Мне хочется тронуть ее рукой. Каким будет это прикосновение: скользкий холод, обжигающий удар тока или что-то мерзкое, затягивающее в себя. Это очень страшно - коснуться неведомого.
      "Камни" делали и другое. На наших глазах преобразовывалась атмосфера планеты. "Мудрым теням" для дыхания нужен кислород и полное отсутствие аммиака и сероводорода. Но именно эти два газа находились раньше в воздухе Джолии. Это мы обнаружили еще в Космосе, на подступах к ней. "Камни" выделяли в атмосферу кислород, разлагая горные породы.
      Колонизация Джолии шла быстрыми темпами. На родине "мудрых теней" на исходе энергетические ресурсы. Жизненно необходимым стало овладение другим миром.
      "Мудрым теням" не составило особого труда создать необходимые для нашего дыхания условия. А почему они это сделали? Только, конечно, потому, что мы для них - первые встреченные в Космосе разумные существа. Они изучали нас не менее тщательно, чем мы их.
      Когда кислорода в воздухе стало достаточно и для них, они сбросили скафандры. И оказались настолько прозрачными, что не только в темноте, а просто в сумерках невозможно было заметить их приближение.
      Они возникали бесшумно. Мы не сразу поняли, что это те же существа, одно из которых видели когда-то на экране. Там была схема, где все четко выделялось. А здесь двигались бесплотные создания. Только быстро-быстро пульсируют на голове пружинки-волоски. Удивительные создания, как будто вялые и бесстрастные... Была ли у них та беспощадная, ни на минуту не ослабевающая борьба с природой? Нам казалось, что они все равны между собой.
      Мы искали у обитателей Джолии малейшие проблески чувств, похожих на наши, человеческие. Случай дал нам возможность увидеть их страх.
      Неожиданный ураган захватил "мудрых теней" на земле. Облако-корабль, не выдержав напора ветра, исчезло в вышине потемневшего неба. А они, беспомощные, метались вокруг космоплана. Мы открыли люк. Они карабкались по сходням, сталкивали друг друга. Один упал и не мог самостоятельно подняться. Никто не помог ему... Ветер наполнил воздух сероводородом и аммиаком. Дышать уже было невозможно. Мы плотню захлопнули люк.
      Один из них так и остался лежать обессилевшим комком у опустевших сходен.
      Мы с Павлом напряженно следили, как Сурен, натянув маску, полз к нему, стараясь не поддаться буре. Человек поднял с земли студнеобразное, но еще живое существо. А когда поднимался по трапу, припадая к его ступеням, чтобы не оторваться, защищал это существо от ветра своим телом.
      Я не могла понять, умер он или еще жив. Но когда мы его внесли в салон, "мудрые тени" в ужасе отшатнулись.
      Я положила его в биокамеру. И только здесь заметила: он уменьшился, как бы высох, студенистое вещество скоагулировало - свернулось. А когда я вышла из биокамеры, увидела, что "мудрые тени" боятся теперь и меня...
      Павел и Сурен оставались у космоплана. А я каждый день уходила все дальше и дальше, не всегда возвращалась к ночи...
      Пишу в тени палатки. Солнце безжалостно палит. До нестерпимого жара раскаляются горные породы. Скалы, обрывы. И нет им конца и края... Совсем мало песка...
      Я занялась прежде всего той частью Джолии, где можно дышать без скафандров. Это приблизительно пятьсот километров в окружности от того места, где мы приземлились. И я наслаждалась почти земным воздухом, его чистотой, простором и резкими порывами ветра. Может быть, потому, что я почти чувствовала себя на пути к родной Земле, эта планета, несмотря на ее мертвенные просторы, стала вдруг тоже дорогой.
      Я увидела там плотно прижавшиеся к камням непонятные, безусловно, живые организмы, широкие и плоские. Как гигантские покрывала. Поверхность их отдает холодом, подобно металлу в мороз. Они все время колышутся, мерцая множеством мелких искр, и - меняют свой цвет от фиолетового до нежно-голубого. Я не могла их приподнять, оторвать от скал. Однажды я набрела на пещеру, искусственно вырубленную в граните. В ее черной глубине неясно вырисовывались округлые очертания "камней". Они лежали, чем-то старательно за изолированные. Я подошлa ближе.
