Александр Терентьевич КОНОНОВ
      ПОВЕСТЬ О ВЕРНОМ СЕРДЦЕ
      Книга вторая
      НА ДВИНЕ-ДАУГАВЕ
      1
      Каштаны еще не успели сбросить свою листву, желтую, как ярый воск; сегодня косые лучи солнца ударили в нее, и городской сад - маленький лоскут земли, скованный со всех сторон каменными домами - вспыхнул светлым огнем. Было что-то упрямо радостное в этом позднем пламени: красота, уже знакомая Грише Шумову и теперь вновь им встреченная...
      Как не хотелось уходить отсюда к видневшемуся через ограду крыльцу серого дома!
      Крыльцо было неприветливое, казенное, на двух железных столбах под ржавой крышей. Грузное здание глядело слепо: нижние стекла в окнах были сплошь замазаны белой краской.
      Что-то уж очень тихо было сейчас за этими невеселыми окнами...
      Опоздал?
      Гриша кинулся через улицу, бегом одолел чугунные ступени крыльца и изо всех сил толкнул тяжелую, будто тоже литую из металла, дверь. Она отворилась беззвучно, туго, нехотя. За дверью стоял необыкновенно нарядный швейцар, весь в галунах, в медных пуговицах, с пышной бородой, расчесанной на два клина. Между клиньями висела белая, отменно начищенная медаль.
      Никого больше кругом не было.
      В просторном помещении застоялась холодная и почему-то пахнувшая известкой тишина. Чинные ряды вешалок уходили куда-то вдаль, в сумрак. Широкая каменная лестница вела наверх, в простенке над нею висели громадные - с колесо - часы.
      Гриша замер - черные, тараканьи усики стрелок безучастно показывали время: близко к десяти.
      Он начал судорожно расстегивать пуговицы еще непривычного длинного до пят - форменного пальто. Теперь-то уж ни это пальто, ни фуражка с гербом - желтыми колючими ветками, цепко охватившими витые буквы "ДРУ", ничто его не утешало.
      Раздевшись, беспомощно стоял он перед величественным и равнодушным швейцаром, опустив свою беззащитную смешную, голую, как орех, голову, совсем недавно остриженную у цирюльника.
      Длинная стрелка часов обогнала короткую и, подпрыгнув слегка, остановилась на цифре двенадцать. На верхней площадке лестницы показался бритый старик в длинном сюртуке с голубым стоячим воротником; перегнувшись через перила, он с неожиданной лихостью подмигнул швейцару и затряс над головой колокольчиком.
      Гриша съежился, предчувствуя недоброе. И - угадал: на него обрушилась лавина! Лавина гулкого топота, говори, криков, визга...
      По лестнице скакали высыпавшие откуда-то малыши в черных курточках, ростом куда мельче Гриши. Некоторые, подогнув ноги, ловко съезжали по скользким перилам вниз. Чуть потише бежали туго перетянутые кушаками подростки и шли совсем уже взрослые юноши с книжками, щегольски заложенными за борты курток, - новая школьная мода, как потом узнал Гриша. Потом... да, потом он узнал о многом. А теперь вот стоял, не зная, что его ждет, обессилев от навалившейся тревоги: беды можно было ждать отовсюду, даже вот от этого черненького хилого мальчишки, который бежал прямо на него, видно, еще на бегу придумывая каверзу. Подбежав, мальчишка ткнул пальцем в новенькую пряжку Гришиного пояса и закричал:
      - Это что значит?
      Всему свету известно было: буквы "ДРУ" означали "Д-е реальное училище". Гриша, ожидая подвоха, решил на всякий случай промолчать.
      - "Дурака Розги Учат", вот что это значит! - крикнул мальчишка и, показав язык, ускакал.
      В это время шум разом схлынул: к лестнице подошел и остановился у перил красавец в синем мундире, в узких штанах, ловко примкнутых штрипками к длинноносым лаковым штиблетам. Мундир на нем был расстегнут, и пикейный жилет, круглый от плавно выпиравшего живота, блистал белизной и золочеными пуговками. Это, конечно, был начальник, и скорей всего - самый главный. Выпуклые глаза начальника глядели задумчиво, полная рука в твердой, как мрамор, манжетке была повелительно поднята. И крики затихали; ученики, шаркнув на ходу ножкой, старались пройти мимо как можно степенней.
