- Молчишь! - воскликнул Коля Никаноркин. - Ну, молчи... Я все равно дознаюсь!
      ...Вот почему с таким стесненным сердцем шел в тот день Григорий Шумов - еще засветло - на Ново-Садовую улицу.
      Дорога была дальняя, и у него хватило времени обдумать, как он напросится прийти к Арямову еще раз - вместе с товарищем.
      Но вот и дороге дальней конец, а сумерки только еще начинаются; первая звезда, еще бледная, возникла в небе высоко над светелкой. В светелке-то Федор Иванович, должно быть, сейчас уже ладит свою трубу.
      Гриша принялся терпеливо ждать, спрятавшись за старую яблоню, что росла у самого арямовского дома. Мороз к вечеру стал злей, пришлось поплясать на снегу, чтобы согреть озябшие в холодных штиблетах ноги.
      Через час, не раньше, приветно озарилось окно светелки - чем-то оно напоминало янтарные огни в домах давно знакомого книжного города...
      Звезда над крышей стала ярче, налилась живым, переливающимся розовым светом.
      Должно быть, наступил заветный час: появились на улице семиклассники. Их было много, и среди них - рослый Витол. Гриша еще утром разыскал его в училище, разглядел как следует. Но навязываться не стал: надо еще семикласснику вести приготовишку за ручку к Арямову! Да и Грише это не нужно, он ходил с Яном ночью в темный лес - не испугался!
      Надо сделать так: как только Витол войдет в дверь, Гриша за ним следом!
      Семиклассники для чего-то долго совещались перед домом, где жил Арямов. Потом один из них, решившись наконец, взялся за висевшую на проволоке деревянную грушу - ручку звонка.
      Дверь скоро открылась. Гриша опрометью перебежал дорогу и проскользнул через порог - вслед за семиклассниками.
      Встретил их сам Федор Иванович. Он был в какой-то особенной куртке со шнурами. Нарядная вещь, ничего не скажешь.
      Ученики, конфузливо суетясь, двинулись за Арямовым, и Гриша попал за спинами других - в комнату с необыкновенными стульями, обитыми кожей. И два шкафа там были, снизу доверху уставленные книгами. На огромном столе красовался бронзовый медведь с рогатиной; он охранял большие чернильницы, а рядом с чернильницами на зеленом сукне лежал для чего-то фарфоровый лапоть. Все было здесь красиво, и Гриша подумал: вот в таких комнатах и живут ученые люди, которые знают всё про землю и про небо. Не богачи (Арямов, конечно, не был богатым), а именно умные люди, которым хорошая книга, может, дороже всего на свете.
      Отсюда по скрипучей деревянной лестнице все поднялись в светелку, и там-то (Гриша угадал) стояла, направив в окно свое дуло, знаменитая труба.
      Потом Гриша забыл обо всем. Он сидел (его со смехом усадили первым), глядя перед собой в кругленькое стекло, - оно было холодное, если прислониться к нему глазом. Далеко перед ним (он об этом все время помнил), страшно далеко, может на тысячи-тысячи верст от него, величаво простиралась снежная мерцающая мгла.
      Когда это волшебство кончилось, Арямов сказал:
      - Ну, теперь вы обязаны выпить со мною чаю!
      А семиклассники стеснялись, краснели, подталкивали для чего-то друг друга локтями, пробовали шутить - не совсем удачно, даже Гриша заметил: не очень-то выходило у них это!
      Он первым сел за стол: его усадил сам Федор Иванович, рядом с собой.
      Тогда уж - делать нечего - сели и остальные.
      С шутливой торжественностью Арямов поставил на середину стола плетеную корзинку с печеньем "Эйнем".
      Такое печенье Гриша уже пробовал (Персиц однажды угощал на перемене) и вкуса в нем не нашел: будто из сладковатого картона сделано. Далеко "Эйнему" до медовых пряников! Но из уважения к Федору Ивановичу он все-таки взял из корзинки белый кружочек, затейливо утыканный дырочками. И почувствовал себя необычайно хорошо. Он сидел перед стаканом чая, которого ему совсем не хотелось в ту минуту. Ему не хотелось ни чая, ни печенья "Эйнем", и даже пряник не доставил бы ему сейчас никакого удовольствия. Но самое чаепитие рядом с Федором Ивановичем было необыкновенным! В этой близости к учителю чудилось что-то даже запретное: наверное, Федор Иванович никому из начальства не говорит о том, как он запросто пьет чай с учениками.
