Теневая черта

      - Хватит ли у вас сил удержать штурвал, если судно пойдет назад? Плохо будет, если что-нибудь случится с рулевым приводом. У нас и без того достаточно хлопот.
      Он ответил устало, что у него хватит силы налечь на штурвал. Он может обещать мне, что не выпустит его из рук. Больше он ничего не может сказать.
      В эту минуту возле меня очутился Рэнсом; он выступил из мрака неожиданно, словно его только что создали, создали и его спокойное лицо и приятный голос.
      - Все снасти разобраны, - сказал он, - и палуба очищена, насколько можно было проверить на ощупь.
      Разглядеть ничего нельзя. Френчи стоит на баке. Он говорит, что еще продержится.
      Тут слабая улыбка изменила на миг ясный твердый рисунок губ Рэнсома. Со своими серьезными, яснытчн серыми глазами, своим уравновешенным характером он был незаменимым человеком. Его душа была так же тверда, как мускулы его тела.
      Он был единственным человеком на корабле (кроме меня, но я должен был сохранять свободу движений), обладавшим мускульной силой, на которую можно положиться. Я было подумал, не попросить ли его стать к штурвалу. Но, вспомнив о страшном враге, которого он носил в груди, я не решился. При моем незнании физиологии мне пришло в голову, что он может внезапно умереть от волнения в решающую секунду.
      Этот ужасный страх остановил готовые сорваться с моего языка слова. Рэнсом отступил на два шага и исчез во тьме.
      Мною вдруг овладело беспокойство, как будто у меня отняли какую-то опору. Я тоже двинулся вперед, за круг света, во мрак, стоявший передо мной, точно стена. Одним шагом я проник в него. Таков, должно быть, был мрак перед сотворением мира. Он сомкнулся за мной. Я знал, что невидим для рулевого. И я тоже ничего не видел.
      Он был один, я был один, каждый человек был один там, где стоял. И все окружающее тоже исчезло, мачты, паруса, снасти, поручни - все исчезло в ужасной беспросветности этой полной тьмы.
      Молния была бы облегчением - я хочу сказать, физическим. Я молил бы о ней, если бы не страх перед громом.
      В тягостном молчании, от которого я страдал, мне казалось, что первый удар превратит меня в прах.
      А грома, по всей вероятности, нам было не миновать.
      Весь застыв и едва дыша, я ждал в ужасном напряжении.
      Ничего не произошло. От этого можно было обезуметь.
      И в самом деле тупая растущая боль в нижней части лица заставила меня понять, что, бог знает, сколько времени я, как безумный, скрежещу зубами.
      Удивительно, что я не слышал, как я это делаю; но я не слышал. Усилием, поглотившим все мое существо, я принудил свою челюсть не двигаться. Это потребовало большого внимания, и, занятый этим, я удивился, услыша странные, неравномерные звуки, как будто кто-то слабо стучал по палубе. Эти стуки были то одиночные, то двойные, то раздавались дробью. Пока я недоумевал, что это за чертовщина, что-то слегка ударило меня под левый глаз, и я почувствовал, что по моей щеке катится крупная слеза. Дождевые капли. Огромные. Предвестники чего-то.
      Taп. Taп. Taп...
      Я повернулся и, обратившись к Гэмбрилу, взмолился, чтобы он "налег на штурвал". Но я едва мог говорить от волнения. Роковой миг наступил. Я затаил дыхание.
      Стуки прекратились так же неожиданно, как начались, и снова миг невыносимого ожидания; что-то вроде добавочного поворота дыбы. Не думаю, чтобы я взвизгнул, но помню - я был убежден, что не остается ничего другого, как только взвизгнуть.
      Вдруг - как передать это? Словом, вдруг тьма превратилась в воду. Это единственный подходящий образ.
      Сильный дождь, ливень всегда надвигается с шумом.
      Вы слышите его приближение по морю, даже по воздуху, в этом я уверен. Но сейчас было нечто совсем другое.
