1

Стоял теплый октябрьский вечер 1978 года. Вдали в сгущавшихся сумерках сверкали огнями небоскребы. Из окна своего лимузина Максина смотрела на привычный силуэт Нью-Йорка. Она специально выбрала этот маршрут, чтобы лишний раз полюбоваться открывающимся отсюда видом. И вот теперь «Линкольн-Континенталь», комфортабельный, бесшумный и респектабельный, безнадежно застрял в пробке на мосту Триборо. Ничего, думала она, до встречи еще уйма времени. К тому же вид заслуживал того, чтобы им полюбоваться, — море огней выглядело отсюда так, будто по небу рассыпали бриллианты.

Ее аккуратно свернутое соболье манто лежало рядом с темно-бордовой, крокодиловой кожи, шкатулкой для драгоценностей. Рядом с шофером и сзади, в багажнике, были уложены девять кожаных чемоданов, таких же темно-бордовых, и на каждом из них были выгравированы золотом миниатюрный герб и инициалы «М. де Ш.». Максина была легка на подъем, но ее поездки обходились в сумасшедшие суммы и обычно оплачивались не из ее кармана. Она не привыкла задумываться над тем, какое количество багажа разрешается провозить бесплатно. Если об этом заходила речь, она пожимала плечами и говорила, что любит комфорт. И поэтому в одном из чемоданов ее обязательно сопровождали простыни из розового шелка, особая, слабо набитая подушка и шаль, в какую заворачивают грудных младенцев — мягкая и нежная кружевная паутинка — и которую она использовала вместо ночной кофточки.

Чемоданы по большей части были заняты одеждой, аккуратно, даже артистически уложенной и проложенной между собой тонкими листами хрустящей упаковочной бумаги. Один из чемоданов, однако, скрывал в своих бордовых кожаных недрах все необходимое для дорожного кабинета. Еще в одном была походная аптечка, в изобилии снабженная таблетками, пилюлями, мазями, промываниями, примочками, ампулами, одноразовыми шприцами для витаминных инъекций и всевозможными свечками, употребление которых во Франции считается обыденным делом, а в англосаксонских странах вызывает неодобрение. Максина пыталась как-то раз купить шприц в Детройте — Mon Dieu[2], что тут было! Они там совершенно не понимают разницы между каким-нибудь наркоманом и французской графиней! За своим телом надо следить, другого у вас не будет, и потому стоит быть очень требовательным к тому, что вы на него надеваете и что запихиваете внутрь. Максина не считала возможным набивать свой желудок дрянной пищей только из-за того, что оказалась в данный момент на высоте тридцати пяти тысяч футов над уровнем моря. И пока другие летевшие из Парижа пассажиры первого класса пыхтели над скверно приготовленным обедом из шести блюд, который был предложен в самолете, Максина отведала из него лишь чуть-чуть икры (не притронувшись, однако, к тосту) и выпила бокал шампанского, предварительно удостоверившись, что хотя и не марочное, но производства «Моэ» — фирмы солидной и заслуживающей доверия. После чего из замшевой дорожной сумки была извлечена небольшая белая пластмассовая коробочка, в которой лежала серебряная ложечка, баночка с йогуртом домашнего изготовления и крупный сочный персик из собственной теплицы.

После еды, когда остальные пассажиры занялись чтением или погрузились в сон, Максина достала свой миниатюрный диктофон, изящную золотую ручку и большую дешевую амбарную книгу, между страницами которой были заложены листы копировальной бумаги. На диктофон наговаривались указания и распоряжения секретарше, а в амбарную книгу заносились записи телефонных разговоров, наброски писем, проекты деловых бумаг. И если первая страница и отсылалась кому-нибудь как письмо или иной документ, то у Максины всегда оставался второй экземпляр. Максина была человеком хорошо организованным, притом у нее это получалось естественно. Она считала, что предела организованности не существует, не выносила суеты и безалаберности и могла работать только при условии, что в делах царил порядок. Порядок она любила, пожалуй, даже больше, чем комфорт.

