Михаил Кононов

Голая пионерка

Русский человек на rendez-vous со смертью

Предлагаемый вашему вниманию роман петербургского писателя шел к читающей публике долго: непозволительно долго и чуть было не губительно долго. Его читали в редакциях толстых журналов – и отвергали с порога или предлагали убийственные сокращения и переделки. Десять лет назад его едва не напечатали в «Советском писателе» – но в последний момент взбунтовались «простые люди» – корректоры и наборщики. О нем, остающемся в рукописи, писали и публиковали статьи, о нем ходили слухи, а публикация откладывалась на будущее, становящееся меж тем все менее и менее определенным. Неопубликованный роман мешал и самому писателю, как мешает любое незавершенное дело, а «Голую пионерку» Михаил Кононов полагал, и справедливо, своим шедевром. А может быть, и шедевром, не нуждающимся в уничижительном определении «свой». Рукописи, разумеется, не горят, но они стареют – и роман старился, роман во многих отношениях устаревал. Устаревал тем существенней, чем стремительней летело перестроечное и постперестроечное время, чем радикальней становились перемены, чем фундаментальней менялась – и не один раз – парадигма ценностей. Несколько лет назад я сказал Кононову: моя бы воля, я бы этот роман напечатал. Что ж, тем отрадней, но и ответственней, выполнить как бы вскользь сделанное обещание.

Нет худа без добра, утверждают оптимисты. Применительно к данному роману это означает следующее: выдержанный, как хорошее вино, или притомленный, как суточные щи, он в значительной мере растерял изначально присущий ему «разоблачительный» пафос, утратил родовое сходство с прозой Владимира Войновича (не в последнюю очередь и потому, что раннего Войновича мы подзабыли, а поздний разочаровывает) и вместе с тем разверз свои экзистенциальные бездны. Мужчина и женщина, любовь и смерть, роковое сходство «гибели всерьез» и блаженного соития, – Кононов написал об этом, как мало кто другой; в современной литературе во всяком случае. Конечно, откровенными постельными сценами, пусть и мастерски написанными, сегодня никого уже не шокируешь, однако Кононов и не ставит перед собой такой задачи или, как минимум, решает принципиально иную. «Русский человек на rendez-vous» – так назвал свою статью классик XIX века. «Россия в постели» (а затем и «Новая Россия в постели») – озаглавил свое сочинение один из нынешних пошляков. Герои Кононова выходят на рандеву с замызганной и измочаленной Мухой перед тем, как очутиться на рандеву со Смертью, и это придает их переживаниям (и нашему сопереживанию) неповторимый оттенок. В любовном акте человек раскрывается не как любовник, но как человек; раскрывается как человек перед тем, как умереть; русская баба, как известно, не столько «дает», сколько «жалеет»; Муха жалеет своих мимолетных любовников, порой омерзительных, жалеет в обоих смыслах слова, – этот опыт поставлен писателем с лабораторной чистотой и не лишен лабораторной жестокости: так экспериментируют над мышами. Но, разумеется, Кононов не только жесток, но и сентиментален; жестокая сентиментальность этой незаурядной прозы, затрагивающей основные архетипы, и превращает роман «Голая пионерка» в литературное событие первого ряда, которым он в связи с данной публикацией, пусть и изрядно запоздалой, наверняка станет. А впрочем, судите сами.

Виктор Топоров

С кем побеседуешь о старине,

если персик и слива не говорят?

(Кэнко-Хоси, «Цурэдзурэгуса», XIV век.)

ГОЛАЯ ПИОНЕРКА, ИЛИ СЕКРЕТНЫЙ ПРИКАЗ ГЕНЕРАЛА ЗУКОВА

Батально-эротическая феерия, о восьми главах огнедышащих, с бодрой войной и гордой блокадой, с чистой любовью и грязным сексом, с громом психопропедевтических выстрелов генерала Зукова в упор и навскидку, а также зафиксированным явлением Пресвятой Богородицы и стратегическими ночными полетами АБСОЛЮТНО ГОЛОЙ ПИОНЕРКИ!