      Не уловив ни малейшего предварительного шелеста или шороха, всплеска, не ощутив даже тени прикосновения, я мгновенно промок насквозь. Это было не трудно, так как на мне был только ночной костюм. Мои волосы моментально пропитались водой, вода струилась по моему лицу, наполняла нос, уши, глаза. В одну секунду я проглотил изрядное количество воды.
      А Гэмбрил чуть не захлебнулся. Он жалостно кашлял конвульсивным кашлем больного человека, и я видел его, как видят рыбу в аквариуме при свете электрической лампочки, - обманчивую, фосфоресцирующую тень. Только он не уплыл со своего места. Но случилось нечто другое. Погасли обе лампы нактоуза. Должно быть, в них проникла вода, хотя я не поверил бы, что это возможно, так как колпак был прилажен очень плотно.
      Последний проблеск света во вселенной исчез, сопровождаемый тихим горестным возгласом Гэмбрила. Я ощупью пробрался к нему и схватил его за руку. Как она была ужасно худа!
      - Ничего, - сказал я. - Вам не нужно света. Вам нужно одно: держать по ветру, когда он поднимется и будет дуть вам в затылок. Понимаете?
      - Да, да, сэр... Но мне хотелось бы свету, - нервно прибавил он.
      Все это время судно было неподвижно, как скала.
      Шум воды, льющейся с парусов и рангоута, текущей по уступу кормы, прекратился. Шпигаты булькали и всхлипывали немного дольше, и затем полное молчание и полная неподвижность возвестили о том, что неснятое заклятие, вызвавшее нашу беспомощность, застыло на грани какого-то насильственного исхода, все еще гаясь зо тьме.
      Я тревожно бросился вперед. Мне не нужно было зрения, чтобы с полной уверенностью пройти по юту моего злополучного первого судна. Каждый квадратный фут его палубы был неизгладимо запечатлен в моем мозгу, до последней зазубрины в досках. Однако совершенно неожиданно я споткнулся обо что-то и упал ничком, растянувшись во всю длину.
      Это было что-то большое и живое. Не собака - скорее что-то вроде овцы. Но на корабле не было животных.
      Каким образом животное... Это был новый фантастический ужас, которому я не мог противостоять. Волосы на голове у меня шевелились, когда я поднялся, страшно испуганный; и не так, как бывают испуганы взрослые люди, суждение, разум которых еще пытаются противостоять, но совершенно безнадежно, так сказать, невинно испуган, - точно маленький ребенок.
      Я мог видеть Его - это Нечто! Мрак, такая большая часть которого только что превратилась в воду, слегка поредел. Вот Оно передо мной. Но мне не приходила в голову мысль о мистере Вернее, выползавшем на четвереньках из рубки, пока он не попытался встать - и даже тогда я прежде всего подумал о медведе.
      Он зарычал, как медведь, когда я обхватил его за талию. Он был закутан в огромное зимнее пальто из какой-то мохнатой материи, тяжесть которой была слишком велика для его истощенного тела. Я едва ощущал под руками это невероятно худое тело, затерянное в толстом пальто, но его басовитое рычание имело смысл:
      "Проклятое немое судно, трусы ходят на цыпочках.
      Почему они не могут ступать, как следует, выбирая брасы?
      Неужели среди них всех нет ни одного завалящего моряка, способного заорать как следует?"
      - Отлынивать не годится, сэр, - напал он непосредственно на меня. - Не пытайтесь проскользнуть мимо старого злодея. Это не поможет. Вы должны смело идти против него - как сделал я. Смелость - вот вам что нужно. Покажите ему, что вам наплевать на все его проклятые штуки. Лезьте прямо на него.
      - Господи боже мой, мистер Бернс! - сердито сказал я. - Что это вы вздумали? Чего ради вы пришли сюда в таком состоянии?
      - Именно ради этого! Смелость - единственный способ напугать старого буяна.
      Он все еще ворчал, когда я толкнул его к поручням.
      - Держитесь за них, - грубо сказал я.
      Я не знал, что с ним делать. Я быстро отошел от него и бросился к Гэмбрилу, слабо крикнувшему, что как будто поднимается ветер. И в самом деле, мое ухо уловило слабый шелест мокрой парусины высоко над головой, лязг натянувшейся цепи...