      Вне сомнения, они отделены от окружающего тем плоским растением, что прижимается к скалам, извивается и искрится.
      Джолия сравнительно молодая планета. Воды еще мало, она не успела выделиться из силикатных недр, она еще цепко держится в тисках литосферы. Она появится потом, когда кислород станет не чем-то искусственно принесенным в атмосферу, а кровью воздуха.
      Были только маленькие озера. В поисках собственной жизни Джолин я обратилась прежде всего к ним.
      Выемка внутри скал. Крошечный водоем на каменистых голых уступах. Никаких признаков ила или отложений. Так у нас иногда бывает после сильного таяния снегов. На дне красноватые камни, и сама вода кажется золотистой. Она не прозрачная, а бархатисто-мутная, как будто даже люминесцирующая. Я набрала ее в колбу и поднесла к лицу. Специфический запах органики.
      Хорошо помню, что это открытие я сделала на закате. Анлорес скрылся за искромсанным, скалистым горизонтом. А на востоке упрямо стоял его брат Анлорес А. Земля не знает подобного. Это не тусклая Луна с ее мертвенным светом. Это живое светило, излучающее собственное сияние. Но это не солнце и не звезды, которые слабо видны сейчас и кажутся бледными, как на Земле в часы рассвета. Все озарено мутным, пульсирующим голубоватым сиянием. А на "земле" лежат черные тени от скал.
      Анализ воды я сделала сразу же. Общая сумма органических веществ превышала пять процентов.
      Что это - уже жизнь? Или еще мертвое?
      Капля под ультрамикроскопом. В этой малости жидкости я совершенно ясно увидела четко очерченные образования: они плавали в растворе, они были отделены от него оболочкой.
      Коацерваты... Неужели это они, первые проблески жизни?
      В лаборатории космоплана я подробно исследовала эту жидкость. В растворе белковоподобные и нуклеотидные полимеры. Оболочка... Здесь уже целые ассоциации молекул. Между раствором и тем, что заключено внутри этой клеточки, все идет и иает обмен веществ - тонкое сплетение множества реакций. Я видела, как эти капли вдруг начинали выпячиваться, вытягиваться, как бы под влиянием внутреннего давления, и вдруг делились, на несколько частей.
      Жизнь? Наверное, уже жизнь. Но как ей далеко еще до амебы! Более миллиарда лет должно пройти для этого!
      В слабом электрическом поле эти образования уменьшались и структура их изменялась. А когда я убирала заряд, капля становилась прежней. Я повторяла так много-много раз, и частички почти всегда возвращались в свое прежнее состояние. Почти...
      Значит, эти совершенно одинаковые по виду капли уже обладали известной индивидуальностью, какой-то неуловимой тонкостью своей структуры. И каждая клеточка, как подлинно живое существо, противостояла всему внешнему миру, имела свою собственную судьбу и все свои усилия направляла на самосохранение.
      Как хорошо я помню ту ночь, когда я увидела, как мертвое становится живым...
      Дикий безжизненный ландшафт в неровном голубом сиянии. Четкая тень моей палатки на камнях. Широчайшее небо с множеством бледных звезд. Завывание ветра в скалах, такое же однообразное и неживое, как и этот пейзаж. И в эти минуты я поняла, я так отчетливо ощутила неизбежность того, чго я вижу вокруг... Неизбежность этих звезд, их далекого сияния, и этих мертвых камней под ногами, и однотонного шума ветра в расщелинах, и неизбежность возникновения крошечных капель, каждая из которых уже стоит один на один со всем миром.
      Чем больше я проникалась неизбежностью жизни, тем все чаще задумывалась о "муарых тенях". Не верю я в германиевую жизнь. "Камни" - это другое, - это полуавтоматы - это, может быть, сочетания каких-то жизненных процессов с электроникой, с физикой элементарных частиц. Но разумная жизнь... Это только соединения углерода, бесконечное разнообразие и неисчерпаемые возможности его реакций.
