– Я старался для вас и для компании, – невозмутимо сказал Макола. – Чего вы так кричите? Посмотрите на этот бивень.

– Я тебя увольняю! Я на тебя донесу, не желаю я смотреть на бивень! Я тебе запрещаю к ним прикасаться! Я приказываю тебе бросить их в реку! Ты… Ты!…

– Вы очень раскраснелись, мистер Кайер. Если вы будете так горячиться на солнцепеке, вы схватите лихорадку и умрете, как первый начальник! – внушительно проговорил Макола.

Они стояли неподвижно, впиваясь друг в друга напряженным взглядом, словно силились что-то разглядеть на огромном расстоянии. Кайер вздрогнул. Макола сказал это без всякой задней мысли, но в его словах Кайеру почудилась зловещая угроза. Он круто повернулся и пошел к дому. Макола удалился в лоно своей семьи; а бивни, оставшиеся лежать перед складом, в лучах солнечного света казались очень большими и ценными.

Карлье вернулся на веранду.

– Они все ушли, а? – спросил Кайер приглушенным голосом из дальнего угла общей комнаты. – Вы никого не нашли?

– Нашел, – сказал Карлье. – Я нашел одного из людей Гобилы. Он лежит мертвый перед хижинами – прострелен насквозь. Этот выстрел мы слышали ночью.

Кайер поспешно вышел на веранду. Его товарищ мрачно смотрел через двор на бивни, лежавшие в стороне, у склада. Они оба некоторое время сидели молча. Затем Кайер передал свой разговор с Маколой. Карлье ничего не сказал. За обедом они ели очень мало. В тот день они вряд ли обменялись хотя бы одним словом. Великое молчание, казалось, тяжело распростерлось над станцией и сомкнуло их губы. Макола не открывал склада. Он провел весь день, играя со своими детьми. Он растянулся на циновке перед дверью своей хижины, а малыши ползали по нему и садились ему на грудь.

Это была трогательная картина. Миссис Макола, как всегда, стряпала целый день. Ужин у белых прошел несколько лучше. После еды Карлье закурил трубку и направился к складу; он долго стоял там над бивнями, коснулся некоторых ногой, даже попробовал поднять самый большой. Он вернулся к своему начальнику, который не тронулся с места, бросился на стул и сказал:

– Я всё понимаю! Их захватили, когда они спали крепким сном после пальмового вина, которое вы разрешили Маколе им выдать. Заранее подстроено, понимаете? Хуже всего то, что там было несколько человек из деревни Гобилы; и, несомненно, их тоже увели. Тот, кто был не очень пьян, проснулся – и его пристрелили за трезвость. Любопытная страна! Что вы теперь думаете делать?

– Конечно, мы не можем притрагиваться к слоновой кости, – сказал Кайер.

– Конечно, – согласился Карлье.

– Рабство – ужасная вещь, – нетвердым голосом выговорил Кайер.

– Ужасная, такие мучения, – убежденно пробормотал Карлье.

Они верили в свои слова. Каждый проявляет почтительное внимание к известным звукам, какие он и ему подобные могут произносить. Но о чувствах люди, в сущности, не знают ничего. Мы говорим с негодованием или с восторгом; мы рассуждаем о притеснениях, жестокости, преступлении, преданности, самопожертвовании, добродетели, но ничего реального, скрывающегося за словами, мы не знаем. Никто не знает, что значит страдание или самопожертвование, за исключением, быть может, жертв таинственной цели этих иллюзий.

На следующее утро они увидели, как Макола возится во дворе с большими весами, какими пользовались для взвешивания слоновой кости. Немного погодя, Карлье сказал:

– Чем там занимается этот негодяй? – и вышел во двор.

Кайер последовал за ним. Они стояли подле и наблюдали. Макола не обращал на них внимания. Когда весы были установлены, он попробовал поднять на чашку бивень. Он оказался слишком тяжелым. Макола беспомощно выпрямился, не говоря ни слова, и с минуту все трос стояли вокруг весов, немые и неподвижные, как статуи. Вдруг Карлье сказал:

– Макола! Берись за другой конец, скотина! – И вдвоем они подняли бивень.