      То были дикие, тревожные, пугающие звуки в мертвой тишине вокруг меня. Все рассказы, которые я слышал о стеньгах, сорванных в то время, как на палубе не хватало ветра, чтобы задуть спичку, разом пришли мне на память.
      - Я не вижу верхних парусов, сэр, - дрожащим голосом заявил Гэмбрил.
      - Так держать. Все обойдется, - уверенно сказал я.
      Нервы изменили бедняге. Мои были не в лучшем состоянии. Это был миг невыносимого напряжения. Он сменился внезапным ощущением, будто судно двинулось вперед у меня под ногами, точно само собой. Я ясно слышал гудение ветра вверху, тихий треск верхнего рангоута, гнущегося под напором, задолго до того, как почувствовал хотя бы малейшее дуновение на своем лице, обращенном к корме, тревожном и незрячем, точно лицо слепого.
      Вдруг громче прозвучавшая нота поразила наш слух, и мрак, струясь, двинулся на наши тела, пронизывая их резким холодом. Мы оба, Гэмбрил и я, дрожали в облипающей, промокшей одежде из тонкой бумажной ткани.
      Я сказал ему:
      - Все в порядке. Вам нужно только держать по ветру. На это у вас, конечно, хватит силы. Ребенок мог бы управлять этим судном, когда нет волны.
      Он пробормотал:
      - Да, здоровый ребенок.
      И мне стало стыдно, что лихорадка, подорвавшая силы всех людей на судне, обошла меня, для того чтобы мои угрызения совести были более горькими, чувство непригодности более острым, а сознание ответственности более тягостным.
      Судно в один миг прошло большое расстояние по спокойной воде. Оно скользило без всякого шума, кроме таинственного шелеста вдоль бортов. Но не было ни малейшей качки, ни бортовой, ни килевой. Все та же наводящая уныние неподвижность, которая продолжалась уже восемнадцать дней; за все это время у нас ни разу, ни разу не было достаточно ветра, чтобы хоть сколько-нибудь всколыхнуть море. Ветер вдруг окреп.
      Я решил, что пора увести мистера Бернса с палубы.
      Он беспокоил меня. Я смотрел на него, как на сумасшедшего, который, пожалуй, начнет бегать по судну и сломает себе ногу или упадет за борт.
      Я искренно обрадовался, убедившись, что он благоразумно стоит там, где я его оставил. Но он зловеще бормотал что-то про себя.
      Это было печально. Я заметил деловитым тоном:
      - У нас не было такого ветра с тех пор, как мы вышли в море.
      - Да, так оно как будто веселее, - рассудительно заметил он. Это было замечание совершенно здравомыслящего моряка. Но он немедленно прибавил:
      - Пора было мне подняться наверх. Я для того и набирал силы - только для того. Понимаете, сэр?
      Я сказал, что понимаю, и намекнул, что не мешало бы ему теперь пойти вниз и отдохнуть.
      Его ответом было негодующее:
      - Пойти вниз? И не подумаю, сэр.
      Очень приятно! Он был ужасной помехой. И вдруг он принялся убеждать меня. Я чувствовал в темноте его беЗумное возбуждение.
      - Вы не знаете, как взяться за это, сэр. Да и откуда вам знать? Все это шептание и хождение на цыпочках ни к чему. Не надейтесь проскользнуть мимо такой хитрой, насторожившейся, злой бестии, как он. Вы никогда не слышали, как он разговаривал. У вас волосы встали бы дыбом. Нет! Нет! Он не был сумасшедшим. Он был сумасшедшим не больше меня. Он был просто злодеем.
      Таким злодеем, что большинство людей боялось его.
      Я скажу вам, кем он был. Он был ни больше, ни меньше, как вором и убийцей в душе. И вы думаете, что он стал теперь другим, потому что умер? Как бы не так! Его труп лежит на глубине ста сажен, но он остался таким же... Восемь градусов двадцать минут северной широты.
      Он вызывающе фыркнул. Устало покоряясь судьбе, я заметил, что, пока он нес этот вздор, ветер стал слабее. Он снова принялся за свое:
      - Я бы должен был выбросить негодяя за борт,-как собаку. Только из-за экипажа... Подумайте, мне пришлось читать заупокойные молитвы над этой скотиной...
