- Да я ж добра вам обоим хочу!
      Гриша опять впутывался:
      - А зачем там ободранный человек в окне стоит?
      - Анатомическая модель, - отмахивался Шпаковский и кричал отцу: Поверни в голове жерновами-то!
      И учитель наконец одолел.
      Отец вечером при свете керосиновой лампы пересчитал оставшиеся свои деньги - немного их, видно, было - потом снял для чего-то со стены шапку и ударил ею об пол:
      - Ну! Была не была! Одолел ты меня, ветрогон...
      И вот через несколько дней, когда Гриша был уже принят в реальное училище, Шпаковский стоял перед Иваном Шумовым, сияя своими яркими, желтыми какими-то глазами. А отец молчал отвернувшись. Наконец учитель насторожился:
      - Ты что, Иваныч?
      - Уезжать мне отсюда приходится, - с усилием проговорил отец. - На новое место.
      - Опять на новое? - всплеснул руками Шпаковский. - Опять?
      - Не стрекочи ты, ради бога! И без тебя тошно! Я вот и думаю: как тут Гришку одного кинешь?
      - Раньше надо было думать! Столько трудов положено, друга я своего еле упросил...
      - Не стрекочи!
      Шпаковский обиделся, умолк.
      После долгого молчания отец заговорил виновато:
      - Посоветуй, как быть.
      - Что ж я могу посоветовать?
      - Сердишься?
      - Ты не маленький, сам смотри.
      - Ехать мне - неминуемо.
      - А неминуемо, так о чем разговор?
      - Разговор о Григории. Брать его из училища - что ж получится? За ученье заплатили, в новую форму одели... А оставить его одного здесь - на кого оставлю?
      Учитель скоро перестал сердиться, а посоветовать толком ничего не мог. Так и ушел, уже поздним вечером: утром ему надо было возвращаться в Ребенишки, в свою школу.
      Отец, вздыхая, лег спать рядом с Гришей.
      Долго они лежали, прижавшись друг к другу. И оба не могли заснуть.
      Никогда раньше Гриша не чувствовал такой близости к отцу. Близость эта во много раз была усилена горечью разлуки - неизбежной, как он сейчас понял. И еще одно он понимал: отец считал себя виноватым...
      - Расскажи мне что-нибудь, - попросил Гриша тихонько, как просил когда-то прежде; теперь ему казалось - было это очень давно.
      И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет. Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти... Страху-то сколько было! Потом пошли другие рассказы - про то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море... Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:
      - Поведать тебе про мое самое заветное?
      - Поведай, батя.
      И отец рассказал. Живет в одном городе, далеко - посреди России, садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает. Дали ему мертвый пустырь, взрастил он там небывалые яблони, и сам дал им новые имена. Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот сад - вот это и есть заветная отцова дума.
      - А ты поезжай, батя. Вот будет лето - и поезжай.
      - Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь! А нельзя!
      - Отчего нельзя?
      - Дорога стоит много. Да и работа - как ее бросишь? Нельзя.
      Отец вздохнул и замолчал надолго.
      Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:
      - Теперь я буду рассказывать.
      - Ну-ка, ну, расскажи! - с притворным оживлением откликнулся отец.
      И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал. Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земле - даст ему родная земля новую силу.
      - Ты где ж это читал? - недоверчиво спросил отец. - Я такой книжки у тебя не помню. Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал... Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!
      Гриша не отвечал. Иван Шумов заглянул ему в лицо - сын дышал ровно, заснув на полуслове.
      Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.
      5
      Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.
      Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась "мадам" потому, что была чиновницей.
      Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папироса он никогда не видал до той поры курящих женщин, - левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенное - ярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.
      Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, "пеньюар". Отец пробормотал сконфуженно: "Что вы, сударыня!" - и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.
      - У меня годами живут мальчики из лучших семей, - гордо сказала Белкова.
      Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревни - это кроме денег, - а Гриша начал размышлять о пеньюаре. Он сразу разделил его надвое: пень Юар. Стоит в бору старый пень, оброс бородой - длинным лесным лишайником, - зовут его Юаром.
      Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня. Та, выслушав его, кисло сморщилась:
      - Какой неразвитой мальчик!