      Гриша, спрятавшись за вешалкой, разглядывал красавца - мундир с двумя рядами часто посаженных ясных пуговиц, русую голову, чуть подкрученные кверху усы, треугольный кустик волос на гладком подбородке.
      Он так и простоял у вешалки не двигаясь, до тех пор пока снова не зазвенел колокольчик.
      Но вот и звонок захлебнулся. Красавец не спеша ушел по широким ступеням наверх. Далекие шаги где-то еще звучали, гулко, как в колодце. Наконец стало совсем тихо.
      И Гриша с отчаянием увидел, что сам он опять остается один на один со швейцаром.
      Спас его высокий человек, бесшумно появившийся откуда-то из-за вешалок.
      Гриша мельком увидел смуглое лицо, большие серые глаза - и тут же потупился, оробел: глаза эти глядели пристально.
      - Новичок? - спросил высокий негромко.
      - Ага, - прошептал Гриша.
      - Опоздал?
      Гриша молчал. Он мог бы в свое оправдание рассказать, как долго не пускали его в город у железнодорожного переезда: полосатое бревно со звонкой цепью опустилось как раз к его приходу, задержав вместе с ним еще кучу народа - женщин с корзинами, ломовых извозчиков, мастеровых... Но вот в чем Гришин язык ни за что не повернулся бы признаться: уже после переезда, когда полосатое бревно осталось далеко позади, провел он немало времени у окна писчебумажного магазина "Братья Ямпольские" - никак не мог уйти.
      Окно было с деревенский проселок шириной, не меньше. И чуть не во все это окно висел на шелковом крученом шнуре невиданный карандаш, огромный, граненый, празднично сиявший желтым лаком. Под богатырским карандашом громоздились щедро насыпанные горки писчих перьев, золотистых и серо-стальных; лежали кирпичиками резинки мышиного цвета с отпечатанными на них черными слонятами; стояли раскрытые веером разноцветные книжки, Гриша разглядел на их обложках круглощеких детей со стеклянными, как у кукол, глазами. Потом ноги сами понесли Гришу к другому окну: там были выставлены громадные бутыли в виде груш, одна - налитая зеленой, а другая - желтой водой. Освещенные снизу лампой, обе они сияли, как драгоценные камни небывалых размеров.
      Ну как обо всем этом расскажешь?
      - Деревенский житель, - медленно проговорил незнакомец, разглядев новичка. - А как тебя зовут?
      Гриша поднял голову, увидел над собой серые глаза. Глаза не улыбнулись, а как-то посветлели ему навстречу.
      - Шумов Григорий, - ответил он и спросил доверчиво: - А вас?
      - А меня Арямов Федор, - ответил незнакомец странным голосом, будто поперхнувшись. - Я, видишь ли, служу тут. Преподавателем.
      Гриша посмотрел на него: Арямов был одет не в мундир, а в короткую тужурку. Бородатый швейцар выглядел куда нарядней.
      - Однако пора на урок, - сказал Арямов. - Тебе, Григорий Шумов, в какой класс?
      - В приготовительный основной, - ответил Гриша, с особым удовольствием выговаривая слово "основной". Он и отцу старался втолковать, что основной - значит главный, а параллельный - это сортом похуже, так, с боку припеку.
      - В приготовительный? - удивился Арямов. - А я думал - во второй! Рослый же ты удался! В батюшку?
      - Ага. В батюшку.
      Арямов засмеялся:
      - Ну, идем, Григорий Шумов!
      Они зашагали рядом по уже совсем безлюдному коридору с высокими белыми дверями вдоль всей стены. В дверях вставлены были рамы; нижние стекла в них, как и в наружных окнах, оказались покрытыми мутной краской. Теперь-то Гриша уже догадался: это сделано для того, чтобы ученики не глядели из класса на волю, а учились как следует.
      Арямов отворил одну из дверей - и тут же раздался дружный, как по команде, деревянный стук: это вскочили с мест ученики, откинув крышки парт.
