VI

Три мартена принял Денис от сменного обер-мастера, но вниманием его завладела одна очень старая печь: вел варку стали Александр со своей комсомольской бригадой. Руководил работой Рэм Солнцев.

– Денис Степанович, не опекайте нас, – повторял Рэм, упрямо встряхивая красновато-медными волосами. – Мы покажем старикам, почем фунт изюма.

По давней привычке Денис взял комок огнеупорной глины и начал лепить черта, это занятие успокаивало его.

– Когда думаешь заправлять под? – спросил он сына, заглядывая в печь: уровень шлака понижался, обнажая разъеденную наварку на стенах. – Не жди конца выпуска. Видишь, понижается шлак – заправляй откосы, стены. Не мешкай. Приучайся сразу схватывать все стороны работы.

Пока Александр с подручными подкатывал заправочную машину, Рэм недовольно ворчал:

– Дядя Денис, у Саньки на плечах не пустой чердак. Да и у меня не болванка. Не обламывайте крылья.

Денис отошел и издали наблюдал за работой сына и его подручных. Пальцы его, длинные, узловатые в суставах, не переставали мять глину. Все шло так, как он и ожидал: Рэм действовал стремительно, Александр медленнее.

Вот они плотно забили магнезитовым порошком выпускное отверстие печи. Александр еще раз, уже вручную, кинул на подину несколько лопат обожженного доломита и магнезита, потом приступил к завалке. Рэм грозил кулаком машинисту завалочной машины.

– Проворнее поворачивайся! Зажирел! Лупоглазый!..

Временами Денис завидовал этому человеку с его невероятной, почти молниеносной реакцией на все явления в работе печи. О нем говорили: верткий, от пули сумеет увернуться. Забывая о своих годах, Денис жалел, что не может быть таким же вертким, так же проворно регулировать газ, наращивать и сбивать факел пламени. Правда, печь, на которой работал Рэм, вступила в строй недавно, а выглядела старухой.

«Кто с ним свяжет жизнь, долго не протянет», – подумал Денис. И все же, норовя задеть самолюбие сына, он похвалил Рэма.

Александр, блеснув глазами, сказал с расстановкой, будто вбивая гвозди:

– Я буду медленно ехать.

Денис чувствовал, что хватка у Александра мертвая, завоеванные им минуты входили в режим. Печь работала со спокойным, здоровым напряжением, казалось, у нее такой же уравновешенный, без рывков и срывов характер, как у Саши.

– Саня, смелее! – кричал Рэм. – Раз живем. Зачем же мямлить, Саня? Провалиться боишься? Не бойся. Ненадолго. Из пепла воскреснем в славе и блеске. – Рэм подмигнул Денису глазом с опаленными ресницами, спросил: – А что, дядя, пожалеете нас, если мы провалимся, а?

– Вас девки пожалеют. Вы молодые: упали, встряхнулись и опять взлетели. Вот если мы с Серафимом грохнемся, ну тогда спешите с ящиком кости собирать, – сказал Денис, пожимая руку подошедшему старому мастеру с румяным личиком младенца. – Эх, Рэм Тихонович, крылья у тебя сильнее головы.

В это время Александр слишком приглушил факел. Рэм замахнулся на него лопатой. Александр не шелохнулся, только на секунду в короткой улыбке блеснули сплошные зубы.

«Спокоен, в обиду себя не даст», – подумал о сыне Денис. Александр поддевал шахтерской лопатой известняк, шел к печи и, отвернув от пламени лицо, кидал в окно. Встретившись глазами с отцом, он улыбался. И снова Денис, обойдя печи, поговорив со сталеварами, возвращался к сыну.

– Что-то шлак не вытекает, Денис Степанович, – сказал Александр.

– А вы скачайте его. Мульду кверху дном суньте в мартен и скачайте.

Денис опять заглянул в печь сына, спросил насмешливо:

– Пену-то почему терпите? Кинь под давлением распыленный мазут, увеличь яркость пламени.

