Александр Терентьевич КОНОНОВ
      ПОВЕСТЬ О ВЕРНОМ СЕРДЦЕ
      Книга первая
      У ЖЕЛЕЗНОГО РУЧЬЯ
      1
      Гриша перелез через тын, вышел на косогор, лег в нагретую солнцем траву. Рядом рос могучий конский щавель - стоял целым войском, копье к копью. Подальше цвел белый клевер, толпились в сторонке колокольчики; еще дальше, у самой дороги, светились в траве крохотные звездочки дикой гвоздики. И тянулась кверху ромашка; подышишь в ее желтенькое поле, позовешь три раза: "Поп, поп, выйди вон" - и вылезет на свет букан, черный, как монах, с просяное зернышко ростом.
      Гудел над клевером дюжий шмель, под косогором, в низине, кричали лягушки, старались одна перед другой, кто громче, и высоко в счастливой синеве дрожала, переливаясь, серебряная горошина: жаворонок.
      Гриша вытащил из кармана Минаеву музыку. Большой Минай сделал ее на прошлой неделе из пустой бычьей кости и длинной веревки.
      Гриша покрутил веревку, потом натянул ее покрепче - струной, - кость запрыгала на веревке, завертелась волчком, и что-то запело, как ветер в поле, - протяжно, немного печально.
      За Минаеву пастушью музыку и прогнали Гришу из горницы, обозвав постеном.
      Постен - тот, кто по стене ползает: клоп, таракан, нечисть. Ругают так человека за то, что он маленький. Да вот - за Минаеву музыку. И еще за то, что трогал бабушкину кружку.
      Ну, теперь он один, и никому на свете нет до него дела.
      Тут хорошо, можно и не уходить отсюда вовсе. За низиной начинается темный лес, и далеко в лесу течет Железный ручей. Долгие годы ищут люди этот ручей - найти не могут. Может, он пропал под землей. Или вышел на волю в неизвестном месте. Кто найдет Железный ручей и напьется из него, станет крепким и смелым на всю жизнь.
      Две лягушки вылезли из сырой низины на теплый камень и затихли на солнце. Если б было чем кинуть да прицелиться получше...
      Гриша пошарил в траве руками. Но лягушки будто угадали его думы разом вскинули длинные ноги и пропали в осоке.
      Из лесу спускалась вниз телега, тяжко скрипя колесами. Это ее испугались лягушки. В телеге, на большом зеленом сундуке, сидел без шапки белоголовый мальчик. Рядом шагал высокий человек в домотканой, богато вышитой рубахе и в старой жилетке. Он вел коня под уздцы: дорога из низины круто брала в гору.
      Гриша, стараясь походить на отца, закричал мальчишке "толстым" голосом:
      - Ишь, пан какой! Расселся... Не видишь - мерину тяжко!
      Мальчик повернул голову, поглядел и ничего не ответил.
      Телега проехала косогором, совсем близко от Гриши, поднялась на гору и там остановилась - на кресте. Так называлось место, где скрещивались две дороги. А может быть, так называли это место потому, что там стоял "крыж" - большой деревянный крест под ветхой, заросшей мхом кровлей.
      Гриша не вытерпел и побежал по траве наверх, на гору. Когда он добежал, телега уже повернула с перекрестка направо, в усадьбу. И тут Гриша догадался: новый лесник! Это новый лесник приехал к Перфильевне, к помещице; о нем говорили уже целую неделю.
      Гриша скорей побежал напрямик - через тын, огородами, потом мимо амбара. И успел вовремя: телега только-только подъехала к каштанам, что росли у господского дома. Пес Собакевич скакал с остервенелым лаем, а на крыльце стояла работница Перфильевны, черноглазая Тэкля, и что-то говорила по-латышски приезжему. Тот привязал лошадь к каштану, снял картуз, пригладил светлые редкие волосы и пошел следом за Тэклей. Белоголовый мальчишка остался сидеть на сундуке.