      Семиклассники осмелели, начали разговаривать очень даже бойко; и печенье ели довольно исправно. Под конец они принялись наперебой рассказывать Арямову о каких-то своих делах. Тут уж Гриша не особенно и вслушивался: счастливая мирная тишина покоилась в его сердце, и хорошо бы ничем ее не будить.
      Сам Арямов больше молчал, посмеивался и разглядывал своих гостей. Иногда откликался немногословно:
      - Ну-ну?
      - Дальше!
      - И как же?
      Один из семиклассников, в черном пенсне на горбатом носу, провозгласил, будто по книжке прочел, раздельно:
      - На долю Вольдемара пал почетный жребий!
      Румяный Витол порозовел еще больше и сказал сердито:
      - Не болтай лишнего!
      - Ну, уж Федору-то Ивановичу можно сказать.
      - А зачем? Просто ты болтлив, как баба!
      - Ну, вот тебе, так сразу и баба!
      Арямов улыбнулся:
      - Половина человечества - бабы. И это, по-моему, не так уж плохо. А у вас, Вольдемар, матушка - не баба? Дама, вероятно?
      Витол помолчал, потом смущенно засмеялся:
      - Да нет, пожалуй баба. Вдова железнодорожного кондуктора.
      - А почему ж тогда вы Вольдемар? Как-то звучит "по-господски"...
      - Матиасович! - воскликнул носатый реалист, который толковал перед этим про жребий. - Вольдемар Матиасович!
      - Ах да, ведь вы латыш, я и забыл совсем, - сказал Арямов. - Вы так чисто говорите по-русски. Да-да, Витол ведь, конечно, латыш. Ну, для меня вы по-прежнему будете Володею, хорошо?
      - Хорошо! - Витол расцвел счастливой улыбкой.
      - Дальше. Какой же жребий?
      - Выразить публично наше общее презрение одной возмутительной личности. Назвать личность, Витол?
      - Хочешь нарушить слово - назови.
      - Слово нарушить? О! - Арямов поднял брови. Он, видно, забавлялся, такие же насмешливые глаза были у него вчера, когда он шел с Гришей на Ново-Садовую.
      Реалисты загалдели разом:
      - Условились держать в тайне!
      - До завтра.
      - От Федора Ивановича секреты?
      - Федору Ивановичу можно!
      - Не в этом совсем дело.
      - Погоди, дай же сказать...
      Арямов перестал улыбаться:
      - Задумали вы какую-то глупость, чувствую. Общественное презрение... Хотите поделиться со мной этой глупостью - тогда уж скажите устами самого Витола, раз на него пал жребий.
      Витол помолчал, колеблясь. Потом сказал:
      - Нет. Не стоит.
      Все опять загалдели. Арямов поднял руку:
      - Стоп! Давайте о другом.
      Он обвел внимательным взглядом лица учеников. Все светились глазами - ему навстречу. И все пошли бы, конечно, в тот вечер и в огонь и в воду за Федора Ивановича. А Гриша - первым! Ему-то, может, больше, чем другим, жившим в родных семьях, нужен был такой человек, как Арямов. Перед таким человеком можно всю душу открыть, только бы слова найти.
      Вот слов-то, пожалуй, и не нашлось бы.
      Ну что ж, можно человеку и помолчать, если он не речист.
      И Гриша тихо просидел весь вечер, глядя на всех собравшихся за столом преданными глазами.
      ...Уходили от Арямова поздно - и никак не могли уйти. Долго разбирали в передней пальто, старались распознать свои перепутавшиеся фуражки. Федор Иванович стоял у притолоки, терпеливо светил ручной лампой.
      Наконец реалисты шумно хлынули с низенького крыльца в морозный сумрак, в темную ночь захолустного пригорода, лишь кое-где проколотую чахлым светом редких фонарей.
