Вот она, его участь: постылая комната с оборванными, в цветочках обоями. И цветочки-то выдуманные, противные, как розовые прыщи. А завтра класс с мутными, замазанными мелом окнами, с лиловой кляксой на стене...
      Вырастет он... пусть даже станет инженером или кем там? Землемером? Будет ходить по скучному городу в штанах на штрипках, как у Виктора Аполлоновича, мимо вывесок с синими баранками.
      Какая бедная жизнь ждала его - и это после того, как он узнал про Запорожскую Сечь! А ее уже нету, Сечи. Ее не вернешь... Не вернешь, это Довгелло верно сказал.
      Через несколько дней Гриша случайно услышал, что Петр Дерябин - сын донского казака. Об этом говорили (почему-то вполголоса) два первоклассника. Впрочем, понятно, почему они говорили об этом вполголоса: это было как бы данью уважения Петру Дерябину - донского казака в Прибалтике не на каждом шагу встретишь.
      Но почему сам Петр ни разу об этом не обмолвился? Почему не похвастался своей казацкой кровью?
      Нет, первоклассники просто выдумали. За ними это водится. У них один второгодник, по фамилии Сементковский-Курилло, рассказывал всем, что он граф. А оказалось, что никакой он не граф.
      Да что тут гадать понапрасну? Гриша пошел искать самого Дерябина; искать долго не пришлось - тот оказался неподалеку, на лестничной площадке. Он нетерпеливо глядел на Гришу, взволнованный, веселый, румяный, - должно быть, хотел что-то сказать, но Шумов поспешно заговорил первый:
      - Правда, что твой батька - казак? С Дону?
      Петр Дерябин посмотрел на Гришу быстрым взглядом и неожиданно помрачнел, насупился.
      Гриша догадался: наврали таки первоклассники!
      - Неправда, значит, - проговорил Гриша с обидой, будто Дерябин виноват был в чужой выдумке.
      - Правда! - Тон у Петра сразу стал сердитым. - Правда! А тебе что за дело до моего батьки?
      - Ты с чего взвился-то? Мы тут бежать на Дон решили, - сказал Гриша, вспомнив Довгелло, - я... и еще один. Я и подумал: может, и ты с нами?
      - Нет, я не побегу, - хмуро ответил Петр.
      - Тебе и тут хорошо - так, что ли? - с насмешкой спросил Гриша.
      - Нет, мне тут плохо. Я арифметики не люблю - смерть. Наверно, я на второй год сяду.
      - Тогда бежим... Вместе!
      - А почему на Дон? Туда пока доберешься, ноги сотрешь.
      - Зато там люди особенные.
      - Чем же это они особенные? Есть хорошие, а есть - хуже не бывает! Я-то лучше знаю. Ну ладно, бросим это. Вот что, мне надо с тобой потолковать. Пойдем сегодня из училища вместе. Не беда, что нам с тобой в разные стороны, - я тебя провожу.
      - Нет, я тебя, - великодушным тоном сказал Гриша.
      - Ладно, - так же примиренно закончил разговор Дерябин.
      Значит, все-таки он казак!
      Гриша с нетерпением ждал конца уроков, а дождавшись, так летел по лестнице в раздевалку, что Стрелецкий остановил его и сказал строго:
      - Забыл, где находишься? Ты многое способен забыть, мой милый, я это заметил!
      Гриша хотел было идти дальше - внизу у вешалки стоял уже одетый в пальто Дерябин, - но Виктор Аполлонович снова удержал его:
      - А про кондуит ты забыл? Есть, есть такая уздечка на вашего брата: кто только начнет забываться, того мы - в кондуит.
      - За что это он тебя? - спросил Петр, когда надзиратель был уже далеко.
      - За то, говорит, что я забываюсь. Многое, мол, забыл. А я и забыл-то всего про шесть копеек, которые задолжал ему. Да и не забыл, а просто не было их у меня.
      - А сейчас есть?
      - И сейчас нету.
      Мальчики вышли на чугунные ступени. Погода была мало подходящей для прогулок: искоса сек по лицу мелкий, упрямый дождик, у крыльца скопилась большая лужа. Старательно обойдя ее, Дерябин спросил:
      - Давно ты задолжал "голубчику"?
