Незаметно они дошли до моста. Надо было прощаться.
      Они крепко, по-товарищески, пожали друг другу руки...
      Гриша пошел к городу один, не оборачиваясь.
      Дядя От всегда говорил вместо "рад" - "радый". А может быть, он сказал "очень рада"? Гриша ослышался?
      ...Поднявшись на дамбу, Григорий Шумов остановился, осторожно поглядел по сторонам. Никого подозрительного поблизости не было. И все же...
      И все же лучше будет вернуться домой кружным путем.
      Он пошел проулком, где был в последний раз осенью, сразу после исключения из училища.
      Время от времени он останавливался у калиток, читая на эмалевых табличках фамилии домовладельцев.
      Узнать о слежке за собой, да еще в таком малолюдном месте, нетрудно: нужно только, приостановившись, пропустить не внушающую доверия фигуру вперед, а потом пойти самому дальше и через некоторое время оглянуться. Если фигура эта теперь маячит где-то сзади - ну, значит, прицепился шпик. Тогда уж надо придумать, как от него избавиться.
      Останавливаясь, разглядывая в еще прозрачных сумерках надписи на табличках, Гриша дошел до знакомых островерхих тополей, что стояли часовыми у одной из калиток. Здесь в памятный сентябрьский вечер лились такие светлые, ликующие звуки рояля...
      На ограде острыми готическими буквами было написано по-немецки и по-русски: "Доктор О. О. Ф. Рипке".
      Так вот под какой личиной скрывается иногда логово врага! Может быть, и белое платье, смутно мелькнувшее тогда в темной листве, была она, фрейлейн Рипке, палач латышских крестьян!
      Гриша оглянулся... Нет, позади никого не было.
      Можно было возвращаться домой.
      51
      В конце апреля был арестован Оттомар Редаль.
      На другой день после ареста пришел пожилой, с унылым сизым лицом городовой и велел Грише идти в полицейский участок.
      В участке, в просторном грязноватом помещении с пыльным потолком, со стенами, на которых темнели какие-то скверные пятна, сидел за письменным столом толстый пристав.
      Он на секунду оторвался от бумаг, которые просматривал, буркнул отрывисто:
      - Подожди!
      И снова склонился над столом.
      Прошло минут десять.
      Гриша стоял у двери неподвижно. У него уже начали затекать ноги, он огляделся было, на чем бы сесть, но вовремя сообразил: садиться ему здесь, конечно, не полагалось.
      Воздух в участке был затхлый, тяжелый - должно быть, проветривать это помещение не полагалось; да это и видно было по запыленным окнам, которые вряд ли когда-нибудь открывались...
      Вдруг в комнату вошел человек в голубом мундире, в лаковых сапогах, на которых чуть слышно, мелодично звенели шпоры: жандармский ротмистр.
      Пристав поспешно вскочил из-за стола, взял свои бумаги и ушел.
      Ротмистр сел на его место и сказал Грише вкрадчиво:
      - Ну-с, молодой человек, расскажите-ка все, что вам известно о Редале.
      - А что мне известно о нем? Ничего особенного.
      - Расскажите о неособенном.
      Жандарм вынул из рейтуз серебряный портсигар, щелкнул крышкой с золотыми монограммами на ней, вынул папиросу, не спеша закурил.
      В комнате запахло приторно сладко. Табак был, видно, надушен.
      - Итак?
      - Мне известно, - проговорил Гриша, - что Оттомар Редаль работал слесарем на заводе сельскохозяйственных орудий. Он латыш. Поэтому мы с ним мало говорили. Я по-латышски плохо говорю, а он по-русски тоже не очень-то хорошо.
      - Так-так-так.
      Ротмистр затянулся поглубже, выпустил дым колечком и внимательно проследил за его полетом к потолку.
      Рыжеватые его усы тоже были завиты колечком; голубые - почти одного цвета с мундиром - глаза глядели как будто рассеянно.
      - Нам все известно, молодой человек!
      Он внезапно вскочил, подбежал, звеня шпорами, к Грише - так близко, что стали видны тоненькие кровавые жилки на белках его выпученных глаз.
