Максим КОНОНЕНКО
      ТАНГО
      1
      И тогда мы решили убраться. Убраться подальше. Саша сказал, что все могут рассчитывать на него, это было замечательно, конечно, он редко бывал таким чудным, но его машина все равно не вместила бы нас всех, да и глубоко в лес в ней не заедешь. Поэтому мы решили угнать грузовик. Возражал один Леня, он говорил, что в грузовике не будет радио, а без радио мы все пропадем, но его никто не послушал, его заорали все и пошли искать грузовик. Никто из нас раньше этим не занимался, поэтому все громко решали, какой именно грузовик и как нам его открыть, и кто, наконец, сядет за руль. И хорошо, что мы были не в центре, темно уже было, ночь почти, нас никто не остановил ни разу. Они все спорили, а я шел молча, мне было все равно, какой грузовик, все равно, убираться или нет, может здесь было бы интереснее, я думал об Аньке, она тоже шла молча и о чем-то думала, хотя могла и не думать ни о чем - этого никто никогда не знал. Нет, я совсем не любил ее, нет, просто интересно мне было, как она может. А она молчала почти всегда, курила одну за другой и молчала, но постоянно была с нами, никуда не девалась, мы даже не знали, где она работает и работает ли вообще, но это раньше, сейчас-то никто уже нигде не работает, осталась только одна работа - солдатом, а солдатами мы быть не хотели. Мы никогда не хотели ими быть.
      Погода была полное дерьмо, середина октября, холодно и сыро, какое-то страшное небо, как раз подходящее для угона грузовика. Двигались мы мимо бесконечного бетонного забора с такими геометрическими штуками - на каждой панели по двадцать одинаковых угловатых штук, пять по горизонтали и четыре по вертикали, я считал их от нечего делать. Я всегда запоминал такие вот бессмысленные вещи, вроде номера паспорта или количества ступенек в лестничном пролете. Или удельный вес бальсового дерева, хотя никогда в жизни не видел такого дерева. А теперь вот количество штук в заборе. Я шел и смотрел на забор, думал об Аньке, о том, какая она голая, а остальные спорили, громче всех Саша, он всегда давил своей громкостью, возражать ему не хотелось. Не было сил. Мы все отупели за последний год, отупели бесконечно из-за постоянной работы, пива и телевизора. Последние две недели телевизор показывал одни древние балеты, работать никто не ходил, а пиво запретили продавать. То есть, конечно, не пиво продавать, а продавать что-либо вообще, кроме хлеба, крупы и тому подобной дряни. Многие, кто не хотел с этим мириться, ходили грабить склады. Собирались по нескольку десятков, а то и сотен и шли на пролом, раскидывая охрану и забирая все, что попадалось на пути - как муравьи. Мы не ходили. И вот теперь, когда солдаты расстреляли какую-то очередную митингующую толпу в Выхино - ближе к центру уже невозможно было, мы решили убраться. Куда-нибудь вглубь, подальше от Москвы, туда, где не было еще пока солдат. Просто так выехать из Москвы было нельзя, надо было прорываться. А для этого нам нужен был грузовик.
      Первым его увидел Рудольф, вернее, не Рудольф, а Роди - как-то так его звали, это я называл его Рудольф, потому что не знал точно, Роди или Руди. Он был ирландец, его притащил Алексей к кому-то на день рождения, по-моему, к Петрову, и Рудольф остался - понравилось ему с нами пить. По-русски он не говорил почти, но в этом не было большой проблемы, поскольку все мы могли объясниться с ним и на английском. Он стал бы террористом, этот Рудольф, если бы вернулся к себе в Дублин, или Ольстер, или куда там еще. Ему очень нравилось все происходящее, он любил такие вещи и был к ним приспособлен гораздо лучше, чем мы. Наверное, поэтому именно он нашел подходящий грузовик.