      Арямов в ответ кивнул головой и сказал:
      - Павел Павлович, я задержал на минутку Шумова Григория. Пожалуйста, не взыскивайте с него за опоздание.
      Ученики сели с тем же стуком, слишком, пожалуй, старательным и громким.
      Гриша остановился растерянный; единственный знакомый ему здесь человек (как-никак, он успел за это время познакомиться с Арямовым) ушел, и он остался один перед таким многолюдием. Тут, за партами, было мальчишек тридцать, а то и больше... И все смотрели на него с веселым злорадством.
      - Ну?!
      Услыхав этот возглас, Гриша повернулся и только теперь заметил у большой черной доски розового курносого человечка с кольцами золотистых волос вокруг гладкой, блестящей, словно полированной лысины. Голубенькие глазки смотрели на Гришу сердито сквозь стекла, неизвестно как державшиеся на крошечном носу.
      - Ну?! - повторил учитель, подождал немножко и, досадливо отмахнувшись от Гриши, кивнул на парту в переднем ряду.
      Там было свободное место, и Гриша сел - рядом с коренастым мальчишкой, который сразу же крепко толкнул его коленом и зашептал:
      - Ты почему не поклонился? У, будет тебе теперь! Вот посмотришь!
      Гриша повернулся и встретился взглядом с зоркими воробьиными глазами. С таким соседом надо быть начеку.
      - Твоя фамилия Шумов? Ну, значит будут дразнить шумовкой, - зашептал сосед, - вот увидишь.
      Учитель взял со стола туго скатанную в трубку глянцевитую бумагу, развернул ее, повесил на школьную доску, и Гриша увидел богато раскрашенную, покрытую лаком картину. Приклеенная сверху и снизу к двум тоненьким рейкам, она висела ровно, без складок.
      И чего только не было на ней нарисовано! В правом ее углу белел домик с черепичной крышей, весь увитый плющом; с высокого порога сходила наземь девушка, держа кувшин на плече, - видно задумала идти к реке. Река была тут же, неподалеку; там колыхалась на волнах лодочка под треугольным парусом, а слева возвышалась шоколадного цвета скала; на ней дикая коза пугливо подняла точеную ножку. Краснощекий охотник, с круглой бородой, в зеленых чулках, в шляпе с перышком, шел к скале - хотел убить козу: за плечами у него висела двустволка. Крестьяне в коротких штанах возвращались откуда-то с граблями. Видна была гора, там росло что-то ровными грядками, будто прислонили к горе зеленую гребенку-расческу. Голуби летали в розовом небе; вдали темными зубцами подымался хвойный лес...
      Грише вспомнился знакомый бор, могучие, звонкие под ветром сосны, сыпучий песок глухого оврага, сизый большой круг от догоревшего костра... и висящая в классе картина с таким редким обилием старательно нарисованных вещей расплылась перед его глазами.
      - А почему ты не пришел на закон божий? - жарко зашептал его сосед. У, будет тебе!
      - Разве первым уроком был закон? - ожил Гриша, еще не веря своему счастью: отец толковал, что староверам на этот урок ходить не нужно.
      - Ну, а как же! Ох, поп и сердитый: нос крючком, борода торчком.
      - Я старовер, мне православный закон не надобен.
      Сосед даже навалился плечом на Гришу и раскрыл рот от непритворной зависти:
      - Не надо ходить на уроки попа?
      Учитель в это время говорил что-то, орудуя длинной палкой-указкой, тыкал ею в зеленую гребенку на горе. Вдруг он, такой спокойный с виду, заорал неистово:
      - Будете вы слушать или нет, несносные мальчишки?!
      Гришин сосед проворно вскочил, сзади зашипели: "Встань, встань!" - и Гриша тоже поднялся.
      Учитель, увидев это, сейчас же успокоился и опять стал показывать на гору. Там, оказывается, рос виноград; это только издали он походил на зеленую расческу.
      Но Гриша уже не мог толком слушать... Завезли его в город, кинули одного. Не надо ему ни ясных пуговиц, ни этого училища, где на него кричат и толкают коленками...
      Если б он знал в ту минуту, что его еще ждет впереди!