      - Мы все знаем! По какой причине исключен из реального училища?
      - Взял без позволения серную кислоту в физико-химическом кабинете.
      - Для каких целей?
      - Хотел вытравить кислотой инициалы у себя на коньках.
      - Ах, невинность какая! Ну прямо ягненочек! Не лгать! Отвечай быстро: какие газеты читал Редаль?
      - Не знаю.
      - То есть как это "не знаю"? Жил в одной комнате и не знаешь?
      - Не интересовался.
      - "Не интересовался"... Допустим. Но видел! Газету "Звезда" видел?
      - Нет.
      - Редаль получал "Звезду" до самых последних дней.
      - Не знаю. Я не видал этой газеты.
      - Вот мы и проврались, молодой человек. "Звезда" выходила на законнейшем основании, с разрешения правительственной цензуры. Так что и скрывать нечего!
      - Я и не скрываю. Я просто не интересуюсь, кто какие газеты читает.
      - О чем говорил с тобой Редаль? - закричал ротмистр.
      - О чем... я даже затрудняюсь ответить.
      - А ты говори правду! Одну правду, тогда и затруднений не будет. Затрудняется человек тогда, когда он хочет придумать, как бы половчее соврать. Так, что ли?
      - Нет, я затрудняюсь потому, что мы говорили о вещах, ни для кого не интересных: о том, что надо к ужину картошки начистить, печку растопить... дров наколоть.
      - Но-но-но! - заорал ротмистр. - Ты у меня не финти! Ты не дури со мной, миленький! Что говорил Редаль о политике?
      - Ничего.
      - Ни одного слова?
      - Нет. Ни одного.
      - А откуда ты знаешь? Может быть, он где-нибудь и говорил о ней?
      - При мне ничего не говорил.
      - Значит, при других говорил? А кто эти другие? Кто у него бывал?
      - Бывали его товарищи с завода.
      - Фамилии?
      Ротмистр вернулся к столу, схватил перо:
      - Фамилии?!
      - Фамилий я не знаю.
      - Не интересовался?
      - Не интересовался.
      - Э-э, друг милый, - протянул ротмистр и оглядел Гришу с ног до головы, - из тебя же и гусь выйдет со временем! Я уж вижу, что ты за фрукт.
      Он развалился на кресле за письменным столом, вынул из кармана никелевую крохотную пилку - занялся своими ногтями. Ногти были розовые, крытые лаком.
      - Ты, брат, фрукт! Но меня не проведешь. Дуракам можешь голову морочить, а мне - нет, не получится.
      Ротмистр спрятал пилку, вскочил и заорал неистово, стуча по столу кулаком:
      - О чем говорили на сборищах у Редаля? Быстро!
      - Да они больше песни пели, пиво пили... на гитаре играли.
      - Какие песни? "Проснитесь, люди труда"?
      - Нет, другие... они по-латышски пели - что-то на веселый, плясовый лад. Да я и не оставался в комнате - когда они начинали пить, я уходил. Я не пью пива.
      - Ах, ягненочек!
      - Нет, просто я не люблю пива. Мне рано его пить. Я еще несовершеннолетний, господин ротмистр.
      - Тонко! Тонко сказано. Дескать, меня-то вы привлечь к ответственности не можете. Так?
      Ротмистр даже с некоторым любопытством еще раз оглядел Гришу:
      - Так?
      - Я не понял. К какой ответственности? За что?
      - За что! Хотя бы за укрывательство. Ты не хочешь открыть мне того, что ты обязан, - слышишь? - обязан открыть без утайки!
      - Я не утаиваю ничего. Я говорю правду.
      - Эй, дежурный!.. или кто там!..
      В комнату просунулась голова городового.
      - Отведи его, пусть посидит, подумает часа четыре. Может быть, одумается. А тогда мы еще поговорим с ним.
      - Я арестован? - спросил Гриша.
      - Я же сказал: тебе надо подумать. Вот и посиди, подумай.
      - Позвольте...
