Голос мальчика прервал размышления великана:
      — Ты можешь ей помочь? Вылечить ее?
      — Нет, — покачал головой великан. Он не мог понять, как птица оказалась здесь, на земле, со сломанной шеей. Казалось, он видел, как ее клюв слегка дрогнул и маленький язычок коснулся травы. Может, на чайку напало животное или другая птица, однако на ее теле не было ран. Великан оглянулся, но не увидел вокруг ничего живого. Была только эта одинокая умирающая чайка, единственная представительница рода чаек в пределах видимости. Мальчик опустился на колени и вытянул палец, желая прикоснуться к ней. Но рука великана схватила его ручонку — она почти полностью утонула в его ладони — и не позволила притронуться к птице.
      — Не надо.
      Мальчик взглянул на него. В его взгляде нет жалости, подумал великан. Только любопытство. Но если нет жалости, значит, нет и понимания. Мальчик был слишком мал, чтобы понимать, и именно поэтому он нравился великану.
      — Почему? — удивился мальчик. — Почему я не могу дотронуться до нее?
      — Потому что ей больно, и, прикоснувшись к ней, ты сделаешь ей еще больнее.
      Мальчик обдумал его слова.
      — А ты можешь убрать боль?
      — Да, — сказал великан.
      — Тогда сделай это.
      Великан протянул обе руки, положив левую на тело чайки — она обхватила его, словно ракушка, — а указательный и большой пальцы правой — ей на шею.
      — По-моему, тебе следует отвернуться, — сказал он мальчику.
      Мальчик покачал головой. Его взгляд был прикован к рукам великана, и теплому тельцу птицы, зажатому в его объятиях.
      — Я должен сделать это, — сказал великан. Его большой и указательный пальцы сомкнулись, сжав шею чайки, при этом выкручивая ее. В результате ее голова развернулась на сто восемьдесят градусов, и боли пришел конец.
      Ошарашенный увиденным, мальчик секунду молчал, а потом принялся плакать.
      — Что вы сделали! — всхлипывал он. — Что вы сделали!
      Великан поднялся на ноги и хотел было похлопать мальчика по плечу, но вдруг осекся, словно испугался силы своих огромных рук.
      — Я избавил ее от страданий, — сказал великан. Он уже осознал свою ошибку: не следовало лишать птицу жизни на глазах у малыша, но у него не было опыта общения с такими маленькими детьми. — Это был единственный выход.
      — Нет, ты убил ее! Убил!
      Великан отдернул руку.
      — Да, — сказал он. — Убил. Ей было больно, и ее нельзя было спасти. Иногда все, что мы можем, это лишь избавить от боли.
      Но мальчик уже бежал назад, к дому, к матери, и ветер доносил до великана его крики, когда он стоял на аккуратно подстриженной лужайке. Очень осторожно великан взял тельце чайки и отнес к опушке, где выкопал небольшую ямку и засыпал птицу землей и сухими листьями, поместив на могиле небольшой надгробный камень. Когда, наконец, великан поднялся с колен, он увидел, что по лужайке к нему направляется мама мальчика, а сам малыш жмется к ней.
      — Я не знала, что ты здесь, — начала женщина. Она была смущена, но в то же время взволнована поведением сына и пыталась изобразить на лице улыбку.
      — Просто проходил мимо, — сказал великан. — Решил зайти проведать вас. Потом я увидел, что Дэнни сидит на траве, и подошел поближе, чтобы посмотреть, в чем дело. Там была чайка, умирающая чайка. Я...
      — Что ты с ней сделал? — перебил его мальчик.
      На его щеках остались следы слез и грязные разводы — явный признак того, что он пытался утереть слезы руками.
      Великан взглянул на него сверху вниз.
      — Я похоронил ее, — сказал он. — Вон там. Я пометил место камнем.