      Я все время вижу перед собой сжимающиеся в электрическом поле капли Борьба за собственнее существование. Раздражение и ответ организма. А через миллиарды лет из него возникает сознание.
      Я успела полюбить Джолию. Смотрю в мутную поверхность ее воды, потом на бесконечные скалы. В этом зрелище что-то неотразимо-великолепное и... жуткое...
      Пишу при свете ночного солнца... Все хорошо видно... Думаю о Земле, о ее закатах и о Солнце... Мне сегодня страшно... Стыдно сознаться, но это так... Ломит поясницу... И боль в суставах... Дурацкие мысли лезут в голову... Саша в этих камнях навсегда... Нет! Нет! Не думать! Идти к космоплану! Нет! Может быть, в теле моем гибель... И не только моя... Кажется, у меня в крови все делятся и делятся капли... Чужеродные... Их уже миллионы... Взять под микроскоп... Нет, раньше передать...
      - Не подходите ко мне! Не прикасайтесь! Не прикасайтесь!
      А что если во мне уже что-то необратимо изменилось... Не думать... Не думать... Павел стал невнимательным к себе... Он забывает есть... А Сурену не следует нажимать на концентраты... Он полнеет...
      - Не прикасайтесь! Не прикасайтесь!..
      На этом обрывается дневник Нины Александровны Орловой. Дальше торопливые приписки, сделанные Павлом Зарецким.
      ...Похоронили Нину Александровну рядом с Сашей. Причина ее смерти - неизвестное нам остроинфекционное заболевание, вызванное, видимо, вирусом, занесенным "мудрыми тенями" на Джолию. Уловив тревожные сигналы Нины Александровны, мы сразу же бросились к ней. Но... было уже поздно.
      Она лежала у палатки, прямо на камнях, на самом солнцепеке. Я склонился над ней. Она была еще теплая, но широко открытые глаза остекленели. И, кажется, они все еще смотрели в бесконечность Вселенной.
      Пишу в космоплане. Джолия с ее тайнами уже растворилась в пространстве. Но одну загадку мы все-таки взяли с собой. Это "камни". Я почти уверен - это машины. С позволения "мудрых теней" мы три штуки завернули защитными покрывалами, теми, что заинтересовали когда-то Нину Александровну, и погрузили на космоплан. В изоляционной камере, в полной темноте не будет их убийственного излучения. А новая всесильная Земля раскроет их тайну.
      Отлетали мы на рассвете. Я не лирик, но хочется написать словами Нины Александровны.
      Встающее "солнце" провожало нac в далекий путь. А воздух широкий, свежий, такой же чистый, как и в утренний час на Земле. Прощай, Джолия, родина мертвых скал... Прощайте и вы, удивительные создания! Спасибо за спасение! Спасибо от всей Земли! И пусть я, по сравнению с вами, в чем-то еще слепой котенок, но мне навсегда останется счастье борьбы с неведомым!
      ПЕСНИ БУДУЩЕГО
      ДЕВУШКА ПЕРВОЙ ВЕСНЫ
      Леа ждала Зарецкого. Вот-вот мелькнет его тень за полупрозрачными золотистыми стенами.
      Была зима, и опять снегопад освежал воздух. Медленно покачивался под тяжестью тающих хлопьев ярко-зеленый богуяр.
      Леа, укутанная мягким пледом, полулежала в кресле. Она видела, как Павел вошел, оглянулся. ожидая, что его-встретят, и, не заметив ее, направился к балкону.
      Пока он шел, Леа внимательно изучала его лицо. Изменился ли за эти столетия облик людей? Нет, конечно. Только в выражении лица есть что-то болезненное. Но это скорее не отпечаток времени, а результат исключительности его судьбы.
      Леа поднялась ему навстречу.
      - 3-з-д-рав-в-вствуйте... Я очень рада вам...
      Он улыбнулся счастливо и одновременно растерянно.