      Семиклассники заговорили все разом, громко, пожалуй даже слишком громко, среди этой глухой тиши, силясь перекричать друг друга: каждому надо было сказать свое.
      Спор вспыхнул яро - и спорили не о светилах небесных, спорили о русской литературе.
      - Он был обречен! - кричал Витол.
      - Но можно ли считать его лишним человеком? В полном смысле слова лишним? Как-никак, он был застрельщиком... Он будил мысль!
      - Созерцательность Рудина...
      - Застрельщик, а не созерцатель!
      - А баррикада? Он погиб на баррикаде!
      - И все-таки нужен был не этот акт жертвенности... Да дайте ж мне сказать! Ну что это, ей-богу!
      Семиклассники кричали о Рудине Тургенева, а Гриша даже и не слыхивал этого имени - Рудин.
      Тургенева-то он знал - видал его портрет на открытках в магазине братьев Ямпольских.
      Гриша шагал по пятам семиклассников; радость, которую он узнал сегодня вечером у Арямова, не прошла еще. Он гордился, что шел вместе с такими образованными людьми, которые, судя по их уверенным голосам, с полным знанием дела могли потолковать о самых непонятных вещах.
      И тут он вдруг вспомнил: Никаноркин! За весь вечер он ни разу не подумал о Коле Никаноркине - не удосужился замолвить за него слово перед Арямовым.
      Радость в его сердце не то чтобы совсем исчезла, но как-то поникла, а рядом с нею медленно начало расти сиротливое чувство: он плелся позади, и никто из семиклассников ни разу даже не обернулся в его сторону.
      И зачем им оглядываться на приготовишку, который не может ни одного слова вставить в их умные речи!
      Почувствовав себя одиноким в этой блестящей компании (не потому ли ему и вспомнился Никаноркин?), Гриша понемногу замедлил шаг.
      Совсем незнакомой, таинственной даже показалась ему сейчас Ново-Садовая улица. Влажно сияли над нею частые звезды.
      У перекрестков ветер намел косые сугробы, мороз успел сковать их, они так и стояли - косо, набекрень, но не падали, голубые, покрытые сверху волшебной искристой пылью. Этим затаенным блеском земля как бы отзывалась на алмазное сияние неба.
      Местами из окон, неплотно прикрытых ставнями, падали на дорогу длинные иглы желтого света. Скоро этот свет пропал; потянулись глухие заборы тут жили огородники.
      Хрипло лаяли псы, озадаченные непривычным в этих местах многолюдьем. Компания реалистов, должно быть, чудилась им огромной толпой неукротимо-горластых забияк.
      Где-то далеко-далеко затягивал песню пьяный горемыка:
      Эх, судьба ль ты моя, невеселая...
      и, словно споткнувшись, замолкал надолго.
      Гриша совсем отстал от семиклассников, шел один-одинешенек. Был бы сейчас здесь Никаноркин, шагали бы они оба рядом, нашелся бы у них общий разговор, непонятная грусть не сжимала бы так Гришино сердце...
      Безлюдье. Прохожих совсем не видно.
      Нет, показался один.
      Гриша оглянулся на него - раз, другой. Что-то неуловимо знакомое было в походке прохожего. Шел он как-то по-особенному: то ускорял шаг, то замедлял, то вдруг совсем будто нырял в темноту, исчезал.
      Попался немощный фонарь - один на целую версту. Прохожий зачем-то обошел тусклое пятно света. Потом поднял воротник пальто и надвинул пониже меховую шапку. А лица его не разглядеть: ночь все-таки хоть и звездная, но...
      Гриша приостановился, приник к забору, начал всматриваться. Э, не зря Виктор Аполлонович Стрелецкий надел сегодня шапку вместо форменной фуражки!
      Гриша торопливо догнал семиклассников и просипел страшным шепотом:
      - Зекс!
      - Что? - недовольно откликнулся Витол. - Что ты еще городишь?
      - Зекс!
      Реалисты остановились. После короткого молчания кто-то, самый зоркий, сказал вполголоса:
      - "Голубчик". Он самый.
