Едко пахло дымом. А вот уже видны и яростные языки огня. Горел деревянный дом с торговой вывеской по всему фасаду.
      Вспыхнула разом - высоким костром - дощатая крыша; искры, большие как птицы, метнулись по сторонам - и толпа отхлынула. Какая-то женщина закричала дурным голосом...
      Скрутилась в трубку вывеска - пропала нарисованная на ней сахарная голова; раскаленное докрасна железо с грохотом свалилось наземь.
      Пожарные в медных шлемах, в брезентовых куртках натужливо тащили через мостовую тяжелый шланг. Гриша бросился помогать; на него закричали сердито, прогнали...
      Народ раздался в разные стороны: прискакал на паре вороных полицмейстер Дзиконский в накинутой на одно плечо голубой шинели, в лихо заломленной фуражке.
      Поставив лакированный сапог на крыло коляски, он принялся кричать громко, повелительно и бестолково:
      - Хвалю! Так, так... Вперед! А багры где? Баграми захватывай!
      При этом он успевал поглаживать свои крутые усы и молодецки поглядывать по сторонам.
      Пожарные, не оборачиваясь на крики полицмейстера, делали свое дело споро: разматывали шланг, от которого они только что отогнали Гришу, ставили насос - "помпу"; топорники уже пропали в дыму, в горящем здании.
      Пожар бушевал со злым торжеством, будто уже праздновал свою победу. Какими тонкими были струи воды, брызнувшие наконец из шлангов! Среди огненного вихря, пышущего на всю улицу нестерпимым жаром, они казались немощными, бессильными.
      Рядом с пылавшим домом стояла уже догоревшая сторожка; ее бревенчатые стены превратились в раскаленные угли, а она все еще стояла не рушась, словно литая из золота. Потом золото начало медленно тускнеть, покрылось сизым налетом...
      Гриша услышал возбужденный голос Леховича:
      - Ты куда подевался? Скорей беги сюда!
      Сергей стоял, держась за ручку помпы, которую только-только успели поставить пожарные; другая ручка была еще свободна. Гриша бросился к ней со всех ног.
      Теперь ему было уже не до золотой избушки - такая пошла работа! Сергей Лехович тоже не жалел себя, его необыкновенная кавалерийская фуражка слетела с головы в грязь, в горячий пепел, он и не оглянулся... Мальчики качали помпу изо всех сил, не чуя усталости.
      Рядом какие-то женщины с исплаканными лицами передавали цепочкой полные ведра; розовая при свете пожара вода плескалась из ведер... Рухнула наконец золотая сторожка - и от этого так едко пахнуло гарью, что в горле запершило, будто там наждаком натерли.
      И вдруг щекам стало уж не так жарко, пляшущие на земле отблески казались уже не такими исступленными... Может, огонь начал сдавать?
      Гриша приостановился, чтобы вытереть пот со лба, и вдруг увидел Арямова.
      Федор Иванович стоял неподалеку, опираясь на трость, и задумчиво смотрел перед собой - на пляшущее пламя.
      Грише стало жаль его: глядеть без дела на чужую беду - хуже нет! Но раздумывать было некогда, да и слишком много было желающих ухватиться за ручку помпы, - он снова принялся качать воду.
      ...Он не мог бы потом сказать, сколько времени все это продолжалось: уже и Сергей Лехович уморился, передал свое место пареньку в фуражке городского училища, а сам ушел куда-то. Уже стихли командирские выкрики охрипшего Дзиконского - видно, он ускакал в своей коляске. Плечи у Гриши начали наливаться свинцовой тяжестью.
      - Ты как сюда попал?
      Гриша разогнулся. Рядом стоял Арямов.
      - А я вас видал давеча, Федор Иванович! - сказал Гриша таким тоном, будто решил обрадовать Арямова.
      - "Давеча"! - передразнил учитель. - Тебе кто позволил?
      - Мы помогать пришли.
      - Помощники!
      - Разрешено циркуляром учебного округа, - с достоинством сказал вернувшийся откуда-то Лехович, держа в руках свою порядком измазанную кавалерийскую фуражку.
      - Грамотные! - усмехнулся Арямов. - Помощники-полунощники! Марш домой!
