— Кое-кто просил поинтересоваться у вас, нет ли новостей о девице Коул, — вдруг сказал Мартел, когда я собирался повесить трубку.
      Надо же, а ведь я не общался с ним с тех пор, как вернулся в Темную Лощину. Мартел, похоже, почувствовал мое молчаливое смущение.
      — Гм, это маленькое местечко. Новости распространяются быстро. Сегодня рано утром мне позвонили из Нью-Йорка и спрашивали о ней.
      — Кто это был?
      — Ее отец, — продолжал Мартел. — Он возвращается сюда. Похоже, он поскандалил с Рэндом Дженнингсом, и Дженнингс сказал ему, чтобы он держался подальше от Темной Лощины, если хочет помочь своей дочери. Коул позвонил мне, чтобы узнать, не сообщу ли я ему что-нибудь, чего не сказал Дженнингс. Возможно, Коул звонил и шерифу графства, в отдел криминальных расследований полиции штата.
      Я вздохнул. Предъявлять Уолтеру Коулу ультиматум — все равно что заставить дождь идти снизу вверх.
      — Он сказал, когда именно собирается сюда приехать?
      — По моим сведениям, завтра. По-моему, он остановится здесь, в Гринвилле, а не в Темной Лощине. Хотите, я позвоню вам, когда он появится?
      — Нет, — отказался я. — Я быстро узнаю об этом.
      Вкратце я рассказал ему о подоплеке дела и о том, что к поискам меня привлекла Ли, а не Уолтер. Мартел коротко рассмеялся.
      — Слышал, вы присутствовали и тогда, когда полиции предъявили тело Гарри Чута. У вас, без сомнения, непростая жизнь.
      — Вам еще что-нибудь об этом известно?
      — Дэрил показывал начальству место, где нашел Чута. Адская была поездка, как я слышал. Грузовик перегонят сюда для экспертизы, как только смогут расчистить дорогу от снега. А тело находится на пути в Огасту. По словам одного из добровольцев-внештатников, который был здесь сегодня утром, Дженнингс вроде бы считает, что на теле Чута имеются ушибы, словно его били перед тем, как он умер. Они собираются допросить жену: хотят выяснить, не истощила ли она свой запас терпения и не послала ли кого-нибудь позаботиться о муже.
      — Довольно слабая версия.
      — Да уж, — согласился Мартел. — Увидимся на месте.
      Когда я приехал, машина Мартела уже стояла перед главным входом в приют «Санта-Марта». И он с доктором Райли ждали меня в приемной, возле стойки дежурной сестры.
      Доктор Райли был мужчиной средних лет, с хорошими зубами, в отлично скроенном костюме и со слащавыми манерами служащего похоронной конторы. Его рука, когда я пожал ее, показалась мне влажной и мягкой. Пришлось подавить желание вытереть ладонь о джинсы после того, как он отпустил мою руку. Да уж, нетрудно понять, почему Эмили Уоттс попыталась подстрелить его.
      Он рассказал нам, как сильно сожалеет обо всем, что случилось, и посоветовал обратить внимание на новые меры безопасности, были введены после трагических событий. Как выяснилось, они заключались лишь в тщательном запирании дверей и в том, чтобы прятать все, чем можно было бы оглушить охранников. Обменявшись с Мартелом несколькими «безусловно» и «непременно», он разрешил мне переговорить с миссис Шнайдер, женщиной, которая занимала комнату по-соседству с той, где жила покойная Эмили Уоттс. Мартел предпочел подождать в вестибюле: вдруг пожилая леди перепугается, когда к ней нагрянет целая команда. Он уселся, носком ботинка пододвинул к себе стоявший напротив стул, положил на него ноги и, кажется, уснул.
      Миссис Эрика Шнайдер, немецкая еврейка, бежала с мужем в Америку в 1938 году. Он был ювелиром и привез с собой достаточно драгоценных камней, чтобы основать свое дело в Бангоре. По ее рассказу, они прекрасно жили, пока муж не умер и не всплыли долги, которые он скрывал от нее в течение почти пяти лет. Она была вынуждена продать свой дом и большую часть имущества, а потом от потрясения заболела. Дети поместили старушку в дом престарелых и уверили, что будут навещать ее, невзирая на расстояние. Однако, по ее словам, никто ни разу так и не потрудился сюда приехать. Большую часть времени Эрика смотрела телевизор или читала. Когда было достаточно тепло, гуляла в саду.