      - Приготовиться! - скомандовал Витол и первый, расстегнув шинель, накинул ее полы себе на голову. Остальные последовали его примеру, кроме Гриши, который не знал, для чего все это делается. Он остался стоять с открытым лицом, в пальто, застегнутом доверху. И только на всякий случай еще тесней прижался к забору.
      Реалисты стали посреди улицы - спиной к Стрелецкому, нагнулись и застыли на месте - длинноногие, с шинельными горбами на плечах.
      Стрелецкий приближался (сейчас уже можно было узнать его безошибочно, несмотря на поднятый воротник). Он приближался не торопясь, сторожко: так подкрадывается охотник к зазевавшейся дичи.
      Он был совсем уже недалеко, шагах в пятнадцати, не больше, когда семиклассники, не разгибаясь, начали приплясывать на звонкой, скованной морозом мостовой.
      В семнадцать лет можно танцевать, даже согнувшись в три погибели.
      Некоторое время слышно было только повизгиванье и скрип снега... Потом раздался голос Стрелецкого:
      - Стойте! Я вас узнал, голубчики!
      Но семиклассники не согласны были стоять. Наоборот - поскакали галопом по улице. Надзиратель, слегка задыхаясь, поспешил следом. Он прошел так близко от Гриши, что тот услышал резкий на морозе, знакомый запах духов.
      Впереди кто-то из семиклассников взвизгнул дурашливым, явно измененным голосом:
      - Тоже мне еще, Нат Пинкертон нашелся!
      Другой глухо пробубнил, видно из-под шинели:
      - Брось, Колька, не пересаливай!
      - Коля, остановитесь, - сейчас же отозвался надзиратель ласковым тоном.
      Реалисты дружно захохотали.
      Но каково было положение Гриши. Положение его было опасное. В любую минуту Стрелецкий мог вернуться, не догнав семиклассников, - ну где ж ему догнать длинноногих? Он и сам, видно, не рассчитывал на это, а преследовал виновных просто так, из упрямства или надеялся узнать кого-нибудь по походке, по голосу... Может быть, фуражку кто обронит в азарте на мостовую. Мало ли какая случайность может произойти.
      Опытный был человек Виктор Аполлонович Стрелецкий.
      Вот он и остановился: в глубоком снегу темнело круглое пятно - ну, так и есть, кто-то из семиклассников потерял фуражку!
      Фуражка эта спасла Гришу.
      Надзиратель возвращался назад, разглядывая свою находку. Он так был занят этим, что опять не заметил Григория Шумова, приросшего к доскам забора (будь забор чуть пониже, Гриша давно бы перемахнул через него и милое дело - отсиделся бы на огороде, в мягком сугробе).
      Виктор Аполлонович остановился в пяти шагах, мурлыкая:
      - Так, так... головной убор установленного образца... Сильно поношенный. А вот тут на подкладочке мы найдем и буквы... да, да. Редкий юнец, будь он даже... будь он даже поклонником господина Чернышевского... редкий удержится, чтоб не увековечить своих инициалов. Ну, это мы, однако, разглядим в иной обстановке.
      Надзиратель любовно провел рукой по трофейной фуражке, погладил ее и, сунув под мышку, не спеша ушел.
      Гриша переждал, пока скрип его шагов не замер окончательно, а потом пошел домой. Семиклассники исчезли бесследно. Он шагал один по ночному городу, и не страшны ему были ни хриплый лай сторожевых псов, ни безлюдье пустых улиц, ни возможные встречи с разбойниками, о которых так любила рассказывать курносая Настя, когда мадам Белковой не было дома.
      Никого он теперь не боялся.
      Даже сразиться ему хотелось сейчас с кем-нибудь - не на жизнь, а на смерть, чтоб показать свою отвагу. Но показывать было некому и не на ком... На улице - ни души.
      Гриша уже прошел мимо магазина братьев Ямпольских, - окна магазина были наглухо закрыты ставнями из волнистого железа. А вот и заведение Познанского... Какая-то фигура осторожно отделилась от двери пивной и неслышно стала удаляться. Да это Дзиконский!