      - Федор Иванович, - заспешил Гриша (ему хотелось подольше поговорить с Арямовым), - а правда, что город жгут плотники?
      - Маленький дурачок! - хмурясь, сказал учитель. - Не повторяй того, что говорят большие дурни.
      - А навряд ли дурни, - раздался неподалеку злой голос: - горят-то большие купецкие дома, застрахованные на ба-альшущие суммы! Купец страховку получит, новый дом себе выстроит, каменный. Нет! Про плотников слух пустили не дураки...
      Гриша вгляделся: говорил приземистый человек в коротком полупальто, с виду - фабричный.
      - Что ж, - нехотя сказал в ответ ему Арямов, - если не дураки, то подлецы. С вашей поправкой я согласен, пожалуй.
      Фабричный внимательно и хмуро глянул на учителя, на его форменную фуражку, потом отвернулся. И не спеша ушел.
      Прилетел откуда-то ветерок, дохнул сквозь горький дым отрадной свежестью. Гриша поднял голову; небо уже бледнело. Скоро и утро!
      - Марш домой! - скомандовал Арямов.
      И по его голосу Гриша почувствовал: теперь-то уж никуда не денешься, придется послушаться.
      Он оглянулся на пожарище. Огонь ник к земле, укрощенный. Победили люди, еще недавно казавшиеся среди моря огня черными карликами.
      На месте сторожки лежали дымящиеся, уже почерневшие бревна; видно, их растащили баграми пожарные.
      Вдалеке с тоскливой угрозой завыл гудок, потом другой. Значит, рассвет был близок: первыми в городе просыпались заводы.
      Грише не хотелось уходить, не сказав Арямову чего-нибудь душевного.
      - Вот видите, - начал он, подыскивая слова, - видите, вы один из всех учителей пришли сюда... Значит, вы не как другие...
      - Иди, не разговаривай, кум пожарный! - строго перебил его Арямов. Иди домой - спать.
      И Гриша с Леховичем пошли прочь. Усталость была приятной: она как бы звенела в натруженных руках. Все-таки недаром они поработали!
      Но самодовольное это чувство быстро исчезло: он заметил в сторонке, на мостовой, еще неясные в предутренней мгле фигуры; это были женщины, понуро сидевшие на узлах. Безрадостная их неподвижность поразила Гришу.
      - Откуда они? - спросил он. - Горела одна лавка да сторожка... огонь дальше не пошел.
      - Подвальные жители, - отрывисто ответил Лехович и разговаривать больше не стал.
      Бледное его лицо было хмуро, измазано сажей. Не то он сердит, не то устал до отказа.
      Некоторое время реалисты шли молча.
      Гриша оглянулся. Позади все еще стлался сизый дым, и кое-где вспыхивали в нем синие угарные огоньки. И все так же, будто ожидая чего-то, безрадостно сидели посреди мостовой женщины.
      Над Приречьем уже светлела чистая полоса неба - видно, день будет ясный.
      До восхода солнца было еще далеко, а на улицах уже густо шли люди: на вокзал - к железнодорожным мастерским, в центр - к бумажной фабрике, к реке - на лесопильный завод.
      Рабочие шли неторопливым, но спорым шагом. Казалось, только они одни и владели в тот час улицами города...
      11
      С тех пор отношения Григория Шумова и Сергея Леховича изменились.
      Как-то раз Сергей даже пригласил Гришу прогуляться по дамбе. Небывалый случай: блестящий третьеклассник хочет пройтись по городу рядом с приготовишкой, как равный. И Гриша не мог отказаться от такой чести.
      Они шли по дамбе и молчали.
      Когда Гриша - просто так, чтобы начать разговор - рассказал Сергею про свой долг Стрелецкому, Лехович откликнулся беспечно:
      - Пустяки! Вот на днях пришлет мне папахен монету - я тебя выручу. Потом засмеялся: - Я сам побывал не раз в лапах "голубчика". Сейчас-то я осторожней: если и приходится перехватить у него в долг лист рисовальной бумаги или карандаш, то обязательно отдам дня через два, не затягиваю. Ну, а приготовишку он редкого упустит, с каждого свою дань получит.