      И ушла куда-то, должно быть на кухню. Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:
      - Я барыней была, барыня есть и барыней буду!
      ...Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.
      - Вот как у нас вышло, сынок. Не винишь меня?
      Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.
      - Большое мы с тобой дело задумали. Осилишь?
      - Осилю, - прошептал Гриша; горло у него перехватило.
      Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.
      На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.
      За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по виду Гришин одногодок, и жевал французскую булку. А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзила и беспрерывно гудел:
      - Восподи поми-илуй, восподи поми-и... - Увидев Гришу, он остановился: - Эт-та что за персонаж?
      Гриша уже знал, что перед ним - его будущие сожители и что сам он тут - наравне с ними, ничем не хуже. Поэтому он не ответил на обидный и непонятный вопрос, молча уселся на стул с продавленным сиденьем.
      - Фам-милия? - спросил верзила утробным басом.
      - Шумов, - буркнул Гриша, чтобы отвязаться, потянулся к столу, взял с клеенки потрепанную тощую книжку с затейливой, будто из ленточек вырезанной, надписью: "Нива". Слева от надписи был нарисован бородатый барин. Он сидел в кресле, заложив нога на ногу, читал. Рядом с ним стояла нарядная женщина. А повыше поливал из лейки ржаное поле голый младенец.
      Гриша перевернул страницу, но читать не пришлось. В дверях показалось багровое лицо, такое веселое и курносое, что Гриша не удержался, засмеялся. Про такое лицо в деревне сказали бы: "У бога жареное нюхает".
      Это была кухарка Настя. Она поглядела на кудрявого франта, громко фыркнула и, крикнув: "Ужинать!" - исчезла.
      Гриша нерешительно пошел за своими сожителями в "столовую". Там висели по стенам на дубовых досках глиняные петухи и утки. А обои были такие же рваные, как и в спальне, только цветочки на них были не розовые, а голубые.
      Перед ужином франт спросил мадам Белкову, растягивая лениво слова:
      - Чем сегодня угощаете?
      И стал брезгливо разглядывать свою тарелку, повернув ее к свету. Мадам Белкова кормила своих квартирантов по-господски: перед каждым стоял отдельный прибор.
      - Сегодня беф-строганов, - сказала она поспешно.
      - Опять!
      Франт протянул Белковой двугривенный:
      - Будьте любезны, закажите мне яичницу. Я не ем жил строганых.
      - Ах, Серж! - укоризненно проговорила мадам, но монету взяла и пошла на кухню.
      Принесенную через минуту яичницу Серж разделил по-братски на четыре части и положил каждому по равной доле. Гриша отпихнул придвинутую ему долю и принялся усердно жевать ошметки жилистого мяса с мучной подливкой; их-то, оказывается, и называла мадам Белкова таким мудреным словом. Он съел много хлеба и к концу ужина был сыт.
      Когда выходили из-за стола, Серж спросил Гришу:
      - Ты почему дуешься?
      - Я не дуюсь. А тебя почему Сержем дразнят?
      - Да это ж мое имя.
      - Людей так не зовут. У баронов Тизенгаузенов, я слышал, охотничьего пса звали... нет, тот был "Сэр".
      - Вот видишь: Сэр, а не Серж.
      - А похоже.
      - Чудак, откуда ты взялся такой? Меня зовут Серж; ну, попросту Сергей. Сергей Лехович. Понял?
      Лехович попытался обнять Гришу, тот вывернулся из-под его рук, отошел в сторону.
      Скоро он пригляделся к своим сожителям: вреда от них не было. Гришин одногодок, со странной фамилией Жмиль, оказался совсем безобидным; тихий, кроткий обжора, он все жевал что-нибудь: булку, яблоко, крендель. Учился он в частной гимназии - была, оказывается, и такая в городе, - платили за него невообразимые деньги: двести рублей в год.
      Лохматый юноша - семинарист Зыбин бывал дома мало, приходил к ужину. Он мечтал стать дьяконом и занят был главным образом упражнением своего голоса: откашливался - как в бочку ухал, потом пускал в нос пробную ноту и запевал: "Во-осподи поми-и..." На Гришу он больше не обращал внимания.