      - Стой! - неистово завопил Гриша и бросился вслед за врагом.
      И семиклассник Дзиконский бежал!
      То ли потому он решил скрыться, что боялся огласки (скорей всего, не для похвальных дел оказался он ночью около пивной), то ли вопль Шумова на самом деле его испугал, но сын полицмейстера поскакал так резво, что куда там его догнать! Ноги-то у него длинные...
      Гриша, однако, не отчаивался, летел сам изо всех сил - долго, время от времени грозно крича:
      - Стой! Стой, Дзиконский!
      Наконец крикнул:
      - Трус!
      И остановился.
      Не было свидетелей его победы. Остервенелые псы лаяли в подворотнях в ответ на его крики, да свистнул где-то далеко паровоз, видно маневровый.
      Гриша постоял, отдышался малость и повернул домой.
      15
      На большой перемене к Стрелецкому подошел Витол и спросил вежливо:
      - Разрешите вопрос?
      И, словно по сигналу, вокруг сразу сгрудилась толпа старшеклассников.
      Надзиратель, беспокойно оглядываясь, кинул Витолу:
      - Ну-с?
      - Говорят, что вы служили в сыскном отделении.
      Глаза Виктора Апполлоновича сузились.
      - А кто именно это говорит?
      Витол стоял выпрямившись, руки по швам. Карие его глаза на румяном лице смотрели весело.
      - Если мой вопрос неуместен, прошу прощения. Но: я слышал...
      - Вот вы и скажите, от кого слышали.
      - Если это предосудительно...
      - Это более чем предосудительно! - Голос Виктора Аполлоновича сорвался.
      - Что именно предосудительно: служить в сыскном отделении или сказать об этом громко?
      - А вам вообще не полагается говорить громко, - прошипел Виктор Аполлонович бледнея. - Вам потише, потиш-ше надо быть, мой милый! Думаете, вам все сойдет, как первому ученику? С плохим баллом по повелению ученики перестают быть первыми, запомните-ка это!
      Он быстро - на каблуках - повернулся к собравшимся за его спиной реалистам. Кроме зрелых семиклассников, сюда успели прибежать ученики из других классов. Прискакали и приготовишки во главе с Довгелло, Никаноркиным, Шумовым... Их привлекло необычное многолюдье.
      - Эт-то что? Сборище? - закричал надзиратель. - А-а... все понятно! Вы их подговорили, своих достойных сообщников, господин Витол? Подстрекательство!
      И толпа отхлынула. Чей-то молодой басок прогудел недовольно:
      - Не то получилось...
      - Не то? Не то получилось? - прошептал Стрелецкий.
      Шея у него вытянулась, плечи поднялись; засунув руки в карманы, он хищно вглядывался в реалистов. Но перед ним были уже одни только спины реалисты поспешно расходились во все стороны.
      - Не то получилось, господин Витол! - Виктор Аполлонович повернулся, но и Витола уже не было вблизи.
      Ушли старшие, а за ними и малыши. Перед надзирателем стоял лишь один Гриша Шумов - этот зазевался, конечно. Он зазевался, и откровенное любопытство, написанное на его круглом лице с широко раскрытыми глазами, могло рассердить кого угодно, а не только Виктора Аполлоновича Стрелецкого.
      Несколько долгих секунд надзиратель разглядывал Шумова. Потом процедил сквозь зубы:
      - А тебе что тут надо, голубчик? Ступай-ка за мной!
      Он зашагал по коридору с быстротой, для него необычной, даже полы его мундира развевались на ходу. Григорий Шумов еле поспевал за ним.
      Грише как будто нечего было опасаться. Разве что надзиратель заметил все-таки его вчера ночью на Ново-Садовой? Не может этого быть! Если б он заметил, задержал бы Гришу на месте. А может, схитрил? Нарочно прошел мимо... Все равно - не страшно теперь. Гриша на улице не плясал, шинель себе на голову не напяливал, "пинкертон" не кричал. А что попался он в поздний час - про то знает Федор Иванович. Он защитит: Гриша был его гостем!