      - И много он так получает?
      - Во всяком случае, больше жалованья. Ловкий! Кстати: ты знаешь, что он раньше служил в сыскном?
      Нет, Гриша не знал про это. И что такое "сыскное", тоже не знал.
      Лехович, тот, похоже было, знал все на свете. Так, по крайней мере, выходило по его рассказам.
      А рассказывал он занятно, будто посмеиваясь надо всеми, о ком говорил.
      "Может, он это для смеху пошел со мною", - подумал Гриша и решил больше помалкивать.
      Был уже вечер. Двина пылала под лучами заката, и железнодорожный мост чернел на ней чугунным кружевом.
      Молчание Гриши было, видно, только на руку Сергею Леховичу. Сам он теперь говорил без умолку.
      В городе он жил уже четвертый год. Здесь ему были известны не только все улицы с переулками, но и люди, обитавшие на этих улицах.
      - Наш город особенный: пестрый, как ситцевое одеяло.
      - Одеяло? - переспросил Гриша.
      - Ну да, как старое ситцевое одеяло, из кусочков сшитое. Тут тебе и латыши, и русские, и поляки, и литовцы, и евреи, и немцы, и эстонцы...
      По словам Леховича выходило, что люди в городе были разделены невидимыми перегородками. Даже гулять они ходят в особицу: поляки гуляют по одной улице, евреи - по другой, немцы ходят по дамбе, больше под вечер - любуются закатом. Латыши - те даже друг от друга отгораживаются: уроженца Риги или Курземе никогда не сведешь с "чонгалом" из Латгалии.
      - А кто это - чонгал?
      - Ну, по-нашему - серый, неотесанный... деревенщина. Примерно так.
      А русские - староверы - гуляют, оказывается, только раз в году: на масленой. Молодцы в чуйках, в поддевках шагают тогда по Рижской улице навстречу девицам, оглядывая их с ног до головы и отпуская шуточки. Девицы плывут сплошным косяком. Это - ежегодная ярмарка невест.
      - Тебе, впрочем, рано об этом... - спохватился Сергей.
      - Вот еще! Что я, маленький? Может, я уже видал такую ярмарку, почем ты знаешь?
      Гриша даже зажмурился на минутку - и ясно увидал несчастных каменнолицых невест и молодцов с разбойничьими глазами, похожих на Евлашку Лещова.
      А когда открыл глаза - чуть не споткнулся: навстречу ему медленно шел немец Дамберг с неизменным своим фотоаппаратом на ремне через плечо. Рядом с ним шагал прыщавый юнец, совсем еще мальчишка, со странно угрюмым лицом, в крохотной, с наперсток, шапочке, еле державшейся на гладко остриженной макушке.
      Дамберг скользнул холодным, равнодушным взглядом поверх Гришиной головы и прошел мимо: не узнал, конечно.
      Гриша шепнул Сергею:
      - Того, с сумкой, я знаю: это - Дамберг. Ох, он и жох!
      - А я случайно другого знаю - Розенберга Альфредку. Изображает из себя... фу ты, ну ты! А сам младше меня. Он из Риги приехал. Я слышал, как он хвастался за бильярдом у Познанского.
      - Ты бываешь у Познанского? - с ужасом спросил Гриша.
      "Познанский" - это большая пивная с зелено-желтой вывеской, на которой нарисована кружка с колпаком из белой пены, а рядом - два бильярдных шара и длинный, как копье, кий.
      - Заглядываю иногда, - небрежно сказал Лехович, - сыграть партию-другую.
      И он заговорил теперь о бильярде, о том, что заходить к Познанскому, конечно, рискованное дело: туда может заглянуть и Стрелецкий - он норовит зайти с черного хода. И кого уж из реалистов поймает, тому не поздоровится. Но у реалистов с хозяином пивной договоренность: прежде чем впустить надзирателя в черную дверь, он выпускает их через парадную. Правда, там неподалеку стоит городовой, но он отворачивается, когда из пивной выходят гимназисты и реалисты: у него тоже имеется своя договоренность с Познанским.
      Бильярда Гриша не видал ни разу, видел только шары на вывеске. Он попросил Сергея рассказать, в чем состоит игра, из чего шары сделаны, как по ним бьют кием.