      Я сидел возле миссис Шнайдер в ее маленькой опрятной комнате с тщательно застеленной кроватью и единственным шкафом, заполненным старыми темными платьями. На туалетном столике лежал небольшой набор косметики, которую старушка тщательно накладывала на лицо каждое утро. Вдруг она повернулась ко мне и сказала:
      — Надеюсь, я скоро умру. Мне хочется покинуть это место.
      Я ничего не ответил — что ж тут скажешь? — и перевел разговор на другую тему:
      — Миссис Шнайдер, все сказанное сегодня останется между нами. Но мне нужно кое-что узнать: вы звонили в Портленд человеку по имени Виллефорд и говорили с ним об Эмили Уоттс?
      Она молчала. На мгновение мне показалось, что пожилая леди вот-вот заплачет, потому что она отвернулась и быстро-быстро заморгала. Я снова заговорил:
      — Миссис Шнайдер, мне действительно крайне необходима ваша помощь. Убиты несколько человек, и, возможно, это каким-то образом связано с мисс Эмили. Если есть хоть что-то, что вы могли бы мне сообщить, хоть что-то, что могло бы мне помочь довести это дело до конца, я был бы очень благодарен вам, в самом деле.
      Вздрогнув, она схватилась за пояс своего платья, скрутила его в руках.
      — Да, — наконец ответила она. — Я думаю, это могло бы помочь... — Она туже затянула пояс, и в голосе ее прорезался такой страх, словно пояс затягивался на ее шее, а не накручивался на руку. — Эмили так горевала!
      — Почему, миссис Шнайдер? Почему она горевала?
      Руки все еще теребили пояс, когда она ответила:
      — Однажды ночью, примерно год назад, я услышала, что она плачет. Я зашла утешить ее, и тогда она разговорилась со мной. Эмили сказала, что у ее ребенка, мальчика, день рождения, но он не с ней, потому что она не смогла оставить при себе ребенка — боялась.
      — Чего боялась, миссис Шнайдер?
      — Боялась человека, который был отцом ребенка...
      Она сделала глотательное движение, словно комок застрял у нее в горле, и посмотрела в окно, а затем тихо прошептала, скорее самой себе, чем мне:
      — Кому это может повредить, если сейчас об этом кто-то узнает? — Она повернулась лицом ко мне. — Эмили рассказала мне, что, когда она была молодой, ее отец... Ее отец был очень плохим человеком, мистер Паркер. Он бил ее и принуждал делать такие вещи... Ну, вы понимаете? Даже когда она выросла, он не давал ей уйти от него, потому что хотел, чтобы она была рядом.
      Я лишь молча кивнул, потому что слова сыпались из нее, как крысы из мешка.
      — Потом в их городок приехал другой человек, и этот человек полюбил ее и уложил в свою постель. Она не рассказывала ему о сексе с отцом, но, в конце концов, рассказала о побоях. И этот человек разыскал ее отца в баре и избил его. Сказал ему, чтобы тот больше никогда не прикасался к дочери, — старушка, как бы подчеркивая каждое слово, помахивала пальцем и произносила слова по слогам для большей выразительности. — Он сказал ее отцу, что, если что-нибудь случится с его дочерью, он убьет его. Из-за этого мисс Эмили влюбилась в этого человека.
      И что-то с ним было не так, мистер Паркер. Вот здесь... — миссис Шнайдер дотронулась до своей головы. — И здесь... — ее палец двинулся туда, где у нее располагалось сердце. — Она не знала, ни где он жил, ни откуда явился. Он находил Эмили, когда хотел ее. Пропадал на несколько дней, иногда даже на недели. От него всегда несло лесом и кровью. И однажды, когда он пришел, на одежде и под ногтями у него была кровь. Он сказал Эмили, что его грузовик сбил оленя. В другой раз он сказал ей, что охотился. Он дважды по одному и тому же поводу сослался на разные причины, и она почувствовала страх.
      Это было в то время, когда начали пропадать девушки, мистер Паркер: пропали уже две девушки. А однажды, когда Эмили была с ним, она почувствовала запах — запах другой женщины. И его шею кто-то поцарапал, разодрал, будто ногтями. Они поругались, и он сказал ей, что она все выдумывает, что он поранился о сук.
      Но Эмили знала, что это он. Догадалась, что это он похищает девушек, но не могла понять, почему. К тому же она была от него беременна, и он это знал. Эмили панически боялась сказать ему об этом, но когда он все-таки узнал, то был очень рад. Он хотел сына, мистер Паркер. Так ей и сказал: «Я хочу сына».
      Но Эмили не могла доверить ребенка такому страшному человеку, она мне говорила это. Ей становилось все страшнее и страшнее. А он хотел ребенка, мистер Паркер, он так ужасно его хотел. Все время, все время он расспрашивал ее об этом, предостерегал против всего, что могло бы повредить малышу. Но любви в нем не было. А если и была, то странная любовь, дурная любовь. Эмили знала: он, если сможет, заберет ребенка, и она никогда его больше не увидит. Она понимала, что он плохой человек, даже хуже ее отца.
      Однажды ночью, когда Эмили находилась с мужем в его грузовике, у дома отца, она сообщила ему, что у нее начались боли. А зайдя в уборную на дворе, обнаружила окровавленную газету, а в газете... — слова давались миссис Шнайдер с трудом. — ...внутренности, кровь, куски плоти. Снова, вы понимаете? И Эмили заплакала и вымазала себя кровью, наполнила всем этим чашку, позвала его и сказала, что потеряла ребенка...
      Миссис Шнайдер на некоторое время замолчала. Взяла одеяло с кровати и закутала им плечи, спасаясь от озноба.
      — Когда Эмили ему это сообщила, — заговорила старушка снова, — то подумала, что он тут же убьет ее. Он рычал, как зверь, мистер Паркер. Он поднял ее за волосы и ударил. И еще раз, и еще, и еще. Он называл ее слабачкой и никуда не годной. Он обвинил ее в том, что она убила его дитя. А потом повернулся и ушел. И Эмили услышала, как он в дровяном сарае копается в утвари, которую отец там держал. А когда раздался скрежет затачиваемого лезвия, она убежала из дома в лес. Он погнался за ней, Эмили слышны были его шаги среди деревьев. Она затаилась, и он прошел мимо. И уже не вернулся. Никогда.
      Позже нашли девушек, висевших на дереве, и Эмили сообщила кому следовало, что это его рук дело. Но самого его Эмили никогда больше не видела. Она пришла сюда к монахиням в приют «Санта-Марта», и, думаю, рассказала им, почему была так напугана. Они приняли ее, дали кров, пока бедняжка не родила мальчика, а потом забрали у нее ребенка. После всего пережитого она уже не могла быть такой, как прежде... Спустя много лет Эмили вернулась сюда, и сестры снова позаботились о ней. Дом ее отца продали, а она потратила свое небольшое состояние на то, чтобы остаться здесь. Это недорогое место, мистер Паркер. Вы сами видите, — она обвела рукой унылую комнатушку. Кожа миссис Шнайдер казалась тоньше бумаги и солнечный свет, желтея, как мед, протекал сквозь ее пальцы.
      — Миссис Шнайдер, мисс Эмили не называла вам имени этого человека, отца ее ребенка?
      — Не знаю... — неуверенно ответила она.
      Я легонько вздохнул, но тут же понял, что просто не дал ей времени договорить.
      — Я помню только его имя, — продолжила она, осторожно взмахнув передо мной рукой, словно вызывая имя из прошлого. — Его звали Калеб...
      Снег идет. Снег и на улице, и в душе. Снежная буря воспоминаний. Повешенные юные девушки, качаются на ветру, мой дед глядит на них, и ярость и печаль, растут в нем, а запах разложения окутывает его, как гниющая одежда. Он смотрит на них, сам муж и отец, и думает обо всех молодых мужчинах, которых они не будут целовать, о любовниках, чье дыхание они не почувствуют на своих щеках на рассвете, кого никогда не согреют теплом своих тел. Он думает о детях, которых у них никогда не будет... В каждой из них существовало невообразимое количество возможностей. С их смертью несколько жизней пресеклось, потенциальные вселенные утеряны навсегда, и с их уходом мир стал чуть меньше.