      А Сергей Лехович, наоборот, все приглядывался к новому квартиранту, рассказывал о себе, о своем отце - какой он богатый.
      Развалившись на кровати, он говорил:
      - Мы ведь не просто Леховичи, а Лех-Леховичи, ну, из тех Лехов, что в родстве со Львом Сапегой...
      Грише не было дела ни до Лехов-Леховичей, ни до Льва Сапеги. Кроме того, он помнил данный ему на прощанье наказ отца: "С богатым не водись".
      Не очень-то его тянуло домой, к новым своим сожителям. Потому он и просидел так долго под каштанами, живо напомнившими ему "Затишье". Он, возможно, пробыл бы там и еще дольше, если б оставался один.
      6
      Но скоро к скамейке, на которой сидел Гриша, подошел мальчик в новенькой форме реалиста и остановился в нерешительности. У него было круглое лицо, светлые лучистые глаза, длинные ресницы, такие густые, что, казалось, слипались на секунду, когда он моргал. А моргал он часто и как-то растерянно.
      - Я т-тебя ждал, Шумов, - сказал наконец мальчик, слегка заикаясь.
      Гриша недоверчиво усмехнулся, и мальчик заторопился:
      - Я з-знал, что тебя н-накажут, оставят без обеда на час, и я покамест ходил по улице, ждал. А потом увидел, что ты здесь сидишь.
      - Ну, и что тебе от меня надо?
      - Я хотел сказать: ты поступил правильно.
      - Когда?
      - Ты не сказал надзирателю, что Дерябин тебя первый ударил.
      - А зачем говорить? Ему от меня больше досталось.
      - Если б ты сказал, что он первый, тогда б тебя не наказали.
      - Меня и так не наказали.
      - Ах, вот что?
      Мальчик как будто был разочарован, глядел с недоумением.
      - Чудак! - разглядев его повнимательней, усмехнулся Гриша. - Я тебя видал где-то.
      - Д-да мы ж в одном классе! Меня зовут Довгелло Вячеслав, я сижу у самого окна, на второй скамейке.
      Он помолчал, страшно вдруг покраснел и сказал несмело:
      - Знаешь что? Давай дружить!
      Гриша посмотрел на него: Довгелло Вячеслав походил на девчонку, от такого большой удали не жди...
      - Ну что ж, - сказал он нехотя, больше из вежливости, - давай.
      - Ты где живешь?
      Гриша махнул рукой:
      - Там... за переездом.
      - Значит, нам по дороге. Пошли?
      - Пошли.
      Они зашагали вдвоем по уже знакомым Грише улицам, мимо магазина "Братья Ямпольские", сияющих аптечных бутылей, добрались к переезду, где дощатый настил был прорезан грозным блеском куда-то бегущих рельсов...
      От самого училища до переезда город был почти сплошь каменный, а за железной дорогой тесно толпились деревянные домишки; среди них попадались такие, что им бы и мужицкой избе позавидовать, - хибарки, подпертые бревнышком, похожие на старух с костылем.
      И вдруг среди этой нищеты вымахивал ввысь на целых три этажа какой-нибудь домина под железной крышей, с резными наличниками окон, с расписной вывеской, с распахнутой наотмашь дверью торгового заведения.
      Это был совсем не тот город, который знал Гриша по книжкам. Там, на картинках, все казалось празднично-нарядным. Среди садов заманчиво выглядывали крыши - красные, зеленые, серые. Дома книжного города особенно хороши были вечером, когда в окнах так приветливо горел янтарный свет; тогда город походил на рождественскую елку, щедро украшенную восковыми свечами, - она тоже была нарисована, наяву Гриша такой не видал ни разу... А по улицам счастливого города, словно под звуки музыки, беспечно ходили красиво одетые люди.
      Ничего похожего на это кругом не было. Вот разве только вдали - Гриша вгляделся, - там, среди рыжей осенней листвы, высилось невиданное еще им здание; чем-то напоминая забытую картинку, оно походило на два ржавых копья, поднятых из города к небу.
      - Костел, - равнодушно ответил Довгелло на Гришин вопрос. - Я туда каждое воскресенье хожу.
      - Зачем?
      - Мама велит.
