Он только изредка останавливался на пороге класса и зло вглядывался по очереди в лицо каждого ученика. Потом уходил.
      Надзирателем вместо него был назначен безобидный старик, Тит Модестович, которому только всего и требовалось - дослужиться до пенсии. Даже фамилию его никто из учеников толком не запомнил, а все звали по имени-отчеству.
      Однако безобидный этот старик потребовал у начальства, чтобы должность его называлась не "надзиратель", а "помощник классного наставника", как это и следует делать согласно циркуляру номер такой-то.
      Директор велел разыскать циркуляр. Верно: в "проклятом" году, как называл Саношко пятый год, высшее начальство велело именовать надзирателей помощниками классного наставника, так как именно это название и было установлено для реальных училищ еще в конце прошлого столетия.
      Директор недовольно пожал плечами, но циркуляру подчинился.
      Эта крошечная по своему значению история стала каким-то образом известной реалистам, и они с искренним жаром полюбили старика, который, может быть, этого и не заслуживал: никаких других доблестей за ним не числилось.
      Как бы то ни было, "Тит" (так его за глаза звали), чувствуя доброе к себе отношение учеников, сам тоже ни в чем не вредил им, а многих, особенно малышей, иногда и вызволял из беды, покрывал их проказы.
      Не было никакого вреда от него и Григорию Шумову.
      Если добавить к этому, что Стрелецкий стал появляться в классах реже, жизнь у Гриши пошла теперь, можно сказать, спокойная.
      Правда, много хлопот доставлял ему оставшийся на второй год Петр Дерябин, с ним пришлось сесть на одну парту в августе месяце.
      Перед этим Гриша подробно объяснил Никаноркину, почему следовало поступить так: Дерябин-то сел на второй год в первом классе ради него, ради Гриши! Тот как будто все понял, объяснение принял мирно, но сказал:
      - Ты только подставь шею - он сядет!
      Гриша никому шею подставлять не хотел. Наоборот, он взялся командовать Дерябиным, заставляя того готовить уроки как следует. Но как раз это-то и оказалось самым трудным.
      Дерябин учиться не хотел.
      - Ты ж говорил, что остался на второй год из-за меня? А теперь из-за чего не учишься? - спрашивал Гриша сердито.
      - Отстань! Мое дело.
      - Зачем же я тогда пересел от Никаноркина?
      - Вот смола! Прилип... Давай задачу, говори толком, как ее решать-то?
      Гриша принимался объяснять задачу, а у Петра глаза постепенно становились бессмысленными, похожими на оловянные пуговицы.
      - Ты что, опять не понял ничего?
      - Задачи эти, - говорил убежденно Дерябин, - сочиняет тот, кто ничего другого делать не умеет.
      - Ты зато многое умеешь делать!
      - Видал ты, какие я два самострела сделал летом? Один из них тебе дарю! А ты говоришь: ничего не умею.
      - А когда вырастешь, тоже самострелы станешь делать?
      - Вырасту - офицером буду. Подумаешь, нужны офицеру твои задачи! "Купец купил три фунта чаю..." Да какой это купец будет покупать три фунта чаю? Он их тюками привозит, ему за это скидку с цены дают. На том и зарабатывает...
      В таких делах Дерябин разбирался куда лучше, чем в четырех действиях арифметики.
      Он по-прежнему глотал "Приключения Ната Пинкертона", но с Гришей про это больше не разговаривал.
      В училище Петр скучал, томился. С тотализатором реалисты покончили и не из страха перед начальством, а просто так, мода на него прошла. Дерябин втайне жалел об этом, но что делать? Не станешь же играть сам с собою!
      На Гришино поведение он постепенно привык смотреть с осуждением: о чем, например, разговаривал на переменах Шумов с Довгелло? О Вальтер Скотте, о неизвестном Петру Оводе, о какой-то не то Мими, не то Муму, про нее написал писатель Тургенев... Скучное дело!
      И подумать только: ведь из-за Шумова он остался на второй год!
      - Не останься на третий! - усмехнулся Никаноркин, которому Дерябин однажды пожаловался на свою судьбу.