А когда началось чистое кипение металла, Рэм через каждые двадцать минут брал пробу шлака и стали, гонял Александра в лабораторию.

– Фосфору у вас многовато, понизьте температуру, – посоветовал Денис, любуясь ловкостью и силой парней.

– Ни черта! У нас свой почерк! Раскислять будем, – огрызнулся Рэм. – Ребята, подкиньте марганец и кремний.

Денис вылепил чертенка с бодливыми рожками, поставил сушиться на горячем сквозняке рядом с чертями вчерашней поделки. У вчерашних морды добродушные, нынешний получился нахальный и злой. Денис даже плюнул с досады и протянул руку, чтобы превратить бесенка в комок глины, но голос Александра остановил:

– Это что за образина? – Он наполнил стакан газированной соленой водой, выпил и, смахнув пот с крутого подбородка, ударил черта щелчком в лоб. – Отец, сердитесь на кого-то?

– С чего это ты взял, Саша?

– Руку не обманешь! Она делает, что сердце приказывает. – Александр засмеялся, уходя к печи.

Денис погрозил черту кулаком.

Как-то неудобно было Денису признаваться самому себе в том, что вчерашний разговор с Матвеем разбудил в нем воспоминания и… ревность. Жизнь позади, Любава родила четырех сыновей и дочь, а теперь поздно и бесполезно итожить, кто кому больше доставил тревог: он ей или она ему. А ведь все началось с того зимнего дня, когда Гуго Хейтель привел в мартеновский цех свою невесту. Денис дружил с Хейтелем, потому что инженер был простецкий, ходил с парнями посидеть на заре с удочками, пил водку, любил танцевать, кочетом увиваясь вокруг девок на утрамбованном высоком взлобке над Волгой. Недаром отец, вальцовщик прокатного стана, суровый набожный старик, говорил Денису, двигая бровями:

– Учись у Хейтелева, обер-мастером будешь. Дошлый мужик, хотя выпивоха, свинья порядочная и бабник…

Когда Хейтель, подкручивая одной рукой вильгельмовские усы, а другой поддерживая девушку под локоть, подошел к мартену, Денис только что взял первую пробу.

– Дени, гут морген! Покажи Любови Андриановне свое колдовство.

Денис одним взглядом обнял маленькую фигуру девушки в короткой полудошке, в беличьей шапочке. Каплями растаявшего льда блестели в ее руках коньки.

Гуго приподнялся на носки и, похлопывая по плечу Дениса, сказал:

– Полсуток стоит у мартена, и хоть бы что! Дени, а сутки можешь?

– Могу, господин инженер.

– Коренной русский рабочий: смирный, доверчивый.

– Славный юноша, – с усмешкой отозвалась девушка, исподлобья глядя на Дениса.

А когда Гуго ушел по цехам, шутливо наказав Денису слушаться будущую фрау Хейтель, она заговорила быстро и решительно:

– Посмотрим, товарищ, какой вы доверчивый! Зовите меня Любавой. Мне так нравится. Я хочу видеть вашу работу. Показывайте! – Ее слабый голос едва слышался среди грозного гудения печей. Денис склонялся к ее лицу, видел близко румяный, припухлый, нежно очерченный рот, решительные серые глаза. Дал ей синие очки, повел к мартену. В печи клокотала сталь, гудело пламя, вырываясь из-под заслонок.

– В шубке сгорите, – сказал Денис, заслонив ее от огня.

– Давайте свою одежду.

Завел в кладовушку, где висели старые рубахи. Через минуту Любава была в Денисовой прожженной во многих местах робе, в широкой войлочной шляпе. Она ходила за ним по пятам, норовя делать то же, что делал он. Рабочие дружелюбно посмеивались. Денису работалось легко и радостно. Вот пришел Хейтель, и Денис махнул рукой завальщику. Тот подбежал к висевшему рельсу. Частый суматошно-веселый звон возвестил торжественную минуту: спуск стали…

– Денис Степанович! Уснули, что ли? Посмотрите, пора? – кричал в лицо Дениса Рэм Солнцев.