      - А отец твой где?
      - Отца нет... Умер.
      Гриша посмотрел искоса на своего нового знакомого. Теперь он вспомнил: Довгелло был сегодня в толпе мальчишек, кричавших "столбовер", но он не шумел вместе с другими, стоял молча и пристально глядел на Гришу, взмахивая по временам - вот как сейчас - своими мохнатыми ресницами.
      "Ну совсем девчонка!" - с огорчением подумал Гриша и спросил:
      - Хотел бы ты убежать отсюда? Из города? Только говори правду.
      - Хотел бы, - не задумываясь, ответил Довгелло.
      - Куда ж бы ты подался?
      - На Дон.
      - Почему на Дон?
      - Там хорошо! - Ресницы Довгелло мечтательно слиплись. - Там казаки живут, смелые люди, особенные. Я хотел на Запорожскую Сечь убежать, да узнал, что Сечи больше нет. Уже давно нет. - И он вздохнул.
      Гриша подозрительно глянул на своего спутника и решил:
      - Ты врешь все!
      - Нет, не вру.
      - А не врешь - бежим вместе, хоть сейчас.
      - Сейчас нельзя. Надо подождать до весны. Тогда и ночевать можно всюду, хоть в поле. Или в лесу.
      - А зачем ты врал про эту... про Сечь?
      Вячеслав Довгелло оглянулся по сторонам, схватил Гришу за руку и заговорил вполголоса:
      - Я тебе одну книгу дам. Прочтешь - узнаешь, вру я или нет. Только не показывай никому: мама сказала, что мне эту книгу еще рано читать. Я прочитал ее без позволения.
      - Когда дашь?
      - Хоть сегодня. Видишь дом? Мы с мамой живем там. Пойдем, я тебе вынесу книгу.
      - У тебя мать богатая? - Гриша внимательно оглядел сшитое по росту, из хорошего сукна пальто Вячеслава.
      - Не знаю. Она говорит, что бьется из последнего.
      - Где бьется?
      - В земской управе. Она там письмоводителем служит.
      Дом, в котором жил Вячеслав Довгелло, был ветхий с косым, завалившимся набок крыльцом. Вячеслав и не пошел на это крыльцо, а завернул куда-то в сторону, во двор, и, крикнув Грише: "Подожди тут!" исчез.
      Скоро он вернулся запыхавшийся:
      - Вот, держи! Как удачно вышло: мама еще в управе. А то она, может, и не дала бы.
      Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.
      - Прощай! Заходи ко мне в воскресенье! Зайдешь?
      - Зайду.
      Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.
      Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река. Это уже был пригород. Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.
      Савка! Вот кто мог бы стать настоящим другом. Вячеслав все-таки глядит барином. С таким бежать - хлопот не оберешься. Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь. А через день к маме запросится...
      - Яичница с луком! Яичница с луком!
      Гриша оглянулся. Ну, конечно, это кричали ему. Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.
      Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания. А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу! Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражке - отсюда и прозвище "яичница с луком". Гимназистов звали хуже - "синей говядиной".
      Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.
      У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках. Щеки у него были измазаны сажей.
      - А где коваль? - спросил его Гриша.
      - Перед вами, молодой человек, - с насмешливой вежливостью отвечал парень.
      - Нет... старый коваль. Сын еще у него... Савкой зовут.
      - Отбыли на родину. Мы за них!
      - На родину... куда?
      - Нам неизвестно.
      Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел. Как-то бесприютно стало вокруг. На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат. И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки. Подул ветер с реки, порывистый, влажный. Руки озябли. Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой. Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.
      ...Когда он - уже затемно - вернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:
      - Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.
      Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:
      - Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам! Дай ему каши, хватит с него!
      Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.
      7
      Среди радостей видное место на первых порах заняло то обстоятельство, что Грише не надо было оставаться на уроки закона божия.
      В училище имелись: священник - для православных, ксендз - для католиков, пастор - для лютеран. А для староверов никого не было: религия эта считалась как бы незаконной, а потому Гриша мог гулять по городу среди бела дня.