      Ну как сказать, самый подходящий. Просто это был самый выдающийся грузовик на улице, заслуга ирландца была лишь в том, что он первым его увидел. Красного цвета, не очень большой, с теплым фургоном. В нем даже было радио. Видимо, Рудольф не замечал русских грузовиков, он привык другому. Жалко было портить такую красоту, но иначе мы не могли попасть внутрь - Саша подобрал кусок кирпича и разбил стекло со стороны пассажира. Я напряженно разглядывал ближайший перекресток и слушал тишину, мне казалось, что вот сейчас я услышу этот знакомый шум армейской машины и тогда нам всем кранты. Но вокруг было спокойно, как на кладбище, солдат на такой окраине Москвы было мало, гораздо меньше, чем в центре. Не знаю, как там разобрались, меня всегда раздражала фанатичная преданность автомобилям, но тут она пригодилась - спустя каких-то пять минут грузовик был заведен. Саша залез за руль, рядом сел Петя, остальные забрались в фургон, который даже не пришлось взламывать - наивный владелец оставил дверь открытой. Я уселся на удивительно мягкое для грузовика сиденье рядом с Анькой и протянул ей сигарету. Она как всегда молча прикурила, отвернулась и выпустила дым в открытое окно. Саша тронул.
      Я умею водить машину, но не более того. Когда люди с места наваливаются на педаль газа всем своим весом, мне всегда немного не по себе. Я едва успел затянуться, как стекла безжизненных домов вокруг слились в одну сплошную темно-серую полосу. Нас всех просто вдавило в сиденья. Потом, когда Саша поворачивал вправо, меня кидало на Аньку, пепел с сигареты сыпался на ее извечные зеленые джинсы, а она хваталась за мой локоть, словно боясь вылететь в это крохотное окошко. И только я собрался обнять ее левой рукой, хоть это и неудобно - обнимать женщину левой рукой, как заметил мелькнувший в окне справа пропускной пункт, прямо у кольцевой дороги.
      Звука выстрелов я не понял. Сзади сидели Леня с Рудольфом, у Рудольфа на это слух наточен, я когда услышал его крик, тут же схватил Аньку и кинул ее на пол, сам упал на нее и замер.
      По части скорости Саша был безупречен, но дырки в задней стенке фургона появлялись еще несколько секунд - я успел досчитать до семнадцати. Конечно, у них было немного шансов достать нас из автоматов, но они могли устроить погоню. И уж, во всяком случае, нас теперь непременно будут ждать на пятидесятом километре, а то и поедут навстречу. Я думал быстро, мне свойственно думать быстро, это моя профессия, а Анька лежала подо мной закрыв глаза и почти не дыша. Никто не поднимался еще минут десять после того, как они прекратили стрелять. И странная вещь: я не слышал почти ничего, когда это началось, но теперь наступила абсолютная тишина - даже рев мотора был частью этой тишины. Я тогда в первый раз подумал о том, что никто не замечает начало стрельбы, но наверняка все ощущают эту не совсем естественную тишину, когда стрелять прекращают. В фургоне теперь слышались только восторженные ругательства Рудольфа, остальные молчали, Анька лежала с закрытыми глазами и, поверьте, мне очень не хотелось слезать с нее. Вольки позерние! - прокричал в очередной раз ирландец свое любимое, и тут я как-то совершенно непроизвольно прикоснулся ртом к ее маленькому лобику. Она никак не отреагировала на это, только открыла глаза и посмотрела в потолок.