      - Давно.
      Петр даже присвистнул:
      - Фи-ю! Попался ты теперь, значит.
      - Почему это - попался?
      - А потому. Не знаешь ты еще нашего "голубчика". А я знаю. Он тебя теперь записал к себе в тетрадку. Синенькая такая.
      - Зачем?
      - Да разве он тебе не говорил? Завтра, мол, вместо шести копеек с тебя уже будет следовать семь, а через неделю десять, дальше - больше... Вот он и записывает, чтоб не забыть. Может, за тобой уже копеек сорок числится.
      Гриша обеспокоился:
      - А может, больше рубля?
      - Нет. Как только нарастет рубль, "голубчик" тебя настигнет.
      - То есть как настигнет?
      - Очень просто. Про кондуит он уже тебе говорил?
      - Говорил.
      - Ну вот: "за неоднократное нарушение установленных правил..." и так далее. Дело известное. Рано или поздно сдашься, заплатишь.
      - А если нет денег?
      - А ему какое до этого дело?
      - Возьму и не буду нарушать правил. Ни одного! Что ж он тогда сделает?
      - Все равно настигнет. Видал, как я на большой перемене съехал по перилам в самую раздевалку? Эх, и ловко получилось! Видал? Ну, вот и Стрелецкий видал. И только пальцем погрозил. А захотел бы, мог бы "за неоднократное..."
      - А если не буду я ездить на перилах?
      - На чем-нибудь другом настигнет. Это уж будьте уверены. Старшеклассников - тех за папироской ловит. И как только подкрадется чисто мышь, ну прямо удивительно!
      - Нет у меня денег. И взять негде.
      - Негде?
      Дерябин оглянулся по сторонам и заговорил, таинственно понизив голос, хотя хмурым прохожим, должно быть, мало было дела до двух коренастых, но еще совсем маленьких реалистов:
      - Слушай-ка, я как раз хотел потолковать с тобой о деле. Помнишь о тотализаторе? Ну, так вот завтра мы открываем его у себя в первом классе. Я уж запас пятак для этого.
      - У меня нету пятака.
      - Выиграю - тебе одолжу!
      - А если не выиграешь?
      - Выиграю.
      Ну, вот какой получился разговор. Стоило для этого провожать Дерябина по дождю! Так хотелось поговорить про Дон, про казаков...
      Гриша вдруг рассердился:
      - А может он брать вместо шести копеек рубль? Или хоть сорок копеек?
      - "Голубчик"-то? Может.
      - Позволено ему это?
      - Стало быть, позволено. Подслушал я один раз в рисовальном зале разговор. Я это тебе под секретом говорю. Не хотел подслушивать, а так случилось. Ты ж знаешь, в рисовальный зал пускают только со второго класса. И старше. А нашему брату туда ходу нет. Ну, я, конечно, сразу и задумал туда попасть. Там всякие фигуры стоят из белой глины, гипс называется. И белые маски висят по стенам - одна будто смеется, другая плачет... Занятно! И вот как-то раз вижу: выходит из этого зала Резонов... Не знаешь разве Резонова? Ну, учитель рисования, длинный такой и волосы чуть не до плеч. Он хороший. Одним только плох: нельзя на него ставить первый никогда не выйдет на урок, я уж это заметил. Ну ладно. Вышел он в коридор, а ключи в двери оставил. За дверью, чую, тихо. Ну, я, конечно, в зал. Ничего я особенного не хотел: погляжу только, думаю, что за фигуры. Постукаю: пустые внутри или нет. И постукал пальцем - пустые, звенят... Только постукал - возвращается Резонов, а с ним почему-то идет и "голубчик", Стрелецкий. Я прямо так и сел на пол, позади парт. Им меня не видать. Резонов говорит шутя, что ли: "А вы, Виктор Аполлонович, все еще занимаетесь своим ростовщичеством?" Тот посмеивается: "Что вы, за кого вы нас принимаете?" Значит, и впрямь шутят. А впрочем, не поймешь... Резонов говорит как будто всерьез: "Ведь вы с бедняков