      Я встал и подошел к окну. Снегопад украсил старый сад, прикрыл наготу деревьев, но иллюзия зимней сказки не сделает этот мир добрее. Вещи таковы, каковы они есть, изменения в природе могут лишь на время скрыть их подлинную суть. И я подумал о Калебе, ускользающем в спасительную тьму ночного леса, когда его обуяла ярость из-за смерти не родившегося сына, о Калебе, преданном слишком худеньким, слишком слабым телом женщины, которую он защитил, которую оплодотворил. Потеряв ее след, он похитил, по крайней мере, трех девушек — быстро, одну за другой, — выплескивая свой гнев, пока он не иссяк. А потом повесил их вместе с предыдущими жертвами на дерево, как побрякушки, чтобы их нашел совсем не похожий на него человек — настолько внутренне далекий от Калеба, что мог воспринять смерть каждой из молодых женщин как собственную утрату. В мире Калеба Кайла все превращалось в свою противоположность: созидание в разрушение, любовь в ненависть, жизнь в смерть.
      Полицией было зафиксировано пять смертей. Однако пропали шесть девушек; одну не засчитали. В досье моего деда ее имя встречалось на нескольких страницах, где воспроизводились все ее передвижения в день исчезновения. В углу первой страницы дед прикрепил фотокарточку: невзрачная толстушка Джуди Манди. Плотное телосложение досталось ей по наследству от нескольких поколений людей, трудившихся на скупой, неблагодарной земле, чтобы укорениться на ней, выцарапать из нее возможность своего существования. Джуди Манди — пропавшая и теперь уже забытая всеми, кроме родителей, которым всегда будет не доставать дочери; для них навечно разверзлась бездна, и на краю этой бездны они будут все время выкликать ее имя, не слыша в ответ даже эха.
      — Почему этот человек совершил такое с несчастными девушками?..
      До меня не сразу дошел вопрос миссис Шнайдер. И я не готов был ответить. Мне доводилось всматриваться в лица тех, кто безжалостно убивал людей десятками, но я до сих пор так и не узнал причин, по которым они делали это. Внезапно я почувствовал сожаление оттого, что Уолтера Коула больше не было рядом: он мог заглянуть внутрь себя самого и в безопасном кругу собственной врожденной правоты создать образ зла, образ неправильного — ту крохотную опухоль порока и дурных страстей, первую раковую клетку, благодаря которой способен был проследить все дальнейшее развитие болезни. Он уподоблялся в этом математику: тот, увидев на листке бумаги простой квадрат, создает сценарий его развития в других пропорциях, других областях бытия — за пределами плоскости его настоящего существования; в то же время он остается полностью бесстрастным и отчужденным от решаемой задачи.
      В этом была сила Уолтера и в этом же — его слабость. В конечном счете он не заглядывал достаточно глубоко, потому что боялся того, что мог разглядеть в самом себе: собственную способность творить зло. Уолтер сопротивлялся порыву познать самого себя до конца. Хотя он очень хорошо понимал других. Ведь понять кого-то означает согласиться с тем, что этот кто-то предрасположен не только к добру, но и ко злу. По-моему, Уолтер Коул не хотел верить, что и сам в какой-то мере способен на очень скверные дела. Когда, преследуя тех, кто творил зло, я совершил поступки, которые он считал неприемлемыми с точки зрения морали — при этом я и сам сотворил зло, — Уолтер отказался от меня, несмотря на то, что использовал меня для преследования этих типов и знал, как я буду себя вести, когда настигну их. Вот почему мы с ним больше не друзья: я осознал свою виновность глубоко внутри себя. Боль, обиду, гнев, стремление к мести — все эти чувства я принял и опирался на них. Может быть, я что-то убивал в себе каждый раз, поступая так, а не иначе. Возможно, это была цена, которую требовалось заплатить. Но Уолтер хороший человек, и, как многие хорошие люди, он обладал одним недостатком: считал себя лучше других.