Посвящаю Радию Погодину, Валентине Чудаковой, Герману Лотову и всем, кто спасает нас

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В которой сам генерал Зуков, лапочка такая, представляет живую Муху к званию Героя Советского Союза – посмертно.

Светло насвистывая неотвязную «Рио-Риту», не вытирая липких слез, Муха брела на расстрел по знакомой немецкой утрамбованной дороге в деревню Шисяево, где ждал ее Смерш-с-Портретом.

На передовую-то их калачом не заманишь, эгоистов, каждый из себя фон-барона строит, буквально. Противопоставляет свои шкурные интересы коллективу – хуже всякого единоличника. А беззаветным окопникам из-за него, барина, семь верст до небес киселя хлебать. И на танцы-то в такую даль не поперлась бы, не то что на какую-то там шлёпку. Причем и не гарантировано еще, во-первых. Вот как ударит ему моча в голову, – а у них это очень даже вполне, – он вдруг и пожалеет на какую-то там Муху маслину тратить, просто отматерит, как положено, да и благословит коленом под зад. Вот будет номер, а? Хоть вешайся на первой попавшейся древесине. Ведь тогда, получается, буквально кошке под хвост все переживания напрасные. Навряд ли, конечно. Хотя поди знай, с какой ноги он сегодня встал, чудак-человек. Если с левой, закатит нотацию на два часа, а потом подзатыльник отвесит – и ауфвидерзейн. Как после этого однополчанам в глаза смотреть? Провожали-то на самый что ни на есть расстрел, всей ротой за Муху мазу держали, как полагается, и семечек, вон, полный карман насыпали, и рафинаду насовали, и печенья трофейного, и трусы запасные на всякий пожарный сунул ей кто-то за пазуху, а Муха вдруг – здрасте-пожалуйста, явилась не запылилась, примите, мол, братцы, на старенького. Ведь ни разу же за два года несознательность подобную не проявляла, не подводила коллектив. Ежедневно стремишься, чтобы комар носа, всегда чтобы доверие оправдать, потому что известно, как нежелательные срывы очень все-таки влияют, несмотря что, вроде, и ни при чем как будто сама-то. И с этой точки зрения непонятно, где тут с ними, крысами тыловыми, соломки подстелить, на каждом шагу ножку подставить норовят сознательным бойцам. Причем никакой управы на данного распоясавшегося товарища не найдешь, тем более в условиях фронтовой полосы. Он тут царь и бог высшей марки – смерш ^[1]. Чем и пользуются архибессовестно, гоняют людей туда-сюда, лишь бы самому верзуху свою деклассированную не поднимать, не выставляться под пули. Куда только, интересно, генерал Зуков смотрит? Вот выйдет ночью на связь – надо ему подсказать, чтобы проработал данный вопрос как полагается. А то уже как мышь вся мокрая, бляха-муха, от этой ихней бесполезной ходьбы, прямо зла не хватает!

Кстати, это еще и не самое страшное – под расстрел идти или даже нотацию самую нудную выслушать – это еще можно пережить вполне. А вот как начнет Смерш-с-Портретом ксиву ломать, – тогда дело дрек. Сразу липу заметит. Ну и попутает, конечно, раскручивать начнет, сама же опомниться не успеешь, как сдрейфишь и расколешься, росомаха. Дознается, сыч, что совсем ты еще пацанка, пятнадцати нет, тогда уж точно пиши – пропала. Без разговоров, как промокашку зеленую, с первой же попуткой отправят в тыл, – жуткое дело, на всю жизнь позору не оберешься, притом еще травма моральная. А ведь только-только фактически человеком себя почувствовала на второй год фронтовой жизни, членом коллектива. И к людям привыкла, и они к тебе тянутся по-хорошему, верят, что не подведешь, окажешь посильную помощь, если нуждается офицер в тепле и женской ласке. Причем уже сами, в свою очередь, заботу стараются проявить, – парни мировые собрались, как на подбор. Вплоть до того что, бывает, одних только трусов запасных до двух дюжин в сидоре скопится. Уж, думаешь, и после победы еще носить не сносить. Хотя, практически если, это, конечно, наивность – так рассуждать. Иной раз при передислокации, когда пополнение вливается в ряды, до трех пар в неделю сменишь. Но это уже исключительно из-за резинок. В том все и дело: слишком уж непрочные резинки промышленность производит, – что у нас, что у немцев та же проблема. Никак не могут добиться, проработать вопрос как полагается. До сих пор не рассчитано еще, видимо, для фронтовых условий, не перешли на военные рельсы. Подсказал бы кто-нибудь там Сталину или хотя бы, уж ладно, Гитлеру. А то все маршала, небось, только о пушках думают, о самолетах, а если ты, например, девушка, то и вертись сама как хочешь с ними со всеми, хоть зубами концы разорванные зажми и ходи так, как чудачка какая-нибудь контуженная, честное слово!