Когда мадам графиня собиралась в очередную деловую поездку, то бюро, через которое она бронировала билеты и гостиницы, автоматически заказывало ей во всех городах по маршруту секретаршу, владевшую английским и французским языками. Иногда Максина брала с собой собственную секретаршу, но ее постоянное присутствие было не всегда удобно — все равно что носить на шее пару коньков. Кроме того, проработав у Максины почти двадцать пять лет, секретарша могла теперь следить за порядком дома в отсутствие самой Максины, присматривая за всем: от того, как одеты и ведут себя сыновья, до состояния винограда в саду и того, во сколько и с кем возвращается домой месье граф.

Мадемуазель Жанин относилась к этим обязанностям с большим рвением и энтузиазмом и докладывала обо всем хозяйке преданно и подробно. Она прилежно и добросовестно трудилась в замке Шазалль с 1956 года, сверкая отраженным светом в лучах славы и успеха Максины. Когда двадцать два года тому назад она начинала работать в семье Шазалль, Максине было всего двадцать пять лет и она только-только открыла замок для туристов, превратив его в сочетание гостиницы, расположенной в памятнике архитектуры, музея и парка с аттракционами. О существовании «Шазалльского шампанского» тогда еще не слышал никто, кроме местных жителей. Мадемуазель Жанин суетилась вокруг Максины, заботилась о ней и приставала к ней со всяческими пустяками еще с того времени, когда три сына Максины были грудными детьми, и теперь жизнь без семейства Шазалль показалась бы ей пустой и невыносимо скучной. Она уже чувствовала себя почти что членом семьи. Почти — но не совсем. Их разделяли и будут разделять всегда невидимые, но нерушимые классовые барьеры.

Максина была в чем-то сродни Нью-Йорку — столь же деловая и сноровистая, тоже способная очаровать кого угодно. Вот почему она любила быстрый ритм жизни этого города, любила ньюйоркцев за то, как они работают — четко, споро, энергично, независимо от того, подают ли они гамбургеры в кафе, убирают ли мусор с тротуара или же где-нибудь на солнечном углу улицы выжимают вам за полдоллара сок из свежего апельсина. Ей нравились эти умеющие быстро соображать люди, их живые шутки. Она даже считала — правда, не высказывая этого вслух, — что ньюйоркцы умеют ничуть не хуже французов наслаждаться всеми радостями жизни, но при этом лишены той грубости, что присуща французам. Ей было легко и в обществе нью-йоркских женщин. Максине доставляло огромное удовольствие наблюдать за теми из них, что занимали руководящие посты, как если бы они были существами из какого-то другого мира. Хладнокровные, вежливые, безупречные во всем, эти женщины постоянно жили и работали в атмосфере безжалостного соперничества: схваток за власть, погони за деньгами, борьбы за чье-то место. Как и они, Максина тоже обладала колоссальной способностью к самодисциплине, но в свои сорок семь лет гораздо лучше их разбиралась в людях и человеческих отношениях. Если бы дело обстояло иначе, она бы не отправилась в эту поездку, целью которой была встреча с Лили.

Ох уж эта грязная потаскуха! Хотя деньги гребет лопатой.

Но Максину, безусловно, заинтриговало то предложение, которое сделала ей Лили. Движимая отчасти чувством любопытства, она и согласилась пересечь Атлантику. Максина снова и снова спрашивала себя, согласится ли она принять ту работу, что была ей предложена. Максине казалось раньше, что Лили — которой должно быть теперь что-нибудь около двадцати восьми лет — больше никогда в жизни не захочет ее увидеть. Максина до сих пор, хотя уже прошло много лет, помнила то выражение боли и настороженности, что сверкало в огромных каштановых глазах смутьянки, которую пресса окрестила тигрицей Лили.