Кайер задрожал всем телом. Он пробормотал: «О! Ну-ну!» – и, сунув руку в карман, нашел там кусок грязной бумаги и огрызок карандаша. Он повернулся спиной к остальным, словно собирался показать какой-то фокус, и украдкой стал записывать вес, который Карлье выкрикивал преувеличенно громко.

Когда всё было кончено, Макола прошептал:

– Солнце здесь слишком разогревает бивни.

Карлье небрежно сказал Каперу:

– Знаете, начальник, я, пожалуй, помогу ему перенести их на склад.

Когда они вместе шли к дому, Кайер заметил со вздохом:

– Это нужно было сделать.

А Карлье добавил:

– Очень прискорбно, но люди были рабочими компании, и слоновая кость принадлежит компании. Мы должны о ней заботиться.

– Я, конечно, доложу директору, – сказал Кайер.

– Конечно, пусть он решает, – одобрил Карлье.

В полдень они с аппетитом пообедали. Кайер время от времени вздыхал. Упоминая имя Маколы, они всякий раз прибавляли к нему бранный эпитет. От этого им становилось легче. Макола устроил себе праздник и выкупал детей в реке. В тот день ни один человек из деревень Гобилы не приблизился к станции. То же повторилось и на следующий день, и так в течение целой недели. Народ Гобилы не подавал никаких признаков жизни: казалось, все они умерли и похоронены. Но они только оплакивали тех, кого погубили колдовские чары белых людей, которые привлекли в их страну злой народ. Злой народ ушел, но страх остался. Страх всегда остается. Человек может уничтожить в себе всё: любовь, ненависть, веру, даже сомнения, но, пока он цепляется за жизнь, ему не уничтожить страха; страх – вкрадчивый, непобедимый и ужасный – охватывает всё его существо, окрашивает его мысли, таится в его сердце, следит за последним его вздохом. В страхе кроткий старый Гобила сулил Экстренные человеческие жертвы всем злым духам, овладевшим его белыми друзьями. На сердце у него было тяжело. Кое-кто из воинов толковал о поджоге и убийстве, но осторожный старый дикарь отговорил их. Кто мог предвидеть, какие бедствия принесут эти таинственные создания, если их рассердить? Лучше оставить их в покое. Быть может, со временем они исчезнут в земле, как исчез первый белый. Его народ должен держаться вдали от них и ждать лучших времен.

Кайер и Карлье не исчезли: они остались на поверхности земли, которая почему-то стала им казаться больше и пустыннее. На них производило впечатление не столько полнейшее и немое уединение станции, сколько неясное чувство – словно ушло от них нечто заботившееся об их безопасности, оберегавшее их сердца от влияния дикой страны. Картины домашней жизни – там, далеко – воспоминания о людях, подобных им, которые думали и чувствовали так, как привыкли думать и чувствовать они, отодвинулись дальше, стали неясными в сиянии солнца на безоблачном небе. И из великого молчания окружавшей их глуши к ним, казалось, приблизилась ее безнадежность и дикость, мягко завлекала их, обратила на них свои взоры, окутала заботливостью, непреодолимой, фамильярной и отвратительной.