      За разговором о бильярде скоро забыли они о только что прошедших мимо немцах: о Дамберге и Альфреде Розенберге, которому суждено было ровно через сорок лет окончить дни свои в Нюрнберге, на виселице.
      ...С реки потянуло пронзительной прохладой. Волны Двины уже тускнели, противоположный берег слился в одну темную полосу; порыв ветра донес оттуда запах хвои.
      Не сговариваясь, Лехович с Гришей спустились с дамбы вниз.
      На берегу ивы тянулись черными ветвями к розовому небу. Одно дерево нагнулось над водой, почти касаясь ее своим стволом; на стволе, ловко примостившись, сидел кто-то верхом, как в седле.
      Подошли ближе - и Гриша узнал Вячеслава Довгелло.
      - Ты что тут делаешь?
      Вячеслав соскочил на землю.
      - П-погляди, - сказал он.
      За рекой стоял на берегу двухэтажный дом. Окна в верхнем этаже блистали багрово, отражая закат.
      - А что там глядеть? Дом и дом. Самый обыкновенный.
      - Н-нет, не обыкновенный. Там был последний бой лесных братьев с жандармами.
      - Откуда ты знаешь про лесных братьев? - воскликнул Гриша - и даже сердце у него зашлось...
      Вячеслав молчал.
      За него ответил Лехович:
      - Ну, не так давно в городе только и разговору было, что про них. Ты сам недавно здесь, потому, может, и не слыхал.
      - Нет, я слыхал, - ревниво сказал Гриша, - и я видал их! Своими глазами!
      Лехович присвистнул протяжно - видно, не поверил.
      И Гриша начал торопливо рассказывать про Кейнина, про лютеранскую церковь в Пеньянах - там тоже был бой, в день "лиго"... После боя лесные братья ушли неизвестно куда. И больше их никто не видал.
      - Ага, - сказал Сергей Лехович, - значит, последний, кто их видел, это был Шумов Григорий.
      Насмешка была явной. Гриша обиделся.
      - А знаешь, почему ты их не любишь? - спросил он Леховича. - Ты не любишь лесных братьев потому, что ты богатенький. А они не за богатых, нет. Они за тех, кто нужду терпит.
      - Спасибо. Рассудил, - холодновато ответил Лехович. - А с чего ты взял, что я их не люблю?
      - Ты сам сколько раз говорил, что твой отец богатый. А богачи - ну, там разные помещики, купцы, - они лесных братьев боятся.
      - Дурень ты!
      - Не глупей тебя.
      Перекоряясь, мальчики незаметно очутились около железнодорожного моста. Длинный - с версту - товарный состав прогремел по его настилу, и чугунные балки долго гудели басовитой струной...
      - Ступай один! - окончательно рассердился Гриша на Сергея Леховича. А я пойду вместе с Вячеславом.
      - Ах, и дурень!
      - Поумней тебя!
      Сергей пожал плечами, подумал, глянул на Гришу. Потом, беспечно посвистывая, помахивая стеком, пошел назад один.
      Гриша поглядел ему вслед... Нет, жалеть не стоит; отец-то понимает людей. "С богатым не водись".
      Довгелло стоял, глубоко засунув руки в карманы, слегка сгорбившись.
      - Холодно тебе, что ли? - сердито спросил Гриша.
      - Нет.
      - Отчего ж съежился?
      - Я не съежился.
      Да, с таким, как Довгелло, разговору настоящего не получится. И все-таки не будет Гриша жалеть о Сергее Леховиче, хоть он и третьеклассник и речист за двоих! Пусть он свои разговоры разговаривает со Львом Сапегой или с кем там еще из своей компании.
      - Ты почему обозвал давеча семиклассника Дзиконского крючком? спросил он Вячеслава.
      - Д-да ведь всех полицейских так дразнят. И городового и полицмейстера. Ну, а его - из-за отца.
      - И жандармов так кличут?
      - И жандармов тоже.
      - Ты расскажешь мне про лесных братьев все, что знаешь?
      - Пойдем ко мне. Расскажу. Ты так и не зашел. А обещал.