дерете. Богатенькие-то у Ямпольских всегда могут купить. А если и задолжают случайно вам, так на другой же день возьмут денег у папеньки, да и отдадут вам, лишней копейкой только и расплатятся". Стрелецкий на это: "Все делается с ведома господина директора. Взимание известного штрафа за неаккуратность в платеже дис-ци-пли-ни-рует учащихся. Мера вполне педагогическая". Да. "Ну хорошо, - это Резонов говорит. - А деньги куда идут?" Стрелецкий - слыхал, как он смеется? Хе-хе-хе. "Хе-хе-хе, разве вы не знаете о благотворительной деятельности супруги господина директора, а также госпожи Дзиконской, супруги полицмейстера, и других известных дам нашего города? Деньги идут исключительно на благотворительные цели". - "А вы отчитываетесь перед кем-нибудь?" - "Только не перед учителем рисования, хе-хе-хе". С этим "хе-хе-хе" он и ушел. Резонов походил-походил по залу, взъерошил волосы. Бормочет: "Черт знает, что такое!" И вдруг представляешь себе картину - видит меня за партой, на полу. Я вскочил: что он теперь обо мне подумает? А Резонов только засмеялся: "Хорош! Давал черт грош... и то пятился". Ну, я и понял: обошлось. Да как брызну из зала... Он ничего, хороший, Резонов-то, только ставить на него нельзя - верный проигрыш.
      - Выходит, что Стрелецкому позволено это, деньги идут не ему?
      - Выходит, позволено. А деньги-то все-таки идут ему. По крайней мере, большая часть.
      - А ты откуда знаешь?
      - Говорят.
      - Ну, говорят... мало ль что говорят.
      - Говорят еще, что ему кой-кто из родителей к именинам букеты посылает. А в букете - кредитка. Ну, и уж сынок такого родителя ни в чем дурном целый год замечен не будет. А на следующий год - еще букет...
      - Мало ль что говорят.
      - Да вот про Голотского же не говорят! Он инспектор, ему и кредитку следовало бы покрупней, а вот не слышно про него.
      Гриша замолчал, подавленный, со скукой глядя на сетку дождя, которая все темнела, становилась гуще... Наконец сказал нехотя:
      - Хотел я с тобой про Дон... А ты вон какой разговор завел.
      - Да ведь разговор-то с чего начался? С твоего долга Стрелецкому! Ну, прощай, я уже дома. Спасибо, что проводил.
      - Не отдам я ему долга. Я и ленточку-то его выбросил в бурьян! Нет: шесть копеек отдам. Что должен, то и верну. Или - десять копеек. Гривенник я как-нибудь достану.
      - Гривенник он у тебя не возьмет. Вот как рубль нарастет, тогда он тебя и настигнет.
      - Посмотрим, как еще он меня настигнет. Не дамся!
      - Посмотрим.
      9
      Ждать долго не пришлось. На другой же день Стрелецкий подошел к Грише и спросил:
      - Почему не поклонился мне?
      - Когда?
      - А тогда, когда встретился со мной.
      - Где? Я... не видал. Не заметил.
      - Ты меня не заметил, а я тебя заметил. У меня вас четыреста человек, и я всех вас замечаю. А ты вот меня не заметил. Оч-чень странно.
      Гриша молчал, беспомощно озираясь.
      - Ну, вот что, дружок, - ласково сказал Виктор Аполлонович: - в следующий раз, если ты вздумаешь мне не поклониться при встрече, будешь записан в кондуит. Мне твой поклон не нужен, голубчик, но таково правило в нашем учебном заведении. И его надо соблюдать!
      Гриша долго глядел вслед уходившему надзирателю. Обтянутые ляжки Виктора Аполлоновича, как всегда, равномерно подрагивали на ходу. До чего же противно!
      Дерябин-то, выходит, прав.
      А вот и сам Петр, почему-то взъерошенный, красный. Подойдя поспешно к Грише, он раскрыл широкую свою ладонь:
      - Бери сколько хочешь. Хоть половину!
      На дерябинской ладони лежала пригоршня медяков и гривенников.