      "Наш почивший брат..." Я чуть не расхохотался. Этого он не переносил. Думаю, я был еди-нственным человеком, осмелившимся смеяться над ним. Когда он заболел, он этого пугался... брат... Брат... Почивший... Скорее можно акулу назвать братом.
      Ветер стих так внезапно, что мокрые паруса тяжело ударились о мачту. Заклятие мертвого штиля снова настигло нас. Казалось, уйти от него невозможно.
      - Эге! - удивленно воскликнул мистер Бернс. - Опять штиль!
      Я заговорил с ним, как будто бы он был в полном уме.
      - Это тянется уже семнадцать дней, мистер Бернс, - с горечью сказал я. - Порыв ветра, затем штиль, а через минуту, вы увидите, оно свернет с курса, куда-нибудь к черту.
      Он подхватил это слово.
      - К старому хитрому черту, - пронзительно взвизгнул он и разразился таким громким хохотом, какого я никогда не слышал. Это был дерзкий, насмешливый хохот, с визгливой ноткой вызова, от которой волосы вставали дыбом. Я растерянно отшатнулся.
      Тотчас же на шканцах поднялось движение, послышался испуганный шепот. Чей-то страдальческий голос крикнул в темноте под нами:
      - Кто это там сошел с ума?
      Быть может, они подумали, что это их капитан! Бежать - не то слово, чтобы изобразить самый быстрый шаг, на какой были способны эти бедняги, но в поразительно короткое время все люди на судне, еще державшиеся на ногах, добрались до юта.
      Я крикнул им:
      - Это старший помощник. Пусть кто-нибудь из вас придержит его...
      Я ждал, что это предприятие окончится ужасной дракой, но мистер Бернс сразу оборвал свой насмешливый визг и свирепо повернулся к ним, крича:
      - Ага! Собаки! Что, заговорили? Я думал, вы немые.
      Ну, так смейтесь же! Смейтесь, говорю вам. Ну ж,е - все вместе. Раз, два, три - смейтесь!
      Последовало молчание, молчание такое глубокое, что было бы слышно, если бы булавка упала на палубу.
      Затем невозмутимый приятный голос Рэнсома произнес:
      - Я думаю, он потерял сознание, сэр... - Маленькая неподвижная кучка людей зашевелилась с тихим ропотом облегчения. - Я подхватил его под мышки. Возьмите его кто-нибудь за ноги.
      Да. Это было облегчение. Он замолчал на время - на время. Я бы не перенес другого взрыва этого безумного хохота. Я был уверен в этом, и как раз в это время Гэмбрил, суровый Гэмбрил, угостил нас другим вокальным номером. Он начал требовать смены. Его голос жалобно ныл в темноте:
      - Пусть кто-нибудь придет сюда. Я больше не могу.
      Оно сейчас опять двинется, а я не могу...
      Я сам бросился на ют, встретив по дороге сильный порыв ветра, приближение которого ухо Гэмбрила уловило издали. Паруса грот-мачты надулись с шумом, похожим на ряд заглушенных выстрелов, смешанных с тихими стонами рангоута. Я поспел как раз вовремя, чтобы схватить штурвал, между тем как Френчи, последовавший за мной, подхватил падающего Гэмбрила. Он оттащил его в сторону, посоветовал ему лежать смирно и затем подошел сменить меня, спокойно спрашивая:
      - Как держать, сэр?
      - Пока прямо на ветер. Я сейчас прикажу, чтобы зажгли свет.
      Но, сделав несколько шагов, я встретил Рэнсома, несущего запасную нактоузную лампу. Этот человек замечал все, заботился обо всем, каждым своим движением подбадривал окружающих. Проходя мимо меня, он успокоительным тоном заметил, что показываются звезды. Так оно и было. Ветер омывал закопченное небо, пробивался сквозь вялое молчание моря.
      Ограда ужасной- неподвижности, окружавшая нас столько дней, словно мы были прокляты, была сломана.