      Мальчик оторвался от матери и полный подозрений, будто был уверен, что великан похитил птицу, желая как-то использовать в своих темных целях, пошел к деревьям. Увидев камень, малыш остановился перед местом погребения чайки, как вкопанный. Носком правой ноги он поворошил землю в надежде обнаружить оперенное крыло, припорошенное почвой, словно сброшенное свадебное платье, но великан закопал чайку достаточно глубоко, и на поверхности ничего не было видно.
      — Ее можно было спасти? — спросила мама мальчика.
      — Нет, — ответил великан. — У нее была сломана шея.
      Она взглянула на мальчика, и увидела, чем он занимается.
      — Дэнни, отойди оттуда.
      Он подошел к ней, все еще не решаясь посмотреть в глаза великану. Она приобняла его рукой за плечо и притянула поближе к себе.
      — Никто не смог бы ей помочь, Дэнни. Птица была сильно покалечена и очень мучилась. Джо поступил единственно возможным образом.
      А потом, обращаясь к великану, мама мальчика шепотом добавила:
      — Не стоило ему смотреть, как ты убиваешь ее. Надо было подождать, пока он уйдет.
      Услышав это, великан покраснел.
      — Прости, — сказал он.
      Женщина про себя улыбнулась: теперь она успокаивала не только своего сына, но и этого большого, сильного, по крайней мере на вид, человека, который, тем не менее, чувствует себя неловко из-за того, что расстроил мальчика, а еще из-за чувств, которые испытывает к его матери. Как это странно для меня, думала она, кружить вокруг этого человека так же, как он кружит вокруг меня, хоть это и приятно по большей части. Ему потребовалось столько времени...
      — Он еще маленький, — доверительно сказала она. — В свое время все сам поймет.
      — Да, — кивнул великан. — Думаю, что да.
      Он печально улыбнулся, на мгновение обнажив крупные редкие зубы. Но вдруг понял, что прорехи между ними видны окружающим, и улыбка быстро сошла с его лица. Он присел на корточки, так что его лицо оказалось на одном уровне с лицом мальчика.
      — До свидания, Дэнни.
      Мальчик все еще стоял, уставившись на могилу чайки, и ничего не ответил.
      — До свидания, Мэриэнн. Надеюсь, наш ужин не отменяется?
      — Нет, конечно. Бонни вечером посидит с Дэнни.
      Он чуть снова не улыбнулся.
      — Попрощайся с офицером Дюпре, Дэнни, — сказала женщина, когда великан уже собирался уходить. — Попрощайся с Джо.
      Но мальчик только отвернулся, зарывшись лицом в ее юбку.
      — Я не хочу, чтобы ты шла с ним, — пробубнил он. — И я не хочу оставаться с Бонни.
      — Замолчи, что ты говоришь! — только и смогла сказать его мама.
      И великан по имени Джо Дюпре побрел к своему «эксплореру»; под его ногтями скопилась земля, а ладони еще помнили тепло птицы. Если бы какой-нибудь незнакомец увидел сейчас его лицо, печаль, которая на нем отражалась, наверно, он замедлил бы шаг и задумался, в чем дело. Но для местных, островитян, такое выражение лица полицейского Дюпре было столь же привычным, как звук прибоя или вид мертвой рыбы на берегу.
      В конце концов, не просто же так его называли Джо-Меланхолия.

* * *

      Он родился большим. Его мать часто шутила, что, если бы Джо был девочкой, он мог бы сам родить ее, приложи он к тому определенные усилия. Врачам пришлось прибегнуть к кесареву сечению, и больше детей ей не хотелось. К тому же, когда Джо родился, его матери было почти сорок, и они с мужем решили остаться семьей с одним ребенком.
      А мальчик все рос и рос. Одно время они боялись, что у него акромегалия, болезнь великанов, и что их сына быстро не станет, что его жизнь станет в два, а то и в четыре раза короче, чем обычно. Старый доктор Брадер, который тогда был еще не таким старым, послал их на консультацию к специалисту, и тот после проведения некоторых анализов заверил родителей, что мальчик здоров. По правде сказать, в жизни и здорового великана поджидают опасности, связанные с его габаритами: сердечно-сосудистые заболевания, артрит, проблемы с легкими. В будущем можно было провести курс лечения специальными препаратами, но тогда оставалось только ждать.