      - Знаешь, почему я к тебе не зашел? Я сызнова начал перечитывать "Тараса Бульбу". К тебе идти - значит, надо отнести книгу. А мне жалко...
      - Ничего. Держи пока что у себя.
      - Знаешь что? - с воодушевлением начал снова Гриша. - Такой книги еще не было на свете! И, наверное, не будет больше никогда!
      - А ты много книг прочитал?
      - Много, - нерешительно ответил Гриша. - Я про богатырей одних сколько книг знаю. Ну, "Тарас" еще лучше. Сравнить нельзя.
      ...Попав в маленькую, чистенькую и что-то уж очень тихую квартирку из двух комнат, в которой жили Довгелло, Гриша притих.
      У матери Вячеслава были такие тревожные глаза на худом лице, что он сразу почувствовал себя виноватым: зачем явился сюда - видно, не вовремя.
      Ядвига Осиповна - так звали эту грустную женщину - молча поставила перед мальчиками чай, сухари и сейчас же ушла в другую комнату.
      Гриша понемногу огляделся.
      Мебель была подстать квартирке: крошечный комод, накрытый зеленой вязаной скатертью, диванчик короче человеческого роста - по-местному "канапка", - круглый столик с никелевой лампой... И всюду бросались в глаза портреты худого брюнета с усиками: они висели на стеках, стояли на комоде в рамочках, склеенных из ракушек.
      - Батька твой? - догадался Гриша.
      - Мой папа, - тихо ответил Довгелло.
      Тягостная застенчивость вдруг сковала Гришу снова, а он этого не любил: насупился, замолчал. Ядвига Осиповна из другой комнаты, конечно, слышала, как он брякнул: "батька".
      - Ты что? - обеспокоился Вячеслав.
      - Ничего.
      Гриша продолжал молчать, глядя себе под ноги. К чаю не притронулся.
      - Т-ты почему спросил про Дзиконского?
      - Захотел и спросил.
      - В все-таки?
      - Он мой враг.
      - Сын или отец?
      - Ну, понятно, сын. Отца я и не знаю совсем.
      - Отец Дзиконского... - начал было Довгелло.
      Но Гриша перебил:
      - А ну их! Ну их обоих - и отца и сына! Ты обещал рассказать мне про лесных братьев.
      - Отец Дзиконского сражался против лесных братьев. А они ему правую руку перешибли. Не самую руку, а вот здесь, - Вячеслав показал на свое плечо, - вот здесь, ключицу. И после того рука у него не действует. Они хотели его совсем убить.
      - За то, что он полицмейстер?
      - Он тогда еще не был полицмейстером. Он был жандармом. Ну, не простым - офицером. Это уж потом, говорят, в награду его назначили полицмейстером.
      - Да что ты все про Дзиконского! Рассказывай про лесных братьев!
      - Н-ночью собрались лесные братья тайно в том доме за рекой, что я показал тебе. Хочешь, сходим туда завтра... Перейдем через железнодорожный мост - и в Курляндию. Согласен?
      - Согласен.
      - П-поглядим хоть на двор... хоть на лестницу, по которой они поднимались на верхний этаж! Они поднялись и заперлись там, ночью. Завесили окна... Это я не выдумываю вовсе, мне один знающий человек рассказывал. ...Завесили окна, начали печатать. Они печатали письма к народу, слышишь? После них нашли целых три одеяла на столе. Стол громадный, и на нем ватные одеяла: братья ставили на одеяла печатную машину, чтобы не слышно было с улицы, как они печатают. Машину после не нашли: братья унесли ее, успели!
      - Не такая уж тяжелая, значит?
      - Ого! Не поднять! Ну, а сила знаешь какая у лесных братьев?
      - Знаю.
      - У жандармов револьверы были у каждого. И шашки. А братья оружие свое оставили в лесу. Не знаю почему. Против револьверов с голыми руками что сделаешь?
      - Эх! Надо же было так! А как узнали жандармы, что братья пришли туда?
      - Говорят, их выдал хозяин дома. Ну вот, напечатали за ночь братья всё, что нужно было, а под утро выглянули в окно. Выглянули - видят: у дверей жандармы. И под окнами по жандарму. Восемь окон - восемь жандармов. Все с револьверами. Офицер с ними. Это и был Дзиконский. Куда деваться? В дверь не выйдешь - жандармы сразу ж схватят. Тогда старший лесной брат...