      Я чувствовал это. Я опустился на комингс светового люка. Легкая белая полоска пены, тонкая, очень тонкая, появилась у борта. Первая с незапамятных - с незапамятных! - времен. Я мог бы ликовать, если бы не чувство вины, втайне не покидавшее меня ни на минуту.
      Рэнсом остановился передо мной.
      - Что с мистером Бернсом? - тревожно спросил я. - Все еще без сознания?
      - Да, сэр... странно. - Рэнсом был, очевидно, в недоумении. - Он не сказал ни слова, и глаза у него закрыты. Но, по-моему, это больше похоже на крепкий сон.
      Я принял такую точку зрения, как наименее неприятную или по крайней мере наименее хлопотную. В обмороке или в глубоком сне, мистера Бернса приходилось пока предоставить самому себе. Рэнсом вдруг сказал:
      - Я думаю, вам нужно пальто, сэр.
      - Я тоже так думаю, - вздохнул я.
      Но я не пошевельнулся. Что мне было нужно, так это новые руки и ноги. Мои были совершенно бесполезны, окончательно изношены. Они даже не болели. Но я всетаки встал, чтобы надеть пальто, когда Рэнсом принес его мне. А когда он предложил "взять Гэмбрила на бак", я сказал:
      - Отлично. Я помогу вам спустить его на главную палубу.
      Оказалось, что я в состоянии помочь. Мы вдвоем приподняли Гэмбрила. Он пытался держаться мужественно, но все время жалобно спрашивал:
      - Вы не уроните меня, когда дойдем до трапа? Вы не уроните меня, когда дойдем до трапа?
      Ветер крепчал и дул ровно, ровно, все в попутную сторону. На рассвете, без конца перекладывая руль, мы добились того, что фока-реи сами встали прямо (вода оставалась все такой же гладкой), а затем мы стали крепить. Из четырех человек, бывших со мной ночью, я видел теперь только двоих. Я не спрашивал об остальных. Они свалились. Я надеялся, что только на время.
      Наша работа на баке заняла несколько часов: двое матросов, бывших со мной, двигались так медленно и должны были так часто отдыхать. Один из них заметил, что "каждая проклятая вещь на судне весит в сто раз больше, чем ей полагается". Это была единственная жалоба, произнесенная вслух. Не знаю, что бы мы делали без Рэнсома. Он работал с нами, тоже молча, с застывшей на губах легкой улыбкой. Время от времени я бормотал ему: "Держитесь, Рэнсом!", "Полегче, Рэнсом!" - и получал в ответ быстрый взгляд.
      Когда мы сделали все, что могли, он исчез в свой камбуз. Немного погодя, обходя судно, я заметил его в открытую дверь. Он сидел на ящике перед печью, прислонившись головой к переборке. Глаза его были закрыты, ловкие руки придерживали расстегнутую тонкую бумажную рубашку, трагически обнажавшую могучую грудь, тяжело вздымавшуюся в мучительных вздохах.
      Он не слышал моих шагов.
      Я тихонько отошел и отправился прямо на ют сменить Френчи, который казался теперь совсем больным.
      Он доложил мне курс по всем правилам и попытался отойти бодрым шагом, но два раза сильно пошатнулся прежде, чем скрыться из виду.
      И тогда я остался на юте в полном одиночестве, правя своим судном, которое неслось по ветру, весело подпрыгивая и даже слегка кренясь. Вскоре предо мной появился Рэнсом с подносом. При виде еды я вдруг почувствовал сильный голод. Он встал за штурвал, а я сел на банкетку, чтобы съесть свой завтрак.
      - Этот ветер, видно, прикончил наших ребят, - пробормотал он. - Он уложил их всех - всех до одного.
      - Да, - сказал я. - Кажется, вы и я единственные годные на что-нибудь люди на борту.
      - Френчи говорит, что еще попрыгает. Не знаю.
      Вряд ли его хватит надолго, - продолжал Рэнсом со своей грустной улыбкой. - Славный человечек. Но что, если ветер повернет, когда мы подойдем к берегу, - что нам тогда делать, сэр?
      - Если ветер резко повернет, когда мы будем у самой земли, судно или будет выброшено на берег, или потеряет мачты, или случится то и другое. Мы ничего не можем поделать с ним. Оно теперь летит с нами. Все, что мы можем сделать, это править. Это судно без экипажа.
