Чего Джек не мог понять, так это почему он не испытывал никакой обиды на полицейского. И еще, на протяжении тридцати с лишним лет люди советовали ему взять себя в руки, а он ценил эти советы не больше ломаного гроша. Но с Джо Дюпре дело обстояло по-другому. Вряд ли можно определить феномен этого человека, он просто был не таким, как все. Когда Джо смотрел на вас своим странным печальным взглядом, вы чувствовали себя луковицей в умелой руке повара. Он слой за слоем снимал коросту с вашей души, пока не оставалась одна незащищенная сердцевина.
      Или пока не оставалось вообще ничего, в зависимости от того, как долго продолжался процесс или насколько многослойной луковицей вы были. Джек даже немного опасался, что если Джо Дюпре приложит больше усилий, то выяснит какую-нибудь ужасную правду, о существовании которой старик и сам не догадывался или по какой-то причине старался забыть. Например, что ему нечего больше предложить миру, кроме плохих картин и пустых обещаний. Если однажды разбередить эти раны, они уже больше не заживут.
      После того памятного разговора с Дюпре Джек на некоторое время ушел в завязку. Правда, не надолго. Пожалуй, даже Джо не мог сильно повлиять на такого заядлого пьяницу, как Джек, но теперь старик был более осторожен: он пил только по вечерам и никогда не брал бутылку с собой в постель, как бывало в старые добрые времена. Вместо этого он начал рисовать усердней и быстрее, чем когда-либо раньше.
      Рисование уже давно стало его увлечением. Джек даже зарабатывал кое-какие деньги с продажи туристам плохих масляных и еще худших акварельных картин. Иногда он раскладывал их на небольшом прилавке, который устанавливал в солнечные выходные дни на набережной Портленда. При этом Джек старался не выходить из образа старого морского волка, выдумывая что-то вроде истории своей семьи, которую многие сочли бы правдивой, хотя правды в ней было не больше, чем волшебства в трюках фокусника. Но он зарабатывал достаточно, чтобы жить прилично в давно выкупленном доме, который мог теперь передать кому угодно: двоюродным братьям, племянникам или племянницам, да хоть своей сестре Кейт, которая, судя по завещанию Джека, будет единственным недовольным человеком, когда старик окажется в сырой земле.
      Раздался звонок. Он рассеянно проследовал в прихожую, неповторимо шаркая своими поношенными кроссовками по дощатому полу. Джеку был семьдесят один год, но он временами все еще чувствовал себя молодым, правда в последнее время тело все чаще напоминало ему об обратном. Старый профессор сильно сутулился, так что нельзя было сказать, что в нем шесть футов роста; его живот выдавался вперед, а давно седые волосы стали тонкими и пожелтели. Сквозь замерзшее стекло двери он с трудом мог разглядеть силуэт мальчика, рассыпающийся на черные и красные точки, словно акварель попала на масляную картину. Он открыл дверь и с притворным удивлением отступил назад.
      — Да это же Дэнмонстр!
      Мальчик протопал мимо него, не дожидаясь, когда ему предложат войти. Он быстро прошел по коридору и лишь у двери в мастерскую Джека в первый раз посмотрел на старика:
      — Можно?
      — Конечно, конечно. Заходи, а я присоединюсь к тебе, как только сделаю себе кофе.
      Снаружи день уже начал угасать, и в окнах отдаленных домов зажегся свет. Джек захватил с кухни свою чашку с кофе, добавив туда немного кипятка, и проследовал в мастерскую вслед за мальчиком. Это было небольшое помещение, в прошлом кладовка, где старик сделал перепланировку, заменив одну стену раздвижными стеклянными дверями, так что пол плавно переходил в поросшую травой лужайку, а она, в свою очередь, тянулась до деревьев, росших на краю утеса, за кромкой которого простиралась пугающая темно-синяя гладь воды.
      Мальчик стоял у мольберта и смотрел на незаконченную работу. Картина была выполнена маслом, на ней старик снова пытался изобразить вид на остров с океана. Еще одна неудачная попытка, как думал Джек. Здесь работало правило изменчивости: чертов клочок суши не переставал меняться и развиваться, так что, пытаясь выхватить один-единственный миг из этого непрекращающегося движения, художник лишь становился соучастником этого обмана. Но, тем не менее, в этом занятии было что-то успокаивающее, пусть Джек и приближался к неудаче с каждым движением руки, с каждым взмахом кисти.