Дни складывались в недели, потом в месяцы. Народ Гобилы, как и раньше, бил в барабаны и орал при каждом новолунии, но держался вдали от станции. Макола и Карлье попытались однажды с каноэ открыть переговоры, но были встречены дождем стрел и спаслись бегством. Эта попытка подняла на ноги всё население в верховьях и низовьях реки, и рев был отчетливо слышен много дней. Пароход запаздывал. Сначала они говорили об опоздании весело, потом с беспокойством, наконец мрачно. Положение становилось серьезным. Запасы истощались. Карлье забрасывал свои удочки с берега, но вода стояла низко, а рыба держалась посредине потока. Они не смели охотиться далеко от станции; да и всё равно – в непроходимом лесу не было дичи. Однажды Карлье застрелил на реке гиппопотама. У них не было лодки, чтобы забрать его, и он потонул. Когда он всплыл на поверхность, его отнесло в сторону, и народ Гобилы завладел тушей. По этому случаю было устроено национальное празднество, а Карлье впал в бешество и кричал о необходимости истребить всех негров, чтобы сделать страну пригодной для жительства. Кайер молчаливо бродил вокруг и часами смотрел на портрет своей Мэли. На портрете была изображена девочка с длинными белобрысыми косами и надутым лицом. Ноги у Кайера сильно распухли, и он едва мог ходить. Карлье, подточенный лихорадкой, больше уже не мог фанфаронить, но всё еще шатался вокруг с видом «черт меня побери», как и подобает человеку, который помнит свой шикарный полк. Он стал грубым, насмешливым и приобрел привычку говорить неприятные вещи. Он это называл «быть искренним». Они давно уже подсчитали свои проценты с торговых операций, включая сюда и последнюю сделку «этого гнусного Маколы». Но они решили не говорить больше об этом ни слова. Кайер сначала колебался – боялся директора.

– Он видывал вещи похуже – те, что делаются втихомолку, – с грубым смехом настаивал Карлье. – Можете поверить! Он вас не поблагодарит, если вы станете болтать. Он не лучше нас с вами. Кто может рассказать, если мы придержим язык? Здесь нет никого.

Вот где был корень зла! Здесь не было никого; и, оставленные наедине со своей слабостью, они с каждым днем всё больше походили на двух сообщников, чем на преданных друзей. Восемь месяцев они не получали никаких известий с родины. Каждый вечер они говорили: «Завтра мы увидим пароход». Но один из пароходов компании потерпел крушение, а директор разъезжал на другом, навещая очень отдаленные и важные станции на большой реке. Он считал, что бесполезная станция и бесполезные люди могут подождать. Тем временем Кайер и Карлье питались рисом, сваренным без еоли, и проклинали компанию, Африку и день, когда родились на свет. Нужно пожить на такой диете, чтобы понять, какой мучительной пыткой является иной раз необходимость глотать пищу. На станции не было решительно ничего, кроме риса и кофе; кофе они пили без сахара. Последние пятнадцать кусков Кайер торжественно запер в свой сундук вместе с полбутылкой коньяку.

– На случай болезни, – объяснил он.

Карлье одобрил.

– Когда человек болен, – сказал он, – маленькое лакомство вроде этого очень ободряет.

Они ждали. Двор стал зарастать густой травой. Колокол больше никогда не звонил. Дни проходили, молчаливые, томительные и тягучие. Когда Кайер и Карлье разговаривали, они огрызались, и их молчание было горько, словно окрашено горечью их мыслей.

Однажды, позавтракав вареным рисом, Карлье поставил свою чашку, не притронувшись к кофе, и сказал.

– К черту всё! Выпьем разок чашку приличного кофе. Достаньте тот сахар, Кайер!

– Для больных, – пробормотал Кайер, не поднимая глаз.

– «Для больных», – передразнил Карлье. – Вздор!… Ладно! Я болен.

– Вы больны не больше, чем я, а я обхожусь без сахара, – миролюбивым тоном сказал Кайер.

– Живо! Тащите сахар, старый скупердяй, торговец невольниками.

Кайер быстро поднял голову. Карлье улыбался с вызывающей наглостью. И вдруг Кайеру почудилось, что раньше он никогда не видел этого человека. Кто он такой? Он ничего о нем не знал. На что он был способен? Кайера внезапно охватило сильное волнение, словно ему грозило что-то неведомое, опасное, грозил конец. Но ему удалось проговорить сдержанно:

– Эта шутка очень дурного тона. Не повторяйте ее.

– Шутка! – воскликнул Карлье, придвигаясь на своем стуле. – Я голоден, я болен – я не шучу. Я ненавижу лицемеров. Вы лицемер! Вы торговец невольниками. Я торговец невольниками. В этой проклятой стране только и есть, что торговцы невольниками. Я желаю во что бы то ни стало пить сегодня кофе с сахаром!

– Я запрещаю говорить со мной в таком тоне, – с решительным видом сказал Кайер.