Денис не вдруг оторвался от воспоминаний.

– Еще разок зачерпните, ребятки.

Рэм зачерпнул ложкой расплавленный металл, слил на плитку. Потом, похлопывая Александра по плечу, сказал:

– Остынет, возьмешь себе на память. Первая плавка на всю жизнь запомнится.

Денис махнул рукой с веселой решительностью, как махал почти сорок лет назад, когда был холостым парнем, а мать Александра была для него господской барышней, невестой краснощекого Гуго Хейтеля.

– Пускайте!

Как и тогда, расторопные подручные пробили длинной пикой летку, сталь с тяжелым шумом хлынула в ковш, облако горячего масляного пара поднялось снизу. Весело и хорошо было Денису. Вьюга огненных искр осыпала его, Рэма и Сашку, яркое зарево освещало железные перекрытия цеха. Тогда он так же из-под шляпы смотрел сквозь синее стекло на Любаву. Стояла она на другой стороне площадки, рядом с Хейтелем, там, где сейчас стоят Рэм и Саша. И хотя отделяли ее от Дениса поток расплавленной стали и огненная метель, ему было весело, что она здесь. Струи горячего воздуха колыхали подол ее платья, вокруг лица порхали готовые вспыхнуть волосы. Сильным чувствовал себя тогда Денис, верилось ему, что все вот это: паровой кран, державший на стальных канатах тысячепудовый ковш с расплавленной, успокаивающейся сталью, изложницы в канаве, и огнедышащие нагревательные колодцы, и прокатный стан, обминающий раскаленные куски металла, – все приводится в движение волей таких, как он, счастливых и сильных.

Гуго Хейтель увел свою невесту в тот самый момент, когда последние, утратившие яркую силу языки металла легли в ковш. Непривычную опустошенность и усталость почувствовал тогда Денис. Пожилой завальщик сказал, подавая ему коньки:

– Барышня велела тебе наточить.

Денис положил коньки в харчевой мешочек, пошел домой. Евграф стоял на коленях в горнице, обухом топора загонял на место приподнявшуюся половицу, а над ним склонилась Любовь Лавина с сумкой на узком плече. Они о чем-то говорили, но появление Дениса сковало их конфузливой немотой. Девушка быстро накинула шерстяной платок, скрыв светлые, с рыжинкой закатного солнца волосы. С детской тревогой и вызовом смотрели на Дениса умные серые глаза. Тогда Денису захотелось сорвать с нее бабий платок и охладить равнодушным словом, чтобы она, эта маленькая птичка, не пыжилась, потому что он совершенно не замечает ее. А когда Любава, прижимая к боку сумку под простым полушубком, ушла, Евграф криво усмехнулся:

– Хорошая у твоего дружка Хейтеля невеста, а?

– Ладно, братка, придуряться-то! Я ничего не видал.

Полученные от брата листовки Денис принес в цех. Читал листовку полным молодым голосом. Не замолк, когда протиснулся к нему Гуго Хейтель.

Звонкая пощечина ошеломила Дениса. Аккуратно сложив листовку вчетверо, он передал ее подручному. Потом с невероятной медлительностью обеими руками взял Гуго Хейтеля за манишку, поднял. На кулаках вынес из цеха и, только тут придя в себя, осторожно положил на кучку шлака.

В тюрьме держали Дениса девяносто дней. Последний раз фотографируя его в профиль, тюремный чиновник, прыщеватый господин с приплюснутым носом, сказал довольно:

– Твою физиономию не забудешь: разбойная. На Крупновых не жалеем бумаги, всех сфотографировали. – Он улыбнулся вежливо-нахальными, навыкате, как у старой собаки, глазами. – Второй раз не попадайся: пропадешь. Кланяйся в ножки герру Хейтелю и дочке господина директора гимназии. Говорят, ты просто бешеный дурак и золотой мастер.