      - Мальчик! - позвал Гриша и повторил по-латышски: - Пуйка! Как тебя зовут?
      Мальчик оглядел Гришу ясными синими глазами и ответил не сразу:
      - Янис.
      - А, Ян! Слезай, Ян, не бойся.
      И Гриша, хвастаясь, смело ухватил огромного пса за уши, прижал к себе. Собакевич вырвался, зевнул и отошел в сторону.
      - Ты латыш? - спросил Гриша. - Я сразу угадал: у тебя затылок голый.
      Сам Гриша носил волосы длинные, стриженные в кружок.
      - Или поляк?
      Мальчик молчал.
      - Нет, латыш! - решил Гриша. - Латыш, латыш, куда летишь?
      - Москаль, москаль, чего плескал? - с неожиданной живостью ответил Ян по-русски и полез с телеги наземь.
      - Ого! - обрадовался Гриша. - А ну давай бороться, кто сильней. Я тут одному так дал...
      Ян, сойдя с телеги, сперва стоял потупясь и водил босой ногой по песку. Потом поднял голову и сказал твердо:
      - Я тоже дал.
      - А ну попробуй, вот увидишь!
      Но в это время на крыльцо вернулся отец Яна, подошел к телеге, вежливо сказал Грише: "Позвольте, панич", и отвязал коня.
      - Я не панич, я Гришка Шумов, - быстро проговорил мальчик.
      - Ивана Иваныча сынок, садовника?
      - Садовника! - с гордостью подтвердил Гриша.
      Приезжий повернул лошадь к сажалке. Теперь уж совсем ясно было, кто он: за сажалкой стояла изба лесника. Гриша редко там бывал: старый лесник Егор был сердитый, вода в сажалке желтая, а пустой, скучный берег утыкан зачерствевшими от жары коровьими и овечьими следами - в полдень туда гоняли скот на водопой.
      Гриша глядел телеге вслед, придумывая, что бы ему на прощанье крикнуть Яну, но тут его ухватили сзади за рубаху.
      - А ну, неслух, постой-погоди! - голосисто закричала Гришина мать.
      Нечего было и думать о том, как бы вырваться, - рука у матери была крепкая.
      Обидно было, что все это видел большой Минай. Он шел от амбара с отесанной слегой и подмигивал: попался, брат?
      Гриша пошел за матерью молча и заныл только в горнице: чтобы бабка услыхала.
      В ответ ему сразу заплакал в зыбке маленький Ефимка.
      Бабушка, сухонькая, в темном ситцевом платье, в платке, повязанном по-монашьи, сразу же вышла из своего чуланчика:
      - Ну, довольно школить мальца! А ты, Гришенька, не ной, ты не ной, у тебя голос не такой.
      - Баба, я твоей кружки больше не трону, - пообещал Гриша.
      - Теперь-то мне все одно: заново ее святить.
      Гриша понимал бабкино горе: все кругом "мирские", а она - "рабская". Гриша тоже мирской, грешный. Когда бабушке исполнилось восемьдесят лет, она отреклась от мирских дел, осталась только "рабой божьей". Теперь у нее грехов нет. Каждый вечер, перед сном, она молит бога, чтобы тот взял свою рабу к себе. Зачем она так торопится на тот свет, неизвестно... Если кто-нибудь мирской тронет бабушкину посуду, он ее опоганит; тогда надо посуду нести в моленную - святить. А моленная - за сорок верст.
      - Не буду, баба.
      - Ну, иди сюда, дурень-блазень... Иди, я тебя толокном покормлю.
      Бабка взяла из ларя, что стоял у стены, тугой мешочек, достала из общего шкафа миску, а варенье в баночке - бруснику, варенную на меду принесла из своего чуланчика. Сахару она не признавала - грех: сахар на заводе сквозь кость пропускают.