      - Ступай, ступай, - вполголоса проговорил городовой и подтолкнул Гришу к дверям.
      ...В бесконечно долгие четыре часа, проведенные в каморке с крошечным, тусклым окошечком, Гриша проголодался и устал от ожидания.
      Он почти обрадовался, когда его опять ввели в знакомую комнату с письменным столом, за которым снова сидел тот же ротмистр - видно, только что приехавший откуда-то, - с зарумянившимися от свежего ветра щеками, с влажными глазами, словно после хорошей выпивки...
      - Надумал?
      Гриша промолчал.
      - Надумал?!
      - А что я должен был надумать?
      - Говорить мне всю правду!
      - Я это до сих пор и делал. Но, похоже, что это вам не понравилось.
      - Так, так. Ну, значит, придется с тобой повозиться. Придется заняться твоей особой. Ты думаешь: от всего отвертелся, ничего не сказал, никого не выдал. А ты себя выдал? Самого себя! Что молчишь? Оглох?
      - Нет, я не оглох. Я хорошо слышу.
      - Слышишь... А понимаешь ли? Соображаешь ли, чем именно ты себя выдал? Ну-ка, подумай хорошенько.
      Ротмистр прошелся по комнате, мелодично звеня шпорами. Подошел к стеклянной дверце канцелярского шкафа, бережно поправил перед нею, как перед зеркалом, колечко усов и обернулся к Грише:
      - Ну? Не понимаешь! Да разве мальчишка твоего возраста... сколько тебе? Шестнадцать! Разве мальчишка, ни в чем не искушенный, не виновный ни в чем, станет так держать себя перед жандармским офицером? Да он затрепещет, он дрожать будет с ног до головы! А ты?
      - Если человек ни в чем не виноват, зачем ему дрожать?
      - Затем, что жандармское управление - учреждение серьезное, там не шутят, нет. Чем меньше виноват человек, тем скорее он задрожит перед лицом власти! А виноватый - тот уж, конечно, подготовился. Помилуйте - он все обдумал: что отвечать, как отвечать, о чем промолчать. Он как бы натренирован всякими там мыслями. А тебя кто натренировал? Редаль, кому ж еще! Что он тебе наговаривал? "Долой царя, долой правительство, да здравствует свобода рабочего класса!" Так?
      - Нет. Ничего подобного Редаль мне никогда не говорил.
      Гриша вдруг почувствовал, что ему делается душно от жаркой ненависти к этому щеголеватому палачу. Конечно, это палач! Разве не такие, как он, зверствовали в застенках в пятом году? Таким же был и Терещенко.
      Ему вспомнилось спокойное лицо Оттомара Редаля: "Слишком мелкий случай для драки..." Надо как-нибудь продержаться до конца допроса.
      А допрос все продолжался. Ротмистр то принимался уговаривать Гришу даже на "вы" переходил: "Не портите своей будущности, молодой человек!", то снова орал исступленно:
      - Ты у меня попляшешь!
      Гриша не удержался:
      - Ну, плясать-то я не стану.
      - А я тебе говорю - попляшешь! И еще как! А теперь возьми-ка этот листок бумаги и пиши на нем все, что знаешь о Редале: когда его в первый раз увидел, как это было... одним словом, все, что знаешь о нем. И подпишись. Поразборчивей подпишись. И будет твое показание храниться в бумагах жандармского управления. Чувствуешь, чем это пахнет?
      Тут - впервые за все время допроса - Гриша смутился. Его подпись будет в жандармском управлении? Отказаться, не писать ничего...
      - Ага! - торжествующе воскликнул жандарм (он не отрываясь следил за выражением Гришиного лица). - Коготок увяз - всей птичке пропасть. Довольно резвиться на тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий! Сергей Сергеевич!
      На этот возглас сейчас же раскрылась боковая дверь, и показался толстый пристав с папкой бумаг под мышкой.
      - Сергей Сергеевич, этот субъект напишет сейчас свои показания, не откажите потом переслать мне их. А сейчас я спешу... Но мы еще увидимся! погрозил он Грише розовым пальцем и ушел, звеня шпорами.