      Миссис Шнайдер опять подала голос:
      — Я думаю, все дело в его матери...
      Я оперся на подлокотник и ждал продолжения.
      — Как-то раз, когда этот человек, Калеб, напился, он рассказал мисс Эмили о своей матери. То была суровая женщина. Отец бросил их из страха перед ней. Она била мальчика. Била палками и цепями. Делал а с ним кое-что и похуже. Да еще и оскорбляла его. Таскала его за ноги, за волосы, била ногами до крови. Она сажала его во дворе на цепь, как собаку. Голого, в дождь и в снегопад. Все это он рассказал мисс Эмили.
      — А он не говорил ей, где все это происходило?
      Миссис Шнайдер покачала головой:
      — Может быть, на юге. Не знаю. Думаю...
      Я не прерывал ее. Внезапно брови старушки нахмурились, и пальцы правой руки заплясали передо мной в воздухе:
      — Медина! — в глазах пожилой леди светилось ликование. — Он что-то говорил мисс Эмили о Медине.
      Я записал название.
      — А что стало с его матерью?
      Мисс Шнайдер повернулась на стуле, чтобы лучше видеть меня.
      — Он убил ее, — просто сказала она.
      Позади меня отворилась дверь. Это санитарка принесла кофейник, кувшинчик сливок, две чистые чашки, сахар и печенье на подносе. Скорее всего, это делалось по инициативе доктора Райли. Миссис Шнайдер немного удивилась, но потом быстро вошла в роль хозяйки: налила мне кофе, предложила сахар и сливки. Она даже подвинула ко мне печенье, от которого я отказался, решив, что позже оно ей пригодится. И оказался прав. Она взяла одно печенье, а все остальное бережно сложила в две салфетки, лежавшие до этого на подносе, и убрала в верхний ящик туалетного столика. Когда в небе снова стали собираться снеговые тучи и наступили сумерки, она рассказала мне еще кое-что об Эмили Уоттс.
      — Она была не из тех женщин, которые много болтают, мистер Паркер, только однажды, в тот раз... — Миссис Шнайдер старательно выговаривала английские слова, но следы родного языка все еще сквозили в ее речи, особенно при произношении некоторых гласных. — Эмили здоровалась, желала спокойной ночи или говорила о погоде, и не больше. Она с тех пор никогда не заговаривала о мальчике. Остальные здесь, если только вы их спросите, даже если вы лишь на минутку зайдете к ним в комнату, будут бесконечно болтать о своих детях, внуках, их мужьях, женах, — она улыбнулась. — Вот точно так же, как я с вами, мистер Паркер.
      Я уже готовился из вежливости сказать, что это нормально, что ее слушать интересно — что-нибудь незначительное, не имеющее большого смысла и уже заранее заготовленное, — но она подняла руку, в останавливающем жесте, и я продолжал молчать.
      — Даже не пытайтесь меня убедить, что разговор доставил вам удовольствие. Я не юная девица, которую нужно ублажать.
      Когда пожилая леди произнесла последнюю фразу, улыбка озарила ее лицо. Что-то оставалось в ней, какие-то следы былой красоты, и это подсказывало мне, что многие в годы ее молодости мужчины стремились ублажать ее, и делали это с удовольствием.
      — Итак, она не болтала о подобных вещах, — продолжила миссис Шнайдер. — В ее комнате не было никаких фотографий, никаких картинок, и с тех пор, как я стала заходить к ней, с 1992 года, все, что она мне говорила, это: «Здравствуйте, миссис Шнайдер», «Доброе утро, миссис Шнайдер», «Хороший денек, миссис Шнайдер». И ничего больше. Кроме того единственного раза. Думаю, ей потом стало стыдно. Или, может быть, страшно. К ней никто не приезжал, и больше она ни о чем таком никогда не заговаривала, пока не приехал тот молодой человек...
      Я подался вперед, и она сделала какое-то встречное движение, так что нас теперь разделяли лишь несколько дюймов.