      - На третий не оставляют. Выгонят из училища...
      - То-то и оно! Тогда куда? К отцу с мачехой поедешь?
      Вот! Вот это одно только и пугало Дерябина. А так он ничего и никого на свете не боялся, даже нового директора, перед самым носом у которого однажды сбалаганил так, что чуть не прославился на все реальное училище.
      Увидев Саношко на улице, Петр не поклонился ему, а, отпечатав навстречу пять шагов по тротуару (так делали приезжие юнкера при встрече с офицерами), шутовски лихо отдал честь.
      И тут произошло неожиданное: директор благосклонно приложил два пальца к козырьку фуражки и проследовал дальше.
      Весть об этом разнеслась быстро. Реалисты начали наперебой козырять директору с преувеличенным усердием. И тому, оказывается, это нравилось. Больше того - стало известно, что Саношко обратился в учебный округ с ходатайством: ввести в училище военный строй и устраивать по царским дням на Соборной площади парады реалистов, а на шинели нашить им желтые погоны - под цвет кантам. К ходатайству был приложен любовно нарисованный образец новой формы.
      Из округа ответили, что ходатайство о погонах несвоевременно, а военный строй ввести желательно.
      В училище пригласили пехотного капитана, маленького, желтого, похожего на японца. Он и занялся с учениками старших классов наукой, которая в те времена называлась шагистикой. Две недели на уроках гимнастики со двора училища неслись возгласы:
      - Нэпра-оп! Нэ-ле-оп!
      А через две недели ученики шестого и седьмого классов прошли по городу в ногу, с деревянными, нескладными ружьями, к которым были наглухо приклепаны штыки из алюминия.
      Уличные мальчишки встретили эту новинку дружными издевательскими воплями:
      - Ружья деревянны, штыки оловянны!
      - Яишница с луком в поход идет!
      35
      ...Выходит, не прославился Дерябин - хотя бы и ценою двухчасовой отсидки после уроков.
      Отдание чести директору стало явлением заурядным, а Дерябин по поведению получил за четверть года пятерку, одиноко стоявшую в его дневнике среди однообразной шеренги двоек. Всё двойки и двойки...
      Надо Григорию Шумову вытаскивать соседа из беды! Вспомнив, как его самого обучал чистописанию Никаноркин, Гриша стал ходить два раза в неделю к Дерябину, помогать ему осиливать заданные уроки.
      Петр приходу Гриши бывал рад, при виде же учебника принимался зевать так, что вот-вот скулы вывернет.
      - В конце концов я тебя бить буду! - рассердился Гриша.
      - Еще кто кого.
      - Да я ж тебя уже бил.
      - Ну... это когда было. А теперь погляди, мускулы у меня какие! Накопил таки за лето...
      - Не хочу глядеть. Садись, решай задачу.
      - А все ж таки попробуем побороться. Я тебя сразу на обе лопатки уложу.
      Не хотел учиться Дерябин!
      Отчаявшись, Гриша пошел на последнее средство: предложил бороться с условием. Если он победит Петра, тот выучит на завтра уроки, все до одного. Если Петр победит его, они отложат учебники в сторону и сядут играть в шашки.
      - Идет! - обрадованно крикнул Дерябин и заранее поставил на стол шашки; потом начал стягивать с себя куртку.
      Гриша последовал его примеру, и борьба началась по всем правилам - в обхват, крест-накрест, без подножек.
      Ну и здоров был Дерябин! Потяжелее, поплотней Шумова. Гриша был костист.
      Друзья-противники возились долго... Осипший Дерябин шипел:
      - Так сердце лопнет... Либо... либо уж ты меня скорей клади на лопатки, либо... либо я тебя.
      - Да уж лучше я тебя!
      Гриша изо всех сил рванул Петра, приподнял, тот затряс потерявшими опору ногами... и очутился на полу, на обеих лопатках.
      - Я сильнее тебя, - не уступал Дерябин, отряхиваясь, - ты только выносливей. И ловчей...