      2
      После урока, на второй перемене, Никаноркин - так звали Гришиного соседа - закричал на весь класс:
      - Братцы, слыхали: это Гришка Шумов, столбовер!
      Еще не разобрав, в чем дело, кругом с улюлюканьем запрыгали-заскакали мальчишки - иные были по плечо Грише, такая мелкота, - завизжали радостно:
      - Столбовер! Столбовер!
      Сзади Гришу больно щелкнули по затылку.
      - Постойте, - раздался чей-то голос, - покажем его сначала доктору Мейеру!
      - К Мейеру! К Мейеру, к доктору!
      Гришу крепко схватили за руки и повели. Он не противился: может, это школьная игра, еще неизвестная ему?
      По уже знакомому длинному коридору его привели к раскрытой двери, над которой висела дощечка с черной надписью:
      1-й параллельный класс
      В первом параллельном классе сидел на задней парте рослый мальчуган с широким лицом, сплошь забрызганным золотистыми веснушками, и лениво жевал бублик.
      Гришу подвели к нему. Никаноркин, кланяясь в пояс, сказал:
      - Мы привели к вам больного, доктор Мейер.
      "Доктор Мейер" встал, сунул недоеденный бублик в парту, вытер ладонью рот и спросил сипло:
      - На что жалуетесь?
      - Ни на что не жалуюсь, - ответил Гриша.
      - Отпирается! - пискнули рядом.
      "Доктор Мейер" неожиданно ловким и быстрым движением сгреб Гришу за шею обеими руками, согнул его книзу и дал кулаком по спине.
      Удар был силен! Гриша почувствовал, как внутри у него все загудело, отдаваясь звоном в ушах. Он с трудом разогнулся, будто сквозь туман увидел веселые лица и, слепой от ярости, растолкав всех, сжав кулаки, пошел на "доктора Мейера".
      Тот, не двигаясь, ждал с радостным удивлением.
      Гриша толкнул его изо всех сил, доктор споткнулся об острый угол парты, упал; он, правда, сразу же вскочил, но Гриша Шумов, не помня себя, снова кинулся на него, повалил на пол и схватил за горло. Кругом раздались боевые клики и свист. И вдруг все сразу смолкло. Наступила такая странная тишина, что Гриша опомнился, поднял голову.
      Позади стоял красавец начальник и глядел на него не мигая.
      Гриша вскочил.
      - Фамилия? - мелодичным голосом проговорил начальник. - Кто родители?
      Гриша Шумов молчал, весь красный, уши у него горели.
      - Извинись, извинись! - зашептали рядом. - Скажи, что больше не будешь...
      Но Гриша продолжал молчать.
      - Ты что же, глух? - слегка повысив голос, спросил начальник.
      - Он, видно, недавно из деревни... старовер, - вполголоса отозвался Никаноркин.
      - Из деревни? - будто удивляясь чему-то, поднял брови начальник и, бережно сняв двумя пальцами пушинку с рукава своего мундира, проговорил:
      - Отец кто, крестьянин? Что ж ты, голубчик, молчишь! Отец - мужик? Это слово тебе понятней? Мужик... оно и видно. Прямо разбой какой-то: за горло людей хватать! Как зовут, спрашиваю!
      - Шумов Григорий, - упавшим голосом ответил Гриша.
      - Это тебе даром не пройдет, голубчик, я доложу инспектору. Останешься после занятий, слышишь?
      Красавец не спеша ушел, щегольски подрагивая на ходу туго обтянутыми синим сукном полными ляжками.
      Ученики молчали, окружив Гришу.
      Он спросил шепотом:
      - Кто это?
      - Надзиратель, - ответил Никаноркин. - Виктор Аполлонович. Не бойся. Эко дело - ну, оставят без обеда...
      Он принялся заботливо счищать своим рукавом пыль с Гришиной куртки, а остальные мальчишки - среди них был и "доктор Мейер" - стояли тут же и смотрели добрыми глазами, будто прощались с Гришей навеки.
      Все это не сулило ничего хорошего.
      Вместе с Никаноркиным Гриша вернулся в свой основной приготовительный класс, сел за парту. Никто ему теперь не мешал. Даже Никаноркин сидел молча.
      Гриша задумался, уставившись взглядом в черное поле парты, изрезанное ножом вдоль и поперек. Надо бежать отсюда, пока не поздно. Еще тепло, можно идти полями, лесами... Грибы еще не перевелись, он будет их печь на углях, а хлеба дадут в любой деревне. И тут вспомнился ему Ян, с которым он даже не успел толком попрощаться... Вот кто ему нужен был сейчас!
      Парта была вся покрыта затейливо вырезанными вензелями, изображениями стрел и сабель; видно, надо всем этим потрудилось не одно поколение школяров. Среди рисунков выделялась крупная надпись: "Сто человек ринулось на него". Все это немного развлекло Гришу, он даже пожалел, что такие незаурядные, на его взгляд, рисунки были кем-то безжалостно залиты чернилами - видно, нарочно.
      Сидевший рядом Никаноркин ткнул его локтем, на этот раз легонько: в класс входил новый учитель, плечистый, рыжеусый, с солдатским лицом. Начался урок арифметики.
      Гриша разглядывал рыжие усы учителя, бархатные петлицы на его воротнике; в петлицах поблескивали шитые серебром звездочки. А говорил учитель про давно известные вещи: сложение, вычитание. И все время глядел на Гришу. Гриша даже забеспокоился, выпрямился, старался сидеть не шелохнувшись. Не помогло: учитель поманил его пальцем:
      - А ну-ка, иди сюда, к доске.
      Гриша встал, все еще надеясь, что это ошибка, что не его зовут.
      - Ну, иди, иди! Что это ты... не то чересчур задумчивый, не то тебя крепко высекли дома.
      Гриша нерешительно подошел к доске. И вдруг сразу успокоился. Все на свете стало безразличным. Ну, и пусть беды на него валятся со всех сторон! Все равно - бежать ему отсюда...
      - Бери мел, пиши!
      Рыжеусый, посмеиваясь, задал Грише задачу. Задачка была легкая, прямо на смех: купили три пуда сена... Гриша уже будто решал такую когда-то раньше.
      Учитель удивился: так скоро расправился этот обладатель пылающих, словно надранных, ушей со сложением и вычитанием. Он продиктовал Грише другую задачу, тот и ее решил, не задумываясь, и даже почувствовал при этом что-то вроде стыда, будто обманул невзначай людей.
      Ему всегда казались соседними слова: "загадка" и "задача". Они и похожими были, как два брата. Задачу он понимал как загадку, только чуть потрудней - не сразу найдешь ответ. Так, отгадывая зимними вечерами задачи, он прошел дома почти весь учебник Евтушевского.
      Математик задал Грише еще несколько задач и наконец отпустил его, проговорив с веселым недоумением:
      - Что ж, молодец... Как фамилия-то? Шумов? А отчего у тебя. Шумов, уши такие красные?
      - Не знаю.
      - Кто тебе их надрал?
      - Никто.
      - Ну, вот и врешь. Ступай!
      Гриша с деревянным, бесчувственным лицом вернулся на свое место.
      Никаноркин сразу же зашептал ему в ухо:
      - Ох, и везет тебе, малец!
      Гриша не ответил. Ему теперь все равно. Будь что будет.
      - Это ж Лаврентий, слышишь? Это сам Лаврентий, - жужжал неугомонный сосед. - Теперь тебе и надзиратель не страшен... Ты что, очумел? Я тебе говорю - это Лаврентий Голотский, инспектор!
      Гриша продолжал молчать до самого звонка.
      После занятий в класс пришел крепыш, видно страшно сильный, в потертой форменной куртке - значит, "старичок", - и еще с порога закричал:
      - Который тут Шумов?
      Ему с готовностью показали на Гришу.
      Крепыш, расправляя плечи, подошел ближе и сказал:
      - Это ты победил Дерябина?
      Гриша не знал, что отвечать. "Какого Дерябина?"
      Силач подождал, потом воинственно раздул ноздри и спросил:
      - Хочешь со мной помериться силой?
      И тут раздались со всех сторон пронзительные крики. Никаноркин выскочил вперед и завопил громче всех:
      - Ты усы бреешь! Я знаю!
      Крепыш усов, должно быть, еще не брил. Однако, самолюбиво закусив нижнюю губу, он сунул руки в карманы, круто повернулся на каблуках и вышел с гордым видом.
      - Чего он от меня хотел? - спросил Гриша.
      - Он же сказал: силой помериться. И как ему не стыдно! Второклассник, а приходит к нам бороться.
      - А про какого это он Дерябина говорил?
      - Ну ты просто чумовой какой-то, тебе ничего не втолкуешь! Сам повалил Дерябина и сам спрашивает, какой Дерябин!
      - То ж Мейер был.
      - Ну да. Его зовут доктором Мейером за то, что он лечит новичков. А фамилия ему - Дерябин. Ух, он и здоров! Ты первый ему сдачи дал.
      Все стало понемножку проясняться. Гриша приободрился и даже сказал сипло, по-дерябински:
      - Что ж... эко дело. Я и второкласснику дал бы!
      - Да ему уже двенадцать лет!
      Да, двенадцать лет - это, конечно, много. Это уж действительно старик! С таким, пожалуй, не поборешься.
      Никаноркин собрал свои книги, небрежно сунул их в обшитый телячьей кожей ранец и посоветовал Грише на прощанье:
      - Ты смотри не уходи. Жди надзирателя. А то хуже будет.
      3
      Ученики основного приготовительного класса по одному, по двое стали расходиться, шумно переговариваясь, пересмеиваясь, уже забыв про Гришу.
      И он остался один среди белых стен, толстых, как в крепости, судя по оконным проемам. Узкая зеленая панель шла снизу по стенам, в одном месте она была украшена огромной кляксой: видно, какой-то озорник пустил чернильницей. Над школьной доской, высоко, висела географическая карта: голубые червячки рек, коричневые сороконожки горных отрогов, кружочки городов - веши пока что мало известные Грише. Вот только в нижнем углу, справа, виднелось синее, похожее на большой изъеденный боб пятно - оно-то Грише было знакомо. Да и надпись на нем была видная: "Каспийское море".
      Отец когда-то был там, на Каспии. Где он только не бывал, батя! Гриша слышал, как он рассказывал Шпаковскому, будто горько смеялся над самим собой: "Все по свету ходил, счастья искал".
      Гриша опять сел за парту, подпер щеку кулаком - начал жалеть отца: "Не нашел он счастья-то". И немножко стало жаль самого себя.
      Что с ним теперь будет?
      Он не знал, что как раз в эту минуту инспектор, он же учитель математики, Лаврентий Лаврентьевич Голотский разговаривал о нем с надзирателем.
      - Ах, этот... Шумов. Знаю, знаю. Ну, он деревенщина, надо будет его отесать. Но - способный. Задачки решает, как орехи щелкает. Да нет, что ж сразу так - наказывать. Пока внушите. Внушите и отпустите домой.
      Гриша этого не знал, а потому все, что случилось потом, так и осталось для него не совсем понятным.
      Надзиратель Виктор Аполлонович Стрелецкий вошел в класс, где сиротливо сидел Григорий Шумов, мягко взял его душистой рукой за плечо и сказал:
      - На первый раз мы решили, голубчик, не наказывать тебя. Пойдем, дружок.
      Они вместе вышли в коридор, повернули и скоро оказались в тупичке, который кончался маленькой коричневой дверью.
      Виктор Аполлонович вынул из кармана связку ключей, любовно позвенел ими, выбрал нужный ему и открыл дверь.
      Гриша шагнул вслед за ним через порог и увидел шкаф с пыльным глобусом наверху, рядом, у окна, - раскрытую конторку, а в углу - чучело орла с лысой головой.
      Виктор Аполлонович подвел его к конторке. Там лежали карандаши, резинки, перья, шелковые ленточки - закладки для тетрадей, картинки печатки для приклеивания закладок. Картинок было много; на них нарисованы были тигрята с полосатыми мячами, птички с письмом в клюве.
      - У тебя все школьные принадлежности имеются?
      - Имеются.
      - А вот это?
