- О "демонстрации", которую он будто бы организовал? Но я в ней не участвовал. Значит, и бичевать мне себя не за что. Дурацкая, между прочим, была выходка.
      - Дурацкая. Нам от этого не легче - тем, кто в ней участвовал.
      - А вы бы не участвовали.
      - Ну, не все ж воспитаны отцами-полицмейстерами.
      Дзиконский побледнел, открыл как-то криво рот, но в это время подошел Витол.
      Он был румяный и веселый, как всегда.
      - Обсуждаете пути-дороги? - спросил он дружелюбно.
      - Да, да! Вот Грабчинский, оказывается, избрал себе дорогу на юридический.
      - Неплохо.
      - А ты, Витол?
      - Я - в учителя.
      Наступило молчание. Потом кто-то спросил:
      - Куда? В деревню?
      - Конечно.
      - В Прибалтику куда-нибудь?
      - Нет. В мордовскую деревню.
      Семиклассники переглянулись. Грабчинский заговорил горячо:
      - Слушай, Витол, вот мы тут толковали... Мы перед тобой виноваты. Все мы... кроме Дзиконекого, конечно.
      Он с язвительной усмешкой поглядел в сторону сына полицмейстера.
      Тот откликнулся, зло блеснув глазами-бусинками:
      - Не одного Дзиконского! Я далеко не один, имейте в виду, господин будущий "аблакат"!
      - Не пойму, о чем идет речь, - спокойно сказал Витол.
      - О нашей вине перед тобой, - снова заговорил Грабчинский. - Когда мы собрались вокруг тебя - по уговору - и ты обличал Стрелецкого...
      Витол смешливо сморщился:
      - "Обличал"! Быть тебе адвокатом, Бронислав!
      - На тебя взвалили общую вину!
      - Да вины-то и не было.
      - Ну, все равно. Тебя обвинили, что ты подговорил всех нас собраться демонстративно, а мы... мы тебя не защитили.
      - А что бы вы могли сделать?
      - Ну, если бы мы все как один...
      - Оставь... "Все как один"! Вот Дзиконский уже выбывает из "всех".
      - Прежде всего я не был там! Во время этой демонстрации.
      - Положим, ты там был, - ответил Витол. - Я тебя видел. Да это не важно. Ты, конечно, подошел случайно. Но, кроме Дзиконского, - Витол оглянулся, - я мог бы назвать многих...
      Несколько семиклассников, слушавших разговор, отошли в сторону с беззаботным видом, но довольно поспешно.
      Витол засмеялся:
      - Ну вот видите. И осталось бы вас человек шесть. Главным образом из тех, что были у Арямова. И все шестеро получили бы такой же волчий билет, как и я. А Федору Ивановичу была бы неприятность. Только и всего.
      - Д-да... Глупая вышла история, - проговорил Грабчинский.
      - Глупая, - подтвердил Витол. - Дело в том, что мы до самого выпуска так и остались несмышлеными. А ведь есть люди, слыхал я, которые в нашем возрасте...
      - ...руководили забастовками рабочих! - выпалил кто-то из толпы собравшихся.
      - Ти-хо, ти-хо, - с шутливой укоризной сказал Витол и повел бровью.
      Дзиконский торопливо ушел.
      - Ну, ничего, и мы станем взрослыми.
      - Взрослыми свиньями, - сказал Грабчинский дрогнувшим голосом. Все-таки у меня такое чувство, что мы... предали тебя...
      - Стой! Довольно! Стрелецкий идет.
      Стрелецкого не было видно. Но наступила пора расходиться - на крыльце появился Донат и затряс медным колокольчиком.
      Гриша увидел Персица и догнал его.
      - Что это такое "волчий билет"? - спросил он второпях.
      Персиц знал обо всем на свете. Он объяснил коротко и толково: это аттестат, с которым человека никуда не примут: как волка, отовсюду будут гнать.
      - А Витол собирается учителем ехать в деревенскую школу. Оттуда его не выгонят?
      У Персица и на это был ответ:
      - Он покажет там свидетельство только за шесть классов. Для народной школы этого хватит.
      - За что ж все жалеют его? Разве плохо быть учителем?