      Бабушка насыпала в миску толокна, положила брусники, перемешала толокно с ягодой, помяла ложкой. Толокно сделалось розовым. Подперев щеку ладонью, она стала следить выцветшими, грустными глазами, как ест внук.
      - Баба, новый лесник приехал, с мальчишкой. Мальчишку Яном зовут.
      - Латыши? Ты, родимый, в избу к ним не ходи.
      - Не пойду.
      - Латыши бороды скоблят, табак курят - грех великий...
      Бабушка вздохнула: ну кто теперь ее, старую, слушает!.. И внук посулит одно, а сделает по-своему.
      Поев, Гриша заглянул в раскрытое окно. Голенастая Катя уже пригнала гусей с поля. Что-то рано сегодня. Она постояла с минутку на дороге, поглядела испуганно на Гришу и ушла. У Кати длинные ноги и большие тревожные глаза. Ее отец, испольщик Трофимов, тоже все чего-то боится. Испольщиком быть, пожалуй, хуже, чем садовником. Испольщик работает с утра до вечера на земле, а урожай - пополам: половину - ему, а половину - тому, чья земля.
      Видно было, как Ян выбежал из-за сажалки на дорогу, нашел хворостину, принялся дразнить хворостиной старого гусака; тот изогнул шею по-змеиному, зашипел, глаза у него от злости стали белыми.
      Гриша выбежал на крыльцо.
      - Ты что самовольничаешь! - закричал он Яну и, подумав, что бы еще добавить, проговорил: - Постен.
      Ян кинул хворостину, сунул кулаки в карманы старых штанов, сердито наклонил голову - "сбычился".
      Гриша подошел к нему и тоже сунул кулаки в карманы.
      Так постояли они некоторое время.
      Потом Гриша неожиданно для самого себя сказал:
      - Хочешь, пойдем в сад? Мой батя садовник, мне можно. А ты - со мной, ничего.
      И они пошли вместе к высокой изгороди, по-прежнему спрятав руки в карманы и поглядывая искоса друг на друга. Еще неизвестно было, драться им или дружить.
      В сад они, конечно, полезли через изгородь - не идти же к калитке! и вышли прямо к липовой аллее. Тут Гриша немного оробел: под липой, недалеко от качелей, стояла Ирма Карловна, гувернантка, а на скамейке сидел заезжий немец Дамберг. Ирма стояла перед Дамбергом прямо, говорила по-немецки быстро, будто урок отвечала.
      - Ходу! - прошептал Гриша.
      И мальчишки побежали на цыпочках по траве подальше от опасного места.
      Они бежали долго, пока не засияли на солнце мелкие радужные стекла парников; там уже конец сада. За парниками сидели на большом пне две дочки Перфильевны: одна чуть поменьше другой, обе в одинаковых розовых платьицах, с большими бантами на макушках. Они испуганно смотрели на приближавшихся мальчишек. Но Грише было не до помещичьих дочек: неподалеку, у самого пня, стоял знаменитый конь. Вот это был конь! Ростом почти с Собакевича, с рыжими ногами, упершимися в дубовую доску на колесиках, с сивой гривой из настоящего конского волоса и таким же хвостом. И настоящее кожаное седло, желтое седло с железными стременами, было на этом коне.
      - Там Ирма! - постращал Гриша на всякий случай девочек, кивнув в сторону аллеи.
      Ну разве мыслимо, чтобы ему дали когда-нибудь хоть разок прокатиться на таком коне! Да он и сам никому не дал бы. А девчонкам, хоть и богатым, - зачем девчонкам конь? Они его за собой на веревочке водят, смех один.
      Девочки сидели на пне смирно, прижавшись одна к другой, боялись: мальчишки - опасные люди...
      - Ну, чего вы, в самом деле, - пробормотал Гриша осевшим от волнения голосом: - не бойтесь, дайте прокатиться разок.