      - Кейнин! - воскликнул Гриша.
      - Не знаю, как его звали. Он дал команду к бою. И по этой команде лесные братья прыгнули из окон со второго этажа, каждый на своего жандарма. Ну, вот тогда и перебили плечо у Дзиконского. Два жандарма, что стояли у дверей, хотели стрелять - не успели. Револьверы у них отобрали, вместе с кобурами. Одни шнуры остались.
      - А потом?
      - А потом братья опять ушли в лес.
      - Есть один человек, - вполголоса начал Гриша, - я тоже не скажу тебе сейчас, как его зовут. Он спасся от смерти у лесных братьев. Его жандармы повесить хотели...
      В дверях бесшумно появилась мать Вячеслава. Мальчики замолчали.
      Ядвига Осиповна, крепко сцепив худые свои руки, проговорила еле слышно:
      - Дети, не надо об этом... - Потом прошептала, словно вздохнула: - О боже, боже! - И снова ушла.
      Гриша молчал, подавленный.
      Потом поднялся решительно:
      - Прощай, я пойду!
      Вячеслав схватил его за плечи и жарко прошептал у самой щеки:
      - Я тебе все объясню потом. При маме нельзя про это... Ты не сердишься?
      Он печально глядел, как Гриша одевался. Потом схватил свое пальто, накинул на плечи:
      - П-провожу тебя.
      На дворе совсем уже стемнело. Звезд на небе не было. Ветер рванул хилую дверь дощатого сарая, и она раскачивалась, скрипя и повизгивая, на петлях.
      Видно, начиналось ненастье.
      Вячеслав повел Гришу по двору, но не к выходу на улицу, а куда-то в сторону, в темень. И за смутно черневшей поленницей дров, дрожа и задыхаясь, начал рассказывать про своего отца.
      Землемер Довгелло был убит черносотенцами, может быть теми самыми, что в прошлом году выкололи глаза студенту. Они громили дома беззащитных людей, грабили, а отец Вячеслава бросился на них с палкой - другого оружия у него не было. Тогда жирный лабазник не спеша ударил его в висок железным ломом. Тут подоспели рабочие - целая дружина, - но убийцы бежали. Ни одного из них потом не нашли...
      Вячеслав рассказывал шепотом, хотя кругом никого не было на этом унылом дворе. Ветер улегся. Начал накрапывать редкий дождь; из темноты, от поленницы дров, потянуло горьким запахом осины.
      Гришу стало трясти - не от холода.
      Он жадно, будто всем сердцем своим, слушал нового друга - теперь-то он знал, что Вячеслав - его друг, которого он не распознал сначала... А может, больше друга: может быть, будут они связаны братством на всю жизнь, как Кейнин со Сметковым!
      - С мамой не надо об этом... - Голос у Довгелло сорвался.
      - Не плачь, - попросил тихонько Гриша.
      - Я не плачу... Отца убили не здесь - в уезде. Мы потом уж узнали, через неделю. Мама сперва все молилась... все молилась в костеле, потом перестала... В училище обо всем этом никто не знает, я только тебе...
      Когда Гриша распрощался наконец с Вячеславом и остался один, ему снова вспомнился вечер того дня, когда он впервые приехал с отцом в город. Перед глазами возник свинцово-кровавый блеск на реке, тяжкий мрак кругом, слезы бородатого коваля: Савку, его сына, искалечил Альфред Тизенгаузен безнаказанно... Кто мог наказать барона?
      ...Снова открывался перед Григорием Шумовым зловещий мир, темный, жестокий.
      Но он уже знал: есть на земле смелые люди - они бьются с этим черным миром, не щадят своей жизни!
      12
      После прогулки на дамбе Сергей Лехович, видно, всерьез обиделся на Гришу. Дома он разговаривал теперь только с Зыбиным, по часу толкуя о верховых лошадях в имении своих родных. Что ж, пусть хвалится, коли есть чем. Но при этом Лехович почему-то глядел не на Зыбина, а на Гришу - в упор. Значит, сердится.