      — Она не похожа на другие, — сказал мальчик.
      — Что? — переспросил Джек, отвлеченный от размышлений по поводу недостатков картины. — Что ты сказал?
      — Я сказал, что она не похожа на остальные, — повторил мальчик.
      — В чем не похожа?
      Джек встал рядом с мальчиком, прищурился и приблизил лицо к картине. На ней были отметины, будто на волнах появились черные блики. Он посмотрел вверх, на потолок, и попытался понять, могла ли грязная вода каким-то образом протечь сквозь ранее не замеченную трещину, но ничего не обнаружил. Потолок был белым и девственно-чистым.
      Джек аккуратно вытянул палец и дотронулся до полотна, а потом медленно отвел руку. Отметины могли быть сделаны краской, хоть он и не ощущал обычную форму мазка. Художник пригляделся получше и заметил, что некоторые из этих отметин были под его горизонтальными мазками, которые он использовал, чтобы отобразить движение волн. Похоже, он рисовал поверх этих вкраплений и ничего не заметил.
      Но это невозможно! Он не мог не обратить внимания на эти отметины на бумаге.
      Джек отступил на шаг и попытался понять, что означали эти штрихи, наклоняя голову и рассматривая работу под разными углами; остановился и отошел еще дальше, до двери, ведущей в коридор. Теперь все эти странные штрихи приобрели определенную форму, и он понял какую. Он также знал, что никоим образом он, Винченцо Джиакомелли, не мог поместить на свою картину эти штрихи, потому что принципиально не добавлял к реальному пейзажу ничего, кроме собственного вдохновения.
      — Это люди, — сказал мальчик. — Ты нарисовал на картине людей.
      Мальчик был прав.
      На его картине на волнах колыхались два тела.
      Два человеческих тела.

* * *

      На острове так долго все было тихо.
      Прошлое мирно спало внутри него, его вдохи и выдохи заставляли деревья покачиваться, воды — подрагивать, а пожухшие листья, похожие на маленьких коричневых птичек, — гоняться друг за другом в зеленой траве. Прошлое спало так, как спал бы человек, испытавший сильную боль, одновременно заглушая ее сном и восстанавливая силы. Память о тех, кто страдал и умер здесь, тревожила сон острова, она настолько слилась с землей, деревьями, морем, что невозможно было поверить, будто когда-то все было иначе.
      На острове были места, которые служили вполне реальным напоминанием о тех, кто жил здесь, а то, как они покинули этот мир, было запечатлено на самих камнях. В сердце острова, где-то в миле от Бухточки, находилось скопление камней, окруженное участками затопленной земли. Снизу нельзя было различить их порядок — просто нагромождение камней, но без всякой организации. Однако стоило забраться повыше, и становилось понятно предназначение этого сооружения. Это были углы зданий, камины и печи: раньше здесь стояли жилые дома и загоны для животных.
      Когда-то здесь жили люди.
      Судьба, их постигшая, испугала остров. Ныне фундаменты их жилищ уходили глубже и глубже под землю, так глубоко, как даже не могли себе представить их строители. Камень сливался с камнем до тех пор, пока стало невозможно различить творение природы и дело рук человеческих. Только с высоты можно было увидеть некий порядок расположения камней, и лишь несколько могильных камней, окружающих одинокий крест, напоминали, что здесь было раньше.
      Это и было Место.
      Некоторое время — лет пятьдесят в исчислении людей и едва ли один миг в жизни острова — здесь не происходило убийств. Остров снова стал необитаемым. Но потом пришли люди, мужчины, бегущие от последствий своих преступных действий, потому что места, история которых полна боли и насилия, притягивают еще большую боль и большее насилие. Некоторое время остров мирился с их присутствием, пока, наконец, не смог больше терпеть их: земля не могла впитывать проливающуюся кровь, а камни — чернеть от пожаров.