      Просьба была безрассудной, он сам это знал и все-таки взялся несмело за кожаную узду, украшенную блестящими медными пуговками.
      Старшая девочка нахмурила тоненькие брови, но ничего не сказала.
      - Мы разок, мы сейчас, - заторопился Гриша, - мы с косогора разок... И мигом вернемся.
      Он ухватил коня за лакированные бока, сделал два шага и оглянулся. Девочки по-прежнему сидели, опасливо взявшись за руки. А Ян, не отставая ни на шаг, шел за Гришей.
      Они дошли до того угла в саду, где в изгороди был пролом, прикрытый доской и известный одному Грише да, может быть, еще деревенским ребятам, бесстрашно лазившим в помещичий сад летом за клубникой, осенью - за яблоками.
      Мальчики сперва просунули в пролом коня, потом вылезли сами.
      - Ну, теперь к крыжу, - зашептал Гриша, хотя кругом никого не было; он уже видел себя на лихом коне, несущимся вниз по пыльной дороге.
      Мальчики дали крюку, чтобы никто из усадьбы их не увидал, и торопливо зашагали межой по ржаному полю; от травы к натруженным за день босым ногам уже шла чуть слышная вечерняя прохлада, когда они выбрались на косогор, к тому месту, где Ян с отцом проехали сегодня на телеге.
      Их и в самом деле никто не увидал... кроме голенастой Кати; она сидела сейчас на огородном тыну и зорко глядела на мальчишек.
      Это, конечно, было не к добру. Но статный конь с широкими раздутыми ноздрями уже ждал их, и, подталкивая друг друга, приговаривая "садись-садись", они взобрались вдвоем на восхитительно пахнувшее кожей скрипучее седло. Гриша подобрал поводья, оглянулся на Катю и изо всех сил толкнул землю обеими пятками. Конь с двумя всадниками загремел по крутой дороге вниз...
      Он летел все быстрей, с таким грохотом и креном набок, что Ян не вытерпел, соскочил загодя в канаву, а Гриша держался в седле до самого конца. Беда случилась на том самом камне, где грелись не так давно лягушки.
      Уже падая от страшного удара, Гриша почуял: с конем несчастье.
      Долго стояли мальчики над лежавшим в пыли конем и не решались к нему притронуться. Наконец Гриша, обманывая сам себя, попробовал стереть с него пыль - может, все еще обойдется... Левая нога у коня бессильно упала с дубовой доски... Они начали вдвоем прилаживать эту ногу на старое место; нога вяло падала, как будто сделанная из ваты.
      Ян посмотрел на Гришу и сказал уверенно:
      - Бить будут.
      - Ты соскочил раньше, - рассердился Гриша, - хитрый! Значит, это я покалечил коня? Скажешь, что это я?
      - Не.
      - Скажешь!
      - Не.
      И по его тону Гриша понял: нет, не выдаст Ян...
      Травой и рукавами своих рубашек они все-таки стерли дорожную пыль с разбитого коня. Как будто это могло помочь! Потом, держась вдвоем за дубовую доску, печально понесли коня к усадьбе, мимо огородного тына, на котором все еще сидела Катя и тревожно глядела на них.
      2
      То, что случилось потом, поразило Гришу своей жестокостью.
      Август Редаль, отец Яна, при всех велел сыну:
      - Иди нарви лозин!
      Он сказал это дважды: по-латышски и по-русски.
      Неподалеку стояли работник Минай, Катин отец, старый Трофимов, арендатор пан Пшечинский, а у крыльца - сама Перфильевна с дочками.
      Ян молча, с сухими глазами, пошел к сажалке - ломать прутья.
      Редаль спокойно говорил:
      - Ту лозину кинь: она сухая, сломается. Выбирай, которая покрепче.
      Потом он порол сына, и все глядели на это. Гришу начала трясти незнакомая ему до того мелкая неодолимая дрожь.