      И Джо Дюпре продолжал расти. Он возвышался над своими одноклассниками в начальной школе, а впоследствии и в средней. Парты были слишком маленькими для него, стулья — слишком неудобными. Среди своих сверстников он был словно семя раскидистого дуба, занесенное в другой участок леса и вынужденное прорастать среди семян ольхи и падуба; его несоответствие окружающим бросалось в глаза, к нему невозможно было привыкнуть. Старшие мальчишки дразнили Джо, относясь к нему как к инвалиду. Когда он пытался дать им сдачи, они брали над ним верх за счет хитрости и численного превосходства. На спортивной площадке он тоже чувствовал себя не в своей тарелке. При немалом росте Джо был тяжелее всех своих сверстников, а вот ловкости и умения ему не хватало. Он не был совсем необъятным или силачом, что могло бы сослужить ему неплохую службу. Ему не хватало инстинктов и способностей. На футбольном поле его большой вес был обузой, мешал он и в борьбе. Казалось, ему предначертано судьбой падать и снова вставать на протяжении всей своей жизни.
      К восемнадцати годам Джо Дюпре возвышался на семь футов и два дюйма от земли и весил больше двухсот шестидесяти фунтов . Внушительные габариты оставались его бременем во всех сферах жизни. Он был умен, но выглядел простаком, и сверстники считали его тупицей. А Джо вместо того, чтобы доказать им, что они не правы, стал для них тем, кем его считали. Он был чудаком, островным чудаком (то обстоятельство, что он вырос на острове, тоже наложило отпечаток на его дальнейшую жизнь; в Портленде он сразу стал аутсайдером, потому что там ребята были невысоко мнения об островитянах, даже нормальных размеров).
      Он замкнулся в себе и после школы стал работать водителем на предприятии Кови Джейфа. Только когда его отец начал собираться на пенсию, Дюпре поступил на службу в полицию Портленда, причем его размеры были почти непреодолимым препятствием, пока там не приняли во внимание историю его семьи. Когда старик Дюпре наконец вышел на пенсию, всем показалось вполне логичным, что Джо должен идти по его стопам и стать постоянным полицейским на острове, которому бы помогали сменяющие друг друга помощники с Большой земли.
      Отец Дюпре умер три года назад, через полгода после смерти своей жены Элоизы. Он просто не смог жить без нее. Не было другой причины резкого ухудшения его здоровья, что бы там ни говорили доктора. Эти двое жили вместе на протяжении сорока семи лет в скромном домике на отдаленном острове и были важной частью тесного сообщества.
      Джо сильно скучал по ним обоим, особенно по отцу, потому что парню пришлось идти по жизни его дорогой, ездить по тем же местам, здороваться с теми же людьми, носить ту же форму, что и его отец в свое время. Между отцом и сыном существовала связь, которую нельзя было разорвать, и Джо усиливал ее с каждым новым рабочим днем.
      Когда Дюпре было совсем плохо, он вспоминал свои детские годы, как отец рассказывал ему истории, взятые из Библии и древних легенд: о Голиафе, что был ростом шесть локтей; о кровати короля Ога в девять локтей длиной; о титанах из древнегреческих мифов, детях Неба и Земли, которых уничтожили обитатели Олимпа и погребли под землей, создав таким образом все горы в мире; об Огельмире из северных мифов, который явился первым живым существом, отцом великанов, чье тело было использовано, чтобы сотворить землю. Не боги, не низшие духи, а великаны были существами вне времени, а боги и люди заявляли, что они должны быть уничтожены.