      Надзиратель вынул из конторки маленький блестящий предмет, похожий на кончик стрелы, вставил в него неочиненный карандаш и сделал несколько быстрых движений; из-под его пальцев посыпалась на пол тончайшая стружка.
      - Машинка для точки карандашей, - объяснил он Грише.
      - Не надобно: у меня ножик есть.
      - "Не надобно"! - передразнил Гришу Виктор Аполлонович, ласково, впрочем, улыбнувшись. - А это? - И он покачал перед самым носом Григория Шумова лиловой ленточкой.
      Григорий молчал.
      - Возьми, - великодушно сказал Виктор Аполлонович. - И еще вот это! Он порылся в конторке, вытащил оттуда картинку величиной с пятак и подал ее вместе с ленточкой Грише.
      Тот не знал, что делать. Надзиратель ему помог:
      - Поклонись теперь. Вот так!
      Гриша шаркнул ногой - неуклюже, с угрюмым видом.
      - Ничего, дружок, мы тебя отшлифуем! - ободрил его надзиратель. Ленточка с печаткой стоит всего шесть копеек. У тебя нет денег? Ну, отдашь завтра, но уже - семь копеек. Понял?
      - Понял.
      - Если задержишь уплату больше недели - принесешь десять копеек. Я тебя торопить не буду. Конечно, до поры до времени, голубчик... Ну, можешь идти. До свиданья, дружок! Нет, не так - ноклонись сперва.
      Гриша опять шаркнул ногой и, багровый, вышел в коридор.
      Там он внимательно разглядел свою нечаянную покупку. Муаровая ленточка отливала живым волнистым блеском. На картинке была птичка неизвестной породы - с зелеными перьями и изумленно вытаращенными коралловыми глазками. Это были прекрасные вещи - с такой закладкой тетрадь для чистописания будет выглядеть совсем по-другому...
      Нет, и ленточка с птичкой не могли его утешить. Он не думал в ту минуту ни о шести копейках - откуда их взять, - ни о том, как выругали его, обозвав мужиком: что ж, он и вправду мужик и отец у него мужик... Но сердце у него ныло, ныло от тяжкой обиды: все кругом было чужое, а ему, видно, еще рано жить совсем одному среди чужих...
      Он вышел из училища, перешел через мостовую, сырую от недавних дождей, отыскал под знакомыми каштанами скамейку посуше и сел.
      И снова стал вспоминать горестное прощанье с отцом и всем сердцем почувствовал, как больше всех на свете нужна ему сейчас мать. Вспомнив о ней, он даже задохнулся и испуганно оглянулся вокруг: как бы не заплакать.
      А ведь он и не подумал о матери ни разу за последнюю неделю, в счастливые дни, когда его водили по магазинам, покупали учебники, обновки - форму реалиста, - стригли в цирюльне и даже прыскали на него душистой водой, должно быть той самой, которой сегодня пахли руки Виктора Аполлоионича. А под конец подарили необыкновенный ножик, купленный в магазине "Любая вещь за 20 копеек". Ножик был с двумя лезвиями, с крохотным буравчиком, а ручка у него была нарезная, рубчатая.
      И весь этот праздник сразу кончился.
      4
      Праздник кончился хмурым вечером. Отец вернулся из города к Нениле Петровне, у которой пока что жил вместе с Гришей, и сказал угрюмо:
      - Не поладил я со своим новым хозяином. Придется мне уезжать, искать другое место.
      Ненила Петровна быстро, с колючим любопытством оглядела Ивана Шумова:
      - Ну, а мальчонка-то? Его куда? Или с собой возьмешь, что ли? Рано, рано ты его определил в еральное... Не поладил, значит, с хозяином? Ай-ай-ай!
      - Выжига, грубиян! - продолжал отец. - Работы, дескать, в саду сейчас мало, хочет, чтоб я торговал у него в магазине. Дело для меня неподходящее.
      - А отчего неподходящее? Тут может - очень просто - случиться своя выгода... если с умом взяться. Торговал же мой покойник.
      - То твой покойник, а то я.
      - Загордели вы очень, Иван Иванович!
      - Не обессудь, Петровна, сегодня я не в себе.