С другой стороны, лучше уж, извините, вообще без трусов сто лет воевать, чем в тылу всю войну прокантоваться, как последний дезертир высшей марки, у бабки под юбкой. «Машунь, а Машунь! Ну-к скоренько молочка топленого с пенкой! Да брось коромысло, сама воды наношу, у тебя ж легкие слабые, неровен час обратно прицепится беркулез…» Зар-раза! Да чем пенкой давиться, да рыбий жир глотать, – пусть бы лучше хоть каждый день в расход пускали! Только, конечно, тогда уж чур – условие. Чтоб не на периферии где-то, тыловым крысам на смех, а тут же, не отходя от кассы, в славной пулеметной роте, в родном спаянном коллективе. Как представишь, что все за тебя переживать будут, вся рота поголовно и каждый боец в отдельности, – конечно будут, ведь все же знают, что не виновата, даже и ни трупа не обнаружено, никаких доказательств против Мухи, – ну и все, значит, будут слушать приговор, голову опустив, а Муха – перед строем одна, у всех на виду, как заслуженная артистка на сцене. И каждый постарается в глаза ей заглянуть, подмигнуть, – подбодрить товарища боевого в ответственную минуту. Как представишь такое – даже теперь слезы наворачиваются. Хотя еще и не решен вопрос с расстрелом. Да ведь за такое счастье – чтобы слиться в едином порыве со всем краснознаменным коллективом, на глазах у надежных проверенных друзей принять свои девять грамм и с честью погибнуть, – так за это ведь жизнь всю отдашь, не то что резинку от трусов!