      Персиц пожал плечами (наверное, хотел походить этим на взрослого, может быть на своего отца):
      - Кому плохо, кому нет.
      - Я бы пошел в учителя.
      Персиц поглядел на него искоса, ничего не ответил.
      А Гриша и в классе все еще думал: чего жалеть человека, который идет учителем в деревню? Будет он там жить, как Шпаковский. Разве плохая жизнь? Он и Никаноркину сказал:
      - Я бы пошел в учителя.
      - Ты-то пошел бы, да тебя бы не взяли, - не задумываясь, ответил Никаноркин.
      Дурень! Не сейчас, конечно. Но, как-никак, Гриша уже первоклассник. А там - еще год... И еще год... Из шестого класса он уйдет в деревню учителем. Решено!
      25
      За зиму Гриша не один раз бывал на вокзале; видел паровозы, встречал и провожал поезда - местные и дальние, товарные и пассажирские.
      Ну как же, теперь это был уже опытный горожанин: такой не растеряется ни перед начальником станции, ни перед кассиром железной дороги, даже билет купит куда надо, не ошибется.
      На это и рассчитывал Иван Шумов, когда писал сыну, что съездить за ним в город некому, да и обошлось бы это дорого, а пусть Гриша возьмет у Белковой денег на дорогу - ей послано, сколько надо.
      И вот Григорий Шумов сидит в первый раз в жизни в вагоне железной дороги.
      Вагон был бы просторный, если б не поперечные перегородки, разделявшие его. К перегородкам были прилажены широкие гладкие лавки. Стены вагона и лавки были желтые, а потолок - серый. Пахло краской, железом, гарью.
      Пока поезд стоял, Гриша, поминутно ощупывая в кармане железнодорожный билет, обошел все загородки. Народу было немного.
      Дремал притулившийся к стенке рослый латыш, крепко держа обеими руками укутанную рогожей пилу.
      Две женщины лупили крутые яйца, жевали не торопясь и разговаривали таинственно, шепотком.
      У окна сидел человек в картузе, в пиджаке из тонкого сукна и в забрызганных грязью высоких сапогах.
      Гриша сел с другой стороны окна; человек в картузе поглядел на него скучными глазами и, зевнув, отвернулся.
      В окно были видны только серые вокзальные сараи - пакгаузы, все одинаковые, одноэтажные, крытые железом.
      Пока что веселого было мало.
      Но вот возникла кругом какая-то суета, люди с гомоном стали наполнять вагон; с тоскливой угрозой крикнул впереди паровоз, и Гришу так тряхнуло, что он с испугом уцепился за лавку.
      Колеса грузно застучали, сперва как будто вразнобой, потом все больше в лад: раз-два-три, раз-два-три... За окном поплыли, то ныряя вниз, то плавно поднимаясь кверху, струны телеграфных проводов. Крохотные коровы паслись на изумрудных полянах. Стреноженная лошадь стояла у канавы, совсем игрушечная.
      - Почему это конь такой маленький? - спросил Гриша скучного человека в картузе.
      Тот глянул в окно и нехотя ответил:
      - Обыкновенный конь.
      Прошел по вагону кондуктор - осанистый, усатый, с витыми жгутами на плечах вместо погон, с какой-то палочкой в лаковых ножнах у пояса.
      Он пробил у всех пассажиров билеты коротенькими и светлыми, как серебро, щипцами.
      Гриша хорошо знал, что ему надо слезать на четвертой станции, но на всякий случай решил спросить кондуктора, чтоб спокойней было. И он действительно успокоился, когда кондуктор снисходительным густым басом подтвердил:
      - Четвертая станция.
      Теперь можно было беззаботно глядеть в окно.
      На поляне не спеша закружились сосны, тоненькие, как восковые свечки, совсем как настоящие и все же будто нарисованные на картинке. Вскоре они сгрудились толпой, пошел низкорослый бор и тут же кончился - поезд летел вперед, сотрясая землю и грозя кому-то паровозным ревом: "Берегись, сомну!"
      Еще бы не смять, этакая сила!
      Но почему ж все-таки провода то поднимаются к небу, то у каждого телеграфного столба сразу ныряют книзу? А потом опять поднимаются.
      Не повезло Грише на соседа.
      Но все-таки делать нечего, надо спросить хоть у него.
      - Почему это проволоки сперва ныряют вниз?.. вон, вон, глядите... а теперь кверху пошли?..
      - Какие это проволоки?
      - За окном.
      - Провода, что ли? Это телеграф. Телеграф не может нырять. Пора бы вам понять это.
      Он с осуждением оглядел Гришу, и тот уже больше ни о чем его не расспрашивал.
      Вагон опять тряхнуло, под полом, у колес, что-то заскрежетало, поезд остановился.
      И в вагон вошел Лещов!
      Гриша его сразу узнал.
      Лещов взмахнул руками и закричал таким громким, радостным голосом, что сразу было видно - притворяется:
      - Митрий Егорыч! Куда, какими судьбами!
      Гришин сосед чуть повел сонным взглядом и сказал коротко:
      - По делам.
      Лещов присел к нему на лавку бочком, засмеялся дробным смехом:
      - Хе-хе, все яблоком займаетесь? Садами?
      - Садами.
      - У нас хлеб отбиваете?
      Митрий Егорыч отвернулся к окну, зевнул, помолчал. Потом вдруг выпрямился и заговорил пронзительным, злым голосом:
      - Мы спокон веков садами займаемся! Ты вот - всячиной: и пенькой, и льном, и пухом-пером. А теперь яблоками торговать взялся. Кто ж у кого хлеб отбивает?
      - Мелко плаваю, Митрий Егорыч. Мелко плаваю, потому за все и хватаюсь. Чтоб не утопнуть, - засмеялся скупщик тоненько.
      Он вынул из кармана синий с белым горошком платок и принялся вытирать вспотевшее лицо.
      Гриша хотел было сказать, что на мелком месте не тонут, да раздумал: Лещов сам про то знает, да притворяется. И что будто рад он Митрию Егорычу - тоже притворяется.
      От таких мыслей Грише стало так скучно, что он начал клевать носом, задремывать.
      Не проспать бы четвертую станцию.
      Разлепив глаза, он сказал Лещову:
      - А я Гриша Шумов.
      Он думал поразить прасола.
      Но тот не удивился, скользнул равнодушным взглядом по Гришиной форме и проговорил:
      - Ивана Иваныча сынок? Образовываешься? Ну, давай бог.
      И опять повернулся к Митрию Егорычу. Они вдвоем заговорили о чем то совершенно неинтересном - о ценах на яблоки в Питере, о стоимости фрахта (Гриша догадался, что речь шла о перевозке), - такие разговоры слушать было ни к чему.
      Гриша опять принялся смотреть в окно. За стеклом снова возникли сосны - теперь они были озарены закатным солнцем, стволы их казались кованными из красной меди.
      ...Уже под вечер поезд остановился на станции, где надо было сходить Грише.
      Не прощаясь с Лещовым, он кинулся к выходу.
      Перед ним был крохотный вокзал, окрашенный в желтый вагонный цвет, и не успел Гриша подойти к его дверям, как трижды пробил колокол и поезд ушел.
      Куда ж идти? У висевшего под крышей колокола стоял рослый сутулый жандарм с револьвером на оранжевом шнуре.
      Носильщик в белом фартуке нес чемодан, и за ним спешила старушка с черной кружевной наколкой на голове.
      По деревянному настилу перед вокзалом пробирался вперед бородатый старичок; он держал кнут в руках и с колючим любопытством разглядывал Гришу.
      Гриша остановился в растерянности.
      Старичок вдруг подошел к нему поближе, шутя козырнул и сказал знакомым голосом:
      - Экипаж подан, ваше благородие!
      - Винца! - обрадовался Гриша. - Откуда ты? И почему ты с бородой?
      - Ну, вот это непременный разговор - про бороду. Не про то, как отец-мать живут, а какая у старого Винцы борода.
      - Да, скажи, как они?
      - Ничего. В палаце проживают. Непременно.
      Ну, он все такой же балагур, милый Винца. В палаце - значит, во дворце! А что ж, и правда, Гриша слыхал, что у Шадурских - каменный дом с колоннами, со львами на воротах, значит в самом деле дворец.
      - В самом деле?
      Но Винца уже повернулся к нему спиной, на которой виднелась заплата из самодельного сукна, зашагал мимо колокола, жандарма, вывел Гришу на мощенную булыжником площадь и показал на понурую лошаденку, привязанную к чахлой, ободранной акации:
      - Вот наш рысак.
      Лошаденка была запряжена в простую крестьянскую телегу, щедро накрытую сеном: видно было, что это и подстилка для седока и корм для коня в дальней дороге.
      К разгоревшимся щекам Гриши прильнул по-вечернему свежий ветер, донес запах травы, молодых листьев тополя и еще чего-то неуловимого, но знакомого, родного...
      Даже от телеги пахло хорошо - дегтем, сеном, конским потом.
      - Ты теперь у Шадурских, что ли, работаешь, Винца? А как ты туда попал? - радуясь всему вокруг, спросил Гриша.
      - Твой папаша за меня похлопотал. К себе взял. Я теперь... как это называется... помощник главного садовника, вот оно как.
      Когда телега с грохотом пересекла мощенную булыжником площадь и железные шины заскрипели по мягкому грунту, Гриша опять спросил:
      - Ну, так расскажи, зачем тебе такая борода, Винца? Ты с ней сразу старый какой стал!
      Винца хитро поморгал, посмеялся себе под нос, не торопясь вытащил из кармана коротенькую трубку... Ну, это дело теперь надолго. Вот в черных руках Винцы появились два кремня, потом длинный трут...
      - Винца! - строптиво воскликнул Гриша.
      Винца молча начал высекать искру. Долго бил кремнем о кремень. Наконец сжалился:
      - Ладно. Только сперва ты начинай. Покажи, какой ты теперь образованный, какие науки узнал. А тогда и я расскажу про себя. Непременно. И длинная дорога станет у нас короткой.
      Он поймал высеченную искру на трут, принялся раздувать затлевший уголек. Теперь скоро можно будет и закурить...
      Глядя, как искусно старый Винца управляется с кремнями и трутом - и все это для того, чтобы не потратить денег на спички, - Гриша думал: а что бы такое рассказать Винце про себя? Про учение? Винца, должно быть, и не знает, что такое четверки, пятерки... Если уж рассказывать про науку, так уж про самую лучшую!
      Гриша и в самом деле почувствовал себя образованным. Он начал рассказывать Винце про космографию. Есть такая наука о звездах. Пока он толковал - путано и восторженно - о космографии. Винца все похмыкивал и наконец перебил:
      - Ну про звезды - это ладно. А про землю там ничего не учат?
      Гришу это не сбило, он с воодушевлением заговорил об Арямове, о самом ученом человеке в городе. Но вдруг увидел: рассказ у него получается неинтересный. По совести говоря, он об Арямове знал так же мало, как и о звездах.
      Про что ж тогда рассказать Винце? Надо ж показать, насколько он стал за эту зиму образованней! Про арифметику сказать, про успехи в чистописании? Нет, эти науки для хорошего разговора не годились.
      И он, отчаявшись, начал рассказывать про Тараса Бульбу.
      Винца слушал внимательно, цокал языком, переспрашивал:
      - Остап, значит, старший сын? Так, так.
      Наконец Гриша уморился, охрип. Он откинулся на вязанку сена, что лежала у него за спиной, и потребовал:
      - Теперь ты!
      - Про бороду?
      - Ну, хоть про бороду.
      - Борода у меня в тюрьме выросла. Она меня спасла от каторги.
      - Ты сидел в тюрьме?!
      - Непременно.
      - За что?
      - Смотри, Грегор: я тебе говорю как Шумову. Как сыну Ивана Шумова. Как верному человеку.
      - Я верный человек! - с жаром воскликнул Гриша.
      - Всех, кто поднялся против баронов Тизенгаузенов, - всех бросили в тюрьму. Потом повели на суд. Там был... как это... главный свидетель Викентий, баронов холуй.
      - Знаю я Викентия.
      - Когда мужики палили усадьбу Тизентаузена, он сидел в хлеву у окошечка. И все видел. Всех запомнил! А про меня сказал: "Этого старика там не было". А я был там. Был, чтоб черт вобрал всех баронов! Только у меня тогда не выросла еще седая борода. А ты помнишь, какой я был без бороды, бритый, с баками? Ну, гусар, герой!
      Гриша помнил Винцу с баками; на гусара он не походил, на героя еще меньше. Но он сказал:
      - Помню.
      - Так вот: не узнал меня холуй! А я мимо хлева, мимо Викентия протащил две вязки корья, - ты знаешь, как хорошо горит сосновая кора, сухая. Ну, загорелась, как в день "лиго"! Прямо праздник!
      Винца помолчал и закончил:
      - После праздника нас всех - в тюрьму.
      - И ты не горевал, не жалел потом?
      - Жалел. Поздно спалили бароново имение - вот об Этом и жалел. Надо было раньше.
      Обычная шутливость вдруг оставила Винцу, он заговорил громко, сердито, мешая русскую речь с латышской. Но Гриша его понимал.
      - Надо было браться за это, когда рабочие в городе поднялись. Не-ет, мы, видишь, всё думали... Всё раздумывали! Слушали: откуда гул идет?
      - Значит, мужики виноваты?
      - Виноватого найдут. Когда время наступит. Виноватый тот, из-за кого мы в темноте росли и жили... Железная дорога забастовала - тут бы и взяться нам за дело, землю делить: войск-то, чтоб нас карать, не на чем было подвезти. Нет, и тут мы всё прислушивались, куда дело повернет. Ну ничего ясно не понимали. Теперь-то поняли! Теперь уж мужик не тот. Бароны, правда, опять взяли власть над нами. Ну, не знаю, надолго ль. Не знаю!
      Гриша, волнуясь, вставил:
      - В городе тоже... у моего товарища, у лучшего друга моего, черносотенцы отца убили!
      - Одна банда: черная сотня, бароны, богачи... Смотри, Грегор: вырастешь, всегда с народом будь!
      - Буду!
      Это вырвалось как клятва. И Гриша задохнулся от волнения.
      Винца говорил:
      - А что, нет в городе таких листов, где б все по правде объясняли народу? Попадали и нам раньше такие листы, а теперь не видать.
      Гриша молчал, и Винца повторил:
      - Слышь, не видал там этих листов? Ну, таких, какие, помнишь, в "Затишье" были наклеены на сарае, на колодце. Еще урядник тогда приезжал. Ну, что ж ты молчишь?.. Спать захотел, уморился?
      Не до сна было Грише. "Буду! Всегда буду с народом!"
      Он собрался с силами, чтобы не дрожал голос, и ответил:
      - Нет, не видал.
      - И в городе, значит, задавили! Задавили рабочий народ! Ну, погоди, придет время. Погоди!
      - Винца, - спросил Гриша, - а не слыхал ты про Ивана-солдата? Где он теперь?
      - Слыхал. Слыхал я про солдата: убежал из тюрьмы. А теперь, говорят, он далеко, а где непременно, про то не скажу, не знаю.
      - А Комлев?
      - А Комлев в Питере работает! - воскликнул Винда, будто удивляясь. Потом добавил: - Ну, этот не пропадет.
      В усадьбу Шадурских приехали уже ночью. За темной листвой смутно белел дом с колоннами.
      Но телега не поехала к дому, а свернула куда-то в сторону; влажные ветки не сильно ударили Гришу по лицу; обдали щеки росой; засветился впереди огонек, послышались голоса, и отцовы руки - Гриша узнал их и в темноте - схватили его.
      Потом мать крепко прижала к себе стриженую Гришину голову, так крепко, что он чуть не задохнулся.
      Его повели по дорожке, светлевшей среди деревьев, к огоньку, что теплился невдалеке.
      Скрипнула дверь... и голос отца сказал:
      - Ну, вот ты и дома.
      Знакомый запах обдал Гришу: пахло березовым веником, сухим продымленным деревом и немножко копотью, выветренной гарью.
      Вот так "палац"! Уцелевшая при перевозке лампа-молния - материнская забота - освещала черные бревенчатые стены.
      Гриша пригляделся: да это баня!
      От черных стен отделилась одетая в темное бабушка, ахнула:
      - Да что ж это тебе лоб-то забрили? Ай в солдаты отдали?
      Гриша провел себя по круглой голове, а к нему навстречу уже шел маленький Ефимка, кудрявый, большеглазый... на полдороге застеснялся, спрятался за бабушку.
      Хорошо! Все-таки хорошо! Не надо Грише палацев!
      26
      Быстро пролетело лето. А как сперва тянулось медленно!
      Отец с Винцей по целым дням были на работе; сад был запущен, на яблонях торчали сухие сучья, ограда обвалилась... Шадурские годами не жили в своем имении. Вот и в этом году, слышно, отдыхают лето на теплых водах, за границей.
      Иван Шумов не позволял сыну помогать себе: одежду испортит.
      Сад начинался широкими каменными воротами. На столбах у ворот лежали львы, видно очень старые: с их угрюмых морд облупилась известка и виден был красный мелкий кирпич.
      Сад переходил в парк, яблони сменялись дубами, елями, березами; парк кончался густо заросшим оврагом, на дне которого звенел невидимый ручей.
      В барский дом, в "палац", хоть там никто и не жил, Гришу не пускали.
      И он шел - один - в парк, ложился на краю оврага, слушал звон ручья, пересвист иволги, деловитое туканье дятла. Трава в парке, выросшая в тени, без солнца, без вольного ветра, была светлой и мягкой, как шелк.
      По всему склону оврага росли ели. И оттого, что нижние и верхние ряды их туго переплетались лапами, сливаясь в одну стену, казалось, что это деревья-великаны: корни их - на дне оврага, а верхушки уходят в самое небо.
      Лежать бы да лежать на мягкой траве, бродить бы да бродить по зеленому раздолью!..
      Нет, уже через несколько дней Гриша заскучал. Ефимка - ему не компания. Кудрявый, красивый, ясноглазый, он завороженно провожал Гришу глазами, когда тот проходил мимо. Один раз осмелился он потрогать пальцем медную пряжку на Гришином поясе.
      Гриша проходил мимо, бросая Ефимке на ходу покровительственное: "Как дела, орел?", - и забывал о нем.
      Как-то раз услышал он разговор Ефимки с бабушкой:
      - Баба, а я батин кто?
      - Ты у бати соколик ясный.
      - А у мамани?
      - Колокольчик звонкий.
      - А у тебе, баба?
      - Ах ты, моя ягодка лесная!
      - А Гришин?
      - Гришин ты орёлик степной.
      Ефимка засиял огромными глазами. Гриша удивился, вглядевшись в него: таких пригожих среди Шумовых, должно быть, еще и не было.
      Но люди в Гришином возрасте не интересуются малыми ребятами. С Ефимкой ему делать было нечего. И он опять уходил, слонялся по саду без дела, скучал. Дни - ясные, солнечные дни - тянулись без толку, нестерпимо медленно.
      Вот почему, услыхав однажды ребячьи голоса где-то на дне оврага, он живо спустился по косогору вниз.
      Трое босых деревенских мальчишек - хорошего роста, не малолетки, переговариваясь, старательно вытаскивали со дна ручья обточенные водой камешки, складывали их горкой. Что-то они надумали: должно быть, запруду решили строить.
      - Что вы тут делаете? - крикнул Гриша.
      Увидав его, они выронили камешки, опустили руки. Никто из них не ответил на вопрос.
      - Не понимаете по-русски, что ли? - И Гриша повторил вопрос по-латышски.
      Мальчики переглянулись и несмело улыбнулись.
      - Ну, чего молчите? - Гриша шагнул ближе к ним: - Языки проглотили, что ли?
      Ребята стояли молча и подталкивали друг друга локтями. Потом вдруг кинулись бежать. На другой стороне оврага росла внизу бузина - она затрещала под локтями и босыми ногами мальчишек. Потом все стихло: видно, ребята уже поднялись в ельник.
      Гриша перепрыгнул через ручей, потрогал вытащенные из воды - видно, недавно - камешки: они были еще мокрые, длинные зеленые нити водорослей опутывали их; пахло тиной.
      Ему стало еще скучней. Не строить же одному запруду.
      И домой идти не хотелось. Он стал подниматься по крутому склону оврага - в ту сторону, куда убежали мальчишки. Густой ельник не хотел пускать его наверх. Гриша нагибался под упрямыми ветками, упирался плечом в смолистую кору, полз дальше.
      Но зато, когда выбрался он на самый край оврага, какой простор открылся перед ним! Зеленая рожь струилась атласными волнами под ласковым ветром. Темнели кудрявой листвой вдаль уходящие полоски клевера. И совсем близко чуть слышно звенел своими сережками незрелый еще овес.
      А по дороге, вьющейся среди этого простора, летели, подымая пыль, мальчишки, удравшие от Гриши.
      Они бежали, оглядывались назад и, увидев на опушке ельника Гришу, припустили еще прытче. Вот кому хорошо живется на свете! Совсем недавно Гриша сам был такой.
      Когда он вернулся домой, мать зорко оглядела его и сказала с укором:
      - Это как же тебя угораздило? Все плечо в смоле вымазал.
      Гриша взглянул на свое плечо: маленькое пятнышко, отчистится.
      Но после обеда мать неумолимо приказала:
      - Снимай, кавалер, форму.
      И дала ему ситцевую рубаху и старые, залатанные на коленках штаны.
      Э, да Грише только этого и надо!
      Он с охотой надел привычное деревенское платье и, босой, легкий будто на два пуда убавился, - вышел из "палаца"-бани на волю. За баней сидели на бревне отец с Винцей - пообедали, а теперь отдыхали.
      - Батя, мне скучно, - пожаловался Гриша: - нигде людей нет. Что это за место такое? Даже сами Шадурские не хотят сюда ехать, дом стоит пустой.
      - Разжаловали тебя? - спросил, усмехаясь, отец. - Не жалко было форму сымать?
      - Нет, не жалко.
      - Шадурские сюда не приедут, - проговорил Винца: - они важные. Сейчас живут на теплых водах.
      - Тизенгаузен разве не был важный? А он все ж таки жил у себя в имении.
      - Нет, Шадурский будет поважней. Что Тизенгаузен перед ним? Тьфу! А Шадурский, он... как это... штанмейстер* его величества! Он царю штаны по утрам надевает - вот какой чин. Самый важный!
      _______________
      * Ш т а л м е й с т е р - один из придворных чинов в царской
      России.
      - Ты смеешься!
      - Чего смеяться? Над этим нельзя смеяться.
      До чего ж приятно было ступать по траве босыми ступнями, натруженными за зиму в тесных ботинках!
      Гриша почувствовал себя легким, как птица. Взмахнешь руками пошире да половчей - и полетишь... Он побежал, не касаясь земли пятками, по дорожке, потом мимо поваленной ограды, мимо брюзгливых облупленных львов, и снова открылось перед ним зеленое поле. Только с одного края этого поля торчали унылые какие-то пни, и крапива с репейником буйно росли среди них. Гриша свернул в другую сторону, дорог теперь перед ним много, выбирай любую. Через минуту он добрался до проселочной дороги; она была покрыта горячей бархатной пылью. Разминая ее ногами, он пошел шагом.
      И вдруг увидел давешних мальчишек. Они возвращались, видно, назад после своего бегства.
      Чтоб их не испугать снова, Гриша остановился и начал ковырять большим пальцем босой ноги пыль на дороге, будто искал что-то.
      Но мальчишки и не собирались бежать. Когда они поравнялись с Гришей, один из них сказал серьезно, как взрослый:
      - Здорово.
      - Здорово, - ответил Гриша. - Почему ж это вы удрали от меня?
      Мальчишки все засмеялись разом. И один - черный, как цыган, с синими белками глаз - сказал:
      - Мы думали, ты барин.
      - Ну, и что ж?
      - Мы с барами не водимся.