      Сколько времени это продолжалось? Ян не кричал, молча давился плачем.
      Наконец Перфильевна подошла ближе и велела:
      - Не бей больше. Ладно. За игрушку десять рублей плачено, их розгой не выбьешь.
      - Я верну вам эти деньги, - ответил Редаль.
      Он сказал это гордо, подняв голову. И что-то в его голосе, видно, пришлось не по сердцу Перфильевне.
      - "Ферну эти теньги"! - передразнила она и, сердито плюнув, ушла.
      Она всегда плевалась, когда ее рассердят. Она часто кричала на всю усадьбу со своего резного крыльца - плевалась и кричала на арендаторов, панов Пшечинских, на испольщиков, на Гришиного отца. Щеки у нее тогда становились румяными, глаза темнели. На Перфильевне был нарядный фартук в полоску, с наплечниками в сборках, как эполеты французского барабанщика из книги "Бабушкины полдники".
      Ян молча застегивал штаны. Редаль закричал ему по-латышски:
      - Эй тулин уз маям, палайдны! - И повторил по-русски: - Иди домой, озорник!
      Тут прибежала с огорода Гришина мать и, еще не разобрав как следует, что случилось, рывком схватила сына, потащила к дому. Ну разве ж те колотушки, что достались Грише, можно сравнить с казнью лесникова сына!
      Правда, спина у Гриши долго ныла от материнских тумаков. Спина еще ныла, когда он прибежал - уже под вечер - в избу лесника. Окна в избе были маленькие, стекла в них - почти черные от старости и долголетней пыли. Легкий звон висел в этой темной избе: мухи, звеня, бились в стекла просились на волю.
      Августа Редаля не было дома. На земляном полу сидел Ян и плакал.
      Гриша опустился рядом с ним и жарко зашептал:
      - Не плачь... Давай убежим... Уйдем далеко-далеко, хочешь?
      Ян не отвечал.
      - Хочешь, пойдем искать Железный ручей?
      Ян вытер слезы и сказал:
      - Уйдем к лесным братьям...
      С недавних пор в усадьбе часто говорили про лесных братьев, и всегда вполголоса, оглядываясь. А то и шепотом.
      И все-таки Гриша словно видел их: идут братья по лесу, высокие, кудрявые, похожие друг на друга. И за поясом у каждого - острый топор. Идут братья по лесу, никого не боятся...
      Открылась дверь, на пороге показался Август Редаль, и Гриша, нырнув ему под руку, спасся бегством: он боялся теперь этого неторопливого человека.
      Домой ему не хотелось. Он остановился у колодезного журавля, откуда далеко было видно и поле, и лес за полем, и уже широко разлившийся над лесом закат.
      Розовая пыль клубилась на дороге. В пыли сверкнули серебряные спицы. Ну конечно, это Шпак ехал на своем велосипеде.
      Шпаком звали в округе учителя Шпаковского из местечка Ребенишки. У него до августа свободная жизнь - школа закрыта, - он и ездит повсюду, счастливый. Вот кому можно позавидовать!
      Только бабушка, увидав в первый раз велосипед, сказала с укоризной:
      - Какая ж это езда? Один зад, прости господи, сидит, а ноги-то бегают.
      Ну, это потому, что бабка отреклась от мирских радостей.
      Кто не отрекся, тот такой езде позавидует, пусть даже ноги и бегают.
      Шпаковский пропылил было мимо колодца, но увидал Гришу, затормозил и соскочил с велосипеда. Он попрыгал на длинной ноге в штанине, заколотой внизу булавкой, и хитро прищурился:
      - Сеньор, родитель ваш дома?
      Вот всегда он так разговаривает.
      Гриша ответил неласково:
      - Давеча в саду был...
      Шпаковский вытер лоб белым платком, вынул из пиджака, из верхнего карманчика, гребешок и со вкусом, не торопясь расчесал свои казацкие усы.