Все сбылось, о чем мечтала! Во всем подфартило Мухе, буквально! Это же жуткое дело, если разобраться: за что счастье-то такое? До войны, если честно признаться, жизнь свою считала бесполезной. Ведь ни у Буденного в Первой конной служить не довелось, ни на Северный полюс не попала с папанинцами, – бессмысленное мещанское прозябание фактически. А теперь вот сама, получается, из «максима» строчишь: Анка-пулеметчица, ни дать ни взять, причем даже и усы у Осипа Лукича в точности как у Чапаева, только седые, правда. Рвалась на фронт за Алешку отомстить – пожалуйста! Мечтала солдатом настоящим стать, чтоб для всех новобранцев примером – и это сбылось точь-в-точь. Последние месяцы и командир роты, и замполит, и покойный комсорг в один голос твердили на каждом собрании: «Мухиной можно любое задание поручить, и днем и ночью, все бы такие безотказные были!…» Вот бы Вальтер Иванович услышал – порадовался! А поначалу ведь маялась, не знала, чудачка, как доказать, что девушка-боец ничуть не хуже мужчины, что можно тебе и оружие доверить, и хлебать с тобой кулеш из одного котелка, и сто грамм можешь ты не моргнув глазом тяпнуть, – все как по маслу прошло, бляха-муха! А как свела судьба с Лукичом, так и по фене петрить наблатыкалась не хуже любого жигана, а то ведь и слова сказать не умела по-простому, по-человечески, как положено. Одного только не добились паразиты и не добьются теперь, может, уже никогда – это чтоб материлась, как штрафник какой-нибудь дезертирский. На хрена язык-то свой поганить, товарищи дорогие?! Нет уж, мерсите вас с кисточкой! И неприлично, во-первых. Если сами привыкли, – пожалуйста, битте-дритте, хоть с головы до ног обматеритесь все сплошь, а девушку молодую не пачкайте: не положено. И где это вы видали, во-первых, чтобы воспитанная аккуратная советская пионерка, если она даже не успела еще в комсомол вступить, но это по независимым уже обстоятельствам, – и вдруг бы она ни с того ни с сего пошла матом крыть направо и налево? Абсурд же, бляха-муха! Вот сидите вы, например, в кино, смотрите себе культурненько «Волгу-Волгу» – и вдруг белокурая, стройная Любовь Орлова начинает у вас на глазах своего любимого Леонида Утесова матом поливать, как наша ненаглядная Светка-фельдшерица. Сами же в первую очередь и будете возмущены, будьте уверочки! А чего тут свистеть, чего сапогами топать, если вы тоже без мата шага ступить не можете? Нате вам, обожритесь, если невоспитанные такие. А от Мухи хер дождетесь, чтоб серость свою показала, как невоспитанная какая-нибудь бочка. Сколько крови с вами перепортила, пока за свою признали, по-настоящему стали уважать. Причем уважать не за мат, это следует подчеркнуть, а за настоящую ленинградскую воспитанность и культурность, которой у Светки, паскуды, не было и не будет, с такой-то, я извиняюсь, гитарой. А про Муху любого спроси – весь полк уже в курсе: надо письмо сочинить любимой девушке эскренно, чтоб вышло и грамотно, и культурно, как полагается, Муха всегда и продиктует сама, и ошибки проверит досконально. Надо же как-то и рядовому составу поддержку моральную оказывать, верно? Офицера-то сами с Мухи возьмут, что им от девушки иметь полагается согласно ихнему офицерскому чину. Но и для рядовых, слава богу, не чужая, на всех хватает, самой удивительно. А потому что верно про Муху однажды Лукич выразился: «Чисто золото в грудь заложено с детства!» И в этой связи ни один уже ее по фамилии не зовет, даже забыли как будто, а вот Муху знает и уважает весь полк. А если кто вдруг из пополнения вздумает ее на бандитский манер Муркой кликать да песенку хулиганскую напевать, старики такого ухаря враз оборвут: не замай! И, между прочим, не только в полковых масштабах авторитет. Даже в дивизии любой подтвердит: Муха – мировая девчонка, своя в доску, не то что Светка-фельдшерица. Та за лишнюю пару чулков задавиться готова, оторва, уже неоднократно раз ее на комсомольском бюро прорабатывали за нездоровое зазнайство – как об стенку горох! Но вот что, между прочим, характерно: не за Светкой все-таки по воскресеньям, в свой банный день, присылает свою личную «эмку» комдив, а за Мухой. А почему, по какой-такой особой причине? У Светки-то вон и за пазухой молокозавод полный, медали лежат как на столе, буквально, и зад как самоходка, – так чем же Муха-то взяла, от горшка два вершка? А потому что, во-первых, нечего из себя фифу маринованную строить, менжеваться не следует, это первое. И при этом еще жаться не надо, противопоставлять себя коллективу. А во-вторых, конечно, нечего перед начальством хвостом бить, шестерить не надо, ходить на цирлах. Ближе надо быть к массам! Ведь как нас, будущих комсомольцев, партия учит? Ты в коллектив, наоборот, влейся, врасти в него каждой своей жилочкой. С каждым его членом честной будь, открытой – как с родным братом, даже хуже. Тогда, может, и про тебя скажут: своя, мол, в доску, бляха-муха! Ну, а за эти слова, конечно, каждому нормальному советскому человеку не то что там умереть – да двадцать же раз на костре сгореть дотла – и то не жалко ни капельки!

Нашли, чудаки, чем стращать, – расстрелом. Как говорится, напугали бабу толстым елдаком! Да что такое этот самый расстрел, если спокойно-то разобраться, товарищи? Пух – и ваших нет. Разговоров-то больше, чем хлопот, честное пионерское! Ведь расстреливают когда, ты ни боли почувствовать не успеешь, ни крикнуть – сколько раз наблюдала. Если, конечно, стрелять как следует, чтобы все пули легли в цель, кучно. И в этой связи для приведения в исполнение назначить бы следовало Саньку Горяева и Селиванова с Фроловым. Ну, и, конечно, Жохова Костю. Он сибиряк высшей марки, таежник, к тому же ворошиловский стрелок, белку в глаз бьет за три километра, если на спор, сам же и проболтался как-то по пьяному делу. Да разве же смерш послушает мнение рядового состава, разве советоваться станет, бляха-муха!

И потом, кстати, если вопрос поставить ребром, это ведь, вообще-то говоря, на эгоизм смахивает – под расстрел добровольно вставать, когда не сегодня-завтра предстоит все же завершить стратегическую операцию, задание секретное выполнить. Причем никто ведь другой справиться не в состоянии, только лично Мухе, единственной, может быть, на всю Красную Армию по плечу подобный подвиг. Ликвидировать главного немецко-фашистского дракона – это ведь вам, товарищи, не раку ногу оторвать, бляха-муха! Даже и стыдно при этом думать, расстрел планировать, в то время как задание недовыполнено. Вот если бы генерал Зуков на Муху надежды свои не возлагал, не оказал бы доверие секретное – не было бы тогда и ответственности перед ним, да и перед всей страной, если уж честно-то говорить. Чего уж там, не промокашка какая-нибудь безмозглая, догадалась давно: и в штабе фронта, и в самом Кремле насчет Мухиного задания уже в курсе дела и действия невидимого летучего агента под кодовым псевдонимом «Чайка» одобряют бесповоротно. Но пока что приказ не выполнен. Совершенно секретный приказ, что характерно, заметьте. Какой там, на хрен, расстрел, когда чуть ли не каждую свободную ночь приходится девушке вылетать в засекреченный рейд. Причем абсолютно без всякого самолета и совершенно безоружной практически. А ведь ни на какие курсы учиться не посылали, даже и памятки ни одной не прочла ни по тактике такого дела, ни по стратегии, ни по матчасти. Случись что в небе – так и схватиться не за что, жуткое дело! Ни мотора тебе, ни крыльев, как у нормальных летчиков, ни вальтера любимого в заднем кармане, даже, извините, без штанов, как чудачка какая-нибудь. А вся связь с землей – только голос генерала Зукова: «Вперед, Чайка! За Сталина! Родина слышит – Родина знает!» Это – святое. Смысл всей жизни. За все оправдание – и за подделанные документы, и за малый рост, и за то, главное, что ты, все равно, как ни лезь из кожи вон, мужиком не станешь. А значит, ни о каких расстрелах не может быть и речи пока что, придется выкручиваться по обстановке. Наяву-то не во сне, тут генерал Зуков не направит, не выручит. А Вальтер Иванович и рад бы помочь, да где же его найти?

И снова, как ни крути, опять та же история получается, как с Павкой Корчагиным: умереть-то, конечно, гораздо легче и приятней, а вот ты попробуй выжить и победить – хоть кровь из глаз! Павка нас как учит? «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой». Но, я извиняюсь, товарищи, минуточку! Какая уж такая у Мухи невыносимость наблюдается в данный момент? Обута-одета, это первое. Раз? И шамовка, кстати, чуть ли не каждый день высшей марки, жируй себе от пуза. Во-вторых, люди вокруг – чистое золото, фартовые ребята, как в народе говорят. Это два, так? И задание есть. Особое! Секретное притом, сколько людей мечтают! Три получается? Да не три – сто три! Тридцать три миллиона! Только живи, паразитка такая, да радуйся. А не о расстреле каком-то там предательском мечтай, идиотка ты эгоистская! Резинка у нее, видите ли, рвется! А ты не зевай, росомаха, не жди, пока он порвет, сама трусы спускай заблаговременно. Ведь нервные же все, ранимые, давно уж привыкнуть пора, бляха-муха!

Нет, главное, что обидно? Как дура, сходила нарочно на речку, вымыла шею, как полагается. Без мыла, правда. Серого последний обмылочек, прозрачный уже, из рук, как лягушка, выпрыгнул и по течению уплыл. Не возвращаться же в землянку за трофейным, верно? Тем более, обертка с картинкой цветной – раскупоривать жалко: блондиночка, миниатюрная такая, на камне немецком лакированном сидит у речки, лахудра, ножки точеные поджала – прелесть! Причем название, между прочим, сам Гейне придумал, гансовский главный классик, еще в школе Вальтер Иванович наизусть учить заставлял эту муру – их вайс нихт вас золь эс бедойтен, – царство ему небесное, – «Лореляй». У Мухи волосы тоже блондинистые, но всегда с лишним каким-то оттенком: то зажелтеются на концах, как старая солома, то вдруг посмотришь – зеленые, русалочьи, буквально. А у немочки Лорелеи – ровненькие, нежные, голубоватые под луной, – глаз не оторвать! Этим-то мылом она их и моет, будьте уверочки!

Помывку, в общем, произвела. Трусики трофейные свежие беленькие натянула – на всякий пожарный случай. Резинка тугая, неразношенная, шелк в складочках, как накрахмаленный, шик-блеск – иммер-алигант! Три пары неношеных Володя-лейтенант в аккурат в четверг преподнес после боя, – мировой парень, скромный и надежный, как полагается. Потому что традиция такая в роте: с Мухой дружбу замарьяжил – будь уж добр, друг ситный, чтоб с бельишком трофейным вопрос был решен, – не нанималась каждое утро узлы вязать на резинке из-за невоспитанности вашей неотесанной да нетерпения вечного офицерского. Усвоили, слава богу, хоть самое-самое наконец. Сколько вкладывать в них приходится, сколько крови выпили, пока приучила все-таки вести себя как положено – хотя бы в разрезе обеспечения трусами – жуткое дело! Ведь фронтовые же условия все-таки, бляха-муха! Не говоря уж о лифчиках, их ведь на передовой днем с огнем, тем более, второй номер, самый ходовой. Уж и забыла, когда последний окончательно разодрали. С ночи до ночи соски зудят, причем все дойки в синяках, нечем прикрыться от сосунков. А ведь отдельные товарищи – хлебом не корми, дай грудь пососать, – а сами уже давно не сосунки, а папаши высшей марки, про детишек рассказывать любят между делом, фотки показывают, – чудаки, честное слово!

Всё теперь, товарищи, баста! Расстреляет Смерш-с-Портретом вашу Муху – некому будет вам и карточки показывать. Так что ложьте зубы свои на полку, кобели стоялые, а про титьки девичьи забудьте. Кончилось ваше бесплатное счастье, ни кусочка не останется на память, будьте уверочки. Не раз еще спохватитесь, поймете наконец, что не умели ценить.

Ох, и устала же от вас от всех, если честно! Жуть! Другой раз ведь так загоняет за ночь наездник какой-нибудь, боров, козел, так всю истеребит, иссосет, до синяков изомнет, – с утра и голову не поднять. Чаем крепким с водкой отпаивает Лукич полудохлую Муху. Голову ей поддерживает, как будто она пятилетняя какая-нибудь, да вдобавок больная. А у самого на усы слезы катятся. Вот его бы, дедульку трясучего, и поить с ложечки, да силы где взять? Истисканная, перемолотая вся в труху. В такое-то утро и взбредет в голову подлая мысль: а на том ведь свете легче, поди, живется. Тем более, если уже на этом добросовестно относилась, от коллектива старалась не отделяться. Так что, как говорится, что ни делается, все к добру, даже в некоторых случаях и расстрел, в частности. Ведь в иную ночь, особенно после боя, отдельные товарищи совсем совесть забывают: следующий уж под дверью, как говорится, груши околачивает, сами знаете чем, пока первый резинку на тебе рвет чуть не зубами, как будто сама смерть за ним гонится, а в тебя если дурака своего загнать успеет – спасется. Так и чувствуешь: весь он в тебе, прямо в сапогах, и стонет, скулит, ребятенок обиженный, и охает, – пожалей, мол, спаси, на тебя вся последняя надежда. А там уже слышно из-за брезента, и третьего принесло на радение, и четвертого: «К Мухе кто крайний будет, товарищи?… Я за тобой, значитца, лейтенант! Слышь, земляк, оставь докурить!» – «Куда прешь? Не видишь – люди стоят!» – «Да мне без

очереди, я по блату!» – и ржут, жеребцы. Прямо какой-то массированный налет, буквально! Попробовали бы вот сами – без перекуров, во-первых, да с одной задницей на три ярмарки, бляха-муха! Уж под утро не петришь ни бельмеса, не помнишь, не чувствуешь, – застынешь вся, задеревенеешь, как труба какая-нибудь водопроводная, а оно все течет, течет и течет…

Но это все, безусловно, только слабость и ничего больше. А если в корень заглянуть, покопаться как следует, как полагается, то сразу увидишь: моральное разложение – раз, паникерство – два, предательство общих интересов коллектива – три. Поганой метлой подобные настроения следует выметать из рядов, сама первая всегда ратовала. И пресечь свою слабость в корне тут ничего не стоит, кстати. Только вспомнишь, как ночью, в полете, снова услышишь родной до боли голос генерала Зукова: «Вперед, Чайка! На тебя вся надежда!» – сразу же на душе станет тепло-тепло, даже слезы на глазах, буквально. Ведь за них же и сражаешься, за дураков, за кобелей проклятых, так на кого же тут обижаться, если вокруг такие мировые ребята? Ты сначала в себя загляни, искорени недостатки, а потом уже от других требуй, когда идеальная станешь. Так ведь Сталин писал, верно?

В общем, скоренько, по-военному, вымылась, переоделась, по-фриштыкала поплотней на всякий пожарный случай, да и посиживала себе смирненько на пенечке у землянки, патефон заводила. Надеялась, чудачка высшей марки, прикатит, мол, Смерш-с-Портретом прямо в расположение, разберется на месте, как человек, по-быстрому, да и оформит на тот свет тут же, без осложнений. Тут Лукич откуда ни возьмись – как чертик из табакерки: «Прощаться давай, дева! В Шисяево тебе топать, портянки перемотай. Ященко-связист прибегал: к себе вызывает тебя смерш, на месте будет решать вопрос. Целая вернешься, не дрейфь. Бог не выдаст – свинья не съест!» Сперва-то подумала, разыгрывает, как всегда, старый пес, парашу гонит. Он ведь трепач высшей марки, рыкло. А он пилотку снял, обниматься лезет, карточка скособочена, как будто уже хоронит, заревет вот-вот. Чудак-человек, честное пионерское! Еще и перекрестил на дорогу трижды. На усах слезы блестят, – у всех контуженных глаза на мокром месте.

На прощанье завела себе патефончик в последний разок – до упора, на всю катушку. Поставила для настроения счастливую «Рио-Риту» – еще с Алешкой под нее в деревенском клубе танцевала. Чмокнула Лукича в нос, холодный, как у собаки. Могла бы, конечно, наплевать и остаться дома, в роте, – хотя бы даже из-за принципа! Ведь ничего такого не сделала, любой подтвердит, вся рота в курсе. Да разве ему докажешь? Смерш тоже ведь, пусть даже самый что ни на есть идейный, всегда при портрете, а как ни крути, в первую очередь все-таки он тоже офицер. Привык, значит, чтоб все ему на блюдечке с голубой каемочкой, – вынь да положь!

Ковыляла нога за ногу по резвой прямой немецкой дороге через молодой березняк. Понастроили гансы дорог от души и на совесть: навек здесь остаться рассчитывали. И теперь, когда их наконец погнали, причем и Муха внесла свой вклад, ну до чего же, товарищи, глупо ни за что ни про что помирать! Слезы, холодные, липкие, заползали Мухе в ноздри. Пекло в затылок майское наглое солнце: самый полдень.

Нет, ну до чего прилипчивая мелодия «Рио-Рита» – жуткое дело! Свистишь, свистишь и никак не остановиться. Как заведенная. А и ладно, так веселей…

Но наперерез настырной «Рио-Рите» в груди у девушки громыхал и квакал все злее пьяный неповоротливый похоронный марш. С глухой алчной радостью Муха видела себя в красном генеральском гробу. Миниатюрный такой гробик, как раз Мухе по росту. Уютный, с приветливыми кружевными манжетиками, подвешенный на золотых цепях к столбам хрустальным. Столбы – граненые, как ножки стройных старорежимных бокалов у бабушки в буфете. Торжественно, в такт обмирающему маршу, несут спящую царевну Муху тихий Санька Горяев, сам длинный, как хрустальная оглобля у него в руках, и мертвый брат его Севка, простреленный в сорок первом на волейбольной площадке насквозь, и рыдающий командир пулеметного расчета Осип Лукич Плотников. Четвертый же столбина со скрипящей в проушине цепью поручен, – ой, мамочки! – да никак самому генералу Зукову? Уж и мечтать не додумалась бы о такой для себя окончательной чести!

А генерал-то, бедненький, опять, как тогда, восьмерки выписывает – треугольной своей нежно-розовой ясно выбритой челюстью, – страдает, сокол! Зубами скрипит. С перекошенным по-прежнему ртом, как запомнился Мухе в сорок первом. Вновь не унять ему, страдальцу, обиду за бессмысленные потери в наших стальных рядах…

И такая нежность к нему, такая вдруг захватила Муху жалость! Поднялась бы в гробу во весь свой рост да и крикнула б всем им в морду прямо: «Да что вы понимаете! Хоть бы один из вас за Родину родную так переживал, как он! Чтоб ни себя не жалеть, ни кого – буквально! А-а, кишка тонка? То-то! Одно только и умеете – поклеп возводить на героя, чмо болотное, бляха-муха!» Так бы, буквально, и бросила им в лицо, в самую харю. Если бы не цветы. А кому бы не жалко было с себя их сбрасывать? Тяжелые розовые розы – и на груди Мухиной, простреленной смершем, и на животе. Розы покрывают и Мухины ноги в офицерских новых сапогах. Девушка усопшая под букетами – как новогодний торт из «Норда» – тронуть страшно.

А Зуков, лапочка такая, нарочно на самолете прилетел – эскренно, – чтобы собственноручно Муху за сверхсекретные ночные полеты все-таки наградить, лучше поздно, чем никогда. Но командир дивизии тоже не промах, помнит, боров, как ему Муха в прошлое воскресенье спину терла да парку от души поддавала, – ну и сразу же он к генералу с рапортом. Так, мол, и так, товарищ командующий, рапортую вам свой доклад! Рядовой боец пулеметной роты Мухина Мария, за беспощадную проявленную отвагу в боях с захватчиками-паразитами, а также индивидуальный подвиг высшей марки при выполнении особого командования задания в аккурат позапрошлую ночь, – разрешите на месте, без суда и следствия, представить к званию Героя Советского Союза – посмертно, как полагается! И останется генералу Зукову только взять под козырек, достать свой наган и радостно присоединиться к всеобщему тут же салюту в честь Мухи, – скромно, на общих основаниях встав в караул у красного миниатюрного гробика.

«Рио-Рита» кастаньетами стрекотала, подбадривала изнывающий похоронный марш. А лес весенний был солнышком весь облит, каждая черная веточка блестела как лакированная, синицы звенели напропалую, и листики желтоватые на глазах распускались, буквально. Весь мир теперь, до последней синицы включительно, осознает, какого товарища беззаветного не уберегли однополчане в лице Мухи. Но пока что, кроме, конечно, генерала Зукова, один только Лукич все давно понял, – какая Муха на самом деле была мировая девчонка, – потому и плачет себе беспрепятственно, не стесняется даже начальства, слезы стряхивает с усов седых. Он старенький уже, сорок два года, Муха его первого простит.

Или не прощать пока? Хотя бы даже в целях педагогического воспитания! А то распустил нюни, пень трухлявый, как будто бы не он вчера за обедом таким лещом отоварил – жуткое дело! Враз у Мухи из ноздрей брызнули его сто грамм наркомовских. Проглотить его пайку не успела, пока он за ложкой нагнулся, в голенище своем шарил, за поясницу держась и крехая. Сам-то сколько раз законную Мухину пайку нагло, в открытую причем, в кружку себе переливал: не положено, мол, юным пионеркам – и точка! Ты, мол, торжественной клятвой клялась всегда быть готовой, так что водку отдай и не греши. Не положено детям, бляха-муха!…