      - Это что ж такое?! - закричал Гриша запальчиво. - Так и не будешь учить уроков? Забыл условие? Слова не держишь?!
      - Слово я сдержу, - ответил Дерябин и с тоской сел за арифметику.
      Через три дня Гриша снова пришел к нему, и Петр опять предложил бороться.
      - Это что ж, плата за мою помощь? - спросил Гриша.
      - Нет. Это плата за мои мучения.
      Дерябин, смеясь, обхватил Гришу за плечи, и борьба опять началась.
      Эта история повторялась каждый раз перед приготовлением уроков. Так как обычно победителем оставался все-таки Гриша, в дневнике Дерябина начали появляться тройки. Наконец он получил первую четверку - по географии. И в его голову проникли честолюбивые мысли: захочет, он сам станет первым учеником. Он теперь садился за уроки даже и в те дни, когда не ждал к себе Гришу (не мог же тот приходить ежедневно).
      А у Гриши за это время так окрепли мускулы, что ему иногда начинало казаться, что теперь они не хуже, чем у Оттомара Редаля: ну прямо железные.
      Наконец, после колебаний, смущаясь, он напряг до отказа согнутую руку и показал дяде Оту:
      - Ну, как?
      - Очень, - ответил тот рассеянно, - очень.
      - Крепкие?
      - Очень... Слушай-ка, Грегор, у тебя хороший почерк?
      - Нет. А что?
      - Жаль.
      - А что? Дядя От, а что?
      - Ну, напиши мне на этой бумажке что-нибудь. Например: "У меня хороший почерк".
      Гриша взял бумажку и начал писать, стараясь, чтобы буквы получались как можно красивей: "У меня хороший почерк".
      Оттомар Редаль внимательно поглядел на написанное.
      Потом сказал со вздохом:
      - Нет. У тебя нехороший почерк. А у Яна и у меня самого еще хуже.
      - А зачем вам это надо, дядя От?
      - Надо было бы мне переписать одну... одну вещь.
      - У меня есть друг. Никаноркин. Вот он перепишет - ну, загляденье! Я ему скажу.
      - Нет. Ты ему не говори.
      - Почему?
      - Да просто так, не говори.
      - Все-таки, дядя От, почему?
      - Зачем ты спрашиваешь? Надо так. Сказано "не говори", значит не говори. И все!
      Он поглядел на Гришу своими спокойными, широко расставленными глазами и закончил:
      - К таким уж людям ты попал. В такую квартиру.
      Ну да, к таким людям, в такую уж квартиру попал Григорий Шумов.
      Ничего, люди хорошие. И квартира ему нравилась, здесь было куда лучше, чем у Белковой. Взять чисто побеленные стены; на них взглянуть было куда приятней, чем на оборванные обои в белковской квартире. И еда здесь обыкновенная, человеческая. Все здесь подходит для Гриши.
      Надо только научиться молчать, когда нужно. Умеет же молчать Ян, а, должно быть, и Яну любопытно узнать кое о чем. Но он молчит, не спрашивает.
      - И я буду, - сказал Гриша вслух. - Я буду молчать, как... как скала!
      Он покраснел густо: вот так "помолчал"!
      - Не надо, как скала, - проговорил Оттомар и положил свои большие руки на плечи Грише. - Надо, как человек... как человек с верным сердцем.
      36
      Ничего не говорил Григорий Шумов о Редале и его товарищах своим одноклассникам, даже Коле Никаноркину. Даже Вячеславу Довгелло!
      И не потому, что не верил им - как раз им-то обоим можно было верить, - но не полагалось говорить. А раз не полагалось, значит кончено.
      С друзьями-одноклассниками он беседовал совсем о другом. О чем же?
      ...У магазина Ямпольских Гришу окликнул Никаноркин:
      - Стоп! Знаешь новость? - И вдруг замолчал.
      Гриша посмотрел в ту сторону, куда устремлен был взор Никаноркина.