      - Целых шестьдесят копеек! - ликуя, сказал Дерябин. - Я сегодня на Делюля поставил. Молодец ксендз - выручил, опять первым вышел на урок. Ну, что молчишь? Хочешь теперь сам сыграть?
      Гриша задумался. Отец, помнится, говорил что-то про карточную игру на деньги, ругал ее. Ну, а про эту он, должно быть, и не слыхал... И названия-то, конечно, не знал: то-та-ли-за-тор.
      - Не хочу, - сказал он с усилием.
      - А Стрелецкий?
      Да, Стрелецкий, похоже, и в самом деле может настичь любого, кого захочет. Сегодня - кондуит, завтра - кондуит, а там, смотришь, по поведению плохой балл... А дальше - вон из училища.
      - Лучше убегу отсюда! - сказал Гриша решительно.
      - На Дон? - сузил глаза Петр. - Не валяй дурака! Ну, не хочешь сам, давай я за тебя сыграю. И со Стрелецким расплатишься. Только вот Делюль-то уже ушел. Теперь он будет только в четверг. На кого тогда ставить?
      - Не знаю.
      Дерябин призадумался на минутку:
      - Разве что на Мухина? У него сейчас как раз будет урок в пятом классе. Я узнавал по расписанию.
      - Нет, не хочу.
      - Да чего ты боишься? На мои ведь деньги играть будешь. Эка беда! Говори, на кого ставить?
      И вдруг Грише вспомнилось доброе лицо Арямова. Не может быть, чтоб такой человек подвел его!
      И он сказал:
      - Тогда уж на Федора Ивановича.
      - На Арямова? - удивился Дерябин.
      - Ага.
      - Да я даже не знаю, будут ли у него сегодня уроки.
      - Ну вот, когда будут - поставь на него, - упрямо сказал Гриша.
      - Твое дело, - недоумевающе проговорил Дерябин и, позвякав монетами, ушел.
      А хорошо ли, что он решил поставить именно на Арямова? Федора Ивановича уважали в училище все, даже малыши, которые и о космографии-то слышали только одно, что это наука о звездах. А может, потому и уважали: наука-то была необыкновенная.
      Грише было неприятно: не подумав, сгоряча согласился он на предложение Дерябина - и вот теперь получается вроде обиды для Федора Ивановича. Правда, об этой обиде сам Арямов никогда и не узнает.
      Все-таки было не по себе.
      А дома его настроение еще больше испортилось.
      За столом, накрытым знакомой ободранной клеенкой, сидел Лехович и с увлечением рисовал что-то цветными карандашами, даже кончик языка от старания высунул - розовой пуговкой. Увидав вошедшего Гришу, он таинственно поманил его к себе пальцем.
      Гриша подошел нехотя. Лехович протянул ему квадратный лист плотной бумаги. На нем был изображен - и очень неплохо - конь, рыжий, щеголеватый, с коротко подстриженным хвостом. Только голова у него была мухинская, голова Павла Павловича.
      - Похож? - Серж даже покраснел слегка - видно, ждал похвалы.
      - Похож!
      - Ну, его легко рисовать: лысина, кудри вокруг - это желтым карандашом, пенсне - голубым, и готово: каждый узнает. Это не штука. А вот инспектора... - И Лехович вытащил откуда-то из кипы бумаг еще один рисунок.
      Гриша увидел гнедого битюга с мясистой шеей и огромными, как тарелки, копытами. Голова у битюга была тоже как будто знакомая: короткий солдатский бобрик волос, рыжие усы... Ну конечно, Голотский!
      - А этот? - спросил Лехович.
      Серый в яблоках рысак мчался во весь опор, накрытый попоной с пелеринкой; в ней без труда можно было угадать делюлевскую сутану.
      - А лицо никак не схвачу, - с некоторым огорчением проговорил Серж. Только по пелерине и догадываются, да и то только те, кто знает про наш тотализатор.
      "Ах, вот что! Тотализатор!"
      - Слушай, - спросил Гриша тревожно, - а Федора Ивановича Арямова ты не думаешь нарисовать вот так... рысаком?
      - Арямова? Ну, зачем же. Какой же он рысак. Он никогда первым из учительской не выйдет. Вряд ли найдется дурак, который на него поставит.