      - Я опять слышу родные слова и голос... Тот голос, который, казалось, снился мне. Это были самые счастливые сны в моей жизни.
      Леа слушала очень внимательно, не отрывая от Павла пытливого взгляда. Ей хотелось сказать: "Почему вы говорите так напыщенно и так длинно?" Но вспомнила: в древности все говорили так.
      А он покраснел: ему было стыдно за такую кокетливо-льстивую фразу, тем более что она совершенно не свойственна ему Но эту девушку он действительно видел во сне и слышал ее голос.
      Леа плавным взмахом руки указала на кресло.
      - Садитесь.
      Эти дикие горы, эта бездна ущелий напоминали Павлу что-то давнее-давнее. Обсерваторию отца, прижавшуюся к черным скалам, первые мысли о полете в неведомое...
      Павел несколько мгновений пристально смотрел на Лею, а потом заговорил. Он рассказывал о матери, о Нине Александровне.
      Леа, закрыв глаза, облокотилась о перила. Так легче слушать.
      Синие тени легли на горный снег. Близились сумерки. И Леа очень тихо сказала:
      - Пока хватит. Не потому, что мне неинтересно. Мне нужно это обдумать. Я прошу вас - приходите еще...
      Вечером Леа все время к чему-то прислушивалась. За теплыми стенами дома усиливался ветер. Разыгрывалась буря, и метался снег.
      А Леа видела весну...
      Это было проникновение в прошлое. Настолько полное, что, кажется, слышно, как апрельский воздух 1961 года шевелит твои волосы.
      Леа представляла себе тот первый в истории мира день, когда человек вырвался в Космос, издали увидел Землю, всю Землю, сферическую поверхность.
      Хорошо, что это случилось весной. И Леа приветствовала эту весну.
      Это, наверно, был очень солнечный день. Леа не поверит, что тогда мог идти дождь или ненастные тучи низко спустились к Земле.
      И она, Леа, легко ступая, идет по шумным улицам Москвы 12 апреля 1961 года.
      Девочка с букетом цветов перебегает дорогу, смешную, старую дорогу с узкой колеёй трамвайных линий. Ветер колышет красный галстук, а в светлых глазах - изумление и радость.
      Люди заполняют все - и проспекты, и площади, и тротуары, четко скандируют:
      - Ю-рий Га-га-рин! Ю-рий Га-га-рин!
      И лицо героя похоже на лицо той русоволосой школьницы, что совсем недавно мелькнула на мостовой.
      Сплошным строем движутся люди, они поют... Площадь... Ели у Мавзолея Ленина... Кремлевская стена... И красные знамена... Тайкой эта площадь осталась навсегда, на подбородке и щеках, круглые красивые плечи и полные руки. Она говорила звучным негромким голосом, объясняя Павлу назначения приборов.
      - А сейчас вы увидите самое интересное...
      Они прошли в затемненную комнату. На экране появилось изображение, плоскостное, но отчетливое и цветное, такое, как в древнем кино.
      - Это наше последнее достижение. Узнаете?
      Ландшафт казался диким. Камни и скалы. На полотне расширялись безлесные выжженные плоскогорья. И розовая даль неба.
      - Джолия... - одним дыханием шепнул Павел.
      Островерхая трава и ползающие "камни". Могилы Нины Александровны и Саши.
      - Это первый опыт получения точных снимков планет
      Павел был ошеломлен.
      - Значит, теперь, чтобы увидеть далекие миры, не надо стремиться в Космос?
      - Не совсем так... То, что увидит, прочувствует человек, не уловить никакой машине. Это как бы схема человеческих ощущений, того, что мы могли бы воспринять непосредственно там...
      Павел плохо слушал, жадно всматриваясь в знакомые очертания скалистых массивов Джолии. Он чувствовал на коже зной ее горячего воздуха, горьковатый запах травы щекотал нозлри.
      - Установка называется Орлин. В честь вашей спутницы, а лучи, благодаря которым это стало возможным, - павлоны...
      - Как? - переспросил Павел.