      Вставали смешно - Саша гнал грузовик очень старательно. Леня сзади что-то бормотал по поводу того, какие они все косые, он был очень испуган, Рудольф кричал, что Саша просто молодец, настоящий пацан, Федя молчал и курил одну за другой, что случалось с ним крайне редко. Я думал об Аньке и о том, догадается ли Саша не ехать до второго кольца. За окном мелькали какие-то темные деревни, полное отсутствие всякой жизни, удивительно, как серьезно они подошли к делу на этот раз. Никакого шоу. Чего нам стоило раньше сидеть за пивом у телевизора и с интересом, именно с интересом, не со страхом наблюдать передвижение танков по Садовому кольцу. Теперь обошлось почти без танков, только солдатами, но солдаты были какие-то специальные, они не вступали в разговоры и сразу начали стрелять. Смех прекратился в первый же день, когда они стали расстреливать торговцев на рынках, где продавали дешевую одежду и всякую такую азиатскую ерунду. Мы люди циничные, наблюдали еще дней пять, пока не стало ясно, что все это вряд ли быстро и хорошо закончится. А страшно было с самого начала потому что никто ничего не объяснял, никаких необходимостей и наведений общественного порядка. Если бы телевизор сказал, что расстреляли таких-то и таких-то за неподчинение, житье без регистрации, наркотики или еще что-нибудь подобное, то никто ничего бы не заметил - разве что в Москве. Но не сказали ничего. В конце первой недели, когда закрыли все наши любимые работы, мы съехались к Пете в его тесную квартирку и начали пить. Дела к тому времени обстояли уже столь плохо, что мы не могли купить ящик водки сразу. Всем пришлось разбрестись по разным концам Москвы и брать по одной в руки. Солдаты стояли в каждом магазине и никто не избежал проверки документов. Зачем водка - день рождения. Мы не могли без этого в такое время. А на склады идти не хотели.
      В первый вечер нашего сборища напились до потери рефлексов - никто не хотел думать о том, что будет завтра. Мы просто тратили деньги и наблюдали - не по телевизору, а в окна, звонили знакомым, крутили приемник. Кстати, приемник был тоже бесполезен - в эфире царил свист и шум - ничего, кроме аэродромных позывных. На четвертый день сидения Рудольф ушел и вернулся только через двое суток, трезвый как стекло и красный от возбуждения. Он рассказал о лагере в Лужниках, на стадионе, куда его засунули, как иностранца. К тому же у него нашли хэш и хотели расстрелять сразу, но наряд попался из молоденьких, робкий, они отобрали траву и отвезли его на стадион. Там он просидел сутки, нашел какого-то студента, говорящего по-английски и пошедшего в солдаты из страха (а мы-то туда как раз из-за страха и не шли). Солдат рассказал, что им позволено стрелять по желанию, что патроны не учитываются, что два дня назад перестали убирать трупы с Тверской, а на малой спортивной арене каждый день уничтожают по тысяче человек, в основном приезжих и безработных. Мы не очень-то поверили всему этому, но никто ничего не сказал. Этот студент выпустил ирландца ночью, и тот еще сутки пробирался из Лужников в Беляево, прячась от патрулей в подвалах уже полупустых домов. Мы напились опять, хэша у нас теперь не было, водка тоже скоро заканчивалась. Кто-нибудь поутру вылезал за сигаретами, благо они еще были, хоть и только русские, а русские сигареты отвратительны на вкус. Я совершенно не помню, что было в те дни, после прихода ирландского друга - это был, пожалуй, один из самых глубоких запоев в моей жизни.
      А когда закончилась водка, мы решили убраться.
      К этому времени на улицах уже не горел свет, а телефон угрюмо молчал - даже время нельзя было узнать.
      Я так думаю, что хозяина угнанного нами грузовика уже не было в живых - слишком хороший это был грузовик.
      Теперь нам срочно надо было свернуть с дороги в лес, пока за нами не прилетел какой-нибудь серьезный вертолетище.
      И Саша свернул.
      По крыше застучали ветки, грузовик перекосило и стало подкидывать, даже смешно как-то, Федя сказал, что он знает этот поворот, но наверняка он ошибался, наверняка он не знал его. Дорога было очень узкой, мне даже пришлось закрыть окно после того, как окаменевшая уже ветка чуть не оставила Аньку без глаза. Рудольф спросил, куда может вести такая ужасная дорога, Леня ответил ему, что она наверняка никуда не ведет. Тогда глупый ирландец спросил, а зачем вообще нужна дорога, если она никуда не ведет? Что мы могли ему ответить? Молчали все. Это молчание становилось чем-то основным, чем-то главным - никто не знал, о чем говорить. Мы боялись нарушить это молчание, развеять крохотную ауру легкого спокойствия. Без стрельбы. Без сирен. Без криков с улицы, долго, пока грузовик неожиданно не остановился. Я глянул в окно, но там по прежнему скрипели могучие деревья, больше не было ничего. И совсем темно, глубокая ночь. Хлопнули двери кабины, кто-то постучал по фургону. Мы вылезли наружу и обошли грузовик. Впереди стоял огромный трейлер с большими темными буквами на грязно-алюминиевых боках и перегораживал нам путь. Саша с Петей стояли между нашим грузовиком и ним, тихо рассуждая о чем-то опасном. Саша держал в руке монтировку, я еще подумал - откуда в таком красивом грузовике монтировка?