Первым человеком, встретившим Дениса апрельским солнечным днем на воле, была Люба. Мелкими крапинками едва заметных веснушек покрылось посмуглевшее от весенних ветров лицо, припухли губы, а нижняя чуть треснула. Тихим, горячим шепотом говорила девушка:

– Славный юноша, смелый человек, но так не надо.

– Жалко инженера?

– Тебя жалко, Денис, тебя. Нельзя так.

– А как же?

– Вместе будем думать. – Загадочно улыбнулась, облизала треснувшую губу, сунула руку в карман его пальто, сплела свои пальцы с его пальцами. – Ты должен меня слушаться. Я старше тебя на целых два года.

– А меня кто будет слушаться?

– Да я же и буду…

До дому проводила Люба Дениса и в дом вошла, смело сняла пальто, платок, встала перед ним в темном платье. На шее пульсировала жилка, наивно круглились девичьи груди. Когда юркнула в горницу, мать сказала:

– Каждый день, как ласточка, прилетает к нам.

Пошел проводить Любу. В темноте шумел теплый дождь, могучий поднимался дух от оживающей земли, клокотали в яру ручьи. Скрежетанием ломающегося льда тревожила Волга хмельную весеннюю ночь. Укрывшись с головой плащом, Денис и Люба стояли под голой березкой, окутанные влажным туманом. С тех пор бережная, преклоняющаяся любовь связала Дениса с девушкой.

Маленькая, неистовая, она не щадила своих опаленных зноем, треснувших губ. Потом вдруг замирала на руке Дениса, пугая его безжизненным покоем. Проходила минута-другая, и снова, будто журчание ручья, тек ее чистый тихий голос.

Часто приходила Любава в дом Крупновых, читала рабочим книги, спорила с ними. Удивительно было Денису видеть среди сильных и грубых людей ее, хрупкую, нежную, слышать тихий, с повелительными интонациями голос.

Однажды, возвращаясь с нелегального собрания, они перебрались на лодке за Волгу, в Нижнюю Часовню, там повенчались. Люба не опустилась, как предрекал ее отец. С годами похорошела, будто налитое яблоко, овеянное августовскими зоревыми ветрами; жесткими и сильными стали маленькие руки. Чистоте и порядку ее дома завидовала не одна соседка. По всему рабочему поселку славилась семья спаянностью, трезвостью, чувством собственного достоинства. Незримые прочные нити связали Крупновых с рабочими кружками Поволжья и столицы…

После работы спускались к реке. Далеко вверх, до Лебяжьего проранка, гнал Денис лодку. Жена сидела за рулем, напевала песенку о перепелке. Катал он ее по заводям и протокам, потом складывал весла, как птица крылья. Любава пересаживалась на его колени. Лодку медленно сносило течением.

Алмазными звездами горело над Волгой небо, и чуден был ночной мир вокруг: вверх глянут – небо, вниз посмотрят – все то же небо, с теми же как бы дышащими звездами и тем же круторогим месяцем…

Александр и Рэм Солнцев передали печь второй смене. По дороге в душевую их догнал Денис.

– И я был добрый, да жизнь отучила. Бей зайца по морде, волчьи зубы отрастут. Честное слово, Денис Степанович, я изобью Саньку, – говорил Рэм с усмешкой.

– Сань, боишься? – спросил Денис.

– Рука не подымется на сироту, – не сразу ответил Александр.

Вдруг в лице Рэма мелькнуло что-то жестокое и решительное.

– Мое доверие и тем более дружбу нелегко завоевать. Даже отцу родному, – с каким-то особенным значением сказал Рэм. Он вполне насладился смущением Александра, усмехнулся. – А тебя считаю другом. Цени, Сашка.

– Ладно. Ценю.

– Не переходи дорогу. Понял?