      - Да. Всех уложило, - спокойно повторил Рэнсом. - Я время от времени заглядываю к ним, но мало что могу для них сделать.
      - Я, и судно, и все, кто на борту, в большом долгу у вас, Рэнсом, - с жаром сказал я.
      Он сделал вид, что не слышит, и молча правил, пока я не сменил его. Он передал мне штурвал, взял поднос и на прощание сообщил, что мистер Бернс проснулся и, как видно, собирается выйти на палубу.
      - Я не знаю, как его удержать, сэр. Я не могу оставаться внизу все время.
      Было очевидно, что он не может. И в самом деле, мистер Бернс притащился наверх, с трудом передвигаясь в своем огромном пальто. Я смотрел на него с весьма понятным ужасом. Иметь его возле себя и слушать его бред о проделках мертвеца в то время, как я должен править дико несущимся судном, было довольно жуткой перспективой.
      Но первые его замечания были вполне разумны как по смыслу, так и по тону. По-видимому, он не помнил ночной сцены. А если и помнил, то ни разу не выдал себя.
      Он вообще говорил немного. Он сидел на световом люке и сначала казался тяжко больным, но этот сильный ветер, уложивший последних моих матросов, как будто с каждым порывом вдувал в его тело новый запас сил.
      Он оживал у меня на глазах.
      Чтобы испытать его нормальность, я нарочно намекнул на покойного капитана и очень обрадовался, увидя, что мистер Бернс не проявил к этой теме особенного интереса. Он вкратце повторил старую повесть о преступлениях свирепого злодея, мстительно смакуя ее, но затем неожиданно заключил:
      - Я думаю, сэр, что его мозг начал сдавать за год или больше до того, как он умер.
      Чудесное исцеление. Я не мог отнестись к нему с тем восхищением, какого оно заслуживало, так как мне приходилось отдавать все свое внимание управлению судном.
      В сравнении с безнадежною вялостью предыдущих дней это была головокружительная скорость. От форштевня расходились два гребня пены; ветер пел бурную песню, которая при других обстоятельствах выражала бы для меня всю радость жизни. Каждый раз, как убранный грот начинал заполаскивать и грозил разорваться в лоскутья, задевая о такелаж, мистер Бернс опасливо посматривал на меня.
      - Что же я могу сделать, мистер Бернс? У нас нет сил ни крепить его, ни поставить. Я только хотел бы, чтобы эта старая тряпка разлетелась в клочья, и конец делу. Эта адская трескотня выводит меня из себя.
      Мистер Бернс заломил руки и вдруг вскричал:
      - Как вы введете судно в гавань, сэр, один, без людей?
      И мне нечего было сказать ему.
      Но это было сделано часов сорок спустя. Заклинающей силой страшного хохота мистера Бернса злобный призрак был побежден, злые чары сломлены, проклятие снято. Мы были теперь в руках благосклонного и энергичного провидения. Оно увлекало нас вперед...
      Мне никогда не забыть последней ночи, темной, ветреной и звездной. Я правил. Мистер Бернс, взяв с меня торжественное обещание разбудить его, если что-нибудь случится, откровенно заснул на палубе у нактоуза. Выздоравливающим нужен сон. Рэнсом, прижавшись спиной к бизани и укутав ноги одеялом, сидел не шевелясь, но я не думаю, чтобы он закрыл глаза хоть на минуту. Фрэнчи, это воплощение бодрости, по-прежнему, под влиянием иллюзии, что он еще "попрыгает", настоял на том, чтобы присоединиться к нам; но, памятуя о дисциплине, улегся как можно дальше от нас в передней части юта у бухты с ведрами.
      А я правил, слишком усталый, чтобы тревожиться, слишком усталый, чтобы связно мыслить. У меня были мгновения мрачного упоения, а затем мое сердце падало при воспоминании о баке на другом конце темной палубы с пораженными лихорадкой людьми - были среди них умирающие. По моей вине. Но все равно. Угрызения совести подождут. Я должен править.
      Перед рассветом ветер ослабел, затем стих совсем.