      - Павлоны. В честь вас. Нейтральное излучение, вырабатываемое "камнями". Вы его начали исследовать первым...
      Павел встрепенулся.
      - Эти лучи?! И они уже используются?
      - Как видите!
      В этом откровении была радость и горечь. Каким могучим стал человек, коль так молниеносно входят в технику наисложнейшие открытия! И в этом последнем есть и его, Павла, вклад. А горечь? Почему же все-таки горечь?
      Сможет ли он равноправно жить в стремительном, неутомимом темпе этого времени: новые открытия, теории, гипотезы и доказательства - все новое, новое и новое... Угнаться ли ему? Догнать ли? А для них - это размеренный темп будней.
      Ночь в Паласе Наблюдений оставила после себя смутное воспоминание о чем-то необыкновенно грандиозном, таком, что он вряд ли сможет постичь.
      И когда они, возвращаясь, парили над океаном, Павел больше не просил опускаться в бушующие волны или же взлетать вверх, чтобы лучше оглядегь водную ширь. Ему было все равно. Раньше он никогда не ощущал одиночества...
      Киев...
      Здесь прошло детство Павла, наступила юность, отсюда начался путь в неведомое.
      Владимирская горка. Памятник Крестителю. Одно это место осталось прежним, тихое, все в зелени, и Днепр перед глазами... Как и раньше, здесь много туристов...
      Бесконечно далеко ушло это "раньше"! В эти минуты ему до слез хотелось, чтобы оно вернулось и все оказалось только сном. Но явью была июльская жара, и голубой Днепр, и запах листьев, и мертвая тишина города - тоже реальность. И вдруг неудержимый смех. Павел вздрогнул... И только в эту минуту заметил девушек. Их было трое. В ярких красочных платьях они стояли на самом краю обрыва. Там, покрытая яркой зеленью, гора падала к реке. Он не улавливал значения радостных возгласов. Но понял. Этот уголок Земли - единственный кусочек его прошлого. А для них - общение с далекой молодостью мира. Давно ушедшая эпоха для тех, кто приходит потом, не оставляет ни тоски, ни сожаления. Только этап на вечной дороге Борьбы, одно устремленье вперед, подвиги и чистота желаггий.
      Все остальное сметает время.
      Павел спустился на Крещатик и медленно двинулся к университету. Родные, бесконечно дорогие стены. Портреты. Его, Павла, и Саши. Потом большая фотография дочери - Людмилы Павловны Зарецкой, доктора физико-математических наук, заведующей кафедрой теоретической физики. Очень худенькая белокурая женщина. Люди, наверно, говорили, что она похожа на него. Эта женщина - продолжение его жизни. Где они, его потомки? Затерялись в течении веков. А он задумался перед ее портретом.
      В огромной аудитории полутемно и прохладно. А за стенами здания - зной. "Жнива", - говорили когда-то. Павел поднялся на кафедру. Сколько раз он стоял здесь? Говорил о парадоксе времени, об относительности длин... И вот сейчас он опять за кафедрой. А говорить некому и, наверно, нечего. Он сказал уже все, что мот, что должен был сказать.
      Два портрета смотрят со стены: его и дочери. Они очень похожи. Но он не в силах признать в этой пожилой женщине свою дочь, потому что не знал, не ласкал ее ребенком...
      На бульваре Шевченко, расправив в небо пышные кроны, замерли в духоте каштаны. Сколько вам лег, каштаны? Сколько?
      Павел подошел неожиданно. Леа даже растерялась. Он остановился, опустив руки на стол, и смотрел ей прямо в глаза.
      Этот человек из прошлого совсем не вызывал в ней чувства соприкосновения с древностью. Этот человек из Космоса казался ей самым земным из всех людей. Она наизусть помнила пройденные им космические трассы. Но он был неотделим от Земли.
      - Я помешал вам. Я всегда прихожу некстати.
      Она отодвинула рукопись.
      - Нет... Что вы...
      - Мне почему-то хочется вас видеть. Я не знаю - почему. Но мне всегда хочется вас видеть... Когда вы рядом - мне легче быть на Земле..