      Скрытая эта вражда продолжалась долго - до самого ноября.
      В ноябре ударили заморозки, выпал снежок. Он только-только прикрыл землю, а в унылую комнату белковских квартирантов уже проникла непривычная белизна. Стало светло, и даже розовые цветочки на рваных обоях будто исчезли, стены казались выбеленными - с таким праздничным ликованием вошел сюда первый зимний день.
      По случаю воскресенья Зыбин еще валялся в постели, маленький Жмиль занимался любимым своим делом, жуя что-то, сидел у окна и сосредоточенно разглядывал прохожих, а Лехович примерял перед обломком зеркала новую фуражку. Он сшил ее на заказ, после того как старая была попорчена на пожаре. Сшитая на заказ фуражка, конечно, была признаком богатства: с нарочито маленьким гербом, отдаленно похожим на офицерскую кокарду, с маленькими полями, пухлыми, как пшеничный пирог. Самая модная в те времена. Не все, конечно, могли этой моде следовать. Большинство реалистов носили фуражки обыкновенные - с большими острыми полями, с неуклюжим разлатым гербом; лавровые ветки в нем торчали, как растопыренная пятерня. Эти заурядные головные уборы горами лежали на прилавках магазинов, даже картонок для них не полагалось. Такая фуражка была и у Гриши Шумова. Но он не завидовал Леховичу, нет. Он даже отвернулся от третьеклассника, не хотел глядеть, как любовно тот выправляет красивый локон из-под лакового козырька: высший тон у старшеклассников, которым Лехович подражал.
      В это время под окном раздался бойкий стук копыт, заливисто по-деревенски - заржала лошадь. Маленький Жмиль испуганно отскочил в сторону.
      - Что это ты, мальчик, лошадок боишься? - спросил насмешливо Лехович.
      Жмиль молча глядел перед собой остановившимися глазами.
      В дверь громко постучали. Лехович снял новую фуражку, кинул ее на стол и крикнул протяжно:
      - Ан-тре!
      В комнату вошел багровый толстяк с большими, закрученными кверху усами, в шершавой верблюжьей куртке, обшитой по швам кожаным кантом, и в охотничьих сапогах с голенищами до самого живота.
      Маленький Жмиль торопливо подбежал к нему и поцеловал его красную руку.
      Толстяк вопросительно посмотрел на лежавшего в постели Зыбина и пророкотал учтиво:
      - Прошу прощения: слишком ранний визит... Я имею удовольствие видеть пана Леховича?
      Зыбин молча затряс головой.
      - Это я - Лехович, - отозвался Сергей.
      Усач щелкнул каблуками:
      - Юзеф Жмиль, рушонский помещик. Я о вас наслышан, пан Лехович. Но я не думал, что вы столь молоды.
      Он огляделся по сторонам, пыхтя и вытирая лицо платком.
      Лехович подставил ему дырявый стул. Гость уселся - и стул заскрипел жалобно.
      - Да, я не полагал, что вы столь юны. Но все равно. У меня до вас дело.
      Он грозно поглядел на Жмиля-младшего, и тот виновато потупился.
      - Видите мухолова? Займитесь с ним, прошу как благородного человека. По всем предметам. Обратите благосклонное внимание: не вылезает из двоек.
      Он передохнул после долгой речи. Потом снова начал:
      - Я, пан Лехович, имел честь когда-то учиться в том же учебном заведении, в котором вы... эк-хм... преуспеваете с таким блеском. Но я, правду скажу, я не преуспел. Дроби! Дроби, будь они прокляты! По совести: зачем они Жмилям? С меня довольно той дроби, что я забиваю на охоте в дуло своего ружья. Хы-хы-хы! Ты что?! - заорал он вдруг сыну, на лице которого появилось подобие несмелой улыбки. - Стань ровно! Голову выше! Мухолов... Если ты приедешь домой второгодником, другого довольствия, кроме березовой каши, тебе не будет, слышишь?
      Лехович стоял вольно, прислонившись спиной к косяку двери; красивый локон спускался у него на левую бровь. Он даже посмеивался слегка, глядя поочередно на обоих Жмилей.