      Пристав прошел к письменному столу, буркнув на ходу:
      - Сядешь вон там. И напишешь что следует. Поживее!
      Гриша оглянулся: у стены стоял закапанный стеарином круглый столик, на нем - канделябр с оплывшей свечой, чернильница-мухоловка...
      - А могу я отказаться, не писать ничего? - спросил Гриша. - Я не знаю ничего, значит и писать не о чем.
      - Нет. Не можешь! - хрипло отозвался пристав не глядя.
      - Мне нечего писать.
      - Молчать! - крикнул пристав. - Ты где находишься? Приказано написать, значит исполняй!
      Пристав снова уткнулся в свои бумаги, а Гриша сел за круглый, закапанный стеарином столик.
      Столик не только был грязен - от него почему-то резко пахло клопами.
      Гриша подивился себе: как может он замечать сейчас все эти мелочи?
      Надо было обдумать, как ему поступить. Что, если ничего не писать? Ничего не знаю, писать не о чем. Неужели его в тюрьму за это посадят? Не в чем его обвинять! Никто не видел, как он относил листовки в дом Персицев. Никто не знает, зачем он встретился вечером на берегу Двины с Талановой.
      Да если и посадят в тюрьму, ну что ж... он не испугается. "Слишком мелкий случай для драки"... Опять возникло перед ним лицо дяди Ота, спокойные глаза с усмешкой...
      Нет, надо написать. Но только то, что он может повторить устно любому жандарму.
      И Гриша старательно вывел на листе бумаги:
      "Оттомар Редаль работал слесарем на заводе с.-х. орудий. Я снимал у него койку со столом. Он приходил с работы вечером усталый. После ужина сразу ложился спать. Разговаривать мне с ним приходилось мало, потому что я не очень хорошо знаю латышский язык (понимаю только латгальское наречие, - на нем здесь, в городе, не говорят). А Редаль неважно говорит по-русски. Он мало интересовался моими, а я - его делами; знаю только, что работой своей он был доволен и менять ее не собирался. Иногда к нему приходили знакомые; выпивши они начинали петь латышские песни, и я, чтобы не мешать, старался уйти куда-нибудь.
      Больше ничего я добавить не могу.
      Г. И. Шумов. 27 апреля 1912 г."
      Кончив писать, Гриша подал листок приставу. Тот, не читая, буркнул:
      - Можешь идти!
      52
      Куда пойти? К кому?
      После того, как уехал Ян и арестовали дядю Ота, кто оставался самым близким для Гриши человеком в этом городе? Незаметно Гриша очутился у ворот дома, где жил Довгелло, постоял там, раздумывая, и повернул в сторону - к Даугаве. Что мог бы ему посоветовать Вячеслав, его однолеток?
      Русень! Вот с кем лучше всего потолковать.
      Но для этого нужно дождаться ночи.
      ...Апрельский влажный ветер дул навстречу. Полноводная после недавнего ледохода Даугава как бы застыла, разлившись вширь. Только по воронкам пенной воды, бешено кружившейся кое-где на поворотах, виден был неукротимый бег реки.
      Долго стоял Гриша на знакомом берегу.
      Совсем один он в этом городе, вдали от родных, и нет у него теперь ни Яна, ни дяди Ота...
      Но он не чувствовал себя одиноким и слабым.
      Ручьи ищут путей, пробиваются незаметно, с железным упорством к могучей реке народного движения. Пусть малой каплей станет Гриша в таком ручье - все равно он нашел свое место в жизни; как же может он чувствовать себя одиноким?
      ...Затемно позвонил он у знакомого, украшенного лепными гирляндами подъезда, и так же, как в прошлый раз, ему отворил смирный на вид, тихий Русень.
      Гриша прошептал:
      - Мне надо с вами поговорить.
      Русень зорко глянул вверх - хорошо освещенная лестница была безлюдной, - сказал:
      - Сейчас!
      И вышел на улицу.
      Через минуту он вернулся и позвал:
      - Айна! Айна!