– Вы! Что такое? – крикнул Карлье, вскакивая.

Кайер тоже поднялся.

– Я ваш начальник, – начал он, стараясь, чтобы голос его не дрожал.

– Что? – заревел тот. – Кто начальник? Нет здесь никакого начальника, ничего здесь нет; здесь только вы да я. Тащите сахар, толстопузый осел!

– Придержите язык! Убирайтесь из комнаты! – взвизгнул Кайер. – Я вас выгоняю со службы, негодяй!

Карлье замахнулся табуретом. Он взбесился не на шутку.

– Ах ты, жалкий растяпа, получай! – взревел он. Кайер нырнул под стол, и табурет ударился о внутреннюю соломенную стену.

Карлье старался опрокинуть стол, а Кайер в отчаянии слепо ринулся вперед, опустив голову, как загнанная свинья, и, сбив с ног своего друга, помчался по веранде прямо в свою комнату. Он запер дверь, схватил револьвер и остановился, тяжело дыша. Меньше чем через минуту Карлье начал бешено стучать в дверь н орать:

– Если ты не принесешь сахару, я тебя пристрелю, как собаку. Ну… раз… два… три… Не хочешь? Я тебе покажу, кто здесь хозяин!

Кайер решил, что дверь не выдержит, и вылез в квадратное отверстие, служившее в его комнате окном. Теперь их разделял весь дом. Но у Карлье, видимо, не хватало сил выломать дверь, и Кайер услыхал, как он пустился бежать в обход. Тогда и он бросился бегом, с трудом передвигая распухшие ноги. Он бежал во всю прыть, сжимая револьвер, и, однако, не в силах был понять, что с ним случилось. Он видел дом Маколы, потом склад, реку, овраг и низкие кусты; он снова увидел всё это, когда второй раз обегал вокруг дома. И снова они мелькнули мимо него. В то утро он шага не мог сделать без стона. А теперь он бежал. Он бежал достаточно быстро, чтобы держаться впереди другого человека.

Когда он, ослабев, в отчаянии подумал: «Я умру раньше, чем сделаю следующий круг», – он услышал, как тот, другой, тяжело споткнулся и остановился. Он также остановился. Ему принадлежала задняя стена, а Карлье – фасад дома, как и раньше. Он слышал, как тот, ругаясь, бросился на стул, и вдруг у него самого ноги подкосились и он, соскользнув, очутился в сидячем положении, прислонясь спиной к стене. Во рту у него совсем пересохло, а лицо было мокро от пота… и от слез. Из-за чего всё это произошло? Ему это казалось каким-то ужасным наваждением, казалось, что он грезит, сходит с ума. Через некоторое время он собрался с мыслями. Из-за чего они поспорили? Из-за сахара! Какая нелепость! Да ведь он бы отдал его, – ему он не нужен. И он начал подниматься на ноги, внезапно почувствовав себя в безопасности. Но не успел он выпрямиться, как вмешался здравый смысл и снова поверг его в отчаяние. Он подумал: «Если я сейчас уступлю этому скотине солдату, он снова устроит ужасную сцену завтра и послезавтра – каждый день… предъявит новые претензии, будет топтать меня, мучить, сделает своим рабом и – и я погибну! Погибну! Пароход может прийти не скоро, может совсем не прийти». Его трясло так, что он должен был снова опуститься на пол. Эта дрожь была вызвана сознанием беспомощности. Он чувствовал, что не может, не станет больше двигаться. Он был совершенно ошеломлен, внезапно осознав безвыходность положения, – в одну секунду и жизнь и смерть сделались одинаково трудными и ужасными.