      Гриша отошел побагровев. Он-то и был этим дураком!
      - Ты куда? - удивился Лехович. - Постой, ты, должно быть, и не знаешь про наш тотализатор? Или слыхал?
      - Слыхал...
      - Да, впрочем, о нем все слыхали. Кроме педагогов, конечно. Первоклассники от нас переняли - тоже играют. А вчера гимназистки просили меня показать мои карикатуры - даже они слыхали!
      Он тщательно очинил толстый карандаш и снова склонился над столом начал рисовать.
      А Гриша, все еще раскаиваясь, - зачем он велел Дерябину поставить именно на Федора Ивановича! - подсел к столу с другой стороны и - в который уж раз - взял "Тараса Бульбу".
      "...И рванулись снова козаки так, как бы и потерь никаких не потерпели. Уже три только куренных атамана осталось в живых. Червонели уже всюду красные реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел. Взглянул Тарас на небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов. Ну, будет кому-то пожива! А уж там подняли на копье Метелыцю..."
      Гриша закрыл глаза. Перед ним проплыл Тарасов бунчук, малиновые знамена, он снова услышал звон оружия, гул боя...
      "Ну!" - сказал Тарас и махнул платком. Понял тот знак Остап и ударил сильно, вырвавшись из засады..."
      Опять Гришино сердце было далеко от унылой комнаты с ободранными обоями. В который раз он перечитывал "Тараса" - и снова чудесная книга спасала его от тоски и невзгод...
      Невзгоды вернулись скоро. В день, когда по училищному расписанию был урок космографии, Дерябин сказал на перемене Грише:
      - Федор Иванович вышел четвертым. Дурень ты, нашел на кого ставить!
      - Ладно, слыхали... - пробормотал Гриша.
      - Хочешь, дам тебе дельный совет? Сыграй завтра на Мухина. А в четверг - на Делюля. Ну, чего задумался?
      - Вот теперь я и тебе уже должен.
      - Пятак.
      - Не хочу я играть в эту игру! Может, опять проиграю.
      - А Стрелецкий?
      Да, Стрелецкий. Как избавиться от этого долга? Сегодня надзиратель ничего не сказал Грише, но посмотрел на него загадочно, долгим взглядом.
      - И чего ты боишься! - воскликнул Дерябин. - На Делюля люди играют наверняка.
      - Ну ладно, - отмахнулся Гриша.
      - Чего "ладно"? Завтра поставить на Мухина, а в четверг на ксендза? Так, что ли? Чудак, я ж тебя от "голубчика" хочу избавить. Ну, согласен?
      Другого выхода не было. Откуда еще взять денег?
      - Согласен, - ответил Гриша.
      После этого в приготовительном классе был урок арифметики. И опять Голотский спросил:
      - Ну как, Шумов, все еще болит живот?
      Гриша встрепенулся, вскочил.
      Инспектор, посмеиваясь, прибавил свое любимое:
      - Держи голову в холоде, живот в голоде, подальше от докторов - ну, и будешь здоров.
      Нехитрая эта шутка была у инспектора признаком отменно хорошего настроения.
      Ученики приготовительного класса - люди, более зоркие, чем о них принято было думать, - давно пригляделись к Лаврентию Лаврентьевичу и научились пользоваться минутами его благодушия: обращались к инспектору с просьбами, разговаривали с ним свободней, чем полагалось.
      На этот раз, к удивлению соседей, настроением Голотского решил воспользоваться застенчивый Вячеслав Довгелло.
      Он поднял руку, встал и проговорил запинаясь:
      - П-позвольте мне пересесть к Шумову.
      В классе хихикнули. Голотский насторожился:
      - С какой это радости?
      Радость была незавидная. Довгелло сидел на одной парте с Кобасом, краснощеким квадратным малым. Они сели вместе в начале года, должно быть, только потому, что оба были литовцы, но скоро не понравились друг другу, начали враждовать. Вражда эта была известна всему классу. Она имела свои истоки.
      Кобас спросил однажды Вячеслава, кто такой Голотский - русский или поляк. Довгелло ответил не задумываясь:
      - Кальвинист.