      Часов в пять он подул снова, не очень свежий, позволив взять курс на рейд. Рассвет застал мистера Бернса сидящим у штурвала в бухтах троса, которыми его подперли, и правящим из глубины своего пальто очень белыми костлявыми руками; между тем как Рэнсом и я бегали по палубе, отдавая с кнехтов шкоты и фалы, так чтобы они свободно травились от хода судна. Затем мы бросились на бак. От работы и нервного напряжения пот так и струился у нас со лба, когда мы начали готовить якоря к отдаче. Я не смел смотреть на Рэнсома, когда мы работали с ним бок о бок. Мы обменивались короткими фразами; я слышал, как он тяжело дышит, и избегал смотреть в его сторону из боязни увидеть, как он вдруг упадет и испустит дух в тот миг, когда проявит всю свою силу - ради чего? Конечно, ради какого-то определенного идеала.
      В нем пробудился непревзойденный моряк. Он не нуждался в указаниях. Он знал, что делать. Каждое усилие, каждое движение было актом стоического героизма. Не подобало мне смотреть на человека, так осененного вдохновением.
      Наконец все было готово, и он сказал:
      - Не пойти ли мне теперь вниз снять стопоры, сэр?
      - Да, пойдите, - сказал я.
      Даже и теперь я не посмотрел в его сторону. Немного погодя его голос раздался с главной палубы:
      - Брашпиль изготовлен. Когда будет угодно, сэр.
      Я сделал мистеру Бернсу знак бросить руль и отдал оба якоря один за другим, вытравив столько смычек, сколько пожелал корабль. Оба каната вытравились почти до конца. Полоскавшие паруса обстенили мачты. и прекратили свой сводящий с ума шум и треск над моей головой. Полная тишина воцарилась на судне. Стоя на баке и чувствуя легкое головокружение от этого внезапного покоя, я уловил один-два слабых стона и бессвязное бормотание больных в кубрике.
      Так как на бизани у нас развевался сигнал о медицинской помощи, то прежде чем корабль успел остановиться, возле него уже были три паровых катера с различных военных судов; и по крайней мере пять морских врачей вскарабкались на борт. Они стояли кучкой, окидывая взглядом пустую палубу, затем взглянули вверх, где тоже не видно было ни души.
      Я пошел им навстречу - одинокая фигура в пижаме в голубую и серую полоску и в пробковом шлеме. Их неудовольствие было велико. Они ждали хирургических случаев. Каждый из них принес с собою инструменты.
      Но скоро они справились с этим маленьким разочарованием. Меньше чем через пять минут один из катеров несся к берегу затребовать большую шлюпку и санитаров для перевозки команды. Большой паровой катер отошел к своему судну, чтобы привезти несколько матросов, которые убрали бы паруса.
      Один из врачей остался на судне. Он вышел из кубрика с непроницаемым видом.
      - Там никто не умер, если вас это интересует, - спокойно сказал он, заметив мой вопросительный взгляд.
      Потом прибавил удивленным тоном: - Вся команда!
      - Им очень плохо!
      - Очень плохо, - повторил он. Глаза его блуждали по судну. - Господи! Что это?
      - Это, - сказал я, глядя на ют, - мистер Бернс, мой старший помощник.
      Мистер Бернс со своей полумертвой головой, покачивающейся на тонкой, как стебель, шее, являл собой зрелище, которое могло вызвать восклицание у всякого.
      - Он тоже отправляется в госпиталь? - спросил доктор.
      - О нет, - весело сказал я. - Мистер Бернс сойдет на берег не раньше, чем грот-мачта. Я очень горжусь им. Он мой единственный выздоравливающий.
      - У вас вид... - начал доктор, глядя на меня в упор.
      Но я сердито перебил его:
      - Я не болен.
      - Нет... У вас странный вид.
      - Видите ли, я провел на палубе семнадцать дней.
      - Семнадцать!.. Но вы, вероятно, все-таки спали.
      - Вероятно. Не знаю. Но я уверен, что не спал последние сорок часов.
      - Фью!.. Полагаю, сейчас вы сойдете на берег?