      У трейлера горели габаритные огни, у нас тоже вовсю светило - люди в этой громадине не могли нас не видеть. Но никто не выходил. Мы пошли вперед. В высоченной кабине трейлера горел свет. Саша постучал в дверь своей железякой. Никакого ответа. Тогда я встал на ступеньку и заглянул в окно. В кабине спали два человека, причем спали в таких пугающих позах, в каких засыпают обычно только очень пьяные люди. Между ними на возвышении стояли три пустые водочные бутылки и еще две полные. Мне стало почему-то глупо смешно, я спрыгнул со ступеньки и открыл дверь.
      Тот, что сидел со стороны водителя, тяжело выпал прямо нам под ноги, что-то замычал и задвигался. Саша посмотрел на него, шмыгнул носом и с небольшого размаха воткнул монтировку ему в голову. Железка вошла без малейшего сопротивления, под собственным весом. Из дернувшейся от удара головы как-то одной волной хлынула кровь, на которую сразу стали налипать сухие листья, иголки и просто земля. Он даже не пошевелился. Мы все стояли вокруг и с боязливым интересом смотрели на это чудо - первого убитого нами человека. Никто не думал, зачем Саша это сделал. Сделал и все. Только Анька поежилась и спросила - ну и зачем ты его убил? Не знаю, - сказал Саша. Они стояли у нас на дороге. Они нам мешали. Мы не могли их объехать.
      Я потом думал об этом, не знаю, как остальные, а я думал, думал и каждый раз понимал, что мы действительно не могли их объехать. Второго убил Петя. Взял у Саши железяку, залез в кабину и прикончил. Они наверняка и не почувствовали ничего, - сказал он. Тем временем Рудольф откупорил трейлер и восторженно закричал, что тут полно водки. Честно говоря, нам уже надоело напиваться, поэтому никто его восторгов не разделил. Федя сказал, что этих двоих надо закопать, хотя бы просто оттащить в лес, а то их могут найти. Кто их мог здесь найти было совершенно непонятно, но мы с Сашей ничего не говоря взяли одного, Федя с Леней другого и потащили в деревья. Рудольф притащил лопату и попробовал копать, копать было трудно, сплошные корни, мы мерзли, лопату взял Федя, но все закричали, что черт с ними, не стоит, и Федя с нами согласился. Мы бросили их так и вернулись к машинам. За руль трейлера сел Саша, рядом с ним Федя, Петя с Леней залезли в кабину грузовика, а я, Анька и Рудольф опять оказались в фургоне. Я думал, мы поедем сразу, но грузовик долго не двигался. Потом пришел Федя и сказал, что нет ключей, Саша пошел в лес обыскивать трупы, наверняка там. Рудольф тоже пошел и не вернулся в фургон, видимо, остался в кабине трейлера третьим. Мы с Анькой остались одни. Саша был прав по поводу ключей, через несколько минут трейлер завелся, следом двинулись и мы. Анька все курила и курила, я подумал, что сигарет у нас мало, совсем нет еды, но есть целая тонна водки, и к чему это все может привести. Она курила, а я смотрел на нее. Мельком смотрел, чтобы она не заметила, но она не замечала ничего вообще, хоть бы я уставился ей в глаза и не отрывался, она просто курила и молчала.
      Теперь мы тряслись еще медленнее, потому что впереди тащился трейлер, а он был уж очень длинный и тяжелый, он никак не мог ехать быстро. Мне до дурноты хотелось выпить пива, холодного и крепкого, врубить музыку, не включить, а именно врубить, очень громкую и гитарную, забыться и радоваться. Я поглядывал на Аньку и хотел ее, хотел пива, не хотел ее, пива, громкой музыки, гитарной и с русским текстом, я уже почти слышал такую музыку и чувствовал вкус пива во рту. Мне с каждой минутой становилось все веселее и веселее, старого ничего уже нет, ведь теперь все будет иначе, все можно будет сделать с нуля, правильнее, совсем другая, свободная жизнь, без властей и газет, без телевидения. Я схватил Аньку за плечи и радостно поцеловал ее в щеку. Она удивленно посмотрела на мой идиотски веселый вид и спросила, отчего это я такой славный. Просто так, ответил я ей и поцеловал снова, в рот, просто так, Анька, черт с ней, с Москвой, мы-то все здесь, мы-то живые и никому ничего не должны. А как же те двое, спросила она, глядя в закрытое окно и стряхивая пепел под ноги. Какие двое, не понял я, забыл уже про тех двоих, какие двое? Которых мы убили, сказала она, убили просто так, во сне, там, на дороге. Я замолчал, я не всегда знал, что мне ответить ей, мне вовсе не хотелось никого убивать, я не собирался никого убивать. И тут я вспомнил. Они мешали нам ехать, почти выкрикнул я, мы не могли их объехать, они были на нашей дороге. То есть ты, сказала Анька, глядя на сей раз прямо мне в глаза, то есть ты считаешь, что это достаточный повод для убийства? А почему мы не спросили у них, может они пропустили бы нас сами? Может они вообще поехали бы с нами? Да нет, они же спали, продолжал спорить я, их нельзя было разбудить. Они спали, сказала она. Они просто спали, поэтому их и убили. Убить спящего человека гораздо проще. Ты не видишь его глаз.
      Анька опять замолчала. Я никогда не слышал, чтобы она говорила так много сразу. Я осторожно погладил ее по голове и сказал, что ведь убили-то их не мы. Нет, сказала Анька, не отстраняясь от моей руки. Второго убили уже мы все.
      Второго убили уже мы все. Мы убили его все. Мы все. Всем миром. Убили, оттащили в лес, вернее, просто убрали с дороги, и поехали дальше. Мы - убийцы. Я - убийца. Анька - убийца. Как интересно...
      Анька опять уткнулась в свою нескончаемую сигарету, музыка смолкла, пиво потеплело и выдохлось, а затем и вовсе кончилось. Остались только мы, убивающие спящего пьяного шофера и волочащие его в лес. Я тоже закурил. Я тоже замолчал. Мне хотелось вернуться туда, заорать на Сашу, выбросить его железяку, оживить того, первого, не открывать дверь трейлера, чтобы он не выпадал нам под ноги. Я возвращался туда, смотрел на измазанную кровью землю и молчал, мы все молчали, а Петя лез в кабину и убивал второго, мы молчали, а Петя лез и убивал, а потом мы тащили трупы в лес и бросали там на съедение муравьям и лисам, а Саша обыскивал их карманы в поисках ключей от машины. Черт, ну зачем мы это сделали, я чувствовал себя полной сукой, я проклинал Аньку за ее слова, к чему она все это наговорила, ведь мы же все и так на пределе, да по нам стреляли из автоматов какой-то час назад! А я целовать ее полез, с музыкой этой...
      Машина остановилась. Выяснилось, что дорога расходится на две, более заброшенной выглядела левая, хотя мне казалось, что заброшеннее той, по которой мы уже ехали, быть не может. Теперь все обсуждали, сможет ли проехать трейлер по левой дороге. Я смотрел на Сашу и молчал. Анька курила - где она берет сигареты? Одна за другой, одна за другой. Они все спорили, Анька все курила, а я стоял как цапля, деловито и неустойчиво, мне было все равно, по какой дороге нам ехать. Мне хотелось выпить. Я пошел и взял в трейлере бутылку водки из тех, что не допили шоферы. Одна из двух была уже открыта, видимо, не я один хотел, но другая оставалась цела. Рядом нашлась пачка плохих сигарет, я взял и ее, закурил, затянулся посильнее и глотнул, даже не глотнул, не отхлебнул, а отпил достаточно большое количество водки, затаил дыхание на пару секунд, выпустил воздух через нос и опять глубоко затянулся несколько раз. И снова водки, затянуться и водки, пока не почувствовал, что проясняюсь. Я позвал Аньку и мы вернулись в фургон, она взяла у меня бутылку. Через несколько минут поехали влево, видимо решили рискнуть. Теперь скорость была такой, что ее, наверное, даже спидометр не регистрировал. Этой водки нам хватило где-то на час, после чего Анька достала еще бутылку и две пачки сигарет. Оказывается, эта догадливая девушка слазила в кузов трейлера, пока я, как последняя пьянь хлестал в одиночку бутылку из кабины. А сигарет она набрала еще в Москве. Еще тогда, когда мы никого не убивали. Тысячу лет назад.
      Интересно, спрашивал я Аньку, много еще сбежало из города? Много еще таких как мы? Она думала, что много. Она говорила мне, что мы за своими работами и пьянками просвистели все происходящее, что другие, более умные москвичи заранее предугадали солдат и съехали на удаленные дачи. Что наверняка многие из них уже перебрались с дач куда-нибудь в Тверскую область, на болота, жить в полусгнивших домах заброшенных деревень. Что скорее всего мы тоже окажемся на чьей-нибудь даче, или в пустом пионерском лагере, на что я отвечал, что не может такая дорога вести в пионерский лагерь, а она говорила, что может, и мы пили еще, закусывая брудершафтами и сигаретами, спорили о том, откуда эти солдаты и кто их привел, она говорила, что они сами пришли от того, что стало нечего жрать, а я твердил, что их кто-то привел, потому что они все сразу, с танками и стрелять, а она что нет, что сами и потому с танками и стреляют, и по телевизору балет, мы пили еще, закусывая чем пришлось и я не решался, и говорили о боге, и ругали его, и плевали на него, а машину трясло, мы пили и удивлялись, где это нас так трясет, почему это мы одни здесь, и трясет, и нечего есть, и скоро нечего будет курить, а вокруг темно так, и лес...
      2
      Дверь закрывалась до обидного медленно. Я бежал от этой двери по узкому и бесконечному, прямому, хотя этого я не могу утверждать, но, по-моему, прямому коридору на свет, или что там впереди было, но дверь не уходила назад, она все время была сразу за спиной и постоянно закрывалась, но никак не могла закрыться, хотя я бежал очень долго. И все в такой тишине, только вода капает, и снизу, под решетчатым металлическим полом гулко пыхает огнем, а за стенами стоны страшные и вой. Я еще быстрее, еще, чувствую, что разогнался до огромной скорости, уже не могу тормозить, а дверь все сзади и все закрывается, спереди конец уже, решетка закончилась и река течет, широченная и тихая, даже не течет, а просто есть река, видимо Волга, а за ней поле, туда-то мне и надо, не знаю - зачем, я прыгаю и лечу над этой рекой, все быстрее, все быстрее, сначала куда-то головокружительно высоко, потом еще выше, внизу уже не Волга, а так географическая карта, дышать нельзя от такой высоты, но страха нет никакого, совсем не страшно, вот уже вниз, почти до самой земли и вдоль, над полем, пора выпускать шасси, ноги бы не переломать, но не приземляюсь, лечу, несусь, одной ногой толкаю землю и опять вверх, а внизу монастырек, маленький такой и чистый, по двору монашка идет, в черном, голову поднимает - Анька, и не монашка уже, а голая вся, смотрит на меня серьезно и вдумчиво, оценивающе смотрит, а монастырек уже крепость, старая и полуразваленная, на холме, под холмом три дороги и камень синий, как небо, и тянет к себе, тянет, все ближе и ближе, вот уже все вокруг - этот камень, синий, как птица, а в центре - кирпич, и я в кирпич, сквозь него, плавно, мягко, и снова в коридоре, внизу огонь, спереди свет, сзади дверь, но уже закрытая. Я поворачиваюсь и начинаю долбить в эту дверь руками, ногами, кричу, но из горла ничего, а свет с другого конца все ближе, я не знаю, что это за свет, но он страшен, он так ярок, он уже здесь, не оборачиваться, нет, свет обволакивает меня всего, я прижимаюсь спиной к двери так быстро, как только могу, но