      Слово это он только накануне прочел в какой-то книге и не знал, что оно значит. А у него была привычка: пускать в оборот как можно больше непонятных выражений.
      - Как ты сказал? - переспросил Кобас.
      - К-каль-ви-нист.
      Кобас тоже не захотел скрывать свои новые познания. Он перехватил Голотского у дверей учительской и сказал, предварительно шаркнув вежливо ножкой:
      - Лаврентий Лаврентьевич, я знаю, вы кальвинист!
      Голотский изумленно выпучил глаза и прохрипел:
      - Стань, дурень, столбом! И стой тут, не сходя с места, всю перемену.
      Кобас решил, что Довгелло коварно подвел его, со злым умыслом. С того и возникла между соседями распря. Она возрастала с каждым днем. Противники открывали друг в друге всё новые изъяны. Пробовали даже драться - с переменным успехом.
      И вот теперь Довгелло стоял взволнованный и под смешки всего класса умоляюще глядел на инспектора.
      Тот подозрительно обвел взором класс - смешки стихли.
      - Так с какой же радости тебе приспичило к Шумову пересаживаться? Задачки списывать?
      - Н-нет. Я, Лаврентий Лаврентьевич, просто дружу с ним.
      - Ах, вот что. Нежности какие! - Настроение у Голотского, видно, уже изменилось к худшему. - Нет уж, братец. Я инспектор, а не сваха. Тебя, видишь ли, с Шумовым надо сосватать, а к Кобасу, может, Персица посадить...
      Самуил Персиц, кандидат в первые ученики, покраснел и на всякий случай встал.
      В классе опять захихикали.
      - А к Никаноркину - кого-нибудь, кто ему приглянулся... Что ж это получится? Нет уж, сиди там, где сел. Не умрешь.
      Довгелло и в самом деле не умер. Но его вражда с Кобасом разгорелась с новой силой. Поглощенные ею, противники и учиться оба стали хуже, чем раньше.
      Томясь от постылого соседства, Довгелло принялся на уроках слишком часто трясти кистью руки у своего уха. Это был условный знак, означал он вопрос: сколько минут осталось до звонка?
      Часы в приготовительном классе были только у Самуила Персица, сына богатого купца. К нему и обращался Довгелло со своей сигнализацией. Смысл ее учителям был известен. Мухин грозился записать Довгелло в кондуит. Голотский, перехватив сигнал, произносил насмешливо:
      - Без четверти три четверти и стрелка на боку.
      А учитель чистописания, толстый и равнодушный человек, по фамилии Невинный, сбавил ему балл.
      После этого Довгелло еще больше невзлюбил своего соседа.
      Гриша, как и весь класс, знал о вражде Кобаса и Довгелло. Он видел, что Вячеслав все время тянется к нему, с первого же дня, когда они встретились.
      Но Грише не хотелось обижать Никаноркина. Вот и сегодня после урока арифметики Никаноркин спросил сердито:
      - Вы сговорились, что Довгелло попросится пересесть к тебе?
      - Нет, не сговаривались.
      - Ага... не сговаривались! Что ж, он один, что ли, надумал?
      - Выходит, один.
      - Не спрашиваясь у тебя?
      - Не спрашиваясь.
      - Ах! Я не так глуп, как вы выглядите.
      Никаноркин, впрочем, не был злопамятен. И, кроме того, у него были причины не ссориться сегодня с Гришей. В его голове созрел план рискованного предприятия, и ему нужны были сообщники. Он задумал пробраться на большой перемене в актовый зал. Для младших классов это место было запретным. Туда пускали только старшеклассников, да и то с отличными баллами по поведению.
      А все остальные могли лишь с порога любоваться гладким, как зеркало, паркетом да завидовать избранным, счастливцам, которые степенно ходили парами взад-вперед по паркету, отражаясь в нем зыбкими тенями.
      Однако и избранным не всем удавалось сохранять должную степенность: то и дело, зорко оглядевшись по сторонам - нет ли поблизости надзирателя, - они с двух-трех шагов брали разгон и лихо катили на подошвах по сияющему полу от стены к стене.