      - Как только смогу. Меня ждет там масса дел.
      Доктор отпустил мою руку, которую взял, пока мы беседовали, вынул записную книжку, быстро написал чтото, вырвал листок и протянул его мне.
      - Я очень советую вам заказать на берегу это лекарство. Если не ошибаюсь, оно вам понадобится сегодня вечером.
      - Что же это такое? - недоверчиво спросил я.
      - Снотворное, - коротко ответил доктор и, подойдя с заинтересованным видом к мистер Бернсу, завязал с ним разговор.
      Когда я спустился вниз, чтобы одеться перед тем как сойти на берег, Рэ.нсом последовал за мной. Он попросил извинения: он тоже хочет сойти на берег и получить расчет..
      Я с удивлением взглянул на него. Он ждал моего ответа с тревожным видом.
      - Неужели вы хотите оставить судно? - вскричал я.
      - Да, сэр. Я хочу уйти и отдохнуть где-нибудь. Все равно, где. Хотя бы в госпитале.
      - Но послушайте, Рэнсом, - сказал я, - мне претит мысль расстаться с вами.
      - Я должен уйти, - прервал он. - Я имею право!
      Он тяжело дышал, и на лице его появилось выражение почти безумной решимости. На миг он стал другим существом. И под достоинством и красотой этого человека я увидел смиренную действительность. Жизнь была ему дорога - эта ненадежная, суровая жизнь, и он очень тревожился о себе.
      - Конечно, я дам вам расчет, если вы хотите, - поспешил я сказать. - Я только должен попросить вас остаться здесь до вечера. Я не могу оставить мистера Бернса на несколько часов совершенно одного.
      Он сразу успокоился, улыбнулся и своим обычным приятным голосом уверил меня, что прекрасно понимает это.
      Когда я вернулся на палубу, все было готово для перевозки людей. Последнее испытание в этом плаванье, наложившем печать на мой характер и закалившем его - хотя я этого и не знал.
      Это было ужасно. Они проходили предо мной один за другим - каждый из них был воплощенным горьким упреком, пока я не почувствовал, как во мне просыпается какое-то возмущение. Бедный Френчи вдруг свалился. Его пронесли мимо меня без чувств; его комичное лицо страшно раскраснелось и как будто опухло, дыхание с шумом вырывалось из его груди. Он был похож на мистера Панча больше, чем когда-либо; на возмутительно пьяного мистера Панча.
      Суровый Гэмбрил, наоборот, временно почувствовал себя лучше. Он настоял на том, чтобы дойти до борта на собственных ногах - конечно, поддерживаемый с обеих сторон. Но в тот миг, когда его должны были перетащить через борт, он поддался внезапному страху и начал жалобно вопить:
      - Смотрите, чтобы они меня не уронили, сэр. Смотрите, чтобы не уронили, сэр!
      В ответ я говорил ему самым успокоительным тоном:
      - Не бойтесь, Гэмбрил. Они не уронят. Не уронят.
      Это было, разумеется, очень смешно. Матросы с военного судна украдкой скалили зубы, и даже грустная улыбка Рэнсома (все время помогавшего при переноске)
      на короткий миг стала шире.
      Я поехал на берег на паровом катере. Оглянувшись, я увидел мистера Бернса, стоящего на гакаборте, все еще в своем огромном мохнатом пальто. В ярком солнечном свете поразительно бросался в глаза его жуткий вид. Он был похож на страшное, замысловатое пугало, поставленное на корме пораженного смертью судна, чтобы не подпускать к трупам морских птиц.
      Наша история уже облетела город, и все на берегу были в высшей степени любезны. Портовое управление не взяло с меня портового сбора, и так как в Доме моряка как. раз остановился экипаж какого-то потерпевшего крушение судна, я без труда раздобыл столько людей, Сколько мне было нужно. Но когда я спросил, не могу ли я повидать капитана Эллиса, мне, тоном сожаления о моем невежестве, сказали, что наш уполномоченный Нептуна вышел в отставку и уехал на родину недели через три после того, как я покинул порт. Таким образом, я полагаю, что мое назначение - если не считать текущих дел - было последним актом его официальной жизни.