассказывала она обо всем, что случилось с ней после 1956 года: чудесную историю превращения парижской порномодели в кинозвезду мирового класса, печальную историю одинокой души, так же мало способной отстоять свои права и достоинство, как не в силах удержаться на ветках осенние листья в темнеющем Центральном парке.
      Было уже два часа ночи, когда Кейт вернулась домой. Стоя в дверях своей огромной спальни, слипающимися, покрасневшими от бессонной ночи глазами она смотрела на мужчину, спящего на их стоящей в углу просторной двухместной кровати. По стенам над изголовьем была развешена коллекция старинных картин и гравюр с изображением тигров. На полу возле кровати валялись пара мокасин, носки, смятый номер «Уолл-стрит джорнэл» и серебряный поднос с недоеденным куском пиццы и опустошенным наполовину стаканом пива. «Том никогда не научится разбираться в еде, сколь бы изысканные блюда я ему ни готовила», – думала Кейт, осторожно, на цыпочках приблизившись к мужу и тряся его за плечо.
      – Уже поздно, дорогой, – прошептала она, когда он, растерянно мигая спросонья, вдруг сгреб ее в охапку.
      – Ну, как дела, родная? Тебе удалось договориться с тигренком Лили?
      – Утром все тебе расскажу. Все отлично, но сейчас я смертельно устала и мечтаю только об одном: завалиться спать. Как жалко, что не изобрели пока машину, которая могла бы тебя раздеть, умыть, почистить тебе зубы и уложить в постель!
      – Со мной!
      – Ну, это была бы дополнительная услуга и очень дорого оплачиваемая.
      В залитой мягким светом ванной комнате в отеле «Плаза» Максина аккуратно вскрыла три стеклянные ампулы, смешала прозрачную жидкость, вооружилась пипеткой, оттянув веко вниз, осторожно закапала несколько капель в глаз и аккуратными движениями стала втирать жидкость в нежную кожу вокруг глаз. Потом розовым кремом она сняла косметику, протерла лицо тоником и наложила тонкий слой регенерирующей эмульсии на нос, щеки и подбородок. По легким морщинкам, прорезавшим лоб, не более заметным, чем прожилки лицевой стороны зеленого листа, она провела кисточкой, смоченной в растворе искусственного коллагена. Потом она перешла к груди. Соски ее благодаря длительному и тщательному уходу были мягкими и розовыми, как персик. Аккуратно повесив на плечики шелковое голубое платье, она облачилась в шелковый пеньюар, отделанный кружевом. Расчесав волосы, она забралась в постель и, открыв записную книжку в кожаном, каштанового цвета переплете, стала делать заметки, пометила то, что завтра предстояло телексом отправить ее секретарю. Потом крупным размашистым почерком она написала записку Джуди, поблагодарив ее за приглашение в Нью-Йорк, и написала ободряющее письмо Лили. Она всегда писала такие письма ночью, независимо от позднего часа, пока еще чувство благодарности не притупилось. Максина была убеждена, что ничто не может позволить человеку пренебрегать своими обязанностями, своим телом и долгом вежливости.
      Пэйган растянулась на своей старомодной кровати в комнате «Алгонквина» и в очередной раз попыталась набрать номер мужа.
      Было два часа ночи, а значит, семь утра в Лондоне. «Хорошо бы поймать Кристофера до завтрака», – подумала Пэйган, обводя взглядом небольшую уютную комнату. Ее розовое муаровое платье было небрежно брошено на спинку стула, а нижнее белье валялось на малахитово-зеленом ковре.
      – Дорогой, это ты? Как собаки? София садится за уроки сразу же, как только возвращается из школы? Ты помогаешь ей с геометрией?.. Извини, но, мне кажется, с тех пор как мы расстались, прошли не сутки, а недели… Да, я встретила Лили, но мне не хочется говорить об этом по телефону… Нет, дорогой, мы не обсуждали возможность спонсорских денег для твоей лаборатории, ты еще более бестактен, чем я… Нет, у нас просто не было случая поговорить о важности исследований по борьбе с раком. – Она откинула назад рыжие тяжелые волосы и, придав своему обнаженному стройному телу более удобную позу, растянулась на кружевном пододеяльнике. – …Да, я знаю, что забыла упаковать мои ночные рубашки, но меня же никто не видит, а когда принесут завтрак, я завернусь в одеяло… О, черт, неужели я опять забыла отправить заказ бакалейщику?.. – Потом очень осторожно, как бы вскользь, Пэйган спросила: – А как ты себя чувствуешь, дорогой? – После его сердечного приступа она всегда беспокоилась, когда была вдали от Кристофера. – …Нет, прошлой ночью я почти не спала. Ты же знаешь, мне нельзя принимать снотворное. Но сегодня я во всеоружии перед лицом бессонницы. Я захватила этот невероятно завлекательный роман – «Угрызения совести»…
      Джуди тоже провела бессонную ночь. Она разглядывала персикового цвета стены и гармонирующие по тону, свободными складками свисающие занавески, очаровательные викторианские натюрморты с персиками и виноградом, яблоками и абрикосами. Она была почти рада, что Гриффина не было: он улетел на пару дней на Западное побережье, чтобы наладить выпуск нового художественного журнала – первого из серии издательских начинаний, которые он намеревался осуществить в Сан-Франциско. Только прошлым вечером Гриффин задал Джуди вопрос, которого она ждала от него. Хотя Гриффин и являлся крупнейшим держателем акций в журнале «Вэв!» и уже более десяти лет был любовником Джуди, существовали темы, на которые ей запрещено было с ним заговаривать. И главной такой темой была его супружеская жизнь. Все в их среде знали, что семья его сформировалась давно и прочно еще до того, как он встретил Джуди. Однако уже в те годы этого дьявола Гриффина Лоуэ часто видели в городе с лучшими фотомоделями и начинающими актрисами. Но ни одной из них не удалось увести Гриффина из семьи, от его жены и троих детей; слишком долго карабкался он по лестнице, ведущей к успеху, и теперь не хотел жертвовать ни малой толикой достигнутого положения – ни стабильностью и респектабельностью домашнего очага, ни своими любовными приключениями.
      И вот несколько дней назад жена Гриффина его бросила и отправилась со своим любовником в Израиль, чтобы начать новую жизнь в кибутце. Многострадальная миссис Лоуэ дала отставку своему красивому, богатому, веселому и беспутному супругу.
      Что не менее удивительно: Гриффин немедленно сделал Джуди предложение. Но еще более удивительно то, что Джуди, ждавшая этого момента десять лет, вдруг поняла, что она не хочет выходить замуж за Гриффина. Слишком уж любил он подтрунивать над своей прошлой женой. И потому Джуди не торопилась занять ее место. Старые привычки умирают с трудом.
      В красноватом свете ночника изящная обнаженная фигура чем-то напоминала алебастровую копию; на лисьей мордочке лежащего на кровати человека вдруг появилась доверительная улыбка:
      – Нет, нет, нет, дорогой, это совершенно безопасно. Лили сейчас нет, она играет величайшую роль своей жизни. – Он тихо рассмеялся в телефонную трубку. – Я вернусь в Париж в субботу… пообещай, дорогой, что ты сохранишь это еще на пару дней…
      Неожиданно мужчина вздрогнул: дверь в комнату была открыта и на пороге стояла улыбающаяся Лили.
      – Нет, вы ошиблись номером, – хрипло прокричал он в трубку и, повесив ее, протянул руки к Лили.
      – Ты оказался прав, Симон! Все произошло именно так, как ты говорил. – Обняв Симона, она поцеловала его в губы. – Наконец-то я знаю, кто я такая на самом деле и кто моя мать!
      Симон Пуан был актером. Превосходным театральным актером, который почти не мог работать без зрителей в зале, ненавидел кино и снимался крайне редко, только для денег. Они с Лили жили вместе уже два года, и именно Симон убедил ее предпринять поиски настоящей матери. Тихий, интеллигентный человек лет тридцати пяти, он, кажется, обладал тем редким сочетанием терпимости и твердости характера, которое было необходимо в отношениях с Лили. Симон твердо знал, что его возлюбленная нуждается в гораздо большей доле покровительства и защиты, чем мужчина обычно способен дать женщине. Именно он посоветовал ей найти ее мать, чтобы определить наконец для себя: кто же она, Лили, такая? Симон понимал, что, как только Лили найдет настоящих родителей, она перестанет искать родительскую любовь в каждом, с кем столкнет ее судьба. А ведь именно это качество делало Лили столь беззащитной перед теми, кого влекли к ней слава и богатство.
      И вот теперь Симон прижимал Лили к своему красивому обнаженному телу, нежно проводя по ее уху мягким языком.
      – Скажи мне, дорогая, кто твоя мать? Леди Свонн?
      – Нет, не Пэйган Свонн, – Джуди Джордан. Она признала это почти сразу, но я помню, как ты предупреждал меня, что им проще всего будет указать на незамужнюю женщину, чтобы той не пришлось объяснять мое появление своему супругу.
      Опустив бретельку платья, он начал покусывать ровными, пожалуй, чуть широко расставленными зубами золотистую кожу ее предплечья. Лили увернулась от его объятий.
      – И тогда я неожиданно спросила Джуди, кто же мой отец, – а трое остальных резко и встревоженно обернулись в сторону мисс Джордан. И тогда я поняла, что Джуди говорит правду. Она действительно моя мать.
      Симон еще ниже спустил платье и притронулся пальцами к соску. Но она опять увернулась.
      – Послушай, Симон! Оказывается, Джуди совсем не была богатой сучкой, которая выродила меня только потому, что боялась сделать аборт. Она была бедна: родилась в одной из суровых баптистских семей на юге Виргинии, потом училась в Швейцарии и на учебу зарабатывала сама, нанявшись официанткой в какую-то забегаловку. К тому же, когда это случилось, ей было только шестнадцать.
      – А кто помог этому случиться? – вкрадчиво поинтересовался Симон. – Кто твой отец? – Он потянул за кончик белого пояса Лили, и ее греческая туника упала на пол. Прижав ее обнаженное тело к себе, он играл ее волосами. – Что ты узнала о своем отце? Кто он?
      – Эта часть истории печальна, – вздохнула Лили. – Он умер. Он был англичанин и, когда Джуди познакомилась с ним, тоже, как и она, учился в Швейцарии. Но потом его призвали в британскую армию, и он погиб, сражаясь с коммунистами в Малайе. Он так никогда и не узнал, что она была беременна.
      – И ты веришь этому? – Он сжал ее грудь. Лили на минуту задумалась.
      – Действительно, что-то странное было в том, как Джуди сообщила мне об этом. Мне даже показалось, что Пэйган Свонн хотела что-то добавить, но в последний момент передумала.
      – У него остались еще какие-нибудь родственники?
      – Понятия не имею. Я просто еще не успела спросить Джуди об этом. Нам так о многом надо было поговорить. Ты знаешь, все это действительно весьма странная история. Оказывается, они вчетвером платили Анжелине за мое содержание. Джуди боялась признаться родителям, что у нее есть ребенок. Она собиралась вернуться за мной в Швейцарию, как только у нее появятся деньги, необходимые для моего воспитания. Но, когда я пропала, она была еще всего лишь двадцатидвухлетней секретаршей.