      — Он пришел вскоре после того, как я позвонила мистеру Виллефорду, прочтя его извещение в газете. Мы сначала услышали крики внизу, а потом топот бегущих ног. Молодой человек, крупный и с несколько диковатым взглядом, пронесся мимо моей двери и ворвался в комнату мисс Эмили. Ну, я испугалась за нее и за себя, однако взяла свою палку... — она показала на трость с набалдашником в форме птичьей головы и металлическим наконечником — ...и пошла за ним. Когда я вошла в комнату, мисс Эмили сидела у окна, вот как я сейчас, но ее руки были у лица: вот так... — мисс Шнайдер приложила ладони к щекам и широко открыла рот, изображая шок. — А молодой человек, он взглянул на нее и произнес только одно слово: «Мама?». Причем именно так, вопросительно. Но мисс Эмили только качала головой и повторяла: «Нет, нет, нет». Повторяла снова и снова. Парень двинулся к ней, однако она отступала прочь от него, не отрывая от парня глаз, пока не упала навзничь на пол в углу.
      Потом я услышала за своей спиной голоса санитарок. Они привели с собой толстого охранника. Того самого толстяка, что мисс Эмили сбила с ног ночью, сбежав. А меня выпроводили из комнаты, в то время как уводили парня. Я смотрела из коридора, пока его уводили, мистер Паркер, и его лицо... О, его лицо было таким, словно он видел, как кто-то умирает, кто-то, кого он любил. Он плакал и все звал: «Мама! Мама!» — но она не отвечала.
      Приехали полицейские и забрали парня. Санитарка пришла к мисс Эмили и спросила: «Правда ли то, что сказал парень?». А мисс Эмили ответила ей: «Нет, не знаю, о чем он говорит, у меня нет сына, нет детей».
      Однако в ту ночь я слышала, как она плакала, причем так долго, что я подумала: «Она никогда не перестанет». Я пошла к ней и успокаивала ее. Сказала ей, что все в порядке, что она в безопасности, но она произнесла только одну фразу...
      Миссис Шнайдер замолчала, и я заметил, что руки у нее дрожат. Я погладил ее руки, а она, высвободила свою правую, накрыла ею мою, тесно прижав ладонь. Глаза старушки были закрыты. И мне на минуту показалось, что я стал ее ребенком, ее сыном, одним из тех, кто никогда не приезжает к ней, кто оставил ее умирать на холодном севере точно так же, как если бы они затащили ее в леса Пискатакиса или Арустука и бросили там. Тут глаза миссис Шнайдер снова открылись, и она отпустила мою руку, по-видимому, успокоившись.
      — Миссис Шнайдер, что она сказала? — осторожно спросил я.
      — Она сказала: «Теперь он убьет меня».
      — Кого она имела в виду? Билли, то есть молодого человека, который приходил к ней? — но мне подумалось, что я уже знаю точный ответ.
      И действительно, миссис Шнайдер отрицательно покачала головой:
      — Нет, другого. Того, кого Эмили всегда боялась. Боялась, что он найдет ее, и никто ей тогда не поможет и не спасет от него...
      В словах старушки я услышал отзвук других слов, услышанных мной во сне темной ночью, слов, которые пролепетал мне кто-то, уже почти лишенный голоса.
      — ...Она страшилась именно того, кто пришел потом, — заключила старушка. — Он узнал, что произошло, и пришел.
      Я ждал. Что-то слегка задело оконное стекло; я обернулся и увидел, как снежные хлопья тают и сползают с карниза.
      — Это случилось ночью, перед тем, как она сбежала. Было очень холодно. Я помню, мне пришлось попросить еще одно одеяло, оттого что похолодало. Когда я проснулась, за окном царила чернота, луна не светила. Я услышала странный шум: словно снаружи скреблись. Вылезла из постели. Пол показался мне таким холодным, что у меня — ах! — перехватило дыхание. Подошла к окну и слегка отдернула занавеску, но ничего не увидела. Потом звук послышался снова. Я глянула прямо вниз, и...
      Миссис Шнайдер пребывала в ужасе, навеянном воспоминанием. Я буквально чувствовал, как страх исходил от нее волнами: глубокий устойчивый страх, который сотрясал ее до самых костей.