Она была просто поражена, когда раздался телефонный звонок и в трубке послышался этот низкий, чувственный голос, звучавший удивительно смиренно. Лили приглашала Максину приехать в Нью-Йорк, заняться дизайном ее новой двухэтажной квартиры, расположенной в доме у южной части Центрального парка. Лили хотела, чтобы ее новое жилище стало чем-то необыкновенным, чтобы о ее квартире заговорили все в городе; она знала, что Максина сможет придать ее дому такой вид, который сочетал бы всестороннюю элегантность и вдохновенный стиль. Лили не собиралась останавливаться ни перед какими расходами: сколько понадобится на отделку квартиры, столько она и даст. А кроме того, она оплачивала приезд Максины в Нью-Йорк независимо от того, согласится ли в конце концов Максина взяться за предлагаемую ей работу.

Высказав все это. Лили немного помолчала, а затем добавила голосом кающейся грешницы:

«Мне бы очень хотелось, чтобы у вас прошли все неприятные воспоминания о том, что было в прошлом. Меня уже столько лет мучит совесть. Я готова сделать что угодно, лишь бы между нами был мир».

За этим извинением последовала продуманная пауза, после чего разговор снова возвратился к работе, которой занималась Максина. «Я слышала, вы только что закончили замок Шоуборо, — сказала Лили, — и слышала о той поразительной работе, которую вы проделали для Доменика Фрезанжа. Наверное, это прекрасно — обладать таким талантом, как у вас, спасать от разрушения исторические здания, памятники архитектуры, вновь делать их красивыми и комфортабельными, чтобы они еще долго служили людям. Ведь это же наследие всего мира…»

Максина давно уже не была в Нью-Йорке одна, просто чтобы прокатиться и отдохнуть, поэтому в конце концов она согласилась приехать. Лили попросила Максину никому не говорить об их предстоящей встрече до тех пор, пока она не состоится. «Знаете, пресса совершенно не дает мне проходу», — объяснила она свою просьбу. И это было действительно так. Со времени Греты Гарбо не было другой такой кинозвезды в мире, чья личность столь интриговала бы публику.

Лимузин потихоньку пополз вперед, и Максина бросила взгляд на свои бриллиантовые часики: до половины седьмого, когда должна была состояться встреча, оставалось еще много времени. Максина редко проявляла нетерпение. Она не любила опаздывать, но исходила всегда из того, что все другие непременно опаздывают. Такова современная жизнь — ни на кого и ни на что нельзя положиться. Если еще не поздно было исправить положение, Максина обычно добивалась этого еле заметной полуулыбкой и взглядом, сочетавшим таинственное очарование и замаскированную угрозу. Если сделать было уже ничего нельзя, она просто складывала руки на груди и невозмутимо принимала очередное проявление la loi de Murphy[3].

Она случайно поймала свое отражение в зеркале заднего вида и наклонилась вперед, приподняв подбородок над мягким кружевным жабо и поводя им из стороны в сторону. После операции прошло всего пять недель, однако маленькие шрамы перед ушами уже исчезли. Вильсон сработал великолепно, и все обошлось лишь в тысячу фунтов, включая анестезиолога и счет за пребывание в лондонской клинике. Не было никаких натяжений, не было и ощущения, будто что-то мешает возле уголков рта или глаз. Она выглядела здоровой и яркой женщиной, помолодевшей на пятнадцать лет. Во всяком случае, сорок семь ей бы никто не дал. Такие операции надо делать, пока еще молода, тогда их никто не заметит; а если даже и заметит, то толком не поймет, в чем дело. Если подумать, в наше время никогда не увидишь мешков под глазами у актеров или актрис, которым уже за тридцать. Никто не обратил внимание на ее отсутствие: в клинике она пробыла всего четыре дня, а потом провела десять дней в Тунисе, где скинула семь фунтов, что доставило ей дополнительное удовлетворение. Максина просто не могла понять, почему некоторые, чтобы сделать обычную подтяжку лица, уезжают чуть ли не в Бразилию и платят за все это бешеные деньги.