      Между тем Виктор Аполлонович привел Шумова в знакомую уже комнату с коричневой дверью. По-прежнему стоял здесь пыльный глобус на шкафу и орел с лысой головой, сгорбившись, хмуро глядел на вошедших желтыми глазами.
      Надзиратель подошел к конторке, вынул истрепанную синюю тетрадку, осторожно поплевал себе на пальцы и начал листать страницы; углы их, порядком замусоленные, уже успели свернуться трубочками.
      - Ну вот, голубчики, - бормотал Стрелецкий про себя, - вот она, книга вашего живота. - И, повернувшись к Грише, сказал громко: - Здесь всё записано! Всё! Про тебя тоже, Шумов Григорий.
      Виктор Аполлонович взял карандаш, пометил что-то в тетрадке.
      - За тобой накопилось уже восемьдесят пять копеек. Я бы мог подождать, конечно... Но, к сожалению, сейчас не могу. Деньги-то эти идут в пользу сирот. А ты и не знал этого? Наступает конец года, благотворительный комитет готовит отчет. Понял? Нет? Ну, а что тебе платить полагается, это ты понял? Что ты должен сейчас же, немедленно внести долг, это-то, я думаю, понятно!
      Он откинул щегольские полы своего мундира, заложил руки за спину, прошелся по комнате.
      Потом остановился перед Гришей:
      - У тебя нет денег?
      - Нету.
      - "Нету"!
      - Сейчас нету. Я отдам, только не сейчас.
      Надзиратель опять походил по комнате, подошел к окну, постоял отвернувшись.
      Затем проговорил как бы в раздумье:
      - В конце концов я мог бы и не получать с тебя этих денег. Да, да... Я мог бы просто внести их вместо тебя. И я решил оказать тебе эту услугу... - Он снова повернулся к Грише: - Это ведь услуга, не так ли?
      Гриша молчал.
      - Но с условием, голубчик: услуга за услугу! Ты слышал, о чем говорил Витол? Ну, сегодня, перед тем как подойти ко мне. Слышал?
      - Не слыхал.
      - С кем он говорил, видел?
      - Не видал.
      - Не слыхал, не видал! Однако ж ты был там все время, я сразу тебя заметил. Ну хорошо, положим - ты ничего не слыхал и не видал. Но слухом земля полнится. Скажи, если бы тебе случайно удалось - ну, скажем, через своих друзей - узнать, с кем и что именно говорил сегодня Витол, ты ведь не скрыл бы этого от меня?
      У Гриши сердце забилось медленно и гулко, кровь отхлынула у него от щек... Стрелецкий, видно, заметил какую то перемену в его лице и заговорил поспешно:
      - Пойми меня как следует, дружок. В сущности, то, что я тебе предлагаю, обязан сделать каждый: и я, и ты, и любой. Обязан! Но я говорю не об обязанности, а об услуге. Об у-слу-ге!
      Гриша молчал, все еще не в силах понять до конца слов надзирателя.
      И тот снова начал вкрадчиво:
      - О, конечно, я говорю об услуге не для себя - зачем она мне нужна? Нет, ты принес бы пользу учебному заведению, которое... э-э... воспитывает тебя.
      - Не стану! - вскрикнул Гриша диким, внезапно охрипшим голосом.
      - Тише, ты! Оказывается, ты так-таки ничего и не понял.
      - Не стану!
      - Потише, голубчик, потише! Хорошо, бросим это. Поговорим о другом: скажи, ты решил совсем не кланяться мне? Я тебе уже делал замечание и предупреждал...
      - Я отдам вам деньги! - воскликнул Гриша в отчаянии. - И не восемьдесят пять копеек, а целый рубль!
      Надзиратель порозовел и кисло сморщился:
      - Ах, милый, не о деньгах сейчас идет речь...
      - Отдам! Скоро!
      - У тебя отец кто? Сапожник? Ах, садовник. Трудно, трудно нам воспитывать таких, как ты. Слушай внимательно: завтра же - слышишь: завтра! - ты будешь записан в кондуит, если опять соизволишь не поклониться мне при встрече.
      - Я надумал, где достать денег!