      - Тогда произведем рекогносцировку.
      Зачем Шпак говорит эти непонятные слова? Скорей всего, в насмешку над Гришей.
      Счастливый, он повел за собой свою великолепную, сверкающую машину. А за садовой изгородью уже показался отец с граблями в руках. Он весело потряс над головой картузом - радовался приезду гостя.
      Вот уже и самоварной трубой гремят в сенях у Шумовых. Это мать готовится угощать Шпаковского.
      Странная дружба была у отца с учителем. Образование было у них разное, и судьба разная, и родом они были из разных мест, а задушевный разговор могли вести друг с другом хоть до вторых петухов и договаривались до того, что мать начинала кричать на отца: "Не нашего это ума дело!"
      Теперь отец с гостем усядутся за стол и начнут долгую беседу, а Грише тогда останется одно: сидеть в углу тихо до самой ночи. А потом идти спать. Скучное дело!
      Нет расчету идти домой.
      Закат разлился над лесом еще шире. Вот уже хлопнул пистолетным выстрелом пастуший бич: гнали стороной стадо к хлевам. В воздухе сразу запахло пылью и молоком. А из сада сладко и грустно потянуло резедой.
      Как-то пустынно стало вокруг. Гриша побрел к амбарам.
      Там стояли у плетня большой Минай и еще один работник арендаторов Пшечинских - старый Винца, похожий своими серыми бакенбардами на портрет царя Александра Второго, - портрет этот Гриша увидал в прошлом году в Ребенишках; потом подошли и женщины: Тэкля в накинутом на голову теплом платке, старая Пшечиниха, кухарка Анфиса. Да и голенастая Катя, "гусиная пастушка", была тут же. Ну, значит, и Гриша спокойно мог подойти к плетню - не прогонят.
      Винца курил коротенькую трубочку и не торопясь рассказывал о чем-то. Он говорил по-русски, только иногда сбивался на латышский язык, да еще уж очень любил такие слова, как "непременно".
      - И вот приехал этот барон на... как это сказать... тыр-гус, гада-тыргус...
      - Так это ж ярмарка, - догадался Минай.
      - Ну да: большая торговля, непременно один раз в году, гада-тыргус. Много там было разного народа. Кто пришел пешком, кто на конях.
      И вот едет этот барон на шестерке лошадей, очень гордый. И рядом с ним в коляске - непременно его дружок, тукумский пастор, - ну, тоже очень богатый, важный.
      А про барона говорили в народе, будто это он сказал в Петербурге: "Ничего, что сейчас горят наши усадьбы! Скоро мужики будут смирные. Непременно! Раньше мы ездили на шестерке лошадей, а теперь поедем на шестерке латышей". Ну, может, и не совеем так было, а в народе это говорили.
      И вот к коляске барона выходит совсем старый старик со скрипкой, ударяет по струнам смычком и поет:
      Я хотел бы сделать с немцем то же,
      Что он сделал с нами:
      Тонкого немца я заставил бы месить ногами глину,
      А толстого - корчевать пни в лесу.
      В воскресенье я им дал бы работу полегче - пусть оба пасут свиней...
      Ну, по-латышски это выходит лучше, - добавил Винца.
      И он запел сиплым и приятным голосом. Тэкля засмеялась.
      - А что же барон? - спросил Минай.
      - Что ж барон? Велел пастору перевести песенку: нашего языка немецкие бароны не знают. Тот перевел. Барон тогда приказал схватить старика. Ну, народ не дал. Народ схоронил старика, как река Даугава хоронит невод. И за спинами тукумских батраков - а у них спины и плечи не хуже, чем у нашего Миная, - старик спел еще одну песенку:
      Эй ты, немчик-немчура!
      Какой у тебя длинный нос!
      Он тебе пригодится: ты печь в аду
      Будешь шуровать своим носом.
      А потом еще:
      Эй, немчура!