Максина была убежденнейшей сторонницей самосовершенствования, особенно если оно достигалось хирургическим путем. Это наш долг перед самим собой, обосновывала она свою веру. Зубы, глаза, нос, подбородок, грудь — все это совершенствовалось до тех пор, пока Максима не превратилась в сплошной сгусток почти неразличимых швов. Она и сейчас не была особенной красавицей; но когда она возвращалась мысленно в отроческие годы и вспоминала этот торчащий нос, эти лошадиные зубы и те мучения, которые она испытывала из-за своей внешности, то была благодарна, что в свое время ее убедили предпринять решительные меры. Вот с ногами не было необходимости ничего делать. Ноги у нее были совершеннейшие. Максина вытянула одну из них, длинную и белую, повертела элегантной коленкой, расправила голубую шелковую юбку своего костюма, а потом открыла окно и вдохнула, будто нюхая воздух Манхэттена, не обращая внимания на то, что на уровне улицы в нем слишком много автомобильной гари. На Нью-Йорк она реагировала так же, как на шампанское, которое делали в ее имении, — с чувством счастливой радости. Глаза Максины сияли, она ощущала приподнятость и бьющую через край кипучую энергию. Как хорошо, несмотря ни на какие пробки, быть снова здесь, в городе, который позволяет чувствовать себя так, как будто каждый прожитый тут день — это твой день рождения!

Хотя ей и было сорок пять, внешне Джуди Джордан все еще выглядела словно замученная девочка-сиротка. А ее светлые волосы лишь усиливали это впечатление. Сейчас, в коричневом вельветовом костюме от Хлоэ и легко мнущейся шелковой блузке кремового цвета, она сидела в набитом автобусе, медленно ползущем по Мэдисон-авеню в сторону центра. Нетерпеливая по натуре, она всегда вскакивала в первое, что подъезжало к тротуару, будь то такси или автобус. Недавно фотограф из журнала «Пипл» ухитрился поймать сенсационный кадр, засняв Джуди Джордан садящейся на остановке в автобус. Сама Джуди, увидев эту фотографию, испытала сильнейшее удовлетворение: в ее жизни был очень долгий период, когда она не могла себе позволить ездить ни на чем, кроме автобуса.

Внезапно она ощутила прилив грусти и принялась вертеть одно из колец, словно оно было талисманом. Таких колец у нее на средних пальцах было несколько: похожие друг на друга и вместе составляющие единый ансамбль, каждое в форме изящного розового бутона, вырезанного из кусочка коралла и посаженного на толстый золотой ободок. Кроме этих колец, у нее почти не было других украшений: предметом ее страсти была обувь. Дома у нее была кладовка, в которой целые стеллажи были уставлены рядами великолепных туфель и сапог ручной работы. Джуди подумала, что завтра устроит себе праздник: отправится в «Мод фризон» и посходит там с ума. А почему бы и нет?! Только сегодня утром компаньон сообщил ей, что в этом году их фирма стала стоить почти на два миллиона долларов дороже.

Ей все труднее становилось вспоминать то время, когда она жила в маленькой комнатке на 11-й Восточной улице, откуда ее выставили, потому что она не платила за квартиру. Но Джуди заставляла себя помнить о тех днях. По контрасту такие воспоминания делали дни нынешние еще приятнее.

Была и другая причина того, почему Джуди не хотела забывать, что значит оказаться в большом городе без денег. Именно в таком положении были многие из ее читателей. Они покупали «Вэв!»[4] за присущие ему оптимизм, яркость и непосредственность чувств, за его жизнеутверждающее начало, они видели в этом остром журнале своего друга. Джуди и на автобусе ездила потому, что хотела жить тем же и испытывать то же, чем живут и что испытывают ее читатели.

Иногда ей было трудно примирять между собой противоположные качества своего образа, сложившегося в представлениях публики. С одной стороны, ей нравилось, когда в ней видели способную посочувствовать другим, целеустремленную, собственным трудом зарабатывающую на жизнь женщину, которая обедает где придется хот-догом, купленным на углу; в общем, обычную женщину-труженицу, почти такую же, как большинство ее читательниц. С другой стороны, те же самые читательницы ожидали от нее великосветского образа жизни, сказочных туалетов и всего прочего, чем, по их представлениям, должны непременно отличаться знаменитости. Поэтому, когда Джуди не перехватывала где-нибудь хот-дог, она обедала «У Лютека», при необходимости садилась на диету и постоянно куда-то ездила.

Двери автобуса зашипели и открылись, впустили новых пассажиров, опять зашипели и закрылись. Женщина средних лет с болезненно-желтоватым цветом лица плюхнулась на сиденье напротив Джуди, пристроила у себя на коленях хозяйственную сумку и вдруг застонала: «Хоть бы все эти дома сгорели, проблем бы стало меньше!» Она повторяла эту фразу снова и снова, а потом принялась выкрикивать ее. Никто в автобусе не обращал на женщину ни малейшего внимания, но, когда она вышла, раздался всеобщий вздох облегчения, кто-то улыбнулся, кто-то пожал плечами — что тут скажешь, еще одна нью-йоркская сумасшедшая, и плевать она хотела, кто что о ней подумает.

Но это еще и признак зрелости, отметила про себя Джуди. По-настоящему взрослым становишься тогда, когда тебя перестает волновать, что о тебе думают другие, и начинаешь больше интересоваться тем, что ты сам о них думаешь… Может, сделать это главной темой очередного номера? — профессионально прикинула она, сразу же наметив, кого можно было бы использовать как авторов, у каких знаменитостей взять интервью, какие вопросы задать, какой текст предложить читателям, кого из редакторов поставить ведущим номера. «А вы уже повзрослели?» Неплохой заголовок. И вопрос тоже неплохой, подумала она, не зная, как бы ответила на него применительно к самой себе.

Хотя на окнах у них в доме висели кружевные занавески, на самом деле семья ее была крайне бедна. Родители, истово верующие баптисты-южане, были больше всего озабочены тем, как бы не соприкоснуться с чужими грехами и не нагрешить самим. По этой причине Джуди и ее брату Питеру не позволялось ничего делать по воскресеньям. Они могли попеть в этот день в церковном хоре, но дома им петь не разрешалось, как не разрешалось слушать радио по выходным — это грех. Большой, искусно отделанный деревом под каштан громкоговоритель, на передней панели которою от динамика расходились во все стороны солнечные лучи, был главной достопримечательностью их гостиной; но по воскресеньям единственным звуком в доме, не считая доносившегося из кухни шума готовки, был стук старого холодильника, стоявшего у выхода на заднее крыльцо.

Курение и употребление спиртного, естественно, тоже было грешно. Но тем не менее дед Джуди, живший с ними вместе, по воскресеньям время от времени скрывался в подвале, чтобы глотнуть виски из бутылки, которую он прятал там позади бойлера. Возможно, перед собой он оправдывался тем, что спиртное необходимо ему как лекарство. Выпив, дед обычно усаживался на заднем крыльце в кресло-качалку, трещавшее под его тяжестью, и сидел там, уставившись неподвижным взглядом на яблоню в дальнем конце сада, как будто в ожидании прихода вечности. Родители Джуди не могли не знать о его воскресных выпивках хотя бы из-за запаха, который чувствовался совершенно отчетливо. Но мать только поджимала губы и неодобрительно пофыркивала, однако никогда ничего не говорила. В семье считалось, что дед — трезвенник.

Мужчина в рубашке из шотландки, сидевший напротив наискосок от Джуди, как-то странно посмотрел на нее и опустил глаза, пытаясь украдкой проверить, застегнута ли у него «молния» на брюках. Джуди поспешно отвернулась в сторону — опять она сидела, на кого-то уставившись! Когда она глубоко задумывалась о чем-либо, ее темные голубые глаза начинали так свирепо сверкать сквозь черепаховые очки, что окружающим становилось не по себе от ее взгляда; у Джуди, однако, это выходило совершенно непреднамеренно.

Интересно, зачем Лили понадобилась эта встреча и почему она обставляет ее с такой таинственностью, в который раз спрашивала себя Джуди.

Вначале был покаянный телефонный звонок — и бог свидетель, Лили есть в чем каяться. В конечном счете то, что с Лили тогда все сорвалось, пошло делам Джуди только на пользу; но в тот вечер в Чикаго самой-то Лили двигали иные побуждения… «Если бы вы только могли простить меня… Я поступила тогда очень плохо…» «Я была так неблагодарна… И все это было настолько непрофессионально… При одном воспоминании об этом мне становится стыдно…» Джуди, поначалу решившая было держаться непреклонно, постепенно смягчилась. Не только потому, что Лили была звездой и обладала каким-то внутренним магнетизмом; просто потому, что Джуди понравилось с ней работать. До того злополучного вечера в Чикаго они действительно были с Лили великолепной командой.

Лили сказала, что намерена обсудить с Джуди нечто особое, «нечто очень конфиденциальное, о чем я хотела бы поговорить с вами только лично».

Джуди не любила попусту растрачивать на других свое время. Каждую неделю она получала десятки самых странных предложений, большая часть которых не попадала дальше ее секретарей. Но Лили — это Лили: у нее были связи и контакты с большим числом знаменитостей, нежели у любой иной женщины: ее диковатая красота давно уже стала легендой века; а кроме того, Лили была известна и тем, что никогда не давала интервью.

Последнее значило для Джуди больше всего. Лили вполне заслуживала того, чтобы потратить на нее в «Вэв!» даже тысячу слов, и поэтому Джуди согласилась на встречу, а там будь что будет. Обрадовавшись, как ребенок, Лили поблагодарила ее так очаровательно, как обычно это делают дети, и попросила держать договоренность об их предстоящем свидании в тайне. Джуди и без того не стала бы об этом никому говорить, но просьба Лили заинтриговала ее. Как и сама Джуди, Лили тоже добилась в жизни успеха, который пришел к ней внезапно и быстро, притом сделала это вопреки обстоятельствам и каким-то непостижимым образом. Сейчас ей, наверное, лет двадцать восемь — двадцать девять, хотя выглядит она намного моложе.

Вслед за телефонным разговором, состоявшимся в прошлом месяце, пришло подтверждающее договоренность письмо, написанное на плотной кремовой бумаге, на которой очень красиво в самом центре листа темно-синим шрифтом бодони было выгравировано одно-единственное слово: Лили. Фамилии Лили почему-то не было.

Что может быть у нее на уме, спрашивала себя Джуди. Ей понадобились помощь и поддержка в чем-либо? Нет, безусловно, не это. Хочет что-то опубликовать? Вряд ли. Нужна реклама? Но при ее известности в этом нет никакой необходимости.

Часы показывали двадцать минут седьмого, движение на улице безнадежно застопорилось, поэтому Джуди выскочила из автобуса и несколько оставшихся кварталов прошла пешком. Она любила приходить всегда вовремя.

В машине воняло застоявшимся табачным дымом, заднее сиденье было порезано, из него торчали пружины. Такси тоже застряло в пробке на Мэдисон-авеню. Водитель, угрюмый и неприветливый пуэрториканец, к счастью, молчал; но, просидев так некоторое время, вдруг отрывисто спросил: «Вы откуда?»

«Из Корнуолла»[5], — ответила Пэйган, не привыкшая считать себя англичанкой. «Самая теплая часть Британии», — добавила она чуть погодя и подумала, что водителю, наверное, это мало о чем говорит. Пэйган отличалась постоянной и сильной бледностью, причиной чему было плохое кровообращение, из-за которого она вечно страдала от холода; а там, где она в детстве жила, такая погода стояла одиннадцать месяцев в году. Еще ребенком она страшно не любила высовывать по утрам голые ноги из-под одеяла: они мгновенно мерзли, хотя она поспешно совала их в теплые овчинные тапочки. Свое зимнее нижнее белье она одновременно и любила, и ненавидела: оно было теплое, но неудобное. Шерстяное, колючее, плотно облегавшее все тело от шеи до колен, с дурацким разрезом для естественных надобностей, который расстегивался и застегивался сзади, с жестким фланелевым бюстгальтером, переходившим в некое подобие достававшей до низа живота жилетки, с которой свисали длинные подвязки: к ним она цепляла толстые шерстяные чулки.