      - О господи! Да совсем же не о том идет речь. Речь идет о нарушении школьных правил. И о наказании, которое налагается за нарушение. Ну, однако, мне надоело объяснять тебе без конца вещи, которые ты сам должен был давно понять. Ты уже не новичок! Ступай!
      Выйдя в коридор, Гриша задумался. Что же это за сыскное отделение? Почему Стрелецкий так обозлился на вопрос Витола?
      И вот какая удача: навстречу Грише идет по коридору рослый семиклассник - он был вчера у Арямова. По внешнему виду Гриша знал его и раньше. Вид у семиклассника был необыкновенно ученый: чего стоило одно пенсне в черной оправе! И черный же, широкий, как лента, шнурок спускался вниз с колечка оправы. Такой человек многое должен знать. И звали семиклассника звучно - Бронислав Грабчинский.
      - Что значит слово "сыскное"? - спросил его торопливо Гриша. - И верно, что Стрелецкий служил там?
      Семиклассник оглядел Гришу сквозь стекла пенсне с ног до головы:
      - Э-э... тебе, собственно, почему потребовалось заговорить об этом?
      - Я просто так...
      - Ты - простак, это я и сам вижу. Потому ты и спрашиваешь о том, что понять тебе не дано. Задавать вопросы без смысла - удел глупцов.
      Сказав все это не спеша, внушительным басом, Бронислав Грабчинский удалился с гордо поднятой головой. А Гриша еще раз познал всю меру презрения семиклассника к приготовишке.
      В другое время он крикнул бы, отбежав, конечно, на надежное расстояние: "Зимние рамы надел на нос и воображаешь!" Можно бы и Никаноркина с Дерябиным подговорить крикнуть это чванному семикласснику втроем, хором. Это всегда хорошо действует. Семиклассники, несмотря на всю свою солидность, редко остаются равнодушными к подобным насмешкам; иногда они с яростными лицами пускаются ловить приготовишек - и всегда безуспешно.
      Но теперь Григорию Шумову было не до того.
      16
      Гриша собрал все свои учебники, начиная с толстой хрестоматии Тихомирова и кончая тощим Евтушевским, и пошел с ними к известному всему городу Былинскому.
      На невзрачной вывеске, приютившейся у самого вокзала, Былинский значился букинистом. Он занимался главным образом перепродажей учебников, которые в трудную минуту своей жизни несли к нему школьники. Кроме того, он подторговывал старыми ботинками, брюками и выпусками "Ната Пинкертона". Но это уж был товар подсобный.
      Гриша несмело толкнул обитую рваной мешковиной дверь. В ответ раздался резкий лай подвешенного вверху колокольчика, и он очутился в магазине Былинского.
      За прилавком, в едко пахнувшем полумраке, стоял человек в фетровой шляпе, в крахмальном высоком воротничке.
      Он надменно протянул руку, не говоря ни слова взял Гришины учебники и подошел с ними к тусклому окну.
      Луч солнца пробился сквозь покрытое многолетней пылью окно, и Гриша увидел, что шляпа букиниста была вся в пятнах, а из воротничка торчали истлевшие желтые нитки.
      Зевнув, букинист повернулся и с молчаливой печалью стал разглядывать темный потолок. Молчание продолжалось долго. Гриша тревожно поглядел наверх: ничего там не было. Даже самого потолка не было видно - так, что-то темное в паутине. У Гриши сжалось сердце: не понравились его книжки Былинскому. Потому и молчит.
      Наконец он услышал пренебрежительное, брошенное куда-то в пространство:
      - За все рубль восемьдесят.
      И тотчас же пухлые веки приоткрылись, мутные глаза глянули пристально и настороженно.
      - Ей-богу? - радостно воскликнул Гриша.
      - Что значит - ей-богу? - Букинист пожал плечами.
      - Вы сказали рубль восемьдесят!
      Такая сумма Гришу вполне устраивала: рубль - Стрелецкому, два двугривенных - Никаноркину, остальное - Дерябину. Нет, Дерябину он должен больше; ну, тогда Коля Никаноркин подождет уплаты...
      - Я это сказал? - Былинский опять пожал плечами.
      - Ну да, вы сказали!
      - Кончено. Если я это сказал - значит, кончено. Пусть это будет мой убыток. Ваш адрес, молодой человек?
      Букинист потянул с прилавка толстую книгу в потрепанном переплете и перелистал ее.
      - А для чего адрес?
      - Ой, неужели непонятно, зачем у людей спрашивают адрес? Затем, чтобы знать, где они живут.
      - А зачем вам это знать?
      Букинист скорбно вздохнул:
      - Бывает, господа гимназисты приносят продавать не свои книги.
      - Я реалист.
      - За господами реалистами водятся такие ж дела.
      - У меня все учебники свои!
      - Бывает, господа учащиеся считают, что это ихние учебники, а папаши с мамашами с ними не согласные.
      Говоря все это грустным тоном, букинист тем временем уже перекладывал Гришины книги куда-то под прилавок.
      - Погодите! - воскликнул Гриша. - Значит, вы мне сейчас не отдадите денег?
      - Кто сказал?
      - Вы же спрашиваете, где я живу!
      - А почему вам не сказать?
      - Я скажу! Но деньги мне нужны сейчас!
      - Вам они нужны? - Голос Былинского зазвучал торжественно. - Вы их получите!
      И он взялся за карандаш - записывать.
      Гриша сказал адрес Белковой, и пытка кончилась. Он выскочил на улицу с целым богатством в кармане!
      Как это он раньше не догадался? Простое дело! Все, кто побойчее, все так делают. Будто без учебников нельзя жить на свете. Не всегда-то они и нужны, а понадобятся, можно одолжить и у Довгелло и у Никаноркина. Да хоть у того же Жмиля - соседское дело! Жмиль хоть и гимназист, а учится тоже по Тихомирову да Евтушевскому.
      Ну до чего ж все вышло удачно! Теперь он свободный человек. Теперь уж Стрелецкому не к чему будет придраться.
      Только сейчас Гриша увидел, как светло вокруг. Особенно это было заметно после темной лавки Былинского.
      Уже второй день стоит оттепель, с крыш, с лазоревых, рубчатых, как козьи рога, сосулек падают, сверкая, звонкие капли. Щедро светит солнце. Пронизанная его лучами рыжая борода мужика, проехавшего на возу с сеном, вспыхнула на миг лисьим хвостом.
      Гриша радостно засмеялся - и ласковому солнцу, и сену, пахнувшему так славно, и бородачу, который глядел добряком и умником, и юрким воробьям, хлопотавшим - совсем по-весеннему - вокруг большой лужи.
      Ему со всеми хотелось поделиться своей радостью. Но он не спешил. Медленно шагая по деревянным мосткам, кое-где уже обсохшим под ветром и солнцем, добрался он на квартиру мадам Белковой.
      Дома были только Лехович и Жмиль. И занимались они делом: решали задачи. Сергей ворчал:
      - Да это ж пуделю понятно! Серьезно: нынче в цирках пудели решают подобные задачи.
      Грише стало жалко их обоих, бедных узников: в такой день сидят взаперти, за столом, покрытым дырявой клеенкой. Мешать им, конечно, нельзя. Но Гриша не удержался и молча показал издали Леховичу свой рубль мелочь осталась в кармане.
      Рубль был загляденье: новенький - и откуда только Былинский достал такой, - величиной чуть поменьше медали, что висела на груди училищного швейцара...
      - Ну, чего тебе? - спросил Лехевич и с досадой отодвинул задачник.
      Он, видно, был сердит. Со Жмилем позанимаешься - будешь сердитый.
      С того времени, как Гриша услыхал, что Сергей - сын конторщика на лесной бирже и со Львом Сапегой в родстве не состоит, он успел узнать про него и еще кое-что: оказывается, Лехович известен был в городе как репетитор, "успешно исправляющий тупых и ленивых".
      Прием для исправления ленивых был простой. Сергей Лехович с самого начала уславливался со своим учеником: не приготовит тот урока - он ему задаст к следующему разу вдвое больше, приготовит - задаст вдвое меньше. Выгода казалась столь очевидной, что самые заядлые лодыри через месяц начинали приносить в своих дневниках четверки.