      А почему у тебя такая легкая коляска?
      Как ты увезешь на ней свои грехи,
      Когда поедешь к черту в преисподнюю?
      Минай засмеялся:
      - Ух, и не любит же немцев старый Винца!
      - Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить?
      Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры.
      - Ты не подпали плетень-то, - сказал Минай.
      - Не бойся, - ответил Винца посмеиваясь: - пока лесные братья не велят, не подпалю.
      Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев...
      - А я боюсь чего-то, - проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.
      - Ты боишься, я боюсь... В том-то и беда наша, - сказал Минай.
      - А кто не боится?
      - Живой всегда боится.
      - Лесные братья не боятся, - раздельно произнес Винца: - лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают... не боятся?
      В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:
      - Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли?
      Пора было расходиться.
      Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:
      - Уцелела у тебя моя музыка?
      - А как же! Вот! - И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.
      - Ну, добро.
      Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.
      Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно - и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро - он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показывать - будет играть один в поле за огородами.
      Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:
      - Завтра утром пойдем в лес!
      - К лесным братьям?
      - Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.
      - Я орехов возьму...
      - Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет.
      Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.
      Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству.
      И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.
      Шпаковский - слышно было, что он усмехнулся - сказал:
      - Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях?
      - Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, - ответил отец. Понятное дело.
      - Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?
      - Да тебе какая о том забота?
      - Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются... Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом - барон Тизенгаузен, тут - Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки - немки.
      - Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись.
      - Француженки вывелись - немки завелись.
      Отец зевнул:
      - Скучный твой разговор сегодня, друг!
      - Погоди, - заторопился учитель. - Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.
      - Ну, ты не обессудь - не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.
      - Да они-то верноподданные... - начал было учитель.
      Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:
      - Не нашего это ума дело!
      И стала заправлять лампу-молнию - гордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря - борода во всю грудь, как у отца.
      Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхать - молилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул.
      3
      Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.
      Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:
      - Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!
      - Ну и добро. Вот и добро! - негромко гудел спокойный отцовский бас.
      Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.
      Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.
      Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши - стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, - и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.
      - Ты... премудрый! - кричала она. - Книжки читаешь! Какие?
      - Разрешенные цензурой, - глухо проговорил отец.
      - "Цен-зу-рой"! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?
      - Матушка, да ведь это у Гоголя...
      - "У Гоголя, у Гоголя"! - перебила Перфильевна. - Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много - ну невыносимо глядеть!
      - Ну что ж, - медленно проговорил отец, - не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется... Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.
      - Врешь!
      - Спроси сама, матушка.
      - Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.
      - Не уходил - розы не хотел разводить у барона. Дар человеку яблочко хотел пестовать.
      - Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!
      - Ну, какой там простор!.. - Отец махнул рукой.
      Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.
      - Иваныч, - сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, - Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут...
      Отец усмехнулся.
      Перфильевна еще ласковей проговорила:
      - Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего... За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.
      - Не надо мне твоих рублей, - неохотно ответил отец.
      - Не хочешь денег - по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.
      - Да и выросли - опять же соседями оказались, - медленно, с такой же неохотой сказал отец.
      Перфильевна заговорила еще тише:
      - Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь... Нас никто не слышит...
      Но отец уже увидел в окне Гришу.
      - Ан нет, слышит, - сказал он веселым голосом: - вон он, свободный житель!
      Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати - одеваться.
      Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.
      Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:
      - Помещица, брат, у нас особенная...
      И Гриша услыхал - даже не сразу поверил тому, - будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.
      - Не устояла против лаковых сапог! - с непонятной для Гриши злобой говорил отец.
      Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:
      "Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет".
      Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом - с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.
      История была удивительная. Но учитель не удивился - начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.
      ...Гриша быстро оделся. Теперь умыться - и к Яну!
      Да, как же, "к Яну"! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.
      - Баба, разве сегодня воскресенье?
      По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых - откуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.
      На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник.