В эти дни она оставляла везде тяжелые незримые следы, когда обычное ее существование виделось мне абсолютно бесследным.
      Она с трудом проживала день.
      Она будто в нем увязала, как пчела в патоке.
      - Господи, если б я знала, если бы я это знала, - услышал я, проходя сквозь кухонный чад, обрывок ее темных бормотаний.
      Она не могла никак дождаться закипания чайника,- вода в нем никак не хотела даже гудеть.
      Гнетущая тишина стекала из их окошка со второго этажа во двор, становящийся от молчания войлочным. И эта тишина все вытаптывала, как отара немых овец.
      Казалось, что дню, насилу подбирающемуся к вечеру, не будет конца. Так как все уже проживали его когда-то, во сне ли, наяву, просыпаясь в ужасе и холодной испарине. Проживали, не оставляя в нем следов своей жизни. Когда и как? Зачем? Бог весть.
      То, что произошло в ночном времени, не поддается описанию, обитает в тени кошмарных догадок и нелепых домыслов; досужих случаев из жизни других людей, абсолютных чужаков, каковых я не наблюдал рядом с собою никогда.
      То, что я услышал своими ушами, принадлежит к разряду диверсии и попранию основ жизни.
      После этого что-то происходит.
      Хотя бы должна была опасть вся листва с вяза, что выпрастывал свои мощные старые ветви к ним в окно.
      Я вышел выгулять нашего пса. На старости лет верткий Тобик стал толстой хриплогласой капризной дворнягой с развившимся косым хвостом. К тому же слабым мочевым пузырем. Но самое главное - очень грустным.
      Вот простой диалог, не значащий почти ничего.
      Он стекал мутным киселем из их распахнутого единственного окна во двор, прямо на Тобика, брезгливо нюхавшего жалкую траву, и на меня, стоящего рядом со старым Тобиком.
      Она в полной темноте просила его о чем-то.
      Он сонно или томно что-то тихо отвечал.
      Она говорила громче и раздраженней, требовательнее, неумалимей, жарче.
      - Да на, Женька, ты меня достала, я с тобой о...ел, ты мне подрыхнуть не даешь. Ты для чего меня выродила? А, отвечай-ка, ты, сучка, для чего? Для по...ни? Значит, для по...ни...
      - Ну чё тебе-то? Ну чё? Ну щё раз...
      Дальнейшая карусель звуков не оставляла сомнений в том, что между ними происходило.
      Кем они были друг другу.
      Да и могли ли они быть кем-то другим, чем были.
      Что еще целое могли они составлять.
      И мой ум, в отличие от моего сердца, не обвиняет их, не осуждает их союз, находящийся там, куда не простираются ни грех, ни кошмар, ни ужас.
      3
      Большая, запахнутая в розово-синий фланелевый халат со сковородой в руке, в кожаных шлепанцах на босу ногу, она пробирается через притихший двор, угрюмо глядя себе в метре перед собой.
      За ней- с прикушенной сигаретой, в тугих клешах и яркой рубахе, распахнутой на татуированной груди, с кастрюлей в руках следует он.
      Прищурившись, он оглядывает двор.
      Как страж.
      Как непомерная прекрасная цена, которую она платит неизвестно за что.
      Оба они красивы, но так по-разному.
      Она, как безмолвная модель, покинувшая мастерскую скульптора, где ее только что вылепили. Как горький слепок с себя вчерашней, полной звуков, смешков. Как выемка или полость, которую уже ничем не удастся заполнить.
      Он - просто чистейшая плоть, формула вещества тела, неизъяснимо содержащего в себе что угодно - страсть, муку, происшествие, угрозу, но очень мало субстрата жизни, будто что-то из него изъято. Или у него. Он - словно бумага, свернутая в тугой жгут, могущий загореться сам по себе.
      Он выходит из кухни и садится на лавочку. В углу его рта тлеет папироса.
      То, что произошло дальше, некому подтвердить или опровергнуть, так как свидетелей не было.
      Я видел только коробок спичек, некрупное горелое пятно на лавке и загаженную непонятно чем почву.
      Одним словом, она сожгла его.
      Спалила.
      Хватило литровой банки бензина.
      (пауза)
      Совершенно излишняя смешная мизансцена.
      Разворачивается в низкой похабной кухне, опять-таки почти без свидетелей.
      В кухне всегда горит глупая жирная лампа в сорок пять ватт.
      Так что время суток совершенно не важно.
      Длина мизансцены измеряется несколькими ненужными репликами и имеет ширину одного яростного неоправданного действия, произведенного двукратно.
      край того же дня
      Граня на удивление внятно говорит свистящей конфорке:
      - Ну он небось сам по себе аж заполыхал.
      Вдова тихо и язвительно шипящему крану умывальника:
      - Я бы на Женькином месте прям белые руки на себя тут же б и наложила.
      Вдова и Граня разворачиваются на сто восемьдесят градусов и неотрывно поедают друг друга глазами.
      Проходят тридцать лет и три года.
      Но задом наперед.
      - Ты уже наложила, ох и наложила! Ох как долго гореть будешь!
      Наконец, набрав полную грудь горючего воздуха, волшебно помолодевшая прекрасная юная Агриппина плюет в раскрашенную кошмарную харю исчадия, будто хочет погасить ее пылание или разжечь еще сильнее.
      Расстояние между плитой и умывальником - обычно менее двух с половиной метров - не может больше оцениваться в привычной посюсторонней метрической системе.