– Дорога твоя путаная, как лисий след.

– Я сомну любого, кто встанет на моем пути.

– Ты о Марфе Холодовой, что ли?

– Хотя бы! – Глаза Рэма нагловато и умно улыбались. – Я отдал ей свою рыбу. Сулилась отблагодарить: звала на уху.

Папиросу докурил до конца, обжигая красные беспокойные губы.

Александр вспомнил: как-то на гулянке в комнате знакомых девушек Рэм ругал мачеху, плакал, а потом горячим утюгом крест-накрест провел по своей обнаженной груди. Две полосы, как два розовых шарфа, перекрестили грудь. Марфа Холодова смазала вазелином и присыпала содой обожженную кожу. А Александр сказал ей: «Не знал, что тебе нравится жареное, а то бы давно опалил свою башку в мартене».

– Слушай, Александр Крупнов. Одна женщина бросила меня, когда мне было два года, – это мать. Другая поссорила меня с отцом и выжила из дому – это мачеха. Третья должна быть моим другом. Кто помешает этому, того я сомну. Понял?

Парни встали в позу драчливых петухов. Денис растолкал их:

– Ошпарю кипятком, ощиплю! Эх, Рэмка, зря ты ушел от отца. Скучает, поди, по тебе?

– Хо! Бодряк железобетонной конструкции. Что ему? Жена молодая…

– Не наскакивай на родителя, Рэм.

– Хо! На моего Тихона Тарантасовича нападать – все равно что лбом броневую плиту таранить. Жесткий подход к человеку я тоже считаю самым честным. Мягкие люди – притворщики, хитрюги.

Денис сжал плечо Рэма.

– Не смотри высоко: глаза запорошит. А ну как человеку не понравится твой жесткий подход? Ты не наговаривай на Тихона Тарасовича, да и на себя. Люди вы добрые.

– Он добрый с женой да с моей сестренкой Юлькой. Во всем потакал ей. А меня, знаете, как школил без матери-то? Наступают каникулы, диктует: «Рэмка! Можешь отдохнуть – иди в каменоломню. Заработанные монеты твои». Впрочем, он прав, мой Тихон Тарасович.

Ливнем шумела в душевой вода, двигались, поворачиваясь, сильные, мускулистые тела рабочих, слышался смех, говор. Одни раздевались, другие одевались, мылись, отдыхали на лавках.

Денис мылся такой горячей водой, что Александр и Рэм только головами покачивали, опасливо косясь на его красное тело.

– Потереть тебе спину? – спросил Александр.

– Сначала я вас, ребята, потру, потом вы меня. Идет?

Левой рукой Денис зажал под мышкой голову Рэма, правой тер мочалкой его спину. Вьюном извивался Рэм, визжал:

– Хватит! Денис Степанович, хватит! Обдерешь, как кролика!

– Ага! Не терпишь. А ну теперь тебя, Саня! – Денис медведем попер на сына. Но сладить не мог: не удалось повернуть спиной к себе, как ни хватался за шею и плечи парня.

– Хватит озоровать-то! Ложись! – сказал Александр.

Денис развалился на широкой каменной лавке, сомкнул под грудью руки.

– Потрите старика, распарьте суставы, разомните кости. Отяжелел, будто свинца нахлебался.

Парни перемигнулись и начали в две мочалки драить Дениса. А когда кончили, он ополоснулся и, разомлевший, пошатываясь, вышел в раздевалку, сказал, блаженно улыбаясь:

– Вот это рабочий курорт! Сразу с плеч долой двадцать лет!

Едва Денис успел одеться и выйти в садик, как налетела на него рассыльная – придурковатая тетя Мотя:

– Велено срочно: одна нога тута, другая в кабинете директора. Будут заседать со страшной силой!

Рабочие засмеялись.

– Мотя, как будут заседать-то?

– Протя-а-ажно! – бойко ответила Мотя, подпирая молодой тополек плечом.