Вдруг он услышал, как тот оттолкнул свой стул, и тогда Кайер с необычайной легкостью вскочил на ноги. Он прислушался и пришел в замешательство. Нужно опять бежать! Направо или налево? Он услышал шаги. Он бросился налево, сжимая свой револьвер, и в тот же момент, как ему казалось, они налетели друг на друга. Оба вскрикнули от изумления. Раздался выстрел, вспыхнул красный огонь, вырвался густой дым; и Кайер, оглушенный и ослепленный, побежал назад, в голове мелькнуло: «Я ранен, всё кончено». Он я«дал, что другой обежит кругом, будет наслаждаться его агонией. Он ухватился за столб веранды. „Всё кончено!“ Потом он услышал падение тяжелого тела по ту сторону дома, словпо кто-то навзничь повалился на стул, опрокинув его. Затем молчание. Ничего больше не случилось. Он не умер. Только плечо было как будто сильно повреждено, и револьвер он потерял. Он был безоружен, беспомощен! Он ждал своей участи. Того, другого, не было слышно. Конечно, Это хитрость. Он крадется к нему сейчас. С какой стороны? Выть может, в эту самую минуту он прицеливается!

После нескольких секунд нелепых и мучительных колебаний он решил пойти навстречу своей судьбе. Он был готов на все уступки. Он завернул за угол, придерживаясь рукой за стену, сделал несколько шагов и едва не потерял сознание. Он увидел на полу пару задранных вверх ног, выступающих из-за другого угла. Белые голые ноги в красных туфлях. Он почувствовал дурноту, и на секунду его окутал мрак. Потом перед ним появился Макола и спокойно сказал:

– Идемте, мистер Кайер. Он умер.

Он разразился слезами благодарности – громкими истерическими рыданиями. Немного погодя он осознал, что сидит в кресле перед Карлье, который лежал, вытянувшись на спине. Макола стоял на коленях над телом.

– Это ваш револьвер? – спросил Макола, поднимаясь.

– Да, – сказал Кайер, затем поспешно прибавил: – Он гнался за мной, чтобы меня пристрелить, понимаете?

– Да, понимаю, – сказал Макола. – Здесь только один револьвер. Где ж его?

– Не знаю, – прошептал Кайер, и голос у него вдруг ослабел.

– Пойду поищу его, – тихо сказал тот. Он пошел вокруг по веранде дома, а Кайер сидел неподвижно и глядел на труп. Макола вернулся с пустыми руками, постоял в глубокой задумчивости, затем спокойно направился в комнату убитого и сейчас же вышел с револьвером, который он показал Кайеру. Кайер закрыл глаза. Всё перед ним закружилось. Жизнь оказалась более страшной и трудной, чем смерть. Он застрелил безоружного человека.

Подумав немного, Макола тихо сказал, указывая на мертвого, который лежал с вытекшим правым глазом:

– Он умер от лихорадки.

Кайер посмотрел на него тупо.

– Да, – задумчиво повторил Макола, наклоняясь над трупом, – я думаю, он умер от лихорадки. Похороним его завтра.

И он медленно ушел к поджидавшей его жене, оставив двух белых на веранде.

Настала ночь, а Кайер не трогался со своего стула. Он сидел неподвижно, словно накурился опиума. Напряженность эмоций, какие он пережил, сменилась крайней усталостью и спокойствием. За несколько коротких часов он измерил глубину ужаса и отчаяния и теперь отдыхал в сознании, что жизнь уже не скрывает от него тайн, не скрывает их и смерть. Он сидел подле мертвеца и думал, много и по-новому. Он, казалось, целиком отрешился от самого себя. Его старые мысли, убеждения, вкусы – всё то, что он уважал или ненавидел, – предстали наконец в их истинном свете. Показались подлыми и ребячливыми, фальшивыми и смешными. Он упивался своей новой мудростью, пока сидел подле человека, которого убил. Он рассуждал сам с собой обо всем, что делается под солнцем, рассуждал с той превратной ясностью, какую можно подметить у некоторых сумасшедших. Между прочим он размышлял и о том, что этот мертвый человек был всё-таки вредным животным; люди умирают каждый день тысячами; быть может, десятками тысяч – кто мог сказать? – и в общей массе эта одна смерть совсем незаметна; не может она иметь никакого значения, – во всяком случае, для мыслящего существа. Он, Кайер, был мыслящим существом. Всю свою жизнь, вплоть до этого момента, он верил во всякую ерунду, как и остальное человечество, – глупцы! – но теперь он мыслит! Ои знал! Он пребывал в покое – он приблизился к высшей мудрости! Затем он попробовал представить себя мертвым, а Карлье – сидящим на стуле подле него; и эта попытка увенчалась таким неожиданным успехом, что в течение нескольких секунд он был не вполне уверен, кто мертвый, а кто живой. Однако эта необыкновенная сила воображения испугала его; разумным и своевременным усилием воли он спас себя от того, чтобы не стать Карлье. Сердце у него заколотилось, и его бросило в жар при мысли об этой опасности. Карлье! Что за чертовщина! Чтобы успокоить нервы, – не чудо, что они опять расходились, – он начал потихоньку насвистывать. Потом он вдруг заснул или думал, что спал, – за это время сгустился туман, и кто-то свистел в тумане.