      - Кто с барином поговорит, тому, глядишь, и нагорит, - сказал другой мальчишка, с выгоревшей на солнце белесой головой. Он, видно, повторил услышанное от взрослых.
      - Складно, - похвалил его Гриша.
      - У него дед сказочник. Он в деда пошел, - проговорил парнишка, похожий на цыгана.
      - Как тебя зовут? - спросил Гриша.
      - Елизар Козлов. А тебя я знаю теперь, как кличут: Шумов Григорий. Ты сын Ивана Ивановича.
      - Откуда ты узнал?
      - Да мы давно слыхали, что к Ивану Ивановичу приедет парнишка из города, ученик. Ну, мы думали - маленький. А как давеча увидели тебя в овраге, не поймем вначале: кто такой? Больно ты велик ростом.
      - А откуда вы сами? Почему батю моего знаете?
      - Да мы кругом всех знаем, - ухмыльнулся Елизар. - А сами мы из деревни, Аудри называется.
      - Деревня-то русская? Отчего ж название такое?
      - Соседями живем: половина деревни латыши, половина - русские. А название такое потому, что тут вся сторона - латышская.
      Гриша удивился: что русские деревни были по соседству с латышскими, это он знал, но, чтоб в одной деревне проживали рядом и русские и латыши, про это он слышал в первый раз.
      - Приходи к нам завтра! - предложил вдруг Елизар. - Завтра у нас толока.
      27
      ...Толока? Вот что такое толока.
      В мае (чаще всего - в конце мая) деревня в один день вывозит весь скопившийся за год навоз на поля, отдыхавшие под паром.
      Лошади были не в каждом дворе, а в Аудри они и вообще-то были наперечет. И вот, по обычаю, аудринцы раз в году работали артелью, вскладчину: кто давал коня, кто телегу с работником, кто только работников - это те, у кого лошади не было.
      Хозяйки готовились к толоке загодя. В одном дворе варили пиво, в другом готовили обед, в третьем блины ставили.
      И артельная работа - толока - обращалась в праздник: веселые парни и подростки вскачь, с песнями гнали порожние телеги к хлевам - ко всем по очереди. Груженые возы двигались тоже не шагом, а рысью; украшенные разноцветными лентами кони словно заражались удалью возниц. Хозяева их, конечно, смотрели на такую удаль со скрытой тревогой, но ничего не поделаешь: обычай.
      Латышская и русская речь слышалась вперемешку; иногда, стоя на пустой телеге, мчались с поля в обнимку бритый латыш и бородач-старовер, оба уже навеселе от домашнего горького, круто заправленного хмелем пива.
      Гриша пришел в Аудри еще по холодку, ранним утром, а его новый знакомец, Елизар, уже гнал на телеге по деревне, лихо размахивая концом вязанных из цветной шерсти праздничных вожжей.
      Он увидел Гришу, крикнул на всем ходу:
      - Садись!
      И нарочно хлестнул коня, чтоб промчаться мимо Гриши, - тот же все равно не сумеет вскочить. А потом уж Елизар остановится, позволит ему сесть.
      Но Григорий Шумов вырос в деревне - он и не подумал садиться с размаху: так и под колеса угодишь. Он с минуту бежал изо всех сил рядом с телегой, а потом, поравнявшись скоростью с рысью коня, ловко вскочил на передок, стал рядом с Елизаром.
      В гриву коня были вплетены красные и зеленые ленты; ветер шумел в ушах.
      Ну, все было прямо как на свадьбе! Только просторная крестьянская телега - вся в коровьем навозе. Да что за беда!
      Вечером предстоит новое удовольствие: все будут обливать друг друга водой. Отмоются. Девушки заранее приготовили ведра у колодцев. Всегда выходило так, что они ловчей окатывали водой кончивших работу парней. Да так и полагалось: парни измазались, их рубахи теперь все равно стирать вода этому делу только поможет; а девушки работали по дому, угощали приехавших с поля стаканом пива, пирогом, крупеней, а одевались в этот день нарядно, - не обливать же новую кофту из ведра! Надо совесть иметь. И парни делали вид, что промахиваются, лили воду мимо, а то - для смеху - и прямо на себя: все равно, дескать, я мокрый.