      Мужчины, прибывшие на остров, привезли с собой женщину и удерживали ее здесь против ее воли. Их преследовали за совершенные преступления, и за голову каждого было обещано вознаграждение. Солдаты разыскивали их на материке, поэтому преступники ушли морем, надеясь найти безопасное место, где можно будет отсидеться некоторое время.
      В конце концов они приплыли на остров.
      Их было четверо, все вооружены и закалены в стычках. Они дрались с индейцами, англичанами, французами. Они не боялись никого...
      Через некоторое время рыбак, сбившийся с пути из-за шторма и искавший укрытия в бухтах острова, нашел одну только женщину. Она устроила себе укрытие в руинах поселка; чтобы выжить, питалась дикими плодами и рыбой, которую могла выловить, и зажгла огонь в надежде, что к ней придут на помощь.
      Она провела на острове около двух недель и почти ничего не соображала, когда ее обнаружили.
      От мужчин не осталось и следа.
      Несчастную отвезли на материк, где и расспросили о том, что случилось. Она мало что могла рассказать. В первый день они по очереди с ней развлекались. На второй день исчезла их лодка, хоть они и вытащили ее на берег и привязали к упавшему дереву. На третий день начался шепот. Сначала он был похож на шум листьев на ветру, только вот ветра не было. Отовсюду доносились голоса, и мужчинам стало не по себе. Неясные силуэты мелькали среди деревьев. Зная, что пленница никуда не денется с острова, они оставили ее привязанной к дереву и отправились в лес утром четвертого дня. Через некоторое время после того, как они ушли, раздались выстрелы. Мужчины не вернулись.
      Солдаты прочесали остров, потому что они имели дело с опасными и жестокими людьми, но нашли только одного. Солдат, который обнаружил тело, сначала спутал его с останками маленького животного, пока не дотронулся прикладом и не понял, что перед ним череп, покрытый волосами. Они начали копать, и вот из земли показались сначала макушка, потом лицо и, наконец, руки, разведенные в стороны, словно на кресте. Солдатам с большим трудом удалось вытащить тело из земли.
      Того человека звали Гэбриэл Моузер, и его похоронили заживо.
      Только вот слово «похоронили» не совсем правильно характеризует суть происшедшего, потому что там, где он покоился, не было никаких следов постороннего вмешательства, а вокруг его головы уже росла молодая трава. Похоже, Гэб Моузер не был похоронен. Его засосало под землю, где он задохнулся в темноте.
      Джо Дюпре знал об этих вещах. Он знал историю острова так же, как его отец и дед знали ее до него.
       Первого человека, прибывшего на остров, звали Томас Лунт. Он приехал со своей женой Кэти и детьми, Эриком и Джоанной. Это было весной 1691 года. С ними приехали Леггитсы—  Роберт и Мария. Мария была беременна и вскоре родила мальчика Уильяма. Остальные приехали спустя несколько недель. Вот их имена. Ты должен помнить их. Очень важно, чтобы ты помнил...
      Тогда Джо Дюпре по молодости лет не понимал этого. Потом, с возрастом, он узнавал об острове все больше и больше, о том, что здесь происходило. Он понял, как важно было сохранять на мир в этом маленьком сообществе и не позволять ничему нарушать его спокойствие. Люди неизбежно совершали глупые поступки, потому что где люди, там и ошибки, но на острове в течение многих лет не случалось несправедливых смертей.
      Дюпре доехал до Либерти-авеню и остановился. Либерти пересекала остров с юго-запада на северо-восток практически напрямую, за исключением искривления, огибающего Место. Ее переименовали в Либерти-авеню (раньше она называлась как-то безлико — Центральная авеню) вскоре после бомбардировки Перл-Харбора, когда залив Каско стал северной военной базой Атлантического флота. Большая заправочная станция находилась на острове Лонг-Айленд, и суда всевозможных типов, от крейсеров до авианосцев, пополняли там запасы топлива. Между островами Двух Огней и Бэйли по дну залива был проложен кабель, способный фиксировать передвижение металлических объектов, и два судна стояли на вахте у противолодочных сетей в проливе Хасси, готовые развести сети, чтобы дать пройти кораблям.