– Ишь ты, глупа во всю спину, а тоже острит, – сказал Рэм. – Денис Степанович, идите, она вас живьем но выпустит. А мы с Шурой заглянем в «Поплавок». Айда. Саня, я ведь шутил насчет толстоногой Марфы. А вот персиянку, какая белугу губной гармошкой забавляла, забудь.

Вдруг Александр скрутил руки Рэма, вытащил из его кармана деньги.

– Не пойдешь пьянствовать, – спокойно сказал он, сверху вниз глядя на Рэма тяжелым приземляющим взглядом.

Денис довольно улыбнулся.

VII

«Суетимся, горячимся, будто первый день живем на свете», – думал Денис, устало шагая по липовой аллее к заводоуправлению. Последнее время он уставал и все острее чувствовал отвращение к бурным разговорам. Жара, тяжкое гудение мартеновских печей, газы и огненная метель искр меньше томили его, чем возбужденные речи, ошалелые глаза управленцев. «Наплодили чиновников, дали в руки карандаши да бумагу, вот и записывают одно и то же, только в разные блокноты. Недовыполнили – кричат с горя, перевыполнили – кричат от радости. И всегда мечутся, как настеганные», – сердито думал Денис. Ему казалось, что эти люди не знали меры: хвалили отборно высокими словами, ругали сплеча, раздувая обычные неполадки до масштабов катастрофы. Это стремление к крайностям подмывало Дениса сказать людям тяжелое слово. Однако решил, что придорожная пыль небо не коптит.

В приемной никого не было, только у раскрытого на Волгу окна курила секретарша, моложавая, завитая, свободная в обращении с любым заводским начальством.

– О, Денис Степанович! Я ищу вас целую вечность. – Она взяла шляпу и бересклетовую палку Дениса.

Расчесывая седые короткие кудри перед зеркалом, Денис сказал то же самое, что говорил уже лет десять всякий раз при встрече с секретаршей:

– Замуж вышла?

Она удивилась бы, если бы обер-мастер не спросил об этом, а коли спрашивает, значит, еще молода, еще резва.

– За кого? – загадочно улыбнулась она. – Молодежь ветрена.

– Чай, не все! Не греши, девка, не греши! – Денис погрозил пальцем в зеркало.

– Как я рада, что вы, Денис Степанович, ни капельки не стареете!

Денис взглянул на женщину посветлевшими глазами, взбадривая усы. Спросил, однако ж, строго:

– Кому понадобился я?

– Заместителю наркома. Он там, в кабинете.

Секретарша забежала вперед, открыла обшитую желтой кожей дверь. Денис сверкнул глазами и, расправив плечи, вошел в кабинет.

По паркету, заложив руки за спину, быстро ходил Савва, плотный, с резкими чертами властного лица, с бритой головой. Черты крупновские, только как бы чуточку преувеличены: нос горбатее и побольше, глаза круглее и взгляд их упорнее. Все на нем было в обтяжку: шевровые голенища сапог обнимали икры, темно-синий китель обтягивал грудь, казавшуюся шире плеч; воротник, обхватив толстую белую шею, подпирал тяжелый, раздвоенный подбородок.

От Дениса не ускользнуло мгновенное выражение растерянности в лице брата, всегда самоуверенного, энергичного.

Не выпуская руки Дениса, Савва почти толкнул его на диван, сел на стул, выпятив подбородок. Прямо глядя в лицо голубыми глазами, сказал бодрым, наигранно-беспечным тоном:

– Учестили Савву ни в честь ни в славу.

– Что случилось?

– Братка, я больше не замнаркома.

Денис отпрянул, а Савва закончил уже тихо и печально:

– Это очень плохо, но это правда, и ты ее должен знать.

– Знать надо. Выворачивай наизнанку.

– Суть короткая: не справился…

Как ни больно было Денису слушать брата, он слушал внимательно, глядя в лицо его спокойно, грустновато.