      Пораженная, она спросила:
      - Разве вам трудно на Земле?
      Он горько улыбнулся.
      - Очень трудно.
      Придвинул легкое кресло к ее столу, сел. За перилами балкона сияли горы. Смолою пахли богуяры.
      Они молчали. Она ждала, что он скажет. А он, понимая, что она ждет, пытался собрать растревоженные мысли.
      - Вот эта даль, блекло-голубая, с белыми легкими облаками, - это только земная даль. Я нигде не видел такой.
      Иногда одинокий слабый запах может всколыхнуть все прошлое...
      Как объяснить ей, что Космос - это не прошлое?! Это было совсем недавно. А Земля - уже ушедшее, потому что для него реальной осталась только та Земля, что существовала шестьсот лет тому назад. А теперь все небо, весь воздух, вся ширь взывают к прошлому. Иногда даже ему кажется, что он погружен в вечный непреодолимый сан.
      - Мне... тяжело на Земле... Вчера я весь день бродил по Киевскому заповеднику... Я благодарен людям за то, что они сумели сохранить неприкосновенным все, что связано с моими товарищами и со мной. Это очень страшно: в тридцать пять лет стоять у покинутых стен древнего университета, где ты в молодости, только одиннадцать лет тому назад, читал студентам лекции... Я посетил дом, где жил когда-то... Это мой дом и не мой... Все осталось на прежних местах, даже мои любимые цветы... Но, наверно, во мне что-то изменилось необратимо. Я был на могиле дочери своей, которой никогда не знал. А она прожила долгую и сложную жизнь! Я видел памятник, сооруженный в честь внука моего, построившего на Марсе первый завод. А мне все еще тридцать пять лет!
      Потрясенная Леа не находила слов. Он сидел, низко опустив голову. Тень легла на его лицо, потому что солнце уже скрылось. Она отметила, как дрожат его тонкие белые пальцы. Острая жалость охватила Лею. И он понял это. Вдруг резко поднялся, двинул стул. Он смотрел ей прямо в глаза. Прошептал очень тихо:
      - Нет! Мне жалости не надо! Я не за тем пришел к вам...
      Обида, и стыд захлестнули его. Ведь казалось, что она поймет!
      - Я не жалею... Нет! Нет! Совсем не жалею...
      Договаривая эту фразу, она уже не шла против истины.
      - Совсем не жалею, - повторила она. - Надо, чтобы вы поняли...
      Она остановилась, пытаясь уловить, что же он должен понять... Новую жизнь? Нет... Нет... Это не то... Неумолимость времени?.. То и не то...
      Он как-то странно улыбнулся:
      - Видите... как трудно найти то, что я должен понять и что не должен оплакивать - не в прямом смысле, конечно...
      Леа вдруг нашлась:
      - Вы должны понять: нет в жизни утрат... Нет! Нет! Не то! Что жизнь ценишь еще и потому, что есть утраты и что все проходит...
      И опять они долго молчали.
      - Может быть... И все-таки это не совсем то...
      Он ушел, оставив после себя смутное ощущение смятения. Туман стелился по горам. В темноте пробуждалась ночная жизнь. Кричали дикие козы, гдето шумел водопад. Испуганно пискнула птица...
      Леа вслушивалась в тишину, думая о том, что проникновение в природу дало человеку силу и разум, что надо слушать этот голос жизни.
      Павел ушел. В его движениях - неуверенность и тоска. А чувствует ли он этот зов жизни?
      И все-таки самое дорогое для него место на Земле - это дом, где он жил когда-то...
      Меркнет день. Как прежде, душистые испарения наполняют воздух... Кажется, вот-вот войдет Галочка и спросит:
      - Ты что хочешь сегодня на ужин?
      - Вареники с вишнями, - как обычно назовет он свое любимое блюдо
      Галя уходит. А он знает: самые вкусные вареники с отборными вишнями он будет есть сегодня.