      Гулять, когда другие сидят согнувшись за партами! Хочешь - иди на реку, хочешь - гуляй в городском саду, хочешь - броди себе по городу, любуйся на все, что выставлено в окнах магазинов... Удовольствие заметно усиливалось от того, что все Грише страшно завидовали: выпадет же человеку такое счастье в жизни без всяких с его стороны заслуг!
      И еще одно утешало Гришу: за ним укрепилась слава силача, а для мальчишек это вещь немаловажная! Она заслонила даже пятерки, которые с удивившим весь класс постоянством посыпались в Гришин дневник. Учение давалось ему легко, кроме чистописания, - тут у него дело не ладилось. Буквы писал он четко, ясно, а красоты настоящей в них не было. По чистописанию он неизменно получал тройки.
      Скоро он совсем освоился в классе. Особых обид ни от кого больше не было. Пробовали дразнить "шумовкой" - не прижилось: шумовка маленькая, круглая, а он - вон какой. Только один раз вышла неприятность, когда Гриша невзначай сказал "засень" вместо "солнце заходит".
      Ух, как тогда все обрадовались, закричали хором:
      - Засень! Засень!
      Он привык к этому слову с детства, а в городе оно почему-то не годилось.
      Покраснев, он выбежал в коридор, за ним летели мальчишки - с добрый десяток - с криками:
      - Засень!
      И вдруг весь этот табун наткнулся на Арямова. Федор Иванович расставил навстречу толпе большие свои руки - на всех хватило - и спросил весело:
      - Что происходит?
      - Шумов говорит "засень". Он говорит "постен"!
      Арямов поглядел на расстроенное лицо Гриши, на ликующих вокруг него мальчишек и, улыбнувшись, сказал:
      - Только-то и всего? Милый, глупый народ! Разойдись в разные стороны.
      А Гришу удержал за руку, пошел не спеша с ним вместе по коридору.
      - Ты из каких краев, Шумов?
      - Из "Затишья"... Это под Режицей.
      - А отец, дед твой где раньше жили?
      - Отец - со мной. А дед... про деда говорили, что он у Белого моря жил, в скиту где-то.
      - Понятно: староверы, из поморов. Вот оттуда и "засень": старина-матушка! Ну что ж: "сень". "Лесов таинственная сень..." А на товарищей не сердись - они ж это не со зла.
      Он привел Гришу к самым дверям приготовительного класса, поглядел еще немножко на него, поглядел на других мальчишек, молча сгрудившихся у порога, и ушел.
      Тогда все накинулись на Гришу:
      - Что он говорил? Откуда он тебя знает?
      - Да уж знает! - многозначительно ответил Гриша. - Мы с ним знакомы малость.
      Недавние преследователи глядели теперь на Гришу Шумова с уважением: знаком с Арямовым!
      К Федору Ивановичу у учеников младших классов было отношение особое как к человеку, занятому делами загадочными. Он преподавал только в старших классах, и предмет его назывался "космография". Даже название было непонятным.
      Гришу постепенно перестали дразнить, он стал своим в классе, заняв там далеко не последнее место. За ним прочно укрепилась слава смельчака и силача. Вот как это произошло. Однажды к нему подошел Дерябин и спросил хмуро:
      - Хочешь попробовать на кулачки?
      - Отчего ж не попробовать! - ответил Гриша.
      На большой перемене они отправились в первый класс. Опытный Дерябин поставил у порога Никаноркина - сторожить; если вдали покажется надзиратель, Никаноркин должен был крикнуть: "Зекс!"
      Это был условный сторожевой крик, предупреждающий об опасности.
      Бойцы стали в углу у окна, их со всех сторон окружили ученики первого и приготовительного классов, на этот раз сосредоточенно молчаливые. Правило было только одно: не бить по лицу и под сердце.
      Гриша ударил первый. Дерябин крякнул и для устрашения поплевал на кулак; пока он плевал, Гриша, не ожидая, нанес новый удар, а дерябинский кулак ловко отшвырнул левым локтем.
      - А, ты так! - Дерябин разъярился, ударил наотмашь, Гриша быстро нагнулся - удар скользнул мимо.
      После этого противники замолотили друг друга так часто, что зрители потеряли счет ударам.
      Бились долго.
      Наконец Дерябин сказал:
      - Хватит.
      И отошел в сторону с несчастным лицом.