      — ...Там был человек, мистер Паркер, и он карабкался вверх по водосточной трубе, цепляясь за нее руками. Голову он опустил и отвернул в сторону от меня, поэтому я не могла разглядеть его. И к тому же было так темно, что он казался лишь тенью. Однако эта тень добралась до окна комнаты мисс Эмили, и я рассмотрела, что он толкает раму одной рукой, стараясь открыть окно. Тут мисс Эмили закричала. Тогда я тоже закричала и побежала в холл позвать санитарку. И все это время слышала, как мисс Эмили, не переставая, кричала... Но когда они пришли, человек этот исчез, и они не нашли никаких его следов в саду.
      — Как выглядел этот человек, миссис Шнайдер? Высокий или низкий? Плотный или худой?
      — Я же вам сказала: было темно. Невозможно отчетливо рассмотреть человека в такой темноте, — она устало покачивала головой, как бы пытаясь что-то вспомнить.
      — Это мог быть Билли?
      — Нет. Уверена, что нет. Это была не его тень. Не такая большая тень, какой большой он, — старушка подняла руки, изобразив широкие плечи Билли. — Когда я рассказала доктору Райли об этом человеке, мне показалось... В общем, он подумал, что нам все привиделось, что мы просто две старухи, пугающие друг друга. Но это не так. Мистер Паркер, я не видела этого человека отчетливо, но я чувствовала его. Это не был грабитель, который явился обокрасть старух. Он хотел чего-то другого. Он намеревался причинить боль мисс Эмили, наказать ее за нечто, когда-то давно ею содеянное. Парнишка Билли, мальчик, который назвал ее мамой, положил чему-то начало, явившись сюда... Возможно, мистер Паркер, это я все начала, позвонив Виллефорду. Наверно, я во всем виновата.
      — Нет, миссис Шнайдер, — возразил я. — Что бы там ни было причиной, это началось давным-давно.
      Тогда она посмотрела на меня с нежностью. Мягко положила руку на мое колено, чтобы придать особое значение тому, что намеревалась затем сказать.
      — Она боялась, мистер Паркер, — прошептала старушка. — Она так боялась, что хотела умереть.
      Я ушел, оставив миссис Шнайдер наедине с воспоминаниями и угрызениями совести. Зима, крадущая дневной свет, заставила людей засветить огни, когда мы с Мартелом шли к своим машинам.
      — Узнал что-нибудь? — спросил он.
      Я ответил не сразу. В мыслях прокрутил, как киноленту, назад все содержание разговора с миссис Шнайдер. Кроме того, перед моим внутренним взором встали газетные репортажи о беспорядках в приюте, я слышал пересуды местных жителей о человеке, который явился туда в поисках потерянной матери. И их шепот ветер понес на север, в лес, в непроходимые дебри.
      — Может ли человек выжить там, в лесах, без крыши над головой? — спросил я Мартела после паузы.
      Мартел нахмурил брови.
      — Смотря по тому, как долго он не будет иметь крыши над головой, какая на нем одежда, какое снаряжение...
      — Это не то, что я имею в виду, — перебил я его. — Может ли он устроиться и жить там долгие годы?
      Мартел на минуту задумался. А когда заговорил, то не иронизировал над моим вопросом, а ответил серьезно, благодаря чему сильно вырос в моих глазах.
      — А почему бы и нет? Люди выживали здесь без крыши над головой с тех пор, как появилась эта страна. И доказательство тому — остатки старых фермерских домов в лесах. Конечно, это был бы отнюдь не легкий способ существования, и я подозреваю, что рано или поздно такому человеку пришлось бы вернуться в цивилизованный мир. Но это в принципе возможно.
      — И никто бы его там не побеспокоил?
      — Большую часть лесов не трогали уже лет пятьдесят. Попробуй зайти туда поглубже, и даже охотники или лесники вряд ли тебя потом найдут... Ты думаешь, кто-то туда ушел?
      — Да, я так думаю, — пожав ему руку, я открыл дверцу «мустанга». — Проблема в том, что, по-моему, он снова вышел оттуда.

Глава 21