      Дюпре понял замысел своего старика: тот хотел, чтобы мальчик чувствовал себя особенным, частью великого наследия, даром богов, может быть, даже самого Господа. Он рассказывал сыну истории о Билле Пекосе, Поле Баньяне, об армии великанов, созданной Фридрихом Великим. Это было частью великого замысла, заключавшегося в том, чтобы его сыну было легче жить и не стыдиться самого себя. Но замысел не оправдал себя, потому что в Библии не было историй о смеющихся девочках и дразнящихся мальчиках, а с великанами из мифов могли справиться лишь при помощи оружия и разорительных войн, но никак не при помощи обидных слов и бойкотов. Впрочем, Джо все равно любил отца и ценил старания.
      Дюпре обернулся в сторону дома Мэриэнн Эллиот. Дэнни уже вошел внутрь, а его мать стояла на крыльце и смотрела на темное море и на белые барашки, похожие на островки солнечного света, прорезающие грозовые тучи. Джо попытался припомнить, как часто он видел ее в таком состоянии. Поначалу ему казалось, что море загипнотизировало ее, как случалось с теми, кто перебрался на остров из других мест, поскольку они не были знакомы с его характером.
      Но раз или два, когда она не замечала, что он наблюдает за ней, его поразило отсутствие спокойствия и умиротворения в ее лице. Скорее в нем были обеспокоенность и, иногда, страх. Он думал, может, море забрало у нее кого-то и она чувствовала его притяжение, как чувствуют его вдовы рыбаков, не желающие покинуть край этой огромной могилы, которая не выпустит из своей пучины их любимых. Вот сейчас она как будто ощутила, что он наблюдает за ней, потому что повернулась в его сторону и помахала на прощанье рукой, после чего вошла в дом вслед за сыном.
      Дюпре завел свой «эксплорер» и вырулил на дорогу, идущую вдоль побережья. Некоторые дорожки к северо-западу от Переправного холма и к юго-западу от Голодной бухты были практически непроходимы для машины, но, поскольку там никто не жил, отсутствие коммуникаций не было большой проблемой. Тем не менее, каждую весну Дюпре водил группу добровольцев в эти места, и они вырубали заросли деревьев и кустарника, которые спускались к морю, на тот случай, если сюда все же понадобится вести ответвление главной дороги. Это была утомительная работа, но, определенно, она была более осмысленной, чем прокладка просеки через целинный лес спустя пару лет, не говоря уже о необходимости продираться через дебри в экстренной ситуации.
      Круглый год на острове жили около тысячи человек. Эта цифра утраивалась в летний сезон. Остров был довольно большой — пять миль в длину и почти две в ширину, один из 750 островов, островочков и выступающих из воды рифов, разбросанных по заливу Каско. По размеру он превосходил Большой Чебег, но из-за такой огромной территории многим людям приходилось жить в уединении, прежде всего тем, кто обосновались вдали от сообщества, образовавшегося возле главной паромной пристани, в месте под названием Бухточка. Конечно, летом численность населения увеличивалась, но все равно в несравнимо меньших масштабах, чем на других островах залива Каско, расположенных ближе к материку, таких как Пикс, Большой Чебег, или Лонг-Айленд; а Датч лежал дальше к востоку и был наиболее незащищенным из всех. На зиму здесь оставались только старые семьи. Их история была связана с историей острова, а их фамилии эхом звучали в здешних лесах на протяжении сотен лет: Эмерлинги и Тукеры, Отоны и Холлы, Доути и Дюпре.
      Печка в «эксплорере» работала на полную мощность, потому что на улице было очень холодно, даже для января. Поговаривали, будто надвигаются шторма, и Торсон, капитан парома, вывесил объявление о возможной приостановке сообщения с Большой землей на предстоящей неделе. Дюпре уже довелось прекращать жаркие споры, которые возникали возле переправы, когда в адрес Торсона начинали сыпаться обвинения в трусости. Случайному гостю очень сложно понять, насколько связь с материком важна для местных жителей, проводящих на острове круглый год. Паромы залива Каско, регулярно курсирующие между некоторыми из островов, не заходили на Датч по причине его отдаленности и сравнительно небольшого числа возможных пассажиров, хотя почтовое судно останавливалось у его берегов каждый день.