      С порога послышалось звонкое:
      - Зекс!
      В коридоре показался надзиратель, и все разошлись, оборачиваясь, кидая на Гришу лестные для него взгляды.
      На следующий день Дерябин снова подошел к Шумову, расстегнул свою куртку и, подняв рубашку, объявил, словно хвастаясь:
      - Весь рябой!
      И в самом деле: грудь его была усеяна сизо-багровыми синяками.
      - У тебя не руки, а железные крюки, с тобой драться - поскучаешь после.
      Гриша молчал с достойной скромностью.
      Дерябин застегнулся, оглядел Шумова, словно оценивая его со всех сторон, и спросил:
      - Тайну умеешь хранить?
      - Умею.
      - Хочешь, я тебе скажу одну вещь?
      - Скажи!
      - Только ты меня не выдавай.
      - Не выдам.
      - Идем!
      Дерябин повлек Гришу в гимнастический зал. Это была длинная комната, похожая на широкий коридор; белый холодный свет лился сюда из огромных, закругленных вверху окон. Голландские изразцовые печи не могли, видно, нагреть зал, и здесь, пожалуй, было не теплей, чем на улице. Трое параллельных брусьев, обшитая кожей "кобыла" для прыжков, турник и лестницы помещались в дальнем углу зала. Видно, предстоял урок гимнастики - рослые шестиклассники толпились вокруг брусьев, сняв, несмотря на холод, куртки.
      Укрывшись вместе с Гришей за их спинами, Дерябин, должно быть, почувствовал себя в безопасности и начал рассказывать, все время, впрочем, беспокойно оглядываясь (опасность грозила не со стороны гимнастов - те настолько презирали первоклассников и приготовишек, что сочли бы за большой урон своей чести вслушиваться в их разговоры, - опасаться приходилось своего брата - одноклассников). И, все время вертя головой, Дерябин говорил на всякий случай вполголоса.
      Оказывается, в третьем классе ребята в страшной тайне затеяли новую игру. На большой перемене они ставят по пятаку на того педагога, который, по соображению игрока, может первым выйти после звонка из учительской.
      - Ну, как на бегах. Понятно?
      - Понятно, - ответил Гриша, хотя о бегах имел представление самое смутное.
      Охотней всего ставят на ксендза Делюля - в свои дни он чуть ли не всегда первым отправляется на урок, заметая пол длинной, как юбка, сутаной и сладко улыбаясь во все стороны, даже если вблизи него - одни голые стены. Хорош еще Пал Палыч - редко запаздывает.
      - Это лысенький, с кудерьками вокруг лысины? Со стеклышками? Мухин.
      - Ну да. А уж на попа, я тебе скажу, ставить - просто гроб! Поздней всех выползает.
      - А пятаки зачем?
      - Можно и по три копейки. Наконец, по копейке можно.
      - Да зачем все-таки?
      Дерябин оглянулся по сторонам и прошептал:
      - То-та-ли-за-тор. Понял?
      Гриша ничего не понял, но кивнул головой, чтобы не уронить себя в глазах человека, который - пусть побежденный в бою - был все-таки куда старше его.
      - Можно и по копейке. Третьеклассники - те ставят по пятаку. Деньги собирают в кучу, кладут на подоконник. Скажем, ты поставил пятак на Голотского. И - ура! - Голотский раньше всех вышел после звонка в коридор. Значит, ты и забираешь всю кучу. Если на Голотского ставили двое, стало быть, делите выигрыш пополам... Нет, на инспектора двое не поставят, сказал, подумав с минутку, Дерябин, - а на ксендза желающих много. Я вот все и думаю: если в третьем классе так играют, почему нельзя в первом?
      - А в приготовительном?
      - В приготовительном... нет, там не выйдет.
      - Почему?
      - Надо, чтоб в классе все ребята хорошо знали друг друга. Надо прожить вместе, ну, хоть зиму. А разве ты всех знаешь у себя в приготовительном? Можешь за любого поручиться? Руку отдать на отсечение?
      - Как это - руку на отсечение?
      - А так: если выдаст тот, за кого ты поручился, тебе полагается отсечь руку прочь, начисто! Понял?