      Снизу, по лесенке, которая, должно быть, вела в полуподвал, поднялась пожилая женщина с широким приветливым лицом. Она ласково кивнула Грише, а Русень велел ей по-латышски:
      - Айна, побудь здесь у двери вместо меня.
      С той же доброй улыбкой женщина остановилась у перил лестницы, а Русень с Гришей спустились по узким ступенькам вниз, повернули направо и через крошечную дверь, согнувшись, проникли в "кабинет" швейцара. Свежевыбеленный низ парадной лестницы служил здесь потолком. В каморке была образцовая чистота. Над накрытой белоснежным покрывалом кроватью темнел большой венок из прошлогодних дубовых листьев, он казался выкованным из легкой бронзы. Лампочка яркого накала - редкость в уездном городе (электричество было только в немногих домах) - висела на длинном шнуре...
      - Быстренько! - сказал Русечь.
      Гриша торопливо рассказал о том, как после ареста Редаля его вызвали в участок и заставили написать показания.
      Про арест Оттомара Русеню было уже известно.
      О показаниях Гриши он сказал:
      - Правильно. Все правильно.
      - А то, что моя подпись осталась у жандармов, ничего?
      - Ничего. Надо разбираться, под чем стоит подпись. Тебя и еще раз могут вызвать. Скажут: "Мало написал". Тогда еще прибавь в таком же роде: как тебе Редаль приказывал картошку чистить, куда ты за дровами ходил... Только вот что: не дразни гусей. По твоим словам я вижу: ты все-таки раздразнил этого голубого гусака. А зачем? Нам это ни к чему. Я б лучше прикинулся простачком. Но тебе советовать не стану - может, у тебя и не выйдет, ты еще очень молодой и сердитый. Но я знаю - ты ничего лишнего не скажешь и не напишешь... мне Редаль не раз про тебя говорил. Теперь слушай: ты ни к кому из наших не заходи. И здесь больше не показывайся; за квартирой Редаля, конечно, следят. Удивительно еще, как ты сюда шпика за собой не привел.
      - Я пришел не из дому, с Даугавы.
      - Значит, сообразил. Хорошо! Теперь еще одно: кто тебе будет варить обед дома?
      - Ну, пустяки какие, дядя Русень!
      - Почему бы и о пустяках не подумать? Обо всем надо думать, о мелочах тоже.
      - А я не хочу.
      - Слишком молод и сердит. К тебе зайдет старушка, она для тебя сделает все, что надо по хозяйству. Она там живет у вас на дворе, ты ее знаешь, наверное: тетушка Ритта...
      Никакой тетушки Ритты Гриша не знал и ни про нее, ни про обеды думать не хотел. Он перебил Русеня:
      - Знаете вы Талановых?
      - Я знаю Таланова, токаря по металлу. Он сейчас в Риге.
      - А дочку его?
      - Видал, кажется. Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Вся семья Талановых - люди верные. Но и с ними ты пока не встречайся. Ну, довольно вопросов, тебе надо идти. Погоди тут, я подымусь один. Когда кашляну, выходи и ты.
      Оставшись один, Гриша еще раз оглядел чистенькую каморку.
      На стене висела полка с книгами, крошечный - с табуретку величиной стол был накрыт скатертью, вышитой разноцветной шерстью... Все это, конечно, было дело рук Айны, жены Русеня.
      Гулкий кашель донесся сверху, и Гриша поспешил выйти, осторожно прикрыв за собою низенькую дверь.
      Навстречу ему уже спускалась по ступенькам Айна, сказала по-латышски "весельс" и пожала мимоходом Гришину руку, крепко, по-мужски, и он почувствовал, какая у нее жесткая, шершавая ладонь.
      Бывает же так: встретишь человека впервые - сразу же веришь ему.
      Вот таким человеком показалась Грише эта простая латышская женщина...
      Да и сам Русень такой же.
      Вот он стоит на площадке лестницы, поджидая Гришу, раскрыв перед ним широкую парадную дверь, - тихий и смирный с виду швейцар.
      Гриша Шумов снова идет один по ночному городу, по черным, скудно освещенным улицам, и упругий ветер порывами веет ему в лицо.