      Но тут Жмиль-отец повернулся к нему всем своим грузным туловищем и принялся рассматривать его бесцеремонно; это не вязалось с недавней галантностью помещика.
      - Пан - дворянин? - спросил он неожиданно.
      Лехович вдруг страшно покраснел. И выговорил с трудом:
      - Это разве откосится к делу, которое вы имеете "до меня"?
      - Я дворянина узнаю сразу. Дворянин имеет гонор, честь. Как благородному человеку признаюсь: я бы и не нанимал моему лодырю репетитора. Я бы и в гимназию его не отдавал. Э, Жмили от гимназий мало добра видали. Но - жена! Супруга моя - поимейте в виду - окончила институт для благородных девиц. "Ах, боже! - кричит мне. - Оставить сына без достойного дворянину образования!" - "Хорошо, - говорю. - Оставьте, мадам, вашу визготню. Дадим мухолову образование". - Помещик с размаху ударил своими ручищами по голенищам сапог: - Эт-ть! Так не лезет же в него это образование. Ну, не лезет! А там пойдут дроби, будь они прокляты? Я уж его в частную гимназию... в реальное и не думал отдавать, знаю, какими там пряниками кормят, - там с шестого класса анализ бесконечно малых проходят. - Толстяк поднял палец и с ужасом выпучил глаза: - Бесконечно!
      Лехович опять усмехнулся. Жмиль-отец угрожающе налился сизой кровью:
      - По рублю! Предлагаю по рублю за урок. Попробуете?
      Сергей поправил на лбу локон и ответил не сразу:
      - Ну, разве что попробовать. Попробовать можно.
      Рушонский помещик вскочил и, сжав обеими ладонями руку Леховича, начал трясти ее так, как будто обрадован был необычайно:
      - Главное, лодырь мой будет у вас все время на глазах! Потому и кладу по рублю за урок! - Он устремил на сына бычий взгляд: - Слушайся этого молодого человека, пана Леховича, как меня самого! Как отца родного, понял?
      Малыш испуганно кивнул головой.
      - Проводишь меня до экипажа.
      Помещик щелкнул каблуками, раскланялся с Леховичем, задумчиво посмотрел на Гришу, на Зыбина и, решив после раздумья, что прощаться с ними незачем, ушел в сопровождении сына.
      Лехович повалился на свою койку:
      - Видали чучело?
      Гриша глядел на него с неприязнью: ну и жадный, видно! "Папахен" ему деньги каждый месяц шлет, так нет, все мало... Недолго Жмилю пришлось его уговаривать. Богатый-богатый, а на рубль польстился?
      Гриша подошел к окну. Кухарка Настя выгружала из плетеной повозки бочонки и мешки - видно, с картошкой.
      - А зачем тебе деньги? - раздался хрипловатый бас с зыбинской койки.
      - Пригодятся, - коротко ответил Лехович.
      - Имение - полная чаша... Лошади, и скаковые и какие там еще, а тебе, видишь ли, надо уроками заниматься, нервы себе портить!
      - Это уж мое дело!
      Гриша продолжал глядеть в окно. Помещик уселся наконец в пустую повозку-плетенку; маленький Жмиль подбежал к нему и снова чмокнул его руку. Лошадь призывно заржала, и повозка покатила колесами по снежному первопутку, оставляя за собой черные колеи.
      После этого Сергей Лехович и с Зыбиным перестал разговаривать.
      Уж так, видно, повелось: когда люди живут бок о бок, то либо начинают дружить, либо надоедят друг другу.
      Придя из училища и наскоро пообедав, Лехович, ни на кого не глядя, садился за какую-то книжку, которую читал со вниманием необычайным.
      Зыбин не один раз окликал его по привычке, Лехович не отзывался.
      Тогда Зыбин, задетый таким невниманием к нему, начинал с язвительной медлительностью:
      - А, осмелюсь спросить, какой именно породы лошадей изволите держать в своей усадьбе?
      Сергей и этих слов не слышал. Наконец, как будто очнувшись, оглянулся на ухмылявшегося Зыбина, схватил фуражку и ушел в прихожую - одеваться. После этого исчез надолго, до поздней ночи.