      - Оно и видно, - поджав губы, ответила Ненила Петровна и лебедью выплыла из комнаты.
      Отец долго молчал. Гриша глядел на него со страхом и наконец не вытерпел:
      - А как же я, батя?
      Иван Шумов поднял тяжелую голову:
      - Про тебя-то я все и думаю. На хозяина мне плевать, я себе работу найду! Меня на хорошее место кличут. Да далеко... За Прейлями.
      - Не езди далеко!
      - В том-то и беда, что хочешь - не хочешь, а надо ехать. Последние, видишь ли, деньги убил я на твою одёжу.
      - Продадим, - шепнул Гриша.
      Отец усмехнулся невесело, привлек сына одной рукой к себе:
      - Эх, брат, это мы купили дорого, а продать - гроши дадут. И в училище за ученье я внес - этих денег и вовсе не вернешь.
      В сенях раздался шум, стук, послышался веселый голос Шпаковского.
      Отец нахмурился, легонько оттолкнул сына.
      Учитель вошел в комнату и еще с порога принялся радоваться:
      - Молодец ты, Иван Иванович, ей-богу, молодец!
      Он даже руки потирал, до того был доволен.
      - Ты про что? - спросил Иван Шумов.
      - Да все про то же! Теперь Григорию дорога прямая!
      Отец угрюмо отвернулся к окну.
      Понятно, почему так радовался Шпаковский: вся затея с реальным училищем была делом его рук - для того он, видно, и в город поехал.
      ...В то памятное утро, когда отец водил Гришу определять в городское училище, вернулись они оба ни с чем. Заведующий училищем, грузный седоусый человек, похожий на старого рабочего, сказал Шумовым с каким-то даже удовольствием:
      - Опоздали. Все места заняты.
      У Ивана Шумова опустились руки:
      - Как же так! Еще только август месяц...
      - Да, август месяц. Ну, а прошений знаете, сударь, сколько поступило? Еще с весны! Ого! Мастеровой народ сынов своих надумал учить, вот оно что. С прошлого года это началось. Никогда еще такого наплыва не было. А в гимназии, в реальном - пожалуйста: свободные вакансии.
      - Куда нам в гимназию!
      Заведующий развел руками:
      - Ничего не могу сделать.
      Всю обратную дорогу отец молчал, смотрел себе под ноги, в каменную городскую землю. А у железнодорожного переезда налетел на них запыхавшийся Шпаковский. Полы его замечательной накидки развевались. Он схватил Ивана Шумова за локоть:
      - Иваныч, тебя-то я и ищу! Удача какая! Встретил я таки своего друга, помнишь - рассказывал тебе о нем.
      - Какого еще друга?
      - Здрасте! Я ж сколько раз толковал...
      - Не до него мне сейчас! Гришку в училище не взяли.
      - В городское?
      - Ну, а в какое ж еще?
      - В реальное отдадим!
      И Шпаковский, торопясь, с опаской поглядывая на красное, сердитое, упрямое лицо Ивана Шумова, рассказал: друг его, еще по школьной скамье ("светлая голова, благороднейший человек"), замолвил где надо словечко Григория согласны принять в приготовительный класс, хотя занятия уже и начались.
      - В изъятие из правил! - воскликнул учитель, подняв кверху длинный палец. - Поскольку есть вакансии!
      - Реальное не для нас! - с сердцем сказал Иван Иванович. - Баламутишь ты все... У тебя будто ветер на чердаке гуляет, ну нет в тебе обстоятельности! А нашему брату надо на земле стоять как можно крепче.
      - Не стоять надо, а идти! Идти по земле - вперед!
      И отец со Шпаковским поругались.
      Учитель кричал Ивану Ивановичу: "Тяжкодум!" А отец гудел в ответ: "Ветряк!"
      Они ссорились еще целых два дня: в горнице у Ненилы Петровны, на улице, в городском саду. Гриша уныло ходил следом за ними по городу, тянул отца за рукав:
      - Погляди-ка!
      Отец смотрел невнимательно:
      - Ну, что там: писчий магазин. Чего глядеть-то! - И оборачивался к учителю: - Сбиваешь ты меня с толку бесперечь, спасу от тебя нету, ветрогон!