      Идет Шумов один в опустевшую после Редалей комнату...
      Но разве он одинок?
      Друзья Редаля - Никонов, Петерсон и другие, их фамилий Гриша не знал; Сметков-Кудинов с товарищами, такими же самозабвенно смелыми, как и он сам; не пойманный врагами Кейнин со своими братьями, ушедшими из лесов на фабрики и заводы... Сколько их, сынов великой партии, - от Балтийского моря до Кавказа, от рабочего Питера до Туруханской тундры, где люди несгибаемой воли, может быть, в эту ночь готовят свой побег - для новой борьбы!
      Гриша вспомнил, как Редаль говорил Никонову: "У нас была "Циня", на Кавказе "Брдзола" - на разных языках, а означают одно: "Борьба". Какая даль нас разделяет, и все же как мы близки! Светлее на душе делается, когда думаешь об этом".
      Все жарче разгорается незримая борьба... Сколько времени пройдет? Год... два... пять - и вспыхнет пламя восстания, на этот раз непобедимое!
      53
      Прошло несколько дней.
      Григорий Шумов стоял на самом высоком месте дамбы, у поворота, - там, где, защищая город от половодья, насыпь круто подымается вверх.
      Отсюда далеко был виден простор реки, сверкающей солнечной рябью. Узкая каемка плоского берега, на ней - старая верба, островерхий камень-валун... Знакомые места!
      Но Гриша не смотрел в ту сторону.
      Он стоял, повернувшись к городу. Оттуда донеслось многокопытое цоканье подков по булыжникам мостовой.
      Знакомым проулком, где среди голых садов белели стены богатых особняков-дач, рысью проскакал отряд конной полиции.
      Гриша увидел, как всадники, став по трое в ряд, заняли проходы из проулка к центру города.
      А на краю города, среди пустыря, на приземистом здании завода сельскохозяйственных орудий поднялся, огненно вспыхнув на солнце, красный флаг. И тотчас же, как по сигналу, распахнулись широкие заводские ворота; из них, пересекая серебряные нити подъездной узкоколейки, хлынула быстрым ручьем толпа рабочих.
      Ручей повернул к городу, и там - у боковой улицы, что вела в центр, выпрямился, движение его стало ровным и как будто неторопливым.
      Видно было с дамбы, как рабочие строились на ходу в ряды.
      Впереди несли флаг с надписью. Гриша не успел прочесть слов, видел только цифру "1" и догадался: "1 Мая", "Да здравствует 1 Мая!"
      Он поспешно спустился с дамбы, пошел навстречу. Вот и еще одна надпись, ее он прочел уже без труда:
      "Мы требуем освободить наших арестованных товарищей!"
      Женский голос, сорвавшийся вначале от волнения, окрепнув, высоко взвился над рядами, и сотни других, мужских, бережно подхватили песню:
      Вихри враждебные веют над нами...
      Гриша уже видел знакомые лица - Петерсона, Никонова, а рядом с ними были незнакомые ему, встреченные впервые, но с этого часа близкие для него - навсегда.
      Он ускорил шаг, побежал. Как гулко, с какой силой билось сердце!
      Он успел добежать вовремя: у поворота на главную улицу демонстрация замедлила шаг.
      А песня крепла, разрасталась:
      Вихри враждебные веют над нами,
      Темные силы нас злобно гнетут,
      В бой роковой мы вступили с врагами,
      Нас еще судьбы безвестные ждут...
      Уже стали видны высокие каштаны городского сада...
      Вдруг грозная и торжественная песня сменилась криками "ура": из-за ограды сада показалась новая колонна рабочих, на фуражках у них были молоточки - это шли железнодорожники.
      - А за ними - товарищи с лесопилки!
      Гриша обернулся на знакомый голос, отыскал в рядах Никонова, подошел ближе.
      Никонов, не удивившись, посторонился, и Григорий Шумов стал рядом с ним.
      Передние ряды колыхнулись, и снова песня взлетела высоко над крышами города, заглушая несущееся ей навстречу зловещее цоканье подков.