      Это, конечно, не могло оставить равнодушными тех, кому вход сюда был запрещен.
      Не остался равнодушным и Никаноркин. План свой он обдумывал еще с утра. Надо было действовать втроем. Лучше Григория Шумова спутника для опасного дела и не придумаешь. Ну, а третьим можно взять Довгелло, раз уж оба они такие друзья...
      И Никаноркин, забыв о недавней обиде, посвятил Гришу в свой план. Прежде всего надо было следить за Стрелецким, и когда будет установлено твердо, что надзиратель далеко... Ну, Гриша понял с двух слов. Вот это поинтересней тотализатора с игрой на пятаки! Второпях он позвал Довгелло, рассказал ему обо всем, и трое заговорщиков двинулись из класса вперед.
      На беду, как раз в ту минуту, когда они уже подходили к своей цели, на пороге актового зала возник Виктор Аполлонович. Возник, да так и замер - видно, надолго, - отставив ногу, заложив большой палец правой руки в карманчик жилета: поза картинная, ничего не скажешь.
      Он глядел на троих злоумышленников своими выпуклыми глазами, словно говорил: "Знаю, все знаю, голубчики!"
      Друзья, понурив головы, прошлись один раз мимо порога в зал, другой...
      На сегодня, видно, сорвалось!
      В это время мимо Гриши, обдав его крепким запахом табаку и лука, протрусил рысцою школьный сторож Донат, подбежал к надзирателю и, почтительно прикрыв ладонью рот, громко просипел что-то вроде: "К-пр-сс".
      Стрелецкий поспешно сошел с порога и, не оглядываясь, зашагал по коридору.
      - "К его превосходительству"! - первым догадался Никаноркин. - К директору! Ну, теперь не зевать!
      И правда, терять нельзя было ни минуты. Кабинет директора помещался этажом ниже, возле раздевалок. Виктор Аполлонович мог пробыть там всю перемену, а мог и вернуться очень скоро.
      Трое воспитанников основного приготовительного класса с гулко бьющимися сердцами переступили через запретный порог.
      Все сперва шло благополучно: никого из педагогов в зале не было.
      Грише удалось беспрепятственно прокатиться до самого конца зала, где висела тяжелая парчовая занавесь. О ней он уже слыхал. Говорили, что за ней скрывается алтарь. Когда нужно, занавесь раздвигают, и зал превращается в церковь. Ловко придумано!
      В конце года тут служат молебен, и директор торжественно вручает окончившим аттестаты. Потом он говорит речь о верном служении государю императору, а ученики кричат "ура". В прошлом году - так рассказывал Дерябин - семиклассники кричали вместо "ура" - "дурак". Директор решил сделать вид, что не расслышал...
      Так вот какое это было место! Гриша пробрался к занавеси поближе; она была заткана золотистыми цветами и листьями, у края ее висела серебряная махровая кисть. Гриша ухватился за кисть: она была чуть колючая, холодная, будто кованная из металла... У самого своего уха Гриша слышал жаркое дыхание Никаноркина, рядом был и Довгелло. Это придало ему храбрости, и он смело отодвинул край занавеси.
      Вдруг кто-то цепко схватил его сзади за шею железными пальцами.
      Никаноркин бежал со всею прытью, на которую способны были его ноги. Довгелло замер на месте.
      А Гришу, не давая ему повернуть шею ни на вершок, вел к выходу неизвестный обладатель железных пальцев.
      Вот и порог... и Григорий Шумов, известный силач и храбрец, с позором был выкинут в коридор.
      Только теперь он смог повернуть изрядно помятую шею: в дверях зала стоял бледный угреватый юноша с черными глазами-бусинками и шипел зло:
      - Будеш-шь? Запомниш-ш-шь!
      Но тут из-под его локтя выскочил в коридор Довгелло с пронзительным криком:
      - Крючок! Крючок!
      Бледный юноша побелел еще больше и рванулся вперед.
      Ну конечно, ни Довгелло, ни Шумова, ни тем более Никаноркина он не догнал.
      Догнал их Дерябин, когда они были уже в безопасности, в своем классе. Не обращая внимания на разгоряченное лицо Гриши, он сказал мрачно:
      - Мухин вышел вторым. Проигрыш!