      Семья Торсонов обеспечивала паромное сообщение острова с Большой землей уже больше семидесяти лет, отвозя детей в школу, студентов в университет, бабушек и дедушек к их внукам, служащих в офисы, пациентов в больницы, молодых людей к девушкам (или, в случае Дейла Зиппера, к молодым людям; хоть местные жители и предпочитали не высказываться насчет ориентации Дейла, находились такие, кто никогда не посещал и не посетит его ресторан, потому что это, ну, как-то «неправильно»), детей к состарившимся родителям, определенным в дома престарелых, и так далее, и тому подобное. Если кому-то нужно было приобрести новый телевизор, он припарковывал машину у пристани, садился на паром, прихватив с собой небольшую тележку, и отправлялся в «Серкуит Сити», портлендский магазин бытовой техники, а затем на автобусе или на такси возвращался в порт ко времени отправления парома. Старина Торсон помогал ему погрузить телевизор на борт и отвозил домой. То же было и с игрушками под Рождество, кухонными плитами, автомобильными шинами, лекарствами, снаряжением, новой одеждой для детей и всего остального, что только можно упомнить, исключая продукты, которыми изобиловал островной рынок. Но в основном паром Торсона возил людей. Для чего-то большего, например новой машины или фермерского оборудования, следовало нанять грузовой паром Кови Джейфа. Но, если бы не Торсон, осуществляющий ежедневные перевозки, жить на острове было бы не просто трудно, а вовсе невозможно. Прекращать или нет ежедневные рейсы в условиях надвигающихся штормов, решал, конечно, Торсон, но Дюпре обещал себе, что поговорит со стариком в ближайшее время и напомнит, что иногда излишняя осмотрительность бывает хуже бесшабашности, если речь идет о сообщении с Большой землей.
      Дюпре сделал несколько обычных визитов, проведывая стариков, выслушивая жалобы, ненавязчиво поучая без дела шатающихся подростков и проверяя летние дома состоятельных жителей, чтобы удостовериться, что двери и окна не взломаны и никто не решил пустить их богатство на более стоящие нужды. Это была его обычная рутинная работа на острове, и она ему нравилась. Несмотря на расписание — сутки на дежурстве, сутки отдыха, снова сутки на дежурстве, а потом пять выходных, — Дюпре приходилось работать сверхурочно и при том совершенно бескорыстно. Это неизбежно, когда живешь на острове, где к тебе могут обратиться возле церкви, в магазине или даже в твоем в собственном доме, пока опрыскиваешь сад или чинишь крышу. Формальности — это для похорон.
      Возвращаясь в городок, Дюпре притормозил у старой смотровой башни времен Второй мировой войны, одной из многих, расположенных на островах залива Каско. Коммунальные компании использовали их как склады или как место размещения оборудования, но только не эту. Сейчас дверь в помещение была распахнута, а цепь, когда-то державшая ее закрытой, лежала на верхней ступеньке. Местная молодежь слеталась к этим башням, как мухи на мед, потому что они были укромными местами, причем достаточно отдаленными, где можно было экспериментировать с выпивкой, наркотиками, а зачастую и друг с другом. Дюпре был убежден, что львиная доля нежелательных беременностей в этих местах обязана своим возникновением темным уголкам этих сооружений.
      Он припарковал машину и достал из под сидения большой фонарь «Мегалайт», после чего направился по траве к ступеням башни. Эта башня принадлежала к числу небольших, высотой где-то с трехэтажный дом, но из-за растущих рядом с ней деревьев давно потеряла свою значимость как наблюдательный пункт.
      Джо удивило то, что некоторые из этих деревьев были срублены, а ветви обломаны на концах.