– Видишь, как все просто, Денис Степанович, – с оттенком удальства и даже легкомыслия сказал Савва, тогда как ему было не по себе.

И Денис отлично понимал его.

– Что-то уж очень просто и даже… того… страшновато. Лучше бы и не браться…

– Но ведь я верил в себя, верил! А потом чувствую: засыпаюсь. И ничего поделать не могу. Как во сне, хочешь бежать, а ноги не двигаются. Что делать? Пошел в ЦК, сказал: не справлюсь.

– Это честно. А дальше?

– Согласились. Но черт возьми! Сам просился отпустить, а тут стало обидно, что освободили.

– Хотелось уговоров, похвал?

– Я привык считать себя неглупым человеком. Многое могу! У меня есть сила, опыт. Я…

Слова эти уже не трогали Дениса. Он рассматривал кабинет. Потому ли, что ничего не изменилось в кабинете, если не считать замены жесткого кресла мягким, потому ли, что Денис был недоволен самооценками Саввы, но только подумалось ему, что ничего не изменилось за это время и на заводе. А вот Савва, наверное, думает, что без него жизнь людей пошла каким-то иным путем. А ведь этого нет. Люди работают так же хорошо и временами неудачно, радуются и огорчаются, то есть живут той многообразной жизнью, над которой любой директор, Зуйкин ли это, Савва ли Крупнов, властен не в большей мере, чем ученый агроном, составляющий план посева, властен над приходом весны.

– Потом я увидел, братушка, что и прежняя моя работа на заводе была не ахти как хороша: рубил в два топора, да работа не спора. Печальный опыт научил многому. Понимаешь, перетряхиваю, пересматриваю всю жизнь.

И тут Денис заметил: перед ним сидит, расстегнув китель, усталый, с нервным румянцем на лице человек, оглушенный свалившимся на него несчастьем.

– Гроза бьет по высокому дереву. Наверху голова кружится. Ну а в чем же, Савва, твоя главная вина?

– А в том, что заграницу не обставили по качеству стали.

– Это плохо. Ведь и за границей, я думаю, не сплошь дураки, а через одного, – усмехнулся Денис. – Но не по твоей же, черт возьми, оплошности мы меньше Америки выплавляем стали! Не ты и не я задержали Россию на сотни лет. Мы, коммунисты, не испугались отсталости, взялись догонять и обгонять. Так в чем вина твоя? Правду режь!

«В чем вина?» – Савва думал тяжело и напряженно.

В силу данной ему большой единоначальной власти и оказанного доверия он привык действовать решительно. Он познал вкус власти, нравилось ему командовать тысячами инженеров, рабочих, мастеров, среди которых, как он подозревал, наверное, были люди умнее и сильнее его, способные занять его место и с таким же успехом и вкусом командовать. Но какие бы они умные и пытливые ни были, смысл жизни и деятельности всех этих нерядовых и рядовых работников он видел в том, чтобы они усиливали и поддерживали его волю, его единоначалие, направленное к одной цели – выполнению планов. Он с глубокой искренностью поддерживал в людях и особенно в самом себе представление о начальнике как твердокаменном человеке, силой воли избавленном от тех раздумий, душевных затруднений, какие бывают у людей обыкновенных, «естественных», сырых – так называл он всех, кто не проявлял таланта к руководству. Если Савва хотел руководить (а иначе ему его жизнь до сих пор и не представлялась), он должен быть всегда решительным, смелым, бодрым, свободным от излишнего раздумья. Этого же он требовал от других. Он чувствовал себя аккумулятором целесообразных устремлений и повелений государства. Вся его жизнь без остатка представлялась ему орудием высокой, для него самого несколько таинственной исторической неизбежности.

Но так было прежде, до тех пор, пока он поднимался по служебной спирали. И ему казалось, что с каждым новым подъемом он становился умнее, сильнее, необходимее в жизни государства. Окружающие говорили ему то же самое.