      – Во всяком случае, я рад, что она не сделала аборта. – Он потерся щекой о грудь Лили.
      – В Швейцарии в 1949 году это было бы просто немыслимо: противозаконно и очень опасно.
      Симон пробежал пальцами, как по клавишам, по слегка выступающим позвонкам Лили.
      – Ну вот. Теперь мы можем наконец начать создавать собственную семью.
      – Как, прямо сейчас?
      – Да, прямо сейчас. – Он осторожно подтолкнул ее к кровати.
      «С ним я всегда ощущаю себя в безопасности», – думала Лили, когда Симон целовал ее. Она доверяла ему. Симону не было нужды подавлять ее, завидовать ей или спекулировать на их связи. Они сам сделал прекрасную карьеру. И она знала, что ее интересы действительно глубоко его задевают. Иначе зачем бы он стал так настаивать, чтобы она предприняла поиски матери?
      После бессонной ночи Джуди чувствовала себя не усталой, а только встревоженной. Вихрь смутных предчувствий мешал ей сосредоточиться на приятном обычно занятии: планировании ближайших номеров «Вэв!». Теперь у Джуди не было лишь собственного будущего, а было их общее с дочерью будущее. Она подняла трубку телефонного аппарата.
      – Дик? – обратилась Джуди к самому знаменитому нью-йоркскому фотографу-портретисту. – Я хочу заказать тебе совершенно особенную съемку… – Потом она позвонила в цветочный магазин, где обычно делала покупки. – У вас есть тигровые лилии? – голос Джуди дрожал. – Тогда выберите лучшие и пошлите мадемуазель Лили. В букет положите, пожалуйста, открытку с такой надписью: «Со всей моей любовью. Мама». – Повесив трубку, она вновь мысленно произнесла это слово: «Мама». Всю жизнь со словом «мать» у Джуди связывался образ собственной матери. И сейчас он живо встал перед ней: бесстрастная женщина, регулярно каждое воскресенье отправляющаяся в церковь. Грех и способы от греха уклониться было единственным, что ее действительно интересовало. И когда отец Джуди вернулся однажды из своей бакалейной лавки с сообщением, что дела пошли прахом и семья их разорена, она опустилась на колени и стала молиться. Она приняла свалившееся на них несчастье, даже не попытавшись ему противостоять. Материнство в восприятии Джуди означало суровость, зависимость и подчинение всех радостей жизни вере во всемогущего непрощающего Бога. Но теперь, когда сама стала матерью – настоящей матерью, ведь ее дочь была жива, – ощущение материнства изменилось. В это утро Джуди искрилась радостью.
      – Как ты думаешь, в жизни мисс Джуди появился новый мужчина? – обратилась одна корреспондентка к другой, когда сотрудники журнала выходили с очередной «летучки» с выражением удивления и радости на лице: все их предложения на этот раз были охотно приняты.
      – Ты знаешь, что жена Гриффина Лоуэ сбежала от него на прошлой неделе? – прошептала одна из ассистенток, получая утреннюю корреспонденцию для Джуди. – Я думаю, поэтому она так и светится! Должно быть, очень приятно, когда после стольких лет ожидания жена твоего любовника все-таки исчезает.
      Каждую пятницу Кейт – главный редактор и Джуди – издатель «Вэв!» проводили собрание всех сотрудников журнала. Обычно оно проходило в кабинете у Джуди. Десять мужчин и женщин, которые, собственно говоря, и делали журнал, приносили в комнату светлые стулья и свежие идеи и в течение полутора часов, сидя за длинным столом, уставленным тарелками с ветчиной, бужениной, сыром и бутылками с содовой, этими идеями обменивались. Джуди всегда казалось, что их пятничные посиделки очень способствуют тому, чтобы в выходные, расслабившись и отключившись от повседневных забот, сотрудники могли спокойно обдумать ближайшие планы журнала. И тогда идеи, в пятницу лишь подброшенные, к понедельнику приобретали законченную, выкристаллизовавшуюся форму.
      Глаза Кейт блестели, когда она, проглядывая записи, пыталась найти нужные слова, чтобы убедить сотрудников. Слава Богу, на следующей неделе она будет уже далеко от этого изящного, но совершенно пустого, на ее взгляд, мира, где дня не проходило без рекламы какого-нибудь нового сорта губной помады. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор как вышел ее последний бестселлер, с тех пор, как она сделала действительно что-то стоящее. И теперь Кейт считала дни, оставшиеся до конца месяца, потому что в ноябре она собиралась начать год, посвященный исключительно ее собственным интересам.
      Неожиданно Кейт услышала заданный Джуди вопрос и застыла в изумлении.
      – Какова позиция нашего журнала в отношении работающих матерей? – говорила мисс Джордан, обращаясь к сотрудникам. – Меня тревожит, что мы слишком много места уделяем сексуальным и эмоциональным переживаниям. Я боюсь, что мы не наберем два миллиона подписчиков, если будем исходить из установки, что всех их не интересует ничего, кроме оргазма. Мне бы хотелось, чтобы «Вэв!» затронул наконец серьезные проблемы, которые касаются существенных сторон жизни нашего читателя.
      Сотрудники застыли в изумлении. Тема семейной жизни всегда была табу в журнале. Существовало несколько незыблемых принципов, которым обязаны были подчиняться все сотрудники «Вэв!», – принципов, золотыми буквами высеченных на скрижалях. И один из них гласил, что тема детей никогда, ни при каких обстоятельствах не должна возникать на глянцевых страницах журнала. Обе руководительницы «Вэв!» – и Кейт, и Джуди – были бездетны.
      – Да, последний опрос, проведенный нами, показал, что большинство наших читательниц продолжают работать и после того, как создают семью, – осторожно заметила одна из журналисток. Взяв с тарелки веточку сельдерея, она вертела ее в руках точно так же, как это обычно делала Джуди. Журналистка как раз сейчас работала над статьей о языке жестов на службе, где доказывала, что подражание начальству в манере движений ведет к взаимной симпатии.
      – Вот именно, – подхватила Джуди. – Этого нельзя не учитывать. Давайте же выясним все, что думают наши читатели о детстве, материнстве, приемных родителях, словом, о проблеме в целом.
      В воцарившейся полной удивления тишине она продолжала:
      – Хорошо бы мы стали несколько менее «местными», более интернациональными. Почему бы, например, не давать материалы о европейских звездах? Начав, конечно, со звезд экрана.
      – Но наши читатели никоим образом не связаны с этими европейскими звездами, – заметил Том Шварц, партнер Джуди по издательству. Перемигнувшись через стол со своей женой Кейт, Том продолжал: – Инстинкт подсказывает мне, что наших читательниц интересует прежде всего идентификация себя в жизни. А все эти заокеанские секс-звезды – не из мира тех, кто любит «Вэв!»…
      Джуди хотела было резко возразить, но сдержалась. Всего лишь двадцать четыре часа назад она тоже была уверена, что Лили не более чем обаятельная, но совершенно неуместная на страницах «Вэв!» надоевшая уже штучка.
      Кейт была недовольна демаршем Тома. Джуди просила ее предложить очерк о Лили, не раскрывая перед сотрудниками всех карт. Теперь же ей предстояло выступить на публике с мнением, отличным от того, что только что сказал муж. Не без некоторого внутреннего трепета она произнесла:
      – Конечно, во всяком новом эксперименте есть доля риска. Но я решила, что в декабрьском номере мы поместим большое интервью с Лили.
      Выпускающий редактор посмотрела на Кейт таким взглядом, будто только что вместо канапе с икрой она проглотила жабу, и отчеканила:
      – Но уже поздно. Номер сверстан. Переделка может стоить нам целого состояния.
      – Это будет «кавер-стори», и, чего бы это нам ни стоило, мы поместим материал, – отрезала Кейт. – Я бы хотела пустить под него два разворота, тем более фото на обложку уже готово и мы его завтра получим. – Кейт скосила глаза в сторону Джуди, и та едва заметно моргнула в ответ из-под своих затемненных очков.
      Сотрудники, безусловно ценившие в Кейт ее меткость суждений и профессионализм, были раздражены, но не удивлены. Ее предыдущая работа в различных газетах выработала тот стиль, который сослуживцы называли «задержите верстку, я хочу поменять полосу». Ей, кажется, доставляло особое удовольствие поломать в последнюю минуту редакционные планы ради какой-нибудь «свежинки».
      – Мы изложили историю Лили с самого начала, – продолжала Кейт. – Она согласилась рассказать нам все о своей карьере, даже о том, как она тринадцатилетней девочкой попала в порнокинематограф. Вещи, о которых она раньше никогда не рассказывала.
      – И неудивительно, – тихо прошептал кто-то.
      – А мы не сможем откопать какой-нибудь ее классический снимок для календаря? – спросил художественный редактор с другого конца стола. – Может быть, тот, с подснежником на пупке?
      Джуди покачала головой.
      – Никаких ранних снимков. Только портрет, сделанный специально для нас.
      Кейт бросила на Джуди быстрый предупреждающий взгляд. Слишком уж явно в тоне главы журнала звучало личное отношение к этой проблеме.
      – А как насчет мужчин в жизни Лили? – бросил еще один пробный шар Том, для которого было неясно, что же, собственно, замышляет его жена. Сегодня утром за завтраком Кейт была необычно сдержанна и почти ничего не рассказала о своей встрече с Лили.
      – Все они, – начала объяснять Кейт, – фотограф, который заставлял ее сниматься в грязных фильмах и обдирал ее, пока…
      – …Пока с ней не случился нервный срыв во время рекламной кампании ее первого нормального фильма, – продолжила Джуди. Она прекрасно помнила эту телевизионную кампанию, в организации которой сама принимала участие.
      – Мы все знаем о ее связях, но о некоторых из них хотелось бы узнать больше. Например, о ее романе с греческим судовым магнатом Джо Старкосом, а после его смерти – с королем Абдуллой. И что у них происходит с Симоном Пуаном. Они собираются пожениться?
      Кейт улыбнулась.
      – Если собираются, то Лили обязательно сообщит нам об этом. Она обещала рассказать всю правду. Полагаю, вы найдете эту историю занимательной.
      Когда все расходились из кабинета Джуди, Кейт ощутила чью-то руку у себя на плече.
      – Задержись на минутку, – попросила Джуди. – Я хотела бы поговорить с тобой.
      Кейт опустилась на кремового цвета диван.
      – Это бесполезно. Ты не сможешь меня остановить. Я дошла… – Когда Кейт волновалась, ее британский акцент сказывался отчетливо. – Это ужасно, Джуди, но я чувствую себя совершенно подавленной всеми этими «программами равных возможностей» и проблемами контрацептивов. Я хочу вернуться к настоящим новостям.
      – Кейт! Побойся Бога! Этот журнал был твоей идеей.
      – Ты вполне справишься с ним, если назначишь на мое место Пэт Роджерс. Она, кстати, давно нуждается в повышении. Я уезжаю в Читтагонг.
      – Но Кейт! Кому нужна книга о войне в горах Читтагонга? Мы не сможем продать и двух тысяч экземпляров.
      – Не в том дело. Я чувствую, что ситуация накаляется.