      Вместе с темнотой запахи все сильнее и сильнее обволакивают его, и звуки, и шорохи такие же, как тогда. Он даже пытается уловить далекий крик электровоза или едва различимый звон трамвая... Но их нет. Только вечная песня кузнечиков...
      И Гали нет. Могила ее в Тибете... А ему хочется сказать:
      - Прости, прости... Я так мало знал тебя...
      Иногда она несколько раз подряд разогревала ему завтрак, а он отталкивал тарелку:
      - Некогда! В университете позавтракаю.
      И она одна оставалась в доме, обиженная.
      А разговоры о сыне... Только сын. У него не может быть дочери. Сказала ли об этом Галя дочери? Нет! Конечно, не сказала.
      Он должен поехать в Тибет, хотя бы камни увидеть те, где была погребена она. И как он раньше не знал, какая удивительная женщина жила бок о бок с ним,
      Перед Павлом пожелтевшие от времени вырезки газет. Сухая, скупая повесть о его времени, о его современниках. Некролог. Портрет Гали, обведенный траурной каймой. Для него этот едва приметный снимок восстановили, сделали большим Пожилая женщина грустно смотрит на Павла. Но у этой незнакомой женщины детский профиль Гали, ее гладкая прическа. Сейчас она была ему особенно дорога уже такой, немолодой и усталой, совсем незнакомой. Но все равно в ней угадывалось что-то юное, свежее, что когда-то привлекло его. Он не читал написанное, а все смотрел и смотрел на ее лицо... Полные щеки и морщинки у глаз.
      Потом слова:
      "Нет больше с нами Галины Ивановны Зарецкой, светлого человека, чуткого товарища и самоотверженного врача. Вспышка ранее не известной болезни, занесенной на Землю с Марса, борьбе с которой отдала все силы Галина Ивановна, унесла ее жизнь..."
      После катастрофы у Юпитера, когда скорбная весть облетела всю Землю, что пережила она вот здесь, в этом самом домике, среди таких же цветов и деревьев?
      Родилась дочь. Галя начала работать. Врач-эпидемиолог. Тяжело ей было работать и растить ребенка и думать о нем, о Павле, как о погибшем. Она не вышла больше замуж. С двадцати четырех лет всегда одна...
      Дочь выросла хорошей, умной. Училась здесь же, в Киевском университете. Физик, как и отец. Увлеклась теорией единого поля. Зарецкий смотрел ее работы, талантливые работы... С той же кафедры, что и он, она читала лекции студентам...
      А внука он себе представлял ребенком: сообразительный и озорной крепыш. Таким его любила Галя, таким она сажала его к себе на колени, целовала... Она не знала его другим - отважным, упорным исследователем.
      Когда в глухих закоулках Тибета вспыхнула непонятная эпидемия, Галя, тогда уже сорокавосьмилетшяя женщина, первой откликнулась на нее.
      И там ее не стало...
      "Всю свою жизнь, все свои знания Г. И. Зарецкая отдала людям. И светлая память о ней всегда останется с нами..."
      Такой, оказывается, была его Галя, послушная и робкая, никогда не сказавшая слова упрека.
      А ему всего лишь тридцать пять лет! И ни единого седого волоска, и движения молодые, быстрые. Он, выросший в семье астронома, впитавший вместе с молоком матери мысль о полете в неведомое, был рожден для Космоса. И длительное путешествие совсем не отразилось на его здоровье.
      Зарецкий понимал: гнетущие мысли - это власть прошлого. Могущество человека в борьбе. А он сейчас вне ее.
      Тягостной оказалась и встреча с Суреном. Павел не видел его всего две недели. Но Маргулян за этот короткий срок изменился разительно. Раздобрел, расплылся. Павел хотел закричать:
      "Сурен! Дружище! Ты ли это? Ну и солидные же накопления успел приобрести!"
      Но осекся. На широком лице приятеля застыла самодовольная, благодушная улыбка.
      - Виноград, виноград-то какой! Мечта.
      Его влажные губы даже слегка причмокнули. И Павел неуверенно спросил:
      - Как ты себя чувствуешь?
      - Прекрасно, прекрасно, - словоохотливо заговорил Сурен. - Лучше и не надо. Любуюсь морской далью, дышу полной грудью, ем шашлык и виноград...
      "А прошлое? - думал Павел. - Тебя не мучает прошлое?"
      Зарецкий заговорил о новых космопланах, тех, что стоят уже на Плутоне, готовясь к звезтным рейсам. Но Сурен все с той же благодушной улыбкой отмахнулся:
      - Подожди. Дай отдышаться после всего. Дай пожить спокойно. Успею еще... Все успею... Теперь люди живут в среднем сто семьдесят лет... Неужели мы будем жить меньше? А? - В последнем шутливом вопросе был едва уловимый страх.
      - И тебе не хочется узнать быстрее...
      - Экий ты беспокойный! Все успеется!..
      Павел вышел от него совершенно разбитым Нет! Его боль, его смятенье лучше, чем это успокоение!
      Он стоял над морем на высокой террасе. Но ни сияющий день, ни тишина воздуха, ни водная ширь не вносили покоя в его страждущую душу.
      - О чем задумались, Павел Николаевич? - доктор Лида Линг слегка притронулась к его плечу. Она с трудом произнесла по древнему обычаю имя и отчество. - Вас расстроила встреча с другом?
      Павел не знал, что отвечать, и пристально всматривался туда, где небо сливалось с морем.
      Она продолжала:
      - Да... Сурен очень еще болен . Хотя и ест хорошо, и спит, и сердце работает нормально... С вами легче... В вас горит смятенье...
      Он повернулся к ней
      - Что вы сказали?
      - С вами легче. Когда человек неудовлетворен" - это хорошо. Успокоение, вот такая утрата интереса ко всему, что не касается собственной священной особы, - хуже всего... Моральная смерть, а она подрывает здоровье. Но он будет здоров! Будет еще рваться к своим космопланам! И создавать новые конструкции. Увидите!
      - Вы считате, что я здоров морально?
      - Абсолютно. Тоска... Неудовлетворенность... Все нормально. Нужна еще... - Она замялась.
      Павлу нравилась эта пожилая женщина. В каждом человеке он теперь пытался найти что-то общее во внешности, в голосе, в манере держать себя с милыми его сердцу далекими людьми. И находил! Очень часто находил. И тогда мир становился более реальным. А в Лиде Линг была частичка его матери: легкая небрежность в одежде, рассеянность. Вот и сейчас: к чему эта красная шляпа? Но ему особенно приятен этот яркий убор.
      - Что еще?
      Она лукаво улыбнулась.
      - Не скажу! Узнайте сами!
      ТАЙНА НЕИЗБЕЖНОСТИ
      Март... Сладостно пахнет каждая травинка, каждый стебелечек.
      Павел поселился на Крымском побережье.
      Вечерами долго бродил над морем
      - Леа...
      Он старался отбросить саму мысль о ней. А по существу, Леа единственный близкий ему человек. Она его понимает, но жалеет... Именно жалеет! Он почти ненавидел дочь Павлия Зоря в эти минуты.
      А лунное сияние на воде шевелится, как чешуя гигантской рыбы... Густыми запахами наполнен воздух.
      И все-таки думал о ней.
      Неожиданно всплыло одно только слово: хрусталинка.
      - Хрусталинка, - повторил он и задумался.
      Взрослый ребенок! А он думает о ней, как о женщине.
      И пришла озорная мысль: разбудить в этой взрослой девочке женщину. Павел рассмеялся, громко и радостно, впервые за долгое время.
      - Значит, я молод, я совсем еще молод, если хочу разбудить в ком-то женщину. Но это все глупости... Глупости от безделья.
      Через несколько дней после этого вечера он решился посетить Лею. Но как посетить? Так, как и раньше? В этом ее убежище, в уединении? В доме Диких Гор? И опять он почувствует робость, Леа заставит его говорить, будить прошлое, бередить старые раны. И уйдет вспышка озорной молодости.
      Он вызвал Лею по личному телевидению. Она долго не отвечала. Но он упорно посылал настойчивые сигналы.