      Две крупнейшие оборонительные батареи, защищавшие подходы к Портленду, располагались на острове Пиков и на острове Датч — самом большом из отдаленных островов залива. Обе они были укомплектованы одинаково. На батарее острова Датч, кроме прочих орудий, находились две шестнадцатидюймовых пушки, произведенные на заводе в Олбани. Каждая из них была шестьдесят футов в длину, весила пятьдесят тонн и доставлялась на острова специально построенной баржой. Из них стреляли только один раз, во время учений, да так, что на обоих островах не осталось ни одного целого окна. После этого грозные орудия больше не применяли по назначению, а, когда закончилась война, их демонтировали и утилизировали.
      Но фундаменты, построенные, чтобы установить гигантские пушки, остались — ныне огромные рукотворные холмы, возвышающиеся на юго-восточном побережье острова. Они поросли травой и низким кустарником. Их соединяла сеть туннелей. Массивные двери, когда-то надежно закрывающие доступ в этот своеобразный лабиринт, теперь болтались на проржавевших петлях, но даже самые отчаянные представители местной молодежи держались от них подальше. Двери, которые были настежь открыты сегодня, необъяснимым образом оказывались закрытыми завтра. Отзвуки эха слышались там, где должно было быть тихо, и свет исходил из мест, где должна царить темнота. Подростки катались на велосипедах по гребням рукотворных холмов или, если кому-то хотелось совсем острых ощущений, съезжали с них по диагонали вниз на машинах, выжимая максимальную скорость и выворачивая руль влево или вправо до последнего, пока, наконец, не останавливались у дороги, после чего пот градом катился с их лиц, а восторженные визги девчонок все еще звенели в ушах.
      Именно так Сильви Лотер и Уэйн Кейди оказались там. Они без страха угнали «додж» из гаража одного из летних домиков, ведь, даже если бы машине были бы нанесены серьезные повреждения во время спуска, их обнаружили бы лишь через несколько месяцев, в начале летнего сезона, конечно, при условии, что они не были бы столь серьезными, чтобы подросткам пришлось бросить автомобиль у подножья холма, как уже случалось не раз.
      Они подогревали себя горячительным: об этом свидетельствовали пустые банки, разбросанные на заднем сиденье. Судя по количеству свежих следов от шин на холме, им удалось совершить две или три удачных попытки, прежде чем Уэйн потерял управление и на полной скорости направил машину в старый дуб. На земле еще оставались самые глубокие следы, отмечающие последние метры до столкновения, а осколки стекла и металла лежали вокруг дерева, на израненной коре которого теперь красовались потеки древесного сока. У его основания лежали свежие цветы, две банки пива и пачка «Мальборо» с двумя сигаретами внутри.
      Джо Дюпре провел пальцами по огромной прорехе в коре, потом потер ладони одну о другую, ощущая частицы древесины между пальцами. Уэйн ударился о рулевое колесо с такой силой, что оно вошло ему в грудную клетку, убив парня в ту же секунду. Его подруга сильно ударилась о ветровое стекло, но причиной ее смерти послужили переломы в нижней части тела.
      Старый Бак Тэниер, чей дом находится в четверти мили от укреплений, услышал грохот аварии и вызвал полицию. К тому времени, как Дюпре и Локвуд прибыли на место происшествия, Бак стоял на коленях у машины и разговаривал с Сильви. Именно тогда она произнесла свои последние слова. Полицейские извлекли тела из покореженной машины после того, как доктор Брадер, который был по совместительству помощником механика, констатировал смерть обоих. Их тела были доставлены на единственной островной карете скорой помощи к пристани, с тем чтобы отвезти их на материк. Дюпре взял на себя обязанность сообщить о случившемся родителям Сильви и непутевому алкоголику отцу Уэйна. И каждый из них расплакался у него на глазах.
      Великан полицейский поежился. Он пнул носком ботинка осколок стекла и посмотрел в сторону темнеющего леса, вспомнив слова дурачка Ричи Клайссена.
       Другие... там, в лесу.
      На острове долгое время было спокойно.
      Но теперь что-то пробудилось.

Глава 2