      – А где хоть этот Читтагонг? – Эйфория Джуди начала потихоньку исчезать. Конечно, в течение года она сможет справиться с журналом и без Кейт. Но в 1979 году Джуди планировала начать выпуск нового журнала, предназначенного поколению тех, кто вырос вместе с «Вэв!». Теперь, если не удастся уговорить Кейт, придется отложить новое издание.
      – В Бангладеш, к востоку от дельты Ганга. Читтагонг не изменил своего положения с тех пор, как месяц назад ты меня о нем спрашивала. Бенгальцы воюют с горными племенами уже семь лет, с момента основания Бангладеш. Погибли уже тысячи людей, но, поскольку все это так далеко, никто не знает, что там на самом деле происходит. – Кейт начала чувствовать раздражение. – Послушай, Джуди! Именно благодаря тебе я стала писательницей. Ты заставила меня взяться за мою первую книгу. Теперь, будь другом, позволь мне осуществить мою идефикс.
      Кейт вышла из кабинета, но через секунду вновь туда заглянула:
      – Там тебя дожидается какой-то огромный человек, похожий на Тарзана. Кто это?
      – Наш тренер по гимнастике. Мы решили, что нам всем в течение дня необходима хотя бы часовая разрядка.
      Кейт рассмеялась:
      – Это в тебе чисто ирландское. Ты не можешь позволить своим сотрудникам даже в обеденный перерыв выйти из конторы.
      Локоть Тома под одеялом осторожно коснулся руки Кейт.
      – Ты уверена, что хочешь ехать?
      – Уверена. Джуди вполне справится без меня. Она гораздо более чем я, увлечена идеей журнала. Именно поэтому мне и хочется уехать; чтобы сделать что-то свое. – Кейт перевернулась на спину, глядя в потолок, где показался отблеск огней пролетающего самолета. – Через неделю и я буду лететь на нем.
      – А ты уверена, что застанешь меня здесь, когда вернешься?
      – Будь здесь, пожалуйста. – Кейт провела ладонью по его щеке.
      Одна из причин, по которой она не рискнула раньше осуществить свой эскапистский замысел, была в том, что ей не хотелось, пусть даже на время, расставаться с этим замечательным человеком, любящим ее, не претендуя на то, чтобы обладать ею, как собственностью, помогающим ей, не забирая над нею власти, и восхищающимся ее талантом, не считая возможным его эксплуатировать.
      – Я буду скучать по тебе. Будь осторожен.
      – Иди сюда, женщина!
      – Что-то есть на твоей стороне кровати, чего нет на моей?
      – Я.
      Джуди протянула Гриффину его коктейль – водка с мартини – и опустилась на стул. Они находились в ее гостиной, только что отреставрированной заново Дэвидом Лоренсом и выдержанной в бирюзовых тонах – идеальный фон для блондинок. Джуди сводила с ума своих декораторов, поручая им оформление каждой комнаты по отдельности, вместо того чтобы решить всю квартиру в едином ключе.
      – Итак, когда мы сделаем это? – спросил Гриффин.
      – Я еще не уверена, Гриффин.
      – Не уверена в чем? – Он сделал глоток. – Расскажи мне, пока одеваешься. Нам надо выйти через двадцать пять минут.
      Джуди заторопилась к себе в комнату, обрадовавшись предлогу оттянуть свой ответ. Но, пока она перебирала вещи, решая, что надеть, Гриффин, последовавший за ней и стоящий теперь, опершись о косяк двери, повторил свой вопрос:
      – Ты уже определила дату нашей свадьбы?
      – Еще нет. – Джуди отвернулась и надела выбранный ею чёрный пиджак, потом сняла его и повесила обратно в шкаф. – Может быть, никогда, – обернувшись к Гриффину, но избегая смотреть на него, сказала она. – Я думаю, стоит признать, что оба мы независимые люди. И ведь именно в силу этого я так устраивала тебя в качестве любовницы. Я не требовала, чтобы ты развелся и женился на мне.
      – Но мы же так долго ждали! Мне всегда казалось…
      – Я долго ждала, Гриффин. Ты ведь это имеешь в виду? Я ждала слишком долго. Это ожидание стало для меня образом жизни. Мне слишком часто приходилось придумывать для тебя разные оправдания. Слишком много дней Благодарения я провела без тебя, и Рождественских праздников, и просто выходных, а они самые длинные дни недели, Гриффин!
      Она смотрела на него, и сотни высоких темноволосых Гриффинов изумленно разглядывали Джуди. Вся комната, включая потолок, была отделана зеркалами. Джуди могла стоять посреди помещения и, не поворачивая головы, видеть себя со всех сторон.
      – То есть ты хочешь сказать, что не собираешься за меня замуж?! – Гриффин задохнулся. Но разве мысль о замужестве не является доминантой для любой женщины? Неужели она действительно отказывает одному из самых преуспевающих издателей, чья империя включает в себя несколько лучших журналов Америки? Отказывается от темно-красного «роллс-ройса», слуг, дома в староанглийском стиле, социального статуса и дивных часов в постели? Гриффин наморщил лоб в сомнении. – Что такое с тобой сегодня? Может, у тебя дурной день?
      – Нет, Гриффин, поверь, это не предменструальное напряжение, а просто здравый смысл. – Джуди решила крепко стоять на своем. – В конце концов, что я о тебе знаю? Почти ничего, кроме того, что ты любишь насмехаться над собственной женой. А вдруг, когда твоей женой стану я, меня будет ждать та же участь?
      – Ну что же! Ты нанесла ощутимый удар. Только не жалуйся, если окажется, что бьешь саму себя.
      Джуди молча взглянула на него. Он считает себя замечательным любовником, и он прав. Но для Гриффина главное удовольствие в признании его достоинств, а не в том, что им хорошо вдвоем. Именно ненасытная жажда поклонения заставляет его все время флиртовать с другими женщинами.
      Гриффин теребил рукою галстук, что являлось верным признаком раздражения.
      – Ну, и что же будет дальше? – мрачно поинтересовался он.
      – А почему бы не оставить все, как есть? Я могу приезжать к тебе в Скарсдейл и проводить там ночь. Мы будем вместе три-четыре дня в неделю и, может быть, воскресенье.
      На самом же деле Джуди имела в виду следующее: «наши отношения продолжатся или прекратятся в зависимости от того, как мы будем ощущать каждую минуту, проведенную вместе. Я не хочу, чтобы ты считал меня вещью, данной тебе навсегда. Я не хочу уютной семейной уверенности. Или неуверенности – так будет точнее».
      Гриффин не привык к тому, что расположение женщины надо завоевывать. Он хотел, чтобы его подруга была преданной, целиком зависимой от него, а главное, всегда ждущей.
      Работающему взапой Гриффину была необходима уверенность, что дома его обязательно ждут – вне зависимости от того, где он и чем он занят. Неожиданно Джуди поняла: ей неприятно, что он смотрит, как она одевается. Она открыла шкафчик с обувью, отделанный таким образом, чтобы идеально соответствовать ковру, покрывавшему пол.
      – Гриффин, мне необходимо сказать тебе что-то важное. – Она достала пару серебряных босоножек. – Вчера я встретилась со своим прошлым.
      – Что случилось? – Так вот почему она сегодня так странно себя ведет!
      – Ты знаешь, что я, когда училась в Швейцарии, забеременела. Девочку потом удочерили.
      – Но ведь это было так давно! – Теперь Гриффин наконец все понял, и он умел, когда надо, быть великодушным. – Это не должно становиться между нами. Забудь о том, что случилось.
      Неожиданно ее роман, казавшийся Джуди таким важным на протяжении всех последних десяти лет, отступил на второй план перед фактом, что она обрела наконец дочь.
      – Гриффин, ты можешь дослушать? Моя дочь жива, и она разыскала меня.
      – Что?! – Гриффин встрепенулся. – Завтра первым делом позвоню своему адвокату. Он объяснит этой леди, что она ошиблась: Джуди Джордан не тот человек, которого можно шантажировать ради нескольких баксов.
      – Гриффин, но все обстоит совсем не так! Дело не в нескольких баксах. Моя дочь – Лили. Та самая. Знаменитая актриса.
      – Тигровая Лилия? – Так ее называла пресса.
      – Да.
      Гриффин на секунду задумался.
      – У нее наверняка есть какой-то свой умысел. Скорее всего, она хочет привлечь к себе внимание публики.
      – Бог мой! Да ей достаточно просто появиться на людях, и внимания будет хоть отбавляй.
      – Все равно тут что-то не так. Не волнуйся, я выясню.
      Джуди поняла, что разубедить его ни в чем все равно не удастся, а потому лучше не спорить.
      Максина наклонилась вперед к лобовому стеклу и с удовольствием вдохнула полной грудью, когда ее бледно-голубой «пежо» спустился с возвышенности и перед госпожой Шазалль открылись ее виноградники. Она всегда любила возвращаться в воскресенье, когда вокруг было совершенно пустынно.
      Машина выехала из небольшого леска и бесшумно покатила прямо к замку. Максина уже перебирала в уме дела на будущую неделю, когда ей и Чарльзу предстоит встретиться с бывшим членом олимпийской сборной Франции, а ныне тренером блистательной молодой лыжницы, уже выигравшей женский слалом, первым возлюбленным Максины – Пьером Бурселем.
      Стая белых голубей выпорхнула почти из-под колес автомобиля. Припарковав «пежо», Максина радостно вбежала по каменным ступенькам лестницы. Дворецкий уже дожидался ее у входа. Максина поднималась на второй этаж, к дверям, ведущим в спальню.
      – Гонорина, распорядитесь отнести вещи ко мне в комнату, – крикнула она горничной, стягивая с рук серые шоферские перчатки. – Шкатулку с драгоценностями положите в сейф и приготовьте мне ванну.
      Войдя в спальню, она вдруг поняла: что-то не так. Вместо обычного идеального порядка в комнате царил хаос. Бледно-голубое шелковое покрывало с их кровати в стиле ампир было скомкано и брошено на пол. На сбитых набок простынях, совершенно обнаженный, лежал ее муж – Чарльз, а верхом на нем восседала черноволосая громоздкая женщина в зеленой, местами разорванной комбинации. Чарльз сжимал грудь женщины так сильно, что плоть рубцами выступала из-под его пальцев, а великанша, одной рукой придерживая копну волос, другую руку засунула себе между ног.
      Как у раненого зверя, у Максины подкосились ноги. Ее первым побуждением было захлопнуть за собой дверь и бежать отсюда, чтобы не видеть больше своей семейной кровати, оскверненной мужем и его любовницей. Дрожа как в лихорадке, она прислонилась к двери, но затем внутренний голос подсказал ей, как поступить. Она вновь надела перчатки и, подобно фурии, устремилась к кровати. Максина схватила женщину за волосы и с трудом оттащила ее от тела мужа.
      – Чарльз, как ты смеешь? – яростно прокричала Максина. – В нашей постели! Почему ты не мог держать эту шлюху в Париже, вместе с остальными твоими увеселениями?

      К несчастью для Максины, оказалось, что она ошиблась: темноволосая женщина не принадлежала к разряду дешевых шлюх. После минутного ослепления ярости госпожа Шазалль осознала, что женщина, с которой занимался любовью ее муж, – Симон, самая толковая ассистентка Чарльза.
      – А мы думали, ты приедешь только завтра, – промычал он и тут же сообразил, что это едва ли можно счесть оправданием. Обычное удивленное выражение его лица сменилось тревогой. Девица освободилась из рук Максины и, спокойно усевшись на край кровати, жестом собственницы накинула край простыни на худое обнаженное тело Чарльза.
      – Он хочет кое-что сказать вам, графиня, – четко произнесла она, глядя прямо в глаза Максины. – Ну же, Чарльз, смелее! Не позволишь же ты своей жене издеваться над тобой.
      Какое-то мгновение супруги молча смотрели друг на друга, а потом Чарльз, откашлявшись, произнес:
      – Я хочу получить развод.
      Максина не могла поверить своим ушам.
      – Никогда! – отрезала она с гораздо большей решительностью, чем ощущала на самом деле. А потом почти закричала: – Убирайтесь с этой кровати! Убирайтесь из этой комнаты! Немедленно!
      Ноги Максины тряслись. Ей казалось, что она ступает по усеянной кратерами поверхности Луны. Пошатываясь, она прошла в ванную и захлопнула за собой дверь.
      На следующее утро ассистентка Чарльза исчезла, и в замке воцарилось ледяное молчание. Максина все еще находилась в шоке, но, чтобы хоть как-то отвлечь себя от боли, несчастья и унижения, с головой погрузилась в работу. Она занялась разборкой почты и заставила слуг проверить наличность в замке всего фарфора и всего постельного белья. Секретарша Максины вышла из ее кабинета, нагруженная работой на месяц вперед. Хотя мадемуазель Жанин никто не сообщил о случившемся, она уже знала, в чем причины всплеска деловой активности хозяйки, и от всего сердца ей сочувствовала.
      К полудню Максина вдруг осознала, что ее корректный, очаровательный муж никогда не сознался бы в существовании своей любовницы, не говоря уже о том, что не посмел бы заикнуться о разводе, не застань Максина их вместе и не заставь эта скотина Чарльза заговорить. Слишком поздно Максине стало ясно, что самым разумным с ее стороны было бы бесшумно закрыть за собой дверь и выйти из спальни, а потом уже наедине переговорить с мужем, и тогда – Максина в этом не сомневалась – он согласился бы на все ее требования. Но теперь все испорчено.
      Не в первый раз Максина ощущала опасность, нависшую над ее браком. По традиции, существовавшей в аристократических семьях Франции, супруги часто жили отдельной друг от друга сексуальной жизнью, но ни один из них никогда не допускал ни малейшей угрозы нарушения святости домашнего очага и, что еще более важно, – священного права собственности. Но Чарльз слишком легко поддавался соблазнам, а Максина была слишком романтична, чтобы жить, как все цивилизованные люди. Все друзья Шазаллей полагали, что чрезмерное увлечение Чарльза женщинами из низших классов и чрезмерная преданность со стороны Максины составляют перманентную угрозу самому существованию их брака.
      После первой серьезной измены Чарльза только благодаря вмешательству Джуди супругов удалось примирить. Со всем свойственным янки здравым смыслом Джуди объяснила графу де Шазалль, что он может потерять. И сейчас Максина подумала о том, что, если ей не удастся самой справиться с ситуацией, придется посылать сигнал SOS в Нью-Йорк.
      Зевнув, Лили взяла трубку телефона. – Алло! Кто это? Поль Кролл? Тебе нужен Симон? – Черт бы драл этих режиссеров, которые уверены, что могут позвонить актеру в любое время суток. – Поль, а ты не мог бы подождать до завтра? В Нью-Йорке уже одиннадцать вечера, и Симон сейчас в ванной.
      – Но Симон ничего не имеет против моих поздних звонков.
      – Да, но я имею. Ты в Париже или в Лондоне? Я попрошу Симона перезвонить тебе завтра, как только он проснется.
      – А почему бы тебе не проснуться сейчас, Лили? – Голос Поля заглушали помехи на линии.
      – Что ты имеешь в виду? Я не сплю.
      – Нет, дорогая, ты в плену грез. – Слащавые нотки в голосе Поля напомнили Лили, что приятель Симона был голубым.
      – Что, черт возьми, ты имеешь в виду?
      – Я имею в виду, сладкая ты моя Лили, что ты одна не хочешь знать того, что известно уже всем. – Теперь, хотя слова долетали по-прежнему плохо, в голосе Поля слышалось нескрываемое торжество.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Я имею в виду, что, как бы Симон ни притворялся, что он нормален, это только притворство. Мы уже несколько лет вместе, дорогая. Конечно, чего актер не сделает, чтобы получить хорошую роль, но Симон делает это, потому что ему так нравится. Он любит это, дорогая. Ему ненавистна мысль, что рано или поздно придется в этом признаться, но у людей, как ты догадываешься, длинные языки. Когда ты была на съемках, cherie, Симон и я жили вместе в Марракеше, потом в Танжере. Когда ты…
      Не будучи в силах ни заговорить, ни положить трубку, загипнотизированная рассказанной Полем отвратительной историей о похоти и предательстве, Лили молча слушала, и слезы текли из ее глаз, пока наконец Симон, выйдя из ванной, не выхватил у нее телефонную трубку. Не проронив ни слова, он тоже долго слушал, потом наконец крикнул:
      – Заткнись, Поль, ты пьян… Ты все испортил, идиот несчастный! – Симон положил трубку и решительно посмотрел в глаза Лили. – Поль для меня ничего не значит!
      Лили знала, что он лжет.
      Охапки нарциссов и бутонов роз на столиках будто заслоняли собой осеннюю непогоду. Большую часть оживленно беседующих, беззаботных людей, ужинавших в тот час в ресторане, составляли элегантно одетые женщины. На их фоне резко выделялось встревоженное, страдающее лицо Лили.
      – Я бы никогда не решилась рассказать вам о Симоне. Но я так несчастна, и мне совершенно не с кем поделиться. А я последнее время просто ни о чем другом не могу думать. И мне не хотелось бы говорить об этом с Джуди. Это только усложнило бы наши с ней отношения, а я так стремлюсь сделать их более простыми.
      – Лили, твои чувства понятны, – постаралась успокоить ее Пэйган. – Любая из нас так же отреагировала бы на твоем месте. Конечно, скверно узнать то, что ты узнала, и скверно узнать то, как Симон ушел от тебя.
      – Я думаю, его поставили перед выбором, а он наконец решился быть честным перед самим собой. Вы знаете, мы даже не ссорились, а просто сидели друг против друга и плакали. Но после всего, что рассказал Кролл, сама мысль о прикосновении Симона была для меня нестерпима. И меня шокировал не только его гомосексуализм, но и его обман – ведь я служила Симону прикрытием, он хотел таким образом доказать окружающим, что нормален. И ведь у нас могли бы родиться дети, только для того чтобы Симону было легче морочить людям голову.
      – Лили, будь справедлива! Возможно, он действительно хотел детей.
      – Я не в силах быть справедливой. Я так унижена! На минуту они замолчали, потом Пэйган, перегнувшись через стол, крепко сжала ее руку.
      – Уверяю тебя, жизнь продолжается и после унижения. Когда будешь старше, сама это поймешь. Тебе надо научиться преодолевать унижение, проходить через него. И хотя всегда твоим первым побуждением будет скрыть свой позор, лучше все же поделиться с кем-нибудь: каждый в свое время познал горечь, и именно поэтому любой отзывчивый человек преисполнен сочувствия к униженным.
      – Ну, я-то действительно все знаю об унижении, но никогда не поверю, чтобы вы – четыре богатые, преуспевшие в жизни женщины – понимали значение этого слова.
      Помолчав, Пэйган произнесла:
      – Нет, я знаю его значение. – Даже сейчас она почувствовала укол ревности, вспомнив девятнадцатилетнего принца Абдуллу и то, как хорошо им было вместе, пока Абдулла, подчинившись приказу деда, не заключил политически выгодный Сидону брак, а затем стал правителем своего государства, пожертвовав своим имиджем «плейбоя королевских кровей».
      После смерти деда вся жизнь Абдуллы сосредоточилась на политических проблемах его государства и гинекологических проблемах его жены, у которой было несколько выкидышей, затем она родила мертвого ребенка, и потом еще одного сына, который умер через две недели после родов. Как мусульманин, Абдулла мог иметь четырех жен, и четыре года спустя у него действительно появилась еще одна жена, которая должна была наконец подарить ему наследника. И с того момента как родился сын Мустафа и счастливый отец взял крошечное тельце на руки, вся жизнь Абдуллы сосредоточилась на этом ребенке.
      В 1972 году Абдулла, управляя собственным вертолетом, летел с женой и сыном в охотничий домик в восточной части горного массива Сидона. Мотор, не проверенный механиками перед взлетом, вдруг отказал, вертолет упал, и гигантский пропеллер отрезал голову королевы. Затем машина взорвалась. Взрывной волной Абдуллу отбросило в сторону, на песчаное плато, и он, хотя сильно пострадавший, но не потерявший сознание, видел, как вертолет превратился в огромный огненный шар, обращая Мустафу в пепел.
      В течение последующих трех лет Абдулла, оглушенный горем и чувством вины, редко появлялся на людях, а потом он встретил Лили. Пэйган прекрасно помнила этот прогремевший на весь мир роман. Целый год Абдулла и Лили были неразлучны, а потом актриса вернулась обратно в Париж, к своей заброшенной было карьере.
      Сквозь заслон нарциссов и бутонов роз Пэйган смотрела на Лили – единственную белую женщину, которую Абдулла рискнул взять с собой в Сидон. Неожиданно Пэйган вспомнила подчас резкий, даже самоуверенный тон Абдуллы, который – она-то это прекрасно знала – маскировал неуверенность и даже страх. Лили было предложено то, к чему Пэйган так и не допустили, а она отвергла это и покинула Абдуллу.
      Пэйган не могла пересилить себя и не думать об этом. Она сказала:
      – И вспомни, ты ведь тоже в свое время унизила человека – короля Абдуллу.
      – Нет, это не так, – отозвалась Лили. – Он не мог почувствовать никакого унижения, когда эта «западная шлюха» вернулась обратно домой.
      И вновь Пэйган не смогла сдержаться:
      – А почему ты оставила его? – спросила она.
      – Меня держали в золотой клетке. Его приближенные шпионили за мной, они мне не доверяли. Я была «неверной», и он не мог жениться на мне. Абдулле нужна была жена-мусульманка, которая вновь подарила бы ему наследника. Кроме вероисповедания, мое «экзотическое» прошлое делало меня совершенно неподходящей кандидатурой на роль королевы. Иными словами – я «слишком высоко залетела».
      – Но как только ты ушла от него, он усыновил своего единственного кровного родственника, племянника Хасана, и больше не предпринимает попыток вступить в брак. Последнее время я не встречала ни одного упоминания о нем в колонках светской хроники.
      – Он слишком занят гражданской войной.
      – Нет, Лили, это не гражданская война. Армия Абдуллы воюет с бандами в западных горах Сидона, которых поддерживают коммунисты.
      Лили бросила на собеседницу острый, пронзительный взгляд.
      – Я-то знаю это, но многие действительно не понимают, как сложна политическая ситуация в Сидоне. А вы, кажется, многое знаете об Абдулле?
      – Мы вместе учились в маленьком швейцарском городке. У нас с Абдуллой всегда были славные отношения. – Пэйган решила, что, пожалуй, большего Лили знать не нужно.
      Лили окинула Пэйган быстрым оценивающим взглядом. Она заметила длинные ноги англичанки, скрещенные под столом, небрежные прядки рыжих волос, голубые глаза, красивый твидовый пиджак с торчащим из нагрудного кармана мужским носовым платком из кремового цвета шелка.
      – А что стало с вами после Швейцарии, Пэйган? – спросила Лили.
      – Что-то чудовищное. Я вышла замуж, но оказалось, что муж совсем не любил меня, ему нужны были только деньги. Самбе забавное, что как раз денег-то у меня и не оказалось. Я являлась наследницей имения деда в Корнуолле, но оно было заложено-перезаложено. Роберт так никогда и не простил мне, что я не оправдала его ожиданий. Я подбадривала себя водкой, и только это забвение помогало мне переносить мерзость нашей семейной жизни. В конце концов, я начала пить запоями. – Она задумчиво подняла бокал с шампанским. – Да, ты видишь перед собой бывшего постоянного члена общества анонимных алкоголиков. Уверяю тебя, я многое знаю об унижении, потому что я ответственна за свое собственное унижение. – Она сделала маленький глоток. – Кейт спасла меня. Кейт всегда была моей лучшей подругой, с самой школы. Она взяла меня за руку и не позволила погибнуть окончательно. Я никогда не забуду того, что она для меня сделала.
      Лили, которая так и не притронулась к своему салату из авокадо с семгой, задумчиво произнесла:
      – Во всех вас есть нечто, на что я могу опереться, нечто теплое и сулящее защиту. Я просто физически ощущаю это, когда мы собираемся вместе.
      Пэйган тем временем уже расправилась с жюльеном.
      – Это дружба, – просто произнесла она. – Еще со времен Швейцарии мы помогаем друг другу и в горе, и в радости, и в счастье, и в грехе. «Г-гехе», как выговаривает Максина. Она так и не научилась скрывать свой французский акцент.
      – Только не говорите мне, что Максина знает что-нибудь о грехе!
      – Максина может казаться несколько педантичной, но, уверяю тебя, она прекрасно знает, что такое грех и унижение. Ее муж, Чарльз, находит… трудным противостоять натиску других женщин. Максина чувствовала себя униженной в течение многих лет, пока в один прекрасный день не поняла, что больше не в силах этого переносить. Конец всему. Развод. Джуди срочно вылетела во Францию и имела крупный разговор с Чарльзом. В конце концов ей удалось объяснить ему, что он может потерять, если позволит Максине уйти. И кажется, он это очень хорошо понял. Джуди может быть просто неистовой, если верит, что борется за правое дело.
      – А какой была в юности моя мать?
      – Храброй, как маленький барабанщик, идущий в бой. Ее отец разорился, и потому Джуди решила, что должна преуспеть в жизни во что бы то ни стало. Она всегда очень много работала. И в отличие от нас всех была человеком железной дисциплины. Бедняжка, у нее даже не было времени научиться кататься на лыжах.
      – А мой отец. Каким он был? – Именно ради этого невинного вопроса Лили и пригласила Пэйган на ужин. – Как он выглядел?
      «Проклятье, – подумала Пэйган, – я не сильна во вранье. Но ради Джуди придется выкручиваться».
      – Он был, хм… очень хорош собой. Черные волосы, аквамариновые глаза и отличные манеры. И очень застенчив, как большинство английских юношей. Джуди встретилась с ним, когда он изучал гостиничный менеджмент в «Империале», где она тогда работала. Для нас всех он был, как брат, и мы его обожали, но ему никто не был нужен, кроме Джуди.
      Пэйган не добавила, что, хотя Джуди и симпатизировала Нику, как мужчина он ее совершенно не волновал и между ними никогда ничего не было. Уж если сексуальные чувства женщины не задеты, ничего с этим не поделаешь. Как бы красив, умен и богат ни был мужчина, если химической реакции не происходит, все его достоинства не идут в счет. Ник же действительно с ума сходил по Джуди и, когда уезжал, подарил ей замечательные кольца с бутонами роз от Картье…
      – Джуди говорила, что он был сиротой…
      «Да, черт возьми, именно так она и говорила, – подумала Пэйган. – Это означает, что она не хотела никаких дальнейших расспросов Лили».
      – Он очаровал нас всех, – сказала она вслух. – Потом его призвали на воинскую службу, отправили в Малайю, и вскоре мы узнали, что он убит. Мы были потрясены этой вестью.
      От Лили не ускользнули нотки сомнения в голосе Пэйган и ее старание взвешивать каждое слово. Это было так не похоже на всегдашнюю откровенность англичанки. «Значит, мне предстоит еще кое-что узнать», – подумала Лили, механически стряхивая хлебные крошки со своих белых кожаных брюк.
      – А когда Джуди была студенткой, она… пользовалась успехом?
      – Джуди? Она так много работала, что у нее вряд ли хватало времени на свидания. А почему ты спрашиваешь, Лили?
      «Нападение – лучший метод защиты», – решила леди Свонн.
      «Она бросает мне вызов!» – подумала Лили, чувствуя, как крепкий союз четырех женщин превращается в почти неприступную стену, которую ей, отправившейся на поиски собственного «я», необходимо было преодолеть.
      – Я полагаю, нет сомнений в том, что именно Ник являлся моим отцом? – «Ну, вот, я это произнесла, поздравляю!» – выдохнула про себя Лили.
      – Думаю, что нет, – голос Пэйган был на этот раз тверд и в нем слышались нотки оскорбленного достоинства. Лили поняла, что ей лучше не приставать дальше с расспросами, а Пэйган между тем продолжала: – То, что случилось с Джуди, могло случиться с любой из нас. Мы все опытным путем познавали жизнь, у всех нас первые романы случились в Швейцарии, и мы пытались все наши трудности делить на четверых, так что, Лили, нет ничего удивительного в том, что мы все ощущали за тебя ответственность. Мы были готовы помогать Джуди до тех пор, пока она не обретет собственный дом. Но когда ты исчезла, она все еще получала лишь зарплату секретарши.
      – А как ей удалось начать свое дело?
      – Она работала в области связи с общественностью, а потом Максина убедила ее организовать собственную фирму. В сущности, Шазалль был первым клиентом Джуди. Это оказалось чертовски трудно для Джуди – с ее полным отсутствием опыта, репутации и денег. Она предпочитает сейчас об этом не упоминать, но у нее дважды конфисковывали имущество за то, что она не могла уплатить налог. Она была почти в таком же сложном положении, как исследовательский институт моего мужа на сегодняшний день. – Пэйган решила тоже не упустить того, ради чего приехала в Нью-Йорк. – Мой муж был в таком восторге, когда узнал, что ты готова сделать спонсорский взнос в бюджет Англо-американского института по исследованию раковых заболеваний. Им необходим новый электронный микроскоп.
      Лили сморщила лоб, ощущая свою вину. Она ведь просто заманила Пэйган на этот ужин, пообещав обсудить вопрос о деньгах.
      – Я узнаю у своего агента, не может ли он начать прокат нашего нового фильма с благотворительной премьеры в Нью-Йорке или в Лондоне.
      – А может быть, и там и там? – Пэйган прошла длинный путь с тех пор, как, сгорая от смущения и стыда, решилась начать сбор спонсорских денег в пользу дела мужа.
      – Я сделаю все, что от меня зависит, – пообещала Лили и добавила: – Как жаль, что Максине пришлось вернуться во Францию. Мне бы так хотелось узнать вас всех получше.
      – Ты обязательно узнаешь со временем. Мы и сами редко встречаемся в последние годы, но это не имеет значения.
      – Почему не имеет значения? – спросила Лили, обернувшись в сторону слуги, подававшего омаров.
      – Настоящий друг тот, с кем нет необходимости поддерживать постоянную близость. В наше время дружба между двумя женщинами может длиться дольше, чем брак каждой из них. – Пэйган поддела на вилку кусочек омара. – Конечно, только в том случае, если обе женщины понимают, что в их дружбе могут быть как счастливые моменты, так и тяжелые и что иногда тебе хочется просто убить на месте свою подругу, а ей хочется уничтожить тебя. Настоящая дружба – не статичная величина. Она идет волнами.
      – Но что же привязывает женщин друг к другу?
      – Ну, просто с какими-то людьми ты чувствуешь себя теплее и комфортнее.
      – Но почему? – настаивала Лили.
      – Совместный опыт, понимание, терпимость и многое другое в том же роде. – Пэйган попыталась справиться с клешней омара. – Настоящая дружба такова, каким должен бы быть брак, только почти никогда не бывает. Сегодня мужчины в жизни женщины появляются и исчезают, а женская дружба бывает гораздо более продолжительна. Сейчас, когда браки так неустойчивы и когда идет такая яростная война поколений, женская дружба кажется единственным оставшимся ареалом человеческих отношений.
      – Что вы имеете в виду? – изумилась Лили.
      – Многие связи сейчас переоцениваются и переосмысливаются, потому что ясно: они складываются совершенно не так, как мы ожидали в юности. Вернее, не так, как, нам внушали, они должны складываться.
      – И что же вам внушали?
      – Нас учили, что главная цель в жизни – мужчина. И мы с интересом оглядывались вокруг, ожидая, когда же появится Прекрасный Принц. – Пэйган пыталась отделить от клешней розовые кусочки мяса. – Я надеялась, что после замужества так и буду продолжать жить дальше в розовых очках. И никак не ожидала, что мой Прекрасный Принц окажется зол и коварен. Мы были пионерами, первопроходцами, как многие из тех женщин, кто приехал сюда с первыми поселенцами. – Она вытерла руки о розовую салфетку. – Пионерами в области человеческих отношений, и многие наши проблемы проистекали из непонимания этого простого факта.
      Лили, почти не притронувшись к омару, внимательно слушала Пэйган.
      – Но те пионеры знали, что находятся на вражеской территории, – продолжала леди Свонн. – Они слышали горны войны, и стрелы индейцев со свистом проносились мимо них. Сегодня некоторые из нас находятся под огнем, некоторые живут с кровоточащими ранами, некоторые стали калеками. Но наши шрамы невидимы. И часто люди даже не понимают, что находятся на войне. – Пэйган замолчала и, подозвав официанта, заказала кофе. Потом заговорила вновь. – Конечно, многие пионеры сложили головы. Плоды их подвигов достались следующим поколениям. Это они живут теперь на земле обетованной.
      – Но где же, черт возьми, эта земля обетованная? – воскликнула Лили.
      – Земля, где мужчины и женщины могут быть честны друг перед другом и разделять друг с другом ответственность, где взаимоотношения строятся на честности, а не на лжи, самообмане и страхе.
      – Что вы подразумеваете под страхом?
      – Многие связи строятся на страхе в разных его проявлениях. Страхе, что мать будет строга к тебе, а учитель рассердится, что твой парень тебя бросит, а начальник подпишет твое увольнение, или страхе, что придут русские и убьют тебя. Страхе, что женщина непривлекательна и никогда не сможет выйти замуж, или страхе, что она не сможет себя обеспечить.
      Подумав, Лили произнесла:
      – Значит, все мы пионеры и первооткрыватели, отправившиеся на поиски достойного образа жизни?
      – Надеюсь, что да, – кивнула Пэйган в ответ.
      Песок и камни сыпались в траншею, где нашли себе укрытие американский фотограф и трое сидонских солдат. Еще один снаряд разорвался совсем близко от них. «Следующий нас достанет, – подумал Марк, попытавшись вжать свое длинное стройное тело в горячую землю. – Я не должен паниковать, я не должен паниковать, – повторял он, как заклинание. – Если следующий снаряд нас не накроет, надо будет бежать, а если я поддамся панике, ноги не будут служить мне и тогда я действительно погибну. Я не должен паниковать, я не должен паниковать». Он откинул со лба прядь темных полос и попытался протереть серые, забившиеся пылью от взрыва снаряда, глаза.
      Двое солдат, находившихся рядом с Марком, попытались было перебежать в другое укрытие, но еще один изрыв вернул их обратно. Кусок камня, отлетевший от скалы, задел солдата, и окоп обагрился кровью. Марк поднял фотокамеру и вытер капли крови с объектива. Его губы кровоточили, все лицо было в пятнах от солнечных ожогов; небольшой, слегка курносый нос покраснел и облез.
      Еще один снаряд просвистел над головой, и пули забарабанили по скале. Марк быстро перезарядил аппарат.
      – Даже если меня убьют, мой последний кадр можно будет отправить в печать, – пробормотал он.
      Через несколько секунд дальнее орудие смолкло, двое солдат с офицером спрыгнули в окоп прямо на лежавшие там тела убитых и бросились к орудию. Марк заметил в руках офицера прибор наведения последнего образца. «Да, король Абдулла не на ветер бросает свои нажитые на продаже нефти миллионы», – подумал он. Офицер был собран и деловит, таким могли гордиться во дворце. «Интересно, знает ли этот спокойный и очень профессиональный юноша, что находится во главе отряда самоубийц?» – размышлял Марк. Майор Халид пытался воспрепятствовать тому, чтобы американский фотограф пошел в этот рейд. Своим собачьим чутьем Марк определил, что, пожалуй, майор слишком настойчиво убеждает, что это обычный рейд, в котором для представителя западной прессы не может быть ничего интересного. Марк спорил с майором, утверждая, что он хочет воспользоваться столь редким случаем, что военные действия ведутся днем, а не ночью, когда невозможно снимать. Майор так и не сказал Марку, что отряд был специально послан на позиции с целью отвлечь на себя огонь противника и что он не хочет, чтобы ряды новоиспеченных героев пополнились американским журналистом.
      Марк вновь протер линзы своего «никона» и сфотографировал убитых, которые лежали в грязи, тесно прижавшись друг к другу, подобно двум спящим детям. Оба были залиты кровью, а у того, что поменьше ростом, поперек лица отпечатался след тяжелого кованого сапога. Сосредоточившись на работе, Марк перестал дрожать.
      Он целиком сконцентрировался на том, чтобы изображение получилось как можно четче. Фотографии Марка Скотта можно было передавать во все концы света, и при печати любая деталь оказывалась идеально прорисованной.
      Марк прекратил паниковать, как только он увидел, что ракетная установка выпустила первый снаряд. Люди в окопе пытались сровнять с землей огневую точку противника, смутно осознавая, что для них это единственный шанс выжить.
      Солдат вставил ракету в пусковое отверстие, и офицер склонился над прибором наводки.
      С горы напротив раздался очередной выстрел, и над укрытием вновь пролетел снаряд. Орудие, рядом с которым находился Марк, дало ответный залп.
      Марк навел камеру на сосредоточенные лица военных. У них не было шансов покинуть этот окоп живыми, если только им не удастся уничтожить находящуюся в узкой расщелине огневую точку противника.
      Прогремел еще один выстрел, и на этот раз с горы напротив ответного выстрела не последовало. Офицер приказал дать еще один залп, и опять никакого ответа.
      В знойном воздухе стояли дым и совершенно особенный, характерный только для войны запах пота.
      Теперь Марк боролся с захлестнувшим его чувством торжества точно так же, как час назад боролся с паникой. «Спокойнее, спокойнее. Ради Христа, успокойся, будь осторожен, останься живым». Марк не раз видел, как люди вскакивали в восторге, поверив, что вырвались из когтей смерти, и тут же падали, сраженные вражеской пулей. Противник всегда понимал, что его единственный шанс в подобных ситуациях – чужая беспечность.
      Молодой офицер приказал своим двум оставшимся в живых подчиненным и Марку ползти, используя каждое укрытие, любую расщелину, пока они не окажутся в безопасности с той стороны горы.
      Извиваясь подобно змеям, они пробирались вперед. Когда они были уже достаточно близко от вражеского укрытия, из которого все еще торчал ствол орудия, туда полетела граната.
      Осторожность спасла их. Застонав от боли, из расщелины вниз скатился человек. И тут же Марк услышал, как отчаянно застрочил пулемет.
      – Попытаемся обойти укрытие сзади, – сказал офицер. – Крыша может быть повреждена взрывом.
      Они поползли дальше к другому отверстию в скале и попали в пещеру – одну из многих, соединенных друг с другом лабиринтом прорытых в известняковом грунте ходов. В пещере Марк и его спутники обнаружили обычный ружейный склад бандитов. Около сотни корзин с килограммовыми тротиловыми бомбами, упакованными в целлофановые пакеты, по 24 штуки в каждом. Был еще ящик с взрывателями и корзина с алюминиевыми детонаторами.
      Из-за характерной для Сидона чудовищной жары оружие не ржавело, но ничто не могло предотвратить утечку нитроглицерина, поэтому в любую минуту все содержимое пещеры могло взлететь на воздух.
      – И что только мы беспокоились? – обратился офицер к Марку на гортанном, но совершенно правильном английском. – Одна сигарета могла бы сделать за нас всю работу.
      Это была уже видавшая виды шутка, но для тех четверых, кто уцелел из всего взвода, она показалась верхом остроумия.
      Проникающие через отверстия в скале лучи солнца освещали содержимое пещеры. Марк заметил, что надписи на ящиках были сделаны не только латинскими буквами, но и кириллицей. Он вытащил финский нож – единственное оружие, которое носил с собой, и начал вытаскивать гвозди.
      Ящик оказался полон русскими «минами-сюрпризами». Пройдя глубже в пещеру, Марк обнаружил корзины с автоматами Калашникова, китайскими гранатами и ракетами для установки «Катюша». Вся эта задняя часть пещеры была напичкана советским оружием, и точно так же, как западное оружие у входа, оно находилось в идеальной сохранности. Марк прошел к тому месту, где все еще, в окружении горы камней и трупов, стояло орудие. Все шестеро убитых были одеты в форму американской армии. Один подавал еще признаки жизни, хотя на месте живота у него зияла огромная, заполненная кровью впадина. Его губы скривились в мучительной попытке заговорить. Умирающий пробормотал несколько слов, и Марк по слуху определил, что это не был арабский язык. Человек был темноволос, с оливкового оттенка кожей, но, вглядевшись пристальнее в его почерневшее от боли лицо, Марк понял, что это латиноамериканец.
      – Кубанос? – спросил Марк.
      – Si. Viva… re… revolucion! – пробормотал человек.
      Четверо убитых оказались кубинцами, у одного на шее висел медальон с портретом Кастро. Двое других, несомненно, были арабами. У одного к запястью был привязан молитвенник на арабском языке.
      – Он просил пророка Магомета, чтобы тот научил его руку бить без промаха, – заметил офицер.
      – Наемники? – поинтересовался Марк.
      – Несомненно, – ответил офицер. – Разведка предупреждала нас, что банды, поддерживающие фундаменталистов, оснащены советским оружием. Неудивительно, что вместе с оружием они отправили сюда и людей.
      Офицер приказал оттащить орудие вниз по склону. Потом в расщелину бывшего укрытия полетела граната и все внутри затянуло дымом.
      Когда стемнело и зажглись первые звезды, все четверо вошли в ближайшую деревню. На этот раз предосторожности оказались излишними: в деревне был расквартирован отряд королевской армии. Трех военнослужащих и Марка препроводили в штаб-квартиру. Им навстречу вышел юноша в светлом костюме и предложил миску с финиками. Марк устало отодвинул еду.
      – Вы будете есть! – раздраженно обернулся к нему офицер. – Пока вы с нами, вы находитесь в моем распоряжении и будете пить и есть, когда я вам прикажу!
      Марк извинился. Он действительно забывал обо всем на свете, когда работал, а уж о еде тем более. Его первой заботой было сделать хороший кадр, второй – остаться в живых.
      – А теперь мы ляжем спать, – заявил офицер, и Марк послушно растянулся на грязном полу хижины.
      На рассвете в деревню прибыл майор Халид, и американскому фотографу предложили место в грузовике, заполненном ранеными. «Веселенькое предстоит путешествие!» – подумал Марк. Потом, к его удивлению, в кузов грузовика влезли две крестьянки, обе в черных паранджах. Они несли на руках девочку лет семи, ноги которой были крепко спеленуты бинтами, как у египетской мумии. Ее, по всей видимости, лихорадило: глаза были воспалены, щеки горели.
      Когда грузовик подъехал к госпиталю, Марк стал помогать заносить раненых в здание. А когда, закинув сумку с аппаратурой за плечи, он уже собрался было уходить, его задержали.
      – Идите сюда скорее, – схватив Марка за руку, выпалил санитар. – Надо сделать снимок.
      Марк отправился вслед за санитаром по длинному госпитальному коридору. Рядом с комнатой, куда относили раненых, стояла, заложив руки в карманы белого халата, худая седоволосая женщина.
      – Вы журналист? – спросила она.
      – Именно.
      – Где вы публикуете свои фотографии?
      – В «Тайм», «Ньюсуик», во многих европейских журналах. Мое агентство рассылает снимки по всему миру.
      – Тогда я хочу, чтобы вы сфотографировали эту девочку. Причем без ведома ее матери, иначе она запретит.
      Вместе с женщиной-врачом Марк прошел в небольшую комнату, где на носилках лежала девочка. Живот ее вздулся, как у беременной. Сестра стала осторожно снимать бинты, стягивающие ноги. Марк не задавал никаких вопросов. По решительному тону врача он понял, что ему предстоит увидеть нечто важное. Он молча приготовил аппаратуру к съемке. Врач сделала инъекцию в худенькую руку девочки, и та впала в забытье.
      Когда бинты были сняты, Марк увидел, что между ножками девочки сочатся гной и кровь. Ее нежные юные гениталии были обмазаны какой-то коричневой пастой, напоминавшей по фактуре жеваную траву.
      Одна из нянечек стала медленно лить воду на зловонную массу, а другая осторожно раздвинула ноги девочки.
      Ее наружные половые органы были утыканы длинными шипами акации, скрепленными черным шнурком. Когда пасту и сгустки крови окончательно отмыли, Марк увидел, как из крошечного отверстия, оставленного в зашитой ткани, стекает зеленый густой гной. Сестра быстро разрезала идущий через шипы шнурок, пинцетом убрала с шипов разрезанные куски, потом аккуратно, один за другим, стала вынимать шипы. Марк фотографировал. Последнее, что он увидел, – это искалеченные гениталии девочки, из которых, когда вынули последние шипы, потоком хлынули кровь и гной. Потом Марк упал в обморок.
      Он открыл глаза в лазарете, нагнулся над стоящей возле кровати миской, и его вырвало остатками вчерашнего молока и фиников. Увидев, что он пришел в себя, к нему подошла врач.
      – Что они сделали с этой девочкой? Это самое страшное зрелище, которое я когда-либо видел.
      – Они приготовили ее к супружеской жизни. – Врач не могла скрыть ярости. – Так поступают во многих африканских и в самых примитивных арабских государствах. Они совершили обрезание. Специально искалечили ее гениталии, вырезав клитор: жена, которая не получает наслаждение от секса, не будет изменять своему мужу.
      – Но кто это сделал?
      – Скорее всего, деревенская акушерка с помощью обычной бритвы. А мать и сестры держали девочку. Конечно, об анестезии и речи не шло. Затем на рану положили землю и пепел, чтобы остановить кровь. Потом, как вы видели, они зашили ее с помощью шипов и бечевки, оставив крошечное отверстие для мочи и менструальной крови. Они перебинтовали ноги так, чтобы девочка не могла ими пошевелить.
      – А почему у нее так раздут живот?
      – Он раздулся от темной, с отвратительным запахом крови.
      – Что же случается после того, как она выходит замуж?
      – А вы как думаете? Муж «вскрывает» ее кинжалом, а потом носится по деревне, демонстрируя всем окровавленное лезвие – доказательство того, что была произведена дефлорация. Стоит ли говорить, что женщина испытывает чудовищную боль во время соития, а если «вскрытие» не было тщательным, то при рождении ребенка она просто лопается, как арбуз.
      – А их всегда… оперируют в столь юном возрасте?
      – Да. Причем, чем раньше это делается, тем больший вред «операция» наносит ребенку.
      Марк вновь почувствовал острый приступ тошноты и склонился над миской.
      – Что, вы полагаете, я должен сделать с фотографиями?
      – Для нас важно, чтобы люди на Западе узнали о том, что здесь происходит. – Врач сняла очки в тяжелой роговой оправе и протерла уставшие глаза. – Я делала доклад на комиссии ООН, занимавшейся вопросом дискриминации женщин в регионе Персидского залива. Однако доклад проигнорировали. А как вы сами знаете, одна фотография стоит тысячи слов. Я вижу девочек в таком же состоянии, как эта, каждый месяц, а то и чаще. – Она вздохнула. – Но правительство Сидона делает вид, что такой проблемы просто не существует. И все же им не удастся проигнорировать появление фотографии в американской прессе. И давление с Запада заставит сидонское правительство принять меры.
      – Вы имеете в виду короля Абдуллу?
      – Нет. Департамент здравоохранения утаивает от него информацию. Я думаю, что многие из прозападных реформ Абдуллы здесь очень непопулярны.
      Марк вдруг почувствовал прилив огромной симпатии к этой женщине-врачу. Жалость ко всем страдающим на этой земле была движущей силой его жизни. Сколько бы трупов он ни сфотографировал, сколько бы его друзей ни пропали в районе боевых действий, Марк в глубине души оставался все тем же подростком-идеалистом, который десять лет назад убежал из дома, чтобы собственными глазами увидеть войну.
      – Перед тем как уехать из Сидона, мне предстоит снимать короля Абдуллу. Я постараюсь показать ему эти фотографии.
      Взгляд доктора за плотными стеклами очков выражал благодарность и надежду.
      Глядя вперед через лобовое стекло боевого вертолета, Марк увидел на горизонте Семиру. Политическая столица Сидона проступала ярким белым пятном на фоне зеленой равнины, простиравшейся у берегов единственной в Сидоне реки.
      Когда вертолет пролетал над белыми куполообразными крышами, Марк видел, как другие вертолеты – принадлежащие королевской охране – кружат над дворцом. Несмотря на то, что сам майор Халид остался в районе боевых действий, ему удалось организовать встречу Марка с Абдуллой. Это было крайне для него важно: фотографии Марка стали неопровержимым свидетельством того, что части Халида провели очень успешную и крайне важную для стратегических планов командования операцию.
      В сопровождении двух гвардейцев Марк прошел в королевскую приемную. Абдулла поднялся ему навстречу из-за изящно инкрустированного стола.
      – Салям алейкум.
      – Алейкум а салям. – Король предпочитал это простое выражение дружбы, мира и добрых намерений. Как четырнадцатый по счету правитель своей страны, он уже самим фактом своего рождения заслужил право на это приветствие. – Разведка доложила мне, что вы были с майором Халидом в районе восточного предгорья и что вы – один из немногих оставшихся в живых после наступления на позиции бандитов. Позвольте мне взглянуть на ваши снимки.
      Кто-кто, а Марк-то уж знал, что сам майор Халид не имеет ни малейшего отношения к успеху операции. Вздохнув, он стал раскладывать фотографии на шикарном французском столе.
      Марк протянул королю специальное увеличительное стекло, и тот склонился над фотографиями.
      – Это потрясающие свидетельства того, что такое война в Сидоне! Вы очень храбрый человек, господин Скотт. – Он еще раз взглянул на снимок, запечатлевший склад с советским оружием. – Поскольку каждый недовольный в нашей стране называет себя коммунистом, мы не были уверены в том, что Советский Союз оказывает бандитам военную помощь. Правда, разведка доносила нам об этом, но конкретных доказательств не было. Теперь с вашей помощью страна получила необходимые доказательства. Благодарю вас!
      Марк понял, что благоприятный момент настал.
      – Ваше Величество, я хотел бы показать вам еще несколько фотографий.
      – Конечно.
      Марк быстро собрал разложенные на столе снимки, а на их место положил фотографии искалеченной девочки.
      Абдулла молча смотрел на воспаленное лицо девочки и ее кровоточащие гениталии, потом коротко и отрывисто спросил:
      – Кто совершил это зверство? Кто из солдат за него ответствен?
      По лицам охранников Марк понял, что они были в курсе того, в чем дело. Но Абдулла заблуждался искренне.
      – Ваше Величество! К сожалению, за это зверство ответственны не бандиты. То, что вы видите, – результат операции, проведенной на половых органах девочки по просьбе ее собственной матери. Меня попросил сделать эти снимки врач из госпиталя в Динаде.
      Сохраняя внешнее спокойствие, Абдулла опустился в кожаное кресло, предложил Марку сесть и рассказать все, что ему известно об этой варварской традиции. Он записал в блокноте имя врача и потребовал, чтобы охранники немедленно вызвали к нему министра здравоохранения. Король взглянул на самого молодого из находившихся в комнате офицеров.
      – Вы знали об этом обычае?
      – Да, Ваше Величество. – Офицеру не удалось скрыть дрожь в голосе. – Но эта традиция соблюдается лишь в самых примитивных крестьянских семьях…
      – Девяносто пять процентов нашего населения – простые примитивные крестьяне, – голос Абдуллы все еще казался спокойным, но глаза уже метали молнии. – Почему мне никогда об этом не докладывали? Намеренно скрывали факты? И что заставляет людей идти на подобные зверства?
      – Исключительно суеверие, – ответил офицер. – Но исламские фундаменталисты одобряют эти обычаи. И хотя в Коране подобная практика не упоминается, некоторые из ученых комментаторов Закона находили эту традицию весьма похвальной.
      – Если бы только Аллах мог защитить нас от зла, творящегося его именем! – вздохнул король и вновь обратился к Марку: – А что вы намерены делать с фотографиями?
      – Предложу «Тайм». Они, конечно же, опубликуют фотографии, ставшие доказательством советского вмешательства.
      – А с этими? – Абдулла указал на фотографии девочки.
      – Тоже предложу в «Тайм». Но на сей раз они могут отказаться. Снимки слишком шокирующи.
      Абдулла кивком головы дал понять, что разделяет мнение Марка.
      – Понимаете, в чем мои трудности? Я могу отдать приказ, чтобы подобная практика прекратилась, и женщины мне повинуются. Тридцать лет назад никто в Си-доне не смел отремонтировать собственный дом или покинуть деревню без разрешения короля, и простые люди до сих пор подчиняются королевским приказам, не размышляя. Проблема не в простых людях. Проблема в том, что, если я совершу авторитарный жест, фанатики используют это, чтобы спровоцировать бунт. Нужно создать впечатление, что, запрещая чудовищный обычай, я лишь подчиняюсь чужой воле, а не навязываю людям свою.
      – То есть вы хотите, чтобы западная пресса повлияла на формирование общественного мнения?
      – Точно так же, как западные политики, ученые и дипломаты… Вы никогда не устраивали выставки своих фотографий в каких-либо галереях, мистер Скотт?
      – Устраивал. Я работаю с галереей Анструтера в Нью-Йорке.
      – Тогда, пожалуйста, организуйте выставку этих фотографий. Мы, конечно, оплатим все расходы. Наше посольство свяжется с вами, когда вы вернетесь в Нью-Йорк.
      Очень тихо боковая дверь в комнате приоткрылась. Король обернулся. Два карих нервных глаза выглядывали из-за двери. Потом в комнату вошел двенадцатилетний мальчик. На нем была изящнейшим образом выполненная белая военная форма. Абдулла подумал, что его племяннику подобало бы входить в комнату, как входят принцы, а не проскальзывать, подобно слуге.
      – Простите, что побеспокоил вас, дядя. Но я думал, что вы уже закончили. – Принц Хасан два часа простоял под дверью, раздираемый противоречивыми чувствами: любовью к дяде и страхом перед ним и его охраной. А кроме того, ужасом перед королевским троном, который ему предстояло наследовать.

      – Не будешь ли ты добр открыть дверь, Циммер? Это, наверное, горничная с моим платьем. – Лили, как всегда, плескалась под душем. Циммер заглянул в ванную комнату. Он был режиссером всех лучших фильмов с участием Лили, в том числе и скандальной ленты «Кью», сделавшей из актрисы звезду международного класса.
      – Когда ты будешь готова, дорогая, твоему взору представятся маленькие джунгли.
      – Проверь только, не болтается ли там на дереве какой-нибудь маленький журналист?
      Как только весть о ее разрыве с Симоном Пуаном стала достоянием публики, Лили вновь атаковала пресса.
      «Слава Богу, – подумал Циммер, – что никому так и не удалось докопаться до истинной причины разрыва. Впрочем, это вообще удается крайне редко».
      Лили прошла из ванной в роскошную гостиную, запахнувшись в белый купальный халат и обмотав вокруг мокрой головы золотистое махровое полотенце. Осторожно она приблизилась к великолепному, размерами напоминающему клумбу, букету орхидей. На шелковый шнур, скреплявший эти неестественно прекрасные цветы, был подвешен небольшой сверток.
      Лили открыла крошечный футляр и извлекла оттуда алую коробочку для драгоценностей. А когда приподняла крышку, в лучах скудного ноябрьского солнца вдруг заиграли всеми цветами радуги изумительные, небесно-голубого цвета бриллиантовые серьги.
      Растянувшийся на абрикосового цвета софе возле камина Циммер одобрительно прищелкнул языком.
      – Это уже третье подношение за неделю. Теперь у тебя полный комплект – подарок, сделанный мадам Помпадур к ее тридцатилетию и проданный на аукционе в Монте-Карло месяц назад. Трудно упрекнуть Спироса в том, что он не старается.
      – Заткнись, дорогой. – Лили послала щуплому маленькому человеку воздушный поцелуй и положила алую коробочку на кофейный столик. – Ты же знаешь, Спирос Старкос добивается меня только потому, что я была любовницей его брата. Я – еще одна часть старой империи, которую необходимо аннексировать. – Лили туже затянула белый кушак на талии. – И учти, Циммер, я не позволю тебе втянуть меня в очень престижный, но крайне неприятный для меня роман только для того, чтобы сделать твою будущую картину чуть более прибыльной.
      – Однако немногие женщины могли бы отказать человеку, столь богатому и могущественному, как Спирос Старкос.
      – Меня не волнует могущество и богатство. После Симона я хочу тишины и покоя. Я хочу, чтобы меня оставили одну. Неужели ты не понимаешь? – Лили присела на краешек софы и стала расчесывать непросохшие еще волосы. – Старкос – это всего лишь еще один мужчина, преследующий меня в угоду каким-то причудам собственного воображения. Для меня все равно – быть ли объектом преследований Старкоса, или какого-нибудь фотографа, или тех сумасшедших, которые пишут мне непристойные письма. Для них я не человек, а сказочная богиня секса. И важны только их собственные переживания по моему поводу. То, что чувствую я, никого не волнует.
      – Спирос сразу узнал об отъезде Симона в Париж и начал атаки, чтобы кто-нибудь до него не захватил позиции.
      – Именно так, Циммер. – Лили запустила пальцы в его светлые кудрявые волосы. – Я – заяц, которого травят. Я – добыча. Это кошмар моей жизни, расплата за успех.
      – Но в общем и целом это очень лестно, Лили. – Циммер шутливо простер к ней руки в мольбе о благоразумии. – Ты тоскуешь по любви, Лили, в этом была и остается твоя проблема. Но ты не выносишь, когда в тебя «влюбляются» просто потому, что интеллектуально и духовно ты стоишь на несколько ином уровне, чем другие «богини секса». Ты не хочешь гипнотизировать мужчин и стремишься к нормальным человеческим отношениям вместо похоти, тебе необходимо душевное тепло, а не жар страсти.
      – Вот именно. – Она откинула назад волосы. – Моя сексапильность, или как там это называется, не приносит самой мне ничего, кроме зла.
      – Ну, зато со мной ты можешь не думать об этом, дорогая.
      – Да, но даже ты не способен вообразить, насколько все это меня угнетает. Ты думаешь, я преувеличиваю, а я действительно иногда всерьез задумываюсь, сможет ли кто-нибудь когда-нибудь полюбить просто меня саму, как любила Анжелина, а не околачиваться возле меня, загипнотизированным славой или в надежде извлечь из наших отношений какую-то выгоду. На свете так много любителей звезд, Циммер, которым важно затащить меня в постель, чтобы потом рассказывать направо и налево, как он переспал с Лили. Или таких, которые моим именем надеются сделать свои дела. Вот почему для меня так важно, чтобы у нас с матерью сложились нормальные отношения.
      Заглянув в глубокие, темные глаза актрисы, Циммер подумал, что он бы, пожалуй, не бросил камень в того, кто не может устоять перед ее красотой.
      – И именно поэтому ты отказываешься от нового фильма? Поэтому, вместо того чтобы заниматься карьерой, ты без дела шатаешься по Нью-Йорку, отвергая все роли, которые Свифти и я тебе предлагаем?
      – Да. Именно поэтому.
      – Я не хочу давить на тебя, Лили, но прошу – подумай еще раз. Мистингетт – исключительная роль. Это Мэрилин Монро двадцатых годов, весь Париж был влюблен в нее, а ее ноги стали предметом многих тостов, произносимых в Европе.
      «И у тебя, Лили, едва ли не лучшие в мире ноги», – подумал Циммер, но вслух предпочел этого не говорить.
      – «Лучшие ноги в шоу-бизнесе» станет самым грандиозным мюзиклом года. Шик! Блеск! Кордебалет! Девочки в перьях! И, по всей видимости, Ричард Джиэр даст согласие сыграть молодого Мориса Шевалье.
      – Ты еще не начал снимать, а мне уже ясно, что в смету вы не уложитесь. – Она бросила бриллиантовые серьги обратно в коробочку и швырнула ее Циммеру.
      – Куда их деть, в сейф? – поймав подарок Старкоса одной рукой, кротко спросил он.
      – Да. Если у нас уже полный комплект, то я верну драгоценности Спиросу сегодня вечером.
      – Боже! Если бы ты знала, как я ненавижу женщин, которые слишком горды, чтобы принимать драгоценности. И зачем, скажи на милость, ты собираешься вечером встречаться со Старкосом, если намерена ему отказать?
      – Я хочу сказать «нет» вежливо.
      Лили и Старкос сидели в отдельной ложе, почти не разговаривая друг с другом и время от времени поглядывая на сцену, где принц Альбрехт вел пластический диалог с мстительными духами дев.
      – Почему вы решили поговорить со мной именно здесь? – мрачно усмехнулся Старкос.
      – Потому что я не хочу говорить на публике.
      На самом же деле Лили казалось, что здесь она будет чувствовать себя более уверенно, чем, скажем, на яхте Старкоса или в его личном самолете, мчащем их на принадлежащий ему остров, где бы Спирос в течение нескольких дней подряд пытался ее «урезонить».
      – Спирос, я очень польщена вашим вниманием, но мой ответ – «нет». – Голос Лили звучал в меру взволнованно. – Вы очень добры, но я не могу принять от вас эти драгоценности.
      Внизу танцовщицы в белых балетных пачках неумолимо надвигались на принца, едва касаясь ногами сцены, изображавшей заброшенное кладбище.
      – Только не благодарите меня, Лили. Я хотел бы дать вам все, что вы пожелаете. – Он притронулся к ее нежной руке своими костлявыми пальцами, и Лили подумала, что вряд ли кому-нибудь сможет доставить удовольствие прикосновение такой клешни.
      Пепел с сигареты Старкоса упал на темно-красный ковер.
      – Я осторожный человек, Лили. И я взвешиваю все свои решения. Что вы хотите от меня взамен на ваше согласие?
      Лили посчитала, что этой сцене пора уже и закончиться.
      – Сколько раз можно повторять вам одно и то же, Спирос? – раздраженно прошептала она. – Единственное, чего я хочу от вас, это чтобы меня оставили в покое. Пока я завишу от какого-либо мужчины, я не научусь справляться с жизненными проблемами сама.
      – Извините меня, но это чушь. Если вы не хотите меня видеть, значит, у вас есть кто-то другой.
      Лили сокрушенно покачала головой, и ее жемчужные серьги блеснули в свете софитов.
      – Вы, мужчины, никак не хотите поверить, что, если женщина говорит «нет», это означает «нет». – Она наклонилась вперед. – Единственный «другой» в данном случае – я сама. Неужели вы не чувствуете, что я просто растеряна. Я не знаю сейчас, кто я, откуда, куда иду. Что я хочу и что мне надо сделать… Я нашла свою мать, и это начало моего собственного становления. А теперь я хочу, чтобы меня оставили одну и я смогла бы его продолжить. Вот и все. Поэтому я и не желаю никого видеть рядом с собой.
      – Хотите побыть одна? Ну, в течение суток, возможно. – Раздраженно он затушил сигару о белую хризантему, украшавшую частную ложу.
      «Старкос – старая отвратительная рептилия, – размышляла Лили, сидя в белом „роллс-ройсе“ судовладельца. – И как только два брата могут быть столь похожи и в то же время, кажется, не иметь друг с другом ничего общего.» И у Джо, и у Спироса были выразительные темно-карие глаза и жесткая деловая хватка. Но Спирос не обладал и сотой долей присущих брату жизненной энергии и обаяния. Неожиданно Лили почувствовала, что Старкос готов наброситься на нее, и осознала, что заперта в салоне его великолепного автомобиля, как в тюрьме. Она запаниковала, вспомнив рассказы о том, что если греческий миллионер встречает женщину, которая ему нравится, то пытается совокупиться с ней тут же на месте.
      Спирос был крепко сложен, резок в движениях, мускулист. Он уже стягивал с груди Лили расшитую бисером белую шифоновую блузку. Бусинки бисера посыпались на сиденье, а жесткие руки Старкоса коснулись сосков.
      Она бросила отчаянный взгляд на шофера. Нет, оттуда спасение прийти не может. Каким-то образом ей удалось стряхнуть с себя руки миллионера.
      – Мне нет нужды насиловать тебя, – пробормотал Спирос. – Все равно ты достанешься мне. Я буду заботиться о тебе лучше, чем Джо. Ведь когда он погиб, ты осталась без гроша, не так ли? А я дам тебе все, что ты пожелаешь. Твое место на моей яхте «Персефоне» – вдали от суеты и каких бы то ни было забот. Если только вздумается пройтись по магазинам. – Он вновь потянулся к ее груди, и на этот раз Лили не стала противиться. Она поняла, что борьба только раззадорит Спироса, и тогда он действительно ее изнасилует. Теперь все мысли Лили сосредоточились на том, чтобы выбраться из «роллс-ройса».
      – Спирос, ты можешь взять меня силой, а можешь дать мне время. Сегодня… неподходящий день месяца.
      Его немигающий черепаший взгляд, казалось, пытался пронзить Лили насквозь. Она поднесла свои губы к губам Старкоса и остаток пути провела в объятиях миллионера.
      С облегчением вздохнув, Лили поднялась по ступенькам отеля и, прикрыв разорванную блузку шарфом, подошла к дежурным и протянула им коробочку с серьгами.
      – Не будете ли вы так добры переслать это анонимно на адрес леди Свонн?
      Ничто не сможет раздражить Спироса больше, чем мысль о том, что его подарки были пожертвованы на благотворительные нужды.
      Обнаженная, Лили стояла в ванной комнате и сердито рассматривала в зеркале свою грудь, на которой уже стали проступать синяки от объятий Старкоса. Она вспоминала, как очень рано, едва ей исполнилось двенадцать, ее тело уже начало созревать. Как она была смущена, когда заметила, что грудь начала расти. Девочки всегда очень обеспокоены своей формирующейся грудью: то она слишком большая, то слишком маленькая. Но какой бы ни была, она всегда привлекала к себе внимание. Лили вспомнила, как ненавидела она тот интерес, который начали проявлять к ней мужчины бедного парижского квартала, в котором она росла. И даже ее приемный отец, месье Сардо, украдкой разглядывал сквозь пенсне ее тело, когда Лили возвращалась домой из школы.
      Начиная с шести лет ее существование стало нагромождением катастроф, цепью несчастий, предотвратить которые она была не властна. Лили была одной из жертв жизни, пока не поняла могущества собственного тела, своей упругой плоти.