      - Понял.
      - Теперь слушай. Иные ребята третьеклассники выигрывают по рублю. По ру-ублю! - протянул Дерябин, и глаза у него заблестели. - Чуешь, до чего это стоящее дело? Чуешь? - Щеки у Дерябина пылали.
      Гришу рассказ об игре с пятаками не очень увлек, и он отозвался больше из вежливости:
      - Чую.
      - И - никому ни слова! Как только я налажу все это у себя в классе а я уж добьюсь, налажу, - приходи тогда к нам. Наши мальцы-первоклассники про тебя уж знают, пустят... Были б деньги - дело пойдет!
      8
      Нет, не было денег у Гриши. И изобретенная третьеклассниками игра мало его интересовала. Дома (если можно было сказать "дома" про квартиру Белковой) он забывал и о Дерябине, и о Никаноркине, и о Довгелло... и даже о Стрелецком, о своем долге ему.
      Вечером он часто оставался один: франтоватый Лехович уходил куда-то, захватив с собой стек - короткую палочку с кожаной петлей на конце - и надев чуть набок особого фасона "кавалерийскую" фуражку. Зыбин чаще всего возвращался только к ночи, а Жмиль вообще в счет не шел, до того был тих.
      Гриша садился тогда к окну, за которым ярко тлел над черными крышами поздний закат, и начинал думать о том, что сейчас делается дома. А где это - "дома"? Он знал только адрес, написанный на бумажке очень крупно отцовской рукой: "Местечко Прейли, усадьба г-на Шадурского". И знал, что это очень далеко, надо ехать по железной дороге, а потом еще на лошадях. Или - пешком.
      Он вспоминал материнскую руку, чуть жесткую, - не часто она гладила его голову, - вспоминал отца, и маленького Ефимку, и бабушку... И тяжкая тоска медленно, больно, глубоко входила в сердце.
      Когда становилось совсем темно, приходила кухарка Настя, зажигала, зевая, пахучую керосиновую лампу и уходила.
      А тоскливое чувство заброшенности - чувство, которое он тогда и назвать не сумел бы - оставалось с ним: словно совсем один жил он теперь, безрадостно, на горькой и пустой земле...
      В один из таких вечеров он пристроился поближе к тусклой лампе и принялся за книгу, полученную от Вячеслава Довгелло.
      Через час он забыл обо всем окружавшем его. Будто молния озарила перед ним мир, ему неведомый, людей необыкновенных!
      Воины-герои в живописных одеждах, храбрые "лыцари" бились с врагом, не щадя жизни, отдавая могучие свои сердца любимой отчизне... Гриша слышал их речи, не все слова понимал, но он слышал их - под лязг кривых сабель, среди блеска копий. И дым пожарищ грозно подымался к небу, и Гриша сам был там, вместе с воинами, иначе разве увидал бы он так близко, так ясно Тараса и Остапа?
      Книгу эту он читал много дней подряд. В классе он теперь сидел до того задумчивый, что Голотский спросил его с участием:
      - Живот болит, что ли?
      Кругом захихикали, но и это его не задело.
      После урока его ласково поймал за руку Виктор Аполлонович, отвел в сторону и промурлыкал мелодично:
      - За тобой, голубчик, долг. Ты помнишь?
      - А, да, - словно проснувшись, сказал Гриша.
      - Помнишь? Прошло уж достаточно времени... Ну хорошо, дружок, я еще подожду.
      Нет, и эта зловещая ласковость надзирателя не могла отвлечь Гришу от его мыслей.
      В первое же воскресенье он сказался больным, лег в постель и опять взялся за полюбившуюся ему книгу.
      Какие люди жили на свете, какие люди! А может быть, и сейчас где-то живут они?.. И живо товарищество?
      "Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество... Нет уз святее товарищества!.. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей".
      Как нужно Грише такое товарищество, такая беззаветная, верная дружба!
      Он читал до вечера. И когда кончил, перевернул последнюю страницу, заплакал.
      Он был один в комнате и не стыдился своих слез.
      Не ходить ему по земле с кривой саблей на боку, в широких - с Черное море - шароварах, не летать птицей на лихом коне, не врубаться смело в ряды врагов.