      Грише было не до проигрыша. Все еще тяжело дыша от недавнего бега, он спросил Никаноркина:
      - Кто это был? Он от моей руки все равно не уйдет!
      Первоклассник Дерябин посмотрел на приготовишек с осуждением:
      - Как маленькие, ей-богу! Балуетесь всё. Я тебе, Шумов, про дело говорю. Завтра ставлю двойную ставку на Делюля. Слышишь?
      - Слышу.
      Дерябин недовольно дернул плечом, ушел.
      - Кто это был? - воскликнул снова Гриша. - Должно быть, шестиклассник?
      - Нет, он из седьмого. Это Дзиконский.
      - Ты его знаешь?
      - Да он же сын полицмейстера! Его батьку все в городе знают, ну и его - по отцу. Ты недавно из деревни, потому и не знаешь.
      - Дай срок, - сказал Гриша и крепко стиснул зубы: - он от моей руки не скроется!
      Никаноркин посмотрел на него с явным сомнением и даже раскрыл было рот - хотел возразить, но в класс уже вошел Невинный, учитель чистописания, и разговор о Дзиконском пришлось отложить.
      10
      Ночью Гришу разбудил Лехович.
      На стенах зыбко дрожал зловещий красноватый свет.
      - Горим? - сонно, без удивления спросил Гриша и стал одеваться.
      Пожары в городе стали делом привычным. С осени, как только начались долгие и черные ночи, огонь вспыхивал то в одном, то в другом конце города.
      Из учебного округа в реальное училище прибыл циркуляр, в котором устанавливалось, что "частые пожары являются бедствием". На основании этого предлагалось "не чинить препятствий учащимся, выразившим желание помочь властям в тушении огня, пределы каковой помощи определяются на месте бранд-майором или лицами, им на это уполномоченными".
      Циркуляр сразу же стал известен всем школьникам города.
      Заслышав унылый набат, полуодетые люди выбегали на улицу. По дамбе неслась, непрерывно звоня в колокол, пожарная колесница. Тройки сытых коней с круто изогнутыми шеями, с удилами в пене во весь опор мчали сорокаведерные бочки.
      В дымном свете факелов блистала римские шлемы пожарных.
      Бешеный топот коней, грохот колес, блеск меди, багровые отблески на краю неба - все это неудержимо влекло к себе мальчишеские сердца...
      - Скорей одевайся! - лихорадочно говорил Лехович. От спешки он сам никак не мог попасть в рукава куртки. - Скорей! Должно быть, Приречье горит...
      Зыбин, проснувшись от непривычного в этот час шума, заворчал глухо, закутался с головой в одеяло, повернулся к стене и захрапел.
      Маленький Жмиль спал тихо, его пухлое лицо было радостно удивленным.
      - Ну их! - с досадой сказал Лехович, бросив враждебный взгляд на широкую спину Зыбина. - Двинем вдвоем!
      Когда, наспех одетые, они выскочили на крыльцо, там уже стояли мадам Белкова и Настя. Белкова, покрытая теплым платком, мелко крестилась. Увидав своих постояльцев, она проговорила непривычно кротко:
      - Бегите, деточки, бегите. Узнайте, кого это бог посетил.
      В простом платье, испуганная, она почему-то казалась лучше, пригожее, чем всегда.
      Улица постепенно становилась людной. Табунками неслись вольные мальчишки в длинных, не по росту, пиджаках, в кацавейках, а то и просто, несмотря на холод, в рубахах распояской. В одиночку и парами спешили гимназисты, ученики городского училища, реалисты; тревожно, возбужденными голосами переговариваясь, шли взрослые.
      - Плотники жгут, - сказал кто-то негромко в темноте.
      О поджогах давно говорили. Настя слышала на базаре от Ненилы Петровны: жгут город мастеровые - для того, чтобы вдосталь хватило работы и плотникам, и штукатурам, и печникам, и столярам, и малярам...
      Этому никто не верил. Но все пугались.
      ...Чем дальше шли Шумов с Леховичем, тем становилось многолюдней.
      Под конец пришлось им пробиваться сквозь густую толпу.