Он встал. Был день, и тяжелый туман повис над землей: туман, всюду проникающий, окутывающий и молчаливый; утренний туман тропических стран; туман, который липнет и убивает; туман белый и смертельный, чистый и ядовитый. Он встал, увидел тело, заломил руки и закричал, как человек, который, очнувшись после транса, видит, что он навеки замурован в могиле.

– На помощь!… Боже мой!

Пронзительный, нечеловеческий вопль, вибрирующий и внезапный, прорезал, словно острым кинжалом, белый саван, нависший над юдолью печали и скорби. Еще три коротких вопля, и затем в течение некоторого времени клубы тумана катились невозмутимо среди грозного молчания. Затем снова быстрые и пронзительные взвизгиванья, словно вопли взбешенного и жестокого существа, рассекли воздух. Прогресс взывал к Кайеру с реки. Прогресс и цивилизация и все добродетели! Общество призывало свое благовоспитанное дитя, чтобы позаботиться о нем, дать наставления, судить и вынести приговор; оно призывало его вернуться к той куче мусора, от которой он удалился, – призывало его, дабы могло свершиться правосудие.

Кайер услышал и понял. Спотыкаясь, сошел с веранды, оставив другого человека совсем одного впервые с тех пор, как они были заброшены сюда вместе. Он ощупью брел сквозь туман, в своем неведении умоляя невидимое небо уничтожить содеянное. Мимо в тумане пронесся Макола, крикнув на бегу:

– Пароход! Пароход! Им ничего не видно. Они дают свистки на станцию. Я позвоню в колокол. Ступайте к пристани, сэр. Я позвоню.

Он исчез Кайер стоял неподвижно. Он посмотрел вверх; туман низко катился над его головой. Он огляделся по сторонам, как человек, сбившийся с пути; и он увидел темную тень, крестообразное пятно на фоне струящегося белого тумана. Он поплелся к нему, а станционный колокол поднял беспорядочный трезвон в ответ на нетерпеливые гудки парохода.

Директор Великой компании, несущей цивилизацию (ибо нам известно, что цивилизация всегда следует за торговлей), высадился первым и тотчас же потерял из виду пароход. Внизу, над рекой, стоял необыкновенно густой туман; выше, на станции, колокол звонил неумолчно и дерзко.

Директор громко крикнул, повернувшись к пароходу:

– Нас никто не встречает! Быть может, что-нибудь неладно, хотя они там звонят. Лучше идите и вы!

И он начал взбираться по крутому берегу. Капитан и механик следовали сзади. Когда они вскарабкались наверх, туман поредел и далеко впереди они могли разглядеть своего директора. Вдруг они увидели, как он бросился вперед, крикнув им через плечо:

– Бегите! Бегите к дому! Я нашел одного из них. Бегите ищите другого!

Нашел одного из них! И даже он – человек многоопытный, повидавший немало страшного, – был несколько смущен. Он стоял и шарил в карманах, ища нож, а перед ним на кожаном ремне висел Кайер на перекладине креста. По-видимому, начальник торговой станции влез на могилу, высокую и узкую, и, привязав к перекладине конец ремня, повесился. Пальцы ног были всего в двух дюймах от земли; окоченевшие руки повисли. Казалось, он стоит навытяжку, но одна багровая щека игриво обвисла к плечу. И он непочтительно показывал своему директору распухший язык.