      Навстречу им шла рыжая девочка. Гриша ее сразу узнал, хотя она и очень изменилась. В ней произошла просто-таки непонятная перемена. Вместо безобразных штиблет на ее ногах были козловые башмачки, короткий стеганый жакет ладно облегал ее фигурку; жакет был из дешевой грубой материи, но Гриша тогда еще мало разбирался в подобных вещах.
      Она прошла мимо, не глядя, надменно подняв нос кверху.
      - Ох ты-и! - восхищенно протянул Коля.
      - Ты ее знаешь?
      - Ну как же! Она около нас, по соседству живет. Это Нинка Таланова, дочка железнодорожного токаря. В пятом году токаря прогнали с работы после забастовки, - ух, Талановы и бедовали тогда, страшное дело! Капусту ели, одеться было не во что...
      - А теперь?
      - А теперь отец ее подался в Ригу, поступил там на вагоностроительный завод, хорошо зарабатывает. Прислал денег - и видишь: Нинку одели, как принцессу.
      Принцесса не принцесса... но все-таки эта рыжая девочка была какая-то особенная. Не поймешь даже, почему, в чем тут дело.
      ...Значит, она тоже, как Гриша, живет в городе без отца. А может, и без матери.
      Это как-то сближало Гришу с нею.
      Но Никаноркин словно угадал его мысли:
      - Отец в Риге, а Нинка здесь живет с матерью.
      Гриша рассказал, как он прошлой весной в первый раз увидел Нину Таланову, как упрямо она подкрадывалась к мальчикам.
      - Ну, озорная! - словно одобряя ее, отозвался Никаноркин. - Она всегда была отчаянная, никого на свете не боялась.
      - А почему ты с ней не поздоровался, если ты ее знаешь?
      - Ну, церемонии какие! "Здрасте, как поживаете"!
      Однако он с сожалением обернулся назад: тоненькая фигурка рыжей девочки повернула за угол, исчезла.
      - Красивая! - вздохнул Никаноркин. - В чем же это ее красота, в рыжей-то?
      - Ну, а ты не видишь, что ли? Да краше ее нет в городе!
      И Никаноркин неожиданно покраснел так, что даже уши у него стали малиновыми. Не надо придираться к человеку из-за этого. Не надо дразнить.
      Гриша проговорил, чтоб переменить разговор:
      - Ты мне какую-то новость хотел сказать.
      - А, да! Знаешь, у нас открывается кинематограф. На Невском.
      - Не может быть!
      - Под названием "Гранд-Электро".
      - Почему ж никто не знает об этом?
      - А я знаю. Даже программу видел: первая картина - виды Индии, потом - драма, потом - Глупышкин.
      - Кто это - Глупышкин?
      - Не знаю. Наверное, клоун.
      - Билеты дорогие...
      Гриша говорил обо всем этом, а мысли его были далеко от кинематографа (короткое слово "кино" тогда еще не было привычным). Чудеса экрана он представлял себе очень смутно.
      ...Через несколько дней он опять увидел Нину Таланову - и ушел от нее на другой тротуар.
      После этого она встречалась ему не раз: город-то был не так уж велик.
      Взглянув друг на друга, они расходились в разные стороны с неприступными лицами.
      Гриша начал ловить себя на том, что он слишком часто вспоминает лицо, окруженное золотым сиянием волос. Иногда он при этом досадовал на себя, а иногда чувствовал прилив такой беспричинной радости, что не мог удержаться - улыбался всему, что попадалось на пути.
      В таком виде встретил его однажды Виктор Аполлонович и, приостановившись, спросил:
      - Радуешься? Ты все радуешься! Но помни, Шумов, я ничего не забываю! Ни-че-го! Понял?
      - Понял, - ответил Гриша, жалея об ушедшей радости.
      И для чего живут на свете такие люди, как Стрелецкий? Без них было б куда лучше.
      Пусть живут на земле такие, как Редали, как Гришин отец с матерью, как Арямов... как Нина Таланова.
      Кинематограф, отделанный с той же роскошью, что и приемные самых дорогих дантистов, был наполовину пуст: цены были не всем доступны...
      В маленьком фойе красовались громадные, не под стать тесному помещению, плюшевые кресла, на которые редко кто садился. На столиках лежали альбомы с видами княжества Монако и розовые печатные бумажки с ладонь величиной - там мелким шрифтом описывалось все, что сегодня будет показано в картине. Эти бумажки-либретто знамениты были ужасным своим языком и опечатками, потешавшими всех грамотных людей города. Вместо "весло" стояло: "весело", вместо "меч" - "мяч". Недоумевающий посетитель читал: "Он просил врача мячом". Продираясь сквозь дебри других опечаток, можно было догадаться, что следует читать: "Он пронзил врага мечом". Такие ошибки объяснялись типографской спешкой и упорным нежеланием хозяина тратиться на корректуру.
      Как бы то ни было, зритель получал двойное удовольствие: от картины и от смешных либретто.
      А без либретто разобраться в картине было невозможно: герои в них действовали беззвучно. Немота их скрадывалась аккордами рояля.
      Реалисты, получившие от начальства специальное на то разрешение, пришли в "Гранд-Электро" толпой: тут были и Дерябин, и Никаноркин, и Шумов с Довгелло, и Персиц, и Земмель, и ученики из других классов...
      Когда раздвинулись пыльные портьеры и мальчики вошли вслед за другими в душный, непроветренный зал, они прежде всего увидели фигуру Стрелецкого, стоявшего в ложе, обитой голубым бархатом.
      - Ну вот, и здесь от него не уйдешь!
      Толкаясь, они отыскали свой ряд - самый дешевый, - и вдруг оказались в темноте; загремел рояль, и на полотне молочного цвета поплыли волшебные вилы Индии: пальмы, причудливые храмы, пенистый прибой моря, белые чалмы индусов, худых и словно выточенных из темного дерева... Жалко: слишком быстро картину сменила другая.
      В этой расторопно действовал противный брюнетик с усиками, с заученной, фальшивой улыбкой, со стеклышком в одном глазу. Брюнетик был как будто и смелый и умный и дела свои устраивал ловко, но все это оставалось сплошной выдумкой. Гриша брюнету не верил. Уж очень он кривлялся, показывал неестественно белые зубы, и лицо у него было франтовато-потертое. Грише картина не понравилась.
      Но вот появился и Глупышкин; рядом кто-то заржал, должно быть Дерябин.
      Глупышкину не везло, он все делал невпопад, на него почему-то лилась вода из пожарной кишки, он падал с водосточной трубы, на которую перед тем взбирался с целями, не совсем понятными зрителям. Глупышкина били... И все это под веселые звуки польки, которую выколачивал из рояля старый, морщинистый тапер.
      Грише запомнился шум воды, которая лилась на Глупышкина. Картина была немой, а вода шумела, да так похоже, что Гриша оглядывался кругом - не пролилась ли она в зал. Как люди достигли такого искусства, было неясно. Надо будет спросить у Никаноркина, тот все знает.
      Наконец утомительно однообразные несчастья Глупышкина кончились. Вспыхнул свет, тапер устало отшатнулся от рояля, потные люди, толкаясь, полезли из зала в фойе. Стрелецкий картинно выпрямился в ложе; пора было уходить.
      И тут Гриша увидел Нину Таланову. Она пробиралась из первого ряда к выходу вместе с другой девочкой, и девочка эта была Наташа, сестра Никаноркина! Та самая, что когда-то мешала ему с Колей заниматься чистописанием.
      - Наташка! - позвал вдруг Коля Никаноркин и метнулся от Гриши к сестре.
      Через минуту они уже уходили - втроем - на улицу: Нина Таланова и Никаноркины.
      А рядом с Гришей остался один Дерябин. Да, Дерябин остался и деловито бубнил что-то Грише в самое ухо.
      Гриша заставил себя вслушаться: оказывается, по тому же билету можно посмотреть еще один сеанс.
      - Да хоть три сеанса сиди, никто не прогонит, - гудел вполголоса Дерябин. - Билеты ж у нас есть, а мест свободных сколько хочешь. Останешься?
      - Останусь, - упавшим голосом ответил Гриша и высидел еще один сеанс.
      Снова он глядел, как кривлялся брюнетик со стеклышком в одном глазу (называется "монокль", объяснил Дерябин), как падал избиваемый, облитый водой Глупышкин...
      Вот только Индия, далекая прекрасная Индия с печальными худыми индусами, с белой пеной морского прибоя - она вызвала в тот вечер какой-то отклик в душе Гриши: уехать бы подальше отсюда, поездить бы по свету... нет, побродить бы пешком, дойти до берега синего моря...
      С Никаноркиным он на следующий день и разговаривать не захотел. Но тот, не заметив этого, сказал с оживлением, дружелюбно:
      - Нинка Таланова в прогимназию готовится, ты подумай только!
      - Нечего мне думать.
      - Надулся?
      - Нечего мне дуться.
      - А мы тебя вчера целых двадцать минут ждали у входа в "Гранд-Электро". Куда, думаем, он подевался?
      - Ну, и что ж, додумались?
      - Додумались: ты еще на один сеанс остался. С Дерябиным вместе.
      Выходит, Гриша сам и виноват был во всем. Так с ним чаще всего и бывало.
      37
      Зимой Петр Дерябин начал учиться на тройки (по географии - четыре). И продолжалось это не какую-нибудь неделю-две - продолжалось это всю четверть года!
      Причина тут крылась не только в Гришиной помощи.
      Пришло к Петру с Дона, от отца, письмо, в котором тот сообщал: кажется, удастся ему устроить сына с будущего года в кадетский корпус - на казенный счет. Но, конечно, при условии, если у того успехи будут "удовлетворительные".
      И успехи у Дерябина стали удовлетворительные! Его давно прельщала форма кадетов - они штыки в лаковых ножнах носят у пояса, вот какая это форма!
      Никаноркин разочаровал его: штыки носят в корпусе только с пятого класса, а до пятого Петру ползти да ползти...
      Как бы то ни было, Гриша теперь мог уже не так часто ходить к Дерябину, и времени у него оставалось много.
      Когда у человека много свободного времени, до чего он только не додумается!
      Услыхав от Никаноркина, что Нине Талановой купили коньки "Снегурочка" (до того стали баловать дома девчонку!), он, естественно, принялся думать о коньках.
      Сколько они могут стоить?
      Новые купить и помышлять нечего было. Он отправился на железный двор, там лежал всякий лом, а из двух корзин даже штыки торчали щетинясь старые, трехгранные, таких в русской армии давно уже не было: старина матушка!
      Конек нашелся только один, ржавый, со смешным круглым носом, и стоил он пятнадцать копеек.
      Приказчик железного двора, ухмыльнувшись, сказал:
      - Купи, ералист. Потом подберешь к нему пару, да так покатишь приходи, кума, радоваться!
      Если б он не ухмыльнулся, Гриша купил бы этот конек. Пятнадцать копеек теперь у него нашлись бы. Только наглая ухмылка приказчика расстроила сделку.
      К концу месяца Никаноркин сказал Грише, что Нинка уже катается на городском катке - по утрам, когда больших там нет. И берут в утренние часы за вход по три копейки. А вечером гривенник.
      - Но зато вечером там оркестр играет, духовой. И огни горят вокруг всего катка. Ох, и красота!..
      Гриша промолчал. Лицо у него было каменное - так, по крайней мере, он думал.
      Но попробуй-ка обмани Николая Никаноркина! Не такой это был человек...
      - Гриш, охота тебе прокатиться на коньках? Гриш, а? Охота?
      - Отстань!
      - А мне охота. Я к батьке прилипну - не отстану, пока не купит мне коньков.
      - Пока научишься кататься, сколько раз нос расквасишь.
      - Ну, и что ж? Жалко носа, что ли? Он у меня свой.
      Помолчав, он толкнул Гришу локтем:
      - Признайся: охота прокатиться? А?
      Гриша вспомнил Редаля и ответил его словами:
      - Я скажу так: "Лучше, когда язык работает меньше, а голова больше".
      - Ох, и премудрый ты! Никак тебе, премудрому, меня, дурака, не обмануть!
      Дома Грише вдруг стало горько: Никаноркину есть к кому прилипнуть, чтоб коньки купили, а к кому он, Гриша, прилипнет?
      Своим огорчением он поделился с Яном. Хороший друг Никаноркин, но Яну Гришина душа открывалась охотней... Может, потому, что тот, как и все латыши, умел молчать.
      Умел ли молчать Ян Редаль?
      Через день дядя От сказал Грише, как бы между делом:
      - Приятель, тебе ведь от отца твоего полагается рубль в месяц. Так уговорено. На что ты хотел бы потратить эти деньги?
      У Гриши забилось сердце.
      - Если б накопить рубля три, я б присмотрел коньки "Снегурочка"...
      - А зачем копить? Я тебе сразу отдам за три месяца. Иди и покупай свою "Снегурочку".
      Ну бывает же, хоть, правда, и редко: свалится на тебя с неба удача!
      Гриша невзначай кинул взгляд на Яна. Тот стоял поодаль и слушал разговор с сияющими глазами... Всегда ли, однако, умел молчать Ян Редаль?
      Часто человек, особенно если лет ему не так уж много, переживая радость, не склонен думать о других. Так и Гриша, получив коньки, новые, блистающие никелем, с красивыми, изогнутыми в виде запятых носами, совсем забыл про Яна.
      Теперь у него была одна забота: с кем учиться кататься? Не умеючи, на каток не сунешься - засмеют.
      Но скоро собственником коньков стал и Никаноркин (недаром, значит, липнул к отцу). С ним и учиться. Коля отнесся к своей обновке по-иному, не то что Гриша. Он озабоченно говорил, что коньки требуют особенного к себе отношения, их надо вовремя отдавать в точку; кроме того, надо покрепче подшить подошвы на ботинках, а то привинтишь коньки, а обувь сразу "каши запросит". Он повел Гришу покупать стальные пластинки для каблуков, с дырочкой посредине. А ключ для привинчивания продавался вместе с коньками.
      Оттомар сам вырезал в Гришиных каблуках четырехугольные выемки, прикрепил к ним маленькими шурупами пластинки, - все теперь было готово.
      И только тут вспомнил Гриша про Яна.
      Ян был рад. Он смотрел на друга добрыми глазами, может быть только немножко, чуть-чуть, растерянными.
      - А Яну? - закричал Гриша, и у него даже глаза защипало от стыда. Я, значит, буду кататься, а Ян?
      Оттомар улыбнулся:
      - Ну, вот этого я и ждал, приятель.
      - Без него не буду я кататься!
      - Как же тогда быть? Он приходит из мастерских, а тебе уж нельзя нос показать на улицу в этот час.
      - Все равно. Мне коньки - и ему коньки.
      - Ты хорошо рассудил. А я еще лучше. Одни коньки - и тебе и ему. Вы ведь товарищи? Вот и поделитесь по-братски - одна вещь на двоих. Ты научишься кататься и Яна научишь. А потом... потом придет время, и он получит коньки - в подарок. Только не скажу, когда.
      - А пока что мы с ним вдвоем будем кататься по очереди, ладно?
      - Это ваше дело, приятели, - сказал Оттомар, а сам, видно, был доволен.
      ...В ранних сумерках приходили приреченские ребята смотреть, как два реалиста - Гриша и Никаноркин - учатся кататься на коньках.
      От зависти зрители молчали, не дразнились.
      Но скоро один из мальчишек явился с коньком. Не с коньками, а с коньком. Он довольно сноровисто начал привязывать его веревкой к правому валенку, и Гриша узнал длинноносый конек, который он сам когда-то чуть было не купил на складе железного лома.
      Ну, парнишка выжал из одного конька все, что можно было. Ловко отталкиваясь свободной ногой, он катил по льду куда резвей, чем Гриша или Коля Никаноркин: те долгое время "зарывали картошку", падали носами в сугроб. Потом сообразили, взялись за руки наперехват - дело пошло легче.
      38
      Первое, что бросилось Грише в глаза, когда он в первый раз попал на каток, - это большая ель, вся засыпанная снегом, блистающая под электрическим солнцем, алебастровая! Стояла она как раз напротив голубой раковины, из которой разом победно грянули медные трубы: это вернулись к своему делу отогревшиеся где-то усачи-музыканты. А вокруг всего катка густо стояли на высокой снеговой стене мелкие елочки, как темные зубцы на белой ограде.
      Скользили под звуки вальса пары; возили в большом кресле-санках красивую брюнетку два офицера-артиллериста; посреди катка кружился веретеном на одной ноге великовозрастный гимназист, побежденный в борьбе на приз небезызвестным Брониславом Грабчинским; бегали без затей - на скорость - стайки мальчишек...
      Все, казалось, вращалось перед Гришей каруселью, ярко освещенной праздничными огнями.
      Он бы растерялся, если б рядом с ним не было Коли Никаноркина.
      Коля скороговоркой сообщал ему фамилии офицеров - Гриша тут же забывал их, - восхищался великовозрастным гимназистом, оказывается уже прославившимся на весь город своим искусством, кричал кому-то "Эй, корова на льду!", - словом, чувствовал себя как дома.
      Быстро оглядевшись, он схватил Гришу за руку, и они побежали, как и другие мальчишки их возраста, без претензий, лишь бы порезвей вышло...
      Бегали они ничуть не хуже иных - не зная устали, до тех пор пока Гриша не споткнулся.
      Споткнулся он, увидав Нину Таланову: она каталась под руку - с кем?
      С Петром Дерябиным!
      Они скользили по льду плавно, лицо у Петра было напряженно-чванливое, у Нины - ее обычное, необыкновенное.
      Свет померк вокруг, музыка смолкла!
      Оказалось: половину лампочек выключили на время - в знак того, что учащимся, по установленным правилам, пора идти по домам. А музыканты отложили свои трубы - передохнуть.
      Гриша сразу же заспешил к первой попавшейся скамейке - снимать коньки. Никаноркин последовал за ним безропотно. Но в то время как Гриша молчал, пряча от друга сумрачное лицо, Коля сердито бормотал без остановки:
      - Видал Петьку? Вот петух! Как же: кадет будущий! Кадет, на палочку надет!
      Из бормотания Никаноркина Гриша наконец догадался, что тот чувствует примерно то же, что и он сам, только досаду свою выражает иначе.
      От этой мысли Грише стало немножко легче.
      ...На следующий день Петр Дерябин после долгого и многозначительного молчания сказал Грише:
      - Я видал тебя вчера. На катке.
      - И я тебя видал.
      Дерябин вынул из кармана зеркальце и глядясь в него, осторожно потрогал свой пробор. Пробор был смех один: вокруг него торчали веером рыжеватые жесткие волосы, никак их не пригладишь! Но Дерябина такая прическа в какой-то степени устраивала, иначе он не вытаскивал бы так часто зеркальце из кармана.
      - Ну, как она тебе понравилась? - спросил Петр снисходительно.
      - Кто?
      - Та, с которой я катался. Ее фамилия Таланова. Знаешь, мне даже ее фамилия нравится.
      - А твоя ей?
      - Что ж. Дерябин - фамилия известная.
      Гриша насмешливо хмыкнул и промолчал.
      Петр, поглядывая на него искоса, все порывался сказать что-то. Наконец не вытерпел:
      - Она про тебя спрашивала.
      - Что ж она спрашивала?
      Но в это время - после звонка, который собеседники пропустили мимо ушей - на пороге показался историк, еще мало знакомый им молодой учитель, недавно приехавший из Петербурга.
      У него было надменное горбоносое лицо и щегольские черные баки, похожие на ленточки, приклеенные к щекам.
      Ученики еще не пригляделись как следует к Ургапову - так звали молодого учителя - и пока что не делали ему никаких неприятностей, терпеливо сносили его преувеличенную строгость на уроках; пока неизвестно было, что это за человек, - может, и хороший.
      - Что ж она спрашивала про меня? - шепнул Гриша, когда все сели после прихода учителя.