      Полицейский остановился у ступенек и прислушался. Изнутри не доносилось ни звука, но почему-то у него появилось нехорошее предчувствие. Джо вспомнил, что в последнее время это предчувствие не покидало его. В последние несколько недель патрулирование острова, который был ему родным домом уже больше сорока лет, причиняло Дюпре все большее беспокойство. Ему казалось, будто что-то переменилось, но, когда он попытаться объяснить это Локвуду, старшему товарищу, тот просто рассмеялся:
      — Ты проводишь здесь слишком много времени, Джо. Тебе нужно совершить экскурсию назад, в цивилизованный мир, и чем раньше, тем лучше. Ты стал каким-то запуганным.
      Возможно, Локвуд был прав, когда советовал Джо проводить больше времени вне острова, но вот насчет причины беспокойства своего напарника он ошибался. Например, почтмейстер Ларри Эмерлинг давно поделился с Джо своим ощущением, будто на острове Датч что-то не в порядке, хотя обычно, когда дело касалось подобных вопросов, они использовали старое название.
      Они называли остров Убежищем.
      В последнее время были... инциденты: периодически вламывались в центральную наблюдательную вышку (при одном таком проникновении сбили самый массивный замок на самой надежной цепи, которую Дюпре только мог найти), растительность на дорожках к Месту начала распространяться невероятными темпами, и это зимой, когда появиться могут только сосульки и темнота. В любом случае, зимой никто не ходил к Месту, где произошло кровопролитие, но, если они совсем зарастут, весной придется проделать чертовски большой объем работы, чтобы их расчистить.
      А тут еще этот несчастный случай, в результате которого Уэйн Кейди погиб мгновенно, а Сильви Лотер протянула лишь до прибытия полиции. Авария беспокоила Дюпре больше, чем что-либо остальное. Он стоял за спиной Локвуда, когда девушка произнесла свои последние, такие странные слова насчет огней и мертвых. А еще Дюпре помнил, что говорил когда-то отец:
      — Плохую смерть нельзя похоронить даже в самой глубокой могиле.
      Джо посмотрел на юг, и ему показалось, что он может различить бреши в стене деревьев там, где расположилось болото, которое и было естественным указателем — Место неподалеку.
      Он не бывал там уже несколько месяцев. Вероятно, сейчас настало время исправить эту оплошность.
      Из помещения башни послышалось шуршание. Дюпре расстегнул кобуру и положил ладонь на рукоятку своего «смит-вессона». Он отступил в сторону от прохода и громко предупредил:
      — Полиция! Выходите оттуда немедленно, слышите?
      Звук повторился, на этот раз громче. Затем послышались шаги, а потом раздался голос, низкий и гнусавый:
      — Все в порядке, Джо Дюпре. Все в порядке, Джо Дюпре. Это я, Джо Дюпре. Я, Ричи.
      Джо сделал шаг назад, и Ричи Клайссен появился у основания главной лестницы; солнечные лучи, проникающие внутрь сквозь одинокое грязное окно, били ему в спину и слегка озаряли его силуэт сиянием.
      — Ричи, выходи скорее, — Джо физически ощутил, как напряжение спало.
      Чего я испугался? Почему потянулся за пистолетом?
      Улыбающийся Ричи вышел из дверного проема. Ему двадцать пять, но интеллект остался где-то на уровне восьмилетнего ребенка. Он любил слоняться по острову, чем доводил свою мать до истерик, но с ним никогда ничего не случалось и, как предполагал Джо, вряд ли случится когда-нибудь в будущем. Ричи-дурачок, наверно, знал остров лучше, чем кто-либо другой, и ничто здесь не могло испугать его. В теплое время года, летом, он даже, бывало, засыпал под звездами. Никто не трогал его, разве что местные умники, когда выпивали бутылку-другую и хотели произвести впечатление на своих подружек.
      — Здравствуй, Джо Дюпре, — сказал Ричи. — Как дела?
      — Спасибо, хорошо. Ричи, я же тебе говорил, чтоб ты держался подальше от этих вышек.
      Улыбка никогда не сходила с лица двадцатипятилетнего малыша.
      — Знаю, Джо Дюпре. Держаться подальше от вышек. Я знаю, Джо Дюпре.
      — Да? А если ты знаешь, тогда что же ты там делал?
      — Там было открыто, Джо Дюпре. Башня была открыта. Я зашел внутрь, чтобы просто взглянуть. Я люблю смотреть.
      Дюпре нагнулся и осмотрел цепь. Висячий замок был открыт, но, когда Джо попробовал закрыть его, он не защелкивался, а с негромким щелчком проскальзывал в полости туда и обратно.
      — И ты этого не делал?
      — Нет, Джо Дюпре. Здесь было открыто. А я зашел, чтобы посмотреть.
      Придется вернуться сюда с новым замком, подумал Дюпре. Подростки, скорее всего, снова собьют его, но он же должен был исполнять свои обязанности. Джо закрыл дверь, обмотал ручку цепью, создавая иллюзию, что она заперта. Пока придется ограничиться этим.
      — Пойдем, Ричи. Я подброшу тебя до дома.
      Он вручил дурачку фонарь и с улыбкой смотрел, как тот направляет луч света на деревья и на вышку.
      — Огонек, — сказал Ричи. — У меня тоже есть огонек, как и у других.
      Дюпре замер.
      — Что за другие, Ричи?
      Дурачок посмотрел на него, и его улыбка стала шире.
      — Другие... там, в лесу.

* * *

      Дэнни взял из холодильника банку содовой и побрел в мамину спальню. Перед ней на кровати были разложены листы бумаги, а сама она сидела на ковре и пыталась их рассортировать. У нее было то же выражение лица, что и в те дни, когда они отправлялись в Портленд на пароме и ей нужно было идти в банк или в автосалон.
      — Все в порядке, милый? — поинтересовалась она, обнаружив, что он стоит у нее за спиной.
      Он кивнул.
      Она села на корточки и внимательно посмотрела на сына.
      — Джо должен был поступить так, как поступил, понимаешь? Для чайки это было самым добрым поступком.
      Дэнни ничего ответил, но его лицо посуровело.
      — Я собираюсь к Джеку, — сказал он.
      Под недовольным взглядом матери мальчик насупился еще сильней.
      — Что? — спросил он с некоторым вызовом.
      — Этот старик... — начала она, но он ее перебил.
      — Он мой друг.
      — Я знаю, Дэнни, но он...
      Мэриэнн замолчала, пытаясь подобрать нужные слова.
      — Он пьет, — сказала она наконец. — Иногда он перегибает палку, ты и сам знаешь.
      — Но не когда мы с ним вместе.
      Они спорили на эту тему и раньше, с тех пор как Джек упал и ушибся головой о край стола и Дэнни прибежал к ней весь в крови старика. Мэриэнн сначала испугалась, что он сам поранился, и ее облегчение после того, как она узнала, в чем дело, быстро трансформировалось в гнев за то, что из-за старика она так сильно испугалась, пусть и не надолго. Приехал Джо и оказал что-то вроде первой помощи, после чего провел с Джеком длительную беседу на крыльце его дома, и с тех пор старик был более осторожен. Теперь если он и пил, то только по вечерам. А еще он с удвоенным усердием налег на живопись. Правда, Мэриэнн была и невысокого мнения о его картинах.
      — Он просто раз за разом рисует один и тот же пейзаж, — сказала она сыну сразу после того, как они с Дэнни по-соседски зашли в гости к Джеку, прихватив с собой печенье.
      — Не один и тот же, — возразил мальчик. — Он все время разный.
      Но ей было достаточно одного взгляда на небольшую акварельную картину, которую старик подарил мальчику, когда они уходили: скалы с обеих сторон маленькой бухты — синевато-серые пятна, море — темный, гнетущий зеленый. Картина просто безобразная, думала она. Все картины старика такие. Складывается ощущение, что он не способен воспринимать ничего, кроме обыденного скучного ландшафта, лежащего перед ним. Людей на картинах не было. Черт, он даже не мог нарисовать птиц или облака, а если и мог, то не стал затрудняться и помещать их на свои полотна. Серый, зеленый и размытый синий — вот из чего состояла цветовая гамма всех его картин.
      Но мальчик повесил картину Джека над кроватью и гордился ею больше, чем десятками постеров, открыток и заметок, которыми были облеплены стены его комнаты, даже больше, чем своей собственной работой, которая, как считала его мать, была куда лучше, чем все, что сподобится намалевать старый пьяница. Но Мэриэнн никогда бы не сказала этого Джеку в лицо. У старого художника были свои недостатки, но в отсутствии щедрости его никто бы не упрекнул. Дом, ставший для них приютом, они снимали именно у него, и даже по островным стандартам Джек запросил совсем мало. За это она была ему благодарна.
      — Ма-а-ам, ну пожалуйста, — тянул свое Дэнни.
      Если она сейчас не уступит, то выйдет из себя во время неизбежно последующего за этим спора, а она не могла позволить себе выйти из себя, потому что это отвлечет ее от того, чем она сейчас занимается. Мэриэнн сдалась и отпустила сына, взмахнув рукой:
      — Иди, иди. Но, если тебе вдруг покажется, что с Джеком что-то не так, сразу возвращайся домой, слышишь?
      Он торжественно кивнул ей и устремился к двери. Мать встала и подошла к окну; из ее спальни была видна дорожка, ведущая к дому Джека. Поначалу она сама водила его туда, либо держа за руку, либо нервно наблюдая, как он трусит впереди. Через некоторое время она стала позволять ему преодолевать небольшое расстояние между двумя домами самому. Она все равно могла наблюдать за каждым его шагом. Мэриэнн казалось, что очень важно предоставить ему некоторую степень личной свободы, свободное пространство, в котором ему предстояло расти. Она хотела, чтобы он вырос сильным, хотя и понимала, какими могут быть последствия того, что она выпустит его из-под своего крыла. Подобная дилемма стоит перед каждым родителем, но одинокая мать, воспитывающая единственного сына, ощущает ее особенно остро. Иногда ей казалось, будто что-то заставляет ее принимать решения, противоречащие ее натуре, только для того, чтобы заполнить пустое место, которое должен был занимать мужчина, отец.
      Мальчик спустился по тропинке, все еще сжимая в руке банку содовой, похожую на яркий клочок полотна, а его красная ветровка ярким пятном мелькала на фоне деревьев. Мэриэнн провожала его взглядом, пока он не дошел до двери дома старика. Мальчик постучал, терпеливо подождал, пока дверь откроют, и скрылся за ней.

* * *

      Винченцо Джиакомелли, больше известный как Джек, прибыл на остров Датч весной шестьдесят седьмого, после того как потерял работу в каком-то замечательном колледже на восточном побережье. Он был ходячей энциклопедией по истории искусства, хоть теоретические знания и не помогали ему рисовать даже с сотой долей таланта и воображения тех, о ком он рассказывал студентам. Все пошло наперекосяк летом шестьдесят пятого, когда жена ушла от него к профессору физики, который водил такую роскошную спортивную машину, о каких физики (по мнению Джека, они были такими занудами, что по сравнению с ними даже упертые математики казались нормальными людьми) и знать-то не должны были. После ее ухода жизнь Джека начала трещать по швам. А может, все было наоборот: жена ушла от него именно потому, что его жизнь начала разваливаться? Этого Джек не мог сказать наверняка. Вся жизнь с того времени казалась ему размытым пятном. По правде говоря, это пятно несколько увеличилось в размерах пару месяцев назад, когда он упал и ударился головой, а после Джо Дюпре посадил его на стул и поговорил с ним так, как он умеет, — спокойно так, но при этом становится ясно, что, если не возьмешь себя в руки и не воспользуешься его советом, можешь сразу собирать чемоданы, заколачивать окна и двери и отправляться на материк, потому что Джо Дюпре не станет мириться с подобными вещами на своем острове.