проходят часы, свет везде, я поднимаю глаза, передо мной Анька с монтировкой в руке и в солдатской форме, она поднимает монтировку и подносит ее одним концом ко рту, и я вижу, что это не монтировка, а водка, она пьет не отрываясь, видно только, как двигается что-то под кожей ее горла и ходят штормы с пузырями в бутылке, но содержимое не уменьшается, я пытаюсь закрыть глаза, потому что чувствую, как начинает колоть в ногах, тысячи с миллионами маленьких пчел, глаза закрываются и я вижу, что подходят остальные, за ними едет трейлер, а на борту у трейлера написано "Николай Петрович", он едет мягко и ровно, но пол под ним трясет, сильно трясет, бутылка у Аньки в руках рассыпается, потом рассыпается и сама Анька, рассыпаются Саша, Петя, Леня и Федя, трейлер едет прямо на меня, он едет прямо на меня, тихо и ровно, только трясет пол, вернее не пол, а поле, по полю идут волны, как по реке Волге, а трейлер плывет по этим волнам как корабль, он уже и есть корабль, и на гордом его и белом носу золотыми буквами кричит "Николай Петрович", а меня трясет и трясет, особенно почему-то в левое плечо, и голосом знакомым говорит, что я последняя сука и что все мы уже приехали.
      3
      Я открыл глаза. Фургон стоит, за открытой дверью о чем-то кричат Саша с Петей, а надо мной склонился как всегда флегматичный Федя и пытается меня разбудить. Судя по тому, что я все это смог понять, мы ехали еще минимум часа три после того, как начался мой сон и я уже успел чуть-чуть протрезветь. Три часа по Московской области - видимо, эта дорога совсем не подходила к нашему трейлеру. Я огляделся - Аньки рядом не было. Она уже вышла, она уже в доме, спит, - сказал мне Федя. Встать было достаточно легко, но вот после того, как встал, я почувствовал всю тяжесть содеянного. С трудом добредя до двери, я просто выпал из фургона на влажную землю. Эти сволочи дружно заржали, но помогли мне подняться. И тут я увидел этот дом.
      Огромный, абсолютно почерневший от времени деревянный монстр, освещенный зловещим светом мощных фар трейлера. В этом свете он выглядел наверное еще ужаснее, чем был на самом деле. В действительности, конечно, ничего страшного в этом брошенном древнем доме не было, кроме, пожалуй, его неестественной величины. Но каждая доска его изможденного тела шептала о том, что здесь уже очень давно не было людей. Очень давно. Быть может, никогда. Или от того, что я был пьян как сто загульных матросов, мне вдруг показалось, что мы семеро остались в этом старинном полуразвалившемся мире одни. То есть вокруг нет ничего, есть только кусок леса, в нем этот гнетущий дом, два украденных автомобиля и семь человек, не имеющих никакого понятия о том, что с ними будет на следующий день. А вокруг ничего. Пустота. Тьма. И мы в этом ничуть не виноваты, мы этого не хотели, а потому вдвойне обидно.
      Тем временем Федя с Леней деловито вынимали из трейлера все, на чем хотя бы предположительно можно было спать, Саша с Петей продолжали что-то громко обсуждать, Рудольфа же не было видно вообще. Я поковылял в дом, мне было не очень удобно стоять, меня почему-то разбирал смех, а в моем положении это было просто физически тяжело. За огромной перекошенной дверью я сразу увидел Аньку, спавшую на куче подозрительного вида тряпья, повалился рядом и пропал.
      4
      Ощущение было не из спокойных. Предчувствие северных ветров. Когда выходили из Коломенского, видели крест на холме, была пятница, а впереди суббота, все размеренно и тихо, ожидание такой обыденной уже смерти. Мы все давно знали, что не выживем на этот раз, мы все привыкли к этой мысли и не думали вперед, но ожидание оставалось, оно мешало, иной раз хотелось, чтобы быстрее все это закончилось, жалко, конечно, но зато сразу. Она шла рядом, когда этот проклятый крест проплывал справа, притягивая и мозоля глаза, она держалась за мою полуотсохшую руку и тихо мурлыкала, что-то как нам славно, как мы любим и какие все вокруг мудаки. Дикий вой, раздавшийся с Вознесенской башни, возвестил об их приближении. Она прижалась ко мне еще крепче, мы замерли, замерли все, глядя туда, откуда они должны были появиться. Горизонт вдруг стал почти незаметно выше и темнее, смутная волна хлынула вниз, сначала медленно, как бы нехотя, а потом все быстрее и быстрее потекла к нам. Услышав высокий гул надвигавшейся тьмы все наше доморощенное войско слитно подалось назад. Наемный ирландец, один из немногих здесь умевших воевать, поднял к лицу огромный полевой бинокль, посмотрел и протянул тяжеленную штуку мне. Я взглянул, хотя мне этого не очень-то хотелось. Они бежали монолитным стадом, не замечая оступившихся, давя их тысячами ног и уткнув в землю злейшие желтые глаза. Прямо по центру, впереди всех бежал старый, облезлый вожак с седой бородой и огромными, неестественно вывернутыми рогами. Он смотрел не себе под ноги, а прямо перед собой, сначала я подумал, что на меня. А мне, а мне посмотреть, - шептала нетерпеливая моя любовь, и когда зверь стал вылезать из поля зрения мощнейшего бинокля, я протянул его ей. И только теперь, когда я взглянул на козла невооруженным глазом, стало ясно, куда он бежит. Что бежит он прямо на нее. Бежит со скоростью распространения паники. Я начал раскрывать рот, чтобы крикнуть ей, самый громкий крик в моей жизни, но рот открывался так медленно, руки отнялись, а козел был уже здесь, рога его - не рога, а торчащие далеко вперед блестящие заточенные монтировки, которые через полсекунды вонзились в грудь доверчивой моей любви, оторвали от земли, подняли гибкое и теплое тело высоко вверх, обдавая меня и ирландца потоками красивой и такой живой крови, а она все продолжала держать бинокль и рассматривать в упор грязно-белую козлиную лысину, улыбаясь и шепча: еще, еще, глубже, вот так, еще...
      И мне не было больше сил, я ушел. Я бежал с поля боя как последняя баба, яростно дыша и повторяя криком степным: еще, еще, глубже, вот так, еще... А козел был здесь, он не отставал, он несся за мной, я чувствовал его чугунный взгляд, над которым болталось на металлических рогах все то, что нужно мне было раньше. Я знал, что больше уже не смогу бежать, я чувствовал, как тяжело дышать, как козел с каждым моим шагом все ближе и ближе. Еще! - прокричал я и повернулся к нему, а его холодные рога уже вошли в меня, уже подняли вверх, вот я уже прижимаюсь телом к ней, всем телом к ней, а она поворачивается и начинает отталкивать меня, колотить меня маленькими своими ручками, смеясь и шепча что хватит уже, довольно, что придут сейчас все, что увидят, а ей этого не хочется, ей от этого неуютно. Вот теперь-то наконец я и умер.
      5
      На следующий день поднялись где-то в полдень. Это было даже рано, если вспомнить наши последние две недели. Естественно, во рту было гнусно, пить хотелось страшно и жрать. Не было ничего - ни зубных щеток, ни еды, ни даже воды. Воду, впрочем, быстро нашли - сначала в трейлере, потом в крохотном озерке недалеко от дома. Все остальные, кроме нас с Анькой, сидели часов до четырех утра, думая, что делать дальше. Саша собирался ехать искать еду, Петя с Рудольфом хотели ехать с ним. Анька выглядела достаточно помятой и никуда не собиралась, Федя сказал, что пойдет за грибами, Леня решил туда же. А я хотел чего-нибудь придумать. Конечно, поехать на поиски еды - это очень романтично, но их и так уже трое, дело это небезопасное и Аньку одну оставлять не хотелось. Кроме того, я чувствовал невероятную вольность, у меня не было больше проблем, их у меня и раньше-то немного было, а теперь они исчезли все, так какого черта их выдумывать?